1 2 3 4 
— Кто там живет? — спросил он хмуро.    

Полковник стукнул кулаком по столу.    

— Тысяча чертей, об этом я не подумал. Постой, там  живет какой-то еврей, директор банка или что-то в этом роде. Черт побери,  теперь я кое-что начинаю понимать, Врзал, кажется, мы напали на след!    

— Я хотел бы осмотреть кладовку, — уклончиво  сказал подполковник.    

— Ну, так пойдем. Сюда, сюда, — услужливо повел  его полковник. — Вот она. Вон на той верхней полке стояла жестянка.  Мари! — заорал полковник. — Нечего вам тут торчать! Идите на чердак  или в подвал.    

Подполковник надел перчатки и влез на подоконник, который  был довольно высоко от пола.    

— Вскрыто долотом, — сказал он, осмотрев  раму. — Рама, конечно, из мягкого дерева, любой мальчишка шутя откроет.    

— Тысяча чертей! — удивлялся полковник. —  Черт бы побрал тех, кто делает такие поганые рамы!    

На дворе за окном стояли два солдата.    

— Это из военной полиции? — осведомился  подполковник Врзал. — Отлично. Я еще пойду взгляну снаружи. Господин  полковник, должен тебе посоветовать без вызова не покидать дом.    

— Разумеется, — согласился полковник. — А…  собственно, почему?    

— Чтобы вы в любой момент были на месте, в случае,  если… Эти двое часовых, конечно, останутся здесь.    

Полковник запыхтел и проглотил какую-то невысказанную фразу.    

— Понимаю. Не выпьешь ли чашку кофе? Жена сварит.    

— Сейчас не до кофе, — сухо ответил  подполковник. — О краже документа никому не говори, пока… пока тебя не  вызовут. И еще вот что: служанке скажи, что вор украл только консервы, больше  ничего.    

— Но послушай! — в отчаянии воскликнул  полковник. — Ведь ты найдешь документ, а?    

— Постараюсь, — сказал подполковник и официально  откланялся, щелкнув каблуками.    

Все утро полковник Гампл терзался мрачными мыслями. То ему  представлялось, как два офицера приезжают, чтобы отвезти его в тюрьму. То он  старался представить себе, что делает сейчас подполковник Врзал, пустивший в  ход весь громадный секретный аппарат контрразведки. Потом ему мерещился  переполох в генеральном штабе, и полковник стонал от ужаса.    

— Карел! — в двадцатый раз говорила жена (она  давно уже на всякий случай спрятала револьвер в сундук служанки). — Съел  бы ты что-нибудь.    

— Оставь меня в покое, черт побери! — огрызался  полковник. — Наверно, нас видел тот тип из виллы напротив…    

Жена вздыхала и уходила на кухню поплакать. В передней  позвонили. Полковник встал и выпрямился, чтобы с воинским достоинством принять  офицеров, пришедших арестовать его. («Интересно, кто это будет?» — рассеянно  подумал он.) Но вместо офицеров вошел рыжий человек с котелком в руке и оскалил  перед полковником беличьи зубы.    

— Разрешите представиться. Я — Пиштора из полицейского  участка.    

     

     

— Что вам надо? — рявкнул полковник и исподволь  переменил позу со «смирно» на «вольно».    

— Говорят, у вас обчистили кладовку, — осклабился  Пиштора с конфиденциальным видом. — Вот я и пришел.    

— А вам какое дело? — отрезал полковник.    

— Осмелюсь доложить, — просиял Пиштора, — что  это наш участок. Служанка ваша говорила утром в булочной, что вас обокрали. Вот  я и говорю начальству: «Господин полицейский комиссар, я туда загляну».    

— Не стоило беспокоиться, — пробурчал  полковник. — Украдена всего лишь жестянка с макаронами. Бросьте это дело.    

— Удивительно, — сказал сыщик Пиштора, — что  не сперли ничего больше.    

— Да, очень удивительно, — мрачно согласился  полковник. — Но вас это не касается.    

— Наверное, ему кто-нибудь помешал, — просиял  Пиштора, осененный внезапной догадкой.    

— Итак, всего хорошего, — отрубил полковник.    

— Прошу извинения, — недоверчиво улыбаясь, сказал  Пиштора. — Мне надо бы сперва осмотреть эту кладовку.    

Полковник хотел было закричать на него, но смирился.    

— Пойдемте, — сказал он неохотно и повел человечка  к кладовке.    

Пиштора с интересом оглядел кладовку.    

— Ну да, — сказал он удовлетворенно, — окно  открыто долотом. Это был Пепик или Андрлик.    

— Кто, кто? — быстро спросил полковник.    

— Пепик или Андрлик. Их работа. Но Пепик сейчас,  кажется, сидит. Если было бы выдавлено стекло, это мог бы быть Дундр, Лойза,  Новак, Госичка или Климент. Но здесь, судя по всему, работал Андрлик.    

— Смотрите не ошибитесь, — пробурчал полковник.    

— Вы думаете, что появился новый специалист по  кладовкам? — спросил Пиштора и сразу стал серьезным. — Едва ли.  Собственно говоря, Мертл тоже иногда работает долотом, но он не занимается  кладовыми. Никогда. Он обычно влезает в квартиру через окно уборной и берет  только белье. — Пиштора снова оскалил свои беличьи зубы. — Ну так я  забегу к Андрлику.    

— Кланяйтесь ему от меня, — проворчал полковник.  «Как потрясающе тупы эти полицейские сыщики, — думал он, оставшись наедине  со своими мрачными мыслями. — Ну, хоть бы поинтересовался оттисками  пальцев или следами, в этом был бы какой-то криминалистический подход. А так  идиотски браться за дело! Куда нашей полиции до международных шпионов! Хотел бы  я знать, что сейчас делает Врзал…»    

Полковник не удержался от соблазна позвонить Врзалу. После  получаса бурных объяснений с телефонистками он, наконец, был соединен с  подполковником.    

— Алло! — начал он медовым голосом. — Говорит  Гампл. Скажи, пожалуйста, как дела?… Я знаю, что ты не имеешь права, я только…  Если бы ты был так добр и сказал только — удалось ли… О господи, все еще  ничего? Я знаю, что трудное дело, но… Еще минуточку, Врзал, прошу тебя.  Понимаешь, я бы охотно объявил награду в десять тысяч тому, кто найдет вора. Из  моих личных средств, понимаешь? Больше я дать не могу, но за такую услугу… Я  знаю, что нельзя, ну а если приватно… Ну ладно, ладно, это будет мое частное  дело, официально этого нельзя, я знаю. Или, может, разделить эту сумму между  сыщиками из полиции, а? Разумеется, ты об этом ничего не знаешь… Но если бы ты  намекнул этим людям, что, мол, полковник Гампл обещал десять тысяч. Ну, ладно,  пусть это сделает твой вахмистр… Пожалуйста! Ну, спасибо, извини!    

Полковнику как-то полегчало после этой беседы и своих щедрых  посулов. Ему казалось, что теперь и он как-то участвует в розысках проклятого  шпиона, выкравшего документ. Полковник лег на диван и начал представлять себе,  как сто, двести, триста сыщиков (все рыжие, все с беличьими зубами и  ухмыляющиеся, как Пиштора) обыскивают поезда, останавливают несущиеся к границе  автомашины, подстерегают свою добычу за углом и вырастают из-под земли со  словами: «Именем закона! Следуйте за мной и храните молчание». Потом полковнику  померещилось, что он в академии сдает экзамен по баллистике. Он застонал и  проснулся, обливаясь холодным потом. Кто-то звонил у дверей.    

Полковник вскочил, стараясь сообразить, в чем дело. В дверях  показались беличьи зубы сыщика Пишторы.    

— Вот и я, — сказал он. — Разрешите доложить,  это был он.    

— Кто? — не понимая, спросил полковник.    

— Как кто? Андрлик! — удивился Пиштора и даже  перестал ухмыляться. — Больше ведь некому. Пепик-то сидит в Панкраце.    

— А ну вас, с вашим Андрликом, — нетерпеливо  сказал полковник.    

Пиштора вытаращил свои блеклые глаза.    

— Но ведь он украл жестянку с макаронами из вашей  кладовой, — сказал он обиженным тоном. — Он уже сидит у нас в  участке. Я, извиняюсь, пришел только спросить… Андрлик говорит, что там не было  макарон, а только бумаги. Врет или как?    

— Молодой человек! — вскричал полковник вне  себя. — Где эти бумаги?    

— У меня в кармане, — осклабился сыщик. —  Куда я их сунул? — говорил он, роясь в карманах люстринового  пиджачка. — Ага, вот. Это ваши?    

Полковник вырвал из рук Пишторы драгоценный документ №  139/VII отд. "С" и даже прослезился от радости.    

— Дорогой мой, — бормотал он. — Я готов вам  за это отдать… не знаю что. Жена! — закричал он. — Поди сюда! Это  господин полицейский комиссар… господин инспектор… э-э-э…    

— Агент Пиштора, — осклабясь, сказал человечек.    

— Он нашел украденный документ, — разливался  полковник. — Принеси же коньяк и рюмки… Господин Пиштора, я… Вы даже не  представляете себе… Если бы вы знали… Выпейте, господин Пиштора!    

— Есть о чем говорить… — ухмылялся Пиштора. —  Славный коньячок! А жестянка, мадам, осталась в участке.    

— Черт с ней, с жестянкой! — блаженно шумел  полковник. — Но, дорогой мой, как вам удалось так быстро найти документы?  Ваше здоровье, господин Пиштора!    

— Покорно благодарю, — учтиво отозвался  сыщик. — Ах, господи, это же пустяковое дело. Если где очистят кладовку,  значит ясно, что надо взяться за Андрлика или Пепика. Но Пепик сейчас  отсиживает два месяца. А ежели, скажем, очистят чердак, то это специальность  Писецкого, хромого Тендера, Канера, Зимы или Хоуски.    

— Смотрите-ка! — удивился полковник. —  Слушайте, ну, а что, если, к примеру, шпионаж? Прошу еще рюмочку, господин  Пиштора.    

— Покорно благодарю. Шпионажа у нас нет. А вот кражи  бронзовых дверных ручек — это Ченек и Пинкус. По медным проводам теперь только  один мастер — некто Тоушек. Пивными кранами занимаются Ганоусек, Бухта и  Шлезингер. У нас все известно наперед. А взломщиков касс по всей республике —  двадцать семь человек. Шестеро из них сейчас в тюрьме.    

— Так им и надо! — злорадно сказал  полковник. — Выпейте, господин Пиштора.    

— Покорно благодарю, — сказал Пиштора. — Я  много не пью. Ваше здоровьице! Воры, знаете, неинтеллигентный народ. Каждый  знает только одну специальность и работает на один лад, пока мы его опять не  поймаем. Вроде вот как этот Андрлик «Ах, — сказал он, завидев меня, —  господин Пиштора! Пришел не иначе, как насчет той кладовки. Господин Пиштора,  ей-богу, не стоящее дело, ведь мне там достались только бумаги в жестянке.  Скорей сдохнешь, чем украдешь что-нибудь путное». — «Идем, дурень, —  говорю я ему, — получишь теперь не меньше года».    

— Год тюрьмы? — сочувственно спросил  полковник. — Не слишком ли строго?    

— Ну, как-никак, кража со взломом, — ухмыльнулся  Пиштора. — Премного благодарен, мне пора. Там в одной лавке обчистили  витрину, надо заняться этим делом. Ясно, что это работа Клечки или Рудла. Если  я вам еще понадоблюсь, пошлите в участок. Спросите только Пиштору.    

— Послушайте, — сказал полковник — Я бы вам… за  вашу услугу… Видите ли, этот документ… он для меня особенно дорог… Вот вам,  пожалуйста, возьмите, — быстро закончил он и сунул Пишторе бумажку в  пятьдесят крон.    

Пиштора был приятно поражен и даже стал серьезным.    

— Ах, право, не за что! — сказал он, быстро пряча  кредитку. — Такой пустяковый случай. Премного благодарен. Если я вам  понадоблюсь…    

— Я дал ему пятьдесят крон, — благодушно объявил  жене полковник Гампл. — Такому шмендрику хватило бы и двадцати, но… —  полковник махнул рукой, — будем великодушны. Ведь документ-то нашелся!    

     

1926     

 Человек, который никому  не нравился    

     

— А в чем же дело? — спросил Колда.    

— Господин Колда, — сказал Пацовский вахмистру  Колде, — у меня тут кое-что есть для вас.    

Пацовский во времена Австро-Венгерской монархии тоже был  полицейским и даже служил в конной полиции, но после войны никак не мог  приспособиться к новым порядкам и ушел на пенсию. Малость поосмотревшись, он  наконец арендовал деревенскую гостиницу под названием «На вышке». Гостиница  была, конечно, где-то на отшибе, но теперь это как раз начинает нравиться  людям: всякие там загородные прогулки, сельский пейзаж, купание в озерах и  разные такие вещи.    

