1 2 
Обычно я  отдыхал в течение дня в отправлялся в путь, только когда ночь надежно скрывала  меня от людей. Но однажды утром, убедившись, что мой путь проходит через густой  лес, я осмелился продолжить свое путешествие после восхода солнца; наступивший  день, один из первых дней весны, подбодрил даже меня – так ярко светило  солнце и так ароматен был воздух. Я ощутил, что во мне оживают нежные и  радостные чувства, которые казались давно умершими. Пораженный новизной этих  ощущений, я отдался им и, забыв о своем одиночестве и уродстве, отважился быть  счастливым. По моим щекам снова потекли тихие слезы; я даже благодарно возвел влажные  глаза к благословенному солнцу, дарившему меня таков радостью.    

Я долго  кружил по лесным тропинкам, пока не добрался до опушки, где протекала глубокая  и быстрая речка, над которой деревья склоняла свои ветви, ожившие с весною.  Здесь я остановился, как вдруг услышал голоса, заставившие меня укрыться в тень  кипариса. Едва я успел спрятаться, как к моему укрытию подбежала молодая  девушка, громко смеясь, словно она, играючи, от кого-то спасалась. Она побежала  дальше по обрывистому берегу, но вдруг поскользнулась и упала в быстрый поток.  Я выскочил из своего укрытия; напрягая все силы в борьбе с течением, я спас ее  и вытащил на берег. Она лежала без чувств. Я употребил все, что было в моих  силах, чтобы ее оживить; но тут меня застиг крестьянин, вероятно, тот самый, от  которого она в шутку убегала. Увидев меня, он бросился ко мне и, вырвав девушку  из моих рук, поспешно направился в глубь леса. Я быстро последовал за ними,  едва отдавая себе отчет, зачем я это делаю. Но когда он увидел, что я нагоняю  его, он прицелился в меня из ружья и выстрелил. Я упал, а мой обидчик с еще  большей поспешностью скрылся в лесу.    

Вот  какую награду я получил за свою доброту! Я спас человеческую жизнь, а за что  корчился теперь от ужасной боли; выстрел разорвал мышцу и раздробил кость.  Добрые чувства, которые я испытывал лишь за несколько мгновений да этого,  исчезли, и я в бешенстве скрежетал зубами. Обезумев от боли, я дал обет вечной  ненависти и мщения всему человечеству. Но страдания, причиненные раной,  истощили меня; пульс мой остановился, и я потерял сознание.    

В  течение нескольких недель я влачил жалкое существование в лесах, пытаясь  залечить полученную рану. Пуля попала мне в плечо, и я не знал, застряла ли она  там или прошла насквозь; во всяком случае, у меня не было никакой возможности  ее извлечь. Мои страдания усугублялись гнетущим сознанием несправедливости,  мыслью о неблагодарности тех, кто их причинил. Я ежедневно клялся в мщении  – смертельном мщении, которое одно могло вознаградить меня за все муки и  оскорбления.    

Через  несколько недель рана зажила, и я продолжал свой путь. Яркое солнце и нежные  дуновения весны не могли больше облегчить трудности, которые я испытывал.  Радость обернулась насмешкой, оскорбившей мою неутешную душу и заставившей меня  еще мучительнее почувствовать, что я не создан для счастья.    

Однако  мой трудный путь уже подходил к концу. Через два месяца я достиг окрестностей  Женевы.    

Когда я  прибыл, уже вечерело, и я решил заночевать в поле, чтобы обдумать, с какими словами  обратиться к тебе. Я был подавлен усталостью и голодом и чувствовал себя  слишком несчастным, чтобы наслаждаться свежестью легкого вечернего ветерка или  зрелищем солнца, садившегося за громадные вершины Юры.    

Я  забылся легким сном, который позволил мне отдохнуть от мучительных дум; но он  был вскоре нарушен появлением прелестного ребенка, вбежавшего в мое укрытие со  всей резвостью своего возраста. При взгляде на него меня осенила мысль, что это  маленькое создание еще не предубеждено против меня и прожило слишком короткую  жизнь, чтобы проникнуться отвращением к уродству. Если бы мне удалось схватить  его и сделать своим товарищем и другом, я не был бы так одинок на этой  населенной земле.    

Вот  почему я поймал мальчика, когда он пробегал мимо меня, и привлек к себе. Но он  при виде меня закрыл глаза руками и издал пронзительный крик. Я с силой отвел  его руки в стороны и сказал:    

– Мальчик,  зачем ты кричишь? Я тебя не обижу, слушай меня.    

Он  отчаянно забился.    

– Пусти  меня, – кричал он. – Урод! Мерзкий урод! Ты хочешь меня съесть и  разорвать на кусочки. Ты – людоед. Пусти меня, а то я скажу папе.    

– Мальчик,  ты никогда больше не увидишь своего папу; ты должен пойти со мной.    

– Отвратительное  чудовище! Пусти меня. Мой папа – судья. Его зовут Франкенштейн. Он тебя  накажет. Ты не смеешь меня держать.    

– Франкенштейн!  Ты, значит, принадлежишь к стану моего врага, которому я поклялся вечно мстить.  Так будь же моей первой жертвой.    

Мальчик  продолжал бороться и наделять меня эпитетами, вселявшими в меня отчаяние. Я  сжал его горло, чтоб он замолчал, и вот он уже лежал мертвым у моих ног.    

Я глядел  на свою жертву, и сердце мое переполнилось ликованием и дьявольским торжеством;  хлопнув в ладоши, я воскликнул:    

– Я  тоже могу сеять горе; оказывается, мой враг уязвим; эта смерть приведет его в  отчаяние, и множество других несчастий истерзает и раздавит его!    

Уставившись  на ребенка, я увидел на его груди что-то блестящее. Я взял вещицу в руки; это  был портрет прекрасной женщины. Несмотря на бушевавшую во мне злобу, он привлек  мой взгляд и смягчил меня. Несколько мгновений я восхищенно всматривался в  темные глаза, окаймленные длинными ресницами, и в прелестные уста. Но вскоре  гнев снова обуял меня; я вспомнил, что навсегда лишен радости, какую способны  дарить такие женщины; ведь если б эта женщина, чьим портретом я любовался,  увидела меня, выражение божественной доброты сменилось бы у нее испугом и  отвращением.    

Можно ли  удивляться, что такие думы приводили меня в ярость? Я удивляюсь лишь одному:  почему в тот момент я дал выход своим чувствам только восклицаниями, а не  бросился на людей и не погиб в схватке с ними.    

Подавленный  этими чувствами, я покинул место, где совершил убийство, и в поисках более  надежного укрытия вошел в какой-то сарай, думая, что там никого нет. На соломе  спала женщина; она была молода, правда, не так прекрасна, как та, чей портрет я  держал в руках, но приятной внешности, цветущая юностью и здоровьем. Вот,  подумал я, одна из тех, кто дарит нежные улыбки всем, кроме меня. Тогда я  склонился над нею и прошептал: «Проснись, прекраснейшая, твой возлюбленный тут,  рядом с тобою и готов отдать жизнь за один твой ласковый взгляд; любимая,  проснись!»    

Спящая  шевельнулась; и дрожь ужаса пронизала меня. А вдруг она в самом деле проснется,  увидит меня, проклянет и обличит как убийцу? Так она и поступила бы, если бы  глаза ее открылась в она увидела меня. Эта мысль могла свести с ума; она  разбудила во мне дьявола; пусть пострадаю не я, а она, пусть поплатится за  убийство, которое я совершил; ведь я навеки лишен всего, что она могла бы мне  дать. Она породила преступление, пусть она и понесет наказание! Уроки Феликса и  кровавые законы людей научили меня творить зло. Я склонился над ней и спрятал  портрет в складках ее платья. Она снова шевельнулась, и я убежал.    

Еще  несколько дней я бродил возле места, где произошли эти события, то желая увидеть  тебя, то решая навсегда покинуть этот мир страданий. Наконец я поднялся в горы  и теперь брожу здесь в глуши, снедаемый жгучей страстью, которую могу  удовлетворить лишь при твоей помощи. Мы не можем расстаться до тех пор, пока ты  не обещаешь согласиться на мое требование. Я одинок и несчастен; ни один  человек не сблизится со мной; но существо такое же безобразное, как я сам, не  отвергнет меня. Моя подруга должна быть такой же, как я, и отличаться таким же  уродством. Это существо ты должен создать.    

 Глава XVII    

     

Чудовище  умолкло и вперило в меня взгляд, ожидая ответа. Но я был ошеломлен, растерян и  не мог достаточно собраться с мыслями, чтобы в полной мере понять его  требование. Он продолжал:    

– Ты  должен создать для меня женщину, с которой мы могли бы жить, питая друг к другу  привязанность, необходимую мне как воздух. Это можешь сделать только ты. Я  вправе требовать этого, и ты не можешь мне отказать.    

Последние  его слова с новой силой возбудили мой гнев, который было утих, пока он рассказывал  о своей мирной жизни в хижине; когда же он произнес эти слова, я больше не в  силах был совладать со своей яростью.    

– Я  отказываюсь, – ответил я, – и никакие пытки не вырвут у меня  согласия. Ты можешь сделать меня самым несчастным из людей, но ты никогда не  заставишь меня пасть так низко в моих собственных глазах. Могу ли я создать  другое, подобное тебе, существо, чтобы вы вместе опустошали мир? Прочь от меня!  Мой ответ ясен; ты можешь замучить меня, но я никогда на это не соглашусь.    

– Ты  несправедлив, – ответил демон. – Я не ставу угрожать, я готов  убеждать тебя. Я затаил злобу, потому что несчастен. Разве не бегут от меня,  разве не ненавидят меня все люди? Ты сам, мой создатель, с радостью растерзал  бы меня; пойми это и скажи, почему я должен жалеть человека больше, чем он  жалеет меня? Ты не считал бы себя убийцей, если бы тебе удалось сбросить меня в  одну из этих ледяных пропастей и уничтожить мое тело – создание твоих  собственных рук. Почему же я должен щадить людей, когда они меня презирают?  Пусть бы человек жил со мной в согласии и дружбе; тогда вместо зла я осыпал бы  его всеми благами и со слезами благодарил бы только за то, что он принимает их.  Но это невозможно. Человеческие чувства создают для нашего союза неодолимую  преграду. А я не могу смириться с этим, как презренный раб. Я отомщу за свои  обиды. Раз мне не дано вселять любовь, я буду вызывать страх; и прежде всего на  тебя – моего заклятого врага, моего создателя, я клянусь обрушить неугасимую  ненависть. Берегись: я сделаю все, чтобы тебя уничтожить, я не успокоюсь, пока  не опустошу твое сердце и ты не проклянешь час своего рождения.    

Эти  слова он произнес с дьявольской злобой. Его лицо исказилось безобразной  гримасой, которую не мог выдержать человеческий взгляд. Однако вскоре он  успокоился и продолжал:    

– Я  хотел убедить тебя. Злобой я могу только повредить себе в твоих глазах; ибо ты  не хочешь понять, что именно ты ее причина. Если б кто-нибудь отнесся ко мне с  ласкою, я отплатил бы ему стократно; ради одного этого создания я помирился бы  со всем человеческим родом. Но это – несбыточная мечта. А то, что я прошу у  тебя, разумно и скромно. Мне нужно существо другого пола, но такое же  отвратительное, как и я. Малая радость, но это все, что я могу получить. И я  удовольствуюсь этим. Правда, мы будем уродами, отрезанными от мира; но  благодаря этому мы еще более привяжемся друг к другу. Наша жизнь не будет  счастливой, но она будет чиста и свободна от страданий, которые я сейчас  испытываю. О мой создатель! Сделай меня счастливым; позволь мне почувствовать  благодарность к тебе за одну-единственную милость. Позволь мне убедиться, что я  способен хоть в ком-нибудь возбудить сочувствие; не отказывай в моей просьбе!    

Я был  тронут. Я содрогался, думая о возможных последствиях моего согласия, но  сознавал, что в его доводах есть нечто справедливое. Его рассказ и выраженные  им чувства показали, что это существо наделено чувствительностью. И не был ли я  обязан, как его создатель, наделить его частицей счастья, если это было в моей  власти? Он заметил перемену в моем настроении и продолжал:    

– Если  ты согласен, то ни ты, ни какое-либо другое человеческое существо никогда нас  больше не увидит: я удалюсь в обширные пустыни Южной Америки. Моя пища  отличается от человеческой; я не уничтожу ни ягненка, ни козленка ради  насыщения своей утробы; желуди и ягоды – вот все, что мне нужно. Моя подруга,  подобно мне, будет довольствоваться той же пищей. Нашим ложем будут сухие  листья; солнце будет светить нам, как светит и людям, и растить для нас плоды.  Картина, которую я тебе рисую, – мирная и человечная, и ты, конечно,  сознаешь, что не можешь отвергнуть мою просьбу, ради того, чтобы показать свою  власть и жестокость. Как ты ни безжалостен ко мне, сейчас я вижу в твоих глазах  сострадание. Дай мне воспользоваться благоприятным моментом, обещай мне то, чего  я так горячо желаю.    

– Ты  предполагаешь, – отвечал я, – покинуть населенные места и поселиться  в пустыне, где единственными твоими соседями будут дикие звери. Как сможешь ты,  кто так страстно жаждет любви и привязанности людей, оставаться в изгнании? Ты  вернешься и снова будешь искать их расположения и снова встретишься с их  ненавистью. Твоя злоба разгорится вновь, а у тебя еще будет подруга, которая  поможет тебе все сокрушать. Этого не должно быть; не настаивай, ибо я все равно  не могу согласиться.    

– Как  ты непостоянен в своих чувствах! Только мгновение назад ты был тронут моими доводами;  зачем же, выслушав мои жалобы, ты снова ожесточаешься против меня? Клянусь  землей, на которой я живу, и тобой – моим создателем, – что вместе с  подругой, которую ты мне дашь, я удалюсь от людей и удовольствуюсь жизнью в  самых пустынных местах. Злобные страсти оставят меня, ибо кто-то будет меня  любить. Моя жизнь потечет спокойно, и в мой смертный час я не прокляну своего  творца.    

Его  слова производили на меня странное действие. Порой во мне пробуждалось  сострадание и являлось желание утешить его. Но стоило мне взглянуть на него и  увидеть отвратительного урода, который двигался и говорил, как все во мне  переворачивалось и доброе чувство вытеснялось ужасом и ненавистью. Я пытался  подавить их. Я говорил себе, что, хотя и не могу ему сочувствовать, однако не  имею права отказывать в доле счастья, которую могу ему дать.    

– Ты  клянешься не приносить вреда, – сказал я, – но разве ты уже не  обнаружил злобности, которая мешает мне поверить твоим словам? Как знать, может  быть, все это одно притворство и ты будешь торжествовать, когда получишь более  широкий простор для осуществления своей мести.    

– Ах,  вот как? Со мной нельзя шутить. Я требую ответа. Если у меня не будет привязанностей,  я предамся ненависти и пороку. Любовь другого существа устранила бы причину  моих преступлений, и никто обо мне ничего не услышал бы. Мои злодеяния  порождены вынужденным одиночеством, которое мне ненавистно; мои добродетели  непременно расцветут, когда я буду общаться с равным мне существом. Я буду  ощущать привязанность мыслящего создания; я стану звеном в цепи всего сущего, в  которой мне сейчас не находится места.    

Я  помолчал, размышляя над его рассказом и всеми его доводами. Я думал о добрых  задатках, которые обнаружились у него в начале его жизненного пути, и о том,  как все хорошее было уничтожено в нем отвращением и презрением, с которым к  нему отнеслись его покровители. Подумал я также и об его физической мощи и его  угрозах; создание, способное жить в ледяных пещерах и убегать от  преследователей по краю неприступных пропастей, обладало такой силой, что с ним  трудно было тягаться. После длительного раздумья я решил, что справедливость,  как по отношению к нему, так и по отношению к моим ближним, требует, чтоб я согласился  на его просьбу. Обратясь к нему, я сказал:    

– Я  исполню твое желание, но ты должен дать торжественную клятву навсегда покинуть  Европу и все другие населенные места, как только получишь от меня женщину,  которая разделит с тобой изгнание.    

– Клянусь  солнцем в голубым сводом небес, – воскликнул он, – клянусь огнем  любви, горящим в моем сердце, что, исполнив мою просьбу, ты больше меня не  увидишь, пока они существуют. Возвращайся домой и приступай к работе. Я буду  следить за ее ходом с невыразимой тревогой; и будь уверен – как только все  будет готово, я появлюсь.    

Произнеся  эти слова, он поспешно покинул меня, вероятно, боясь, что я могу передумать. Я  видел, как он спускался с горы быстрее, чем летит орел; вскоре он затерялся  среди волнистого ледяного моря.    

Рассказ  его занял весь день; когда он удалился, солнце уже садилось. Я знал, что мне  нужно не медля спускаться в долину, так как вскоре все погрузится в темноту; но  на сердце у меня было тяжело, и это замедляло мой шаг. Поглощенный мыслями о  событиях прошедшего дня, я с трудом пробирался по узким горным тропинкам, то и  дело рискуя оступиться. Была уже глубокая ночь, когда я подошел к месту  привала, лежащему на полпути, и присел около источника.    

По  временам в просветы между облаков светили звезды. Передо мной поднимались  высокие сосны; кое-где они лежали поваленные. То была суровая картина,  возбудившая во мне странные думы. Я горько заплакал. В отчаянии сжимая руки, я  воскликнул: «О звезды, тучи и ветры! Вы насмехаетесь надо мной. Если вам  действительно жаль меня, лишите меня чувств и памяти, превратите в ничто; если  же вы этого не можете, исчезните и оставьте меня во тьме».    

Это были  бессвязные и мрачные думы. Не могу описать, как угнетало меня мерцание звезд,  как я прислушивался к каждому порыву ветра, словно то был зловещий сирокко,  грозивший мне гибелью.    

Уже  рассвело, когда я пришел в деревню Шамуни; сразу же, не отдохнув, я направился  в Женеву. Я не мог разобраться в обуревавших меня чувствах. На меня навалилась  тяжесть, огромная, как гора; она притупляла даже мои страдания. В таком  состоянии я вернулся домой и предстал перед родными. Мой изможденный вид  возбудил сильную тревогу. Но я не отвечал ни на один вопрос и едва был в  состоянии говорить. Я сознавал, что на мне тяготеет проклятие и я не имею права  на сочувствие; мне казалось, что я никогда уже не буду наслаждаться общением с  близкими. Однако и теперь любил их самозабвенно. Ради их спасения я решил  посвятить себя ненавистной мне работе. Все другие стороны жизни отступили,  точно сон, перед перспективой этой работы. Только одна эта мысль и  представлялась мне ясно.    

 Глава XVIII    

     

Шли день  за днем, неделя за неделей после моего возвращения в Женеву, а я все не мог  набраться мужества и приступить к работе. Я страшился мести демона, обманутого  в своих надеждах, но все еще не мог преодолеть отвращение к навязанному мне  делу. Мне стало ясно, что я не могу создать женщину, не посвятив снова  несколько месяцев тщательным исследованиям и изысканиям. Я слышал о некоторых  открытиях, сделанных одним английским ученым; сведения о них могли иметь важное  значение для успеха моей работы, и я иногда подумывал отпроситься у отца и  посетить Англию в этих целях. Но я цеплялся за каждый предлог отложить разговор  и уклонялся от первого шага, тем более что срочность дела начала казаться мне  все более сомнительной. Во мне произошла перемена; мое здоровье, прежде  подорванное, теперь окрепло; соответственно поднималось и мое настроение, когда  оно не омрачалось мыслью о злополучном обещании. Отец мой с радостью наблюдал  эту перемену и думал об одном: как бы найти наилучший способ развеять без  остатка мою печаль, которая иногда возвращалась и затмевала восходившее солнце.  В такие минуты я искал полного одиночества. Целые дни я проводил один в  маленькой лодке на озере, молчаливый и безучастный, следя за облаками и  прислушиваясь к плеску волн. Но свежий воздух и яркое солнце почти всегда  восстанавливали в какой-то степени мой душевный покой. По возвращении я отвечал  на приветствия своих близких более весело и не так натянуто.    

Однажды,  после возвращения с такой прогулки, отец, отозвав меня в сторону, обратился ко  мне со следующими словами:    

– Я  с радостью замечаю, милый сын, что ты вернулся к прежним любимым развлечениям  и, как мне кажется, приходишь в себя. И, однако, ты все еще несчастен и все еще  избегаешь нашего общества. Некоторое время я терялся в догадках о причине  этого; но вчера меня осенила одна мысль, и, если она верна, я умоляю тебя  открыться мне. Умолчание в таком деле не только бесполезно, но может навлечь на  всех нас еще большие несчастья.    

От  такого вступления я задрожал всем телом, а отец продолжал:    

– Сознаюсь,  я всегда смотрел на твой брак с нашей милой Элизабет как на довершение нашего  семейного благополучия и опору для меня в старости. Вы привязаны друг к другу с  раннего детства; вы вместе учились и, по своим склонностям в вкусам, вполне  друг к другу подходите. Но людская опытность слепа, и то, что я считал  наилучшим путем к счастью, может целиком его разрушить. Быть может, ты  относишься к ней, как к сестре, не имея ни малейшего желания сделать ее своей  женой. Более того, возможно, что ты встретил другую девушку и полюбил ее;  считая себя связанным словом чести с Элизабет, ты борешься со своим чувством, в  это, по-видимому, причиняет тебе страдания.    

