1 2 
60. В том же году от Клавдия не раз   слышали, что судебные решения которые будут приняты его прокураторами, должны   выполняться с такой же неукоснительностью, как если бы их принял он сам. И   чтобы не сочли его слова случайной обмолвкою, то же самое, еще пространнее и   обстоятельнее, было закреплено в изданном по этому поводу сенатском постановлении.   Ведь в свое время божественный Август повелел предоставить управлявшим Египтом   всадникам право отправления правосудия и признавать за их приговорами такую же   законную силу, как если бы они были вынесены римскими магистратами[471];   затем и в других провинциях и в самом Риме им были присвоены многие такие   права, которыми ранее располагали лишь преторы. Клавдий полностью передал в их   руки судебную власть, из-за которой столько раз возникали гражданские раздоры и   вооруженные столкновения, и когда по законопроекту Семпрония[472] отправление правосудия   было поручено исключительно всадническому сословию, и когда законом Сервилия[473]   судебную власть снова возвратили сенату, да и Марий некогда воевал с Суллою   главным образом из-за этого права Но тогда вели борьбу сословия и исход спора   имел общее значение для государства. Опираясь на могущество Цезаря[474], Гай   Оппий и Корнелий Бальб оказались первыми всадниками, облеченными властью   обсуждать условия мира и решать вопрос о войне. Незачем называть последовавших   за ними Матия, Ведия и другие громкие имена прославленных римских всадников,   раз Клавдий уравнял с собой и с законом даже вольноотпущенников, которых он   поставил ведать своим личным имуществом.      

61. Затем он предложил сенату снять   бремя повинностей с жителей острова Коса и при этом много говорил об их   древности; древнейшими обитателями этого острова, если не считать Кея, отца   Латоны, были аргивяне; впоследствии прибывший к ним Эскулапий познакомил их с   искусством врачевания, которым усердно занимались его потомки, – Клавдий   назвал их поименно и сообщил, в какое время кто из них был знаменит. Далее он   сказал, что к тому же роду принадлежит и Ксенофонт, к знаниям которого он   прибегает, и поэтому следует пойти навстречу его ходатайству и освободить   жителей Коса от каких бы то ни было податей, дабы они полностью посвятили себя   заботе об этом священном и всецело преданном богу острове. Можно было бы   несомненно указать и на их многочисленные заслуги перед римским народом, на   совместно с ними одержанные нами победы, но Клавдий с привычною для него   беспечностью не стал утаивать с помощью дополнительных доводов, что, идя на эту   уступку, он смотрит на нее как на личное одолжение Ксенофонту.      

62. Но зато посланцы Бизантия,   получив возможность предстать перед сенатом и жалуясь на непомерную тяжесть   податей, не упустили распространиться обо всем, что могло пойти им на пользу.   Начав с союза, который они заключили с нами в те дни, когда мы воевали с царем   македонян, получившим, поскольку он был самозванец, наименование Лжефилиппа[475], они   вслед за тем вспомнили о вооруженных силах, посланных ими против Антиоха,   Персея, Аристоника, о помощи Антонию во время войны с пиратами[476], о том, что было   сделано ими для Суллы, Лукулла, Помпея, наконец о позднейших услугах Цезарям,   ибо местоположение их города таково, что они могут содействовать передвижению   по суше и морю полководцев с войсками и подвозу для них продовольствия.      

63. И действительно, греки   расположили Бизантий на самом краю Европы, там, где пролив, отделяющий Европу   от Азии, наиболее узок: запросив пифийского Аполлона, где им основать город,   они получили оракул, гласивший, что для этого следует приискать место напротив   владений слепцов[477].   Это темное прорицание указывало на халкедонян, которые, попав сюда первыми и   имея возможность постигнуть преимущества этой местности, избрали для себя   худшую. Ведь Бизантий стоит на плодородной земле, возле обильного рыбою моря,   ибо огромные косяки ее, пробившись из Понта и испуганные протянувшейся наискось   грядою подводных скал, отклоняются от изгиба противолежащего берега и   устремляются в гавани этого города. Благодаря столь благоприятному   обстоятельству жители его извлекали вначале большую выгоду и богатели, но,   изнемогая под тяжестью податей, вынуждены молить или о полном снятии их, или   хотя бы об уменьшении их размера. Их просьба была поддержана принцепсом,   подтвердившим, что, истощенные недавними войнами с фракийцами и Боспорским   царством, они нуждаются в безотлагательной помощи. И их на пять лет освободили   от податей.      

64. В консульство Марка Азиния и   Мания Ацилия[478]   частые знамения заставили ожидать перемены к худшему. Сгорели зажженные   небесным огнем боевые значки и палатки воинов; на вершине Капитолия сел   пчелиный рой; рождались люди со звериными членами, и свинья произвела поросенка   с ястребиными когтями. Зловещим предзнаменованием явилась и убыль в числе   высших магистратов, ибо в течение немногих месяцев скончались квестор, эдил,   народный трибун, претор и консул[479].   Но больше всего Агриппину устрашили слова, вырвавшиеся у захмелевшего Клавдия,   что такова уж его судьба – выносить беспутство своих жен, а затем обрушивать на   них кару[480],   опасаясь за свое будущее, она решила действовать, и притом поспешить: прежде   всего, движимая женскою нетерпимостью, она погубила Домицию Лепиду, ибо Лепида,   дочь младшей Антонии, внучатая племянница Августа, двоюродная тетка Агриппины и   сестра ее прежнего мужа Гнея, считала, что не уступает ей в знатности.   Внешностью, возрастом, богатством они мало чем рознились: обе распутные,   запятнанные дурною славою, необузданные, – они не меньше соперничали в   пороках, чем в том немногом хорошем, которым их, возможно, наделила судьба. Но   ожесточеннее всего они боролись между собой за то, чье влияние на Нерона   возобладает – матери или тетки; Лепида завлекала его юношескую душу ласками и   щедротами, тогда как Агриппина, напротив, была с ним неизменно сурова и   непреклонна: она желала доставить сыну верховную власть, но терпеть его   властвование она не могла.      

65. Обвинили Лепиду в том, что   посредством колдовских чар она пыталась извести жену принцепса и что, содержа в   Калабрии толпы буйных рабов, нарушала мир и покой Италии. За это ее осудили на   смерть, чему всеми силами противодействовал Нарцисс, который, день ото дня все   больше и больше подозревая Агриппину в злонамеренных умыслах, сказал однажды,   как сообщают, в тесном кругу друзей, что он обречен на верную гибель,   достанется ли верховная власть Британнику или Нерону; однако он стольким обязан   Цезарю[481],   что ради его пользы готов пожертвовать жизнью. Он, Нарцисс, изобличил Мессалину   и Силия; если власть попадет в руки Нерона, то и тот будет располагать сходными   основаниями для его осуждения; но зато если наследником будет признан   Британник, это избавит принцепса от опасности; а бесстрастно наблюдать козни   мачехи, столь пагубные для всей семьи Цезаря, он счел бы для себя еще большим   позором, чем если бы умолчал о распутстве его предыдущей жены. Хотя и на этот   раз нет недостатка в распутстве: Паллант – любовник Агриппины, и ни в ком не   вызывает сомнений, что честь, благопристойность, стыд – все это для нее не   имеет значения по сравнению с властью. Так рассуждая. Нарцисс возлагал все   упования на Британника и, простирая руки то к богам, то к нему самому, молился   о том, чтобы он возможно скорее достиг зрелого возраста, чтобы, возмужав,   низвергнул врагов отца и отмстил также убийцам матери.      

66. Под гнетом тяжких забот Нарцисс   занемог и для восстановления сил мягкой погодой и целебными водами отправился в   Синуессу. Тогда Агриппина, уже давно решившаяся на преступление и торопившаяся   воспользоваться удобным случаем, тем более что у нее были слуги, на которых она   могла положиться, задумалась о том, какой вид яда ей следует применить: если   его действие будет внезапным и быстрым, то как бы не раскрылось ее преступление;   если же она изберет медленно действующий и убивающий исподволь, то как бы   Клавдий на пороге смерти не понял, что он жертва коварства, и не возвратил   своей любви сыну[482].   Ей было желательно нечто особенное, такое, от чего помутился бы его разум и последовало   постепенное угасание. И она разыскивает понаторевшую в этих делах искусницу по   имени Локуста, недавно осужденную за отравления, которую еще ранее долгое время   использовали как орудие самовластия. Мастерством этой женщины был составлен   соответствующий яд; дал же его Клавдию евнух Галот, в обязанности которого   входило приносить и отведывать предназначенные для Клавдия кушанья.      

67. Вскоре все стало настолько   явным, что писатели того времени подробно рассказали о происшедшем: яд был   примешан к изысканному грибному блюду; что Клавдий отравлен, распознали не   сразу из-за его беспечности или, может быть, опьянения; к тому же приступ   поноса доставил ему видимое облегчение. Пораженная страхом Агриппина, опасаясь   для себя самого худшего и не обращая внимания на неприязнь присутствующих,   обращается к ранее предусмотренной помощи врача Ксенофонта. И тот, как бы   затем, чтобы вызвать рвоту, ввел в горло Клавдия смазанное быстродействующим   ядом перо, хорошо зная, что если затевать величайшие преступления невозможно,   не подвергаясь опасности, то зато преуспевший в них щедро вознаграждается.      

68. Между тем созывались сенаторы;   консулы и жрецы провозглашали торжественные обеты, молясь об исцелении   принцепса, тогда как его, уже бездыханного, обкладывали припарками и   покрывалами с намерением скрывать его смерть, пока не будут приняты меры,   которыми была бы закреплена за Нероном верховная власть. Как бы убитая горем и   ищущая утешения Агриппина сразу же после кончины Клавдия припала к Британнику и   заключила его в объятия; называя его точным подобием отца, она всевозможными   ухищрениями не выпускала его из покоя, в котором они находились. Задержала она   при себе и его сестер Антонию и Октавию и, приставив огражу ко всем дверям,   время от времени объявляла, что состояние принцепса улучшается, делая это ради   того, чтобы поддерживать в воинах надежду на хороший исход и дождаться   благоприятного часа, указанного предвещаниями халдеев.      

69. И вот в полдень, в третий день   до октябрьских ид, внезапно широко распахиваются двери дворца и к когорте, по   заведенному в войске порядку охранявшей его, выходит сопровождаемый Бурром   Нерон. Встреченного по указанию префекта приветственными кликами, его поднимают   на носилках. Говорят, что некоторые воины заколебались: озираясь по сторонам,   они спрашивали, где же Британник; но так как никто не призвал их к возмущению,   им только и оставалось покориться. Принесенный в преторианский лагерь, Нерон,   произнеся подобавшую обстоятельствам речь и пообещав воинам столь же щедрые,   как его отец, денежные подарки, провозглашается императором. За решением войска   последовали указы сената: никаких волнений не было и в провинциях. Клавдию определяются   почести, воздаваемые богам, и похороны его обставляются с такой же   торжественностью, с какою был похоронен Август, ибо Агриппина соревновалась в   пышности со своей прабабкою Ливией. Завещание его, однако, оглашено не было,   дабы предпочтение, отданное им пасынку, хотя у него был собственный сын, своею   несправедливостью не смутило простой народ и не вызвало в нем негодования.      

 Книга XIII      

       

1. Первым, кто при новом   принципате, но без ведома Нерона, пал жертвой коварства Агриппины, был   проконсул провинции Азии Юний Силан, и не потому, что он навлек на себя гибель   резким характером, – напротив, его вялость вызывала столь   пренебрежительное отношение к нему со стороны предыдущих властителей, что Гай   Цезарь называл его золотою овечкой, – а потому, что, погубив его брата   Луция Силана, Агриппина страшилась возмездия, ибо в народе шли упорные толки,   что едва вышедшему из детского возраста и преступно овладевшему верховною   властью Нерону следует предпочесть мужа в зрелых годах, ничем не запятнанного,   знатного и из потомков Цезарей, что тогда почиталось превыше всего: ведь и   Силан также был праправнук божественного Августа[483]. Такова была причина   его умерщвления. Исполнителями были римский всадник Публий Целер и   вольноотпущенник Гелий, ведавшие личным имуществом принцепса в провинции Азии.   Они отравили проконсула среди пира, и притом так открыто, что это ни для кого   не осталось тайною. С такой же поспешностью истребляется и Нарцисс,   вольноотпущенник Клавдия, о столкновении которого с Агриппиною я уже говорил;   брошенного в темницу, его, против воли принцепса, чьи еще не проявившиеся в ту   пору пороки были столь родственны алчности и вместе с тем расточительности   Нарцисса, жестоким обращением и лишениями довели до смерти.      

2. И убийства подобного рода пошли   бы одно за другим, если бы этому не воспрепятствовали Афраний Бурр и Анней   Сенека. Руководители и наставники юного императора, пребывавшие (редкость у   делящих власть) в добром согласии, они в равной мере, но различными путями   приобрели силу, Бурр – заботами о войске и строгостью нравов, Сенека –   наставлениями в красноречии и свободной от подобострастия обходительностью. Они   совместно пеклись о том, чтобы, предоставив принцепсу, если он пренебрежет   добродетелью, дозволенные наслаждения, тем легче уберечь его от соблазнов   опасного возраста. И тот и другой боролись лишь с необузданным высокомерием   Агриппины, одержимой всеми страстями жестокого властолюбия и поддерживаемой   Паллантом, по наущению которого Клавдий кровосмесительным браком и роковым   усыновлением сам себя обрек гибели. Но характер Нерона был не таков, чтобы   покоряться рабам, и Паллант наглой заносчивостью, перейдя границы допустимого   для вольноотпущенника, навлек на себя его неприязнь. Внешне, однако, Агриппине   оказывались всевозможные почести, и когда трибун по заведенному в войске   порядку спросил у Нерона, каков будет пароль, тот ответил: «Превосходная мать».   Да и сенат постановил дать ей двоих ликторов и назначил ее жрицей Клавдия,   одновременно определив ему цензорские похороны и вслед за тем обожествление.      

3. В день похорон похвальное слово   ему было произнесено принцепсом: пока речь шла о древности его рода и   перечислялись консульства и триумфы всех его предков, Нерон говорил с подъемом,   и его внимательно слушали; упоминание о научных занятиях Клавдия[484] и о   том, что в его правление Римское государство не претерпело никаких неприятностей   от иноземцев, было также выслушано с сочувствием; но когда он перешел к   предусмотрительности и мудрости Клавдия, никто не мог побороть усмешку, хотя   речь Нерона была составлена и тщательно отделана Сенекой, а у этого мужа было   изящное, вполне соответствовавшее вкусам его времени дарование. Старики, у   которых довольно досуга для сопоставления прошлого с настоящим, не преминули   отметить, что из всех достигших верховной власти Нерон был первым, кто нуждался   в чужом красноречии. Диктатор Цезарь являлся достойным соперником лучших   ораторов. Август говорил легко и свободно, как и подобает принцепсу. Тиберий   владел искусством взвешивать каждое слово и вкладывал в свои выступления   богатое содержание, если намеренно не придавал им двусмысленности. Даже   расстроенный разум Гая Цезаря не лишал его речь силы. Да и у Клавдия, когда он   говорил обдуманно, не было недостатка в выразительности. А Нерон с раннего   детства устремил живость своей души на другое: занимался чеканной работою,   рисованием, пением, учился править лошадьми на ристалище; но порою, слагая   стихи, и он обнаруживал, что им усвоены начатки учености.      

4. По выполнении обрядов,   создававших видимость скорби, Нерон явился в сенат и, начав с сенатского   постановления относительно вручения ему власти и согласия с этим войска, сказал   о том, что располагает примерами и советами, как наилучшим образом управлять   государством, что его юности не довелось соприкоснуться с междоусобными войнами   и семейными раздорами и что поэтому он не приносит с собою ни ненависти, ни   обид, ни жажды отмщения. Затем он наметил будущий образ правления,   отмежевываясь главным образом от того, что вызывало еще не заглохшее   озлобление: он не станет единоличным судьей во всех судебных делах, дабы,   заперев в своем доме обвинителей и подсудимых, потакать таким образом произволу   немногих могущественных; он не потерпит под своей кровлей никакой продажности,   не допустит никакого искательства; его дом и государство будут решительно   отделены друг от друга. Пусть сенат отправляет свои издревле установленные   обязанности, пусть Италия и провинции римского народа обращаются по своим делам   в трибуналы консулов; пусть консулы передают их в сенат; он же будет ведать   лишь теми провинциями, которые управляются военною властью.      

5. Он не нарушил своего обещания, и   сенат действительно беспрепятственно вынес по собственному усмотрению немало   решений: так, он постановил, что никому не дозволяется брать на себя защиту в   суде за какое бы то ни было вознаграждение, будь то деньги или подарки, а   также, что квесторы, избранные на следующий срок, не обязаны давать за свой   счет гладиаторские бои. И хотя Агриппина противилась этим решениям, поскольку   ими отменялись указы Клавдия, сенаторы все-таки добились своего: для обсуждения   этих вопросов их вызвали во дворец, дабы, притаившись за недавно пробитыми   позади их сидений дверьми, Агриппина, скрытая от их взоров занавесом, могла   слышать все, что они говорили. Больше того, как-то раз, когда Нерон принимал   армянских послов, отстаивавших перед ним дело своего народа, она возымела   намерение подняться на возвышение, на котором он находился, и сесть рядом с   ним, что и случилось бы, если бы Сенека, когда все оцепенели, пораженные   неожиданностью, не предложил принцепсу пойти навстречу подходившей к возвышению   матери. Так под видом сыновней почтительности удалось избегнуть бесчестья.      

6. В конце года распространились   тревожные слухи, что парфяне снова ринулись на Армению и захватили ее, прогнав   Радамиста, который не раз завладевал этим царством и бежал из него и теперь   также не оказал неприятелю сопротивления. И в Риме, падком на всевозможные   толки, принялись говорить о том, сможет ли принцепс, едва достигнув семнадцати   лет, возложить на себя столь тяжелое бремя и справиться с ним, годится ли на   что-нибудь тот, кем распоряжается женщина, по силам ли каким-то учителям[485]   руководить сражениями, осадами городов и всем тем, что несет с собою война.   Другие, возражая им, утверждали, что, напротив, все обстоит много лучше, чем   если бы беспомощный по старости и малодушию Клавдий был призван к военным   трудам и следовал указаниям вольноотпущенников А Бурр и Сенека известны как   мужи, опытные во многом; и так ли император незрел годами, если Гней Помпей на   восемнадцатом году отроду, а Октавиан Август на девятнадцатом вели гражданские   войны? Дела высших властителей вершатся более их ауспициями[486] и замыслами, чем   оружием и руками. Конечно, сам принцепс покажет, честные или бесчестные у него   приближенные, остановив свой выбор, вопреки козням завистников, скорее на   полководце выдающихся дарований, чем на каком-нибудь богаче, добывшем себе за   деньги влиятельную поддержку.      

7. Пока велись подобные разговоры,   Нерон приказывает набрать в ближайших провинциях молодежь и отправить ее для   пополнения восточных легионов, самые же легионы разместить ближе к Армении;   давним нашим союзникам – царям Агриппе и Антиоху – подготовить войска и с ними   вторгнуться в пределы парфян; навести мосты на реке Евфрате. Малую Армению он   отдает во владение Аристобулу, область Софены – Сохему и жалует их царским   достоинством. Тогда же весьма кстати для нас у Вологеза объявился соперник –   его сын Вардан; и парфяне ушли из Армении, как бы откладывая военные действия.      