— Господин Колда, — сказал Пацовский, — я тут  чего-то не возьму в толк. Остановился у меня один гость, некий Ройдл, живет уже  две недели, и ничего ты о нем не скажешь: платит исправно, не пьянствует, в  карты не играет, но… Знаете что, — вырвалось у Пацовского, — зайдите  как-нибудь взглянуть на него.    

— В том-то и загвоздка, — продолжал Пацовский  огорченно, — что я и сам не знаю. Ничего, кажется, особенного в нем нет,  но как бы это вам сказать? Этот человек мне не нравится, и баста.    

— Ройдл, Ройдл, — вслух размышлял вахмистр  Колда. — Это имя мне ничего не говорит. Кто он?    

— Не знаю, — сказал Пацовский. — Говорит,  банковский служащий, но я не могу из него вытянуть название банка. Не нравится  мне это. С виду такой учтивый, а… И почта ему не приходит. Мне кажется, он  избегает людей. И это мне тоже не нравится.    

— Как это — избегает людей? — заинтересовался  Колда.    

— Он не то чтобы избегает, — как-то неуверенно  продолжал Пацовский, — но… скажите, пожалуйста, кому охота в сентябре  сидеть в деревне? А если перед гостиницей остановится машина, так он вскочит  даже во время еды и спрячется в свою комнату. Вот Оно как! Говорю вам, не  нравится мне этот человек.    

Вахмистр Колда на минутку задумался.    

— Знаете, господин Пацовский, — мудро решил  он. — Скажите-ка ему, что на осень вы свою гостиницу закрываете. Пусть  себе едет в Прагу или куда-нибудь еще. Зачем нам держать его здесь? И дело с  концом.    

На следующий день, в воскресенье, молодой жандарм Гурих, по  прозвищу Маринка или Паненка, возвращался с обхода; по дороге решил он  заглянуть в гостиницу. И прямо из леса черным ходом направился во двор. Подойдя  к двери, Паненка остановился, чтобы прочистить трубку, и тут услышал, как во  втором этаже растворилось со звоном окно и из него с шумом что-то вывалилось.  Паненка выскочил во двор и схватил за плечо человека, который ни с того ни с  чего вздумал прыгать из окна.    

— Что это вы делаете? — укоризненно спросил  жандарм. У человека, которого он держал за плечо, лицо было бледно и  невыразительно.    

— Разве нельзя прыгать? — спросил он робко. —  Я ведь здесь живу.    

Жандарм Паненка не долго обдумывал ситуацию. — Может  быть, вы тут и живете, — сказал он, — но мне не нравится, что вы  прыгаете из окна.    

— Я не знал, что это запрещено, — оправдывался  человек с невыразительным лицом. — Спросите господина Пацовского, он  подтвердит, что я здесь живу. Я Ройдл.    

— Может быть, — произнес жандарм. — Тогда  предъявите мне ваши документы.    

— Документы? — неуверенно спросил Ройдл. — У  меня нет с собой никаких документов. Я попрошу их прислать.    

— Мы уж сами их запросим, — сказал Паненка не без  удовольствия. — Пройдемте со мной, господин Ройдл.    

— Куда? — воспротивился Ройдл, и лицо его стало  просто серым. — По какому праву… На каком основании вы хотите меня  арестовать?    

— Потому что вы мне не нравитесь, господин  Ройдл, — заявил Паненка. — Хватит болтать, пошли.    

В жандармском участке сидел вахмистр Колда в теплых домашних  туфлях, курил длинную трубку и читал ведомственную газету. Увидев Паненку с  Ройдлом, он разразился страшным криком:    

— Мать честная, Маринка, что же вы делаете? Даже в  воскресенье покоя не даете! Почему именно в воскресенье вы тащите ко мне людей?    

— Господин вахмистр, — отрапортовал  Паненка, — этот человек мне не понравился. Когда он увидел, что я подхожу  к гостинице, то выпрыгнул во двор из окна и хотел удрать в лес. Документов у  него тоже нет. Я его и забрал. Это какой-то Ройдл.    

— Ага, — сказал Колда с интересом, — господин  Ройдл. Так вы уже попались, господин Ройдл.    

— Вы не можете меня арестовать, — беспокойно  пробормотал Ройдл.    

— Не можем, — согласился вахмистр, — но мы  можем вас задержать, не правда ли? Маринка, сбегайте в гостиницу, осмотрите  комнату задержанного и принесите сюда его вещи. Садитесь, господин Ройдл.    

— Я… я отказываюсь давать какие-либо показания… —  заикаясь, произнес расстроенный Ройдл. — Я буду жаловаться. Я протестую.    

— Мать честная, господин Ройдл, — вздохнул  Колда. — Вы мне не нравитесь. И возиться с вами я не стану. Садитесь вон  там и помалкивайте.    

Колда снова взял газету и продолжал читать.    

— Послушайте, господин Ройдл, — сказал вахмистр  немного погодя. — Что-то у вас не в порядке. Это прямо по глазам видно. На  вашем месте я бы рассказал все и обрел наконец покой. А не хотите — не надо. Дело  ваше.    

Ройдл сидел бледный и обливался потом. Колда посмотрел на  него, скорчил презрительную гримасу и пошел поворошить грибы, которые у него  сушились над печкой.    

— Послушайте, господин Ройдл, — начал опять Колда  после некоторого молчания. — Пока мы будем устанавливать вашу личность, вы  будете сидеть в здании суда, и никто там не станет с вами разговаривать. Не  сопротивляйтесь, дружище!    

Ройдл продолжал молчать, а Колда что-то разочарованно ворчал  и чистил трубку.    

— Ну, хорошо, — сказал он. — Вот посмотрите:  пока мы вас опознаем, может, и месяц пройдет, но этот месяц, Ройдл, вам не  присчитают к сроку наказания. А ведь жаль зря просидеть целый месяц.    

— А если я признаюсь, — нерешительно спросил  Ройдл, — тогда…    

— Тогда сразу же начнется предварительное заключение,  понимаете? — объяснил Колда. — И этот срок вам зачтут. Ну, поступайте  как знаете. Вы мне не нравитесь, и я буду рад, когда вас увезут отсюда в  краевой суд. Так-что, господин Ройдл…    

Ройдл вздохнул, в его бегающих глазах появилось горестное и  какое-то загнанное выражение.    

— Почему? — вырвалось у него, — почему все  мне говорят, что я им не нравлюсь?    

— Потому что вы чего-то боитесь, — наставительно  сказал Колда, — вы что-то скрываете, а это никому не нравится. Почему вы,  Рейдл, никому не смотрите в глаза? Ведь вам нигде нет покоя. Вот в чем дело,  господин Ройдл.    

— Роснер, — поправил бледный человек удрученно.  Колда задумался.    

— Роснер, Роснер, подождите. Какой это Роснер? Это имя  мне почему-то знакомо.    

— Так ведь я Фердинанд Роснер! — выкрикнул  человек.    

— Фердинанд Роснер, — повторил Колда. — Это  уже мне кое-что напоминает. Роснер Фердинанд…    

— Депозитный банк в Вене, — подсказал вахмистру  бледный человек.    

— Ага! — радостно воскликнул Колда. —  Растрата! Вспомнил! Дружище, ведь у нас уже три года лежит ордер на ваш арест.  Так, значит, вы Роснер, — повторил он с удовольствием. — Что же вы  сразу не сказали? Я вас чуть не выставил, а вы Роснер! Маринка! —  обратился Колка к входящему жандарму Гуриху, — ведь это Роснер,  растратчик.    

— Я попрошу…— сказал Роснер и как-то болезненно  вздрогнул.    

— Вы к этому привыкнете, Роснер, — успокоил его  Колда. — Будьте довольны, что все уже выяснилось. Скажите, бога ради,  милый человек, где же вы все эти годы прятались?    

— Прятался, — горько сознался Роснер, — или в  спальных вагонах, или в самых дорогих отелях. Там тебя никто не спросит, кто ты  и откуда прибыл.    

— Да, да, — сочувственно поддакнул Колда. — Я  понимаю, это действительно огромные расходы!    

— Еще бы, — с облегчением произнес Роснер, —  разве я мог заглянуть в какой-нибудь плохонький отель, где, того и гляди,  нарвешься на полицейскую облаву? Господи! Да ведь все это время я вынужден был  жить не по средствам! Дольше трех ночей нигде не оставался. Вот только здесь…  но тут-то вы меня и сцапали.    

— Да, жаль, конечно, — утешал его Колда. — Но  ведь у вас все равно кончались деньги, неправда ли, Роснер?    

— Да, — согласился Роснер, — Сказать по  правде, больше я все равно бы не выдержал. За эти три года я ни с кем по душам  не поговорил. Вот только сейчас. Не мог даже поесть как следует. Едва взглянет  кто, я уже стараюсь исчезнуть. Все смотрели на меня как-то  подозрительно, — пожаловался Роснер. — И все казалось, что они из  полиции. Представьте себе, и господин Пацовский тоже.    

— Не обращайте на это внимания, — сказал  Колда. — Пацовский тоже бывший полицейский.    

— Вот видите! — проворчал Роснер. — Попробуй  тут скройся! Но почему все смотрели на меня так подозрительно? Разве я похож на  преступника?    

Колда испытующе поглядел на него.    

— Я вам вот что скажу, Роснер, — произнес  он. — Теперь уже нет. Теперь вы уже выглядите совсем как обычный человек.  Но раньше вы мне, приятель, не нравились. Я даже не знаю, что всех против вас  так восстанавливало… Но, — решительно добавил Колда, — Маринка сейчас  отведет вас в суд. Еще нет шести часов, и сегодняшний день вам зачтут. Не будь  сегодня воскресенья, я бы сам вас отвел. Чтобы вы знали, что… что против вас мы  ничего не имеем. Все это было из-за вашей необщительности, Роснер. А теперь все  в порядке. Маринка, наденьте ему наручники!    

— Знаете, Маринка, — заявил вечером Колда, —  я вам скажу, мне этот Роснер понравился. Очень милый человек, не правда ли? Я  думаю, больше года ему не дадут.    

— Я попросил, — сказал жандарм Паненка,  краснея, — чтобы ему принесли два одеяла. Он ведь не привык спать на  тюремной койке.    

— Это хорошо, — заметил Колда. — А я скажу  надзирателю, чтобы он поболтал с ним немного. Пусть этот Роснер снова  почувствует себя среди людей.    

 Поэт    

     

     Заурядное происшествие: в четыре часа утра на Житной улице автомобиль сбил  с ног пьяную старуху и скрылся, развив бешеную скорость. Молодому полицейскому  комиссару Мейзлику предстояло отыскать это авто. Как известно, молодые  полицейские чиновники относятся к делам очень серьезно.         

— Гм… — сказал Мейзлик полицейскому номер 141. —  Итак, вы увидели в трехстах метрах от вас быстро удалявшийся автомобиль, а на  земле — распростертое тело. Что вы прежде всего сделали?    

— Прежде всего подбежал к пострадавшей, — начал  полицейский, — чтобы оказать ей первую помощь.    

— Сначала надо было заметить номер машины, —  проворчал Мейзлик, — а потом уже заниматься этой бабой… Впрочем, и я,  вероятно, поступил бы так же, — добавил он, почесывая голову  карандашом. — Итак, номер машины вы не заметили. Ну, а другие приметы?    

— По-моему, — неуверенно сказал полицейский номер  141, — она была темного цвета. Не то синяя, не то темно-красная. Из  глушителя валил дым, и ничего не было видно.    

— О господи! — огорчился Мейзлик. — Ну, как  же мне теперь найти машину? Бегать от шофера к шоферу и спрашивать: «Это не вы  переехали старуху?» Как тут быть, скажите сами, любезнейший?    

Полицейский почтительно и равнодушно пожал плечами.    

— Осмелюсь доложить, у меня записан один свидетель. Но  он тоже ничего не знает. Он ждет рядом в комнате.    

— Введите его, — мрачно сказал Мейзлик, тщетно  стараясь выудить что-нибудь в куцем протоколе. — Фамилия и  местожительство? — машинально обратился он к вошедшему, не поднимая  взгляда.    

— Кралик Ян — студент механического факультета, —  отчетливо произнес свидетель.    

— Вы были очевидцем того, как сегодня в четыре часа  утра неизвестная машина сбила Божену Махачкову?    

— Да. И я должен заявить, что виноват шофер. Судите  сами, улица была совершенно пуста, и если бы он сбавил ход на перекрестке…    

— Как далеко вы были от места происшествия? —  прервал его Мейзлик.    

— В десяти шагах. Я провожал своего приятеля из… из  пивной, и когда мы проходили по Житной улице…    

— А кто такой ваш приятель? — снова прервал  Мейзлик. — Он тут у меня не значится.    