– Дорогой  отец, успокойтесь. Я люблю свою кузину нежно в искренне. Я никогда не встречал  женщины, которая так же, как Элизабет, возбуждала бы во мне самое горячее  восхищение в любовь. Мои надежды на будущее и все мои планы связаны с нашим  предстоящим союзом.    

– Твои  слова, милый Виктор, доставляют мне радость, какую я давно не испытывал. Если таковы  твои чувства, то мы, несомненно, будем счастливы, как бы ни печалили нас  недавние события. Но именно этот мрак, который окутал твою душу, я хотел бы  рассеять. А что, если не откладывать дальше вашей свадьбы? На нас обрушились  несчастья; недавние события вывели нас из спокойствия, подобающего мне по моим  летам и недугам. Ты моложе; но я не считаю, чтобы при твоем достатке ранний  брак мог помешать выполнению любых намерений отличиться и послужить людям. Не  подумай, однако, что я собираюсь навязывать тебе счастье и что отсрочка вызовет  у меня беспокойство. Не ищи в моих словах какой-либо задней мысли я, умоляю  тебя, отвечай мне доверчиво и искренне!    

Я молча  выслушал отца и в течение некоторого времени не мог отвечать. Множество мыслей  пронеслось в моей голове. Я старался прийти к какому-либо решению. Увы!  Немедленный союз с моей Элизабет внушал мне ужас и страх. Я был связан  торжественным обещанием, которое еще не выполнил и которое не смел нарушить. А  если бы я это сделал, какие несчастья нависли бы надо мной и моей обреченной  семьей! Мог ли я праздновать свадьбу, когда на шее у меня висел смертельный  груз, пригибавший меня к земле? Я должен был выполнить свое обязательство и  дать возможность чудовищу скрыться вместе с его подругой, прежде чем мог  насладиться счастьем союза, сулившего мне желанный покой.    

Я  вспомнил также о настоятельной необходимости либо поехать в Англию, либо  завязать длительную переписку с теми из тамошних ученых, познания и открытия  которых были крайне необходимы в предстоявшей мне работе. Второй способ  получения желаемых сведений мог оказаться медленным и недостаточным. Кроме  того, мне претила мысль заняться моей омерзительной работой в доме отца, при  постоянном общении с теми, кого я любил. Я знал, что возможна тысяча несчастных  случайностей и самая ничтожная из них может раскрыть тайну, которая заставит трепетать  от ужаса всех, кто со мной связан. Я сознавал также, что часто буду терять  самообладание и способность скрывать мучительные чувства, которые я буду  испытывать во время своей ужасной работы. Выполняя ее, я должен был бы  изолировать себя от всех, кого я любил. Раз начав ее, я быстро мог ее закончить  и вернуться в семью, к мирному счастью. Если я выполню обещание, чудовище  удалится навеки. А может быть (так рисовалось моей безрассудной фантазии), тем  временем произойдет какая-либо катастрофа, которая уничтожит его и навсегда  положит конец моему рабству.    

Этими  чувствами был продиктован мой ответ отцу. Я выразил желание посетить Англию;  но, скрыв истинные причины этой просьбы, я сослался на обстоятельства, не  вызывавшие подозрений, и так настаивал на необходимости поездки, что отец легко  согласился. Он с удовольствием обнаружил, что после длительного периода  мрачного уныния, почти что безумия, я способен радоваться предстоящей поездке;  он надеялся, что перемена обстановки и разнообразные развлечения окончательно  приведут меня в себя еще до возвращения домой.    

Продолжительность  моего отсутствия предоставили определить мне самому; предполагалось, что она  составит несколько месяцев или, самое большее, год. Отец проявил нежную заботу,  обеспечив меня спутником. Не сообщив мне об этом заранее, он уговорился с  Элизабет и устроил так, что Клерваль должен был присоединиться ко мне в Страсбурге.  Это мешало уединению, к которое я стремился для выполнения своего  обязательства. Однако в начале моего путешествия присутствие друга ни в коем  случае не могло быть помехой, и я искренне обрадовался, что таким образом мне  удается избежать многих часов одиноких раздумий, способных свести с ума. Более  того, Анри мог служить преградой между мною и моим врагом. Если я буду один, не  станет ли он время от времени навязывать мне свое отвратительное присутствие,  чтобы напоминать мне о моей задаче или следить за ее выполнением?    

Итак, я  отправлялся в Англию, и было решено, что, мой брак с Элизабет совершится немедленно  по моем возвращении. Учитывая возраст отца, можно понять, с какой неохотой он  соглашался на отсрочку. Что касается меня, была лишь одна награда, которую я  обещал за ненавистный, тяжкий труд, одно утешение в моих беспримерных  страданиях – то была надежда дождаться дня, когда, освобожденный от  гнусного рабства, я смогу просить руки Элизабет и в союзе с ней забыть прошлое.    

Я  занялся сборами; но одна мысль преследовала меня и наполняла тревогой и  страхом, На время своего отсутствия я оставлял своих близких, не подозревающих  о существовании их врага и ничем не защищенных от его нападения, – а  ведь мой отъезд должен был привести его в ярость. Правда, он обещал следовать  за мною, куда бы я ни поехал; не будет ли он сопровождать меня и в Англию?  Такая мысль была страшной сама по себе, но в то же время утешительной, ибо  обеспечивала безопасность моих близких. Было бы хуже, если бы вышло наоборот. В  течение всего времени, пока я был рабом своего создания, я действовал под  влиянием момента, и теперь инстинкт настойчиво подсказывал мне, что демон  последует за мною и не подвергнет опасности мою семью.    

В конце  сентября я снова покинул родную страну. Путешествие было предпринято по моему  собственному желанию, и поэтому Элизабет не возражала; однако она была полна  тревоги при мысли, что горе опять завладеет мной, а она будет далеко. Благодаря  ее заботам я имел спутника в лице Клерваля; и все же мужчина остается слеп к  тысяче житейских мелочей, требующих внимания женщины. Ей страстно хотелось  просить меня вернуться скорее. Множество противоречивых чувств заставило ее  молчать, и мы простились со слезами, но без слов.    

Я сел в  дорожный экипаж, едва сознавая, куда я направляюсь, равнодушный к тому, что  происходило вокруг. Я вспомнил только – и с какой горечью! – о моих  химических приборах и распорядился, чтобы их упаковали мне в дорогу. Полный  самых безотрадных мыслей, я проехал многие прекрасные места; мои глаза,  устремленные в одну точку, ничего не замечали. Я мог думать только о цели  своего путешествия и о работе, которой предстояло занять все мое время.    

После  нескольких дней, проведенных в апатичной праздности, в течение которых я  проехал много лье, я прибыл в Страсбург, где два дня дожидался Клерваля.  Наконец он прибыл. Увы! Какой контраст составляли мы между собой! Он  вдохновлялся каждым новым видом, преисполнялся радостью, созерцая красоту  заходящего солнца, но еще более радовался его восходу и наступлению нового дня.  Он обращал мое внимание на сменяющиеся краски ландшафта и неба. «Вот для чего  стоит жить! – восклицал он. – Вот когда я наслаждаюсь жизнью! Но  ты, милый Франкенштейн, почему ты так подавлен и печален?» Действительно,  голова моя была занята мрачными мыслями, и я не видел ни захода вечерней  звезды, ни золотого восхода солнца, отраженного в Рейне. И вы, мой друг,  получили бы гораздо большее удовольствие, читая дневник Клерваля, который умел  чувствовать природу и восхищаться ею, чем слушая мои размышления. Ведь я –  несчастное существо, надо мной тяготеет проклятие, закрывшее для меня все пути  к радости.    

Мы  решили спуститься по Рейну от Страсбурга до Роттердама, а оттуда отправиться в  Лондон. Во время этого путешествия мы проплыли мимо множества островов, заросших  ивняком, и увидели несколько красивых городов. Мы остановились на день в  Мангенме, а на пятый день после отплытия из Страсбурга прибыли в Майнц. Ниже  Майнца берега Рейна становятся все более живописными. Течение реки убыстряется,  она извивается между невысокими, но крутыми, красиво очерченными холмами. Мы  видели многочисленные развалины замков, стоящие на краю высоких и неприступных  обрывов, окруженные темным лесом. В этой части Рейна ландшафты необычайно  разнообразны. То перед вами крутой холм или разрушенный замок, нависший над  пропастью, на дне которой мчатся темные воды Рейна; а то вдруг, в излучине реки  на мысу, возникают цветущие виноградники с зелеными пологими склонами и людные  города.    

Наше  путешествие пришлось на время сбора винограда; скользя по воде, мы слушали  песни виноградарей. Даже я, подавленный тоской, обуреваемый мрачным  предчувствием, слушал их с удовольствием, Я лежал на дне лодки и, глядя в  безоблачное синее небо, словно впитывал в себя покой, который так долго был мне  неведом. Если даже мною овладевали такие чувства, кто сможет описать чувства  Анри? Он словно очутился в стране чудес и упивался счастьем, какое редко дается  человеку. «Я видел, – говорил он, – самые прекрасные пейзажи  моей родины, я посетил озера Люцерн и Ури, где снежные горы почти отвесно  спускаются к воде, бросая на нее темные, непроницаемые тени, которые придавали  бы озеру очень мрачный вид, если бы не веселые зеленые островки, радующие взор;  я видел эти озера в бурю, когда ветер вздымал и кружил водяные вихри, так что можно  было представить себе настоящий смерч на просторах океана; я видел, как волны  яростно бросались к подножью горы, где снежный обвал однажды застиг священника  и его наложницу, – говорят, что их предсмертные крики до сих пор слышны в  завывании ночного ветра; я видел горы Ля Вале и Пэи де Во. И все же здешний  край, Виктор, нравится мне больше, чем все наши чудеса. Швейцарские горы более  величественны и необычны; но берега этой божественной реки таят в себе некое  очарование и несравнимы для меня ни с чем, виденным прежде. Взгляни на замок,  который повис вон там, над обрывом, или на тот, на острове, почти скрытый в  листве деревьев; а вот виноградари, возвращающиеся со своих виноградников; а  вот деревня, прячущаяся в складках горы. О, конечно, дух-хранитель этих мест  обладает душой, более созвучной человеку, чем духи, громоздящие ледники или  обитающие на неприступных горных вершинах нашей родины».    

Клерваль!  Любимый друг! Я и сейчас с восторгом повторяю твои слова и возношу тебе хвалу,  которую ты так заслужил. Это был человек, словно созданный самой поэзией  природы. Его бурная, восторженная фантазия сдерживалась чувствительностью его  сердца. Он был способен горячо любить; в дружбе он проявлял ту преданность,  которая, если верить житейской мудрости, существует лишь в нашем воображении.  Но человеческие привязанности не могли всецело заполнить его пылкую душу.  Природу, которой другие только любуются, он любил страстно.    

…Грохот  водопада    

Был  музыкой ему. Крутой утес,    

Вершины  хор, густой и темный лес,    

Их  контуры в краски вызывали    

В нем  истинную, пылкую любовь.    

Он не  нуждался в доводах рассудка,    

Чтоб их  любить. Что радовало взор,    

То  трогало и душу…[5]    

Где же  он теперь? Неужели этот прекрасный, благородный человек исчез без следа? Неужели  этот высокий ум, это богатство мыслей, это причудливое и неистощимое  воображение, творившее целые миры, которые зависели от жизни своего  создателя, – неужели все это погибло? Неужели он теперь живет лишь в  моей памяти? Нет, это не так! Твое тело, столь совершенное и сиявшее красотой,  стало прахом; но дух твой еще является утешать твоего несчастного друга.    

Простите  мне эти скорбные излияния. Мои слова – всего лишь слабая дань беспримерным  достоинствам Анри, но они успокаивают мое сервис, утоляют боль, которую  вызывает память о нем. Теперь я продолжу свой рассказ.    

За  Кельном мы спустились на равнины Голландии. Остаток нашего пути мы решили проделать  по суше, так как ветер был противным, а течение слишком слабым, чтобы помочь  нам.    

В этом  месте наше путешествие стало менее интересным с точки зрения красот природы, но  уже через несколько дней мы прибыли в Роттердам, откуда продолжали путь морем в  Англию. В одно ясное утро, в конце декабря, я впервые увидел белые скалы  Британии. Берега Темзы представляли совершенно новый для вас пейзаж: они были  плоскими, но плодородными; почти каждый город был отмечен каким-либо преданием.  Мы увидели форт Тильбюри и вспомнили испанскую Армаду; потом Грэйвсенд, Вулвич  и Гринвич – места, о которых я слышал еще на родине.    

Наконец  нашим взорам открылись бесчисленные шпили Лондона, возвышающийся над всем купол  св. Павла и знаменитый в английской истории Тауэр.    

 Глава XIX    

     

Нашим  пунктом назначения был Лондон: мы решили провести в этом удивительном и прославленном  городе несколько месяцев. Клерваль хотел познакомиться со знаменитостями того  времени, но для меня это было второстепенным. Я был больше всего озабочен  получением сведений, необходимых для выполнения моего обещания, и поспешил  пустить в ход захваченные с собой рекомендательные письма, адресованные самым  выдающимся естествоиспытателям.    

Если бы  это путешествие было предпринято в счастливые дни моего учения, оно доставило  бы мне невыразимую радость. Но на мне лежало проклятие; и я посещал этих людей  только, чтобы получить сведения о предмете, имевшем для меня роковой интерес.  Общество меня тяготило; оставшись один, я мог занять свое внимание картинами  природы; голос Анри успокаивал меня, и я обманывал себя краткой иллюзией покоя.  Но чужие лица, озабоченные, равнодушные или довольные, снова вызывали во мне  отчаяние. Я чувствовал, что между мною и другими людьми воздвигался  непреодолимый барьер. Эта стена была скреплена кровью Уильяма в Жюстины;  воспоминания о событиях, связанных с этими именами, были мне тяжкой мукой.    

В  Клервале я видел отражение моего прежнего я. Он был любознателен и нетерпеливо  жаждал опыта и знаний. Различные обычаи, которые он наблюдал, он находил и  занимательными и поучительными. Кроме того, он преследовал цель, которую давно  себе наметил. Он решил посетить Индию, уверенный, что со своим знанием ее различных  языков и ее жизни он сможет немало способствовать прогрессу европейской  колонизации в торговли. Только в Англии он мог ускорить выполнение своего  плана. Он был постоянно занят; единственно, что его огорчало, были моя грусть и  подавленность. Я старался, насколько возможно, скрывать их от него, чтобы не  лишать его удовольствий, столь естественных для человека, вступающего на новое  жизненное поприще и не отягощенного заботами или горькими воспоминаниями. Часто  я отказывался сопровождать его, ссылаясь на то, что приглашен в другое место,  или изыскивая еще какой-нибудь предлог, чтобы остаться одному. В это время я  начал собирать материалы, необходимые для того, чтобы произвести на свет мое  новое создание; этот процесс был для меня мучителен, подобно пытке водою, когда  капля за каплей равномерно падает на голову. Каждая мысль, посвященная моей  задаче, причиняла невыносимые страдания; каждое произносимое мною слово, пускай  даже косвенно связанное с моей задачей, заставляло мои губы дрожать, а сердце  – учащенно биться.    

Через  несколько месяцев по прибытии в Лондон мы получили письмо из Шотландии от одного  человека, который бывал прежде нашим гостем в Женеве. Он описывал свою страну и  убеждал нас, что, хотя бы ради ее красот, необходимо продолжать наше путешествие  на север, до Перта, где он проживал. Клервалю очень хотелось принять это  приглашение; да и мне, хоть я и сторонился людей, захотелось снова увидеть  горы, потоки и все удивительные творения, которыми природа украсила свои  излюбленные места.    

Мы  прибыли в Англию в начале октября, а теперь уже был февраль. Поэтому мы решили  предпринять путешествие на север в исходе следующего месяца. В этой поездке мы,  вместо того чтобы следовать по главной дороге прямо до Эдинбурга, решили  заехать в Виндзор, Оксфорд, Матлок и на Кимберлендские озера, рассчитывая  прибыть к цели путешествия в конце июля. Я упаковал химические приборы и  собранные материалы, решив закончить свою работу в каком-либо уединенном  местечке на северных плоскогорьях Шотландии.    

Мы  покинули Лондон 27 марта и пробыли несколько дней в Виндзоре, бродя по его  прекрасному лесу. Для нас, горных жителей, природа этих мест казалась такой  непривычной: могуче дубы, обилие дичи и стада величавых оленей – все было  в новинку.    

Оттуда  мы проследовали в Оксфорд. При въезде в этот город нас охватили воспоминания о  событиях, происшедших там более полутора столетий тому назад. Здесь Карл I  собрал свои силы. Этот город оставался ему верным, когда вся страна отступилась  от него и стала под знамена парламента к свободы. Память о несчастном короле и  его сподвижниках, о добродушном Фолкленде, дерзком Горинге, о королеве и ее  сыне придавала особый интерес каждой части города, где они, может быть, жили.  Здесь пребывал дух старины, и мы с наслаждением отыскивали ее следы. Но если бы  воображение, вдохновляемое этими чувствами, и не нашло здесь для себя  достаточной пищи, то сам по себе город был настолько красив, что вызывал в нас  восхищение. Здания колледжей дышат стариной и очень живописны; улицы  великолепны, а прекрасная Изис, текущая близ города по восхитительным зеленым  лугам, широко и спокойно разливает свои воды, в которых отражается  величественный ансамбль башен, шпили и купола, окруженные вековыми деревьями.    

Я  наслаждался этой картиной, и все же радость моя омрачалась воспоминанием о  прошлом и мыслями о будущем. Я был создан для мирного счастья. В юношеские годы  я не знал недовольства. И если когда-либо меня одолевала тоска, то созерцание  красот природы или изучение прекрасных и возвышенных творений человека всегда  находило отклик в моем сердце и подымало мой дух. Теперь же я был подобен  дереву, сраженному молнией; она пронзила мне душу насквозь; и я уже чувствовал,  что мне предстояло остаться лишь подобием человека и являть жалкое зрелище  распада, вызывающее сострадание у других и невыносимое для меня самого.    

Мы  провели довольно долгое время в Оксфорде, блуждая по его окрестностям и  стараясь опознать каждый уголок, который мог быть связан с интереснейшим  периодом английской истории. Наши маленькие экскурсии часто затягивались из-за  все новых достопримечательностей, неожиданно открываемых нами. Мы посетили  могилу славного Хемлдена и поле боя, на котором пал этот патриот. На какойго  миг моя душа вырвалась из тисков унизительного и жалкого страха, чтобы  осмыслить высокие идеи свободы и самопожертвования, увековеченные в этих  местах. На какой-то миг я отважился сбросить свои цепи и оглядеться вокруг  свободно и гордо. Но железо цепей уже разъело мою душу, и я снова, дрожа и  отчаиваясь, погрузился в свои переживания.    

С  сожалением покинули мы Оксфорд и направились в Матлок, к нашему следующему привалу.  Местность вокруг этого селения напоминает швейцарские пейзажи, но все здесь в  меньшем масштабе; зеленым холмам недостает венца далеких снежных Альп, всегда  украшающего лесистые горы моей родины. Мы посетили удивительную пещеру и  миниатюрные музеи естественной истории, где редкости расположены таким же  образом, как и в собраниях Серво и Шамуни. Последнее название вызвало у меня  дрожь, когда Анри произнес его вслух; и я поспешил покинуть Матлок, с которым  связалось для меня ужасное воспоминание.    

Из Дерби  мы продолжили путь далее на север и провели два месяца в Кимберленде и Вестморлевде.  Теперь я почти мог вообразить себя в горах Швейцарии. Небольшие участки снега,  задержавшегося на северных склонах гор, озера, бурное течение горных речек  – все это было мне привычно и дорого моему сердцу. Здесь мы также завели  некоторые знакомства, которые почти вернули мне способность быть счастливым;  Клерваль воспринимал все с гораздо большим восхищением, чем я. Он блистал в  обществе талантливых людей и обнаружил в себе больше способностей и  возможностей, чем когда вращался среди тех, кто стоял ниже его. «Я мог бы  провести здесь всю жизнь, – говорил он мне. – Среди этих гор я вряд  ли сожалел бы о Швейцарии и Гейне».    

Однако  он находил, что в жизни путешественника наряду с удовольствиями существует  много невзгод. Ведь он постоянно находится в напряжении, и едва начинает  отдыхать, как вынужден покинуть ставшие приятными места в поисках чего-то  нового, что снова занимает его внимание, а затем в свою очередь отказываться и  от этого ради других новинок.    