8. В сенате значение этих событий   было сильно преувеличено теми, кто предлагал назначить благодарственные   молебствия и чтобы в дни этих молебствий принцепс носил одеяние триумфатора,   чтобы он вступил в Рим с малым триумфом, чтобы в храме Марса Мстителя ему была   установлена статуя таких же размеров, как статуя самого Марса, – и во всем   этом была не только привычная лесть: всех радовало, что во главе войска,   предназначенного для удержания за нами Армении, Нерон поставил Домиция   Корбулона, и казалось, что отныне для одаренных людей открывается широкое   поприще. Вооруженные силы Востока распределяются таким образом, чтобы часть   вспомогательных войск и два легиона оставались в Сирии вместе с ее легатом   Умидием Квадратом, тогда как равное число римских граждан и союзников с   добавлением зимовавших в Каппадокии когорт и конных подразделений было передано   Корбулону. Союзные цари получили приказание повиноваться, в зависимости от хода   войны, либо одному, либо другому, но сами они склонялись к тому, чтобы   находиться в подчинении у Корбулона. Тот, спешно отправившись на Восток, чтобы   поскорее снискать себе добрую славу – столь значительную силу в новых   предприятиях, и проделав путь, встречается в городе киликийцев Эгах с   Квадратом, который прибыл туда ради того, чтобы Корбулон – статный,   красноречивый и, помимо опытности и проницательности, наделенный также   способностью поражать своим внешним блеском, – если явится в Сирию   принимать свое войско, не овладел всеобщим вниманием.      

9. Между тем и тот и другой послали   к Вологезу своих людей с увещаниями предпочесть мир войне и, выдав заложников,   оказывать римскому народу, по примеру предыдущих царей, подобающее ему   уважение. И Вологез, то ли чтобы беспрепятственно вести подготовку к войне, то   ли чтобы удалить тех, в ком он подозревал возможных соперников, отдает в   заложники виднейших из Арсакидов. Принял их посланный Умидием центурион Инстей,   которому довелось первым прибыть к царю по этому делу. Узнав об этом, Корбулон   приказывает префекту Аррию Вару незамедлительно отправиться в путь и отобрать у   Инстея заложников. По этой причине у префекта с центурионом возникли жаркие   препирательства, и, чтобы не затягивать их на потеху чужеземцам, они   предоставляют решение этого дела самим заложникам и сопровождавшим их царским   послам, и те отдали предпочтение овеянному еще свежей славою и чем-то привлекавшему   к себе даже врагов Корбулону. Отсюда – разлад между обоими полководцами: Умидий   жаловался, что у него отняты плоды его стараний, тогда как Корбулон, возражая   ему, утверждал, что царь согласился выдать заложников лишь после того, как он,   Корбулон, был поставлен во главе войска, что и сменило его самоуверенность на   страх. Нерон, чтобы успокоить враждующих, повелел обнародовать, что в   ознаменование одержанных Квадратом и Корбулоном успехов к императорским фасциям   добавляется лавровая ветвь. Впрочем, я рассказал здесь и о том, что завершилось   уже при других консулах[487].      

10. В том же году Цезарь испросил у   сената статую своему отцу Гнею Домицию и консульские знаки отличия Асконию   Лабеону, который был в свое время его опекуном; но он отклонил предложения   установить ему самому статую из чистого золота или серебра. И хотя сенаторы   высказались за то, чтобы считать началом года декабрь, так как в этом месяце родился   Нерон, он сохранил древний обычай начинать год с январских календ. Не были преданы   суду ни сенатор Карринат Целер, обвиненный своим рабом, ни всадник Юлий Денс,   которому вменялась в вину приверженность к Британнику.      

11. Когда в консульство Клавдия   Нерона и Луция Антистия[488]   высшие магистраты присягали на верность распоряжениям принцепсов, Нерон не   позволил своему коллеге Антистию присягнуть на верность его повелениям, за что   сенаторы превознесли его восхвалениями, дабы юная душа, поощренная славой столь   малых дел, влеклась к свершению больших. Вслед за этим он проявил   снисходительность к Плавтию Латерану, который был исключен из сенаторского   сословия за прелюбодейную связь с Мессалиною и которого он возвратил сенату; о   своем стремлении к милосердию он часто упоминал и в речах, подготовлявшихся для   него Сенекой с намерением показать, сколь благородные правила он ему внушает,   или чтобы блеснуть своим писательским дарованием.      

12. Между тем влюбившись в   вольноотпущенницу по имени Акте и избрав своими наперсниками блестящих молодых   людей Марка Отона и Клавдия Сенециона, – Отон принадлежал к семье консула,   отец Сенециона был вольноотпущенник Цезаря[489], –   Нерон стал понемногу выходить из-под опеки матери. Та сперва не знала о его   страсти, потом начала тщетно бороться с нею, а Акте тем временем роскошью   пиршеств и полными соблазна тайными встречами успела окончательно пленить   принцепса, причем и старшие возрастом из его приближенных ничего не имели   против того, чтобы эта гетера тешила, никому не причиняя вреда, его   любострастие, тем более что к жене Октавии, при всей ее знатности и безукоризненной   супружеской верности, он испытывал неодолимое отвращение, то ли по воле рока,   или, может быть, потому, что все запретное слаще, и они опасались, как бы   Нерон, если ему воспрепятствовать в этом его увлечении, не обратился к   прелюбодейным связям с женщинами именитых родов.      

13. Но Агриппина с женским   неистовством накидывается на сына, говоря, что его оспаривает у нее какая-то   вольноотпущенница, что вчерашняя рабыня – ее невестка и много другого в том же   роде; и чем яростнее она осыпала его упреками, не желая выждать, когда он одумается   или пресытится, тем сильнее распаляла в нем страсть, пока он не вышел из повиновения   матери к не доверился руководству Сенеки, один из друзей которого, Анней Серен,   изобразив влюбленность в ту же вольноотпущенницу и предоставив свое имя, чтобы   можно было открыто одарять эту гетеру тем, что, таясь ото всех, подносил ей   принцепс, первое время прикрывал таким образом любовные утехи юноши. Тогда   Агриппина, изменив обращение с сыном, стала окружать его лаской, предлагать ему   воспользоваться ее спальным покоем и содействием с тем, чтобы сохранить в тайне   те наслаждения, которых он добивался со всей неудержимостью первой молодости и   к тому же наделенный верховною властью. Больше того, она признавалась, что была   к нему излишне суровой, и предоставляла в его полное распоряжение свое   состояние, лишь немногим уступавшее императорскому, и если ранее не знала меры   в обуздании сына, то теперь была столь же неумеренно снисходительной. Эта   перемена, однако, не обманула Нерона, да и ближайшие друзья предостерегали его   против козней этой неизменно жестокой, а тогда, сверх того, и лицемерной   женщины. Случилось, что в эти самые дни, осмотрев уборы, которыми блистали жены   и матери принцепсов. Цезарь отобрал платья и драгоценности и отослал их в дар   матери, проявив отменную щедрость, ибо по собственному почину, прежде чем она   попросила об этом, отправил ей действительно самое лучшее, то, что больше всего   восхищало женщин. Но Агриппина тем не менее заявляет, что этим подарком сын не   только не приумножил ее нарядов и украшений, но, напротив, отнял у нее все   остальное, ибо выделил ей лишь долю того, чем владеет и что добыто ее   стараниями.      

14. Нашлись такие, которые поспешили   передать ее слова принцепсу, не преминув добавить к ним яду, и Нерон, обрушив   свой гнев на тех, кто поддерживал в его матери высокомерие, отстранил от   заведования финансовыми делами Палланта, который, будучи приставлен к ним   Клавдием, распоряжался ими как полновластный хозяин; и рассказывали, что, когда   Паллант покидал дворец в сопровождении целой толпы приближенных, Цезарь не без   остроумия заметил, что он уходит, дабы всенародно принести клятву[490].   Дело в том, что Паллант заранее добился от принцепса обещания, что ничто из его   прошлой деятельности никогда не будет ему вменено в вину и что его счеты с   государством признаются законченными. После этого Агриппина, вне себя от   ярости, перешла к угрозам, не стесняясь в присутствии принцепса заявлять, что   Британник уже подрос, что он кровный сын Клавдия и достоин того, чтобы   унаследовать отцовскую власть, которою пользуется, чтобы обижать мать,   усыновленный отпрыск чужого рода. Она не возражает против того, чтобы люди узнали   правду обо всех бедствиях несчастной семьи и прежде всего – о ее   кровосмесительном браке и об отравлении ею Клавдия. Но попечением богов и ее   предусмотрительностью жив и невредим ее пасынок. Она отправится вместе с ним в   преторианский лагерь, и пусть там выслушают, с одной стороны, дочь Германика, а   с другой – калеку Бурра и изгнанника Сенеку, которые тщатся увечной рукою и   риторским языком управлять родом людским. Она простирала руки, понося Нерона и   выдвигая против него одно обвинение за другим, взывала к обожествленному   Клавдию, к пребывавшим в подземном царстве теням Силанов, вспоминала о стольких   напрасно свершенных ею злодеяниях.      

15. Встревоженный этим и тем, что   близился день, когда Британнику исполнится четырнадцать лет[491], Нерон размышлял о   неукротимом нраве матери и о своем сводном брате, чей характер недавно   раскрылся при одном самом по себе незначительном происшествии, которым тот,   однако, привлек к себе всеобщее расположение. В дни праздника Сатурналий[492]   среди прочих забав со сверстниками они затеяли игру, участники которой тянули   жребий, кому из них быть царем, и он выпал Нерону. Всем прочим Цезарь отдал   различные приказания, которые можно было легко и безо всякого стеснения   выполнить; но когда он повелел Британнику подняться со своего места и, выйдя на   середину, затянуть по своему выбору песню, рассчитывая, что мальчик, не   привыкший даже к трезвому обществу, не говоря уже о хмельном сборище, смешается   и будет всеми поднят на смех, – тот твердым голосом начал песнь, полную   иносказательных жалоб на то, что его лишили родительского наследия и верховной   власти. Эти сетования Британника возбудили к нему сочувствие, тем более   откровенное, что поздний ночной час и праздничное веселье освободили присутствующих   от необходимости утаивать свои чувства. И Нерон, поняв, что к нему относятся   неприязненно, еще сильнее возненавидел Британника. Преследуемый угрозами   Агриппины и не решаясь взвалить на брата обвинение в каком-нибудь преступном   деянии или открыто распорядиться об его умерщвлении, он замышляет устранить его   тайными кознями и велит изготовить для него яд, поручив это дело трибуну   преторианской когорты Юлию Поллиону, под надзором которого содержалась осужденная   за многие преступления прославленная отравительница по имени Локуста. А о том,   чтобы среди приближенных Британника не было никого, кто ставил бы во что-нибудь   честность и совесть, позаботились ранее. Итак, сначала он получил отраву из рук   своих воспитателей, но яд вызвал понос и не возымел губительного действия, а   может быть, его и изготовили с тем расчетом, чтобы он подействовал не сразу. Но   Нерону не терпелось увидеть это злодеяние совершенным. Он стал угрожать трибуну   и требовать казни отравительницы, говоря, что они, остерегаясь молвы и готовя себе   лазейки для оправдания, медлят с обеспечением его безопасности. И вот, пообещав   ему, что Британник умрет столь же мгновенно, как если бы его поразили мечом,   они варят в помещении рядом со спальным покоем Цезаря быстродействующую отраву,   составленную из уже прежде испытанных смертоносных зелий.      

16. Дети принцепсов, в соответствии   с давним обычаем, обедали вместе со своими сверстниками из знатных семейств,   сидя за отдельным и менее обильным столом на виду у родителей. Обедал за таким   столом и Британник, но так как его кушанья и напитки отведывал выделенный для   этого раб, то, чтобы не был нарушен установленный порядок или смерть их обоих   не разоблачила злодейского умысла, была придумана следующая уловка. Еще   безвредное, но недостаточно остуженное и уже отведанное рабом питье передается   Британнику; отвергнутое им как чрезмерно горячее, оно разбавляется холодной   водой с разведенным в ней ядом, который мгновенно проник во все его члены, так   что у него разом пресеклись голос и дыхание. Сидевших вокруг него охватывает   страх, и те, кто ни о чем не догадывался, в смятении разбегаются, тогда как   более проницательные замирают, словно пригвожденные каждый на своем месте, и   вперяют взоры в Нерона. А он, не изменив положения тела, все так же полулежа и   с таким видом, как если бы ни о чем не был осведомлен, говорит, что это дело   обычное, так как Британник с раннего детства подвержен падучей и что понемногу   к нему возвратится зрение и он придет в чувство. Но в чертах Агриппины   мелькнули такой испуг и такое душевное потрясение, несмотря на ее старание   справиться с ними, что было очевидно, что для нее, как и для сестры Британника   Октавии, случившееся было полною неожиданностью; ведь Агриппина отчетливо   понимала, что лишается последней опоры и что это братоубийство – прообраз   ожидающей ее участи. Октавия также, невзирая на свои юные годы, научилась таить   про себя и скорбь, и любовь, и все свои чувства. Итак, после недолгого молчания   возобновилось застольное оживление.      

17. Одна и та же ночь видела   умерщвление и погребальный костер Британника, ибо все необходимое для его   скромно обставленных похорон было предусмотрено и припасено заранее. Впрочем,   его погребли все-таки на Марсовом поле при столь бурном ливне, что народ увидел   в нем проявление гнева богов, возмущенных преступлением принцепса, тогда как   многие, принимая во внимание известные в прошлом раздоры и усобицы между   братьями[493]   и то, что верховная власть неделима, отнеслись к нему снисходительно Писатели   той поры сообщают, что в течение нескольких дней перед умерщвлением брата Нерон   неоднократно подвергал надругательствам отроческое тело Британника, делая это   ради того, чтобы смерть последнего, в ком струилась кровь Клавдиев,   оскверненного похотью ранее, нежели ядом, не могла показаться преждевременною и   чрезмерно жестокою, хотя она и поразила его в нарушение священных правил   гостеприимства за пиршественным столом, на глазах врага и с такою   стремительностью, что ему даже не было дано времени на прощание с сестрами[494]. В   особом указе Цезарь объяснял причины поспешности, с какой был погребен   Британник; он ссылался на установление предков скрывать от людских глаз   похороны безвременно умерших и не затягивать церемонии похвальными речами и   пышно отправляемыми обрядами. Там же Нерон говорил и о том, что, потеряв в лице   брата помощника, он отныне может рассчитывать только на содействие всего   государства, и поэтому сенаторам и народу тем более надлежит оказывать   всяческую поддержку принцепсу – единственному оставшемуся в живых отпрыску рода,   предназначенного для возложения на него высшей власти[495].      

18. Затем Цезарь щедро одарил   виднейших из своих приближенных. Были люди, осуждавшие тех, кто, выставляя себя   поборниками несгибаемой добродетели, тем не менее разделили между собой, словно   взятую на войне добычу, дома и поместья. Другие, однако, считали, что их   вынудила к этому необходимость, так как принцепс, понимая преступность   свершенного им, надеялся, что злодеяние будет ему прощено, если он свяжет   своими щедротами тех, кто наиболее влиятелен и могуществен, но никакой   щедростью он не мог успокоить гнев матери: она расточала заботы и ласку   Октавии, часто устраивала тайные совещания со своими друзьями и с жадностью,   превосходившей ее врожденную страсть к стяжательству, где только могла,   добывала деньги, как бы предвидя, что они ей вскоре понадобятся; она   обходительно принимала трибунов и центурионов, окружала почетом уцелевших   представителей старой знати, превознося их славные имена и доблесть, как если   бы приискивала вождя и привлекала приверженцев. Это стало известно Нерону, и он   распорядился удалить караулы, охранявшие ее сначала как супругу, а впоследствии   как мать императора, и германцев, незадолго пред тем приставленных к ней в   качестве телохранителей. И чтобы ее не посещало множество являвшихся с   утренними приветствиями, он удаляет ее из императорского дворца и поселяет в   том доме, где некогда проживала Антония; сам он приходил туда не иначе как   окруженный толпою центурионов, и всякий раз, наскоро поцеловав мать, тотчас же   удалялся.      

19. Среди дел человеческих нет   ничего более шаткого и преходящего, чем обаяние не опирающегося на собственную   силу могущества. У порога Агриппины сразу стало безлюдно: никто не являлся к   ней с утешениями, никто не приходил проведать ее, кроме нескольких женщин,   побуждаемых к этому, быть может, любовью, а быть может, и ненавистью. В их   числе была и Юния Силана, о расстройстве Мессалиною брака которой с Гаем Силием   я упоминал выше[496];   женщина выдающейся знатности и красоты, известная своими многочисленными   любовными связями, она долгое время пользовалась особым расположением   Агриппины, но впоследствии между ними разгорелась глухая вражда, так как   Агриппина отговорила от женитьбы на Силане знатного молодого человека Секстия   Африкана, упорно внушая ему, что Силана – стареющая развратница, причем сделала   это не для того, чтобы приберечь его для себя, но чтобы, став мужем неспособной   к деторождению женщины, он не унаследовал после Силаны ее богатства. И вот,   когда мелькнула надежда на возможность отмщения. Силана выпустила против   Агриппины своих клиентов Итурия и Кальвизия, повелев им обвинить ее не в том,   что стало уже привычным и не раз повторялось, а именно что она скорбит о смерти   Британника и разглашает обиды Октавии, но в том, что она задумала вовлечь в   государственный переворот Рубеллия Плавта, по материнской линии состоявшего в   той же степени родства с божественным Августом, что и Нерон, дабы, вступив с   ним в супружество, возвратить себе верховную власть над Римским государством.   Итурий и Кальвизий сообщают об этом вольноотпущеннику тетки Нерона Домиции   Атимету, а тот, обрадованный столь важною новостью (надо сказать, что между   Агриппиною и Домицией существовало полное обоюдной неприязни соперничество),   побудил другого вольноотпущенника Домиции актера Парида, не мешкая и сгустив   краски, донести об этом преступном умысле.      

20. Была поздняя ночь, и у Нерона   все еще пили, когда к нему входит Парид, обыкновенно оживлявший в эти часы   увеселения принцепса, но на этот раз хмурый, с озабоченным видом; подробно   изложив содержание пересказанного ему доноса, он так устрашил Нерона, что тот   вознамерился не только немедленно умертвить мать и Плавта, но и отставить Бурра   от командования преторианцами, ибо, выдвинувшись благодаря расположению   Агриппины, он будто бы воздавал ей за это содействием. Фабий Рустик   рассказывает, что уже был составлен приказ на имя Цецины Туска, которым ему   вручалось начальствование над преторианскими когортами, и лишь благодаря   усилиям Сенеки этот пост остался за Бурром; Плиний и Клузий не сообщают о   каких-либо сомнениях в преданности префекта; впрочем, Фабий вообще обнаруживает   склонность восхвалять Сенеку, так как своим благоденствием был обязан его   покровительству. Мы намерены следовать за этими авторами, когда их свидетельства   совпадают, но, если они между собою расходятся, будем передавать приводимые ими   сведения под их именами. Встревоженного и поглощенного мыслью об умерщвлении   матери Цезаря удалось удержать от этого шага не раньше, чем Бурр дал ему   обещание, что, если подтвердится ее виновность, он распорядится предать ее   смерти; но всякому, а тем более матери, должна быть дана возможность   представить свои оправдания; к тому же нет налицо обвинителей, и до них дошли   лишь показания одного человека, да и то из враждебного дома; пусть принцепс   примет во внимание и то, что кругом непроглядная тьма, что сам он провел ночь в   бодрствовании за пиршественным столом и что любое действие было бы при таких   обстоятельствах опрометчивым и неразумным.      