— Поэт Ярослав Нерад, — не без гордости ответил  свидетель. — Но от него вы ничего не добьетесь.    

— Это почему же? — нахмурился Мейзлик, не желая  выпустить из рук даже соломинку.    

— Потому, что он… у него… такая поэтическая натура.  Когда произошел несчастный случай, он расплакался, как ребенок, и побежал  домой… Итак, мы шли по Житной улице, вдруг откуда-то сзади выскочила машина,  мчавшаяся на предельной скорости…    

— Номер машины?    

— Извините, не заметил. Я обратил внимание лишь на  бешеную скорость и говорю себе — вот…    

— Какого типа была машина? — прервал его Мейзлик.    

— Четырехтактный двигатель внутреннего сгорания, —  деловито ответил студент механик. — Но в марках я, понятно, не разбираюсь.    

— А какого цвета кузов? Кто сидел в машине? Открытая  или лимузин?    

— Не знаю, — смущенно ответил свидетель. —  Цвет, кажется, черный. Но, в общем, я не заметил, потому что, когда произошло  несчастье, я как раз обернулся к приятелю: «Смотри, говорю, каковы мерзавцы:  сбили человека и даже не остановились».    

— Гм… — недовольно буркнул Мейзлик. — Это,  конечно, естественная реакция, но я бы предпочел, чтобы вы заметили номер  машины. Просто удивительно, до чего не наблюдательны люди. Вам ясно, что  виноват шофер, вы правильно заключаете, что эти люди мерзавцы, а на номер  машины вы — ноль внимания. Рассуждать умеет каждый, а вот по-деловому наблюдать  окружающее… Благодарю вас, господин Кралик, я вас больше не задерживаю.    

Через час полицейский номер 141 позвонил у дверей поэта  Ярослава Нерада.    

— Дома, — ответила хозяйка квартиры. — Спит.    

Разбуженный поэт испуганно вытаращил заспанные глаза на  полицейского. «Что же я такое натворил?» — мелькнуло у него в голове.    

Полицейскому, наконец, удалось объяснить Нераду, зачем его  вызывают в полицию.    

— Обязательно надо идти? — недоверчиво осведомился  поэт.    

— Ведь я все равно уже ничего не помню. Ночью я был  немного…    

— Под мухой, — понимающе сказал полицейский. —  Я знаю многих поэтов. Прошу вас одеться. Я подожду.    

По дороге они разговаривали о кабаках, о жизни вообще, о  небесных знамениях и о многих других вещах; только политике были чужды оба.  Так, в дружеской и поучительной беседе они дошли до полиции.    

— Вы поэт Ярослав Нерад? — спросил Мейзлик. —  Вы были очевидцем того, как неизвестный автомобиль сбил Божену Махачкову?    

— Да, — вздохнул поэт.    

— Можете вы сказать, какая это была машина? Открытая,  закрытая, цвет, количество пассажиров, номер?    

Поэт усиленно размышлял.    

— Не знаю, — сказал он. — Я на это не обратил  внимания.    

— Припомните какую-нибудь мелочь, подробность, —  настаивал Мейзлик.    

— Да что вы! — искренне удивился Нерад. — Я  никогда не замечаю подробностей.    

— Что же вы вообще заметили, скажите, пожалуйста? —  иронически осведомился Мейзлик.    

— Так, общее настроение, — неопределенно ответил  поэт. Эту, знаете ли, безлюдную улицу… длинную… предрассветную… И женская  фигура на земле… Постойте! — вдруг вскочил поэт. — Ведь я написал об  этом стихи, когда пришел домой.    

     

Он начал рыться в карманах, извлекая оттуда счета, конверты,  измятые клочки бумаги.    

— Это не то, и эго не то… Ага, вот оно, кажется. —  И он погрузился в чтение строчек, написанных на вывернутом наизнанку конверте.    

— Покажите мне, — вкрадчиво предложил Мейзлик.    

— Право, это не из лучших моих стихов, —  скромничал поэт. — Но, если хотите, я прочту.    

Закатив глаза, он начал декламировать нараспев:     

     

Дома в строю темнели сквозь ажур,    

Рассвет уже играл на мандолине.    

Краснела дева .    

В дальний Сингапур    

Вы уносились в гоночной машине.    

Повержен в пыль надломленный тюльпан.    

Умолкла страсть Безволие… Забвенье .    

О шея лебедя!    

О грудь!    

О барабан!    

И эти палочки -    

Трагедии знаменье!    

     

— Вот и все, — сказал поэт.    

— Извините, что же все это значит? — спросил  Мейзлик. — О чем тут, собственно, речь?    

— Как о чем? О происшествии с машиной, — удивился  поэт. — Разве вам непонятно?    

— Не совсем, — критически изрек Мейзлик. —  Как-то из всего этого я не могу установить, что «июля пятнадцатого дня, в  четыре часа утра, на Житной улице автомобиль номер такой-то сбил с ног  шестидесятилетнюю нищенку Божену Махачкову, бывшую в нетрезвом виде.  Пострадавшая отправлена в городскую больницу и находится в тяжелом состоянии».  Обо всех этих фактах в ваших стихах, насколько я мог заметить, нет ни слова.  Да-с.    

— Все это внешние факты, сырая действительность, —  сказал поэт, теребя себя за нос. — А поэзия — это внутренняя реальность.  Поэзия — это свободные сюрреалистические образы, рожденные в подсознании поэта,  понимаете? Это те зрительные и слуховые ассоциации, которыми должен  проникнуться читатель. И тогда он поймет, — укоризненно закончил Нерад.    

— Скажите пожалуйста! — воскликнул Мейзлик — Ну,  ладно, дайте мне этот ваш опус. Спасибо. Итак, что же тут говорится? Гм… «Дома  в строю темнели сквозь ажур…» Почему в строю? Объясните-ка это.    

— Житная улица, — безмятежно сказал поэт. —  Два ряда домов. Понимаете?    

— А почему это не обозначает Национальный  проспект? — скептически осведомился Мейзлик.    

— Потому, что Национальный проспект не такой  прямой, — последовал уверенный ответ.    

— Так, дальше: «Рассвет уже играл на мандолине…»  Допустим. «Краснела дева…» Извиняюсь, откуда же здесь дева?    

— Заря, — лаконически пояснил поэт.    

— Ах, прошу прощения. «В дальний Сингапур вы уносились  в гоночной машине»?    

— Так, видимо, был воспринят мной тот  автомобиль, — объяснил поэт.    

— Он был гоночный?    

— Не знаю. Это лишь значит, что он бешено мчался.  Словно спешил на край света.    

— Ага, так. В Сингапур, например? Но почему именно в  Сингапур, боже мой?    

Поэт пожал плечами.    

— Не знаю, может быть, потому, что там живут малайцы.    

— А какое отношение имеют к этому малайцы? А?    

Поэт замялся.    

— Вероятно, машина была коричневого цвета, —  задумчиво произнес он. — Что-то коричневое там непременно было. Иначе  откуда взялся бы Сингапур?    

— Так, — сказал Мейзлик. — Другие свидетели  говорили, что авто было синее, темно-красное и черное. Кому же верить?    

— Мне, — сказал поэт. — Мой цвет приятнее для  глаза.    

— «Повержен в пыль надломленный тюльпан», — читал  далее Мейзлик. — «Надломленный тюльпан» — это, стало быть, пьяная  побирушка?    

— Не мог же я так о ней написать! — с досадой  сказал поэт. — Это была женщина, вот и все. Понятно?    

— Ага! А это что: «О шея лебедя, о грудь, о барабан!» —  Свободные ассоциации?    

— Покажите, — сказал, наклоняясь, поэт. — Гм…  «О шея лебедя, о грудь, о барабан и эти палочки»… Что бы все это значило?    

— Вот и я то же самое спрашиваю, — не без  язвительности заметил полицейский чиновник.    

— Постойте, — размышлял Нерад. — Что-нибудь  подсказало мне эти образы… Скажите, вам не кажется, что двойка похожа на  лебединую шею? Взгляните.    

И он написал карандашом "2".    

— Ага! — уже не без интереса воскликнул  Мейзлик. — Ну, а это: «о грудь»?    

— Да ведь это цифра три, она состоит из двух  округлостей, не так ли?    

— Остаются барабан и палочки! — взволнованно воскликнул  полицейский чиновник.    

— Барабан и палочки… — размышлял Нерад. — Барабан  и палочки… Наверное, это пятерка, а? Смотрите, — он написал цифру  5. — Нижний кружок словно барабан, а над ним палочки.    

— Так, — сказал Мейзлик, выписывая на листке цифру  «235». — Вы уверены, что номер авто был двести тридцать пять?    

— Номер? Я не заметил никакого номера, —  решительно возразил Нерад. — Но что-то такое там было, иначе бы я так не  написал. По-моему, это самое удачное место? Как вы думаете?     

Через два дня Мейзлик зашел к Нераду. На этот раз поэт не  спал. У него сидела какая-то девица, и он тщетно пытался найти стул, чтобы  усадить полицейского чиновника.    

— Я на минутку, — сказал Мейзлик. — Зашел  только сказать вам, что это действительно было авто номер двести тридцать пять.    

— Какое авто? — испугался поэт.    

— «О шея лебедя, о грудь, о барабан и эти палочки!» —  одним духом выпалил Мейзлик. — И насчет Сингапура правильно. Авто было  коричневое.    

— Ага! — вспомнил поэт. — Вот видите, что  значит внутренняя реальность. Хотите, я прочту вам два-три моих стихотворения?  Теперь-то вы их поймете.    

— В другой раз! — поспешил ответить полицейский  чиновник. — Когда у меня опять будет такой случай, ладно?    

 Происшествия с паном  Яником    

     

— Встань, Башта! — орал на него жандарм. — Не  здесь. Пошел дальше!    

Пан Яник, о котором пойдет речь, это не доктор Яник из  министерства, не тот Яник, что застрелил землевладельца Ирсу, и даже не  торговый посредник Яник, который прославился тем, что ему удались подряд триста  двадцать шесть карамболей, а пан Яник, глава фирмы «Яник и Голечек, оптовая  торговля бумагой и целлюлозой. Это вполне добропорядочный господин, только  невысокого роста. Когда-то он ухаживал за барышней Северовой, а расстроившись  после неудачного сватовства, так никогда и не женился; словом, во избежание  недоразумений, речь пойдет о Янике по прозванию Оптовик.    

Так вот, значит, этого пана Яника впутали в сыскные дела  совершенно случайно, когда он отдыхал где-то на Сазаве; в то время искали  Ружену Регнерову, убитую её женихом Индржихом Баштой; облив труп керосином, он  сжет его да и закопал в лесу. Хотя Башту в убийстве уличили, но ни трупа, ни  костей его жертвы найти не могли; уже девять дней блуждали жандармы по лесам,  где Башта показывал им различные места; сыщики рылись и копали, но нигде ничего  не обнаружили. Было ясно, что обессилевший Башта или сам запутался, или  рассчитывает выиграть время. Этот Индржих Башта происходил из состоятельной  семьи, но, скорее всего, акушер во время родов как-то повредил ему голову;  словом, после этого у парня «колесиков не хватало»— такой он был чудной и  распутный малый. Ну вот, девять дней водил Башта жандармов по лесам, сам  бледный, как привидение; глаза бегают, веки дрожат от ужаса — страх глядеть, да  и только, Жандармы таскались за ним по черничным кустам и болотам, от злости  только что не кусались, а про себя думали: «Ну ладно, бестия, мы тебя изведем —  все равно пощады запросишь!» Башта, едва переставлявший ноги от изнеможения,  порою валился на землю и хрипел: «Вот здесь, здесь я ее закопал!»    

Башта, шатаясь, поднимался и плелся еще немножко, пока снова  не падал от усталости. Так и шествовала эта процессия: четыре жандарма, двое  агентов в штатском, несколько лесников, дядьки с мотыгами и с трудом  державшийся на ногах, мертвенно-бледный обломок человека — Индржих Башта.    

Пан Яник познакомился с жандармами в трактире, и ему  позволили сопровождать это трагическое шествие, то есть никто не гнал его —  нечего, мол, тебе тут делать. К тому же, в запасе у пана Яника имелись  коробочки сардинок, колбаса, коньяк и все такое прочее, что оказалось весьма  кстати. Но на девятый день всем стало невмоготу. Совсем невмоготу. И пан Яник  решил, что пойти еще раз его не заманишь. Жандармы прямо-таки ревели от ярости;  лесники заявили, что с них довольно, что их давно ждут другие дела; дядьки с  мотыгами ворчали, что за этакую каторгу двадцати крон в день мало, а рухнувший  на землю Индржих Башта корчился в судорогах и уже не отвечал на крики и брань  жандармов. И в эту полную безысходности минуту пан Яник совершил нечто  неожиданное: он опустился перед Баштой на колени, сунул ему в руки бутерброд с  ветчиной и жалостливо так произнес:    

— Прошу, пан Башта, — ну вот, пан Башта, вы  слышите? Башта взвыл и разразился плачем.    