Мы едва  успели посетить разнообразные озера Кимберленда и Вестморленда и сдружиться с  некоторыми из их обитателей, когда приблизился срок нашей встречи с шотландским  другом; мы покинули своих новых знакомых и продолжили путешествие. Что касается  меня, то я этим не огорчился. Я некоторое время пренебрегал своим обещанием и  теперь опасался гнева обманутого демона. Возможно, он остался в Швейцарии,  чтобы обрушить свою месть на моих близких. Эта мысль преследовала и мучила меня  даже в те часы, которые могли дать мне отдых и покой. Я ожидал писем с  лихорадочным нетерпением: когда они запаздывали, я чувствовал себя несчастным и  терэался бесконечными страхами, а когда они прибывали и я видел адрес,  написанный рукой Элизабет или отца, я едва осмеливался прочесть их и узнать  свою судьбу. Иногда мне казалось, что демон следует за мной и может отомстить  за мою медлительность убийством моего спутника. Когда мною овладевали эти  мысли, я ни на минуту не оставлял Анри и следовал за ним словно тень, стремясь  защитить его от воображаемой ярости его губителя. Я словно совершил тяжкое  преступление, думы о котором преследовали меня. Я не был преступником, но  навлек на свою голову страшное проклятье, точно действительно совершил  преступление.    

Я прибыл  в Эдинбург в состоянии полной апатии; а ведь этот город мог бы заинтересовать  самое несчастное существо. Клервалю он понравился меньше, чем Оксфорд: тот  привлекал его своей древностью. Однако красота и правильная планировка нового  Эдинбурга, его романтический замок и окрестности, самые восхитительные в мире:  Артурово Кресло, источник св. Бернарда и Пентландская возвышенность привели его  в восторг и исправили первое впечатление. Я же нетерпеливо ждал конца  путешествия.    

Через  неделю мы покинули Эдинбург, проследовав через Кьюпар, Сент-Эндрюс и вдоль берегов  Тэй до Перта, где нас ожидал наш знакомый. Но я не был расположен шутить и  беседовать с посторонними или разделять с ними их чувства и планы с любезностью,  подобающей гостю. Поэтому я объявил Клервалю о своем желании одному совершить  поездку по Шотландии. «Развлекайся сам,– сказал я ему, – а здесь  будет место нашей встречи. Я могу отсутствовать один-два месяца; но умоляю тебя  не мешать моим передвижениям; оставь меня на некоторое время в покое и  одиночестве, а когда я вернусь, я надеюсь быть веселее и более под стать тебе».    

Анри  пытался было отговорить меня, но, убедившись в моей решимости, перестал настаивать.  Он умолял меня чаще писать. «Я охотнее последовал бы за тобой в твоих странствиях, – сказал  он, – чем ехать к этим шотландцам, которых я не знаю; постарайся вернуться  поскорее, дорогой друг, чтоб я снова мог чувствовать себя как дома, а это  невозможно в твоем отсутствии».    

Расставшись  со своим другом, я решил найти какое-нибудь уединенное место в Шотландии и там,  в одиночестве, завершить свой труд. Я не сомневался, что чудовище следует за  мной по пятам и, как только я закончу работу, предстанет передо мной, чтобы  получить от меня свою подругу.    

Прийдя к  такому решению, я пересек северное плоскогорье и выбрал для своей работы один  из дальних Оркнейских островов. Это было подходящее место для подобного дела  – высокий утес, о который постоянно бьют волны. Почва там бесплодна и  родит только траву для нескольких жалких коров да овес для жителей, которых  насчитывается всего пять; их изможденные, тощие тела наглядно говорят об их  жизни. Овощи и хлеб, когда они позволяют себе подобную роскошь, и даже свежую  воду приходится доставлять с большого острова, лежащего на расстоянии около  пяти миль.    

На всей  острове было лишь три жалких хижины; одна из них пустовала, когда я прибыл. Эту  хижину я и снял. В ней было всего две комнаты, и она являла чрезвычайно убогий  вид. Соломенная крыша провалилась, стены были неоштукатурены, а дверь сорвана с  петель. Я распорядился починить хижину, купил кой-какую обстановку и вступил во  владение; эти обстоятельства должны были, безусловно, удивить здешних  обитателей, если бы все чувства не были у них притуплены жалкой бедностью. Как  бы то ни было, я жил, не опасаясь любопытных взглядов и помех и едва получая  благодарность за пищу и одежду, которые я раздавал: до такой степени страдания  заглушают в людях простейшие чувства.    

В этом  убежище я посвящал утренние часы работе; в вечернее же время, когда позволяла погода,  я совершал прогулки по каменистому берегу моря, прислушиваясь к реву волн,  разбивавшихся у моих ног. Картина была однообразна, но вместе с тем изменчива.  Я думал о Швейцарии; как непохожа она на этот неприветливый, угрюмый ландшафт!  Ее возвышенности покрыты виноградниками, а в долинах разбросаны дома. Ее дивные  озера отражают голубое, кроткое небо; а когда ветер вздымает на них волны, это  всего лишь веселая ребячья игра по сравнению с ревом гигантского океана.    

Так я  распределил часы своих занятий в первое время. Но моя работа становилась для  меня с каждым днем все более страшной и тягостной. Иногда я в течение  нескольких дней не мог заставить себя войти в свою лабораторию; а бывало, что я  работал днем и ночью, стремясь закончить работу скорее. И действительно,  занятие было отвратительное. Во время первого моего эксперимента меня ослепляло  некое восторженное безумие, не дававшее мне почувствовать весь ужас моих  поисков; мой ум был целиком устремлен на завершение работы, и я закрывал глаза  на ее ужасные подробности. Но теперь я шел на все это хладнокровно и часто  чувствовал глубочайшее отвращение.    

За этим  омерзительным делом, в полном одиночестве, когда ничто ни на миг не отвлекало  меня от моей задачи, мое настроение стало неровным: я сделался беспокойным и  нервным. Я ежеминутно боялся встретиться со своим преследователем. Иногда я  сидел, устремив взгляд на землю, боясь поднять его и увидеть того, кого так  страшился увидеть. Я боялся удаляться от людей, чтобы он не застал меня одного  и не потребовал свою подругу.    

Тем  временем я продолжал работу, и она уже значительно продвинулась. Я ожидал ее  окончания с трепетной и нетерпеливой надеждой, которую не осмеливался выразить  самому себе, но которая смешивалась с мрачными предчувствиями беды,  заставлявшими замирать мое сердце.    

 Глава XX    

     

Однажды  вечером я сидел в своей, лаборатории; солнце зашло, а луна только еще поднималась  над морем. Света было недостаточно для занятий, и я сидел праздно, размышляя,  оставить ли все до утра или спешить с окончанием и работать не отрываясь. И тут  меня охватили мысли о возможных последствиях моего предприятия. За три года до  того я был занят тем же делом и создал дьявола, чьи беспримерные злодеяния  истерзали мне душу и наполнили ее навеки горьким раскаянием. А теперь я создаю  другое существо, о склонностях которого я так же, как тогда, ничего не знаю;  оно может оказаться в тысячу раз злее своего друга и находить удовольствие в  убийствах и жестокости. Он поклялся покинуть населенные места и укрыться в  пустыне; но она такой клятвы не давала; она будет, по всей вероятности,  существом мыслящим и разумным и может отказаться выполнять уговор, заключенный  до ее создания. Возможно, что они возненавидят друг друга. Уже созданное мною  существо ненавидит собственное уродство; не почувствует ли оно еще большее  отвращение, когда такое же безобразие предстанет ему в образе женщины? Да и она  может отвернуться от него с омерзением, увидев красоту человека. Она может  покинуть его, и он снова окажется одиноким в еще более разъяренным новой  обидой, на этот раз со стороны себе подобного существа.    

Даже  если они покинут Европу и поселятся в пустынях Нового Света, одним из первых результатов  привязанности, которой жаждет демон, будут дети, и на земле расплодится целая  раса демонов, которая может создать опасность для самого существования  человеческого рода. Имею ли я право, ради собственных интересов, обрушить это  проклятие на бесчисленные поколения людей? Я был прежде тронут софизмами  созданного мною существа, я был обескуражен его дьявольскими угрозами; но  теперь мне впервые предстала безнравственность моего обещания. Я содрогнулся  при мысли, что будущие поколения будут клясть меня как их губителя, как  себялюбца, который не поколебался купить собственное благополучие, быть может,  ценой гибели всего человеческого рода.    

Я  задрожал, охваченный смертельной тоской. И тут, подняв глаза, я увидел при  свете луны демона, заглядывающего в окно. Отвратительная усмешка скривила его  губы, когда он увидел меня за выполнением порученной им работы. Да, он следовал  за мной в моем путешествии; он бродил в лесах, прятался в пещерах или в  пустынных степях; а теперь явился посмотреть, как подвигается дело, и  потребовать выполнения моего обещания.    

Сейчас  выражение его лица выдавало крайнюю степень злобы и коварства. Я с ужасом подумал  о своем обещании создать другое подобное ему существо и, дрожа от гнева,  разорвал на куски предмет, над которым трудился. Негодяй увидел, как я  уничтожаю творение, с которым он связывал свои надежды на счастье, и с воплем  безумного отчаяния и злобы исчез.    

Я вышел  из комнаты и, заперев дверь, дал себе торжественную клятву никогда не возобновлять  эту работу; неверными шагами я побрел в свою спальню. Я был один; вблизи не  было никого, чтобы рассеять мрак и освободить меня от тяжкого гнета моих  ужасных дум.    

Прошло  несколько часов, а я все сидел у окна, глядя на море; оно было почти спокойно,  ибо ветер стих, и вся природа спала под взглядом тихой луны. По воде плыло  несколько рыболовных судов, и время от времени легкий ветер приносил звуки  голосов; это перекликались рыбаки. Я чувствовал тишину, хотя едва ли сознавал,  как безмерно она глубока, но вдруг до моих ушей донесся всплеск весел вблизи  берега, и кто-то причалил у моего дома.    

Через  несколько минут я услышал скрип двери, будто ее пытались тихонько открыть. Я задрожал  всем телом. Предчувствие подсказало мне, кто это мог быть; у меня было желание  позвать кого-либо из крестьян, живших в хижине недалеко от меня. Но я был  подавлен чувством беспомощности, которое так часто ощущаешь в страшных снах,  когда напрасно пытаешься убежать от грозящей опасности; и какая-то сила  пригвоздила меня к месту.    

Тотчас  же я услышал шаги в коридоре; дверь отворилась, и демон, которого я так боялся,  появился на пороге. Закрыв дверь, он приблизился ко мне и сказал, задыхаясь;    

– Ты  уничтожил начатую работу, что это значит? Неужели ты осмеливаешься нарушить  свое обещание? Я испытал много лишений; я покинул Швейцарию вместе с тобой; я  пробирался вдоль берегов Рейна, через заросшие ивняком острова и вершины гор. Я  провел многие месяцы на голых равнинах Англии и Шотландии. Я терпел холод,  голод и усталость; и ты отважишься обмануть мои надежды?    

– Убирайся  прочь! Да, я отказываюсь от своего обещания; никогда я не создам другое существо,  подобное тебе, такое же безобразное и жестокое.    

– Раб,  до сих пор я рассуждал с тобой, но ты показал себя недостойным такой  снисходительности. Помни, что я могуч. Ты уже считаешь себя несчастным, а я  могу сделать тебя таким жалким и разбитым, что ты возненавидишь дневной свет.  Ты мой создатель, но я твой господин. Покорись!    

– Час  моих колебаний прошел, и наступил конец твоей власти. Твоя угрозы не заставят  меня совершить злое дело; наоборот, они подтверждают мою решимость не создавать  для тебя сообщницы в злодеяниях. Неужели я хладнокровно выпущу на свет демона,  находящего удовольствие в убийстве и жестокости? Ступай прочь! Решение мое  непоколебимо, и твои слова только усиливают мою ярость.    

Чудовище  прочло на моем лице решимость и заскрежетало зубами в бессильной злобе.    

– Каждый  мужчина, – воскликнул он, – находит себе жену, каждый зверь имеет  самку, а я должен быть одинок! Мне присущи чувства привязанности, а в ответ я  встретил отвращение и презрение. Человек! Ты можешь меня ненавидеть, но  берегись! Твои дни будут полны страха и горя, и скоро обрушится удар, который  унесет твое счастье навеки. Неужели ты надеешься быть счастливым, когда я  безмерно несчастен? Ты можешь убить другие мои страсти, но остается месть,  которая впредь будет мне дороже света и пищи. Я могу погибнуть; но сперва ты, мой  тиран и мучитель, проклянешь солнце – свидетеля твоих страданий. Остерегайся,  ибо я бесстрашен и поэтому всесилен. Я буду подкарауливать тебя с хитростью  змеи, чтобы смертельно ужалить. Смотри, ты раскаешься в причиненном мне зле.    

– Довольно,  дьявол, не отравляй воздух злобными речами. Я объявил тебе свое решение, и я не  трус, чтобы испугаться угроз. Оставь меня, я непреклонен.    

– Ладно,  я ухожу; но запомни, я буду с тобой в твою брачную ночь.    

Я  подался вперед и воскликнул:    

– Негодяй!  Раньше чем выносить мне смертный приговор, убедись, находишься ли ты сам в  безопасности.    

Я  схватил бы его, но он ускользнул от меня и стремительно выбежал из дома. Через  несколько мгновений я увидел его в лодке, рассекавшей воду с быстротой стрелы;  вскоре она затерялась среди волн.    

Снова  наступила тишина; но его слова звенели у меня в ушах. Я кипел яростным желанием  броситься вслед за губителем моего покоя и низвергнуть его в океан. Я быстро и  встревоженно шагал взад и вперед по комнате, и в моем воображении возникали  тысячи страшных картин. Зачем я не погнался за ним и не схватился с ним  насмерть? Я дал ему уйти, и он отправился на материк. Я дрожал при мысли о том,  кто может стать очередной жертвой его ненасытной мести. Тут я вспомнил его  слова: «Я буду с тобой в твою брачную ночь». Итак, этот час назначен для свершения  моей судьбы. В этот час я умру и сразу же удовлетворю и погашу его злобу. Эта  перспектива не вызвала во мне страха; но когда я подумал о любимой Элизабет,  представил себе ее слезы и беспредельное горе, если ее возлюбленный будет  злодейски вырван из ее объятий, то впервые за многие месяцы из глаз моих  брызнули слезы; и я решил не сдаваться врагу без жестокой борьбы.    

Прошла  ночь, и солнце поднялось из океана; я немного успокоился, если можно назвать спокойствием  состояние, когда неистовая ярость переходит в глубокое отчаяние. Я покинул дом,  где прошедшей ночью разыгралась страшная сцена, и направился к берегу моря,  которое казалось мне почти непреодолимой преградой между мной и людьми; мне  даже захотелось, чтобы так и было. Мне захотелось провести свою жизнь на этой  голой скале, правда, жизнь трудную, но защищенную от внезапных бедствий. Если я  уеду отсюда, придется умереть самому или увидеть, как те, кого я любил больше  всего на свете, гибнут в железных тисках созданного мною дьявола.    

Я бродил  по острову, точно беспокойный призрак, разлученный со всеми, кого я любил, и  несчастный в этой разлуке. Когда наступил полдень и солнце поднялось выше, я  лег в траву и меня одолел глубокий сон. Всю предшествующую ночь я бодрствовал,  нервы мои были возбуждены, а глаза воспалены ночным бдением и тоской. Сон,  овладевший теперь мною, освежил меня; когда я проснулся, я снова почувствовал,  что принадлежу к человеческому роду, состоящему из подобных мне существ, и я  начал размышлять о случившемся с большим спокойствием. Но слова дьявола еще  отдавались в моих ушах словно похоронный звон; они казались сновидением, но  отчетливым и гнетущим, как действительность.    

Солнце  заметно опустилось, а я все еще сидел на берегу, утоляя мучивший меня голод овсяной  лепешкой. Тут я увидел, что близко от меня причалила рыбачья лодка; один из  людей принес мне пакет. В нем были письма из Женевы, а вместе с ними и письмо  от Клерваля, умолявшего меня присоединиться к нему. Он писал, что там, где он  находится, он проводит время впустую; друзья, которых он приобрел в Лондоне, в  своих письмах просят его вернуться, чтобы закончить переговоры, начатые ими по  поводу его путешествия в Индию, Он не может больше откладывать свой отъезд; а  так как вслед за поездкой в Лондон должно состояться, и даже скорее, чем он предполагал,  более длительное путешествие, то он умолял меня побыть с ним возможно больше времени.  Он настойчиво просил меня покинуть мой уединенный остров и встретиться с ним в  Перте, чтобы затем вместе ехать на юг. Это письмо заставило меня немного  очнуться, и я решил покинуть остров через два дня.    

Однако  до отъезда необходимо было выполнить одно дело, о котором я боялся и подумать:  надо было упаковать мои химические приборы; а для этой цели мне предстояло войти  а комнату, где я занимался ненавистным мне делом, и взять в руки инструменты,  один вид которых вызывал во мне отвращение. На следующий день на рассвете я  призвал на помощь все свое мужество и отпер дверь лаборатории. Остатки  наполовину законченного создания, растерзанного мною на куски, валялись на  полу; у меня было почти такое чувство, словно я расчленил на части живое человеческое  тело. Я выждал, чтоб собраться с силами, а затем вошел в комнату. Дрожащими  руками я вынес оттуда приборы, и тут же подумал, что не должен оставлять следов  своей работы, которые могут возбудить ужас и подозрения крестьян. Поэтому я  уложил остатки в корзину вместе с большим количеством камней и решил выбросить  их в море той же ночью. Пока же я сел на берегу я занялся чисткой и приведением  в порядок моих химических приборов.    

Ничто не  могло быть резче перемены, происшедшей в моих чувствах с той ночи, когда передо  мной появился демон. Раньше я относился к своему обещанию с мрачным отчаянием,  как к чему-то такому, что, невзирая на возможные последствия, должно, быть  выполнено: теперь же мне казалось, что с моих глаз упала пелена и я впервые  стал ясно видеть. Ни на миг не приходила мне в голову мысль о возобновлении  моей работы; угрозы, которые я выслушал, угнетали меня, но я не допускал мысли  сознательно пойти на то, чтобы отвратить удар. Я решил, что создание второго  существа, подобного дьяволу, сотворенному мною в первый раз, будет актом самого  подлого и жестокого эгоизма, и гнал прочь всякую мысль, которая могла бы  привести к иным выводам.    

Между  двумя и тремя часами утра взошла луна; тогда я, взяв корзину на борт небольшого  ялика, отплыл почти за четыре мили от берега. Все было безлюдно; несколько  лодок возвращалось к берегу, но я отплыл подальше от них. Мне казалось, что я  совершаю страшное преступление, и я с ужасом избегал встречи с людьми. Луну,  которая ясно светила, вдруг закрыло густое облако, и я, воспользовавшись  темнотой, выбросил корзину в море. Я прислушался к бульканью, с каким она  погружалась, а затем отплыл от этого места. На небе появились облака, но воздух  был чист, хотя и прохладен от поднявшегося северо-восточного ветра. Он освежил  меня и наполнил такими приятными чувствами, что я решил остаться некоторое  время в море. Установив руль в прямом направлении, я растянулся на дне лодки.  Луна спряталась за облака, все покрылось мраком, и я слышал лишь плеск воды под  килем, резавшим волны; это журчание убаюкало меня, и вскоре я крепко заснул.    

Не знаю,  как долго я спал, но когда проснулся, оказалось, что солнце стояло уже довольно  высоко. Ветер крепчал, а волны непрерывно угрожали безопасности моей крохотной  лодки. Я заметил, что ветер был северо-восточным; он отнес меня далеко от  берега, где я сел в лодку. Я попытался изменить курс, но тотчас же убедился,  что, если повторю такую попытку, лодка мгновенно наполнится водой. При таких  обстоятельствах единственный выход состоял в том, чтобы идти по ветру.  Признаюсь, меня охватил страх. У меня не было с собой компаса, а мои познания в  географии этой части света были настолько скудны, что положение солнца мало  могло мне подсказать. Меня могло вынести в открытый океан, где я переживу все  мучения голодной смерти или буду поглощен бездонными водами, которые ревели и  бились вокруг меня, Я уже провел в море много часов и чувствовал мучительную  жажду – предвестие других моих страданий. Я взглянул на небо, где облака,  гонимые ветром, непрестанно сменялись другими облаками. Я взглянул на море, оно  должно было стать моей могилой. «Дьявол! – воскликнул я.– Твоя угроза уже  приведена в исполнение!» Я подумал об Элизабет, о моем отце и Клервале; всех их  я оставлял, и чудовище могло обратить на них свою кровавую жестокость. От этой  мысли я погрузился в такое отчаяние и ужас, что даже теперь, когда все живое  скоро навеки исчезнет для меня, я весь дрожу при одном этом воспоминании.    

Так  протекло несколько часов; но, по мере того как солнце склонялось к горизонту,  ветер стихал, переходя в легкий бриз, и буруны на море исчезли. Зато началась  мертвая зыбь; я чувствовал тошноту и едва был в состоянии удерживать руль,  когда вдруг увидел на юге высокую линию берега.    

Хотя я  был истощен усталостью и томительной неизвестностью, которую испытывал в течение  нескольких часов, эта неожиданная уверенность в спасении подступила теплой  волной радости к самому моему сердцу, и слезы хлынули из моих глаз.    

Как  изменчивы наши чувства и как удивительна цепкая любовь к жизни даже в минуты тягчайшего  горя! Я соорудил второй парус, использовав часть своей одежды, и стал править к  берегу. Он был дикий и скалистый; но, очутившись ближе, я сразу заметил, что он  обитаем. Я увидел около берега суда и почувствовал, что вернулся в лоно  цивилизации. Я пристально всматривался в береговую линию и с радостью увидел  шпиль, который наконец показался из-за небольшого мыса. Так как я был крайне слаб,  я решил плыть прямо к городу, где мог легче достать себе пищу. К счастью, у  меня оказались с собой деньги. Обогнув мыс, я увидел небольшой чистый городок и  хорошую гавань, в которую вошел с бьющимся сердцем, радуясь нежданному  спасению.    