21. Так успокоив страх принцепса и   дождавшись рассвета, Бурр и другие отправились оповестить Агриппину о   выдвинутых против нее обвинениях, дабы она опровергла их или понесла наказание.   В присутствии Сенеки и нескольких свидетелей из вольноотпущенников Нерона Бурр   приступил к выполнению своего поручения: указав, в каких преступлениях и кем   она обвиняется, он закончил свое обращение к ней угрозами. Но Агриппина, не   утратив свойственной ей надменности, ответила ему следующим образом: «Я   нисколько не удивляюсь, что никогда не рожавшей Силане неведомы материнские   чувства; ведь матери не меняют детей как погрязшая в распутстве – любовников. И   если Итурий и Кальвизий, промотав свое достояние, продают этой старухе   последнее, чем еще могут распорядиться, – свое пособничество в   предъявлении клеветнических обвинений, то этого недостаточно, чтобы опозорить   меня, приписав мне намерение умертвить сына, или чтоб обременить совесть Цезаря   умерщвлением матери. Я воздала бы благодарность Домиции за враждебность, если б   она соперничала со мной в доброжелательстве к моему Нерону. Но она занималась   устройством рыбных садков в своих Байях, пока моими стараниями подготовлялись   Нерону усыновление, дарование проконсульских прав, консульство и все то, что   ведет к высшей власти, а теперь вкупе со своим любовником Атиметом и лицедеем   Паридом сочиняет небылицы по образцу представляемых на подмостках трагедий.   Или, быть может, существует такой человек, который мог бы уличить меня в   попытке возмутить размещенные в Риме когорты, в подстрекательстве провинций к   нарушению верности, наконец, в подкупе рабов и вольноотпущенников с целью   побудить их к преступным деяниям? И разве я могла бы остаться в живых, если б   Британник овладел верховною властью? А если бы Плавт или кто другой оказался во   главе государства и вздумал свершить свой суд надо мною – разве не найдутся   обвинители, которые вменят мне в вину не вырвавшиеся неосмотрительно слова,   порождаемые порою горячностью материнской любви, а такие преступления,   оправдать в которых меня мог бы лишь сын?» Так как ее ответ произвел на   присутствовавших сильное впечатление и они принялись ее успокаивать, Агриппина   потребовала свидания с сыном. В разговоре с ним она ни словом не обмолвилась о   своей невиновности, чтобы он не подумал, что она допускает возможность   недоверия к ней, равно как и о том, что она сделала для его возвышения, чтобы   он не счел, что она его попрекает, но добилась наказания своих обвинителей и   назначения друзей на видные должности.      

22. Фений Руф назначается префектом   по снабжению продовольствием, Аррунций Стелла – ведать даваемыми Цезарем   зрелищами, Тиберий Балбилл – Египтом; Публию Антею была предоставлена Сирия, но   под различными предлогами его долго туда не пускали и в конце концов удержали в   Риме. Что до Силаны, то ее отправили в изгнание; не избежали ссылки и Кальвизий   с Итурием; Атимет был казнен, а Парид занимал слишком важное место в   развлечениях принцепса, чтобы быть доступным для наказания. О Плавте на время   забыли.      

23. Вскоре затем поступил донос на   Палланта и Бурра с обвинением в заговоре с целью передать верховную власть   Корнелию Сулле, принадлежавшему к именитому роду и состоявшему в свойстве с   Клавдием, которому он, вступив в брак с Антонией, приходился зятем. Обвинителем   по этому делу выступил некий Пет, ославивший себя скупкою конфискованных казною   земель и на этот раз изобличенный в заведомой клевете. Но всех не столько обрадовало   снятие с Палланта предъявленных ему обвинений, сколько поразила его заносчивость.   Ибо после того как были названы имена его вольноотпущенников, привлеченных им   якобы к соучастию в заговоре, он в опровержение этого заявил, что никогда у   себя дома не отдает своим людям распоряжений иначе как кивком головы или   движением рук, а если есть нужда в более пространных указаниях, то прибегает к   письму, дабы не вступать в изустные объяснения. Бурр, хотя и числился   подсудимым, подал свое мнение вместе с судьями. Обвинителя приговорили к   изгнанию, и были сожжены реестры, из которых он извлекал сведения о преданных   забвению долгах в государственную казну.      

24. В конце года в цирке   упраздняется караул, который в дни представлений обычно выставлялся   преторианской когортой; это было сделано для того, чтобы создать видимость   большей свободы, оградить воинов от развращения, порождаемого их пребыванием   среди театральной разнузданности, и проверить на опыте, сможет ли простой народ   соблюдать благопристойность и после удаления стражи. И так как храмов Юпитера и   Минервы коснулся небесный огонь, принцепс, во исполнение указании гаруспиков,   совершил обряд очищения Рима[497].      

25. В консульство Квинта Волузия и   Публия Сципиона[498]   на границах римского государства царили мир и покой, а в самом Риме –   отвратительная разнузданность, ибо одетый, чтобы не быть узнанным, в рабское   рубище, Нерон слонялся по улицам города, лупанарам и всевозможным притонам, и   его спутники расхищали выставленные на продажу товары и наносили раны случайным   прохожим, до того неосведомленным, кто перед ними, что и самому Нерону порою   перепадали в потасовках удары и на его лице виднелись оставленные ими следы. В   дальнейшем, когда открылось, что бесчинствует не кто иной, как сам Цезарь, причем   насилия над именитыми мужчинами и женщинами все учащались, и некоторые, поскольку   был явлен пример своеволия, под именем Нерона принялись во главе собственных   шаек безнаказанно творить то же самое, Рим в ночные часы уподобился   захваченному неприятелем городу. Принадлежавший к сенаторскому сословию, но еще   не занимавший магистратур Юлий Монтан как-то в ночном мраке наткнулся на   принцепса и с силою оттолкнул его, когда тот попытался на него броситься, но,   узнав Нерона, стал молить о прощении, что было воспринято как скрытый укор, и   Монтана заставили лишить себя жизни. Впредь Нерон, однако, стал осторожнее и   окружил себя воинами и большим числом гладиаторов, которые оставались в стороне   от завязавшейся драки, пока она не отличалась особой ожесточенностью, но, если   подвергшиеся нападению начинали одолевать, брались за оружие. Попустительством   и даже прямым поощрением Нерон превратил необузданные выходки зрителей и споры   между поклонниками того или иного актера в настоящие битвы, на которые взирал   таясь, а чаще всего открыто, пока для пресечения раздоров в народе и из страха   перед еще большими беспорядками не было изыскано целебное средство[499], а   именно все то же изгнание из пределов Италии вызывавших распри актеров и   возвращение в театр воинских караулов.      

26. Тогда же в сенате возник вопрос   о поведении вольноотпущенников и было выдвинуто предложение предоставить   патрону право отнимать свободу у провинившихся. Многие высказались за то, чтобы   немедленно приступить к его обсуждению. Но консулы, не дерзнув начать столь   важное дело без ведома принцепса, ограничились тем, что письменно известили его   о пожеланиях сената. А он, колеблясь, дать ли на это согласие, собрал немноголюдное   совещание, участники которого разошлись во мнениях: некоторые с негодованием отмечали,   что непочтительность вольноотпущенников вследствие обретенной ими свободы дошла   до того, что иные дерзают спрашивать у патрона, решать ли им возникшие между   ними споры насилием или в суде, и либо безнаказанно поднимают на него руку,   либо сами советуют, какое наказание ему применить по отношению к ним[500]. А   что может дозволить себе пострадавший патрон, кроме высылки вольноотпущенника   за сотый милиарий от Рима, куда-нибудь на побережье Кампании[501]? Во всем остальном   закон не знает между ними различия, и они пользуются одинаковыми правами: вот   почему патрону необходимо такое оружие, с которым вольноотпущенникам придется   считаться. И для получившего свободу совсем нетрудно удерживать ее за собою,   соблюдая такое же повиновение, благодаря которому он добился ее; но совершивших   явные преступления справедливо возвращать в рабское состояние, и пусть страх   обуздывает тех, кого не изменили благодеяния.      

27. Были и возражавшие против этого   предложения: подлежат каре лишь немногие провинившиеся, и не подобает урезывать   в правах остальных; ведь людей этого звания множество. Из них в большинстве   состоят трибы, декурии[502],   из них набираются служащие у магистратов и жрецов, наконец городские когорты: и   немало всадников, немало сенаторов ведет свою родословную не от кого другого,   как от них; если обособить вольноотпущенников, станет очевидной малочисленность   свободнорожденных. И не напрасно наши предки, устанавливая различные   преимущества для сословий, сохранили за всеми ними одинаковую свободу. Да и   отпускаемых на волю они разделили на два разряда[503], чтобы тем самым у   господина оставалась возможность снова лишить их свободы или закрепить   предыдущее благодеяние новым. Кого господин, даруя волю, не коснется преторским   жезлом, те как бы удерживаются оковами рабства. Пусть каждый хорошо взвесит   заслуги своего раба и лишь после этого дарует ему то, что уже не может быть   затем отнято. Это мнение возобладало, и Цезарь письменно повелел сенату   рассматривать дела обвиняемых своими патронами вольноотпущенников всякий раз по   отдельности и не выносить общего постановления. Немного спустя тетка Нерона[504]   якобы на основании гражданского права была лишена патроната над своим   вольноотпущенником Паридом, что произошло не без умаления доброй славы принцепса,   по приказанию которого суд признал Парида свободнорожденным.      

28. Тем не менее все еще сохранялось   некое подобие республиканского строя. Так, между претором Вибуллием и народным   трибуном Антистием возгорелся спор из-за отданного трибуном распоряжения   освободить из-под стражи задержанных претором неумеренно пылких поклонников   актерских талантов. Осудив самоуправство трибуна, сенаторы одобрили действия   претора. Тогда же трибунам было воспрещено заниматься разбирательством   подсудных преторам и консулам дел и вызывать для суда из других областей Италии   тех, чьи дела могли быть рассмотрены в законном порядке на месте. Кроме того,   по предложению консула на следующий год Луция Пизона сенат присовокупил к   этому, что за совершенные у них в доме проступки и преступления трибуны не   вправе наказывать, пользуясь своей властью должностных лиц, и что подвергнутых   ими денежным штрафам квесторы казначейства должны вносить в списки   государственных должников не ранее, как по миновании четырех месяцев со дня   вынесения приговора, с тем чтобы в течение этого срока он мог быть обжалован,   причем окончательное решение оставалось за консулами. Были сокращены и   полномочия эдилов и установлены особо для курульных и особо для плебейских   эдилов наивысшие ставки взимаемых ими залогов и налагаемых штрафов. А народный   трибун Гельвидий Приск по собственному почину выступил против претора   казначейства Обультрония Сабина, утверждая, что тот беспощадно расправляется с   бедняками, слишком широко пользуясь правом продажи с торгов их имущества. После   этого принцепс освободил квесторов казначейства от ведения списка   государственных должников и взыскания с них задолженности и возложил эти   обязанности на префектов.      

29. Это дело в разное время велось   по-разному и претерпевало частые изменения. Так, выбор префектов Август   предоставил сенату; затем во избежание злоупотреблений при голосовании их стали   избирать жребием из числа преторов; но и этот порядок удержался недолго, так   как жребий нередко впадал в заблуждение и благоволил к людям малопригодным.   Тогда Клавдий снова возложил это дело на квесторов казначейства и, дабы они из   опасения вызвать чье-либо неудовольствие не относились нерадиво к своим   обязанностям, пообещал им внеочередное выдвижение на почетные должности; но для   получения их они были чрезмерно молоды, ибо это была их первая магистратура. И   Нерон назначил для отправления тех же обязанностей бывших преторов испытанной   опытности.      

30. При тех же консулах был осужден   за лихоимство в провинции Сардинии Випсаний Ленат. Цестий Прокул, которому   критяне предъявили обвинение в вымогательствах, был оправдан. Префект гребцов   находившегося в Равенне флота Клодий Квиринал, произволом и жестокостью   утеснявший Италию, словно последнюю из провинций, и привлеченный за это к суду,   ядом предупредил неизбежное осуждение. Один из крупнейших законоведов и   первейших богачей своего времени Каниний Ребил, чтобы избежать мучений   томительной старости, вскрыл себе вены и истек кровью, хотя никто не   предполагал, что у него хватит мужества принять добровольную смерть, ибо о нем   шла молва, что он изнежен и по-женски сластолюбив. А вот Луций Волузий   скончался, оставив по себе безупречную память; он прожил девяносто три года,   владел большим, честно нажитым состоянием и, перевидав на своем веку стольких   императоров, неизменно пользовался их благосклонностью.      

31. Консульство Нерона (второе) и   Луция Пизона не изобиловало событиями, которые были бы достойны   упоминания, – разве что найдутся такие, кто захочет заполнить целые книги   восхвалениями воздвигнутого Цезарем на Марсовом поле громадного амфитеатра, его   фундамента и употребленных на его сооружение бревен; но всякому понятно, что   величию римского народа приличествует, чтобы в анналах отмечались лишь наиболее   значительные деяния, а все остальное – в «Ежедневных ведомостях» города Рима[505].   Впрочем, укажем, что колонии Капуя и Нуцерия были укреплены поселением в них   ветеранов, что простому народу было роздано в дар по четыреста сестерциев на   человека и что для поддержания доверия к платежеспособности казначейства Цезарь   внес в него из своих личных средств четыреста миллионов сестерциев. Была также   упразднена пошлина, которую платил покупатель раба в размере одной двадцать   пятой его цены; однако ее упразднение последовало больше по видимости, чем на   деле, ибо, поскольку ту же пошлину было приказано платить продавцам, они   соответственно подняли цены. Еще Цезарь воспретил магистратам и прокураторам   устраивать в управляемых ими провинциях представления гладиаторов, травлю диких   зверей и любые другие зрелища. Ранее подобною щедростью они наносили своим   подчиненным не меньший ущерб, чем поборами и вымогательством денег, ибо,   заручившись народным расположением, избегали возмездия за преступное   стяжательство.      

32. Как в карательных целях, так и   для обеспечения безопасности был также издан сенатский указ, согласно которому   в случае умерщвления господина собственными рабами в числе прочих его рабов   подлежали казни и те, кто, оставаясь под одним кровом с ними, должен был, по   его завещанию, быть отпущен на волю. Возвращается сенаторское достоинство   бывшему консулу Лурию Вару[506],   некогда осужденному по обвинению в лихоимстве. Суд над обвиняемой в   приверженности к чужеземному суеверию знатною женщиной Помпонией Грециной,   женою того самого Авла Плавтия, который, как я сообщал, отпраздновал малый   триумф над британцами, было предоставлено свершить мужу; проведя по старинному   обычаю в присутствии родственников разбирательство этого дела, грозившего его   супруге лишением жизни и доброго имени, он признал ее невиновною. Долгой была   жизнь этой Помпонии, и прожила она ее в непрерывной скорби, ибо после   умерщвления по проискам Мессалины дочери Друза Юлии Помпония сорок лет не   носила других одежд, кроме траурных, и душа ее не знала другого чувства, кроме   печали. При владычестве Клавдия это прошло для нее безнаказанно, а впоследствии   обернулось славою.      

33. В том же году были привлечены к   суду и другие, и среди них Публий Целер, по обвинению, выдвинутому провинцией   Азией, и так как Цезарь не мог настаивать на его оправдании, то затянул   следствие, пока обвиняемый не умер: дело в том, что Целер, как я упоминал выше[507],   умертвил проконсула Силана, и этим столь нужным Цезарю злодеянием оградил себя   от осуждения за прочие преступления. Киликийцы представили жалобу на Коссуциана   Капитона, человека бесчестного и грязного, полагавшего, что и в провинции он   может вести себя столь же нагло, как в Риме; изобличенный неотступным   обвинением, он в конце концов перестал защищаться и был осужден. Но что   касается Эприя Марцелла, обвиненного ликийцами в вымогательстве, то давление   покровительствовавших ему оказалось настолько могущественным, что некоторые из   его обвинителей были наказаны ссылкою, как вознамерившиеся погубить ни в чем не   повинного.      

34. В третье консульство Нерона[508]   вторым консулом был Валерий Мессала, прадед которого, оратор Корвин, о чем   помнили лишь немногие старики, разделял ту же магистратуру с божественным   Августом, прапрадедом Нерона. Достоинство этого знатного рода было укреплено   пожалованием Мессале ежегодно по пятьсот тысяч сестерциев, чтобы помочь ему в   его честной бедности. Ежегодное вспомоществование принцепс назначил также Аврелию   Котте и Гатерию Антонину, хотя, расточив наследственные богатства, они сами   довели себя до нужды. В начале того же года с большим ожесточением разгорелась   протекавшая до того вяло и нерешительно война римлян с парфянами за владычество   над Арменией, ибо Вологез не мог допустить, чтобы его брат Тиридат был лишен   предоставленного им царства или чтобы он владел им в качестве дара другого   властителя, а Корбулон считал, что величие римского народа обязывает его к   отвоеванию приобретенного некогда Лукуллом и Помпеем[509]. К тому же армяне,   двуличные и непостоянные, призывали к себе и то и другое войско; по месту   обитания, по сходству в нравах, наконец из-за многочисленных смешанных браков   они были ближе к парфянам и, не познав благ свободы, склонялись к тому, чтобы   им подчиниться.      

35. Но Корбулона не столько заботило   вероломство врагов, сколько небоеспособность собственных воинов; перемещенные   из Сирии легионы, обленившись за время долгого мира, с величайшею неохотою   несли лагерные обязанности. Хорошо известно, что в этом войске не были   редкостью ветераны, ни разу не побывавшие в боевом охранении или ночном дозоре,   разглядывавшие лагерные вал и ров как нечто невиданное и диковинное, отслужившие   свой срок в городах, не надевая ни шлемов, ни панцирей, щеголеватые и падкие до   наживы. Итак, уволив тех, кто был непригоден по старости или болезни, Корбулон   потребовал пополнений. Были проведены наборы в Галатии и Каппадокии и, сверх   того, переброшен из Германии легион[510]   с приданной ему вспомогательной конницей и такой же пехотою. Корбулон держал   все войско в зимних палатках, хотя зима была столь суровою, что земля покрылась   ледяной коркою и, чтобы поставить палатки, требовалось разбивать смерзшуюся   почву. Многие отморозили себе руки и ноги, некоторые, находясь в карауле, замерзали   насмерть. Рассказывали об одном воине, несшем вязанку дров; кисти рук у него   настолько примерзли к ноше, что, когда он ее опустил, отвалились от рук,   которые остались у него изувеченными. Сам Корбулон, в легкой одежде, с   непокрытой головой, постоянно был на глазах у воинов, и в походе, и на работах,   хваля усердных, утешая немощных и всем подавая пример. Но так как многие не   хотели выносить суровость зимы и тяготы службы и дезертировали, ему пришлось   применить строгость. Он не прощал, как было принято в других армиях, первых   проступков, но всякий, покинувший ряды войска, немедленно платился за это   головою. Эта мера оправдала себя и оказалась целительной и более действенной,   чем снисходительность, и беглецов из лагеря Корбулона было значительно меньше, чем   в армиях, где провинившиеся могли рассчитывать на прощение.      