— Я найду… найду… — всхлипывал он и попытался  подняться; тут к нему подскочил один из тайных агентов и почти нежно подхватил  под руки.    

— Обопритесь на меня, пан Башта, — уговаривал он  его, — пан Яник поддержит вас с другой стороны, вот так. А теперь, пан  Башта, теперь вы покажете пану Янику, где это случилось, не правда ли?    

Через час Индржих Башта, дымя сигаретой, стоял над  неглубокой ямой, откуда торчала берцовая кость.    

— Это труп Ружены Регнеровой? — подавленно спросил  вахмистр Трнка.    

— Да, — невозмутимо ответил Индржих Башта и  стряхнул пальцем пепел прямо в разверстую яму. — Не угодно ли господам  узнать что-нибудь еще?    

— Послушайте, пан Яник, — восторгался вечером в  трактире вахмистр Трнка. — Вы настоящий психолог, ничего не скажешь. Ваше  здоровье, пан Яник! Парень растаял, стоило вам обратиться к нему: «Пан Башта!»  Его человеческое достоинство страдало, видите ли! Мерзавец этакий! А мы-то,  мы-то таскались за ним… Но ради бога — как вы догадались, что на него  подействует вежливое обращение?    

— Да просто, — ответствовал герой дня, от смущения  заливаясь румянцем, — ничего особенного… У меня привычка такая, понимаете?  Мне то есть жалко стало этого пана Башту, захотелось угостить его булочкой…    

— Инстинкт, — определил вахмистр Трнка. — Вот  это я называю нюх и знание людей. Ваше здоровье, пан Яник. Эх, жаль, надо бы  вам работать по нашей части.    

Некоторое время спустя ехал пан Яник ночным поездом в  Братиславу — на общее собрание акционеров какой-то словацкой бумажной фабрики:  пан Яник постоянно имел с нею дела и был весьма заинтересован в том, чтобы  попасть на это заседание.    

— Разбудите меня перед Братиславой, — попросил он  проводника, — а то еще завезут на самую границу.    

После этого пан Яник влез в купе спального вагона, радуясь,  что едет один, улегся удобненько, словно покойничек, поразмышлял маленько о  своей торговле и заснул. Он даже не сообразил, в котором часу проводник открыл  купе новому пассажиру: раздевшись, тот взобрался на верхнюю полку. Спросонья  пан Яник увидел над головой пару штанин и необычайно волосатые ноги, услышал  кряхтенье человека, закутывающегося в одеяло; потом щелкнул выключатель, и  снова все погрузилось в грохочущую колесным перестуком темноту.    

Пан Яник спал беспокойно, его все преследовали какие-то  волосатые ноги; проснулся он оттого, что долго было тихо, а за вагонным окном  кто-то прокричал: «До встречи в Жилине!» Подскочив к окну, он увидел, что на  улице уже светло, что поезд стоит на братиславском вокзале, и понял — проводник  забыл про его наказ. С перепуга он не стал даже ругаться, с лихорадочной  поспешностью, прямо на пижаму, натянул брюки и прочую верхнюю одежду, распихал  по карманам свои пожитки и выскочил на перрон как раз в тот момент, когда  дежурный по станции поднял руку, давая сигнал к отправлению поезда.    

— «Тьфу!»— плюнул в сердцах пан Яник, погрозил кулаком  отъезжающему скорому и отправился в уборную завершать свой туалет.    

Проверив содержимое карманов, пан Яник остолбенел: в  нагрудном кармане вместо одного бумажника он обнаружил два. В более пухлом  оказалось шестьдесят новеньких чехословацких купюр достоинством в пятьсот крон  каждая. Очевидно, бумажник принадлежал его ночному попутчику, но как он  очутился в его кармане, этого заспанный пан Яник сообразить был не в силах.  Разумеется, перво-наперво он кинулся искать кого-нибудь из полиции, чтобы  избавиться от чужого бумажника. В полиции пана Яника долго морили голодом и  звонили в Галанту — дескать, пусть передадут пассажиру ночного скорого,  занимающему четырнадцатое место, что его бумажник с деньгами находится в  братиславском полицейском участке. После этого пан Яник сообщил свои данные и  отправился завтракать. Однако вскоре его разыскал полицейский и все  интересовался, нет ли в сведениях пана Яника ошибки; оказывается, пассажир  ночного скорого, занимающий четырнадцатое место, ответил, что никакого портмоне  у него не пропадало. Пану Янику пришлось вернуться в участок и снова пояснять,  как он обнаружил у себя чужой бумажник. Между тем два тайных агента куда-то  отнесли переданные деньги, и пан Яник полчаса просидел под охраной двух  детективов, после чего предстал перед каким-то высоким полицейским чином.    

— Пан Яник, — обратился к нему этот чин, — мы  сейчас телеграфируем в Паркань-Нанью, чтобы пассажир из вашего купе был  задержан. Не припомните ли вы его приметы?    

Пан Яник смог припомнить только одно: что у пассажира были  необычайно волосатые ноги. Высокий чин остался не слишком доволен таким  ответом.    

— Эти банкноты — фальшивые, — ошеломил он пана  Яника откровенным признанием, — придется вам побыть у нас, пока мы не  устроим вам очную ставку с вашим спутником.    

Пан Яник на чем свет клял в душе проводника, который не  разбудил его вовремя, из-за чего он в спешке засунул себе в карман этот  треклятый бумажник. Приблизительно через час из Паркань-Наньи поступила депеша,  что пассажир, занимающий четырнадцатое место, вышел в Новых Замках; куда он  пошел или поехал потом, никому неизвестно.    

— Пан Яник, — объявил наконец высокий полицейский  чин, — мы не станем дольше задерживать вас; мы передаем это дело в Прагу  инспектору Грушке, он занимается фальшивомонетчиками; но вам я скажу, что дело,  надо полагать, очень серьезное. Возвращайтесь поскорее в Прагу, там вас  вызовут. А пока благодарю вас — вы весьма счастливо напали на эти фальшивки.  Это, знаете ли, не простая случайность.    

Не успел пан Яник вернуться в Прагу, как его призвали в  полицейское управление; там его принял грузный, огромного роста человек, к  которому все обращались «пан президент», и желтый, жилистый инспектор по  фамилии Грушка.    

— Садитесь, пан Яник, — предложил грузный господин  и распечатал небольшой сверток. — Это — тот бумажник, который вы… гм…  обнаружили у себя в кармане на братиславском вокзале?    

— Да, с вашего позволения, — вздохнул пан Яник.  Грузный господин пересчитал новенькие банкноты, лежавшие в бумажнике.    

— Шестьдесят купюр, — заметил он. — И все  серии двадцать семь тысяч четыреста пятьдесят один. Нам уже сообщили об этом  номере из Хеба.    

Жилистый инспектор взял в руки одну купюру и, закрыв глаза,  помял ее пальцами, а потом обнюхал.    

— Эти — из Граца, — сказал он. — Женевские не  такие клейкие.    

— Грац! — задумчиво повторил грузный  чиновник, — там такие бумажки фабрикуют для Будапешта, а?    

Жилистый человечек только моргнул в знак согласия.    

— Вы хотите послать меня в Вену? Но тамошняя полиция  нам его не выдаст.    

— Гм, — буркнул грузный президент. — Тогда  попробуйте заполучить его иным путем. Если не выйдет, пообещаем за него  Лебергардта. Желаю успеха, Грушка. А вас, сказал он, обращаясь к пану  Янику, — и не знаю, как благодарить. Ведь невесту Индржиха Башты тоже вы  нашли?    

Пан Яник зарделся.    

— Так это просто счастливая случайность, —  поспешно проговорил он. — Право, я… не думал даже…    

— Легкая у вас рука, — с признательностью  промолвил президент. — Не иначе как божий дар, пан Яник. Иной за всю жизнь  ничего не раскроет, а тут дела одно другого лучше прямо сами собой лезут вам в  руки. Вам бы к нам перейти, пан Яник.    

— Да куда уж, — отнекивался пан Яник, — я…  видите ли, у меня дело… налаженная торговля… старая фирма, еще от дедушки…    

— Как знаете, — вздохнул толстяк, — но жаль.  Такой дар — редкость. Но я с вами не прощаюсь, пан Яник.    

Спустя месяц пан Яник ужинал со своим компаньоном из  Дрездена. Само собой, такой деловой ужин всегда хорош, но в этот раз коньяк был  просто отменный; словом, пану Янику никак не хотелось добираться домой пешком,  и он, поманив кельнера, приказал: «Машину!» Выйдя из отеля, пан Яник увидел,  что такси уже стоит у подъезда; забравшись внутрь, он захлопнул дверцу и,  будучи в самом прекрасном расположении духа, начисто забыл сообщить шоферу  адрес. Тем не менее машина набрала скорость, и пан Яник, удобно приткнувшись в  уголке, заснул.    

Как долго длилось путешествие, пан Яник не знал; проснулся  он оттого, что машина остановилась и шофер отворил перед ним дверцу со словами:    

— Это здесь. Поднимитесь наверх, сударь. Хотя пан Яник  очень удивился, очутившись невесть где, но, поскольку после выпитого коньяка  ему и море было по колено, поднялся по какой-то лестнице наверх и открыл двери,  из-за которых доносились громкие голоса.    

В зале сидело около двадцати человек, все они нетерпеливо  обернулись. И вдруг воцарилась немыслимая тишина; один из собравшихся встал и,  подойдя к пану Янику, спросил:    

— Чего вам тут нужно? Кто вы?    

Ошеломленный пан Яник огляделся и узнал пять или шесть  знакомых — очень богатых людей, о которых поговаривали, будто у них особые  интересы в области политики; но в политические дела пан Яник не вмешивался.    

— Бог помощь! — дружески приветствовал он  собрание. — Вон там пан Коубек и пан Геллер. — Привет, Ферри! Я бы  выпил, братцы!    

— Откуда этот тип взялся? — рассвирепел  кто-то. — Он что, тоже наш?    

Двое незнакомцев вытолкали пана Яника в коридор.    

— Как вы здесь очутились? — грубо спросил один из  них. — Кто вас сюда звал?    

Расслышав этот не слишком дружелюбный вопрос, пан Яник  мгновенно протрезвел.    

— Где я? — возмутился он. — Черт возьми куда  меня привезли?    

Один из незнакомцев слетел вниз по лестнице и накинулся на  шофера:    

— Идиот, — орал он, — где вы подобрали этого  человека?    

     

     

— Возле гостиницы, — оборонялся шофер. — Сегодня  после полудня я получил указание в десять часов остановиться у гостиницы и  ждать какого-то господина, а потом доставить его сюда. Этот господин ровно в  десять сел в машину, ни слова мне не сказал; вот я и доставил его сюда…    

     

— Черт побери! — бесновался внизу какой-то  человек, — так ведь это не тот! Ну и заварили вы кашу, голубчик! Пан Яник  смиренно уселся на ступеньках.    

— Ах, значит, я попал на какое-то тайное  сборище, — с удовольствием отметил он. — Теперь вы должны меня  задушить, а труп зарыть в землю. Стакан воды!    

— Вы заблуждаетесь, приятель, — сказал один из  незнакомцев. — Там не было ни пана Коубека, ни пана Геллера, понятно? Это  ошибка. Мы доставим вас в Прагу; извините, но произошло недоразумение.    

— Ничего страшного не произошло, — великодушно  произнес пан Яник. — Я понимаю, ваш шофер прикончит меня по дороге и  зароет в лесу. Какая разница! Я, болван, забыл дать адрес, вот и влип в  историю.    

— Вы пьяны, да? — спросил незнакомец с явным  облегчением.    

— Отчасти, — подтвердил пан Яник. — Видите  ли, я ужинал с Мейером из Дрездена. Яник, оптовая торговля бумагой и  целлюлозой, — представился он, не поднимаясь со ступенек. — Старая  фирма, унаследована от дедушки.    

— Идите проспитесь, — посоветовал ему незнакомый  господин. — Проспавшись, вы и не вспомните, что…гм… мы вас нечаянно  потревожили.    

— Совершенно верно, — с достоинством произнес пан  Яник. — Идите и вы спать, голубчик. Где тут можно лечь?    

— У вас дома, — произнес незнакомец. — Шофер  подвезет вас. Позвольте, я помогу вам встать.    

— Это лишнее, — запротестовал пан Яник. — Я  нализался не больше вашего. Идите-ка и тоже проспитесь. Водитель, Бубенеч.    

Машина повернула обратно; пан Яник, хитро помаргивая,  примечал, куда это его везут.    

Утром пан Яник сообщил в полицейское управление о своих  ночных похождениях.    