Пока я  привязывал лодку и убирал паруса, около меня собралось несколько человек. Они,  казалось, были очень удивлены моим появлением; но, вместо того чтобы предложить  мне помощь, они шепталась между собой, сопровождая это жестикуляцией, которая в  любое другое время могла бы вызвать у меня некоторую тревогу. Как бы то ни  было, я услышал, что они говорят по-английски, и поэтому обратился к ним на том  же языке.    

– Добрые  друзья, – сказал я, – не откажитесь сообщить мне название этого  города и объяснить, где я нахожусь?    

– Скоро  узнаешь, – ответил один из них хриплым голосом. – Возможно, что наши  места придутся тебе не совсем по вкусу; но об этом тебя никто не станет  спрашивать, – это уж будь уверен.    

Я был  крайне удивлен, получив такой грубый ответ от незнакомца; меня смутили также хмурые,  злые лица его спутников.    

– Почему  вы так грубо отвечаете? – спросил я. – Это непохоже на англичан – так  негостеприимно встречать чужестранцев.    

– Не  знаю, – ответил он, – что принято у англичан, но у ирландцев  преступников не жалуют.    

Пока  происходил этот странный диалог, я заметил, что толпа быстро увеличивается.  Лица людей выражали смесь любопытства и гнева, что рассердило и несколько  встревожило меня. Я спросил дорогу в гостиницу, но никто мне не ответил. Тогда  я двинулся вперед; толпа последовала за мной и окружила меня с глухим ропотом.  Какой-то человек гнусного вида приблизился ко мне, хлопнул меня по плечу и  сказал:    

– Пойдемте,  сэр, следуйте за мной к мистеру Кирвину – там во всем отчитаетесь.    

– Кто  такой мистер Кирвин? В чем я должен отчитываться? Разве здесь не свободная  страна?    

– Да,  сэр, достаточно свободная для честных людей. Мистер Кирвин – судья. А  отчитаться надо потому, что какой-то джентльмен найден здесь убитым прошлой  ночью.    

Эти  слова сильно поразили меня; но вскоре я успокоился. Я был невиновен; это легко  можно было доказать. Поэтому я безмолвно последовал за моим провожатым, который  привел меня в один из лучших домов города. Я едва держался на ногах от  усталости и голода; но, окруженный толпой, я посчитал разумным крепиться, чтобы  мою физическую слабость не истолковали как страх или сознание вины. Я не  подозревал, что случилась беда, которая через несколько мгновений: сокрушит  меня и погрузит в такое отчаяние, что перед ним отступит и боязнь позора, и  страх смерти.    

На этом  я вынужден остановиться, ибо должен призвать на помощь всю силу духа, чтобы  вспомнить подробности страшных событий, о которых собираюсь рассказать.    

 Глава XXI    

     

Вскоре  меня привели к судье, старому, добродушному на вид человеку со спокойными и  мягкими манерами. Он посмотрел на меня, однако, довольно сурово; затем,  повернувшись к моим конвоирам, он спросил, кто может быть свидетелем по этому  делу.    

Человек  шесть выступили вперед; судья выбрал из них одного, который показал, что предыдущей  ночью он отправился на рыбную ловлю вместе с сыном и зятем, Дэниелом Ньюгентом;  около десяти часов поднялся сильный северный ветер, и они решили вернуться в  гавань. Ночь была очень темная, луна еще не взошла. Они причалили не в гавани,  а, по обыкновению, в бухте, мили на две ниже. Сам он шел первым, неся часть  рыболовных снастей, а его спутники следовали за ним на некотором расстоянии.  Ступая по песку, он споткнулся о какой-то предмет и упал. Спутники его подошли,  чтоб помочь ему; при свете их фонаря они обнаружили, что он упал на человеческое  тело, по видимости мертвое. Вначале они предположили, что это утопленник,  выброшенный на берег; однако, осмотрев его, они установили, что одежда была  сухой, а тело еще не успело остыть. Они немедленно отнесли его в домик одной  старой женщины, живущей неподалеку, и попытались, к сожалению, напрасно,  вернуть его к жизни. Это был красивый молодой человек лет двадцати пяти.  Очевидно, он был задушен, так как на нем не было никаких следов насилия, кроме  темных отпечатков пальцев на шее.    

Первая  часть этих показаний не вызвала во мне ни малейшего интереса; но когда он упомянул  о следах пальцев, я вспомнил убийство моего брата и пришел в крайнее волнение;  по телу прошла дрожь, а глаза застлал туман; это вынудило меня прислониться к  креслу в поисках опоры. Судья наблюдал за мной острым взглядом, и мое  поведение, несомненно, произвело на него неблагоприятное действие.    

Сын  подтвердил показания отца; а когда был допрошен Даниел Ньюгент, он положительно  поклялся, что незадолго перед падением их спутника заметил недалеко от берега  лодку, а в ней человека; насколько он мог судить при свете звезд, это была та  самая лодка, на которой я только что прибыл.    

Одна из  женщин показала, что она живет вблизи берега и примерно за час до того, как  услышала об обнаружении трупа, стояла у дверей своего дома, ожидая возвращения  рыбаков; и тут заметила лодку, а в ней человека, который отчаливал от того  места на берегу, где впоследствии был найден труп.    

Другая  женщина подтвердила рассказ рыбаков, принесших тело в ее дом; тело было еще  теплым. Они положили его на кровать и стали растирать, а Дэниел отправился в  город за лекарем; но жизнь в теле уже угасла.    

Еще  несколько человек было опрошено об обстоятельствах моего прибытия; они  сходились на том, что при сильном северном ветре, поднявшемся прошедшей ночью,  я мог бороться со стихией в течение многих часов и был вынужден возвратиться к  тому же месту, откуда отчалил. Кроме того, они считали, что я, по-видимому,  принес тело из другого места и, поскольку берег мне незнаком, я мог войти в гавань,  не имея представления о расстоянии от города до места, где я оставил труп.    

Выслушав  эти показания, мистер Кирвин пожелал, чтобы меня привели в комнату, где лежало  тело, приготовленное для погребения; ему хотелось видеть, какое впечатление  произведет на меня вид убитого. Эта мысль, вероятно, была подсказана ему моим  чрезвычайным волнением при описании способа, каким было совершено убийство.  Итак, судья и еще несколько лиц повели меня в комнату, где лежал покойник. Меня  невольно поразили странные совпадения, происшедшие в эту беспокойную ночь;  однако, зная, что меня видело несколько человек на острове, где я проживая,  примерно в тот час, когда был найден труп, я был совершенно спокоен насчет  исхода дела.    

Я вошел  в комнату, где лежал убитый, и меня подвели к гробу. Какими словами описать мои  чувства при виде трупа? Еще сейчас у меня пересыхают губы от ужаса, и я не могу  вспоминать тот страшный миг без содрогания. Допрос, присутствие судьи к  свидетелей – все это исчезло как сон, когда переда мной предстало безжизненное  тело Анри Клерваля. Я задыхался; упав на тело, я вскричал: «Неужели мои  преступные козни лишили жизни и тебя, милый Анри? Двоих я уже убил, другие  жертвы ждут своей очереди, но ты, Клерваль, мой друг, мой благодетель…»    

Человеку  не под силу выдерживать дальше подобные страдания, и меня вынесли из комнаты в  сильнейших конвульсиях.    

За ними  последовала лихорадка. Два месяца я находился на грани жизни и смерти. Бред  мой, как мне после рассказывали, наводил на всех ужас: я называя себя убийцей  Уильяма, Жюстины и Клерваля. Я то умолял присутствующих помочь мне расправиться  с дьяволом, который меня мучил; то чувствовал, как пальцы чудовища впиваются в  мое горло, и издавал громкие вопли страдания и ужаса. К счастью, я бредил на  своем родном языке, и меня понимал один лишь мистер Кирвин; но моей  жестикуляции и криков было достаточно, чтобы испугать и других свидетелей.    

Зачем я  не умер? Более несчастный, чем кто-либо из людей, почему я не впал в забытье и  не обрел покой? Смерть уносит стольких цветущих детей – единственную  надежду любящих родителей; столько невест и юных возлюбленных сегодня находятся  в расцвете сил и надежд, а назавтра становятся добычей червей и разлагаются в  могиле. Из какого же материала я сделан, что смог выдержать столько ударов, от  которых моя пытка непрерывно возобновлялась, точно на колесе.    

Но мне  суждено было выжить; через два месяца, словно проснувшись от тяжелого сна, я  очутился в тюрьме, на жалкой постели, окруженный тюремщиками, надзирателями,  запорами и всеми мрачными атрибутами заключения. Помню, было утро, когда ко мне  вернулось сознание; я забыл, что со мной произошло, и помнил только, что на  меня обрушилось какоето горе. Но когда я осмотрелся вокруг, увидел решетки на  окнах и грязную комнату, в которой я находился, все ожило в моей памяти, и я  горько застонал.    

Мои  стоны разбудили старуху; дремавшую в кресле около меня. Это была жена одного из  надзирателей, которую наняли; ко мне сиделкой; ее лицо выражало все дурные  наклонности, часто характерные для людей этого круга. Черты ее лица были жестки  и грубы, как у тех, кто привык смотреть на чужое горе без сочувствия. Тон ее  выражал полное равнодушие; она обратилась ко мне по-английски, и я узнал голос,  который не раз слышал во время болезни.    

– Вам  теперь лучше, сэр?– спросила она.    

Я едва  внятно ответил, тоже по-английски:    

– Кажется,  да; но если все это правда, а не сон, мне жаль, что я еще живу и чувствую свое  горе и ужас.    

– Что  и говорить, – сказала старуха, – если вы имеете в виду джентльмена,  которого вы убили, то, пожалуй, оно бы и лучше, если бы вы умерли; вам придется  очень плохо. Однако это дело не мое. Меня прислали ходить за вами и помочь вам  встать на ноги. Это я делаю на совесть; хорошо бы каждый так работал.    

Я с  отвращением отвернулся от женщины, которая могла обратиться с такими бесчувственными  словами к человеку, только что находившемуся при смерти. Но я был слаб и не мог  разобраться в происходившем. Весь мой жизненный путь казался мне сном. Иногда я  сомневался, было ли все это на самом деле, ибо события моей жизни ни разу не  предстали мне с яркостью реальной действительности.    

Когда  проплывавшие передо мной образы стали более отчетливыми, у меня сделался жар; и  все вокруг потемнело. Возле меня не было никого, кто утешил бы меня и  приласкал; ни одна дружеская рука не поддерживала меня. Пришел врач и прописал  лекарства; старуха приготовила их, но на лице первого было написано полное  безразличие, а на лице второй – жестокость. Кто мог интересоваться судьбой  убийцы, кроме палача, ждущего платы за свое дело?    

Таковы  были мои первые мысли; однако я вскоре убедился, что мистер Кирвин проявил ко  мне чрезвычайную доброту. Он приказал отвести для меня лучшее помещение в  тюрьме (эта жалкая камера в самом деле была там лучшей); и именно он  позаботился о враче и сиделке. Правда, навещая он меня редко; хотя он всячески  стремился облегчить страдания каждого человека, ему не хотелось присутствовать  при муках убийцы и слушать его бред. Он иногда приходил убедиться, что по  отношению ко мне проявляется забота; однако его посещения были краткими и  весьма нечастыми.    

Однажды  во время моего выздоровления я сидел на стуле; глаза мои были полузакрыты, а  щеки мертвенно бледны, как у покойника. Подавленный горем, я часто думал, не  лучше ли искать смерти, чем оставаться в мире, где мне суждено было так страдать.  Одно время я подумывал, не признать ли себя виновным и подвергнуться  казни, – ведь я был более виновным, чем бедная Жюстина. Именно эта  мысль владела мною, когда дверь камеры открылась и вошел мистер Кирвин. Лицо  его выражало жалость и сочувствие; он придвинул ко мне стул и обратился ко мне  на французском языке:    

– Боюсь,  что вам здесь плохо; не могу ли я чем-нибудь облегчить вашу участь?    

– Спасибо,  но все это мне безразлично; ничто на свете не может принести мне облегчения.    

– Я  знаю, что сочувствие чужестранца – слабая помощь тому, кто, подобно вам, сражен  такой тяжкой бедой. Но я надеюсь, что вы скоро покинете это мрачное место; не  сомневаюсь, что вы легко добудете доказательства, которые снимут с вас  обвинение.    

– Об  этом я менее всего забочусь. Силою необычайных событий я стал несчастнейшим из  смертных. После всех мук, которые я пережил и переживаю, как может смерть  казаться мне злом?    

– Действительно,  ничего не может быть печальнее, чем недавние странные события. Вы случайно  попали на этот берег, известный своим гостеприимством, были немедленно схвачены  и обвинены в убийстве. Первое, что предстало вашим глазам, было тело вашего  друга, убитого необъяснимым образом и словно какимто дьяволом подброшенное вам.    

Когда  мистер Кирвин произнес эти слова, я, несмотря на волнение, охватившее меня при  напоминании о моих страданиях, немало удивился сведениям, которыми он  располагал. Вероятно, это удивление отразилось на моем лице, так как мистер  Кирвин поспешно сказал:    

– Как  только вы заболели, мне передали все бывшие при вас бумаги; я их просмотрел,  желая найти какие-либо указания, которые помогли бы мне разыскать ваших родных  и известить их о вашем несчастье и болезни. Я обнаружил несколько писем и среди  них одно, которое, судя по обращению, принадлежит вашему отцу. Я немедленно  написал в Женеву; после отправки моего письма прошло почти два месяца. Но вы  больны, вы дрожите, а волнение вам вредно.    

– Неизвестность  в тысячу раз хуже самого страшного несчастья. Скажите, какая разыгралась новая  драма и чье убийство я должен теперь оплакивать?    

– В  вашей семье все благополучно, – сказал ласково мистер Кирвин, – и  один из ваших близких приехал вас навестить.    

Не знаю  почему, но мне вдруг представилось, что это убийца явился насмехаться над моим  горем, что он хочет воспользоваться моим несчастьем и вынудить у меня согласие  на его адские требования. Я закрыл глаза руками и в ужасе закричал: «О! Уберите  его! Я не могу его видеть; ради Бога, не впускайте его!»    

Мистер  Кирвин в замешательстве смотрел на меня. Он невольно счел эти выкрики за подтверждение  моей виновности и сурово сказал:    

– Я  полагал, молодой человек, что присутствие вашего отца будет вам приятно и не  вызовет такого яростного протеста.    

– Мой  отец! – воскликнул я, и при этом все черты моего лица вместо ужаса  выразили радость. – Неужели приехал мой отец? О, как он добр, как  бесконечно добр! Но где он? Почему он не спешит ко мне?    

Перемена  во мне удивила и обрадовала судью; возможно, он приписал мое предыдущие восклицания  новому припадку лихорадочного бреда; теперь к нему снова вернулась его прежняя  благожелательность. Он поднялся и вместе с сиделкой покинул камеру, а через  минуту ко мне вошел мой отец.    

Ничто на  свете не могло в ту минуту доставить мне большей радости. Я протянул к нему руки  и воскликнул: «Так, значит, вы живы, и Элизабет и Эрнест?»    

Отец  успокоил меня, заверив, что у них все благополучно, и старался, распространяясь  на столь интересующие меня темы, поднять мой дух. Однако он скоро почувствовал,  что тюрьма неподходящее место для веселья. «Вот в каком жилище ты оказался, сын  мой! – сказал он, печально оглядывая зарешеченные окна и всю жалкую  комнату. – Ты отправился на поиски счастья, но тебя, как видно, преследует  рок. А бедный Клерваль…»    

Упоминание  о моем несчастном убитом друге так меня взволновало, что при моей слабости я не  смог сдержаться и заплакал.    

– Увы!  Это так, отец, – сказал я, – надо мной тяготеет рок; и я должен жить,  чтобы свершить то, что мне предначертано, иначе мне надо было бы умереть у  гроба Анри.    

Нашу  беседу прервали, ибо в моем тогдашнем состоянии меня оберегали от волнений. Вошел  мистер Кирвин и решительно сказан, что чрезмерное напряжение может истощить мои  силы. Но приезд отца был для меня подобен появлению моего ангела-хранителя, и  здоровье мое постепенно стадо поправляться.    

Когда я  поборол болезнь, мною овладела мрачная меланхолия, которую ничто не могло рассеять.  Образ убитого Клерваля как призрак вечно стоял предо мной. Много раз мое  волнение, вызванное этими воспоминаниями, заставляло моих друзей бояться  опасного возврата болезни. Увы! Зачем они берегли мою несчастную жизнь,  ненавистную мне самому? Очевидно, для того, чтобы я все претерпел до конца, но  теперь конец близок. Скоро, о! очень скоро смерть погасит мои волнения и  освободит меня от безмерного гнета страданий; приговор будет приведен в  исполнение, и я обрету покой. Тогда смерть лишь далеко маячила передо мною,  хотя желание умереть владело моими думами, и я часто часами сидел неподвижно и  безмолвно, призывая катастрофу, которая погребла бы под обломками и меня, и  моего губителя.    

Приближался  срок суда. Я находился в тюрьме уже три месяца; и хотя я все еще был слаб и мне  постоянно грозил возврат болезни, я вынужден был проделать путь почти в сто  миль, до главного города графства, где был назначен суд. Мистер Кирвин  позаботился о вызове свидетелей и о защитнике. Я был избавлен от позора  публичного появления в качестве преступника, так как дело мое не было передано  в тот суд, от решения которого зависит жизнь или смерть. Присяжные, решающие  вопрос о предании этому суду, сняли с меня обвинение, ибо было доказано, что в  тот час, когда был обнаружен труп моего друга, я находился на Оркнейских  островах; через две недели после моего переезда в главный город я был  освобожден из тюрьмы.    

Отец был  счастлив, узнав, что я свободен от тяжкого обвинения, что я снова могу дышать  вольным воздухом и вернуться на родину. Я не разделял его чувств; стены темницы  или дворца были бы мне одинаково ненавистны. Чаша жизни была отравлена навеки;  и хотя солнце светило надо мной, как и над самыми счастливыми, я ощущал вокруг  себя непроглядную, страшную тьму, куда не проникал ни единый луч света и где  мерцала только пара глаз, устремленных на меня. Иногда это были выразительные  глаза Анри, полные смертной тоской, – темные, полузакрытые глаза,  окаймленные черными ресницами; иногда же это были водянистые, мутные глаза  чудовища, впервые увиденные мной в моей ингольштадтской комнате.    

Отец  старался возродить во мне чувства любви к близким. Он говорил о Женеве, куда  мне предстояло вернуться, об Элизабет и Эрнесте. Но его слова лишь исторгали  глубокие вздохи из моей груди. Иногда, правда, во мне пробуждалась жажда  счастья; я с грустью и нежностью думал о своей любимой кузине или с мучительной  maladie du pays[6]  хотел еще раз увидеть синее озеро и быструю Рону, которые были мне так дороги в  детстве; но моим обычным состоянием была апатия; мне было все равно  – находиться в тюрьме или среди прекраснейшей природы. Это настроение  прерывалось лишь пароксизмами отчаяния. В такие минуты я часто пытался положить  конец своему ненавистному существованию. Требовалось неустанное надо мною  наблюдение, чтобы я не наложил на себя руки.    

Однако  на мне лежал долг, воспоминание о котором в конце концов взяло верх над эгоистическим  отчаянием. Необходимо было немедленно вернуться в Женеву, чтобы охранять жизнь  тех, кого я так глубоко любил; надо было выследить убийцу и, если случай  откроет мне его убежище или он сам снова осмелится появиться передо мной, без  промаха сразить чудовище, которое я наделил подобием души, еще более уродливым,  чем его тело. Отец откладывал наш отъезд, опасаясь, что я не вынесу тягот  путешествия; ведь я был сущей развалиной – тенью человека. Силы мои были  истощены. От меня остался один скелет; днем и ночью мое изнуренное тело  пожирала лихорадка.    

Однако я  с такой тревогой и нетерпением настаивал на отъезде из Ирландии, что отец счел  за лучшее уступить. Мы взяли билеты на судно, отплывавшее в Гавр де Грае, и  отчалили с попутным ветром от берегов Ирландии. Была полночь. Лежа на палубе, я  глядел на звезды и прислушивался к плеску волн. Я радовался темноте, скрывшей  от моих взоров ирландскую землю; сердце мое билось от радости при мысли, что я  скоро увижу Женеву. Прошлое казалось мне ужасным сновидением; однако судно, на  котором я плыл, ветер, относивший меня от ненавистного ирландского берега, и  окружавшее меня море слишком ясно говорили мне, что это не сон и что Клерваль,  мой друг, мой дорогой товарищ, погиб из-за меня, из-за чудовища, которое я  создал. В моей памяти пронеслась вся моя жизнь: тихое счастье в Женеве, в кругу  семьи, смерть матери и отъезд в Ингольштадт. Я с содроганием вспомнил безумный  энтузиазм, побуждавший меня быстрее сотворить моего гнусного врага; я вызвал в  памяти ночь, когда он впервые ожил. Дальше я не мог вспоминать; множество  чувств нахлынуло на меня, и я горько заплакал.    

