1 2 3 4 5 6 7 
     
Тем более, что на Оби мороз всегда за тридцать.
    
   
   
    
     
Потом окончил и сказал, что снег считает пылью.
     
Я встал и песне подвязал оборванные крылья.
     
И спел свою, сказав себе: — Держись! — играя кулаками,
     
А он сосал из меня жизнь глазами-слизняками.
     
Хвалил он: — Ловко врезал ты по ихней красной дате.
     
И начал вкручивать болты про то, что я — предатель.
    
   
   
    
     
Я сел, белее, чем снега. Я сразу онемел как мел.
     
Мне было стыдно, что я пел, за то, что он так понял.
     
Что смог дорисовать рога, что смог дорисовать рога
     
Он на моей иконе.
    
   
   
    
     
— Как трудно нам — тебе и мне — шептал он, — жить в такой стране.
     
И при социализме.
     
Он истину топил в говне.
     
За клизмой ставил клизму.
     
Тяжелым запахом дыша,
     
Меня кусала злая вша.
     
Чужая тыловая вша.
     
Стучало сердце. Звон в ушах.
     
— Да что там у тебя звенит?
     
И я сказал: — Душа звенит. Обычная душа.
    
   
   
    
     
— Ну ты даешь! Чем ей звенеть? Ведь там одна утроба.
     
С тобой тут сам звенеть начнешь.
     
И я сказал: — Попробуй!
     
Ты не стесняйся. Оглянись. Такое наше дело.
     
Проснись. Да хорошо встряхнись. Да так, чтоб зазвенело.
    
   
   
    
     
— Зачем живешь? Не сладко жить. И колбаса плохая.
     
Да разве можно не любить?
     
Вот эту бабу не любить, когда она такая!
     
Да разве ж можно не любить?
     
Да разве ж можно хаять?
    
   
   
    
     
Не говорил ему за строй. Ведь сам я — не в строю.
     
Да строй — не строй. Ты только строй.
     
А не умеешь строить — пой.
     
А не поешь — тогда не плюй.
     
Я — не герой. Ты — не слепой.
     
Возьми страну свою.
    
   
   
    
     
Я первый раз сказал о том, мне было нелегко.
     
Но я ловил открытым ртом родное молоко.
     
И я припал к ее груди, я рвал зубами кольца.
     
Была дорожка впереди. Звенели колокольца.
    
   
   
    
     
Пока пою, пока дышу, дышу и душу не душу,
     
В себе я многое глушу. Чего б не смыть плевка?
     
Но этого не выношу. И не стираю. И ношу.
     
И у любви своей прошу хоть каплю молока.
    
   
  
  
   
    
Зимняя сказка
   
   
    
     
Однозвучно звенит колокольчик Спасской башни Кремля.
     
В тесной кузнице дня Лохи-блохи подковали Левшу.
     
Под рукою — снега. Протокольные листы февраля.
     
Эх, бессонная ночь! Наливай чернила — все подпишу!
    
   
   
    
     
Как досрочник-«зека» два часа назад откинулся день.
     
Я опять на краю знаменитых вологданьских лесов.
     
Как эскадра в строю, проплывают корабли деревень
     
И печные дымы — столбовые мачты без парусов.
    
   
   
    
     
И плывут до утра хутора, где три кола — два двора.
     
Но берут на таран всероссийскую столетнюю мель.
     
Им смола — дикий хмель, а еловая кора им — махра.
     
Снежок — сахарок, а сосульки им — добра карамель.
    
   
   
    
     
А не гуляй без ножа! Да дальше носа не ходи без ружья!
     
Много злого зверья ошалело — аж хвосты себе жрет.
     
А в народе зимой — ша! — вплоть до марта боевая ничья.
     
Трудно ямы долбить. Мерзлозем коловорот не берет.
    
   
   
    
     
Ни церквушка, ни клуб. Поцелуйте постный шиш вам баян!
     
Ну, а ты не будь глуп! Рафинада в первачок не жалей!
     
Не достал нас «Маяк». Но концерты по заявкам сельчан
     
По ночам под окном исполняет сводный хор кобелей.
    
   
   
    
     
Под окном по ночам — то ли песня, то ли плач, то ли крик,
     
То ли спим, то ли нет не поймешь нас — ни живы, ни мертвы.
     
Лишь тропа в крайний дом над обрывом вьется, как змеевик.
     
Истоптали весь снег на крыльце у милицейской вдовы.
    
   
   
    
     
Я люблю посмотреть, как купается луна в молоке.
     
А вокруг столько звезд! Забирай хоть все — никто не берет.
     
Значит, крепче стал лед. Мерзни, мерзни волчий хвост на реке!
     