— Пан Яник, — после небольшой паузы ответили ему  из президиума. — Это дело представляет для нас чрезвычайный интерес.  Настоятельно просим вас немедленно явиться в полицию.    

Пан Яник явился в полицию, где его уже поджидали четверо  полицейских с толстяком-президентом во главе. Пришлось пану Янику повторить  свой рассказ о том, что с ним случилось    

и кого он видел.    

— Машина была под номером два икса семьсот пять, —  уточнил толстяк. — Машина частная. Из шести названных паном Яником лиц, о  троих я слышу впервые. Теперь я вас покину, господа. Пан Яник, зайдите ко мне!    

Пан Яник, затаившись, словно мышь, сидел в огромном кабинете  толстяка-президента, который в глубокой задумчивости расхаживал из угла в угол.    

— Пан Яник, — проговорил он наконец, — прежде  всего я должен попросить вас: никому ни слова — из государственных соображений,  понятно?    

Пан Яник молча кивнул. «Господи, — думал он, — во  что это я снова вляпался?»    

— Пан Яник, — внезапно предложил грузный  президент, — я не хотел бы вам льстить, но вы нам необходимы. Вам  дьявольски везет. Говорят, детективу прежде всего нужен метод: но если ему  попросту не везет — он нам ни к чему. Нам нужны везучие люди. Разума у нас и у  самих хватает, но мы желали бы приобрести счастливый случай. Знаете, идите-ка  работать к нам, а?    

— А торговля? — удрученно прошептал Яник.    

— Торговлю поведет ваш компаньон; а вам, с вашим даром,  тратить себя на это жалко; ну так как?    

— Я… я еще подумаю о вашем предложении, —  заикаясь, бормотал несчастный пан Яник. — Я к вам еще загляну на будущей  неделе… Однако так ли уж это необходимо… и есть ли у меня способности… я еще  проверю; я к вам загляну…    

— Договорились, — согласился толстяк, крепко  пожимая пану Янику руку. — Не сомневайтесь. До свидания.    

Не прошло и недели, как пан Яник снова появился в полиции.    

— Ну вот я и тут, — громко объявил он, сияя  улыбкой.    

— Решились? — спросил грузный полицейский  президент.    

— Упаси бог, — проговорил пан Яник, переводя  дух, — я пришел вам сказать, что у нас с вами ничего не выйдет, я для  этого дела не гожусь.    

— Да полноте! Почему же это вы не годитесь?    

— Вы подумайте, — ликовал пан Яник, — пять  лет меня обкрадывал мой собственный управляющий, а я даже не догадывался! Вот  болван, а? Согласитесь сами, какой же из меня детектив? Слава богу! Пять лет  сижу бок о бок с этим мошенником, а до сих пор ничего не заподозрил! Как  видите, никуда я не гожусь! А я уж так переживал! Господи, до чего же я рад,  что из меня ничего не получится! Ну, стало быть, теперь вы на меня не  рассчитываете, не так ли? Покорнейше благодарю…    

 Гибель дворянского рода  Вотицких    

     

В один прекрасный день в кабинет полицейского чиновника д-ра  Мейзлика вошел озабоченный человечек в золотых очках.    

— Архивариус Дивишек, — представился он. —  Господин Мейзлик, я к вам за советом… как к выдающемуся криминалисту. Мне  говорили, что вы умеете… что вы особенно хорошо разбираетесь в сложных случаях.  А это чрезвычайно загадочная история, — заключил он убежденно.    

— Рассказывайте же, в чем дело, — сказал Мейзлик,  взяв в руки блокнот и карандаш.    

— Надо выяснить, — воскликнул архивариус, —  кто убил высокородного Петра Берковца, при каких обстоятельствах умер его брат  Индржих и что произошло с супругой высокородного Петра Катержикой.    

— Берковец Петр? — задумался Мейзлик. —  Что-то не припомню, чтобы к нам поступал акт о его смерти. Вы хотите официально  поставить нас в известность об этом?    

— Да нет же! — возразил архивариус. — Я к вам  только за советом, понимаете? Видимо, у них там произошло нечто ужасное.    

— Когда произошло? — пришел ему на помощь  Мейзлик. — Прежде всего прошу сообщить точную дату.    

— Ну, дата ясна: тысяча четыреста шестьдесят пятый  год, — отозвался Дивишек, укоризненно воззрившись на полицейского следователя. —  Это вы должны бы знать, сударь. Дело было в царствование блаженной памяти  короля Иржи из Подебрад.    

— Ах, так!… — сказал Мейзлик и отложил блокнот и  карандаш. — Вот что, мой друг, — продолжал он с    

подчеркнутой приветливостью — Ваш случай больше относится к  компетенции доктора Кноблоха, нашего полицейского врача. Я его приглашу сюда,  ладно?    

Архивариус приуныл.    

— Как жаль! — сказал он. — Мне так  рекомендовали вас! Видите ли, я пишу исторический труд об эпохе короля Иржи  Подебрада и вот споткнулся, — да, именно споткнулся! — на таком  случае, что не знаю, как и быть    

«Безвредный», — подумал Мейзлик.    

— Друг мой, — быстро сказал он, — боюсь, что  не смогу вам помочь. В истории я очень слаб, надо сознаться.    

— Это упущение с вашей стороны, — строго заметил  Дивишек. — Историю вам надо бы знать. Но если даже вы непосредственно не  знакомы с соответствующими историческими источниками, сударь, я изложу вам все  известные обстоятельства этого дела. К сожалению, их немного. Прежде всего  имеется письмо высокородного Ладислава Пхача из Олешной высоко родному Яну  Боршовскому из Черчан. Это письмо вам, конечно, известно?    

— Простите, нет, — сокрушенно признался Мейзлик  тоном неуспевающего ученика.    

— Что вы говорите! — возмутился Дивишек. —  Ведь это письмо еще семнадцать лет назад опубликовал историк Шебек в своих  «Извлечениях». Хоть это вам следовало бы знать. Но только, — добавил он,  поправив очки, — ни Шебек, ни Пекарж, ни даже Новотный, в общем, никто не  уделил письму должного внимания. А ведь именно это письмо, о котором вам  следовало бы знать, навело меня на след    

— Ага, — сказал Мейзлик. — Что же дальше?    

— Итак, прежде всего о письме, — продолжал  архивариус. — У меня, к сожалению, нет с собой полного текста, но нам  важны только несколько фраз, которые относятся к данному делу. Дворянин  Ладислав Пхач сообщает в нем дворянину Боршовскому, что его, то есть  Боршовского, дядя, высокородный Ешек Скалицкий из Скалице, не ожидается при  дворе в Праге, в этом, то есть в тысяча четыреста шестьдесят пятом году,  поскольку, как пишет автор письма, «после тех недостойных деяний в Вотице  Веленовой его милость король лично повелел, чтобы высокородный Ешек Скалицкий  ко двору королевскому более не являлся, а предался молитвам и покаянию за свою  вспыльчивость и уповал на правосудие божие». Теперь вы понимаете? —  втолковывал архивариус Мейзлику. — Мы бы сказали, что его милость король  тем самым наложил опалу на высокородного Ешека и сослал его в собственную сего  дворянина вотчину. Не кажется ли это вам странным, сударь?    

— Пока что нет, — сказал Мейзлик, выводя  карандашом на бумаге замысловатые спирали.    

— Ага! — торжествующе воскликнул Дивишек. —  Вот видите, и Шебек тоже не нашел в этом ничего особенного. А ведь очень  странно, сударь, то обстоятельство, что его королевская милость не вызвал  дворянина Ешека — каковы бы ни были проступки последнего — на обычный светский  суд, а предоставил его правосудию божьему. Король ясно дал этим понять, —  почтительно произнес архивариус, — что проступки эти такого свойства, что  сам государь изымает их из ведения светского правосудия. Если бы вы побольше  знали о его королевской милости Иржи Подебраде, вы бы сразу поняли, что это  исключительный случай, ибо блаженной памяти король всегда неукоснительно  придерживался строгого соблюдения законов.    

— Может быть, он побаивался дворянина Ешека? —  заметил Мейзлик. — Во времена его правления это случалось…    

Архивариус возмущенно вскочил.    

— Что вы говорите, сударь! Чтобы король Иржи боялся  кого-нибудь! Да еще простого дворянина!    

— Значит, у Ешека была протекция, — заметил Мейзлик. —  Сами знаете, даже у нас…    

— Никакой протекции! — вскричал Дивишек,  покраснев. — О протекции может идти речь, когда мы говорим о правлении  короля Владислава, а при Иржи Подебраде… Нет, сударь, при нем протекция не  помогала! Он бы вас выгнал. — Архивариус немного успокоился. — Нет,  никакой протекции быть не могло! Очевидно, сами недостойные деяния были таковы,  что его королевская милость препоручил виновного божьему правосудию.    

— Что же это были за деяния? — вздохнул Мейзлик.    

Архивариус удивился.    

— Именно это вы и должны установить. Ведь вы  криминалист. Для этого я к вам и пришел.    

— Ради бога… — запротестовал Мейзлик, но посетитель не  дал ему договорить.    

— Прежде всего вы должны познакомиться с  фактами, — сказал он наставительно. — Итак, обратив внимание на  туманное указание письма, я поехал в Вотице искать следы упомянутых недостойных  деяний. Там, однако, о них не сохранилось никаких записей. Зато в местной  церкви я обнаружил могильную плиту дворянина Петра Берковца, и эта плита,  сударь, датирована как раз тысяча четыреста шестьдесят пятым годом! А Петр  Берковец был, видите ли, зятем дворянина Ешека Скалицкого, он женился на его  дочери Катержине. Вот фотография с этого камня. Вы не замечаете ничего  особенного?    

— Нет, — сказал Мейзлик, осмотрев снимок с обеих  сторон; на могильной плите была высечена статуя рыцаря со скрещенными на груди  руками. Вокруг него шла надпись готическим шрифтом. — Постойте-ка, вот  тут, в углу, отпечатки пальцев!…    

— Это, наверное, мои, — сказал архивариус. —  Но обратите внимание на надпись!    

— «Anno Domini MCCCCLXV», — с трудом разобрал  Мейзлик. — «Год от рождества Христова тысяча четыреста шестьдесят пятый».  Это дата смерти того дворянина, не так ли?    

— Разумеется. А больше вы ничего не замечаете?  Некоторые буквы явно чуть покрупнее других. Вот поглядите.    

И он быстро написал карандашом «Anno DOminiMCcCcLXV».    

— Мастер нарочно сделал буквы О, С и С побольше. Это  криптограмма, понимаете? Напишите-ка эти буквы подряд — ОСС. Вам ничего не  приходит в голову?    

— ОСС, ОСС, — бормотал Мейзлик. — Это может  быть… ага, это сокращение слова «occisis» — «убит», а?    

— Да! — торжествующе вскричал архивариус. —  Мастер, сделавший могильную плиту, хотел сообщить потомству, что высокородный  Петр Берковец из Вотице Веленовой был злодейски умерщвлен. Вот что!    

— А убийца — его тесть, тот самый Ешек  Скалицкий! — провозгласил Мейзлик по внезапному историческому наитию.    

— Чушь! — пренебрежительно отмахнулся  Дивишек. — Если бы высокородный Ешек убил высокородного Берковца, его  милость король предал бы убийцу уголовному суду. Но слушайте дальше, сударь.  Рядом с этой надгробной плитой лежит другая, под ней покоится Henricus Berkovec  de Wotice Welenowa, то есть брат высокородного Петра. И на этой плите высечена  та же дата: тысяча четыреста шестьдесят пятый год, только без всякой  криптограммы. Рыцарь Индржих изображен на ней с мечом в руке. Мастер, видимо,  хотел дать понять, что покойный пал в честном бою. А теперь объясните мне,  пожалуйста, какова связь между этими двумя смертями.    

     

— Может быть, тот факт, что Индржих умер в том же  году, — просто чистая случайность? — неуверенно предположил Мейзлик.    

— Случайность! — рассердился архивариус. —  Сударь, мы, историки, не признаем никаких случайностей. Куда бы мы докатились,  если бы допустили случайности! Не-ет, тут должна быть причинная связь! Но я еще  не изложил вам все факты! Через год, в тысяча четыреста шестьдесят шестом году,  почил в бозе высокородный Ешек из Скалице, и — обратите внимание! — его  вотчины Скалице и Градек перешли по наследству к его двоюродному брату, уже  известному нам дворянину Яну Боршовскому из Черчан. Вы понимаете, что это  означает? Это означает, что дочери покойного, Катержины, которую, как известно  каждому младенцу, в тысяча четыреста шестьдесят четвертом году взял себе в жены  высокородный Петр Берковец, тоже уже не было в живых. По могильной плиты с  именем высокородной Катержины нигде нет! Разрешите спросить вас, разве тот  факт, что после смерти высокородного Петра мы не находим никаких следов и его  супруги, это тоже случайность? Что? И это вы называете случайностью? Почему же  нет могильной плиты? Случайно? Или дело тут именно в тех самых недостойных  деяниях, из-за которых его милость король препоручил высокородного Ешека  правосудию божьему?    