Со  времени выздоровления от горячки у меня вошло в привычку принимать на ночь  небольшую дозу опия; только с помощью этого лекарства мне удавалось обрести  покой, необходимый для сохранения жизни. Подавленный воспоминаниями о своих  бедствиях, я принял двойную дозу и вскоре крепко уснул. Но сон не принес мне  забвения от мучительных дум; мне снились всевозможные ужасы. К утру мною совсем  овладели кошмары; мне казалось, что дьявол сжимает мне горло, а я не могу  вырваться; в ушах моих раздавались стоны и крики. Отец, сидевший надо мной,  увидев, как я мечусь во сне, разбудил меня. Кругом шумели волны; надо мной было  облачное небо, дьявола не было; чувство безопасности, ощущение того, что между  этим часом и неизбежным страшным будущим наступила передышка, принесли мне  некое забвение, к которому так склонен по своей природе человеческий разум.    

 Глава XXII    

     

Путешествие  подошло к концу. Мы высадились на берег и проследовали в Париж. Вскоре я  убедился, что переоценил свои силы и мне требуется отдых, прежде чем продолжать  путь. Отец проявлял неутомимую заботу и внимание; но он не знал причины моих  мучений и предлагал лекарства, бессильные при неизлечимой болезни. Ему  хотелось, чтобы я развлекся в обществе. Мне же были противны человеческие лица.  О нет, не противны! Эта были братья, мои ближние, и меня влекло даже к наиболее  неприятным из них, точно это были ангелы, сошедшие с небес. Но мне казалось,  что я не имею права общаться с ними. Я наслал на них врага, которому доставляло  радость проливать их кровь и наслаждаться их стонами. Как ненавидели бы они  меня, все до одного, как стали бы гнать меня, если бы узнали о моих греховных  занятиях и о злодействах, источником которых я был!    

В конце  концов отец уступил моему стремлению избегать общества и прилагал все усилия,  чтобы рассеять мою тоску. Иногда ему казалось, что я болезненно воспринял  унижение, связанное с обвинением в убийстве, и он пытался доказать мне, что это  ложная гордость.    

– Увы,  отец мой, – говорил я, – как мало вы меня знаете! Люди, их чувства и  страсти, действительно были бы унижены, если бы такой негодяй, как я, смел  гордиться, Жюстина, бедная Жюстина, была невинна, как и я, а ей предъявили  такое же обвинение, и она погибла, а причина ее смерти – я; я убил ее. Уильям,  Жюстина и Анри – все они погибли от моей руки.    

Во время  моего заключения в тюрьме отец часто слышал от меня подобные признания; когда я  таким образом обвинял себя, ему иногда, по-видимому, хотелось получить  объяснение; иногда же он принимал их за бред и считал, что такого рода мысль,  явившаяся во время болезни, могла сохраниться и после выздоровления. Я  уклонялся от объяснений и молчал о злодее, которого я создал. Я был убежден,  что меня считают безумным; это само по себе могло навеки связать мой язык.  Кроме того, я не мог заставить себя раскрыть тайну, которая повергла бы моего  собеседника в отчаяние и поселила в его груди неизбывный ужас. Поэтому я  сдерживал свою нетерпеливую жажду сочувствия и молчал, а между тем я отдал бы  все на свете за возможность открыть роковую тайну. Но иногда у меня невольно  вырывались подобные слова. Я не мог дать им объяснение; но эти правдивые слова  несколько облегчали бремя моей тайной скорби.    

На этот  раз отец сказал с беспредельным удивлением:    

– Милый  Виктор, что это за бред? Милый сын, умоляю тебя, никогда больше не утверждай  ничего подобного.    

– Я  не сумасшедший, – вскричал я решительно, – солнце и небо, которым  известны мои дела, могут засвидетельствовать, что я говорю правду. Я – убийца  этих невинных жертв, они погибли из-за моих козней. Я тысячу раз пролил бы свою  собственную кровь каплю за каплей, чтобы спасти их жизнь; но я не мог этого  сделать, отец, я не мог пожертвовать всем человеческим родом.    

Конец  этой речи совершенно убедил моего отца, что мой разум помрачен; он немедленно  переменил тему разговора и попытался дать моим мыслям иное направление. Он  хотел, насколько возможно, вычеркнуть из моей памяти события, разыгравшиеся в  Ирландии; он никогда не упоминал о них и не позволял мне говорить о моих  невзгодах.    

Со  временем я стал спокойнее; горе прочно угнездилось в моем сердце, но я больше  не говорил бессвязными словами о своих преступлениях; для меня было достаточно  сознавать их. Я сделал над собой неимоверное усилие и подавил властный голос  страдания, которое иногда рвалось наружу, чтобы заявить о себе всему свету. Я  стал спокойнее и сдержаннее, чем когда-либо со времени моей поездки к ледовому  морю.    

За  несколько дней до отъезда из Парижа в Швейцарию я получил следующее письмо от  Элизабет:    

«Дорогой  друг! Я с величайшей радостью прочла письмо от дяди, отправленное из Парижа; ты  уже не отделен от меня огромным расстоянием, и я надеюсь увидеть тебя через  каких-нибудь две недели. Бедный кузен, сколько ты должен был выстрадать! Я  боюсь, что ты болен еще серьезнее, чем когда уезжал из Женевы. Эта зима прошла  для меня в унынии, в постоянных терзаниях неизвестности. Все же я надеюсь, что  увижу тебя умиротворенным и что твое сердце хоть немного успокоилось.    

И  все-таки я боюсь, что тревога, которая делала тебя таким несчастным год тому  назад, существует и теперь, и даже усилилась со временем. Я не хотела бы  расстраивать тебя сейчас, когда ты перенес столько несчастий; однако разговор,  который произошел у меня с дядей перед его отъездом, требует, чтобы я  объяснилась еще до нашей встречи.    

Объяснилась!  Ты, вероятно, спросишь: что у Элизабет может быть такого, что требует объяснения?  Если ты в самом деле так скажешь, этим самым будет получен ответ на мои  вопросы, и все мои сомнения исчезнут. Но ты далеко от меня и, возможно, боишься  и, вместе, желаешь такого объяснения. Чувствуя вероятность этого, я не решаюсь  долее откладывать и пишу то, что за время твоего отсутствия мне часто хотелось  написать, но недоставало мужества.    

Ты  знаешь, Виктор, что наш союз был мечтой твоих родителей с самых наших детских  лет. Нам объявили об этом, когда мы были совсем юными; нас научили смотреть на  этот союз, как на нечто непременное. Мы были в детстве нежными друзьями и, я  надеюсь, остались близкими друзьями, когда повзрослели. Но ведь брат и сестра  часто питают друг к другу нежную привязанность, не стремясь к более близким  отношениям; не так ли и с нами? Скажи мне, милый Виктор. Ответь, умоляю тебя,  ради нашего счастья, с полной искренностью: ты не любишь другую?    

Ты  путешествовал; ты провел несколько лет в Ингольштадте; и признаюсь тебе, мой  друг, когда я прошлой осенью увидела, что ты несчастен, ищешь одиночества и  избегаешь всякого общества, я невольно предположила, что ты, возможно,  сожалеешь о нашей помолвке и считаешь себя связанным, считаешь, что обязан  исполнить волю родителей, хотя бы это противоречило твоим склонностям. Но это  ложное рассуждение. Признаюсь, мой друг, что люблю тебя и в моих мечтах о  будущем ты всегда был моим другом и спутником. Но я желаю тебе счастья, как  самой себе, и поэтому заявляю, что наш брак обернется для меня вечным горем,  если не будет совершен по твоему собственному свободному выбору. Вот и сейчас я  плачу при мысли, что ты, вынесший жестокие удары судьбы, ради слова честь  можешь уничтожить надежду на любовь и счастье, которые одни способны вернуть  тебе покой. Бескорыстно любя тебя, я десятикратно увеличила бы твои муки, став  препятствием для исполнения твоих желаний. О Виктор, поверь, что твоя кузина и  товарищ твоих детских игр слишком искренне тебя любит, чтобы не страдать от  такого предположения. Будь счастлив, мой друг, и, если ты исполнишь только это  мое желание, будь уверен, что ничто на свете не нарушит мой покой.    

Пусть  это письмо не расстраивает тебя; не отвечай завтра, или на следующий день, или  даже до твоего приезда, если это тебе больно. Дядя пришлет мне известие о твоем  здоровье; и если при встрече я увижу хотя бы улыбку на твоих устах, вызванную  мною, мне не надо другого счастья. Женева, 18 мая 17..    

Элизабет  Лавенца».    

Это  письмо оживило в моей памяти то, что я успел забыть, – угрозу демона:  «Я буду с тобой в твою брачную ночь». Таков был вынесенный мне приговор; в эту  ночь демон приложит все силы, чтобы убить меня и лишить счастья, которое  обещало облегчить мои муки. В эту ночь он решил завершить свои преступления  моей смертью. Пусть будет так: в эту ночь произойдет смертельная схватка, и,  если он окажется победителем, я обрету покой, и его власти надо мною придет  конец. Если же он будет побежден, я буду свободен. Увы! Что за свобода! Такая  же свобода, как у крестьянина, на глазах которого вырезана вся семья, сгорел  дом, земля лежит опустошенная, а сам он – бездомный, нищий изгнанник, одинокий,  но свободный. Такой будет и моя свобода; правда, в лице моей Элизабет я обрету  сокровище, но на другой чаше весов останутся муки совести и сознание вины, которые  будут преследовать меня до самой смерти.    

Милая,  любимая Элизабет! Я читал и перечитывал ее письмо; нежность проникла в мое  сердце и навевала райские грезы любви и радости; но яблоко уже было съедено, и  десница ангела отрешала меня от всех надежд. А я готов был на смерть, чтобы  сделать ее счастливой. Смерть неизбежна, если чудовище выполнит свою угрозу. Но  я задавался вопросом, ускорит ли женитьба исполнение моей судьбы. Моя гибель  может свершиться на несколько месяцев раньше; но если мой мучитель заподозрит,  что я откладываю свадьбу из-за его угрозы, он безусловно найдет другие и, быть  может, более страшные способы мести. Он поклялся быть со мной в брачную ночь;  но он не считает, что эта угроза обязывает его соблюдать мир до наступления  этой ночи. Чтобы показать мне, что он еще не насытился кровью, он убил Клерваля  сразу после своей угрозы. Я решил поэтому, что если мой немедленный союз с  кузиной принесет счастье ей или моему отцу, то я не имею права отсрочить его ни  на один час, каковы бы ни были умыслы моего врага против моей жизни.    

В таком  состоянии духа я написал Элизабет. Письмо мое было спокойно и нежно. «Боюсь,  моя любимая девочка, – писал я, – что вам осталось мало счастья  на свете; но все, чему я могу радоваться, сосредоточено в тебе. Отбрось же  пустые страхи; тебе одной посвящаю я свою жизнь и свои стремления к счастью. У  меня есть тайна, Элизабет, страшная тайна. Когда я ее открою тебе, твоя кровь  застынет от ужаса, и тогда, уже не поражаясь моей мрачности, ты станешь  удивляться тому, что я еще жив после всего, что выстрадал. Я поверю тебе эту  страшную тайну на следующий день после нашей свадьбы, милая кузина, ибо между  нами должно существовать полное доверие. Но до этого дня умоляю тебя не  напоминать о ней. Об этом я прошу со всей серьезностью и знаю, что ты  согласишься».    

Через  неделю после получения письмо от Элизабет мы возвратились в Женеву. Милая девушка  встретила меня с самой нежной лаской, но на ее глаза навернулись слезы, когда  она увидела мое исхудалое лицо и лихорадочный румянец. Я в ней также заметил  перемену. Она похудела и утратила восхитительную живость, которая очаровывала  меня прежде; но ее кротость и нежные, сочувственные взгляды делали ее более  подходящей подругой для отверженного и несчастного человека, каким был я.    

Спокойствие  мое оказалось недолгим. Воспоминания сводили меня с ума. Когда я думал о  прошедших событиях, мною овладевало настоящее безумие; иногда меня охватывала  ярость, и я пылал гневом; иногда погружался в глубокое уныние. Я ни с кем не  говорил, ни на кого не глядел и сидел неподвижно, отупев от множества  свалившихся на меня несчастий.    

Одна  только Элизабет умела вывести меня из этого состояния; ее нежный голос  успокаивал меня, когда я бывал возбужден, и пробуждал человеческие чувства,  когда я впадал в оцепенение. Она плакала вместе со мной и надо мной. Когда  рассудок возвращался ко мне, она увещевала меня и старалась внушить мне  смирение перед судьбой. О! хорошо смиряться несчастливцу, но для преступника  нет покоя. Муки совести отравляют наслаждение, которое можно иногда найти в самой  чрезмерности горя.    

Вскоре  после моего приезда отец заговорил о моей предстоящей женитьбе на Элизабет. Я  молчал.    

– Может  быть, у тебя есть другая привязанность?    

– Никакой  в целом свете. Я люблю Элизабет и радостно жду нашей свадьбы. Пусть же будет  назначен день. В этот день я посвящу себя, живой или мертвый, счастью моей  кузины.    

– Дорогой  Виктор, не говори так. Мы пережили тяжелые несчастья; но надо крепче дердаться  за то, что нам осталось, и перенести нашу любовь с тех, кого мы потеряли, на  тех, кто еще жив. Наш круг будет узок, но крепко связан узами любви и общего  горя. А когда время смягчит твое отчаяние, родятся новые милые создания,  предметы нашей любви и забот, взамен тех, кого нас так жестоко лишили.    

Так  поучал меня отец. А мне все вспоминалась угроза демона. Не следует удивляться,  что, при его всемогуществе в кровавых делах я считал его почти непобедимым, и  когда он произнес слова: «Я буду с тобой в твою брачную ночь», – я  примирился с угрожавшей мне опасностью как неотвратимой. Однако смерть не  страшила меня по сравнению с утратой Элизабет. Поэтому я с удовлетворением и  даже радостью согласился с отцом и сказал, что, если моя кузина не возражает,  можно праздновать свадьбу через десять дней; тогда-то и решится моя судьба,  думал я.    

Великий  Боже! Если бы я на один миг подумал, какой адский умысел вынашивал мой злобный  противник, я лучше навсегда исчез бы из родной страны и скитался по свету  одиноким изгнанником, чем согласился на этот злополучный брак. Но словно  каким-то колдовством чудовище сделало меня слепым к его настоящим замыслам; и  я, считая, что смерть уготована только мне, ускорял гибель существа, более  дорогого мне, чем я сам.    

По мере  приближения срока нашей свадьбы – то ли из трусости, то ли охваченный  предчувствием – я все более падал духом. Однако я скрывал свои чувства под  видом веселости, вызывавшим счастливые улыбки на лице моего отца, но едва ли  обманувшим внимательный и более острый взор Элизабет. Она ожидала нашего союза  с удовлетворением, к которому все же примешивался некоторый страх, внушенный  нашими прошлыми несчастьями; то, что сейчас казалось реальным и осязаемым  счастьем, могло скоро превратиться в сон, не оставляющий никаких следов, кроме  глубокой и вечной горечи.    

Были  сделаны необходимые приготовления для торжества; мы принимали поздравительные  визиты, и всюду сияли радостные улыбки. Я, как умел, затаил в сердце терзавшую  меня тревогу и, казалось, с увлечением вникал в планы моего отца, хотя им, быть  может, предстояло лишь украсить мою гибель. Благодаря стараниям отца часть  наследства Элизабет была закреплена за нею австрийским правительством. Ей  принадлежало небольшое поместье на берегах Комо. Было решено, что тотчас после  свадьбы мы поедем на виллу Лавевца и проведем наши первые счастливые дни у  прекрасного озера, на котором она стоит.    

Тем  временем я принял все меры предосторожности, чтобы защищаться, если демон  открыто нападет на меня. При мне всегда были пистолеты и кинжал; и я был  постоянно начеку, чтобы предотвратить всякое коварство. Это в значительной степени  успокаивало меня. По мере, приближения дня свадьбы угроза стала казаться мне  пустою и не стоящей того, чтобы нарушился мой покой. В то же время счастье,  которого я ожидал от вашего брака, представлялось все более верным с  приближением торжественного дня, о котором постоянно говорили, как о чем-то  решенном, чему никакие случайности не могут помешать.    

Элизабет  казалась счастливой; мое спокойствие значительно способствовало и ее успокоению.  Но в день, назначенный для осуществления моих желаний и решения моей судьбы,  она загрустила, и ею овладело какое-то предчувствие; а может быть, она думала о  страшной тайне, которую я обещал открыть ей на следующий день: Отец не мог  нарадоваться на нее и за суетой свадебных приготовлений усматривал в грусти  своей племянницы лишь обычную застенчивость невесты.    

После  брачной церемонии у отца собралось много гостей; но было условлено, что  Элизабет и я отправимся в свадебное путешествие по воде, переночуем в Эвиане и  продолжим путь на следующий день. Погода стояла чудесная, дул попутный ветер, и  все благоприятствовало нашей свадебной поездке.    

То были  последние часы в моей жизни, когда я был счастлив. Мы быстро продвигались вперед;  солнце палило, но мы укрылись от его лучей под навесом, любуясь красотой  пейзажей, – то на одном берегу озера, где мы видели Мон Салэв,  прелестные берега Монталегра, а вдали возвышающийся над всем прекрасный Монблан  и группу снежных вершин, которые тщетно с ними соперничают; то на  противоположном берегу, где перед нами была могучая Юра, вздымавшая свою темную  громаду перед честолюбцем, который задумал бы покинуть родину, и преграждавшая  путь захватчику, который захотел бы ее покорить.    

Я взял  руку Элизабет.    

– Ты  грустна, любимая. О, если бы ты знала, что я выстрадал и что мне, быть может,  ещепредстоит выстрадать, ты постаралась бы дать мне забыть отчаяние и изведать  покой – все, что может подарить мне этот день.    

– Будь  счастлив, милый Виктор, – ответила Элизабет, – надеюсь, что тебе не  грозит никакая беда; верь, что на душе у меня хорошо, если даже мое лицо и не  выражает радости. Какой-то голос шепчет мне, чтобы я не слишком доверялась  нашему будущему. Но я не буду прислушиваться к этому зловещему голосу. Взгляни,  как мы быстро плывем, посмотри на облака, которые то закрывают, то открывают  вершину Монблана и делают этот красивый вид еще прекраснее. Взгляни также на  бесчисленных рыб, плывущих в прозрачных водах, где можно различить каждый камешек  на дне. Какой божественный день! Какой счастливой и безмятежной кажется вся  природа!    

Такими  речами Элизабет старалась отвлечь свои и мои мысли от всяких предметов, наводящих  уныние. Однако настроение ее было неровным; на несколько мгновений в ее глазах  загоралась радость, но она то и дело сменялась беспокойством и задумчивостью.    

Солнце  опустилось ниже; мы проплыли мимо устья реки Дранс и проследили глазами ее путь  по расселинам высоких гор и по долинам между более низкими склонами. Здесь  Альпы подходят ближе к озеру, и мы приблизились к амфитеатру гор, замыкающих  его с востока. Шпили Эвиана сверкали среди окрестных лесов и громоздящихся над  ним вершин.    

Ветер,  который до сих пор нес нас с поразительной быстротой, к закату утих, сменившись  легким бризом. Нежное дуновение его лишь рябило воду и приятно шелестело  листвой деревьев, когда мы приблизились к берегу, откуда повеяло восхитительным  запахом цветов и сена. Когда мы причалили, солнце зашло за горизонт; едва  коснувшись ногами земли, я снова почувствовал, как во мне оживают заботы и  страхи, которым вскоре суждено было завладеть мною уже навсегда.    

 Глава ХХIII    

     

Было восемь  часов, когда мы вышли на берег; мы еще немного погуляли по берегу, ловя угасавший  свет, а затем направились в гостиницу, любуясь красивыми видами вод, лесов и  гор, скрытых сумерками, но еще выступавших темными очертаниями.    

Южный  ветер утих, но зато с новой силой подул ветер с запада. Луна достигла высшей  точки в небе и начала опускаться; облака скользили по ней быстрее хищных птиц и  скрывали ее лучи, а озеро отражало беспокойное небо, казавшееся там еще  беспокойнее из-за поднявшихся волн. Внезапно обрушился сильный ливень.    

Весь  день я был спокоен; но как только формы предметов растворились во мраке, моей душой  овладели бесчисленные страхи. Я был взволнован и насторожен; правой рукой я  сжимал пистолет, спрятанный за пазухой; каждый звук пугал меня; но я решил  дорого продать свою жизнь и не уклоняться от борьбы, пока не паду мертвым или  не уничтожу своего противника.    

Элизабет  некоторое время наблюдала мое волнение, сохраняя робкое безмолвие; но, должно  быть, в моем взгляде было нечто такое, что вызвало в ней ужас; дрожа всем  телом, она спросила:    

– Что  тревожит тебя, милый Виктор? Чего ты боишься?    

– О,  спокойствие, спокойствие, любовь моя, – ответил я, – пройдет эта  ночь, и все будет хорошо; но эта ночь страшна, очень страшна.    