Нынче — славный мороз. Минус тридцать, если Боб нам не врет.
    
   
   
    
     
Я устал кочевать от Москвы до самых дальних окраин.
     
Брел по горло в снегу. Оглянулся — не осталось следа.
     
Потеснись — твою мать! — дядя Миша, косолапый хозяин!
     
Я всю ночь на бегу. Я не прочь и подремать, но когда
    
   
   
    
     
Я спокойно усну, тихо тронется весь лед в этом мире
     
И прыщавый студент — месяц Март трахнет бедную старуху-Зиму.
     
Все ручьи зазвенят, как кремлевские куранты Сибири.
     
Вся Нева будет петь. И по-прежнему впадать в Колыму.
    
   
  
  
   
    
Петербургская свадьба
   
   
    
Т. Кибирову
   
   
    
     
Звенели бубенцы. И кони в жарком мыле.
     
Тачанку понесли навстречу целине.
     
Тебя, мой бедный друг, в тот вечер ослепили
     
Два черных фонаря под выбитым пенсне.
    
   
   
    
     
Там шла борьба за смерть. Они дрались за место
     
И право наблевать за свадебным столом.
     
Спеша стать сразу всем, насилуя невесту,
     
Стреляли наугад и лезли напролом.
    
   
   
    
     
Сегодня город твой стал праздничной открыткой.
     
Классический союз гвоздики и штыка.
     
Заштопаны тугой, суровой красной ниткой
     
Все бреши твоего гнилого сюртука.
    
   
   
    
     
Под радиоудар московского набата
     
На брачных простынях, что сохнут по углам,
     
Развернутая кровь, как символ страстной даты,
     
Смешается в вине с грехами пополам.
    
   
   
    
     
Мой друг, иные здесь. От них мы недалече.
     
Ретивые скопцы. Немая тетива.
     
Калечные дворцы простерли к небу плечи,
     
Из раны бьет Нева. Пустые рукава.
    
   
   
    
     
Подставь дождю щеку в следах былых пощечин.
     
Хранила б нас беда, как мы ее храним.
     
Но память рвется в бой. И крутится, как счетчик,
     
Снижаясь над тобой и превращаясь в нимб.
    
   
   
    
     
Вот так скрутило нас и крепко завязало
     
Красивый алый бант окровленным бинтом.
     
А свадьба в воронках летела на вокзалы.
     
И дрогнули пути. И разошлись крестом.
    
   
   
    
     
Усатое «Ура!» чужой, недоброй воли
     
Вертело бот Петра в штурвальном колесе.
     
Искали ветер Невского да в Елисейском поле
     
И привыкали звать Фонтанкой — Енисей.
    
   
   
    
     
Ты сводишь мост зубов под рыхлой штукатуркой,
     
Но купол лба трещит от гробовой тоски.
     
Гроза, салют и мы! — и мы летим над Петербургом,
     
В решетку страшных снов врезая шпиль строки.
    
   
   
    
     
Летим сквозь времена, которые согнули
     
Страну в бараний рог и пили из него.
     
Все пили за него — и мы с тобой хлебнули
     
За совесть и за страх. За всех. За тех, кого
    
   
   
    
     
 Слизнула языком шершавая блокада.
     
За тех, кто не успел проститься, уходя.
     
Мой друг, сними штаны и голым Летним садом
     
Прими свою вину под розгами дождя.
    
   
   
    
     
Поправ сухой закон, дождь в мраморную чашу
     
Льет черный и густой осенний самогон.
     
Мой друг «Отечество» твердит, как «Отче наш»,
     
Но что-то от себя послав ему вдогон.
    
   
   
    
     
За окнами — салют. Царь-Пушкин в новой раме.
     
Покойные не пьют, да нам бы не пролить.
     
Двуглавые орлы с побитыми крылами
     
Не могут меж собой корону поделить.
    
   
   
    
     
Подобие звезды по образу окурка.
     
Прикуривай, мой друг, спокойней, не спеши…
     
Мой бедный друг, из глубины твоей души
     
Стучит копытом сердце Петербурга.
    
   
  
  
   
    
Абсолютный вахтер
   
   
    
     
Этот город скользит и меняет названья.
     
Этот адрес давно кто-то тщательно стер.
     
Этой улицы нет, а на ней нету зданья,
     
Где всю ночь правит бал Абсолютный Вахтер.
    
   
   
    
     
Он отлит в ледяную, нейтральную форму.
     
Он тугая пружина. Он нем и суров.
     
Генеральный хозяин тотального шторма
     
Гонит пыль по фарватеру красных ковров.
    
   
   
    
     
Он печатает шаг, как чеканят монеты,
     
Он обходит дозором свой архипелаг.
     