36. Продержав легионы в лагере, пока   не установилась весна, Корбулон расположил в подходящих местах отряды   вспомогательных войск, приказав им не вступать первыми в битву с противником.   Начальником над этими сторожевыми постами он поставил Пакция Орфита, имевшего   звание центуриона первого манипула. И хотя тот написал ему, что варвары ведут   себя крайне беспечно и представляется случай для успешных боевых действий,   полководец распорядился не выходить за пределы сторожевых постов и дожидаться   прибытия подкреплений. Однако после того как к нему подошло несколько конных   отрядов, по неопытности требовавших сражения, Пакций, нарушив приказ, сразился   с врагами и был разбит. Двигавшиеся к нему подкрепления были устрашены его   разгромом к обратились в бегство, – каждый отряд в свой лагерь. Известие о   случившемся разгневало Корбулона: разбранив Пакция, префектов и воинов, он   приказал им расположиться за лагерным валом и некоторое время держал их там   опозоренными столь унизительным наказанием, пока, снизойдя к просьбам   остального войска, не даровал им прощения.      

37. Между тем Тиридат, поддержанный   не только клиентами, но и братом своим, царем Вологезом, начал тревожить   Армению уже не исподтишка совершаемыми набегами, но открытой войною, разорял   тех, в ком видел приверженцев римлян и, если, против него высылались воинские   отряды, уклонившись от встречи с ними, производил то здесь, то там неожиданные   налеты, больше сея страх шедшей о нем молвой, чем боевыми делами. И вот   Корбулон, долго и тщетно искавший сражения и вынужденный по примеру врагов   рассредоточить военные действия, распределяет свои силы между легатами и   префектами, с тем чтобы они сразу во многих местах вторглись в Армению. Вместе   с тем он склонил царя Антиоха напасть на ближайшие к нему области. Да и   Фарасман, умертвив своего сына Радамиста якобы за предательство, старался   доказать нам свою преданность и начал решительнее действовать против армян, к   которым питал давнюю ненависть. Тогда же впервые были вовлечены в союз с нами   мосхи, и этот народ, и поныне являющийся наиболее верным союзником римлян,   устремился в глухую и труднодоступную часть Армении. Таким образом, замыслы   Тиридата обернулись против него самого, и он стал направлять к Корбулону   послов, чтобы те от его имени и имени парфян спросили римского полководца, ни   каком основании после недавней выдачи Вологезом заложников[511] и возобновления   договора о дружбе, который, казалось, сулил ему новые каши благодеяния, он   изгоняется из Армении, давнего своего владения. Да и Вологез еще ничего не   предпринял именно потому, что они предпочитают разрешать споры посредством   переговоров, а не силой оружия; но, если им навяжут войну, у Арсакидов не будет   недостатка ни в доблести, ни в военном счастье, в чем не раз могли убедиться   терпевшие от них поражения римляне. В ответ на это Корбулон, знавший, что Вологеза   задерживает мятеж в Гиркании, посоветовал Тиридату обратиться со своей просьбой   к Цезарю: он сможет без кровопролитной войны обеспечить себе прочную власть, если   откажется от слишком далеко заходящих и несбыточных надежд и будет добиваться   того, что достижимо и чему следует отдать предпочтение.      

38. Так как разъезды послов взад и   вперед нисколько не продвинули заключения мира, было решено назначить время и   место для непосредственных переговоров между Тиридатом и Корбулоном. Тиридат   объявил, что возьмет с собою охрану из тысячи всадников; сколько воинов и   какого рода оружия может сопровождать Корбулона, он не указывает, лишь бы они в   доказательство своих мирных намерений были без шлемов и панцирей. Кто угодно,   не говоря уже об опытном и проницательном военачальнике, легко разгадал бы   уловку варваров: именно потому так строго определялась численность воинов для   одного и допускалась большая для другого, что готовилось вероломное нападение;   ведь, если искусным в стрельбе из лука всадникам противостоит не защищенный   доспехами неприятель, то ему не поможет никакой численный перевес. Однако, не   показав, что хитрость Тиридата раскрыта, Корбулон ответил, что договариваться о   делах государственной важности было бы правильнее в присутствии того и другого   войска и выбрал поле, с одной стороны которого полого поднимались пригодные для   размещения пехоты холмы, а с другой простиралась равнина, где могли быть   развернуты конные подразделения. В назначенный день Корбулон первым расположился   на местности, имея на флангах когорты союзников и вспомогательные отряды царей   и посередине – шестой легион, к которому добавил три тысячи воинов третьего,   переброшенных ночью из другого лагеря, – всем им он дал одного орла, чтобы   казалось, будто это один и тот же единственный легион. Прибыв уже под вечер,   Тиридат предпочел держаться вдали от наших, откуда его можно было скорее   видеть, чем слышать. Так и не встретившись с ним, римский полководец приказал   своим возвратиться в лагери, каждой части в тот, из которого она прибыла.      

39. Либо заподозрив обман, так как   римское войско одновременно двигалось в разные стороны, либо, чтобы   воспрепятствовать нашим получать продовольствие, поступавшее к нам по Понтийскому   морю и из города Трапезунта, царь поспешно уходит. Но он не смог лишить нас   продовольствия, ибо в горах, через которые его доставляли, были расставлены   наши отряды, и Корбулон, дабы не затягивать бесплодной войны и вместе с тем   заставить армян перейти к обороне, решает разрушить крепости и берет на себя   захват наиболее сильной из находившихся в этом краю и называвшейся Воланд;   взятие менее значительных он поручает легату Корнелию Флакку и префекту лагеря   Инстею Капитону. Итак, осмотрев укрепления и установив их наиболее уязвимые   места, Корбулон обращается к воинам, призывая их разгромить одинаково   уклоняющегося и от мира, и от битвы врага, который, всякий раз обращаясь в   бегство, сам себя обличает в вероломстве и трусости, и изгнать его из занятых им   твердынь, чтобы покрыть себя славою и овладеть добычей. Разделив войско на   четыре части, одних, сомкнувшихся черепахой, он посылает разрушить вал,   подрывая его основание, другим велит приставлять к стенам лестницы, многим –   забрасывать неприятеля из осадных орудий горящими головнями и копьями. Для   пращников и камнеметателей было также отведено место, откуда им надлежало   издали осыпать врага своими снарядами, дабы теснимый со всех сторон он не мог   подать помощь оказавшимся в затруднительных обстоятельствах. И такой боевой пыл   охватил соревновавшихся между собой в доблести воинов, что потребовалось не   более трети дня, чтобы очистить от защитников крепостные стены, раскидать у   ворот заграждения, захватить, взобравшись по лестницам, крепость и перебить   всех пребывавших в ней взрослых мужчин, причем мы не потеряли ни одного воина и   насчитывали лишь несколько раненых. Неспособное носить оружие население было   продано в рабство, а вся прочая добыча отдана победителем. Равный успех   сопутствовал также легату и префекту, и после того как в один день были взяты   три крепости. По настоянию охваченных страхом жителей, не оказав сопротивления,   сдались и остальные. Это укрепило решимость римского полководца двинуться на   столицу Армении Артаксату. Однако он повел легионы не кратчайшим путем, ибо в   этом случае им пришлось бы переправляться по мосту через омывавшую городские   стены реку Аракс и они неизбежно попали бы под удар неприятеля; итак, выйдя к   этой реке, вдалеке от города, там, где она разливается шире, они перешли ее вброд.      

40. А Тиридат, в котором происходила   борьба между самолюбием и осмотрительностью, ибо, допустив осаду Артаксаты, он   показал бы свое бессилие, а попытавшись воспрепятствовать ей, завяз бы со своей   конницей в неблагоприятной для него местности, в конце концов принимает решение   показаться на глаза римлянам и в назначенный для этого день либо вступить с   ними в битву, либо притворным бегством доставить себе возможность заманить их в   западню. И вот он внезапно окружает находившееся в движении римское войско, не   застав, однако, врасплох нашего полководца, придавшего ему такой походный порядок,   чтобы оно было готово и для ведения боя. Справа двигался третий легион, слева –   шестой, посередине – отборные воины десятого; между рядами войска помещались   обозы, а тыл прикрывала тысяча всадников, получивших приказание отбивать   неприятельский натиск, но не преследовать врагов, если они обратятся в бегство.   Фланги обеспечивались пешими лучниками и всей остальной конницей, причем   доходивший до гряды холмов левый фланг был более растянут, чем правый, чтобы в   случае налета противника наши могли ударить на него одновременно – и в лоб, и   сбоку. Тиридат между тем принимается в разных местах беспокоить римлян,   впрочем, остерегаясь приближаться к ним на расстояние полета стрелы, и то   угрожает им нападением, то делает вид, будто не осмеливается на него, стараясь   расстроить наши ряды и затем перебить отделившихся от них воинов. Но так как   они сохраняли благоразумие и держались все вместе и вырвался вперед лишь один,   не в меру отважный и тотчас же пронзенный стрелами декурион конницы, своим   примером укрепивший в остальных повиновение приказаниям, Тиридат, когда стало   смеркаться, удалился.      

41. Корбулон, расположившись тут же   на месте лагерем и полагая, что Тиридат ушел в Артаксату, раздумывал, не   отправиться ли ему ночью туда же, оставив обозы, и не обложить ли город осадою.   Но извещенный разведчиками, что царь двинулся в дальний поход то ли в страну   мидян, то ли к альбанам, римский полководец, дождавшись рассвета, высылает отряды   легковооруженных, чтобы они окружили со всех сторон крепостные стены и начали,   не сходясь врукопашную, боевые действия против врага. Однако горожане,   добровольно открыв ворота, отдали себя и свое имущество на усмотрение   победителей, и это спасло их от истребления; что же касается Артаксаты, то,   подожженная нами, она была разрушена до основания и сравнена с землей, ибо   из-за протяженности городских укреплений удержать ее за собою без сильного   гарнизона мы не могли, а малочисленность нашего войска не позволяла выделить   такой гарнизон и вместе с тем продолжать войну; покинуть же ее целою и невредимою   безо всякой охраны означало бы, что мы не сумели извлечь для себя из овладения   ею ни пользы, ни славы. В этом намерении римлян укрепило и как бы ниспосланное   богом чудо; в то время как за пределами Артаксаты все сияло, ярко освещенное   солнечными лучами, то, что было опоясано стенами, внезапно скрылось за   полыхавшей молниями черною тучей, так что казалось, будто сами боги враждебны   городу и он обрекается ими на гибель. За эти успехи Нерон был провозглашен   воинами императором, а по постановлению сената состоялись молебствия, были   воздвигнуты арка и статуи и на несколько лет вперед определены принцепсу   консульства; сверх того, было решено считать праздниками и тот день, в который   наше войско одержало победу, и тот, в который известие о ней пришло в Рим, и   тот, в который о ней было объявлено, а также многое прочее в том же роде,   настолько превосходившее всякую меру, что Гай Кассий, согласившийся со всеми   остальными назначенными Нерону почестями, заявил, что если за каждую   благосклонность судьбы приносить благодарность богам, то для молебствий не   хватит и полного года и поэтому следует разделить дни на праздничные и будни,   так чтобы богам воздавался должный почет и это не служило помехою для   человеческих дел.      

42. Затем осуждается обвиняемый,   испытавший всевозможные удары судьбы и все же навлекший на себя справедливую   ненависть многих, невзирая на что его осуждение возбудило некоторое   недоброжелательство к Сенеке. Это был Публий Суиллий, в правление Клавдия   внушавший страх и известный своею продажностью обвинитель, который с переменою   обстоятельств не был низвергнут в той мере, как хотелось бы его недругам, но   предпочел, чтобы в нем видели скорее злодея, чем молящего о прощении. Считали,   что именно ради того, чтобы можно было его покарать, были подтверждены   сенатский указ и мера наказания по закону Цинция в отношении произносящих   судебные речи за деньги. Этот Суиллий не воздерживался от жалоб и поношений и   не только вследствие необузданности своего нрава, но также и потому, что,   достигнув преклонного возраста, не находил нужным стесняться в словах и бранил   Сенеку за неприязненность к приближенным Клавдия, при котором он был с полным   основанием отправлен в изгнание. Погрязший в нудных занятиях с не искушенными в   жизненном опыте юношами, Сенека исходит, говорил он, от зависти к тем, кто   использует живое и неиспорченное украшательством красноречие для судебной   защиты сограждан. Сам Суиллий был квестором у Германика, тогда как Сенека – прелюбодеем   в его семье[512].   Или, быть может, более суровому порицанию подлежит тот, кто по доброй воле   тяжущихся получает от них честно заработанное вознаграждение, нежели   соблазнитель, проникающий в спальни женщин из дома принцепсов? Благодаря какой   мудрости, каким наставлениям философов Сенека за какие-нибудь четыре года   близости к Цезарю нажил триста миллионов сестерциев? В Риме он, словно ищейка,   выслеживает завещания и бездетных граждан, Италию и провинции обирает   непомерною ставкою роста; а у него, Суиллия, скромное, приобретенное его личным   трудом состояние. Он охотнее вынесет обвинение, опасности, все что угодно, чем,   позабыв о своем давнем и им самим добытом достоинстве, станет заискивать перед   внезапно разбогатевшим выскочкой.      

43. Нашлись люди, которые в точности   или сгустив краски пересказали его слова Сенеке. И вот подысканные обвинители   донесли, что, управляя провинцией Азией[513],   Суиллий грабил союзников и расхищал государственную казну. Но так как для   расследования этого дела они потребовали годичного срока, представилось   предпочтительным начать с преступлений, совершенных Суиллием в самом Риме,   свидетели которых были налицо. Обвинители утверждали, что непомерностью   предъявленного им обвинения Суиллий вынудил Квинта Помпония примкнуть к   поднявшим противоправительственный мятеж[514],   что дочь Друза Юлия и Сабина Поппея были доведены им до смерти, что он оговорил   Валерия Азиатика, Лузия Сатурнина, Корнелия Лупа[515], что по его наветам   была осуждена тьма римских всадников, и вообще вину за все жестокости Клавдия   возлагали на него одного. В защитительной речи Суиллий заявил, что ни одно из   перечисленных дел не было начато им по собственному почину и он лишь выполнял   приказания принцепса; в этом месте, однако, Цезарь прервал его, сказав, что,   судя по запискам отца, не было ни одного случая, чтобы обвинение против   кого-либо было выдвинуто по его настоянию. Тогда Суиллий стал ссылаться на приказания   Мессалины, и тут приводимые им в свое оправдание доводы утратили убедительность:   почему этой кровожадной распутницей был избран именно он, а не кто другой,   чтобы служить ей своим красноречием? Исполнители злодеяний, получившие плату за   свои преступления и старающиеся свалить эти преступления на других, подлежат   строжайшему наказанию. Итак, по изъятии у Суиллия части имущества (ибо другая   часть оставлялась сыну и внучке, равно как и то, что было ранее получено ими по   завещанию матери и бабки) его ссылают на Балеарские острова, не сломленного   духом ни во время столь опасного для него судебного разбирательства, ни после   вынесения приговора; говорили, что он скрашивал свое уединенное существование,   живя в неге и роскоши. И когда обвинители, из ненависти к отцу, выступили   против сына его Неруллина, предъявив ему обвинение по закону о вымогательствах,   принцепс воспротивился этому, сочтя наложенную на Суиллия кару достаточной.      

44. Тогда же народный трибун Октавий   Сагитта, охваченный страстью к замужней женщине Понтии, склоняет ее дорогими   подарками сначала к прелюбодеянию, а затем, пообещав жениться на ней и взяв с   нее слово, что она выйдет за него замуж, и к оставлению мужа. Но став   свободною, эта женщина начинает всячески оттягивать свадьбу, ссылаясь на   несогласие отца и другие причины, а когда у нее появились надежды на брак с   более состоятельным человеком, и вовсе отказывается от своего обещания. Октавий   не мог с этим смириться и то горько жаловался, то угрожал; призывая в свидетели   богов, что из-за нее потерял доброе имя и остался без средств, он отдавал в ее   распоряжение последнее, что у него оставалось, – жизнь. Но так как она и   на это отвечала пренебрежением, он принимается умолять ее подарить ему в   утешение одну ночь, после чего, утолив желание, он прекратит свои домогательства.   Такая ночь назначается, и Понтия велит посвященной в эту тайну рабыне оставаться   на страже у дверей ее спальни. Явившийся со своим вольноотпущенником Октавий   проносит спрятанный под одеждою меч. В дальнейшем, как всегда, когда любовь   сплетается с ненавистью, последовали бурные ссоры, мольбы, упреки, наконец   примирение, и часть ночи была отдана страсти. И вот Октавий, как бы все еще в   любовном чаду, пронзает забывшую о своих опасениях Понтию; от бросившейся к   нему рабыни он избавляется, нанеся ей рану, и беспрепятственно выбегает из   спальни. На следующий день обнаруживают убитую; кто повинен в убийстве, ни в   ком не вызывало сомнений, ибо Октавий был изобличен в том, что провел ночь у   Понтии. Но вольноотпущенник берет преступление на себя и заявляет, что он   отмстил за нанесенную его патрону обиду; и многих убедило величие его самоотверженности;   однако очнувшаяся от беспамятства раненая рабыня открыла истину. По истечении   срока своего трибуната Сагитта по требованию отца убитой предстал перед   консулами и приговором сенаторов был осужден по закону об убийцах[516].      

45. В том же году не менее   достопамятный случай бесстыдства положил начало большим бедствиям Римского   государства. Проживала в Риме Сабина Поппея, дочь Тита Оллия, позаимствовавшая,   однако, имя у своего деда со стороны матери – прославленного Поппея Сабина,   удостоенного консульства и триумфальных отличий, ибо Оллия, еще не достигшего   высших магистратур, погубила дружба с Сеяном. У этой женщины было все, кроме   честной души. Мать ее, почитавшаяся первой красавицей своего времени, передала   ей вместе со знатностью и красоту; она располагала средствами, соответствовавшими   достоинству ее рода; речь ее была любезной и обходительной, и вообще она не   была обойдена природною одаренностью. Под личиной скромности она предавалась   разврату. В общественных местах показывалась редко и всегда с полуприкрытым   лицом, – то ли, чтобы не насыщать взоров, то ли, быть может, потому, что   это к ней шло. Никогда не щадила она своего доброго имени, одинаково не   считаясь ни с своими мужьями, ни со своими любовниками; никогда не подчинялась   она ни своему, ни чужому чувству, но где предвиделась выгода, туда и несла свое   любострастие. И вот, когда она пребывала в супружестве с римским всадником   Руфрием Криспином, от которого родила сына, ее пленил Отон своей молодостью,   блеском и еще тем, что слыл ближайшим другом Нерона; и немного спустя их   прелюбодейная связь была скреплена браком.      

46. Бывая у принцепса, Отон всякий   раз превозносил красоту и прелесть жены, или неосмотрительный от пылкой   влюбленности, или с целью разжечь его страстью к Поппее и, если бы они стали   совместно обладать одной женщиной, использовать эти узы для усиления своего   могущества. Нередко можно было услышать, как, поднимаясь из-за стола Цезаря, он   говорил, что отправляется к ней, что ему достались знатность и красота, то,   чего все так горячо желают и что составляет отраду счастливых. Эти и подобные   им полные соблазна слова не замедлили возыметь действие, и, получив доступ ко   дворцу принцепса, Поппея пускает в ход лесть и свои чары и, притворившись,   будто покорена красотою Нерона и не в силах противиться нахлынувшей на нее страсти,   сразу увлекает его; затем, когда любовь захватила его, она стала держать себя с   ним надменно и властно и, если он оставлял ее у себя свыше одной или двух   ночей, заявляла ему, что она замужняя женщина и не желает расторгнуть брак,   плененная образом жизни Отона, с которым никто не может сравниться: у него возвышенная   душа и неподражаемое умение держаться с достоинством; в нем она видит все   качества прирожденного властителя; а Нерон, опутанный наложницею-рабыней и   привычкою к Акте, из этого сожительства по образу и подобию презренных рабов не   извлек ничего, кроме грязи и низости. И вот Отон лишается привычного для него   общения с принцепсом, затем права бывать у него и состоять в ближайшем его   окружении и, наконец, чтобы в Риме не оставалось соперника, назначается   правителем провинции Лузитании, где он и пробыл до начала междоусобной войны[517]. Там   он заставил забыть о его прежнем бесславии, правил с безупречной честностью и   показал себя столь же умеренным в пользовании властью, сколь разнузданным был   ранее в частной жизни.      