В таком  состоянии духа я провел час, когда вдруг подумал о том, как ужасен будет для  моей жены поединок, которого я ежеминутно ждал. Я стал умолять ее удалиться,  решив не идти к ней, пока не выясню, где мой враг.    

Она  покинула меня, и я некоторое время ходил по коридорам дома, обыскивая каждый  угол, который мог бы служить укрытием моему противнику. Но я не обнаружил  никаких его следов и начал уже думать, что какая-нибудь счастливая случайность  помешала ему привести свою угрозу в исполнение, когда вдруг услышал страшный,  пронзительный вопль. Он раздался из комнаты, где уединилась Элизабет. Услышав  этот крик, я все понял; руки мои опустились, все мускулы моего тела оцепенели;  я ощутил тяжкие удары крова в каждой желе. Это состояние длилось всего лишь  миг; вопль повторился, и я бросился в комнату…    

Великий  Боже! Отчего я не умер тогда! Зачем я здесь и рассказываю о гибели моих надежд  и самого чистого на свете создания! Она лежала поперек кровати, безжизненная и  неподвижная; голова ее свисала вниз, бледные и искаженные черты ее лица были  наполовину скрыты волосами. Куда бы я ни посмотрел, я вижу перед собой  бескровные руки и бессильное тело, брошенное убийцей на брачное ложе. Как мог я  после этого остаться жить? Увы! Жизнь упряма и цепляется за нас тем сильнее,  чем мы больше ее ненавидим. На минуту я потерял сознание и без чувств упал на  пол.    

Когда я  пришел в себя, меня окружали обитатели гостиницы. На всех лицах был написан неподдельный  ужас, но это было лишь слабым отражением чувств, раздиравших меня. Я вернулся в  комнату, где лежало тело Элизабет, моей любимой, моей жены, еще так недавно  живой, и такой дорогой, такой достойной любви. Поза, в которой я застал ее,  была изменена; теперь она лежала прямо, голова покоилась на руке, на лицо и шею  был накинут платок, можно было подумать, что она спит. Я бросился к ней и  заключил ее в свои объятия. Но прикосновение к безжизненному и холодному телу  напомнило мне, что я держал в объятиях уже не Элизабет, которую так нежно  любил. На шее у нее четко виднелся след смертоносных пальцев демона, и дыхание  уже не исходило из ее уст.    

Склонясь  над нею в безмерном отчаянии, я случайно посмотрел вокруг. Окна комнаты были  раньше затемнены, а теперь я со страхом увидел, что комната освещена  бледно-желтым светом луны. Ставни были раскрыты; с неописуемым чувством ужаса и  увидел в открытом окне ненавистную и страшную фигуру. Лицо чудовища было  искажено усмешкой; казалось, он глумился надо мной, своим дьявольским пальцем  указывая на труп моей жены. Я ринулся к окну и, выхватив из-за пазухи пистолет,  выстрелил; но он успел уклониться, подпрыгнул и, устремившись вперед с  быстротою молнии, бросился в озеро.    

На звук  выстрела в комнате собралась толпа. И показал направление, в котором он исчез,  и мы отправились в погоню на шлюпках; мы бросали сети, но все было напрасно.  После нескольких часов поисков мы вернулись, потеряв всякую надежду; многие из  моих спутников полагали, что все это – плод моего воображения, Выйдя на  берег, они продолжили поиски в окрестностях, разделившись на группы, которые в  различных направлениях стали обшаривать леса и виноградники.    

Я  попытался сопровождать их и отошел на короткое расстояние от дома; но голова  моя кружилась, я передвигался словно пьяный и наконец впал в крайнее  изнеможение; глаза мои подернулись пеленой, кожу сушил лихорадочный жар. В этом  состоянии меня унесли обратно в дом и положили на кровать. Я едва сознавал, что  случилось; взор мой блуждал по комнате, словно ища то, что я потерял.    

Прошло  некоторое время; я поднялся и инстинктивно добрался до комнаты, где лежало тело  моей любимой. Кругом стояли плачущие женщины; я прильнул к телу и присоединил к  их слезам свои горестные слезы. Все это время мне не приходила ни одна ясная  мысль; мысли перескакивали с предмета на предмет, смутно отражая мои несчастья  и их причину. Я тонул в каком-то море ужасов. Смерть Уильяма, казнь Жюстины,  убийство Клерваля и, наконец, моей жены; даже в этот момент я не был уверен,  что моим последним оставшимся в живых близким не грозит опасность от злобного  дьявола; возможно, отец мой в эту самую минуту корчится в его мертвой хватке, а  Эрнест лежит мертвый у его ног. Эта мысль заставила меня задрожать и побудила к  действию. Я вскочил на ноги и решил как можно скорее вернуться в Женеву.    

Лошадей  нельзя было достать, и я вынужден был возвращаться по озеру, но дул противный  ветер и потоками лил дождь. Однако утро едва еще брезжило, и к ночи я мог  надеяться доехать. Я нанял гребцов а сам взялся за весла, ибо физическая работа  всегда облегчала мои душевные муки. Но сейчас избыток горя и крайнее волнение  делали меня неспособным ни на какое усилие. Я отбросил весло; охватив голову  руками, я дал волю мрачным мыслям, теснившимся в голове. Стоило мне оглянуться  кругом, и я видел картины, знакомые мне в более счастливое время; всего лишь  накануне я любовался ими в обществе той, что стала теперь только тенью и  воспоминанием. Слезы лились из моих глаз. Дождь на некоторое время перестал, и  я увидел рыб, которые резвились в воде, как и тогда, раньше; тогда на них  глядела Элизабет. Ничто не вызывает у нас столь мучительных страданий, как  резкая и внезапная перемена. Сияло ли солнце, или сгущались тучи, ничто уже не  могло предстать мне в том же свете, что накануне. Дьявол отнял у меня всякую  надежду на будущее счастье; никогда еще не было создания несчастнее меня; ни  один человек не переживал события столь страшного.    

Но зачем  так подробно останавливаться на эпизодах, последовавших за последним моим несчастьем?  Повесть моя и так полна ужасов. Я достиг их предела, и то, что я расскажу  теперь, может только наскучить вам. Знайте, что мои близкие были вырваны из  жизни один за другим. Я остался одиноким. Но силы мои истощены; и я могу лишь  вкратце досказать конец моей страшной повести.    

Я прибыл  в Женеву. Я застал отца и Эрнеста еще в живых, но первый поник под тяжестью  вестей, которые я принес. Я вижу его как сейчас, доброго и почтенного старика!  Невидящий взгляд его глаз блуждал в пространстве, ибо он потерял свою лучшую  радость – свою Элизабет, значившую для него больше, чем дочь, любимую им  безгранично, всей любовью, на какую способен человек на склоне лет, когда у  него осталось мало привязанностей, но тем крепче он цепляется за оставшиеся.  Пусть будет проклят и еще раз проклят дьявол, обрушивший несчастье на его седую  голову, обрекший его на медленное, тоскливое умирание! Он не мог жить после  всех ужасов, которые на нас обрушились; жизненные силы иссякли в нем; он уже не  вставал с постели и через несколько дней умер на моих руках.    

Что  сталось тогда со мною? Не знаю; я потерял чувство реального и ощущал лишь  давящую тяжесть и тьму. Иногда, правда, мне грезилось, что я брожу по цветущим  лугам и живописным долинам с друзьями моей юности. Но я пробуждался в какой-то  темнице. За этим следовали приступы тоски, но постепенно я яснее осознал свое  горе и свое положение, и тогде меня выпустили на свободу. Оказывается, меня  сочли сумасшедшим, я, насколько я мог понять, в течение долгих месяцев моим  обиталищем была одиночная палата.    

Однако  свобода была бы для меня бесполезным даром, если бы во мне, по мере того как возвращался  рассудок, не заговорило и чувство мести. Когда ко мне вернулась память о  прошлых несчастьях, я начал размышлять об их причине – о чудовище, которое  я создал, о гнусном демоне, которого я выпустил на свет на свою же погибель.  Мною овладевала безумная ярость, когда я думал о нем; я желал и пылко молил,  чтобы он очутился в моих руках и я мог обрушить на его проклятую голову великую  и справедливую месть.    

Моя  ненависть не могла долгое время ограничиваться бесплодными желаниями; я начал думать  о наилучших способах ее осуществления. С этой целью, примерно через месяц после  выхода из больницы, я обратился к городскому судье по уголовным делам и заявил  ему, что намерен предъявить обвинение; что мне известен убийца моих близких и  что я требую от него употребить всю его власть для поимки этого убийцы.    

Судья  выслушал меня со вниманием и доброжелательно.    

– Будьте  уверены, сэр, – сказал он, – я не пожалею сил и трудов, чтобы  схватить преступника.    

– Благодарю  вас, – ответил я, – Выслушайте поэтому показания, которые я намерен  дать. Это действительно такая странная история, что, я боюсь, вы не поверите  мне; однако в истине, как бы ни была она удивительна, есть нечто, что  заставляет верить. Мой рассказ будет слишком связным, чтобы вы приняли его за  плод воображения, и у меня нет никаких побуждений для лжи.    

Я сказал  все это выразительно, но спокойно; в глубине души я принял решение преследовать  моего губителя до самой его смерти. Эта цель, которую я поставил перед собой,  облегчала мои страдания и на некоторое время примирила меня с жизнью. Теперь я  изложил свою историю кратко, но твердо и ясно, называя точные даты и  удерживаясь от проклятий или жалоб.    

Вначале  судья, казалось, отнесся к рассказу с полным недоверием, но постепенно проявлял  все больше внимания и интереса. Я заметил, что он вздрагивал от ужаса, а иногда  его лицо выражало живейшее удивление с примесью сомнения.    

Закончив  свою повесть, я сказал: «Вот существо, которое я обвиняю; и я призываю вас употребить  всю вашу власть, чтобы схватить и покарать его. Это ваш долг судьи, и я верю и  надеюсь, что и ваши человеческие чувства в данном случае не дадут вам  уклониться от исполнения ваших обязанностей».    

Это  обращение вызвало заметную перемену в лице моего собеседника. Он слушал меня с  той полуверой, с какой выслушивают рассказы о таинственных и сверхъестественных  явлениях. Но когда я призвал его действовать официально, к нему вернулось все  его прежнее недоверие. Однако он мягко ответил:    

– Я  бы охотно оказал вам любую помощь в преследовании преступника; но создание, о  котором вы говорите, по-видимому, обладает силой, способной свести на нет все  мои старания. Кто сможет преследовать животное, способное пересечь ледовое море  и жить в пещерах и берлогах, куда не осмелится проникнуть ни один человек?  Кроме того, со дня совершения преступлений прошло несколько месяцев, и трудно  угадать, куда он направился и где сейчас может обитать.    

– Я  не сомневаюсь, что он кружит где-то поблизости; а если он в самом деле нашел  убежище в Альпах, то можно устроить на него охоту, как на серну, и уничтожить  его; как дикого зверя. Но я угадываю ваши мысли: вы не верите моему рассказу и  не намерены преследовать моего врага и покарать его по заслугам.    

При этом  мои глаза сверкнули яростью; судья был смущен.    

– Вы  ошибаетесь, – сказал он, – я напрягу все усилия, и будьте уверены,  что он понесет достойную кару. Но я опасаюсь, судя по вашему собственному  описанию его, что это будет практически невыполнимо, – таким образом,  несмотря на все меры, вас может ждать разочарование.    

– Этого  не может быть, но убеждать вас бесполезно. Моя месть ничего для вас не значит.  Я согласен, что это дурное чувство, но сознаюсь, что оно – всепожирающая и  единственная страсть моей души. Ярость моя невыразима, когда я думаю, что  убийца, которого я создал, все еще жив. Вы отказываетесь удовлетворить мое  справедливое требование: мне остается лишь одно средство; и я посвящаю себя,  свою жизнь и смерть делу его уничтожения.    

Произнося  эти слова, я весь дрожал; в моих речах, сквозило безумие и, вероятно, нечто от  надменной суровости, которой отличались, как говорят, мученики былых времен. Но  для женевского судьи, чья голова была занята совсем иными мыслями, чем идеи  жертвенности и героизма, такое возбуждение очень походило на сумасшествие. Он  постарался успокоить меня, словно няня – ребенка, и отнесся к моему  повествованию, как к бреду.    

– О  люди, – вскричал я, – сколь вы невежественны, а еще кичитесь своей  мудростью! Довольно! Вы сами не знаете, что говорите.    

Я  выбежал из его дома раздраженный и взволнованный и удалился, чтобы измыслить  иные способы действия.    

 Глава XXIV    

     

Я был в  том состоянии, когда мы не можем разумно мыслить. Я был одержим яростью. Но  жажда мести придала мне силу и спокойствие; она заставила меня овладеть собой и  помогла быть расчетливым и хладнокровным в такие минуты, когда мне грозило  безумие или смерть.    

Первым  моим решением было навсегда покинуть Женеву; родина, дорогая для меня, когда я  был счастлив и любим, теперь стала мне ненавистна. Я запасся деньгами, захватил  также несколько драгоценностей, принадлежавших моей матери, и уехал.    

С тех  пор начались странствия, которые окончатся лишь вместе с моей жизнью. Я объехал  большую часть планеты и испытал все лишения, обычно достающиеся на долю  путешественников в пустынях и диких краях. Не знаю, как я выжил; не раз я  ложился, изможденный, на землю и молил Бога о смерти. Но жажда мести  поддерживала во мне жизнь; я не смел умереть и оставить в живых своего врага.    

После  отъезда из Женевы первой моей заботой было отыскать след ненавистного демона.  Но у меня еще не было определенного плана; и я долго бродил в окрестностях  города, не зная, в какую сторону направиться. Когда стемнело, я оказался у  ворот кладбища, где были похоронены Уильям, Элизабет и отец. Я вошел туда и  приблизился к их могилам. Все вокруг было тихо, и только шелестела листва, чуть  колеблемая ветерком; ночь была темная; и даже для постороннего зрителя здесь  было что-то волнующее. Казалось, призраки умерших витают вокруг, бросая невидимую,  но ощутимую тень на того, кто пришел их оплакивать.    

Глубокое  горе, которое я сперва ощутил, быстро сменилось яростью. Они были мертвы, а я  жил; жил и их убийца; и я должен влачить постылую для меня жизнь ради того,  чтобы его уничтожить. Я преклонил колена в траве, поцеловал землю и произнес  дрожащими губами: «Клянусь священной землей, на которой стою, тенями, витающими  вокруг меня, моим глубоким и неутешным горем; клянусь тобою, Ночь, и силами,  которые тобой правят, что буду преследовать дьявола, виновника всех несчастий,  пока либо он, либо я не погибнем в смертельной схватке. Ради этого я остаюсь  жить; ради этой сладкой мести я буду еще видеть солнце и ступать по зеленой  траве, которые иначе навсегда исчезли бы для меня. Души мертвых! И вы, духи  мести! Помогите мне и направьте меня. Пусть проклятое адское чудовище выпьет до  дна чашу страданий; пусть узнает отчаяние, какое испытываю я».    

Я начал  это заклинание торжественно и тихо, чувствуя, что души дорогих покойников слышат  и одобряют меня; но под конец мной завладели фурии мщения и мой голос пресекся  от ярости.    

В ответ  из ночной тишины раздался громкии, дьявольский хохот. Он долго звучал в моих  ушах; горное эхо повторяло его, и казалось, весь ад преследует меня насмешками.  В эту минуту, в приступе отчаяния, я положил бы конец своей несчастной жизни,  если бы не мой обет; он был услышан, и мне суждено было жить, чтобы мстить.  Смех затих; и знакомый ненавистный голос, где-то над самым моим ухом, явственно  произнес: «Я доволен; ты решил жить, несчастный! И я доволен».    

Я  бросился туда, откуда раздался голос; но демон ускользнул от меня. Показалась  полная луна и осветила уродливую, зловещую фигуру, убегавшую со скоростью,  недоступной простому смертному.    

Я  погнался за ним и преследовал его много месяцев. Напав на его след, я спустился  по Рейну, но напрасно. Показалось синее Средиземное море; и мне случайно  удалось увидеть, как демон спрятался ночью в трюме корабля, уходившего к  берегам Черного моря. Я сел на тот же корабль; но ему какими-то неведомыми  путями опять удалось исчезнуть.    

Я прошел  по его следу через бескрайние равнины России и Азии, хотя он все ускользал от  меня. Бывало, что крестьяне, напуганные видом страшилища, говорили мне, куда он  шел; бывало, что и он сам, боясь, чтобы я не умер от отчаяния, если совсем  потеряю его след, оставлял какую-нибудь отметину, служившую мне указанием.    

Падал  свет, и я видел на белой равнине отпечатки его огромных ног. Вам, только еще  вступающему в жизнь и незнакомому с тяготами и страданиями, не понять, что я  пережил и переживаю поныне. Холод, голод и усталость были лишь малой частью  того, что мне пришлось вынести. На мне лежало проклятие, и я носил в себе  вечный ад; однако был у меня и некий хранительный дух, направлявший мои шаги;  когда я более всего роптал, он вызволял меня из трудностей, казавшихся  неодолимыми. Случалось, что мое тело, истощенное голодом, отказывалось служить;  и тогда я находил в пустыне трапезу, подкреплявшую мои силы. То была грубая  пища, какую ели местные жители, но я уверен, что ее предлагали мне духи,  которых я призывал на помощь. Часто, когда все вокруг сохло, небо было  безоблачно и я томился от жажды, набегало легкое облачко, роняло на меня  освежающие капли и исчезало.    

Там, где  было возможно, я шел по берегу рек; но демон держался вдали от этих путей, ибо  они были наиболее населенными. В других местах люди почти не встречались; и я  питался мясом попадавшихся мне зверей. Я имел при себе деньги и, раздавая их  поселянам, заручался их помощью; или приносил убитую мною дичь и, взяв себе  лишь небольшую часть, оставлял ее тем, кто давал мне огонь и все нужное для  приготовления пищи.    

Эта  жизнь была мне ненавистна, и я вкушал радость только во сне. Благословенный  сон! Часто, когда я бывал особенно несчастен, я засыпал, и сновидения приносили  мне блаженство. Эти часы счастья были даром охранявших меня духов, чтобы мне  хватило сил на мое паломничество. Если бы не эти передышки, я не смог бы вынести  всех лишений. В течение дня надежда на ночной отдых поддерживала мои силы; во  сне я видел друзей, жену и любимую родину; я вновь глядел в доброе лицо отца,  слышал серебристый голос Элизабет, видел Клерваля в расцвете юности и сил.  Часто, измученный трудным переходом, я убеждал себя, что мой день – это  сон, а пробуждение наступит ночью в объятиях моих близких. Какую мучительную  нежность я чувствовал к ним! Как я цеплялся за их милые руки, когда они  являлись мне иной раз даже и наяву; как я убеждал себя, что они еще живы! В эти  минуты утихала горевшая во мне жажда мести, и преследование демона  представлялось мне скорее велением небес, действием какой-то силы, которой я  бессознательно подчинялся, чем собственным моим желанием.    

Не знаю,  что испытывал тот, кого я преследовал. Иногда он оставлял знаки и надписи на коре  деревьев или высекал их на камнях; они указывали мне путь и разжигали мою  ярость. «Моему царствию еще не конец, – так гласила одна из  них, – ты живешь, и ты – в моей власти. Следуй за мною; я держу путь к  вечным льдам Севера; ты будешь страдать от холода, к которому я нечувствителен.  А здесь ты найдешь, если не слишком замешкаешься, заячью тушку; ешь, подкрепляйся.  Следуй за мной, о мой враг; нам предстоит сразиться не на жизнь, а на смерть;  но тебе еще долго мучиться, пока ты этого дождешься».    

Насмешливый  дьявол! Я снова клянусь отомстить тебе; снова обрекаю тебя, проклятый, на муки  и смерть. Я не отступлю, пока один из нас не погибнет; а тогда с какой радостью  я поспешу к Элизабет и ко всем моим близким, которые уже готовят мне награду за  все тяготы моего ужасного странствия!    

По мере  того как я продвигался на север, снежный покров становился все толще, а холод  сделался почти нестерпимым. Крестьяне наглухо заперлись в своих домишках, и  лишь немногие показывались наружу, чтобы ловить животных, которых голод выгонял  на поиски добычи. Реки были скованы льдом, добыть рыбу было невозможно, и я  лишился главного источника питания.    

Чем  труднее мне было, тем больше радовался мой враг. Одна из оставленных им  надписей гласила: «Готовься! Твои испытания только начинаются; кутайся в меха,  запасай пищу; мы отправляемся в такое путешествие, что твои муки утолят даже  мою неугасимую ненависть».    

Эти  издевательские слова только придали мне мужества и упорства; я решил не  отступать от своего намерения и, призвав небо в помощника, с несокрушимой  энергией продвигался по снежной равнине, пока на горизонте не показался океан.  О, как он был непохож на синие моря юга! Покрытый льдами, он отличался от земли  только вздыбленной поверхностью. Когда-то греки, завидев Средиземное море с  холмов Азии, заплакали от радости, ибо то был конец трудного пути. Я не  заплакал; но сердце мое было переполнено; опустившись на колени, я  возблагодарил доброго духа, благополучно приведшего меня туда, где я надеялся  настигнуть врага, вопреки его насмешкам, и схватиться с ним.    