— Вполне возможно, — уже не без интереса отозвался  криминалист.    

— Не возможно, а несомненно! — непререкаемо изрек  Дивишек — А теперь все дело в том, кто же кого убил и как связаны между собой  все эти факты. Смерть рыцаря Ешека нас не интересует, поскольку он пережил эти  недостойные деяния. Иначе король Иржи не велел бы ему каяться. Нам надо  выяснить, кто убил высокородного Петра, как погиб рыцарь Индржих, куда девалась  высокородная Катержина и какое отношение имеет ко всему этому высокородный Ешек  из Скалице.    

— Погодите, — сказал Мейзлик. — Давайте-ка  запишем всех участников:    

1. Петр Берковец — убит.    

2. Индржих Берковец — пал с оружием в руках, не так ли?    

3. Катержина — бесследно исчезла.    

4. Ешек из Скалице — препоручен правосудию божьему.    

Так?    

— Так, — помаргивая, сказал архивариус — Только  надо бы говорить «высокородный Петр Берковец», «высокородный Ешек» и так далее.  Итак…    

— Мы исключаем возможность, что Ешек убил своего зятя  Петра Берковца, потому что в этом случае он угодил бы под суд присяжных…    

— Предстал бы перед королевским судом, — поправил  архивариус. — В остальном вы правы.    

— Погодите, тогда, стало быть, остается только брат  Петра — Индржих. Вернее всего это он убил своего братца…    

— Исключено! — проворчал архивариус. — Убей  он брата, его не похоронили бы в церкви, да еще рядом с убитым.    

— Ага, значит, Индржих только подстроил убийство Петра,  а сам пал в какой-то схватке. Так?    

— А почему же тогда рыцарь Ешек попал в опалу за свою  вспыльчивость? — возразил архивариус, беспокойно ерзая на стуле. — И  куда делась Катержина?    

— М-да, в самом деле, — буркнул Мейзлик. — Слушайте-ка,  а ведь это сложный случай. Ну, а допустим так Петр застиг Катержину in  flagranti [на месте преступления (лат.) ] с Индржихом и убил ее на  месте. Об этом узнает отец и в приступе гнева убивает своего зятя…    

— Тоже не выходит, — возразил Дивишек. — Если  бы рыцарь Петр убил Катержину за супружескую измену, ее отец одобрил бы такую  расправу. В те времена на этот счет было строго!    

— Погодите-ка, — размышлял Мейзлик. — А может  быть, он убил ее просто так, в ссоре…    

Архивариус покачал головой.    

— Тогда она была бы похоронена честь честью; под  могильной плитой. Нет, и это не выходит. Я, сударь, уже год ломаю голову над  этим случаем, и ни в какую!    

— Гм… — Мейзлик в раздумье разглядывал «список  участников». — Экая чертовщина! А может быть, тут не хватает еще пятого  участника дела?    

— Зачем же пятый — укоризненно заметил Дивишек. —  Вы и с четырьмя-то не можете разобраться…    

— Ну, стало быть, один из двух — убийца Берковца: или  его тесть, или его брат… Э-э, черт подери, — вдруг спохватился  Мейзлик, — а что, если это Катержина?    

— Батюшки мои! — воскликнул подавленный  архивариус. — Я и думать об этом не хотел! Она — убийца, о господи! Ну и  что же с ней потом случилось?    

У Мейзлика даже уши покраснели от напряженной работы мысли.    

— Минуточку! — воскликнул он, вскочил со стула и  взволнованно зашагал по комнате. — Ага, ага, уже начинаю понимать! Черт  подери, вот так случай! Да, все согласуется… Ешек здесь главная фигура!… Ага,  круг замкнулся. Вот почему король Иржи… теперь мне все понятно! Слушайте-ка, он  был голова, этот король!    

— О да, — благоговейно подтвердил Дивишек. —  Он, голубчик мой, был мудрым правителем.    

— Так вот, слушайте, — начал Мейзлик, усаживаясь  прямехонько на свою чернильницу. — Наиболее вероятная гипотеза следующая,  я за нее голову даю на отсечение! Прежде всего надо сказать, что гипотеза,  признаваемая приемлемой, должна включать в себя все имеющиеся факты. Ни одно  самое мелкое обстоятельство не должно ей противоречить. Во-вторых, все эти  факты должны найти свое место в едином и связном ходе событий. Чем он проще,  компактнее и закономернее, тем больше вероятия, что дело было именно так, а не  иначе. Это мы называем реконструкцией обстановки. Гипотезу, которая согласует  все установленные факты в наиболее связном и правдоподобном ходе событий, мы  принимаем как несомненную, понятно? — И Мейзлик строго взглянул на  архивариуса. — Такова наша криминалистическая метода!    

— Да, — послушно отозвался тот.    

— Итак, факты, из которых нам нужно исходить,  следующие. Перечислим их в последовательном порядке.    

1. Петр Берковец взял себе в жены Катержину.    

2. Он был убит.    

3. Катержина исчезла, и могила ее не найдена.    

4. Индржих погиб в какой-то вооруженной схватке,    

5. Ешек Скалицкий за свою вспыльчивость попал в опалу.    

6. Но король не предал его суду, следовательно, Ешек  Скалицкий в какой-то мере был прав. Таковы все наличные факты, не так ли?    

Теперь далее. Из сопоставления этих фактов следует, что  Петра не убивали ни Индржих, ни Ешек. Кто же еще мог быть убийцей? Очевидно,  Катержина. Это предположение подтверждается и тем, что могила Катержины не  обнаружена. Вероятно, ее похоронили где-нибудь, как собаку. Но почему же ее не  предали обычному суду? Видимо, потому, что какой-то вспыльчивый мститель убил  ее на месте. Был это Индржих? Ясно, что нет. Если бы Индржих покарал Катержину  смертью, старый Ешек, надо полагать, согласился бы с этим. С какой же стати  король потом наказывал бы его за вспыльчивость? Таким образом, получается, что  Катержину убил ее собственный отец в припадке гнева. Остается вопрос, кто же  убил Индржиха в бою? Кто это сделал, а?    

— Не знаю, — вздохнул подавленный архивариус.    

— Ну, конечно, Ешек! — воскликнул  криминалист. — Ведь больше некому. Итак, весь казус округлился, понятно?  Вот, слушайте: Катержина, жена Петра Берковца… гм… воспылала, как говорится,  греховной страстью к его младшему брату Индржиху…    

— А это подтверждено документально? — осведомился  Дивишек с живейшим интересом.    

— Это вытекает из логики событий, — уверенно  ответил д-р Мейзлик. — Я вам скажу так: причиной всегда бывают деньги или  женщина, уж мы-то знаем! Насколько Индржих отвечал ей взаимностью, неизвестно.  Но во всяком случае это и есть причина, побудившая Катержину отправить своего  мужа на тот свет. Говорю вам прямо, — громогласно резюмировал  Мейзлик, — это сделала она!    

— Я так и думал! — пригорюнился архивариус.    

— Но тут на сцене появляется ее отец, Ешек Скалицкий, в  роли семейной Немезиды. Он убивает дочь, чтобы не отдавать ее в руки палача.  Потом он вызывает на поединок Индржиха, ибо сей несчастный молодой человек в  какой-то мере повинен в преступлении единственной дочери Ешека и в ее гибели.  Индржих погибает в этом поединке… Возможен, разумеется, и другой вариант:  Индржих своим телом закрывает Катержину от разъяренного отца и в схватке с ним  получает смертельный удар. Но первая версия лучше. Вот они, эти недостойные  деяния! И король Иржи, понимая, сколь мало суд человеческий призван судить  такой дикий, но справедливый поступок, мудро передает этого страшного отца,  этого необузданного мстителя, правосудию божьему. Хороший суд присяжных  поступил бы также… Через год старый Ешек умирает от горя и одиночества… скорее  всего в результате инфаркта.    

— Аминь! — сказал Дивишек, благоговейно складывая  руки. — Так оно и было. Король Иржи не мог поступить иначе, насколько я  его знаю. Слушайте, а ведь этот Ешек — замечательная, на редкость цельная  натура, а? Теперь весь случай совершенно ясен. Я прямо-таки все вижу воочию. И  как логично! — в восторге воскликнул архивариус. — Сударь, вы оказали  исторической науке ценнейшую услугу. Эта драма бросает яркий свет на тогдашние  нравы… и вообще… — Исполненный признательности, Дивишек, махнул рукой. —  Когда выйдут мои «Очерки правления короля Иржи Подебрада», я разрешу себе  послать вам экземпляр, сударь. Вот увидите, какое научное истолкование я дам  этому прискорбному случаю.    

Через некоторое время криминалист Мейзлик действительно  получил толстенный том «Очерков правления короля Иржи Подебрада» с теплым  авторским посвящением. Мейзлик прочитал том от корки до корки, ибо — скажем  откровенно — был очень горд тем, что сделал вклад в историческую науку. Но во  всей книге он не обнаружил ни строчки о драме в Вотице. Только на странице 471,  в библиографическом указателе, Мейзлик прочитал следующее: «Шебек Ярослав,  „Извлечения из документов XIV и XV столетия“, стр. 213, письмо дворянина  Ладислава Пхача из Олешпы дворянину Яну Боршовскому из Черчан. Особого внимания  заслуживает интересное, научно еще не истолкованное упоминание о Ешеке  Скалицком из Скалице.»    

 Рекорд    

     

— Господин судья, — рапортовал полицейский  вахмистр Гейда участковому судье Тучеку, — разрешите доложить: случай  серьезного членовредительства… Черт побери, ну и жара!    

— А вы располагайтесь поудобнее, — посоветовал  судья.    

Гейда поставил винтовку в угол, бросил каску на пол, снял  портупею и расстегнул мундир.    

— Уф, — сказал он. — Проклятый парень!  Господин судья, такого случая у меня еще не было. Взгляните-ка, — с этими  словами вахмистр поднял тяжелый сверток, развязал узлы синего носового платка и  вынул камень величиной с человеческую голову. — Вы только  взгляните, — настойчиво повторил он.    

— А что тут особенного? — спросил судья, тыча  карандашом в камень. — Простой булыжник, а?    

— Да к тому же увесистый, — подтвердил  Гейда. — Итак, позвольте доложить, господин судья: Лисицкий Вацлав,  девятнадцати лет, работающий на кирпичном заводе, проживающий там же…  записали? — швырнул прилагаемый камень — вес камня пять килограммов  девятьсот сорок девять граммов — во Франтишека Пудила, земледельца, проживающего  в поселке Дольний Уезд, дом номер четырнадцать… записали? — попав Пудилу в  левое плечо, в результате чего потерпевший получил повреждение сустава,  переломы плечевой кости и ключицы, открытую рваную рану плечевых мышц, разрыв  сухожилий и мышечного мешка… записали?    

— Да, — сказал судья. — А что ж в этом  особенного?    

— Вы удивитесь, господин судья, — торжественно  объявил Гейда, — когда я расскажу вам все по порядку. Три дня назад за  мной послал этот самый Пудил. Вы его, впрочем, знаете, господин судья.    

— Знаю, — подтвердил Тучек. — Мы его два раза  притягивали к суду: один раз за ростовщичество, а другой… гм…    

— Другой раз за недозволенные азартные игры. Так вот, у  этого самого Пудила в усадьбе есть черешневый сад, который спускается к самой  реке, как раз у излучины, где Сазава шире, чем в других местах. Итак, Пудил  послал за мной — с ним, мол, случилось несчастье. Прихожу. Он лежит в постели,  охает и ругается. Так и так, вчера вечером он будто бы вышел в сад и застиг на  дереве какого-то мальчишку, который совал в карманы черешни. Этот Пудил за себя  постоит. Он снял ремень, стащил мальчика за ногу и давай его полосовать. А тут  кто-то и закричи ему с другого берега: «Оставь мальчишку в покое, Пудил!» Пудил  немного близорук, наверное от пьянства. Посмотрел он на тот берег, видит, там  кто-то стоит и глазеет на него. Для верности Пудил закричал: «А тебе что за  дело, бродяга?» — и давай еще сильнее лупцевать мальчишку. «Пудил! —  кричит человек на том берегу, — отпусти мальчишку, слышишь?» Пудил  подумал: «Что он мне может сделать?» — и отвечает: «Поди-ка ты к такой-то  матери, дубина!» Только сказал он это, как почувствовал страшный удар в левое  плечо и грохнулся наземь. А человек на том берегу кричит: «Вот тебе, скупердяй  чертов!» И, представьте себе, Пудил даже встать не смог, пришлось его унести.  Рядом с ним лежал этот булыжник. Ночью послали за доктором, тот хотел отправить  Пудила в больницу, потому что у него разбиты все кости и левая рука навсегда  изуродована. Но Пудил не согласился, ведь сейчас уборка урожая. Утром посылает  он за мной и просит арестовать негодяя, который его изувечил. Ладно. Но когда  мне показали этот камень, я прямо глаза вытаращил. Это булыжник с примесью  колчедана, так что он даже тяжелее, чем кажется. Попробуйте. Я на глаз  определил вес в шесть кило и ошибся только на пятьдесят один грамм. Швырнуть  такой камень — это надо уметь! Пошел я посмотреть на сад и на реку. Гляжу: от  того места, где упал Пудил — там примята трава, — до воды еще метра два, а  река, господин судья, в излучине не уже четырнадцати метров. Я так и  подпрыгнул, поднял крик и велел немедленно принести мне восемнадцать метров  шпагата. Потом в том месте, где упал Пудил, вбил колышек, привязал к нему  шпагат, разделся, взял в зубы другой конец веревки и переплыл на тот берег. И  что бы вы сказали, господин судья: ее едва хватило. А ведь надо еще прикинуть  несколько метров до насыпи, по которой проходит тропинка, где стоял Вацлав  Лисицкий. Я три раза промерял — от моего колышка до тропинки ровно девятнадцать  метров двадцать семь сантиметров.    