47. До этой поры Нерон старался   скрывать свои бесчинства и злодеяния. Недоверчивый и подозрительный, он больше   всего опасался Корнелия Суллы, беззаботность которого казалась ему притворной и   в котором он видел коварного лицемера. Эти его опасения усугубил следующим   вымыслом вольноотпущенник Цезаря Грапт, понаторевший в дворцовых происках, ибо   со времени Тиберия он жил и состарился при дворе. В ту пору Мульвиев мост   славился своими ночными соблазнами; нередко наведывался туда и Нерон, чтобы за   чертой города свободнее предаваться разврату. И так как некие молодые люди по   распространенной тогда среди молодежи распущенности ради озорства и забавы   нагнали страху на возвращавшихся в город по Фламиниевой дороге телохранителей   Цезаря, Грапт выдумывает, будто они наткнулись на подстроенную Нерону засаду,   что он избежал ее лишь случайно, вернувшись другим путем в Саллюстиевы сады и   что это вероломное нападение было подготовлено Суллой. И хотя в этом   столкновении не был опознан ни один раб или клиент Суллы и выдвинутое против   него обвинение самым решительным образом опровергалось его неспособным ни на   что дерзновенное трусливым характером, тем не менее ему было приказано, как   если бы он и в самом деле был изобличен в преступлении, покинуть пределы родины   и безвыездно проживать в стенах Массилии.      

48. При тех же консулах сенат   выслушал два посольства путеоланцев, одно из которых было отправлено   декурионами[518],   а другое – простым народом Путеол: первые жаловались на чинимые толпою насилия,   вторые – на алчность магистратов и наиболее влиятельных граждан. Дабы пресечь   эти волнения, сопровождавшиеся швырянием камней и угрозами поджога, и не   допустить кровопролития и вооруженной борьбы, сенат избирает Гая Кассия. Но так   как путеоланцам не понравились принятые им строгие меры, это поручение по его   собственной просьбе возлагается на братьев Скрибониев, и страх перед данною им   когортою преторианцев, а также казнь нескольких человек быстро восстановили   согласие среди горожан.      

49. Я не стал бы упоминать о весьма   маловажном сенатском указе, разрешавшем жителям Сиракуз давать игры с участием   большего, чем допускалось, числа гладиаторов, если бы против него не выступил с   возражениями Тразея Пет и не подал тем самым своим недоброжелателям повода   порицать его за высказанное им мнение. Если он и вправду считает, что   государству на пользу свободные высказывания сенаторов, то к чему заниматься   столь незначительными вопросами? Почему он не выражает своего одобрения или   неодобрения, когда речь идет о мире или войне, о пошлинах и законах, наконец   обо всем том, на чем держится Римское государство? Ведь сенаторы, всякий раз,   как им предоставляется право изложить свое мнение, могут беспрепятственно   высказать все, что бы ни пожелали, а также потребовать обсуждения своих   предложений. Или единственное, что достойно внимания, – это как бы зрелища   в Сиракузах не обставлялись с чрезмерною пышностью? А все прочее в Римской   империи так превосходно и безупречно, словно правит ею не Нерон, а Тразея? Но   если умалчивается главнейшее, то не следует ли отсюда, что тем более должно   воздерживаться от словопрений о пустяках? На просьбу друзей объяснить, что   побудило его выступить против указа, Тразея ответил, что вносит поправки к   постановлениям подобного рода не по незнанию действительного положения дел, но   для того, чтобы сенат пользовался подобающим ему уважением и всякому было ясно,   что кто не проходит мимо таких мелочей, те не преминут взять на себя заботу и о   существенном.      

50. В том же году, обеспокоенный   настойчивыми жалобами народа, обвинявшего откупщиков в разнузданном произволе,   Нерон задумался, не отдать ли ему приказ об уничтожении всех взимаемых пошлин,   предоставив этим роду человеческому прекраснейший дар. Сенаторы превознесли   похвалами великодушие принцепса, однако охладили его порыв, убедив его в том,   что сокращение обеспечивающих могущество государства доходов неизбежно приведет   к распаду империи: ведь за упразднением пошлин последует требование и об отмене   налогов[519].   Большинство пошлин и товариществ для их взимания было введено и создано консулами   и народными трибунами еще в те времена, когда римский народ располагал полной   свободой и решал дела по своему усмотрению; впоследствии остальные устанавливались   с той целью, чтобы расходы не превышали доходов и между ними существовало   необходимое соответствие. Что касается алчности откупщиков, то ее, разумеется,   следует обуздать, дабы их новые утеснения не возбудили ненависти к тому, что   безропотно претерпевалось на протяжении стольких лет.      

51. Итак, принцепс распорядился   выставить для всеобщего ознакомления негласные ранее правила, которыми должны   были руководствоваться откупщики при взимании того или иного государственного   налога: там же указывалось, что, не предъявив требования об уплате налога в   течение года, они лишаются права на его взыскание в судебном порядке, что в   Риме претор, а в провинциях пропреторы и проконсулы обязаны разбирать вне   очереди возбужденные против откупщиков дела, что за воинами сохраняется   освобождение от налогов, кроме налогов на торговый оборот; тут содержалось и   много другого, справедливого и разумного, что соблюдалось, однако, недолго, а   затем было забыто. Впрочем, до наших дней остается в силе отмена пошлины в   размере одной сороковой и одной пятидесятой[520],   а также прочих незаконно установленных откупщиками поборов. Был также облегчен   подвоз в Италию хлеба из заморских провинций и приказано при оценке имущества   не учитывать стоимости купеческих кораблей и, соответственно, не взимать за них   установленного налога.      

52. Цезарь признал невиновными двоих   подсудимых – Сульпиция Камерина и Помпея Сильвана, привлеченных к суду по   возвращении из провинции Африки, где они были облечены проконсульской властью;   Камерина обвиняли немногие частные лица, и притом больше в жестокости, чем в   вымогательстве; против Сильвана выступило множество обвинителей, просивших   предоставить им срок для вызова свидетелей; подсудимый, напротив, настаивал,   чтобы ему дали возможность немедленно представить свои оправдания и одержал   верх, так как был богат, бездетен и в преклонных годах, не помешавших ему   пережить, однако, тех, благодаря заступничеству которых он избежал осуждения.      

53. До того времени[521] на германской границе   царило ничем не нарушаемое спокойствие, ибо оба полководца надеялись   поддержанием мира приобрести большую славу, нежели та, которую им могли бы   доставить ставшие столь обыденною наградой триумфальные отличия. В ту пору   германские войска[522]   возглавлялись Паулином Помпеем и Луцием Ветером. Чтобы не оставлять воинов в   праздности, первый закончил строительство дамбы для обуздания Рейна, за   шестьдесят три года пред тем начатой Друзом[523],   а Ветер задумал соединить Мозеллу с Араром, прорыв между ними канал, благодаря   которому суда с войсками и грузами, проследовав по Средиземному морю, Родану,   Арару, далее по упомянутому каналу и рекою Мозеллой в Рейн, могли бы затем   спускаться до Океана; этим устранялись бы трудности передвижения по суше и был   бы открыт водный путь между западным и северным побережьем. Помешал этому   предприятию легат Белгики Элий Грацил; он уговорил Ветера не вводить свои   легионы в неподведомственную ему провинцию[524]   и своими заботами не привлекать к себе расположения Галлии, утверждая, что это   неминуемо возбудит подозрения императора, – довод, не раз препятствовавший   осуществлению честных намерений.      

54. Но из-за длительного бездействия   наших войск распространился слух, что легатам запрещено вести их на врага. И   вследствие этого фризы по наущению правивших ими, насколько можно править   германцами, Веррита и Малорига продвинулись к берегу Рейна – боеспособные,   пройдя лесами и топями, прочие, приплыв по озерам[525], – и осели на отведенных   для нужд наших воинов и тогда никем не занятых землях. И они успели построить   себе жилища и уже засевали пашни, как если бы возделывали унаследованные от   предков поля, когда принявший провинцию после Паулина Дубий Авит, угрожая   применить силу, если фризы не возвратятся на старые места поселений или не   добьются от Цезаря новых, принудил Веррита и Малорига обратиться к нему с   ходатайством. Прибыв в Рим и дожидаясь, пока их примет занятый другими делами   Нерон, они попали, осматривая все то, что показывают варварам, и в театр   Помпея, куда их привели, чтобы они увидели собственными глазами, как богат и   могуществен римский народ. Там, не зная, чем себя занять (ибо по своей дикости   не могли оценить представления), они принимаются спрашивать, кем заполнены ряды   амфитеатра, как размещаются в нем сословия, где всадники, где сенаторы, и   замечают на сенаторских скамьях некоторых, в ком по одежде узнают чужестранцев;   осведомившись, кто это, и услышав в ответ, что такая честь даруется послам тех   народов, которые отличаются доблестью и дружественным расположением к римлянам,   они восклицают, что никому из смертных не превзойти германцев ни на поле   сражения, ни в преданности, спускаются вниз и усаживаются среди сенаторов[526].   Зрители благосклонно отнеслись к их поступку, усмотрев в нем старинную   непосредственность и похвальное соревнование. Нерон пожаловал их обоих римским   гражданством, но тем не менее повелел фризам удалиться с занятых ими земель. И   так как они пренебрегли его повелением, внезапно брошенная на них союзная   конница заставила их покориться необходимости, захватив в плен или изрубив всех   упорно сопротивлявшихся.      

55. Немного спустя те же земли   заняли ампсиварии, племя, справиться с которым было труднее не только из-за его   численности, но и вследствие сочувствия к нему окрестных народов, ибо,   согнанные со своих земель хавками и не имея мест обитания, они молили о   предоставлении им надежного пристанища на чужбине. От их имени говорил широко известный   среди этих племен и вместе с тем издавна преданный нам ампсиварии по имени   Бойокал, заявивший, что во время восстания херусков[527] его по приказанию   Арминия держали в оковах, что потом он служил в нашем войске под начальством   Тиберия и Германика и теперь в добавление к пятидесятилетней верности отдает в   нашу власть свое племя. Но к чему оставлять пустующими такие пространства, куда   наши воины лишь кое-когда перегоняют своих овец и быков? Пусть римляне берегут   для своих стад заповедные пастбища, когда людей мучает голод, но не лучше ли   видеть близ себя дружественные народы, чем заброшенность и запустение. Этими   пашнями некогда владели хамавы, затем тубанты, после них – узипы. Как богам   отдано небо, так роду смертных – земля; и та, что лежит невозделанной, –   общее достояние. После чего, подняв взоры, он обратился к солнцу и прочим светилам,   как если бы они были рядом, вопрошая их, пожелают ли они и дальше взирать на заброшенные   поля и не обрушат ли скорее хляби морские на расхищающих земли.      

56. Эти слова тронули Авита: нужно   покоряться воле более сильных; богам, к которым они взывают, более угодно,   чтобы решение, что жаловать, а что отнимать, оставалось за римлянами и они не   терпели над собой иных судей, кроме самих себя. Так он ответил племени   ампсивариев о целом, тогда как самого Бойокала, в память его давней   преданности, пообещал наделить лугами и пашнями. Отвергнув это как плату за   предательство, тот добавил: «У нас может не быть земли, чтобы жить, но не для   того, чтобы сразиться и умереть». На этом они расстались, унося с собой   враждебность друг к другу. Ампсиварии стали призывать бруктеров, генктеров и   даже более отдаленные племена принять участие в войне против римлян, а Авит,   написав легату Верхней провинции Куртилию Манции, чтобы, переправившись через   Рейн, он показал наше оружие в тылу неприятеля, ввел свои легионы в пределы   тенктеров, угрожая им истреблением, если они не порвут с ампсивариями. И после   того как те от них отступились, той же угрозой были устрашены и бруктеры; вслед   за ними, не желая разделять чужие опасности, покинули ампсивариев и другие, и,   оставшись в одиночестве, это племя отошло назад к узипам и тубантам. Изгнанные   из их владений, они пытались пробиться сначала на земли хаттов, потом херусков   и в этих долгих блужданиях, встречаемые порою как гости, порою как бесприютные   нищие, порою как враги, потеряли убитыми в чужих краях всех, способных носить   оружие, тогда как старики, женщины и дети стали добычею различных племен.      

57. Тем же летом между гермундурами   и хаттами произошла ожесточенная битва, ибо и те и другие хотели завладеть   приносившей в изобилии соль пограничной между ними рекою[528], и сразились они не   только из страсти решать споры оружием, но и вследствие укоренившегося в них   суеверия, будто эти места ближе всего к небу и нигде молитвы смертных не   доходят скорее к богам. Вот почему по милости всесильных божеств в этой реке и   этих лесах зарождается соль, и притом не так, как у прочих народов, т.е. не из   высохшей после разлива моря воды, но возникая от столкновения противоположных   друг другу начал – воды и огня, – ибо добывают ее, поливая речною водой   пылающую груду деревьев. Война для гермундуров была удачной, для хаттов –   гибельною, так как обе стороны заранее посвятили, если они победят. Марсу и   Меркурию[529]   войско противника, а по этому обету подлежат истреблению у побежденных кони,   люди и все живое В этом случае ярость наших врагов обратилась на них самих. Но   союзное нам племя убиев постигло неожиданное несчастье. Ибо вырвавшиеся из-под   земли огни повсюду истребляли поместья, пашни, деревни и уже подступали даже к   стенам недавно основанной нами колонии[530].   И их не гасили ни выпадавшие дожди, ни речная вода, ни какая-либо иная влага,   пока какие-то деревенские жители, не видя других средств и в отчаянии от этого   бедствия, не принялись издали швырять в них камнями, и так как огни несколько   стихли, подойдя ближе, устрашать их, словно диких зверей, нанося им побои   дубинами и колотя по ним чем придется; наконец, они набрасывают на них, сорвав   с себя, свои одежды из шкур, и чем более изношенными и загрязненными они были,   тем скорее и легче ими подавлялся огонь[531].      

58. В том же году у древа богини   Румины на форуме, за восемьсот тридцать лет перед тем прикрывавшего своей тенью   младенцев Рема и Ромула, стали отмирать ветви и сохнуть ствол, что было сочтено   дурным предзнаменованием, но дерево ожило и пустило молодые побеги.      

 Книга XIV      

       

1. В консульство Гая Випстана и Гая   Фонтея Нерон больше не стал откладывать давно задуманное злодеяние; ему   придавало смелости многолетнее властвование[532],   и к тому же его страсть к Поппее день ото дня становилась все пламенней, а она,   не надеясь при жизни Агриппины добиться его развода с Октавией и бракосочетания   с нею самой, постоянно преследовала его упреками, а порой и насмешками, называя   обездоленным сиротой, покорным чужим велениям и лишенным не только власти, но и   свободы действий. Почему откладывается их свадьба? Не нравится ее внешность и   ее прославленные триумфами деды[533]?   Или, быть может, доказанная ею на деле способность рождать детей и ее прямота?   Или опасаются, что, сделавшись женой Цезаря, она сообщит ему об обидах   сенаторов и недовольстве народа надменностью и алчностью его матери? Раз   Агриппина не может выносить другую невестку, кроме питающей вражду к ее сыну,   пусть позволят ей, Поппее, вернуться к ее мужу Отону. Она готова удалиться куда   угодно, ибо предпочитает слышать со стороны о наносимых императору   оскорблениях, чем быть свидетельницей его позора и разделять с ним опасности.   Таким и подобным этим речам, подкрепляемым слезами и притворством любовницы,   никто не препятствовал, ибо всем хотелось, чтобы могущество Агриппины было подорвано,   но никто вместе с тем не предвидел, что ненависть доведет сына до умерщвления   матери.      

2. Клувий передает, что,   подстрекаемая неистовой жаждой во что бы то ни стало удержать за собою   могущество, Агриппина дошла до того, что в разгар дня, и чаще всего в те часы,   когда Нерон бывал разгорячен вином и обильною трапезой, представала перед ним   разряженною и готовой к кровосмесительной связи: ее страстные поцелуи и   предвещавшие преступное сожительство ласки стали подмечать приближенные, и   Сенека решил побороть эти женские обольщения с помощью другой женщины; для   этого он воспользовался вольноотпущенницею Акте, которую подослал к Нерону, с   тем чтобы та, притворившись обеспокоенной угрожающей ей опасностью и нависшим   над Нероном позором, сказала ему о том, что в народе распространяются слухи о   совершившемся кровосмешении, что им похваляется Агриппина и что войска не   потерпят над собой власти запятнанного нечестием принцепса. Фабий Рустик пишет,   однако, что домогалась кровосмешения не Агриппина, а Нерон и что предотвращено   оно было благодаря хитрой уловке той же вольноотпущенницы. Но сообщение Клувия   подтверждается и другими авторами, да и молва говорит то же самое, либо потому,   что Агриппина и в самом деле вынашивала столь мерзостное намерение, либо, может   быть, потому, что представлялось более правдоподобным приписать замысел этого   чудовищного прелюбодеяния именно той, которая, соблазненная надеждою на   господство, еще в годы девичества не поколебалась вступить в сожительство с   Лепидом, вследствие тех же побуждений унизилась до связи с Паллантом и, пройдя   через брак с родным дядей, была готова на любую гнусность, что бы она собою ни   представляла.      

3. Итак, Нерон стал избегать встреч   с нею наедине, а когда она отправлялась в загородные сады либо в поместья близ   Тускула или Анция, одобрял, что она выезжает на отдых. В конце концов сочтя,   что она тяготит его, где бы ни находилась, он решает ее умертвить и начинает   совещаться с приближенными, осуществить ли это посредством яда, или оружия, или   как-либо иначе. Сначала остановились на яде. Но если дать его за столом у   принцепса, внезапную смерть Агриппины невозможно будет приписать случаю, ибо   при таких же обстоятельствах погиб и Британник; а подкупить слуг этой женщины,   искушенной в злодеяниях и научившейся осторожности, представлялось делом   нелегким; к тому же, страшась отравления, она постоянно принимала противоядия.   Что же касается убийства с использованием оружия, то никому не удавалось   придумать, как в этом случае можно было бы скрыть, что она умерла   насильственной смертью; кроме того, Нерон опасался, что избранный им исполнитель   такого дела может пренебречь полученным приказанием. Наконец, вольноотпущенник   Аникет, префект Мизенского флота и воспитатель Нерона в годы его отрочества, ненавидевший   Агриппину и ненавидимый ею, изложил придуманный им хитроумный замысел. Он   заявил, что может устроить на корабле особое приспособление, чтобы, выйдя в море,   он распался на части и потопил ни о чем не подозревающую Агриппину: ведь ничто   в такой мере не чревато случайностями, как море; и если она погибнет при   кораблекрушении, найдется ли кто столь злокозненный, чтобы объяснять   преступлением то, в чем повинны ветер и волны? А Цезарь воздвигнет усопшей   храм, жертвенники и вообще не пожалеет усилий, чтобы выказать себя любящим   сыном.      