За  несколько недель до того я достал сани и упряжку собак и мчался по снежной  равнине с невероятной скоростью; не знаю, какие средства передвижения были у  демона; но если я прежде с каждым днем все больше отставал от него, то теперь я  начал его нагонять; когда я впервые увидел океан, демон был лишь на один день  пути впереди меня, и я надеялся догнать его, прежде чем он достигнет берега. Я  рванулся вперед с удвоенной энергией и через два дня добрался до жалкой  прибрежной деревушки. Я расспросил жителей о демоне и получил самые точные  сведения. Они сказали, что уродливый великан побывал здесь накануне вечером,  что он вооружен ружьем и несколькими пистолетами и его страшный вид обратил в  бегство обитателей одной уединенной хижины Он забрал там весь зимний запас  пищи, погрузил его в сани, захватил упряжку собак и в ту же ночь, к великому  облегчению перепуганных поселян, пустился дальше, по морю, туда, где не было  никакой земли; они полагали, что он утонет, когда вскроется лед, или же  замерзнет.    

Услышав  это известие, я сперва пришел в отчаяние. Он ускользнул от меня, и мне  предстоял страшный и почти бесконечный путь по ледяным глыбам застывшего  океана, при стуже, которую не могут долго выдерживать даже местные жители, а  тем более не надеялся выдержать я, уроженец теплых краев. Но при мысли, что  демон будет жить и торжествовать, во мне вспыхнули ярость и жажда мести,  затопившие, точно мощный прилив, все другие чувства. После краткого отдыха, во  время которого призраки мертвых витали вокруг меня, побуждая к мщению, я стал  готовиться в путь.    

Я сменил  свои сани на другие, более пригодные для езды по ледяному океану, и, закупив  большие запасы провизии, съехал с берега в море.    

Не могу  сказать, сколько дней прошло с тех пор; знаю только, что я перенес муки,  которых не выдержал бы, если б не горящая во мне неутолимая жажда праведного  возмездия. Часто мой путь преграждался огромными массивными глыбами льда;  нередко слышал я подо льдом грохот волн, грозивших мне гибелью. Но затем мороз  крепчал, и путь по морю становился надежнее.    

Судя по  количеству провианта, которое я израсходовал, я считал, что провел в пути около  трех недель. Я истерзался; постоянно обманутые надежды часто исторгали из моих  глаз горькие слезы бессилия и тоски. Мной уже овладевало отчаяние, и я,  конечно, скоро поддался бы ему и погиб. Но однажды, когда бедные животные,  впряженные в сани, с неимоверным трудом втащили их на вершину ледяной горы и  одна из собак тут же околела от натуги, я тоскливо обозрел открывшуюся передо  мной равнину и вдруг заметил на ней темную точку. Я напряг зрение, чтобы  разглядеть ее, и издал торжествующий крик: это были сани, а на них хорошо  знакомая мне уродливая фигура. Живительная струя надежды снова влилась в мое  сердце. Глаза наполнились теплыми слезами, которые я поспешно отер, чтобы они  не мешали мне видеть демона; но горячая влага все туманила мне глаза, и, не в  силах бороться с волнением, я громко зарыдал.    

Однако  медлить было нельзя; я выпряг мертвую собаку и досыта накормил остальных; после  часового отдыха, который был совершенно необходим, хотя и показался мне  тягостным промедлением, я продолжил свой путь. Сани были еще видны, и я лишь на  мгновение терял их из виду, когда их заслоняла какая-нибудь ледяная глыба. Я  заметно нагонял их, и когда, после двух дней погони, оказался от них на  расстоянии какой-нибудь мили, сердце мое взыграло.    

И вот  тут-то, когда я уже готовился настигнуть своего врага, счастье отвернулось от  меня; я потерял его след, потерял совсем, чего еще не случалось ни разу. Лед  начал вскрываться: шум валов, катившихся подо мной, нарастал с каждой минутой.  Я еще продвигался вперед, но все было напрасно. Поднялся ветер; море ревело;  все вдруг всколыхнулось, как при землетрясении, и раскололось с оглушительным  грохотом. Это свершилось очень быстро; через несколько минут между мной и моим  врагом бушевало море, а меня несло на отколовшейся льдине, которая быстро  уменьшалась, готовя мне страшную гибель.    

Так я  провел много ужасных часов; несколько собак у меня издохло; и сам я уже  изнемогал под бременем бедствий, когда увидел ваш корабль, стоявший на якоре и  обещавший мне помощь и жизнь. Я не предполагал, что суда заходят так далеко на  север, и был поражен. Я поспешно разломал свои сани, чтобы сделать весла, и с  мучительными усилиями подогнал к кораблю свой ледяной плот. Если б оказалось,  что вы следуете на юг, я был готов довериться волнам, лишь бы не отказываться  от своего намерении. Я надеялся убедить вас дать мне лодку, чтобы на ней преследовать  своего врага. Но вы держали путь на север. Вы взяли меня на борт, когда я был  до крайности истощен; обессиленный лишениями, я был близок к смерти, а я еще  страшусь ее, ибо не выполнил своей задачи.    

О, когда  же мой добрый ангел приведет меня к чудовищу и я найду желанный покой? Неужели  я умру, а тот будет жить? Если так, поклянитесь мне, Уолтон, что не дадите ему  ускользнуть; что вы найдете его и свершите месть за меня. Но что это? Я  осмеливаюсь просить, чтобы другой продолжал мое паломничество и перенес все  тяготы, которые достались мне? Нет, я не столь себялюбив. И все же, если после  моей смерти он вам встретится, если духи мщения приведут его к вам, клянитесь,  что он не уйдет живым, – клянитесь, что он не восторжествует над моими  бедами, не останется жить и творить новое зло. Он красноречив и умеет убеждать;  некогда его слова имели власть даже надо мной. Но не верьте им. Он такой же  дьявол в душе, как и по внешности; он полон коварства и адской злобы. Не  слушайте его. Повторите про себя имена Уильяма, Жюстины, Клерваля, Элизабет,  моего отца и самого несчастного Виктора – и разите его прямо в сердце. Мой дух  будет с вами рядом и направит вашу шпагу.    

 ПРОДОЛЖЕНИЕ ДНЕВНИКА  УОЛТОНА    

     

26  августа, 17..    

Ты  прочла эту странную и страшную повесть, Маргарет; и я уверен, что кровь стыла у  тебя в жилах от ужаса, который ощущаю и я. Иногда внезапный приступ душевной  муки прерывал его рассказ; порой он с трудом, прерывающимся голосом произносил  свои полные отчаянии слова. Его прекрасные глаза то загорались негодованием, то  туманились печалью и угасали в беспредельной тоске. Иногда он овладевал собой и  своим голосом и рассказывал самые страшные вещи совершенно спокойным тоном; но  порой что-то прорывалось, подобно лаве вулкана, и с лицом, искаженным яростью,  он выкрикивая проклятия своему мучителю.    

Его  рассказ вполне связен и производит правдоподобное впечатление; и все же  признаюсь тебе, что письма Феликса и Сафии, которые он мне показал, и само  чудовище, мельком увиденное нами с корабля, больше убедили меня в истинности его  рассказа, чем самые серьезные его заверения. Итак, чудовище действительно  существует! Я не могу в этом сомневаться, но не перестаю дивиться. Иногда я  пытался выведать у Франкенштейна подробности создания его детища; но тут он  становился непроницаем.    

– Вы  сошли с ума, мой друг, – говорил он. – Знаете, куда может привести  вас ваше праздное любопытство? Неужели вы тоже хотите создать себе и всему миру  дьявольски злобного врага? Молчите и слушайте повесть о моих бедствиях; не  старайтесь накликать их на себя.    

Франкенштейн  обнаружил, что я записываю его рассказ; он пожелал посмотреть мои записи и во  многих местах сделал поправки в добавления; более всего там, где пересказаны  его разговоры с его врагом. «Раз уже вы записываете мою  историю, – сказал он, – я не хотел бы, чтобы она дошла до  потомков в искаженном виде».    

Целую  неделю слушал я его повесть, самую странную, какую могло создать человеческое  воображение. Завороженный в рассказом моего гостя, и обаянием его личности, я  жадно впивал каждое его слово. Мне хотелось бы утешить его; но как могу я  обещать радости жизни тому, кто безмерно несчастен и лишился всех надежд? Нет!  Единственную радость, какую он еще способен вкусить, он ощутит, когда его  сломленный дух найдет покой в смерти. Правда, он и сейчас имеет одно утешение,  порожденное одиночеством и болезненным бредом: когда он в забытьи видит своих  близких и в общении с ними находит облегчение своих страданий или новые силы  для мести, ему кажется, что это не плод его воображения, но что они  действительно являются к нему из иного мира. Эта вера придает его грезам  серьезность и делает их для меня почти столь же значительными я интересными,  как сама правда.    

Впрочем,  история его жизни и его несчастий не является единственной темой наших бесед.  Он весьма начитан и во всех общих вопросах обнаруживает огромные познания и  большую остроту суждений. Он умеет говорить убедительно и трогательно; нельзя  слушать без слез, когда он рассказывает о волнующем событии или хочет вызвать  ваше сочувствие. Как великолепен он, вероятно, был в дни своего расцвета, если  даже сейчас, на пороге смерти, он так благороден и величав!.. По-видимому, он  сознает свою прежнюю силу и глубину своего падения.    

«В  молодости, – сказал он однажды, – я чувствовал себя созданным  для великих дел. Я умею глубоко чувствовать, но одновременно наделен трезвым  умом, необходимым для больших свершений. Сознание того, как много мне дано,  поддерживало меня, когда другой впал бы в уныние; ибо я считал преступным  растрачивать на бесплодную печаль талант, который может служить людям.  Размышляя над тем, что мне удалось свершить – как-никак создать разумное живое  существо, – я не мог не сознавать своего превосходства над обычными  людьми. Но эта мысль, окрылявшая меня в начале моего пути, теперь заставляет  меня еще ниже опускать голову. Все мои стремления и надежды кончились крахом;  подобно архангелу, возжаждавшему высшей власти, я прикован цепями в вечном аду.  Я был наделен одновременно и живым воображением, и острым, упорным  аналитическим умом; сочетание этих качеств позволило мне задумать и осуществить  создание человеческого существа. Я и сейчас не могу без волнения вспомнить, как  я мечтал, пока работал. Я мысленно ступал по облакам, ликовал в сознании своего  могущества, весь горел при мысли о благодетельных последствиях моего открытия.  Я с детства любил мечтать о высоком и был полон благородного честолюбия – а  теперь, какое страшное падение! О друг мой, если бы вы знали меня таким, каким  я был когда-то, вы не узнали бы меня в моем нынешнем жалком состоянии. Уныние  было мне почти неведомо; казалось, все вело меня к великой цели, пока я не пал,  чтобы уже никогда более не подняться».    

Неужели  мне суждено потерять этого замечательного человека? Я жаждал иметь друга  – такого, который полюбил бы меня и разделил мои стремления. И – о чудо! –  я нашел его в здешних морях; но боюсь, что нашел лишь для того; чтобы оценить  по достоинству и тут же вновь потерять. Я пытаюсь примирить его с жизнью, но он  отвергает всякую мысль об этом.    

– Спасибо  вам, Уолтон, – говорит он, –за доброту к несчастному; но, обещая мне  новые привязанности, неужели вы думаете, что они заменят мне мои утраты? Кто  может стать для меня тем, чем был Клерваль? Какая женщина может стать второй  Элизабет? Друзья детства, даже когда они не пленяют вас исключительными  достоинствами, имеют над нашей душой власть, какая редко достается друзьям  позднейших лет. Им известны лишь детские склонности, которые могут впоследствии  изменяться, но никогда не исчезают совершенно; они могут верно судить о наших поступках,  потому что лучше знают наши истинные побуждения. Брат или сестра неспособны заподозрить  вас во лжи или измене, разве только вы рано обнаружили к ним склонность; тогда  как друг, даже очень к вам привязанный, может иногда невольно возбудить  подозрения. А у меня были друзья, любимые не только по привычке, но и за их  достоинства; где бы я ни был, мне всюду слышатся ласковые слова Элизабет и  голос Клерваля. Их уже нет; и я оказался в таком одиночестве, что лишь одно  чувство еще дает мне силу жить. Будь я занят важными открытиями, обещающими  много пользы людям, я хотел бы жить ради их завершения. Но это мне не суждено;  я должен выследить и уничтожить создание, которому я дал жизнь; тогда моя  земная миссия будет выполнена и я могу умереть.    

2  сентября    

Любимая  сестра, это письмо я пишу тебе, находясь среди опасностей и в полном неведении  насчет того, суждено ли мне увидеть милую Англию и еще более милых сердцу  людей, живущих там. Меня окружают непроходимые нагромождения льда, ежеминутно  грозящие раздавить мое судно. Смельчаки, которых я выбрал себе в спутники,  смотрят на меня с надеждой, но что я могу сделать? Положение наше ужасно, но  мужество и надежда не покидают меня. Страшно, конечно, подумать, что я подверг  опасности стольких людей. Если мы погибнем, виною будет моя безрассудная затея,    

А что  будешь думать ты, Маргарет? Ты не узнаешь о моей гибели и будешь нетерпеливо  ждать моего возвращения. Пройдут годы, и у тебя будут приступы отчаяния, но  надежда все еще будет тебя дразнить. О милая сестра, мучительная гибель твоих  надежд страшит меня более собственной смерти. И все же у тебя есть муж и  прелестные дети; ты можешь быть счастлива; да пошлет тебе небо благословение и  счастье!    

Мой  бедный гость смотрит на меня с глубоким сочувствием. Он пытается вселить в меня  надежду и говорит так, словно считает жизнь ценным даром. Он напоминает мне,  как часто мореплаватели встречают в здешних широтах подобные препятствия; и я  помимо своей воли начинаю верить в счастливый исход. Даже матросы ощущают силу  его красноречия; когда он говорит, они забывают об отчаянии; он подымает их  дух; слыша его голос, они начинают верить, что огромные ледяные горы – не  более чем холмики, насыпанные кротами, пустячные препятствия, которые исчезнут  перед решимостью человека. Но этот подъем длится у них недолго; каждый день задержки  наполняет их страхом, и я начинаю бояться, как бы отчаяние не довело их до  мятежа.    

5  сентября    

Сейчас  разыгралась такая интересная сцена, что я не могу не записать ее, хотя эти  записки едва ли когда-нибудь попадут к тебе.    

Мы все  еще окружены льдами, и нам все еще грозит опасность быть раздавленными. Холод  усиливается, и многие из моих несчастных спутников уже нашли смерть в здешних  суровых краях. Франкенштейн слабеет день ото дня; в его глазах еще горит  лихорадочный огонь; но он до крайности истощен, и когда ему приходится сделать  какое-нибудь усилие, он тотчас же снова погружается в забытье, весьма похожее  на смертный сон.    

Как я  писал в моем прошлом письме, я опасался мятежа. Нынче утром, когда я смотрел на  изможденное лицо моего друга – глаза его были полузакрыты, и все тело  расслаблено, – несколько матросов попросило дозволения войти в каюту. Они  вошли, и их вожак обратился ко мне. Он заявил, что он и его спутники –  депутация от всего экипажа с просьбой ко мне, в которой я, по справедливости,  не могу отказать. Мы затерты во льдах и, быть может, вообще из них не выберемся;  но они опасаются, что, если во льду и откроется проход, я буду настолько  безрассуден, что пойду дальше и поведу их к новым опасностям, даже когда им  удастся счастливо избегнуть нынешней. Поэтому они настаивают, чтобы я  торжественно обязался идти к югу, как только судно освободится из льдов.    

Это  взволновало меня. Я еще не отчаялся достичь цели и не думал о возвращении, если  б нам удалось высвободиться. Но мог ли я, по справедливости, отказать им в их  просьбе? Я колебался; и тут Франкенштейн, сперва молчавший и казавшийся  настолько слабым, что едва ли даже слушал нас, встрепенулся; глаза его  сверкнули, а щеки зарумянились от кратковременного прилива сил. Обратись к  матросам, он сказал: «Чего вы хотите? Чего вы требуете от вашего капитана?  Неужели вас так легко отвратить от цели? Разве вы не называли эту экспедицию  славной? А почему славной? Не потому, что путь ее обещал быть тихим и  безбурным, как в южных морях, а именно потому, что он полон опасностей и  страхов; потому что тут на каждом шагу вы должны испытывать свою стойкость и  проявлять мужество; потому что здесь вас подстерегают опасности и смерть, а вы  должны глядеть им в лицо и побеждать их. Вот почему это – славное и  почетное предприятие. Вам предстояло завоевать славу благодетелей людского  рода, ваши имена повторяли бы с благоговением, как имена смельчаков, ее  убоявшихся смерти ряди чести и пользы человечества. А вы, при первых признаках  опасности, при первом же суровом испытании для вашего мужества, отступаете и  готовы прослыть за людей, у которых не хватило духу выносить стужу в  опасности, – бедняги замерзли и захотели домой, к теплым очагам. К чему  были тогда все сборы, к чему было забираться так далеко и подводить своего  капитана? – проще было сразу признать себя трусами. Вам нужна твердость  настоящих мужчин и даже больше того: стойкость и неколебимость утесов. Этот лед  не так прочен, как могут быть ваши сердца, он тает; он не устоит перед вами,  если вы так решите. Не возвращайтесь к вашим близким с клеймом позора.  Возвращайтесь как герои, которые сражались и победили и не привыкли  поворачиваться к врагу спиной».    

Его  голос выразительно подчеркивал все высказываемые им чувства; глаза сверкали мужеством  и благородством; не удивительно, что мои люди были взволнованы. Они  переглядывались и ничего не отвечали. Тогда заговорил я, я велел им разойтись и  подумать над сказанным; я обещал, что не поведу их дальше на север, если они  этому решительно воспротивятся; но выразил надежду, что вместе с размышлением к  ним вернется мужество.    

Они  разошлись, а я обернулся к моему другу; но он крайне ослабел и казался почти  безжизненным.    

Чем все  это кончится, не знаю; я бы, кажется, охотнее умер, чем вернулся так бесславно,  не выполнив своей задачи. Боюсь, однако, что именно это мне суждено; не  побуждаемые жаждой славы и чести, люди ни за что не станут добровольно терпеть  наши нынешние лишения.    

7  сентября    

Жребий  брошен; я дал согласие вернуться, если мы не погибнем. Итак, мои надежды погублены  малодушием и нерешительностью; я возвращаюсь разочарованный, ничего не узнав.  Чтобы терпеливо снести подобную несправедливость, надо больше философской  мудрости, чем ее имеется у меня.    

12  сентября    

Все  кончено; я возвращаюсь в Англию. Я потерял надежду прославиться и принести  пользу людям, – потерял я и друга. Но постараюсь подробно рассказать  тебе об этих горьких минутах, милая сестра; и раз волны несут меня к Англии и к  тебе, я не буду отчаиваться.    

Девятого  сентября лед пришел в движение; ледяные острова начали раскалываться, и грохот,  подобный грому, был слышен издалека. Нам грозила большая опасность; но так как  мы могли лишь пассивно выжидать событий, мое внимание было обращено прежде  всего на моего несчастного гостя, которому стало настолько хуже, что он уже не  вставал с постели. Лед позади нас трещал; его с силой гнало к северу; подул  западный ветер, и 11-го числа проход на юг полностью освободился ото льда.  Когда матросы увидели это и узнали о предстоящем возвращении на родину, они  испустили крик радости; они кричали громко и долго. Франкенштейн очнулся от  забытья и спросил о причине шума. «Они радуются, – сказал я, –  потому что скоро вернутся в Англию». – «Итак, вы действительно решили  вернуться?""Увы, да; я не могу противиться их требованиям. Не могу  вести их, против их воли, в это опасное плавание и вынужден вернуться». –  «Что ж, возвращайтесь; а я не вернусь. Вы можете отказаться от своей задачи.  Моя поручена мне небесами; и я отказываться не смею. Я слаб, но духи,  помогающие мне в моем отмщении, придадут мне достаточно сил».    

С этими  словами он попытался подняться с постели, но это было ему не по силам; он опрокинулся  навзничь и потерял сознание.    

Прошло  много времени, прежде чем он очнулся; и мне не раз казалось, что жизнь уже отлетела  от него. Наконец он открыл глаза; он дышал с трудом и не мог говорить. Врач дал  ему успокоительное питье и велел его не тревожить. Мне он при этом сообщил, что  часы моего друга сочтены.    

Итак,  приговор был произнесен, и мне оставалось лишь горевать и ждать. Я сидел у его  постели; глаза его были закрыты; казалось, что он спит; но скоро он слабым  голосом окликнул меня и, попросив придвинуться ближе, сказал: «Увы! силы, на  которые я надеялся, иссякли. Я чувствую, что умираю; а он, мой враг и  преследователь, вероятно, жив. Не думайте, Уолтон, что в свои последние минуты  я все еще ощущаю ту ненависть и жажду мести, которые однажды высказал; я лишь  чувствую, что вправе желать смерти моего противника. В эти дни я много думал  над своими прошлыми поступками – и не могу их осуждать.    