     

— Милый человек, — возразил судья, — это же  невозможно. Девятнадцать метров — такое громадное расстояние. Слушайте, может  быть, он стоял в воде, посреди реки.    

— Мне это тоже пришло в голову, — сказал  Гейда. — Но дело в том, что в той излучине у самого берега обрыв и глубина  больше двух метров. А в насыпи еще осталась ямка от этого камня. Насыпь-то  выложена булыжником, чтобы ее не размывала вода, вот Лисицкий и вытащил один  такой камень. Швырнуть его он мог только с тропинки, потому что из воды это  невозможно, а на крутой насыпи он бы не удержался. А это значит, что он покрыл  расстояние девятнадцать метров двадцать семь сантиметров. Представляете себе?    

— Может быть, у него была праща? — неуверенно  сказал судья.    

Гейда укоризненно взглянул на собеседника.    

— Господин судья, вы, наверное, не держали в руках  пращи. Попробуйте-ка метнуть из нее шестикилограммовый камень! Для этого  понадобилась бы катапульта. Я два дня возился с этим камнем: все пробовал  метнуть его из петли, знаете, вот так — закрутить и кинуть с размаху. Ничего не  выходит, камень вываливается из любой петли. Нет, господин судья, это было  самое настоящее толкание ядра. И знаете, какое? Мировой рекорд, вот что! —  воскликнул взволнованный Гейда.    

— Да бросьте! — поразился судья.    

— Мировой рекорд! — торжествующе повторил  Гейда. — Спортивное ядро, правда, немного тяжелее, в нем семь кило. В  нынешнем году рекорд по толканию ядра — шестнадцать метров без нескольких  сантиметров. А до этого в течение девятнадцати лет рекорд держался на  пятнадцати с половиной метрах. Только нынче какой-то американец — не то Кук, не  то Гиршфельд толкнул почти на шестнадцать. Допустим, что шестикилограммовым  ядром он мог бы покрыть восемнадцать, ну, девятнадцать метров. А у нас здесь на  двадцать семь сантиметров больше. Господин судья, этот парень без всякой  тренировки толкнул бы спортивное ядро не меньше, чем на шестнадцать с четвертью  метров! Мать честная, шестнадцать с четвертью метров! Я давно занимаюсь этим  спортом, господин судья, еще на войне ребята, бывало, звали меня на подмогу:  «Гейда, забрось-ка туда ручную гранату!» Однажды во Владивостоке я состязался с  американскими моряками и толкнул на четырнадцать метров, а их судовой священник  перекрыл меня на четыре сантиметра. В Сибири, вот где была практика! Но этот  булыжник, господин судья, я бросил только на пятнадцать с половиной метров.  Больше ни в какую! А тут девятнадцать метров! Черт побери, сказал я себе, надо  найти этого парня, он поставит нам мировой рекорд. Представляете себе —  перекрыть американцев!    

— Ну, а что с тем Пудилом? — осведомился судья.    

— Черт с ним, с Пудилом! — воскликнул  Гейда. — Я объявил розыск неизвестного лица, поставившего мировой рекорд.  Это в интересах всей страны, не правда ли? Поэтому я прежде всего гарантировал  безнаказанность виновному.    

— Ну, это уж зря, — запротестовал судья.    

— Погодите. Безнаказанность при том условии, что он  перебросит шестикилограммовый камень через Сазаву. Всем окрестным старостам я  объяснил, какое это замечательное спортивное достижение, о нем, мол, будут  писать во всех газетах мира, а рекордсмен заработает кучу денег. Вы бы видели,  что после этого началось! Все окрестные парни бросили жать, сбежались к насыпи  и давай швырять камни на тот берег. Там уже не осталось ни одного булыжника.  Теперь они разбивают межевые камни и каменные ограды, чтобы было чем кидать. А  все деревенские мальчишки только тем и заняты, паршивцы, что кидают камнями,  пропасть кур перебили… А я стою на насыпи и наблюдаю. Ну, конечно, никто не  докинул дальше, чем до середины реки… Наверно, уже русло наполовину засыпали.    

Вчера вечером приводят ко мне того парня, что будто бы  угостил Пудила булыжником. Да вы его увидите, он ждет здесь. «Слушай,  Лисицкий, — говорю я ему, — так это ты бросил камнем в Пудила?» —  «Да, — отвечает он, — Пудил меня облаял, я осерчал, а другого камня  под рукой не было…» — «Так вот тебе другой такой же камень, — говорю  я, — кинь его на тот берег, а если не докинешь, я тебе покажу, голубчик,  где раки зимуют». Взял он камень, — ручищи у него, как лопаты, — стал  на насыпи и размахнулся. Я наблюдаю за ним: техники у него никакой, о стиле  броска понятия не имеет, руками и корпусом не работает. И все же махнул камень  на четырнадцать метров! Это очень прилично, однако же… Я его поучаю: «Ты,  недотепа, надо стать вот так, правое плечо назад, и, когда бросаешь, сделать  замах этим плечом. Понял?» — «Понял», — говорит он, скривившись как Ян  Непомуцкий, и бросает камень… на десять метров.    

Тут я рассвирепел, понимаете ли. «Ты, бродяга, — кричу  на него, — разве это ты попал камнем в Пудила? Врешь!» — «Господин  вахмистр, — отвечает он, — бог свидетель, я в него угодил! Пускай  Пудил встанет там еще раз, я ему, собаке, снова влеплю». Я бегу к Пудилу,  объясняю, что речь идет о мировом рекорде, прошу, чтобы он пошел на берег и  опять ругнул этого парня, а тот в него кинет камнем. Куда там, вы не поверите,  Пудил ни в какую. У этих людей совсем нет высоких идеалов…    

Я опять к Лисицкому. «Ты обманщик, — кричу на  него, — это вранье, что ты изувечил Пудила. Пудил сказал, что это не  ты». — «Врет он, — отвечает Лисицкий, — это я». —  «Докажи, — требую я, — добрось туда камень». А он почесывается и  смеется: «Господин вахмистр, зря не умею. А в Пудила попаду, я на него  зол». — «Слушан, — уговариваю я его, — если докинешь камень,  отпущу тебя по-хорошему. Не докинешь — пойдешь в кутузку за нанесенье увечья.  Полгода отсидишь». — «Ну и пусть, если зимой», — отвечает он. Тут я  его арестовал именем закона. Он сейчас ждет здесь, в сенях. Господин судья,  добейтесь от него, правда ли он бросил камень, или только бахвалится. Наверное он,  бродяга, отопрется. Тогда надо припаять ему хоть месяц за обман властей или за  мошенничество. В спорте не должно быть обмана, за это надо строго карать,  господин судья. Я его сейчас приведу.    

— Так это вы Вацлав Лисицкий? — сурово спросил  судья, воззрившись на белобрысого арестанта. — Признаетесь вы в том, что с  намерением совершить членовредительство бросили этим камнем во Франтишека  Пудила и нанесли ему серьезное увечье?    

— Господин судья, — заговорил парень, — дело  было так: Пудил там молотил мальчишку, а я ему кричу через реку, чтобы бросил,  а он давай меня честить…    

— Бросили вы этот камень или нет? — рассердился  судья.    

— Бросил, — сокрушенно ответил парень. — Да  ведь он меня ругая, а я хвать тот камень…    

— Проклятье! — воскликнул судья. — Зачем вы  лжете, голубчик? Знаете ли вы, что ложные показания строго караются законом?  Нам хорошо известно, что не вы бросили этот камень.    

— Извиняюсь, бросил, — бормотал парень, — так  ведь Пудил-то меня послал… знаете куда?    

Судья вопросительно посмотрел на вахмистра Гейду. Тот  беспомощно пожал плечами.    

— Разденьтесь! — гаркнул судья на  арестанта. — Быстро! И штаны тоже!    

Через минуту верзила стоял перед ним в чем мать родила и  трясся от страха, думая, что его будут пытать — для того и велели раздеться.    

— Взгляните, Гейда, на его дельтовидную мышцу, —  сказал судья. — И на двуглавую. Что вы скажете?    

— Недурны, — тоном знатока отозвался Гейда. —  Но брюшные мышцы недостаточно развиты. А для толканья ядра требуются мощные  брюшные мышцы, господин судья. Они вращают корпус. Взглянули бы вы на мои  брюшные мышцы!    

— Нет, все-таки живот неплох, — бормотал  судья. — Вот это живот. Вон какие бугры. Черт возьми, вот это грудная  клетка! — И он ткнул пальцем в рыжие заросли на груди  подследственного. — Но ноги слабы. У этих деревенских всегда слабые ноги.    

— Потому что они не тренируются, — критически  заметил Гейда. — Разве это ноги? У метателя ядра ноги должны быть одно  загляденье.    

— Повернитесь! — крикнул судья на парня. —  Ну, а какова, по-вашему, спина?    

— Наверху от плеч хороша, — заявил Гейда, —  но внизу ерунда, просто пустое место. В таком корпусе не может быть мощного  замаха. Нет, господин судья, он не бросал камня.    

— Одевайтесь! — рявкнул судья на Лисицкого. —  Вот что, в последний раз: бросили вы камень или нет?    

— Бросил! — с ослиным упрямством твердил парень.    

— Идиот! — крикнул судья. — Если вы бросили  камень, значит вы совершили членовредительство, и за это краевой суд упечет вас  на несколько месяцев в тюрьму. Бросьте дурачить нас и признайтесь, что все это  выдумка. Я дам вам только три дня за обман должностных лиц, и отправляйтесь  восвояси. Ну так как же: бросили вы камнем в Пудила или нет?    

— Бросил, — насупившись, сказал Вацлав  Лисицкий. — Он меня с того берега крыл почем зря…    

— Уведите его, — закричал судья. — Проклятый  обманщик!    

Через минуту Гейда снова просунул голову в дверь.    

— Господин судья, — сказал он мстительно, —  припаяйте ему еще за порчу чужого имущества: он вынул булыжник-то из насыпи, а  теперь, там не осталось ни одного камешка.    

 Дело Сельвина    

     

— Гм — мой самый большой успех, то-есть такой, который  доставил мне самую большую радость? — Старый маэстро Леонард Унден,  великий писатель, лауреат Нобелевской премии и прочее и прочее, погрузился в  воспоминания. — Ах, молодые мои друзья, в моем возрасте уже мало обращаешь  внимания на все эти лавры, овации, на любовниц и тому подобные глупости, тем  паче когда все это уже кануло в вечность… Пока человек молод, он радуется  всему, — и был бы ослом, если б не делал этого; но в молодости обычно нет  средств на то, чтобы доставлять себе радость. В сущности, жизнь должна бы  строиться наоборот; сначала человеку следовало бы быть старым, отдаваться  целиком своему любимому делу, поскольку ни на что другое он не годился бы: и  лишь под конец добирался бы он до молодости, чтоб пользоваться плодами своей  долгой жизни… Ну вот, совсем заболтался старик! О чем же это я хотел говорить?  Ах да, о моем самом большом успехе. Так вот, таким успехом я не считал ни одну  из моих книг или пьес, хотя в свое время мои сочинения действительно читались;  величайшим моим успехом было дело Сельвина.    

Вы, конечно, уже вряд ли помните, в чем это дело заключалось  — с тех пор прошло двадцать шесть… или нет, двадцать девять лет. Итак, двадцать  девять лет тому назад в один прекрасный день пришла ко мне седовласая,  маленькая такая дама в черном; и прежде чем я успел — со всей моей  приветливостью, в ту пору весьма высоко ценимой, — спросить, что ей нужно,  она — бух на колени и заплакала; не знаю, как вы — я не выношу вида плачущей  женщины… — Сударь, — сказала эта добрая мамаша, когда я немножко ее  успокоил, — вы писатель; заклинаю вас вашей любовью к людям — спасите  моего сына! Вы, конечно, знаете из газет про дело Сельвина.    