4. Этот ловко придуманный план был   одобрен. Благоприятствовали ему и сами обстоятельства, ибо праздник Квинкватров[534]   Нерон проводил в Байях. Сюда он и заманивает мать, повторяя, что следует   терпеливо сносить гнев родителей и подавлять в себе раздражение, и рассчитывая,   что слух о его готовности к примирению дойдет до Агриппины, которая поверит ему   с легкостью, свойственной женщинам, когда дело идет о желанном для них. Итак,   встретив ее на берегу (ибо она прибывала из Анция), он взял ее за руку, обнял и   повел в Бавлы. Так называется вилла у самого моря в том месте, где оно образует   изгиб между Мизенским мысом и Байским озером. Здесь вместе с другими стоял   отличавшийся нарядным убранством корабль, чем принцепс также как бы воздавал   почести матери; надо сказать, что ранее она постоянно пользовалась триремою с   гребцами военного флота. Затем Нерон пригласил ее к ужину, надеясь, что ночь   поможет ему приписать ее гибель случайности. Хорошо известно, что кто-то выдал   его и предупредил Агриппину о подстроенной ей западне, и она, не зная, верить   ли этому, отправилась в Байи на конных носилках. Там, однако, ласковость сына   рассеяла ее страхи; он принял ее с особой предупредительностью и поместил за   столом выше себя. Непрерывно поддерживая беседу то с юношеской   непринужденностью и живостью, то с сосредоточенным видом, как если бы сообщал   ей нечто исключительно важное, он затянул пиршество; провожая ее, отбывающую к   себе, он долго, не отрываясь, смотрит ей в глаза и горячо прижимает ее к груди,   то ли, чтобы сохранить до конца притворство или, быть может, потому, что   прощание с обреченной им на смерть матерью тронуло его душу, сколь бы зверской   она ни была.      

5. Но боги, словно для того, чтобы   злодеяние стало явным, послали ясную звездную ночь с безмятежно спокойным   морем. Корабль не успел далеко отойти; вместе с Агриппиною на нем находились   только двое из ее приближенных – Креперей Галл, стоявший невдалеке от кормила,   и Ацеррония, присевшая в ногах у нее на ложе и с радостным возбуждением говорившая   о раскаянии ее сына и о том, что она вновь обрела былое влияние, как вдруг по   данному знаку обрушивается отягченная свинцом кровля каюты, которую они   занимали; Креперей был ею задавлен и тут же испустил дух, а Агриппину с   Ацерронией защитили высокие стенки ложа, случайно оказавшиеся достаточно   прочными, чтобы выдержать тяжесть рухнувшей кровли. Не последовало и распадения   корабля, так как при возникшем на нем всеобщем смятении очень многие   непосвященные в тайный замысел помешали тем, кому было поручено привести его в   исполнение. Тогда гребцам отдается приказ накренить корабль на один бок и таким   образом его затопить; но и на этот раз между ними не было необходимого для   совместных действий единодушия, и некоторые старались наклонить его в   противоположную сторону, так что обе женщины не были сброшены в море внезапным   толчком, а соскользнули в него. Но Ацерронию, по неразумию кричавшую, что она   Агриппина и призывавшую помочь матери принцепса, забивают насмерть баграми,   веслами и другими попавшими под руку корабельными принадлежностями, тогда как   Агриппина, сохранявшая молчание и по этой причине неузнанная (впрочем, и она   получила рану в плечо), сначала вплавь, потом на одной из встречных рыбачьих   лодок добралась до Лукринского озера и была доставлена на свою виллу.      

6. Там, поразмыслив над тем, с   какой целью она была приглашена лицемерным письмом, почему ей воздавались такие   почести, каким образом у самого берега не гонимый ветром и не наскочивший на   скалы корабль стал разрушаться сверху словно наземное сооружение, а также   приняв во внимание убийство Ацерронии и взирая на свою рану, она решила, что   единственное средство уберечься от нового покушения – это сделать вид, что она   ничего не подозревает И она направляет к сыну вольноотпущенника Агерина с   поручением передать ему, что по милости богов и хранимая его счастьем она   спаслась от почти неминуемой гибели и что она просит его, сколь бы он ни был   встревожен опасностью, которую пережила его мать, отложить свое посещение: в   настоящем она нуждается только в отдыхе. После этого все с тем же притворным   спокойствием она прикладывает к ране целебные снадобья и к телу – согревающие   примочки, а также велит разыскать завещание Ацерронии и опечатать оставшиеся   после нее вещи, только в этом действуя без притворства.      

7. А Нерону, поджидавшему вестей о   выполнении злодеяния, тем временем сообщают, что легко раненная Агриппина   спаслась, претерпев столько бедствий такого рода, что у нее не может оставаться   сомнений, кто их виновник. Помертвев от страха, он восклицает, что охваченная   жаждою мщения, вооружив ли рабов, возбудив ли против него воинов или воззвав к   сенату и народу, она вот-вот прибудет, чтобы вменить ему в вину   кораблекрушение, свою рану и убийство друзей[535]:   что же тогда поможет ему, если чего-нибудь не придумают Бурр и Сенека. И он   будит их с повелением срочно явиться к нему, неизвестно, посвященных ли ранее в   его замысел. И тот и другой долго хранят молчание, чтобы бесплодно не перечить   ему или, быть может, считая дело зашедшим так далеко, что, если не упредить   Агриппину, ничто не убережет Нерона от гибели. Наконец Сенека, набравшись   решимости, взглянул на Бурра и обратился к нему с вопросом, можно ли отдать   приказ воинам умертвить Агриппину. Тот ответил, что преторианцы связаны   присягою верности всему дому Цезарей и, помня Германика, не осмелятся поднять   руку на его дочь: пусть Аникет выполняет обещанное. Тот, не колеблясь,   предлагает возложить на него осуществление этого злодеяния. В ответ на его   слова Нерон заявляет, что в этот день ему, Нерону, даруется самовластие и что   столь бесценным подарком он обязан вольноотпущеннику; так пусть же он поторопится   и возьмет с собою готовых беспрекословно повиноваться его приказаниям. А сам,   узнав о прибытии посланного Агриппиною Агерина, решает возвести на нее ложное   обвинение и, пока тот передает ему то, что было ею поручено, подбрасывает ему   под ноги меч, а затем приказывает заключить его в оковы, имея в виду   впоследствии клеветнически объявить, будто мать принцепса, задумавшая   покуситься на его жизнь и опозоренная тем, что уличена в преступном деянии,   сама себя добровольно предала смерти.      

8. Между тем распространяется весть   о несчастном случае с Агриппиной, и всякий, услышав об этом, бежит на берег.   Одни подымаются на откосы береговых дамб, другие вскакивают в ближайшие лодки;   иные, насколько позволял рост, входят в воду, некоторые протягивают вперед   руки; сетованиями, молитвенными возгласами, растерянными вопросами и сбивчивыми   ответами оглашается все побережье; стеклась несметная толпа с факелами, и когда   стало известно, что Агриппина жива, собравшиеся вознамерились пойти к ней с   поздравлениями, но при виде появившегося и пригрозившего им воинского отряда   рассеялись. Аникет, расставив вокруг виллы вооруженную стражу, взламывает   ворота и, расталкивая встречных рабов, подходит к дверям занимаемого Агриппиною   покоя; возле него стояло несколько человек, остальных прогнал страх перед   ворвавшимися. Покой был слабо освещен – Агриппину, при которой находилась   только одна рабыня, все больше и больше охватывала тревога: никто не приходит   от сына, не возвращается и Агерин: будь дело благополучно, все шло бы иначе; а   теперь – пустынность и тишина, внезапные шумы – предвестия самого худшего.   Когда и рабыня направилась к выходу, Агриппина, промолвив: «И ты меня   покидаешь», – оглядывается и, увидев Аникета с сопровождавшими его   триерархом Геркулеем и флотским центурионом Обаритом, говорит ему, что если он   пришел проведать ее, то пусть передаст, что она поправилась; если совершить   злодеяние, то она не верит, что такова воля сына: он не отдавал приказа об   умерщвлении матери. Убийцы обступают тем временем ее ложе; первым ударил ее   палкой по голове триерарх. И когда центурион стал обнажать меч, чтобы ее   умертвить, она, подставив ему живот, воскликнула: «Поражай чрево!», – и   тот прикончил ее, нанеся ей множество ран.      

9. В рассказе об этом нет   расхождений. Но рассматривал ли Нерон бездыханную мать и хвалил ли ее телесную   красоту, показания относительно этого разноречивы: кто сообщает об этом, кто   это опровергает. Ее тело сожгли той же ночью с выполнением убогих погребальных   обрядов; и пока Нерон сохранял верховную власть, над ее останками не был насыпан   могильный холм и место погребения оставалось неогражденным. В дальнейшем попечением   ее домочадцев ей была сооружена скромная гробница близ Мизенской дороги и виллы   диктатора Цезаря, которая возвышается над раскинувшимся внизу изрезанным заливами   -побережьем. После того как был разожжен погребальный костер, вольноотпущенник   Агриппины по имени Мнестер закололся мечом, из привязанности ли к своей госпоже   или из страха пред возможною казнью. Агриппина за много лет ранее ожидала   такого конца и не страшилась его: передают, что она обратилась к халдеям с   вопросом о грядущей судьбе Нерона, и, когда те ей ответили, что он будет   властвовать и умертвит мать, она сказала: «Пусть умерщвляет, лишь бы   властвовал».      

10. Но лишь по свершении этого   злодеяния Цезарь постиг всю его непомерность. Неподвижный и погруженный в   молчание, а чаще мечущийся от страха и наполовину безумный, он провел остаток   ночи, ожидая, что рассвет принесет ему гибель. Первыми в нем пробудили надежду   явившиеся со льстивыми заверениями по наущению Бурра центурионы и трибуны,   ловившие его руку и поздравлявшие с избавлением от нежданной опасности, с   раскрытием преступного умысла матери. Вслед за тем его приближенные стали   обходить храмы, а ближние города Кампании, подхватив их пример, –   изъявлять свою радость жертвоприношениями и присылкою своих представителей; сам   же он, напротив, изображал скорбь и, будто возненавидев себя за то, что остался   жив, притворно оплакивал мать. Но так как облик мест не меняется, подобно лицам   людей, и тяготивший Нерона вид моря и берегов оставался все тем же (к.тому же   нашлись и такие, кому казалось, что среди окрестных холмов слышатся звуки   трубы, а над могилою его матери – горестные стенания), он удалился в Неаполь,   откуда направил сенату послание, в котором говорилось о том, что подосланный   его убить приближенный вольноотпущенник Агриппины по имени Агерин был схвачен с   мечом и что якобы осужденная собственной совестью за покушение на злодеяние,   она сама себя предала смерти.      

11. К этому он добавил и перечень   более давних ее прегрешений, а именно что она надеялась стать соправительницей,   привести преторианские когорты к присяге на верность повелениям женщины и   подвергнуть тому же позору сенат и народ, а после того как эти надежды были   развеяны, охваченная враждебностью к воинам, сенату и простому народу,   возражала против денежного подарка воинам и раздачи конгиария бедноте и стала   строить козни именитым мужам. Скольких трудов стоило ему добиться того, чтобы   она не врывалась в курию, чтобы не отвечала от лица государства чужеземным   народам! Косвенно высказав порицание временам Клавдия, вину за все творившиеся   в его правление безобразия он также переложил на мать, утверждая, что ее смерть   послужит ко благу народа. Больше того, он рассказывал и о злосчастном   происшествии на корабле. Но нашелся ли хоть кто-нибудь столь тупоумный, чтобы   поверить, что оно было случайным? Или что потерпевшей кораблекрушение женщиной   был послан с оружием одиночный убийца, чтобы пробиться сквозь когорты и   императорский флот? Вот почему неприязненные толки возбуждал уже не   Нерон, – ведь для его бесчеловечности не хватало слов осуждения, – а   составивший это послание и вложивший в него признания подобного рода Сенека.      

12. С поразительным соревнованием в   раболепии римская знать принимает решение о свершении молебствий во всех   существующих храмах, о том, чтобы Квинкватры, в дни которых было раскрыто   злодейское покушение, ежегодно отмечались публичными играми, чтобы в курии были   установлены золотая статуя Минервы и возле нее изваяние принцепса, наконец,   чтобы день рождения Агриппины был включен в число несчастливых. Тразея Пет,   обычно хранивший молчание, когда вносились льстивые предложения, или   немногословно выражавший свое согласие с большинством, на этот раз покинул   сенат, чем навлек на себя опасность, не положив этим начала независимости всех   прочих. Тогда же произошло много знамений, не имевших, однако, последствий:   одна женщина родила змею, другая на супружеском ложе была умерщвлена молнией:   внезапно затмилось солнце и небесный огонь коснулся четырнадцати концов города[536]. Но   боги были ко всему этому непричастны, и многие годы Нерон продолжал властвовать   и беспрепятственно творить злодеяния. Впрочем, чтобы усилить ненависть к   Агриппине и показать, насколько после ее устранения возросло его милосердие, он   возвратил в родной город знатных матрон Юнию и Кальпурнию и равным образом   бывших преторов Валерия Капитона и Лициния Габола, некогда изгнанных Агриппиною.   Он дозволил, кроме того, перевезти в Рим прах Лоллии Паулины и соорудить ей   гробницу; освободил он от наказания также Итурия и Кальвизия, которых сам   недавно сослал. Что касается их покровительницы Силаны, то она умерла своей   смертью, возвратившись из дальней ссылки в Тарент, когда могущество Агриппины,   враждебность которой ее сокрушила, уже пошатнулось и ее своеволие было   обуздано.      

13. Тем не менее Нерон медлит,   объезжая один за другим города Кампании, озабоченный тем, как его встретят при   въезде в Рим, найдет ли он в нем покорный его воле сенат, благосклонность   простого народа; чтобы рассеять его колебания, негодяи из его окружения,   которыми его двор изобиловал как никакой другой, настойчиво внушают ему, что   имя Агриппины всем ненавистно и что с ее смертью народная любовь к нему   возросла; пусть же он смело пустится в путь и убедится воочию, каким почитанием   его окружают; одновременно они добиваются позволения отправиться в Рим   несколько ранее его отъезда туда. И они находят даже большую готовность к его   приему, чем обещали ему, вышедшие навстречу трибы, сенаторов в праздничных   одеяниях, расставленные по полу и возрасту ряды матрон и детей, сооруженные по   пути его следования ступенчатые трибуны, с каких зрители смотрят на   триумфальные шествия. Преисполнившись вследствие этого высокомерия, гордый одержанною   победой и всеобщей рабской угодливостью, он торжественно поднялся на Капитолий,   возблагодарил богов и вслед за тем безудержно предался всем заложенным в нем   страстям, которые до этой поры если не подавляло, то до известной степени   сдерживало уважение к матери, каково бы оно ни было.      

14. Уже давно он был одержим   страстным желанием усовершенствоваться в умении править квадригою на ристалище   и не менее постыдным влечением овладеть ремеслом кифареда. Он говорил, что   конные состязания – забава царей и полководцев древности; их воспели поэты, и   они устраивались в честь богов. А музыке покровительствует Аполлон, который,   будучи величайшим и наделенным даром провидения божеством, во всех изваяниях,   не только в греческих городах, но и в римских храмах, изображен с кифарой в   руках. Убедившись в невозможности побороть эти его увлечения, Сенека и Бурр   сочли нужным снизойти к одному из них, дабы он не отдался им обоим. В   Ватиканской долине было огорожено для него ристалище, на котором он мог бы   править конной упряжкой в присутствии небольшого числа избранных зрителей; но   вскоре он сам стал созывать туда простой народ Рима, превозносивший его   похвалами, ибо чернь, падкая до развлечений, радовалась, что принцепсу   свойственны те же наклонности, что и ей. Но унизив свое достоинство публичными   выступлениями, Нерон не ощутил, как ожидали, пресыщения ими; напротив, он проникся   еще большею страстью к ним. Рассчитывая снять с себя долю позора, если   запятнает им многих, он завлек на подмостки впавших в нужду и по этой причине   продавшихся ему потомков знаменитых родов; они умерли в назначенный судьбой   срок, но из уважения к их прославленным предкам я не стану называть их имена. К   тому же бесчестье ложится и на того, кто оделял их деньгами, скорее награждая   проступки, чем для предупреждения их. Он заставил выступать на арене и   именитейших римских всадников, склонив их к этому своими щедротами; впрочем,   плата, полученная от того, кто может приказывать, не что иное, как принуждение.      

15. Все еще не решаясь бесчестить   себя на подмостках общедоступного театра, Нерон учредил игры, получившие   название Ювеналий[537],   и очень многие изъявили желание стать их участниками. Ни знатность, ни возраст,   ни прежние высокие должности не препятствовали им подвизаться в ремесле   греческого или римского лицедея, вплоть до постыдных для мужчины телодвижений и   таких же песен. Упражнялись в непристойностях и женщины из почтенных семейств.   В роще, разбитой Августом вокруг вырытого им для навмахий пруда[538],   были построены здания для развлечений и лавки, торговавшие тем, что распаляет самые   низкие страсти. Посещавшим их выдавались деньги, которые тут же   издерживались, – благонравными по принуждению, распутными из бахвальства.   Эти сборища стали рассадниками разнузданности и непотребства, и ничто не   способствовало дальнейшему развращению и без того испорченных нравов в такой   мере, как эти притоны. Даже среди занятых честным трудом едва поддерживается   добропорядочность; как же сохраниться целомудрию, скромности или хоть   каким-нибудь следам добродетели там, где соревнуются в наихудших пороках?   Наконец, с помощью учителей пения подготовившись к выступлению и тщательно   настроив кифару, последним выходит на сцену Нерон. Тут же присутствовали   когорта воинов с центурионами и трибунами и сокрушенный, но выражавший ему   одобрение Бурр. Тогда же впервые были набраны прозванные августианцами[539]   римские всадники, все молодые и статные; одних влекла прирожденная наглость,   других – надежда возвыситься. Дни и ночи разражались они рукоплесканиями,   возглашая, что Нерон красотою и голосом подобен богам и величая его их именами.   И были эти августианцы окружены славою и почетом, словно свершили доблестные   деяния.      

16. Но желая прославиться не только   театральными дарованиями, император обратился также к поэзии, собрав вокруг   себя тех, кто, обладая некоторыми способностями к стихотворству, еще не стяжал   себе сколько-нибудь значительной славы. Пообедав, они усаживались все вместе и   принимались связывать принесенные с собою или сочиненные тут же строки и   дополнять случайные слова самого императора. Это явственно видно с первого   взгляда на эти произведения, в которых нет ни порыва, ни вдохновения, ни   единства поэтической речи[540].   После трапезы уделял он время и учителям философии, дабы позабавиться спорами   между отстаивавшими противоположные мнения. И среди них не было недостатка в   таких, кто своим глубокомысленным видом старался доставить императору подобные   развлечения.      