Эхо гипсовых горнов в пустых кабинетах
     
Вызывает волнение мертвых бумаг.
    
   
   
    
     
Алый факел — мелодию белой темницы —
     
Он несет сквозь скупую гармонию стен.
     
Он выкачивает звуки резиновым шприцем
     
Из колючей проволоки наших вен.
    
   
   
    
     
В каждом гимне — свой долг, в каждом марше — порядок.
     
Механический волк на арене лучей.
     
Безупречный танцор магаданских площадок.
     
Часовой диск-жокей бухенвальдских печей.
    
   
   
    
     
Лакированный спрут, он приветлив и смазан,
     
И сегодняшний бал он устроил для вас.
     
Пожилой патефон, подчиняясь приказу,
     
Забирает иглой ностальгический вальс.
    
   
   
    
     
Бал на все времена! Ах, как сентиментально.
     
И паук — ржавый крест — спит в золе наших звезд.
     
И мелодия вальса так документальна,
     
Как обычный арест, как банальный донос.
    
   
   
    
     
Как бесплатные танцы на каждом допросе,
     
Как татарин на вышке, рванувший затвор.
     
Абсолютный Вахтер — не Адольф, не Иосиф,
     
Дюссельдорфский мясник да пскопской живодер.
    
   
   
    
     
Полосатые ритмы синкопой на пропуске.
     
Блюзы газовых камер и свинги облав.
     
Тихий плач толстой куклы, разбитой при обыске,
     
Бесконечная пауза выжженных глав.
    
   
   
    
     
Как жестоки романсы патрульных уставов
     
И канцонов концлагерных нар звукоряд.
     
Бьются в вальсе аккорды хрустящих суставов
     
И решетки чугунной струною звенят.
    
   
   
    
     
Вой гобоев ГБ в саксофонах гестапо
     
И все тот же калибр тех же нот на листах.
     
Эта линия жизни — цепь скорбных этапов
     
На незримых и призрачных, жутких фронтах.
    
   
   
    
     
Абсолютный Вахтер — лишь стерильная схема,
     
Боевой механизм, постовое звено.
     
Хаос солнечных дней ночь приводит в систему
     
Под названьем… да, впрочем, не все ли равно.
    
   
   
    
     
Ведь этот город скользит и меняет названья,
     
Этот адрес давно кто-то тщательно стер.
     
Этой улицы нет, а на ней нету зданья,
     
Где всю ночь правит бал Абсолютный Вахтер.
    
   
  
  
   
    
Рождественская
   
   
    
     
Крутит ветер фонари
     
на реке Фонтанке.
     
Спите, дети… До зари
     
с вами — добрый ангел.
    
   
   
    
     
Начинает колдовство
     
домовой-проказник.
     
Завтра будет Рождество,
     
Завтра будет праздник.
    
   
   
    
     
Ляжет ласковый снежок
     
на дыру-прореху.
     
То-то будет хорошо,
     
То-то будет смеху.
    
   
   
    
     
Каждый что-нибудь найдет
     
в варежках и в шапке.
     
А соседский Васька-кот
     
спрячет цап-царапки.
    
   
   
    
     
Звон — фольга, как серебро.
     
Розовые банты.
     
Прочь бумагу! Прочь перо!
     
Скучные диктанты.
    
   
   
    
     
Замелькают в зеркалах
     
платья-паутинки.
     
Любит добрая игла
     
добрые пластинки.
    
   
   
    
     
Будем весело делить
     
дольки мандарина.
     
Будет радостно кружить
     
елка-балерина.
    
   
   
    
     
Полетят из-под руки
     
клавиши рояля.
     
И запляшут пузырьки
     
в мамином бокале.
    
   
   
    
     
То-то будет хорошо!
     
Смеху будет много.
     
Спите, дети. Я пошел.
     
Скатертью тревога.
    
   
  
  
   
    
Хозяйка
   
   
    
     
Сегодня ночью — дьявольский мороз.
     
Открой, хозяйка, бывшему солдату.
     
Пусти погреться, я совсем замерз!
     
Враги сожгли мою родную хату.
    
   
   
    
     
Перекрестившись истинным крестом,
     
Ты молча мне подвинешь табуретку,
     
И самовар ты выставишь на стол
     
На чистую крахмальную салфетку.
    
   
   
    
     
И калачи достанешь из печи,
     
С ухватом длинным управляясь ловко.
     
Пойдешь в чулан — забрякают ключи,
     
Вернешься со своей заветной поллитровкой.
    
   
   
    
     
Я поиграю на твоей гармони —
     
Рвану твою трехрядку от души.
     
— Чего сидишь, как будто на иконе?
     