Вероятно, я походил в ту минуту на младенца, хотя и  бородатого, — разумеется, я читал газеты, но дело Сельвина как-то  пропустил. Насколько можно было понять мою посетительницу, продолжавшую рыдать  и вздыхать, заключалось дело в следующем: единственный ее сын,  двадцатидвухлетний Франк Сельвин, только что был приговорен к пожизненному  одиночному заключению за то, что убил с целью ограбления свою тетку Софию;  отягчающим обстоятельством в глазах присяжных было то, что он в преступлении не  сознался.    

«Он невиновен, сударь! — рыдала пани Сельвинова. —  Клянусь вам, он невиновен! В этот злосчастный вечер он сказал мне: „Маменька, у  меня болит голова, пойду прогуляюсь за город“. Поэтому-то, сударь, он и не  может доказать свое алиби! Кто же ночью обратит внимание на молодого человека,  даже если случайно и встретит его? Мой Франтик немножко легкомысленный; но ведь  и вы были молоды! Вдумайтесь, сударь, ему только двадцать два года! Можно ли  так губить всю жизнь молодому человеку?» — ну и так далее. Послушайте, если бы  вы видели эту сломленную горем седую женщину, вы тоже поняли бы то, что тогда  понял я: одну из самых тяжких мук доставляет нам бессильное сострадание. Что  вам сказать — я обещал в конце концов ей сделать все возможное и не  отступаться, пока не разберусь в этом деле: и дал честное слово, что верю в  невиновность ее сына. При этих словах она чуть ли не целовала мне руки… Когда  бедняжка благословляла меня, я сам чуть не встал перед ней на колени.  Представляете, какой дурацкий вид у человека, если его благодарят, словно бога…    

Ладно — с той минуты интересы Франка Сельвина стали моими  кровными интересами. Прежде всего я изучил судебные документы. Честное слово, я  в жизни не видал подобного головотяпства! То был просто юридический скандал.  Само дело было, в сущности, несложно: как-то ночью служанка этой самой тетки  Софии, пятидесятилетняя Анна Соларова, личность психически неполноценная,  услышала шаги в комнате барышни, то есть тетки Софии. Она пошла узнать, почему  барышня не спит, и, войдя в спальню, увидела, как через распахнутое окно  выпрыгнул в сад какой-то мужчина. Служанка подняла страшный крик, и, когда  явились соседи со светом, на полу нашли барышню Софию, задушенную ее  собственным полотенцем; ящик комода, где она держала деньги, был выдвинут,  часть белья выброшена, но деньги оказались на месте — видимо, служанка спугнула  убийцу в тот самый момент, когда он до них добрался. Таковы были факты.    

Франка Сельвина арестовали на другой же день, так как  служанка показала, что узнала «молодого барина», когда он прыгал из окна.  Установили, что в этот час дома его не было: он вернулся примерно полчаса  спустя и сразу лег спать. Далее выяснилось, что у глупого мальчишки были  кое-какие долги. Затем объявилась какая-то сплетница, которая с важным видом  показала, будто за несколько дней до убийства тетка София рассказывала, что к  ней приходил племянник Франтик и просил взаймы несколько сотен; и когда она  отказала — ибо была невероятно скупа, — Франк будто бы бросил:  «Берегитесь, тетя, как бы не случилось такого, что все ахнут!» Вот все, что  было известно о Франке.    

Теперь обратимся к самому процессу: он занял всего-навсего  полдня. Франк Сельвин просто твердил, что он невиновен, что он уходил гулять,  после чего прямиком отправился домой и лег спать. Никто из свидетелей не был  подвергнут перекрестному допросу. Адвокат Франка — назначенный, конечно, ex  offo [по должности (лат.). ] — у пани Сельвиновой не было денег, чтобы  нанять лучшего, — ограничился тем, старая шляпа и идиот, что указывал на  молодость своего безрассудного подзащитного и со слезами на глазах просил  снисхождения у великодушных присяжных. Прокурор тоже не дал себе много труда;  он обрушился на присяжных, напоминая им, что накануне они же вынесли два  оправдательных приговора, и в какую же, мол, пропасть скатится человечество,  если народные судьи по своей безответственной снисходительности и мягкости  будут оставлять безнаказанным всякое преступление? Присяжные, видимо, вняли  этому аргументу и пожелали показать, что их никак нельзя обвинить в  снисходительности и мягкости; одиннадцатью голосами они попросту признали  Франка Сельвина виновным в убийстве. Вот и все дело.     

Так вот, когда я все это установил, я просто пришел в  отчаяние; все во мне так и кипело, хотя я не юрист, — а может быть, именно  потому. Вы только представьте: главная свидетельница — психически неполноценна,  к тому же ей пятьдесят лет, то есть у нее наступил, повидимому, период  климакса, что не может не снизить достоверность ее показаний. Мужчину в окне  она видела ночью; как я позднее выяснил, ночь тогда была теплой, но очень  темной; следовательно, эта женщина не могла бы даже приблизительно кого-либо  разглядеть. В темноте нельзя с точностью определить даже рост человека — это я  тщательно проверил на себе самом. Ко всему прочему служанка эта ненавидела  «молодого барина», то есть Франка Сельвина, причем совершенно истерической  ненавистью, за то, что он-де над ней насмехался: он называл ее белорукой Гебой,  что Анна Соларова считала почему-то смертельным оскорблением.    

Второе обстоятельство: тетка София ненавидела свою сестру  пани Сельвинову, и они, строго говоря, даже не общались друг с другом; старая  дева слышать не могла имени Франковой матери. Так что если тетка София  утверждала, что Франк ей чем-то угрожал, то это вполне можно было приписать  ядовитому нраву старой девы, выдумавшей эту сплетню, чтоб унизить сестру. Что  же до самого Франка, то это был малый средних способностей, служивший  письмоводителем в какой-то конторе; была у него девушка, которой он писал  сентиментальные письма и плохие стихи, а в долги он залез, как говорится, не по  своей вине: он пил из той же сентиментальности. Мать его была женщина  превосходная и несчастная, снедаемая раком, бедностью и горем. Вот как  выглядели обстоятельства при ближайшем рассмотрении.    

Эх, если бы вы знали меня в пору цветущей зрелости! Когда я  приходил в азарт, то не помнил себя. Я опубликовал в газетах серию статей под  заголовком «История Франка Сельвина»; пункт за пунктом я разоблачил  несостоятельность свидетелей, особенно главной свидетельницы; анализировал  противоречия в свидетельских показаниях и предвзятость некоторых из них;  доказал абсурдность утверждения, что главная свидетельница могла опознать  убийцу; обнажил полную неспособность председателя суда и грубую демагогию  обвинительной речи прокурора. Но этого мне было мало: раз взявшись за дело, я  стал громить уже все наше правосудие, уголовный кодекс, институт присяжных, весь  равнодушный и эгоистический общественный строй. Не спрашивайте, какой тут  поднялся шум; к тому времени у меня уже было кое-какое имя, за мной стояла  молодежь, — как-то вечером перед зданием суда была даже устроена  демонстрация. Тогда ко мне прибежал адвокат Сельвина и, ломая руки, запричитал:  мол, что же это я натворил, он-де уже подал кассацию, опротестовал приговор, и  Сельвину наверняка сократили бы срок до двух-трех лет тюрьмы, а теперь — не  могут же высшие инстанции уступить давлению улицы, они отклонят все его  ходатайства! Я сказал почтенному юристу, что дело уже не в одном только  Сельвине, что мне важно восстановить истину и справедливость.    

Адвокат оказался прав; апелляция была отклонена, но и  председателя суда отправили на пенсию. Милые мои, вот тогда-то с удвоенной  энергией я ринулся в бой. Знаете, я и сегодня скажу, что это была святая борьба  за справедливость. Посмотрите — с тех времен у нас многое стало лучше; так  признайте же в этом хоть частичку и моей, старика, заслуги! Дело Сельвина  перекочевало в мировую печать. Я выступал с речами на рабочих собраниях и на  международных конгрессах перед делегатами со всего мира. «Пересмотрите дело  Сельвина» было в свое время таким же международным лозунгом, как, например,  «Разоружайтесь» или «Votes for women» [Право голоса для женщин (англ.).  ]. Если говорить обо мне, то это была борьба отдельной личности против  государства; но за мной была молодость. Когда скончалась матушка Сельвина, за  гробом этой маленькой иссохшей женщины шло семнадцать тысяч человек, и я  говорил над открытой могилой, как не говорил никогда в жизни; бог знает,  друзья, что за страшная и странная сила — вдохновение…    

Семь лет вел я борьбу; и эта борьба сделала меня тем, что я  есть. Не книги мои, а дело Сельвина доставило мне всемирную известность. Я  знаю, меня называют Глас Совести, Рыцарь Правды и как-то еще; что-нибудь в этом  роде напишут и на моем надгробном камне. Лет через четырнадцать после моей  смерти в школьных учебниках наверняка будут писать о том, как боролся за правду  писатель Леонард Унден, — а потом и об этом забудут…    

На седьмой год умерла главная свидетельница Анна Соларова;  перед смертью она исповедалась и с плачем созналась, что ее мучат угрызения  совести, потому что тогда, на суде, она дала ложную присягу, ибо не могла  сказать по правде, был ли убийца в окне действительно Франком Сельвином. Добрый  патер поспешил ко мне; я к тому времени уже лучше понимал взаимосвязь вещей в  этом мире, поэтому не стал обращаться в газеты, а направил моего патера прямо в  суд. Через неделю вышло решение о пересмотре дела. Через месяц Франк Сельвин  снова предстал перед судом; лучший адвокат, выступавший бесплатно, не оставил  от обвинения камня на камне; затем поднялся прокурор и рекомендовал присяжным  оправдать подсудимого. И те двенадцатью голосами вынесли решение, что Франк  Сельвин невиновен    

Да, то был величайший триумф в моей жизни. Никакой другой  успех не приносил мне столь чистого удовлетворения — и вместе с тем какого-то  странного ощущения пустоты; по правде сказать, мне уже немного недоставало дела  Сельвина — после него осталась какая-то брешь… Как-то — это было на следующий  день после суда — входит ко мне вдруг моя горничная и говорит, что какой-то  человек хочет меня видеть.    

— Я Франк Сельвин, — сказал этот человек,  остановившись в дверях… И мне стало… не знаю, как это выразить — я почувствовал  какое-то разочарование оттого, что этот мой Сельвин похож на… скажем, на агента  по распространению лотерейных билетов: немного обрюзгший, бледный, начинающий  лысеть, слегка потный — и невероятно будничный… Вдобавок, от него разило пивом.    

— Прославленный маэстро! — пролепетал Франк  Сельвин (представьте, он так и выразился — «прославленный маэстро», я готов был  дать ему пинка!), — я пришел поблагодарить вас… как моего величайшего  благодетеля… — Казалось, он затвердил эту речь наизусть. — Вам я обязан  всей моей жизнью… Все слова благодарности бессильны…    

— Да будет вам, — поторопился я прервать  его, — это был мой долг; коль скоро я убедился, что вы осуждены безвинно…  Франк Сельвин покачал головой.    

— Маэстро, — грустно промямлил он, — не хочу  лгать моему благодетелю: старуху-то действительно убил я.    

— Так какого же черта! — вскричал я. — Почему  же вы не признались на суде?!    

Он посмотрел на меня с упреком:    

— А это было мое право, маэстро; обвиняемый имеет право  отпираться, не так ли? Признаюсь, я был раздавлен.    

— Так что же вам от меня надо? — буркнул я.    

— Я пришел лишь поблагодарить вас, маэстро, за ваше  благородство, — проговорил он уныло полагая, вероятно, что этот тон  выражает его растроганность. — Да матушку мою вы не оставили в беде…  Благослови вас бог, благородный бард…    

— Вон! — гаркнул я вне себя; он скатился с  лестницы как ошпаренный.    

Через три недели Сельвин остановил меня на улице; он был  слегка под хмельком. Я не мог от него отвязаться; долго не понимал я, чего он  хочет, пока он не объяснил мне наконец, придерживая меня за пуговицу. Объяснил,  что я, в сущности, испортил все дело; если б я не писал так о его процессе,  кассационный суд принял бы протест его адвоката, и ему, Сельвину, не пришлось  бы сидеть семь лет понапрасну; так чтоб я теперь вошел в его стесненное  положение, коему сам был причиной, занявшись его делом… Короче, пришлось сунуть  ему сотню-другую.    

— Благослови вас бог, благодетель, — сказал он с  увлажненным взором.