17. Приблизительно тогда же,   начавшись с безделицы, во время представления гладиаторов, даваемого Ливинеем   Регулом, об исключении которого из сената я сообщил[541], вспыхнуло жестокое   побоище между жителями Нуцерии и Помпей. Задирая сначала друг друга по   свойственной городским низам распущенности насмешками и поношениями, они   схватились затем за камни и наконец за оружие, причем взяла верх помпейская   чернь, в городе которой давались игры. В Рим были доставлены многие нуцерийцы с   телесными увечьями, и еще большее их число оплакивало гибель детей или   родителей. Разбирательство этого дела принцепс предоставил сенату, а сенат –   консулам. И после того как те снова доложили о нем сенату, он воспретил общине   помпейцев на десять лет устройство этого рода сборищ и распустил созданные ими   вопреки законам товарищества. Ливиней и Другие виновники беспорядков были   наказаны ссылкой.      

18. Тогда же из сенаторского   сословия был исключен Педий Блез, обвиненный киренцами в расхищении   сокровищницы Эскулапия и в том, что, производя набор в войско, брал взятки и   допускал злоупотребления. Те же киренцы настаивали на предании суду бывшего претора   Ацилия Страбона, направленного к ним в свое время Клавдием для разбора дела о   землях, некогда принадлежавших царю Апиону, завещанных, им вместе с царством   римскому народу и захваченных ближайшими землевладельцами, которые отстаивали   давнее беззаконие и самоуправство, ссылаясь на право и справедливость. Вынеся   решение об отобрании спорных земель, Страбон восстановил против себя эту   провинцию. Сенат ответил киренцам, что ему неизвестны распоряжения Клавдия и   что следует обратиться к принцепсу. А Нерон, одобрив принятое Страбоном   решение, тем не менее написал сенату, что, идя навстречу союзникам, уступает им   незаконно присвоенное.      

19. Затем следуют кончины выдающихся   мужей Домиция Афра и Марка Сервилия, занимавших в прошлом высшие должности и   отличавшихся блистательным красноречием: первый был знаменит судебными речами,   Сервилий – своими выступлениями на форуме, а в дальнейшем и сочинением по   римской истории, и безупречностью образа жизни, отличавшею его перед Афром,   который, будучи равен ему дарованиями, не обладал его нравами.      

20. В консульство Нерона (четвертое)   и Корнелия Косса[542]   в Риме по образцу греческих состязаний[543]   были учреждены игры, которые надлежало проводить раз в пятилетие[544],   что, как всякое новшество, вызвало разноречивые толки. Нашлись и такие, кто   говорил, что на их памяти старики порицали даже Гнея Помпея за возведение им   постоянного театра. Ведь ранее наспех сколачивали ступенчатые трибуны для   зрителей и временную сцену, а если глубже заглянуть в старину, то народ смотрел   представления стоя, ибо опасались, что, если в театре будут сидения, он станет   проводить в нем целые дни в полном безделье. Пусть будут сохранены завещанные   древностью зрелища, даваемые преторами, но без необходимости для кого бы то ни   было из граждан вступать в состязания. А теперь вследствие заимствованной извне   разнузданности уже расшатанные отчие нравы окончательно искореняются, дабы Рим   увидел все самое развращенное и несущее с собой развращение, что только ни   существует под небом, дабы римская молодежь, усвоив чужие обычаи, проводя время   в гимнасиях[545],   праздности и грязных любовных утехах, изнежилась и утратила нравственные устои,   и все это – по наущению принцепса и сената, которые не только предоставили свободу   порокам, но и применяют насилие, заставляя римскую знать под предлогом   соревнований в красноречии и искусстве поэзии бесчестить себя на подмостках.   Что же ей еще остается, как не обнажиться и, вооружившись цестами[546],   заняться кулачными боями вместо того, чтобы служить в войске и   совершенствоваться в военном деле? Или, быть может, возрастет справедливость и   всаднические декурии, наловчившись разбираться в переливах звучаний и прелести   голосов, станут усерднее отправлять высокую обязанность правосудия? Даже ночи,   и те отданы этому сраму, чтобы ни у кого не оставалось времени устыдиться, но   посреди беспорядочных сборищ, пользуясь мраком, каждый распутник мог осмелиться   на то, к чему он жадно тянулся на протяжении дня.      

21. Многим, однако, эта   распущенность пришлась по душе, и они старались приискать для нее благовидные оправдания.   Наши предки, говорили они, так же не чуждались доступных им по их тогдашним   возможностям развлечений, доставляемых зрелищами, – так, лицедеев они   призвали от тусков, у турийцев заимствовали конные состязания; а овладев Ахайей   и Азией, они стали тщательнее обставлять игры, и тем не менее в течение двухсот   лет после триумфа Луция Муммия, который первым показал в Риме этот род зрелищ,   ни один римлянин знатного происхождения не унизил себя ремеслом лицедея.   Построить постоянный театр их побуждала и бережливость, так как это было   гораздо выгоднее, чем, производя огромные траты, ежегодно возводить и разбирать   театральные сооружения. К тому же магистратам не придется расточать личные   средства и у народа не будет повода домогаться от них греческих состязаний, так   как все издержки по их устройству лягут на государство. Победы ораторов и   поэтов будут поощрять к развитию дарований, и никакому судье не в тягость   послушать достойные произведения и уделить время дозволенным удовольствиям.   Наконец, несколько ночей за целое пятилетие отдаются веселью, а не разгулу;   ведь их озарит такое обилие ярких огней, что не сможет укрыться ничто   предосудительное. И действительно, эти игры прошли без явного ущерба для   благонравия и театральные страсти не распалили толпу, ибо, хотя мимы и были   возвращены на подмостки, к священным состязаниям их все же не допустили.   Главной награды за красноречие никто удостоен не был, но победителем объявлен   Нерон. Греческая одежда, в которую в те дни многие облачились, по миновании их   вышла из употребления.      

22. Среди этих событий возблистала   комета, по распространенному в толпе представлению предвещающая смену   властителя. И вот, как будто Нерон был уже свергнут, пошли толки, кто же будет   избран вместо него: все в один голос называли Рубеллия Плавта, знатнейшего   мужа, мать которого принадлежала к роду Юлиев. Он чтил установления предков,   облик имел суровый, жил безупречно и замкнуто, и чем незаметнее, побуждаемый   осторожностью, старался держаться, тем лучше о нем говорили в народе.   Распространению толков об ожидающем его будущем способствовало и порожденное   тем же легкомыслием истолкование следующего происшествия: когда Нерон, находясь   на вилле у Симбруинских озер, которая носит название Сублаквей, возлежал за   трапезой, молния разбила стол со всеми расставленными на нем яствами. И так как   это случилось по соседству с Тибуром, из которого происходил отцовский род   Плавта, было сочтено, что волей богов ему предназначается власть, и многие,   наделенные нетерпеливым и чаще всего обманчивым честолюбием, толкающим их   преждевременно восторгаться новым и еще не определившимся, стали окружать его   чрезмерным вниманием. Встревоженный этим Нерон пишет Плавту письмо: пусть он   подумает о спокойствии Рима и удалится от распространителей злонамеренных   слухов; владея наследственными землями в Азии, он может в безопасности и   безмятежно наслаждаться там своей молодостью. И Плавт удалился туда вместе с   женою Антистией и немногими домочадцами. В те же дни ненасытная страсть Нерона   к беспутству подвергла его бесчестию и опасности, ибо он искупался и плавал в   водоеме отведенного в Рим Марциева источника, и было сочтено, что, омыв в нем   свое тело, он осквернил священные воды и святость этого места. И действительно,   последовавшая затем угрожавшая его жизни болезнь подтвердила, что он разгневал   богов.      

23. После разрушения Артаксаты[547]   Корбулон решил воспользоваться еще владевшей врагами растерянностью и захватить   Тигранокерту, чтобы или, уничтожив ее, вселить в них еще больший ужас, или,   пощадив, – породить молву о своем милосердии Он направляется к городу, не   производя со своим войском опустошений, чтобы не отнимать надежды на снисхождение,   и вместе с тем не забывая о мерах предосторожности, ибо он хорошо знал, как   непостоянен этот народ, столь же малодушный в опасности, сколь вероломный при   благоприятных для него обстоятельствах. Варвары, смотря по нраву каждого, одни   – обращаются к нему с мольбами, другие – покидают свои селения и уходят в   глухие места; были и такие, которые вместе со всем, что было для них дороже   всего, укрылись в пещерах. Поэтому и римский полководец поступал с ними   по-разному: был милостив к взывающим о пощаде, стремителен в преследовании   бегущих и безжалостен к засевшим в убежищах: он закладывает входы и выходы   пещер сучьями и валежником и разводит огонь. А когда он проходил мимо пределов   мардов, привычные к разбойным набегам и защищенные от вторжения горами, они   совершили на него нападение; бросив на них иберов, Корбулон разорил их земли и   дерзость врагов отмстил чужой кровью.      

24. Сам он и его войско, хоть оно и   не понесло потерь от сражений, вынужденные утолять голод одним только мясом,   изнемогали от лишений и трудностей; недостаток воды, знойное лето, дальность   переходов – все это умерялось лишь терпением полководца, переносившего наравне   с рядовым воином те же и даже большие тяготы. Наконец выбрались в обитаемые   места и сняли жатву; из двух крепостей, в которых укрылись армяне, одна была   взята приступом; тех же, кому удалось отбить первый натиск, вынудили к сдаче   осадою. Перейдя затем в область тавравнитов, Корбулон избегнул нежданной   опасности: возле его палатки был схвачен с оружием некий варвар из знатного   рода. Под пыткою он раскрыл заговор и его цели, назвался его главой и   зачинщиком и выдал своих сотоварищей; и были изобличены и наказаны те, кто под   личиной друзей готовил злодейское покушение. Вскоре прибывшие из Тигранокерты   послы заявили, что их город открыл ворота и его жители ждут приказаний; при   этом в качестве дара гостеприимства они поднесли золотой венец; Корбулон   благосклонно принял его, и городу не было причинено никакого ущерба, дабы   горожане с тем большей готовностью соблюдали повиновение.      

25. Но крепость Легерда, в которой   заперлась отважная молодежь, была захвачена не без борьбы: враги осмелились   дать битву у ее стен и, загнанные внутрь укреплений, перестали сопротивляться   лишь после того, как нами был насыпан осадный вал и наши силою ворвались в   крепость. Это было облегчено тем, что парфян связывала война с гирканами. Тогда   же гирканы направили к римскому принцепсу посольство с просьбой о заключении с   ними союза, указывая как на залог дружбы, что они сдерживают царя Вологеза.   Корбулон при возвращении послов дал им охрану, чтобы, переправившись через   Евфрат, они не были схвачены вражескими отрядами: их проводили до берегов   Красного моря, откуда, избежав пределов парфян, они возвратились на родину.      

26. А когда Тиридат, пройдя через   земли мидян, вторгся в пограничные с ними пределы Армении, Корбулон вынудил его   удалиться и оставить мысль о войне, выслав против него со вспомогательными   войсками легата Верулана и поспешив вслед за ним с легионами; опустошив огнем и   мечом владения тех, о чьей враждебности к нам он был осведомлен, Корбулон уже   держал в своих руках всю Армению, когда прибыл Тигран, избранный Нероном ее   властителем; он происходил из каппадокийской знати, был внуком царя Архелая, но   длительное пребывание в Риме заложником воспитало в нем рабскую приниженность.   Принят он был не всеми с одинаковою готовностью, так как некоторые все еще   питали привязанность к Арсакидам; но большинство ненавидело парфян за   надменность и предпочитало иметь царя, присланного из Рима. Тиграну дали охрану   из тысячи легионеров, двух союзнических когорт и двух отрядов вспомогательной   конницы, и чтобы ему было легче удерживать за собою новый престол, определенным   частям Армении, смотря по тому, к чьим землям они примыкали, было велено   повиноваться Фарасману, Полемону, Аристобулу и Антиоху. Со смертью Умидия   Квадрата Корбулон отбыл в Сирию, оставшуюся без наместника и отданную ему в   управление.      

27. В том же году Лаодикея, один из   славнейших городов Азии, была разрушена землетрясением и без нашей помощи,   своими средствами сама себя подняла из развалин. В Италии старинный город   Путеолы получил от Нерона права колонии и название по его имени[548]. К   Таренту и Анцию были приписаны ветераны, не способствовавшие, однако, заселению   этих пустынных местностей, так как в большинстве они разбрелись по провинциям,   в которых закончили срок своей службы; не привыкшие к брачным союзам и   воспитанию рожденных от них детей, они оставляли свои дома безлюдными, без   наследников. К тому же теперь выводились на поселение не легионы в полном   составе, со своими центурионами и трибунами, – как в былые времена, когда   каждый воин вместе со своими товарищами составляли общину, живущую в добром   согласии, – но воины, друг друга не знавшие, из различных манипулов, без   руководителя, без взаимной привязанности, наскоро собранные все вместе как бы   из разноплеменных людей, – скорее какое-то сборище, чем колония.      

28. Так как избрание преторов,   обычно производившееся сенатом, сопровождалось на этот раз особенно   ожесточенной борьбой, принцепс внес успокоение, назначив троих из соискателей   легатами легионов[549],   так что число оставшихся сравнялось с числом преторских мест. Он также возвысил   достоинство сената, определив, что апеллирующие к нему на решения судей по   гражданским делам рискуют такой же суммой, как и апеллирующие к императору,   тогда как ранее обращавшиеся с этим в сенат не вносили никакого залога. В конце   года римский всадник Вибий Секунд по обвинению, выдвинутому против него   мавританцами, осуждается за вымогательство и изгоняется из Италии; он избежал   более сурового наказания лишь благодаря заступничеству своего брата Вибия   Криспа.      

29. В консульство Цезенния Пета и   Петрония Турпилиана[550]   нам пришлось понести в Британии тяжелое поражение; Авл Дидий, как я упоминал   выше, сохранил в ней только старые приобретения, а его преемник Вераний,   незначительными набегами разорявший силуров, умер, не успев расширить военные   действия; пользуясь при жизни славою мужа строгих нравственных правил, он   выказал себя в завещании суетным честолюбцем: расточив Нерону обильную лесть,   он под конец заявлял, что окончательно подчинил бы его власти эту провинцию,   доводись ему прожить еще хотя бы два года. Но в описываемое время британцами   правил Светоний Паулин, знанием военного дела и славой в народе, который для   всякого находит соперника, состязавшийся с Корбулоном и стремившийся укрощением   неприятеля сравняться в заслугах с покорителем Армении. Итак, он решает напасть   на густонаселенный и служивший пристанищем для перебежчиков остров Мону и с   этой целью строит плоскодонные корабли, не боящиеся мелководья и подводных   камней. На них он и перевез пехотинцев; всадники же переправились следуя по   отмелям, а в более глубоких местах – плывя рядом с конями[551].      

30. На берегу стояло в полном   вооружении вражеское войско, среди которого бегали женщины; похожие на фурий, в   траурных одеяниях, с распущенными волосами, они держали в руках горящие факелы;   бывшие тут же друиды[552]   с воздетыми к небу руками возносили к богам молитвы и исторгали проклятия.   Новизна этого зрелища потрясла наших воинов, и они, словно окаменев,   подставляли неподвижные тела под сыплющиеся на них удары. Наконец, вняв   увещаниям полководца и побуждая друг друга не страшиться этого исступленного,   наполовину женского войска, они устремляются на противника, отбрасывают его и   оттесняют сопротивляющихся в пламя их собственных факелов. После этого у   побежденных размещают гарнизон и вырубают их священные рощи, предназначенные   для отправления свирепых суеверных обрядов: ведь у них считалось благочестивым   орошать кровью пленных жертвенники богов и испрашивать их указаний, обращаясь к   человеческим внутренностям. И вот, когда Светоний был занят выполнением этих   дел, его извещают о внезапно охватившем провинцию возмущении.      

31. Царь иценов Прасутаг,   славившийся огромным богатством, назначил в завещании своими наследниками   Цезаря и двух дочерей, рассчитывая, что эта угодливость оградит его царство и   достояние от насилий. Но вышло наоборот, и царство стали грабить центурионы, а   достояние – рабы прокуратора, как если бы и то и другое было захвачено силой   оружия. Прежде всего была высечена плетьми жена Прасутага Боудикка и обесчещены   дочери; далее, у всех видных иценов отнимается унаследованное от предков   имущество (словно вся эта область была подарена римлянам), а с родственниками   царя начинают обращаться как с рабами. Возмущенные этими оскорблениями и   страшась еще худших, поскольку их земля стала частью провинции, ицены хватаются   за оружие и привлекают к восстанию тринобантов, а также всех тех, кто, еще не   сломленный порабощением, поклялся на тайных собраниях отвоевать утраченную   свободу, питая особую ненависть к ветеранам. И в самом деле, недавно выведенные   в колонию Камулодун, они выбрасывали тринобантов из их жилищ, сгоняли с полей,   называя пленниками и рабами, причем воины потворствовали своеволию ветеранов и   вследствие сходства в образе жизни, и в надежде на то, что им будет дозволено   то же. К тому же возведенный божественному Клавдию храм представлялся тринобантам   как бы оплотом вечного господства над ними, а назначенные его жрецами разоряли   их под предлогом издержек на отправление культа. Между тем восставшим казалось   делом отнюдь нетрудным уничтожить колонию, не имевшую никаких укреплений, ибо   наши военачальники об этом не позаботились, думая более о приятном, чем о   полезном.      

32. При таком положении дел статуя   Виктории в Камулодуне безо всякой явной причины рухнула со своего места и   повернулась в противоположную сторону, как бы отступая перед врагами. И впавшие   в исступление женщины стали пророчить близкую гибель: в курии камулодунцев   раздавались какие-то непонятные звуки, театр оглашался воплями, и на воде в   устье Тамезы явилось изображение поверженной в прах колонии; Океан стал красным,   как кровь, и на обнаженном отливом дне виднелись очертания человеческих трупов.   Все это толковалось как знамения, благоприятные для британцев, зловещие для   ветеранов. И так как Светоний был далеко, обратились за помощью к прокуратору   Кату Дециану. Тот прислал не более двухсот человек, и к тому же без надлежащего   вооружения; стоял в Камулодуне и малочисленный отряд воинов. Уповая на храм как   на неприступную крепость и встречая противодействие в осуществлении разумных   мероприятий со стороны тех, кто был тайным сообщником восставших, они не   провели вала и рва и не отослали женщин и стариков, с тем чтобы оставить при   себе только боеспособных; и вот тьма варваров окружает их, столь же беспечных,   как если бы кругом царил мир. Напавшие разграбили и сожгли все, кроме храма, в   котором сосредоточились воины и который после двухдневной осады был также   захвачен врагами. Победители-британцы, выйдя навстречу шедшему на выручку Камулодуна   легату девятого легиона Петилию Цериалу, рассеяли его легион, перебив всех пехотинцев;   сам Цериал с конницей ускользнул в лагерь и укрылся за его укреплениями.   Устрашенный этим разгромом и ожесточением провинции, которую его корыстолюбие   ввергло в мятеж. Кат переправился в Галлию.      

33. А Светоний, с поразительной   стойкостью пробившийся среди врагов, достиг Лондиния, города, хотя и не   именовавшегося колонией[553],   но весьма людного вследствие обилия в нем купцов и товаров. Здесь, размышляя   над тем, не избрать ли его опорою для ведения дальнейших военных действий, он,   учтя малочисленность своего войска и пример Петилия, которому дорого обошлась   его опрометчивость, решает пожертвовать этим городом ради спасения всего   остального. Ни мольбы, ни слезы взывавших к нему о помощи горожан не поколебали   его решимости, и он подал сигнал к выступлению, взяв с собою в поход пожелавших   ему сопутствовать; те, кого удержали от этого пол или преклонный возраст или привлекательность   этого места, были истреблены врагами. Такая же участь постигла и муниципий   Веруламий, так как варвары, обрадованные возможностью грабежа и не   расположенные к бранным трудам, обходя стороною крепости и гарнизоны,   накидывались на то, что сулило особенно богатую добычу и недостаточно   охранялось защитниками. Известно, что в упомянутых мною местах погибло до   семидесяти тысяч римских граждан и союзников. Ведь восставшие не знали ни   взятия в плен, ни продажи в рабство, ни каких-либо существующих на войне   соглашений, но торопились резать, вешать, жечь, распинать, как бы в   предвидении, что их не минует возмездие, и заранее отмщая себя.      