А ну, давай, пляши, пляши, пляши!
    
   
   
    
     
Когда закружит мои мысли хмель,
     
И «День Победы» я не доиграю,
     
Тогда уложишь ты меня в постель,
     
Потом сама тихонько ляжешь с краю.
    
   
   
    
     
А через час я отвернусь к стене.
     
Пробормочу с ухмылкой виноватой:
     
— Я не солдат. Зачем ты веришь мне?
     
Я все наврал — цела родная хата.
    
   
   
    
     
И в ней есть все — часы и пылесос,
     
И в ней вполне достаточно уюта.
     
Я обманул тебя. Я вовсе не замерз:
     
Да тут ходьбы всего на три минуты.
    
   
   
    
     
Известна цель визита моего —
     
Чтоб переспать с соседкою-вдовою.
     
А ты ответишь: — Это ничего…
     
И тихо покачаешь головою.
    
   
   
    
     
И вот тогда я кой-чего пойму,
     
И кой о чем серьезно пожалею.
     
И я тебя покрепче обниму
     
И буду греть тебя, пока не отогрею.
    
   
   
    
     
Да, я тебя покрепче обниму
     
И стану сыном, мужем, сватом, братом.
     
Ведь человеку трудно одному,
     
Когда враги сожгли родную хату.
    
   
  
  
   
    
Верка, Надька и Любка
   
   
    
     
Когда дважды два было только четыре,
     
Я жил в небольшой коммунальной квартире.
     
Работал с горшком, и ночник мне светил,
     
Но я был дураком и за свет не платил.
    
   
   
    
     
Я грыз те же книжки с чайком вместо сушки,
     
Мечтал застрелиться при всех из Царь-пушки,
     
Ломал свою голову в виде подушки.
     
Эх, вершки-корешки! От горшка до макушки
     
Обычный крестовый дурак.
     
— Твой ход, — из болот зазывали лягушки.
     
Я пятился задом, как рак.
    
   
   
    
     
Я пил проявитель, я пил закрепитель,
     
Квартиру с утра превращал в вытрезвитель,
     
Но не утонул ни в стакане, ни в кубке.
     
Как шило в мешке — два смешка, три насмешки —
     
Набитый дурак, я смешал в своей трубке
     
И разом в орла превратился из решки.
     
И душу с душком, словно тело в тележке,
     
Катал я и золотом правил орешки,
     
Но чем-то понравился Любке.
    
   
   
    
     
Муку через муку поэты рифмуют.
     
Она показала, где раки зимуют.
     
Хоть дело порой доходило до драки —
     
Я Любку люблю! А подробности — враки.
     
Она даже верила в это сама.
     
Мы жили в то время в холерном бараке —
     
Холерой считалась зима.
    
   
   
    
     
И Верка-портниха сняла с Любки мерку —
     
Хотел я ей на зиму шубу пошить.
     
Но вдруг оказалось, что шуба — на Верку.
     
Я ей предложил вместе с нами пожить.
    
   
   
    
     
И в картах она разбиралась не в меру —
     
Ходила с ума эта самая Вера.
     
Очнулась зима и прогнала холеру.
     
Короче стал список ночей.
     
Да Вера была и простой и понятной.
     
И снегом засыпала белые пятна.
     
Взяла агитацией в корне наглядной
     
И воском от тысяч свечей.
    
   
   
    
     
И шило в мешке мы пустили на мыло.
     
Святою водой наш барак затопило.
     
Намылились мы, но святая вода
     
На метр из святого и твердого льда.
    
   
   
    
     
И Вера из шубы скроила одеяло.
     
В нем дырка была — прямо так и сияла.
     
Закутавшись в дырку, легли на кровать
     
И стали, как раки, втроем зимовать.
    
   
   
    
     
Но воду почуяв — да сном или духом —
     
В матросской тельняшке явилась Надюха.
     
Я с нею давно грешным делом матросил,
     
Два раза матрасил — да струсил и бросил.
    
   
   
    
     
Не так молода, но совсем не старуха,
     
Разбила паркеты из синего льда.
     
Зашла навсегда попрощаться Надюха,
     
Да так и осталась у нас навсегда.
    
   
   
    
     
Мы прожили зиму активно и дружно.
     
И главное дело — нам было не скучно,
     
И кто чем богат, тому все были рады.
     
Но все-таки просто визжали они,
     
Когда рядом с ритмами советской эстрады
     
Я сам, наконец, взял гитару в клешни.
    
   
   
    
     
Не твистом свистел мой овраг на горе.
     
Я все отдавал из того, что дано.
     
И мозг головной вырезал на коре:
     
Надежда плюс Вера плюс Люба