Увлекшись  своей идеей, я создал разумное существо и был обязан, насколько то было в моих  силах, обеспечить его счастье в благополучие. Это был мой долг; но у меня был и  другой долг, еще выше. Долг в отношении моих собратьев-людей стоял на первом  месте, ибо здесь шла речь о счастье или несчастье многих. Руководясь этим  долгом, я отказался – и считаю, что правильно, – создать подругу для  моего первого творения. Он проявил невиданную злобность и эгоизм; он убил моих  близких; он уничтожил людей, тонко чувствующих, счастливых и мудрых. Я не знаю,  где предел его мстительности. Он несчастен; но чтобы он не мог делать  несчастными других, он должен умереть. Его уничтожение стало моей задачей, но я  не сумел ее выполнить. Когда мной руководила злоба и личная месть, я просил вас  завершить мое неоконченное дело; и я возобновляю эту просьбу сейчас, когда меня  побуждают к этому разум и добродетель.    

Но я не  мог? просить вас ради этой задачи отречься от родины и друзей; сейчас, когда вы  возвращаетесь в Англию, мало вероятно, чтобы вы с ним встретились. Я  предоставляю вам самому решить, что вы сочтете своим долгом; мой ум и  способность суждения уже отуманены близостью смерти. Я не смею просить вас  делать то, что мне кажется правильным, ибо мною все еще, быть может, руководят  страсти.    

Меня  тревожит, что он жив и будет творить зло; если б не это, то нынешний час, когда  я жду успокоения, был бы единственным счастливым часом за последние годы моей  жизни. Тени дорогих мертвых уже видятся мне, и я спешу к ним.Прощайте, Уолтон!  Ищите счастья в покое и бойтесь честолюбия; бойтесь даже невинного, по  видимости, стремления отличиться в научных открытиях. Впрочем, к чему я говорю  это? Сам я потерпел неудачу, но другой, быть может, будет счастливее».    

Голос  его постепенно слабел; наконец, утомленный усилиями, он умолкнул. Спустя  полчаса он снова попытался заговорить, но уже не смог; он слабо пожал мне руку,  и глаза его навеки сомкнулись, а кроткая улыбка исчезла с его лица.    

Маргарет,  что мне сказать о безвременной гибели этого великого духа? Как передать тебе  всю глубину моей скорби? Все, что я мог бы сказать, будет слабо и недостаточно.  Я плачу; душа моя омрачена тяжелой потерей. Но наш путь лежит к берегом Англии,  и там я надеюсь найти утешение.    

Но меня  прерывают. Что могут означать эти звуки? Сейчас полночь; дует свежий ветер, и  вахтенных на палубе не слышно. Вот опять; мне слышится словно человеческий  голос, но более хриплый; он доносится из каюты, где еще лежит тело  Франкенштейна. Надо пойти и посмотреть, в чем дело. Спокойной ночи, милая  сестра.    

Великий  Боже! Что за сцена сейчас разыгралась! Я все еще ошеломлен ею. Едва ли я сумею  рассказать о ней во всех подробностях; однако моя повесть была бы неполной без  этой последней, незабываемой сцены.    

Я вошел  в каюту, где лежали останки моего благородного и несчастного друга. Над ним  склонилось какое-то существо, которое не опишешь словами: гигантского роста, но  уродливо непропорциональное и неуклюжее. Его лицо, склоненное над гробом, было  скрыто прядями длинных волос; видна была лишь огромная рука, цветом и видом  напоминавшая тело мумии. Заслышав мои шаги, чудовище оборвало свои горестные  причитания и метнулось к окну. Никогда я не видел ничего ужаснее этого лица,  его отталкивающего уродства. Я невольно закрыл глаза и напомнил себе, что у  меня есть долг в отношении убийцы. Я приказал ему остановиться.    

Он  остановился, глядя на меня с удивлением; но тут же, снова обернувшись к  безжизненному телу своего создателя, казалось, позабыл обо мне, весь охваченный  каким-то исступлением.    

– Вот  еще одна моя жертва!– воскликнул он. – Этим завершается цепь моих  злодеяний. О Франкенштейн! Благородный подвижник! Тщетно было бы мне сейчас  молить у тебя прощения! Мне, который привел тебя к гибели, погубив всех, кто  был тебе дорог. Увы! Он мертв, он мне не ответит.    

Тут его  голос прервался; первым моим побуждением было выполнить предсмертное желание  моего друга и уничтожить его противника; но я колебался, движимый смешанными  чувствами любопытства и сострадания. Я приблизился к чудовищу, не смея, однако,  еще раз поднять на него глаза, – такой ужас вызывала его  нечеловеческая уродливость. Я попробовал заговорить, но слова замерли у меня на  устах. А демон все твердил бессвязные и безумные укоры самому себе. Наконец,  когда его страстные выкрики на мгновение смолкли, я решился заговорить.    

– Твое  раскаяние бесполезно,– сказал я. – Если бы ты слушался голоса совести и  чувствовал ее укоры, прежде чем простирать свою адскую месть до этой последней  черты, Франкенштейн был бы сейчас жив.    

– А  ты думаешь, – отозвался демон, – что я и тогда не чувствовал мук и  раскаяния? Даже он, – продолжал он, указывая на тело, – не испытал,  умирая, и одной десятитысячной доли тех терзаний, какие ощущал я, пока вел его  к гибели. Себялюбивый инстинкт толкал меня все дальше, а сердце было отравлено  сознанием вины. Ты думаешь, что стоны Клерваля звучали для меня музыкой? Мое  сердце было создано, чтобы отзываться на любовь и ласку; а когда несчастья  вынудили его к ненависти и злу, это насильственное превращение стоило ему таких  мук, каких ты не можешь даже вообразить.    

После  убийства Клерваля я возвратился в Швейцарию разбитый и подавленный. Я жалел,  мучительно жалел Франкенштейна, а себя ненавидел. Но когда я узнал, что он,  создавший и меня самого, и мои невыразимые муки, лелеет мечту о счастье; что,  ввергнув меня в отчаяние, он ищет для себя радости именно в тех чувствах и  страстях, которые мне навсегда недоступны, – когда я узнал это,  бессильная зависть и горькое негодование наполнили меня ненасытной жаждой  мести. Я вспомнил свою угрозу и решил привести ее в исполнение. Я знал, что  готовлю себе нестерпимые муки; я был всецело во власти побуждения, ненавистного  мне самому, но неодолимого. И все же, когда она умерла!.. Нет, я не могу даже  сказать, что я страдал. Я отбросил всякое чувство, подавил всякую боль и достиг  предела холодного отчаяния. С той поры зло стало моим благом. Зайдя так далеко,  я не имел уже выбора и вынужден был следовать по избранному мной пути. Завершение  моих дьявольских замыслов сделалось для меня неутолимой страстью. Теперь круг  замкнулся, и вот последняя из моих жертв!    

Я был  сперва взволнован этими полными отчаяния словами; но, вспомнив, что говорил  Франкенштейн о его красноречии и умения убеждать, и взглянув еще раз на  безжизненное тело моего друга, я снова загорелся негодованием.    

– Негодяй! –  сказал я.– Что же ты пришел хныкать над бедами, которые сам же принес? Ты  бросал зажженный факел в здание, а когда оно сгорело, садишься на развалины и  сокрушаешься о нем. Лицемерный дьявол! Если бы тот, о ком ты скорбишь, был жив,  он снова стал бы предметом твоей адской мести и снова пал бы ее жертвой. В тебе  говорит не жалость; ты жалеешь только о том, что жертва уже недосягаема для  твоей злобы.    

– О  нет, это не так, совсем не так,– прервал меня демон. – И, однако, таково,  как видно, впечатление, которое производят мои поступки. Но я не ищу  сострадания. Никогда и ни в ком мне не найти сочувствия. Когда я впервые стал  искать его, то ради того, чтобы разделить с другими любовь к добродетели,  чувства любви и преданности, переполнявшие все мое существо. Теперь, когда  добро стало для меня призраком, когда любовь и счастье обернулись ненавистью и  горьким отчаянием, к чему мне искать сочувствия? Мне суждено страдать в  одиночестве, покуда я жив; а когда умру, все будут клясть самую память обо мне.  Когда-то я тешил себя мечтами о добродетели, о славе и счастье. Когда-то я  тщетно надеялся встретить людей, которые простят мне мой внешний вид и полюбят  за те добрые чувства, какие я проявлял. Я лелеял высокие помыслы о чести и  самоотверженности. Теперь преступления низвели меня ниже худшего из зверей. Нет  на свете вины, нет злобы, нет мук, которые могли бы сравниться с моими.  Вспоминая страшный список моих злодеяний, я не могу поверить, что я – то самое  существо, которое так восторженно поклонялось Красоте и Добру. Однако это так;  падший ангел становится злобным дьяволом. Но даже враг Бога и людей в своем  падении имел друзей и спутников, и только я одинок.    

Ты,  называющий себя другом Франкенштейна, вероятно, знаешь о моих злодеяниях и моих  несчастьях. Но как бы подробно он ни рассказал тебе о них, он не мог передать  ужаса тех часов, – нет, не часов, а целых месяцев, когда меня сжигала  неутоленная страсть. Я разрушал его жизнь, но не находил в этом удовлетворения.  Желания по-прежнему томили меня; я попрежнему жаждал любви и дружбы, а меня все  так же отталкивали. Разве это справедливо? Почему меня считают единственным  виновным, между тем как передо мною виновен весь род людской? Почему вы не  осуждаете Феликса, с презрением прогнавшего друга от своих дверей? Почему не возмущаетесь  крестьянином, который бросился убивать спасителя своего ребенка? О нет, их вы  считаете добродетельными и безупречными! И только меня, одинокого и  несчастного, называют чудовищем, гонят, бьют и топчут. Еще и сейчас кровь моя  кипит при воспоминании о перенесенных мною обидах.    

Но я  негодяй – это правда! Я убил столько прелестных и беззащитных существ; я  душил невинных во время сна; я душил тех, кто никогда не причинял вреда ни мне,  ни кому-либо другому. Я обрек на страдания своего создателя – подлинный образец  всего, что в человеке достойно любви и восхищения; я преследовал его, пока не  довел до гибели. Вот он лежит, безжизненный и холодный. Ты ненавидишь меня; но  твоя ненависть – ничто по сравнению с той, которую я сам к себе чувствую. Я  гляжу на руки, совершившие это злодейство, думаю о сердце, где зародился подобный  замысел, и жажду минуты, когда не буду больше видеть этих рук, не буду больше  терзаться воспоминаниями и угрызениями совести.    

Не  опасайся, что я еще кому-либо причиню зло. Мое дело почти закончено. Для  завершения всего, что мне суждено на земле, не нужна ни твоя, ни еще чья-либо  смерть – а только моя собственная. Не думай, что я стану медлить с  принесением этой жертвы. Я покину твой корабль на том же ледяном плоту, который  доставил меня сюда, и отправлюсь дальше на север; там я воздвигну себе  погребальный костер и превращу в пепел свое злополучное тело, чтобы мои останки  не послужили для какого-нибудь любопытного ключом к запретной тайне и он не  вздумал создать другого, подобного мне. Я умру. Я больше не буду ощущать тоски,  которая сейчас снедает меня, не стану больше терзаться желаниями, которые не  могу ни утолить, ни подавить. Тот, кто вдохнул в меня жизнь, уже мертв, а когда  и меня не станет, исчезнет скоро самая память о нас обоих. Я уже не увижу солнца  и звезд, не почувствую на своих щеках дыхания ветра. Для меня исчезнет и свет,  и все ощущения и в этом небытии я должен найти свое счастье. Несколько лет тому  назад, когда мне впервые предстали образы этого мира, когда я ощутил ласковое  тепло лета, услышал шум листвы и пение птиц, мысль о смерти вызвала бы у меня  слезы; а сейчас это моя единственная отрада. Оскверненный злодейством,  терзаемый укорами совести, где я найду покой, если не в смерти?    

Прощай!  Покидая тебя, я расстаюсь с последним, которого увидят эти глаза. Прощай, Франкенштейн!  Если б ты еще жил и желал мне отомстить, тебе лучше было бы обречь меня жить,  чем предать уничтожению. Но все было иначе; ты стремился уничтожить меня, чтобы  я не творил зла; и если, по каким-либо неведомым мне законам, мысль и чувства в  тебе не угасли, ты не мог бы пожелать мне более жестоких мук, чем те, что я  ощущаю. Как ни был ты несчастен, мои страдания были еще сильней; ибо жало  раскаяния не перестанет растравлять мои раны, пока их навек не закроет смерть.    

Но скоро,  скоро я умру и уже ничего не буду чувствовать. Жгучие муки скоро угаснут во  мне. Я гордо взойду на свой погребальный костер и с ликованием отдамся жадному  пламени. Потом костер погаснет; и ветер развеет мой пепел над водными  просторами. Мой дух уснет спокойно; а если будет мыслить, то это, конечно,  будут совсем иные мысли. Прощай!    

С этими  словами он выпрыгнул из окна каюты на ледяной плот, причаленный вплотную к  нашему кораблю. Скоро волны унесли его, и он исчез в темной дали.    

     

 ПОСЛЕСЛОВИЕ    

     

«Франкенштейн»  – выдающийся памятник мировой литературы. Факт, бывший аксиомой еще лет  двадцать назад, в наши дни вдруг обрел статус теоремы, которую надо доказывать  и доказывать. На той, по крайней мере, территории, на которой выпало жить и  думать нам, то есть в России.    

Это  обстоятельство от начала до конца противоестественно. И от начала до конца  продиктовано сиюминутными причинами. Они потеряют свою ценность и кажущийся  глубокий смысл очень скоро. Но пока родная наша страна – безликая  территория, люди живущие в ней – народонаселение, а несомненные культурные  ценности – сомнительны, и потому невольно приходится иметь в виду весь этот  абсурд, когда пытаешься что-то сделать или сказать.    

И там не  менее, тем не менее… «Франкенштейн» выдающийся памятник мировой литературы. Без  знания этого романа невозможно составить полное и объективное представление об  извилистых путях, которыми движется человечество в пустоте и холоде Космоса.  Идеи, положенные в основу «Франкенштейна», странным образом созвучны не только  тем далеким дням, когда роман писался, не только нашим и будущим после нас  дням, но и дням, предшествовавшим его появлению на свет.    

В этом  произведении запечатлена вечная трагедия несовместимости живого и трепетного  дыхания жизни и искусственных (пусть и искусных!) подделок под нее.    

     

КТО ТАКАЯ МЭРИ ШЕЛЛИ    

     

Создательнице  литературного произведения «Франкенштейн» и образа Франкенштейна, вот уже почти  двести лет являющегося своеобразным символом, было девятнадцать лет. Она  родилась в семье известных английских писателей конца ХVIII века Уильяма  Годвина и Мэри Уолстонкрафт, бывших в свое время «властителями дум» английского  общества. Среди учеников Уильяма Годвина числились выдающиеся поэты У.  Вордсворт и С. Кольридж, что о многом говорит. Мэри Уолстонкрафт прославилась  пропагандой женского равноправия. Она умерла через несколько дней после  рождения дочери, навсегда оставшись для той предметом поклонения. Так же, как и  отец, написавший в 1793 году, за четыре года до рождения Мэри, «Исследование о  политической справедливости», оказавшее огромное влияние на многих культурных  людей его эпохи.    

«Нет  ничего удивительного в том, что я, дочь родителей, занимающих видное место в  литературе, очень рано начала помышлять о сочинительстве, – отмечала  позднее М. Шелли. – Я марала бумагу еще в детские годы, и любимым моим  развлечением было „писать разные истории“.    

Ее  детство прошло в сельской местности, в Шотландии. Уильям Годвин женился во  второй раз. Ему приходилось заниматься унизительной и изматывающей литературной  поденщиной, чтобы прокормить многочисленную семью: Мэри, ее старшую сестру  Фанни (внебрачную дочь Мэри Уолстонкрафт), сына и дочь второй миссис Годвин от  первого брака, малолетнего Уильяма – плод его любви со второй миссис  Годвин.    

Он в то  время уже не походил на «властителя дум». Многие старые друзья отвернулись от  него. Зато появились новые. В их числе юный наследник баронетского титула и  изрядного состояния Перси Биши Шелли, которому вскоре, наряду с Байроном,  суждено было занять одно из первых мест в английской поэзии.    

Роман  между Шелли и шестнадцатилетней Мэри был бурным и изобиловал теми переживаниями  и приключениями, что свойствены романтичному началу XIX века и что кажутся в  наши дни неестественными и нарочитыми.    

Свидания,  назначавшиеся у могилы Мэри Уолстонкрафт. Побег из отцовского дома вместе с  Клер Клермонт, дочерью второй миссис Годвин. Преследования Хэрриет Вестбрук,  жены Шелли, дочки трактирщика, на которой тот женился совсем юным.    

Они не  только «писали разные истории», но и жизнью своей иллюстрировали правдоподобие  этих историй, сколь ни невероятными казались бы те постороннему глазу. Поэзия и  трагедия в равной степени отмечали их реальную жизнь – продолжение  выдуманной.    

Отравилась  Фанни. Утопилась Хэрриет. Шелли лишили отцовских прав на его с Хэрриет детей.  Стала любовницей Байрона и родила от него дочь Клер Клермонт.    

И на  этом фоне совсем другая жизнь!    

Байрон  пишет «Чайльд Гарольда». Шелли создает несколько поэм. Его юная жена тоже пробует  себя в литературе.    

Обыденность  изо всех сил старается сделать из них «обычных» людей, но они успешно рвут ее  путы, равняя свои дела и мысли по звездам.    

 КАК ПОЯВИЛСЯ  «ФРАНКЕНШТЕЙН»    

     

Летом  1816 года Шелли приехали в Швейцарию. Их соседом оказался Байрон. Из-за «дождливой  и ненастной погоды, стоявшей почти все лето, они вынуждены были большую часть  времени проводить дома. Чтобы развлечься, Байрон предложил, чтобы каждый из них  – Шелли, Мэри, сам Байрон и его лечащий врач Полидори – сочинил  какую-нибудь страшную историю. Кроме Мэри, никто из них условий игры не  выполнил. Впрочем, и у Мэри поначалу ничего не получилось. А как  выкристаллизовалась у нее счастливая идея „Франкенштейна“ она рассказала пятнадцать  лет спустя, готовя книгу для серии „Образцовые романы“:    

«Лорд  Байрон и Шелли часто и подолгу беседовали, а я была их прилежным,– но почти  безмолвным слушателем. Однажды они обсуждали различные философские вопросы, в  том числе секрет зарождения жизни и возможность когда-нибудь открыть его и  воспроизвести „…“ Пока они беседовали, подошла ночь; было уже за полночь, когда  мы отправились на покой. Положив голову на подушки, я не заснула, но и не  просто задумалась. Воображение властно завладело мной, наделяя являвшиеся мне  картины яркостью, какой не обладают обычные сны. Глаза мои были закрыты, но я  каким-то внутренним взором необычайно ясно увидала бледного адепта тайных наук,  склонившегося над созданным им существом. Я увидела, как это отвратительное  существо сперва лежало недвижно, а потом, повинуясь некоей силе, подало  признаки жизни и неуклюже задвигалось. „…“ Я не сразу прогнала ужасное наваждение;  оно еще длилось. И я заставила себя думать о другом. Я обратилась мыслями к  моему страшному рассказу – к злополучному рассказу, который так долго не  получался!    

О, если  б я могла сочинить его так, чтобы заставить и читателя пережать тот же страх,  какой пережила я в ту ночь!    

И тут  меня озарила, мысль, быстрая как свет и столь же радостная: «Придумала! То, что  напугало меня, напугает и других; достаточно описать призрак, явившийся ночью к  моей постели».    

Она этот  призрак успешно описала. Да так ярко и впечатляюще, что с 1818 года, когда  «Франкенштейн» был впервые опубликован, человечество поражается ему.    

     * * *    

     

Мэри  Шелли прожила долгую и не очень счастливую жизнь. Умерла она в 1851 году. Написав  до «Франкенштейна» несколько произведений, она и после него продолжала  заниматься литературным трудом, опубликовав в 1826 году еще один фантастический  роман – «Последний человек». Однако только «Франкенштейну» суждено было  стать явлением мировой культуры. Почему? В чем секрет?    

Однозначных  и легких ответов нет. Каждая эпоха по-своему отвечает на эти вопросы. Более  того, на разных географических широтах в одно и то же время ответы звучат  по-разному.    

Технологическую,  так сказать, сторону своей удачи Мэри Шелли исчерпывающе объяснила сама:    

«Творчество  состоит в способности почувствовать возможности темы и в умении сформулировать  вызванные ею мысли».    

Явившийся  в полуяви полусне летом 1816 года призрак в этом смысле М. Шелли «использовала»  сполна! Однако «Франкенштейн» не остался «романом ужасов», каковых было десятки  до него и каковых появилось сотни после. В том числе и в качестве подражания  «Франкенштейну».    

Почему?  В чем секрет?    

Повторим:  однозначных и легких ответов нет. Но один из вариантов ответа, кажется, звучит  так: Мэри Шелли удалось, «почувствовав возможность темы», запечатлеть  становление характера ученого всех времен и народов, современного Прометея; она  прозорливо увидела болевую точку, угадала неразрешимое и вечное противоречие,  которое сопровождает человечество на всем его пути из бесконечности в бесконечность  – вражду материального и духовного, «весьма мизерной реальности» и  «величественных химер», кои мнятся смыслом жизни до тех пор, пока не приближаешься  к ним…    

Александр  Ефимов