34. Светоний перестал выжидать и решился   дать сражение неприятелю лишь после того, как в его распоряжении оказались   четырнадцатый легион с вексиллариями двадцатого и подразделения вспомогательных   войск из размещенных поблизости – всего около десяти тысяч вооруженных. Для   сражения он избирает местность с узкой тесниною перед нею и с прикрывавшим ее   сзади лесом, предварительно уверившись в том, что враг только пред ним на   равнине и что она совершенно открыта и можно не опасаться засад. Итак,   легионеров он расставил сомкнутым строем, по обе стороны от них –   легковооруженных, а на крайних флангах – конницу в плотных рядах. А у британцев   в каждом отряде конных и пеших шло ликование; их было такое множество, как   никогда ранее, и они были преисполнены такой самоуверенности, что взяли с собою   жен, дабы те присутствовали при их победе, и посадили их на повозки,   находившиеся у краев поля.      

35. Боудикка, поместив на колеснице   впереди себя дочерей, когда приближалась к тому или иному племени, восклицала,   что британцы привыкли воевать под предводительством женщин, но теперь,   рожденная от столь прославленных предков, она мстит не за потерянные царство и   богатства, но как простая женщина за отнятую свободу, за свое избитое плетьми   тело, за поруганное целомудрие дочерей. Разнузданность римлян дошла до того, что   они не оставляют неоскверненным ни одного женского тела и не щадят ни старости,   ни девственности. Но боги покровительствуют справедливому мщению: истреблен   легион, осмелившийся на битву; остальные римляне либо прячутся в лагерях, либо   помышляют о бегстве. Они не выдержат даже топота и кликов столь многих тысяч,   не то что их натиска и ударов. И если британцы подумают, сколь могучи их   вооруженные силы и за что они идут в бой, они убедятся, что в этом сражении   нужно победить или пасть. Так решила для себя женщина; пусть же мужчины   цепляются за жизнь, чтобы прозябать в рабстве.      

36. Не молчал в столь решительный   час и Светоний; убежденный в доблести своих воинов, он тем не менее обратился к   ним с увещаниями и просьбами презреть вопли и пустые угрозы варваров; все   видят, что среди них больше женщин, чем боеспособных мужей; малодушные, кое-как   вооруженные, столько раз битые, они сразу же побегут, как только узнают   доблесть и мечи своих победителей. Даже при большом числе легионов судьбу   сражений решают немногие, и им достанется тем больший почет, если столь малый   отряд покроет себя славою, выпадающей на долю целого войска. Только пусть они   не расстраивают рядов и, метнув дротики, продолжают непрерывно поражать и   уничтожать неприятеля выпуклостями щитов и мечами и не думают о добыче. После   того как они одержат победу, все достанется им. Эти слова полководца вызвали   такое воодушевление и старые испытанные в походах воины с такой ловкостью   изготовились– метнуть дротики, что, уверившись в успешном исходе, Светоний   подал сигнал к началу сражения.      

37. Сначала легион, не двигаясь с   места, стоял за тесниною, заменявшей ему укрепления, но, выпустив все свои   дротики в подступивших на расстояние верного удара врагов, бросился на них в   боевом порядке наподобие клина. Столь же стремительным был натиск воинов   вспомогательных войск; ринулись на неприятеля и всадники с копьями наперевес,   смявшие преграждавших им путь и оказывавших сопротивление. После этого   остальные враги обратились в бегство, которому, однако, мешали расставленные повсюду   и загромождавшие проходы телеги. Наши воины истребляли противника, не щадя и   женщин; к грудам человеческих тел добавлялись и трупы пронзенных дротиками и   копьями лошадей. Одержанная в тот день победа не уступает в блеске и славе   знаменитым победам древности. Ведь было истреблено, как утверждают некоторые,   немногим менее восьмидесяти тысяч британцев, тогда как мы потеряли лишь около   четырехсот убитыми и не намного более ранеными Боудикка лишила себя жизни ядом.   А префект лагеря второго легиона Пении Постум, узнав об успешных действиях   воинов четырнадцатого и двадцатого легионов, сразил себя мечом, ибо лишил свой   легион той же славы, не выполняв, вопреки воинскому уставу, приказа полководца.      

38. Затем для завершения войны все   войско было сосредоточено в одном месте, где содержалось в зимних палатках.   Цезарь усилил его, направив из Германии подкрепления – две тысячи легионеров,   восемь когорт вспомогательных войск и тысячу всадников. Легионеры были   использованы для пополнения девятого легиона, а когорты и конница размещены на   зимовку во вновь устроенном лагере, и земли всех подозрительных или открыто   враждебных народов римское войско подвергло опустошению огнем и мечом. Но   больше всего британцы страдали от голода, ибо своевременно не позаботились о   посевах и потому, что и старые и молодые отправились на войну, и потому, что   рассчитывали на захват наших продовольственных складов. И все же эти   неукротимые племена затягивали сопротивление, так как присланный взамен Ката   Юлий Классициан, неприязненно относясь к Светонию, из личной вражды   препятствовал общему благу, сея слухи о том, что вскоре должен прибыть новый   легат, который без злобы к противнику и свойственного победителю высокомерия   милостиво отнесется к сдавшимся. Одновременно он писал в Рим, чтобы там не ждали   скорого прекращения боевых действий, если не будет назначен преемник Светонию,   чьи неудачи он объяснял его непригодностью, а успехи – благоприятствованием   судьбы.      

39. Итак, чтобы обследовать   положение в Британии, туда был направлен вольноотпущенник Поликлит, на которого   Нерон возлагал большие надежды, рассчитывая, что его влияние сможет не только   установить согласие между легатом и прокуратором, но и внести успокоение в   непокорные души варваров. Поликлит не замедлил отправиться в путь; на Италию и   Галлию он произвел впечатление пышностью и многочисленностью сопровождавших   его, а переплыв Океан, внушил страх и нашим воинам: но враги, у которых тогда   еще царила никем не стесняемая свобода и которым было неведомо могущество   вольноотпущенников, смеялись над ним и поражались тому, что полководец и   войско, завершившие такую войну, повинуются каким-то рабам. Однако обо всем он   доложил императору в смягченных выражениях; за Светонием было оставлено   руководство делами, но так как после этого он потерял на берегу несколько   кораблей с гребцами, что было сочтено свидетельством продолжающейся войны, ему   было приказано сдать войско закончившему срок своего консульства Петронию   Турпилиану. Тот, не раздражая врагов и не тревожимый ими, пребывал в ленивом   бездействии, которому присвоил благопристойное наименование мира,      

40. В том же году в Риме были   совершены два выдающихся преступления, одно – сенатором, другое – дерзким   рабом. Бывший претор Домиций Бальб, и вследствие преклонного возраста, и   вследствие бездетности, при большом богатстве был беззащитен против злокозненных   посягательств на его собственность. И вот его родственник Валерий Фабиан,   которому был открыт путь к занятию высших должностей в государстве, подделал   его завещание с ведома и при содействии римских всадников Виниция Руфина и   Теренция Лентина. Те, в свою очередь, привлекли к соучастию Антония Прима и   Азиния Марцелла. Антоний отличался решительностью и дерзостью, Марцелл был   правнуком знаменитого Азиния Поллиона и мог бы считаться неплохим человеком,   если бы не находил бедность худшим из зол. Итак, Фабиан скрепляет завещание   печатями упомянутых мною и других менее видных соучастников этого дела. Подлог   был изобличен в сенате, и Фабиан, а также Антоний с Руфином и Теренцием   осуждаются по Корнелиеву закону[554].   Марцелла избавили больше от наказания, чем от бесчестия, уважение к памяти его   предков и заступничество Цезаря.      

41. Сразил этот день и Помпея   Элиана, молодого человека, прошедшего квестуру; ему, как знавшему о преступных   деяниях Фабиана, было запрещено проживать в Италии и Испании, которая была его   родиной. Такому же бесчестию подвергся Валерий Понтик, который, дабы   воспрепятствовать привлечению виновных к ответственности через префекта города   Рима, обратился с их обвинением к претору, прикрываясь законами и намереваясь   выступить на суде таким образом, чтобы избавить их от заслуженной кары. В   сенатском постановлении по его делу было добавлено, что виновные в подобном   сговоре – и подкупленный, и подкупивший – подлежат такому же наказанию, какое   назначается уголовным судом за клеветническое обвинение[555].      

42. Немного позднее префекта города   Рима Педания Секунда убил его собственный раб, то ли из-за того, что,   условившись отпустить его за выкуп на волю, Секунд отказал ему в этом, то ли   потому, что убийца, охваченный страстью к мальчику, не потерпел соперника в   лице своего господина. И когда в соответствии с древним установлением[556] всех   проживавших с ним под одним кровом рабов собрали, чтобы вести на казнь,   сбежался простой народ, вступившийся за стольких ни в чем не повинных, и дело   дошло до уличных беспорядков и сборищ перед сенатом, в котором также нашлись   решительные противники столь непомерной строгости, хотя большинство сенаторов   полагало, что существующий порядок не подлежит изменению. Из числа последних   при подаче голосов выступил со следующей речью Гай Кассий:      

43. «Я часто присутствовал, отцы   сенаторы, в этом собрании, когда предлагались новые сенатские постановления в   отмену указов и законов, оставшихся нам от предков; я не противился этому, и не   потому, чтобы сомневался, что некогда все дела решались и лучше, и более мудро   и что предлагаемое преобразование старого означает перемену к худшему, но чтобы   не думали, будто в своей чрезмерной любви к древним нравам я проявляю излишнее   рвение. Вместе с тем я считал, что, если я обладаю некоторым влиянием, то не   следует растрачивать его в частых возражениях, дабы оно сохранилось на тот   случай, если государству когда-нибудь понадобятся мои советы. Ныне пришла такая   пора. У себя в доме убит поднявшим на него руку рабом муж, носивший консульское   звание, и никто этому не помешал, никто не оповестил о готовящемся убийстве,   хотя еще нисколько не поколеблен в силе сенатский указ, угрожающий казнью всем   проживающим в том же доме рабам. Постановите, пожалуй, что они освобождаются от   наказания. Кого же тогда защитит его положение, если оно не спасло префекта   города Рима? Кого убережет многочисленность его рабов, если Педания Секунда не   уберегли целых четыреста? Кому придут на помощь проживающие в доме рабы, если   они даже под страхом смерти не обращают внимания на грозящие нам опасности? Или   убийца и в самом деле, как не стыдятся измышлять некоторые, лишь отмстил за   свои обиды, потому что им были вложены в сделку унаследованные от отца деньги   или у него отняли доставшегося от дедов раба? Ну что же, в таком случае давайте   провозгласим, что, убив своего господина, он поступил по праву.      

44. «Быть может, вы хотите, чтобы я   привел доводы в пользу того, что было продумано людьми, превосходившими меня   мудростью? Но если бы нам первым пришлось выносить приговор по такому делу,   неужели вы полагаете, что раб, решившийся убить господина, ни разу не обронил   угрозы, ни о чем не проговорился в запальчивости? Допустим, что он скрыл ото   всех свой умысел, что припас оружие без ведома всех остальных. Но неужели ему   удалось обмануть охрану, открыть двери спальни, внести в нее свет, наконец   совершить убийство, и никто ничего не заметил? Многие улики предшествуют   преступлению. Если рабам в случае недонесения предстоит погибнуть, то каждый из   нас может жить один среди многих, пребывать в безопасности среди опасающихся   друг друга, наконец знать, что злоумышленников настигнет возмездие. Душевные   свойства рабов внушали подозрение нашим предкам и в те времена, когда они   рождались среди тех же полей и в тех же домах, что мы сами, и с младенчества   воспитывались а любви к своим господам. Но после того как мы стали владеть   рабами из множества племен и народов, у которых отличные от наших обычаи,   которые поклоняются иноземным святыням или не чтят никаких, этот сброд не   обуздать иначе, как устрашением. Но погибнут некоторые безвинные? Когда каждого   десятого из бежавших с поля сражения засекают палками насмерть, жребий падает   порою и на отважного. И вообще всякое примерное наказание, распространяемое на   многих, заключает в себе долю несправедливости, которая, являясь злом для   отдельных лиц, возмещается общественной пользой».      

45. Никто не осмелился выступить   против Кассия, и в ответ ему раздались лишь невнятные голоса сожалевших об   участи такого множества обреченных, большинство которых бесспорно страдало   безвинно, и среди них старики, дети, женщины; все же взяли верх настаивавшие на   казни. Но этот приговор нельзя было привести в исполнение, так как собравшаяся   толпа угрожала взяться за камни и факелы. Тогда Цезарь, разбранив народ в особом   указе, выставил вдоль всего пути, которым должны были проследовать на казнь осужденные,   воинские заслоны. Цингоний Варрон внес предложение выслать из Италии   проживавших под тем же кровом вольноотпущенников, но принцепс воспротивился   этому, дабы древнему установлению, которого не могло смягчить милосердие,   жестокость не придала большую беспощадность.      

46. При тех же консулах по жалобе   вифинцев был осужден на основании закона о вымогательстве Тарквитий Приск, что   доставило большую радость сенаторам, не забывшим про обвинения, которые он в   свое время возвел на своего проконсула Статилия Тавра. Квинтом Волузием,   Секстием Африканом и Требеллием Максимом был проведен в Галлии ценз; Волузий и   Африкан соперничали между собою в знатности и, пренебрегая Требеллием, способствовали   тем самым его выдвижению на первое место.      

47. В этом году умер Меммий Регул;   он выделялся влиятельностью, душевной стойкостью и доброй славой, насколько это   возможно при всезатмевающем сиянии императорского величия, так что даже Нерон,   когда занемог и окружавшие его льстецы принялись говорить, что, если его унесет   судьба, придет конец и империи, ответил на это, что государству есть на кого   опереться, и когда они стали допытываться, на кого именно, назвал Меммия Регула.   Тем не менее Регул остался жив, защищаемый своею бездеятельностью и тем, что   знатность его была недавнего происхождения, а состояние не таково, чтобы   возбуждать зависть. В том же году Нерон освятил гимнасий и с греческой   щедростью выдал оливковое масло всадникам и сенату.      

48. В консульство Публия Мария и   Луция Афиния[557]   претор Антистий, который, как я упоминал выше, злоупотребил властью в бытность   народным трибуном[558],   занимался писанием стихов в поношение принцепсу и огласил их в многолюдном   собрании на пиру у Остория Скапулы. Об этом донес как об оскорблении величия   Коссуциан Капитон, которому незадолго пред тем по ходатайству его тестя   Тигеллина было возвращено сенаторское достоинство. Тогда, в первый раз при   Нероне, был восстановлен в силе этот закон, причем считалось, что в данном   случае преследуется не столько цель погубить Антистия, сколько возможность   доставить императору всеобщее одобрение, ибо думали, что, воспользовавшись   трибунскою властью для отмены вынесенного сенатом смертного приговора, он подарит   жизнь осужденному. И хотя вызванный для дачи свидетельских показаний Осторий заявил,   что он ничего не слыхал, поверили свидетелям, утверждавшим противное; и консул   на будущий срок Юний Марулл предложил отрешить подсудимого от претуры и предать   его смерти по принятому у предков способу. Это предложение поддержали все,   кроме Тразеи Пета, который воздал Цезарю величайший почет, ибо, со всей   суровостью осудив Антистия, заявил, что при столь выдающемся принцепсе, не   связанный никакими посторонними соображениями сенат не должен выносить такое   постановление, сколь бы его ни заслуживал подсудимый. Палач и петля уже давно   отошли в прошлое, и мера наказания предусматривается соответствующими законами,   на основании которых, а не в зависимости от свирепости судей и на бесчестье   своему времени и назначался кара. И чем дольше, после того как имущество   осужденного подвергнется конфискации, он будет влачить на острове отягощенную   преступлением жизнь, тем более жалким он станет как личность, являя собой   вместе с тем величайший пример снисходительности со стороны государства.      

49. Свободомыслие Тразеи сломило   раболепие остальных, и после того как консулом было дано разрешение на   дисцессию[559],   за Тразеей последовал весь сенат, кроме немногих льстецов Наиболее ревностным   из них был Авл Вителлий, который постоянно нападал с бранью на честнейших людей   и, получив отпор, тотчас же смолкал, как это свойственно трусам. Тем не менее   консулы, не решившись окончательно оформить сенатское постановление,   ограничились сообщением его Цезарю, указав, что оно принято подавляющим большинством.   Колеблясь между сдержанностью и гневом, тот некоторое время помедлил с ответом   и наконец написал, что Антистий, не претерпев от него никакой обиды и безо   всякого повода с его стороны, нанес ему наитягчайшие оскорбления; от сената   потребовали воздать за них должною мерой, и было бы справедливо, если бы он   определил ему наказание сообразно значительности проступка. Впрочем, он,   намеревавшийся воспрепятствовать суровости приговора, никоим образом не   воспрещает умеренности; пусть сенаторы решают, как им будет угодно; больше   того, им не возбраняется и полностью оправдать подсудимого. По оглашении этого   и подобного этому, невзирая на явно выраженное Нероном неудовольствие, ни   консулы не внесли изменений в оставленный ими по этому делу доклад, ни Тразея   не отказался от своего предложения, как не отступились от него и все давшие ему   свое одобрение, – часть, чтобы их не заподозрили в том, что они умышленно   навлекают на принцепса неприязнь, большинство – черпая уверенность в своей   многочисленности, а Тразея – в силу всегдашней твердости духа и чтобы не   уронить себя в общем мнении.      

50. Подобное же обвинение погубило и   Фабриция Вейентона, написавшего книгу, полную выпадов против сенаторов и жрецов   и названную им Завещанием[560].   Обвинитель его Туллий Гемин указывал и на то, что Вейентон продавал милости принцепса   и право на занятие высших государственных должностей. Это и было причиною,   побудившей Нерона взять на себя разбирательство его дела. Изобличив Вейентона,   принцепс изгнал ею из Италии и повелел сжечь его книгу, старательно   разыскивавшуюся и читавшуюся, пока доставать ее было небезопасно; в дальнейшем   возможность открыто иметь ее у себя быстро принесла ей забвение.      

51. В то время как общественные   бедствия с каждым днем становились все тягостнее, государство теряло тех, кто   мог бы с ними бороться: скончался Бурр, неясно – от болезни или от яда.   Говорившие о болезни основывались на том, что у него в горле медленно разрасталась   затруднявшая дыхание опухоль. Другие, и их большинство, утверждали, что по приказанию   Нерона ему под видом лечения смазали небо губительною отравой, и Бурр, понимая,   что он злодейски отравлен, когда принцепс пришел его навестить, даже не   взглянул на него, и на вопрос, как он себя чувствует, ограничился кратким ответом:   «Что до меня, то я чувствую себя хорошо». В Риме о нем горько сожалели, помня   его достоинства и видя перед собою бездеятельную благонамеренность одного из   его преемников и безграничную подлость другого– во главе преторианских когорт   Цезарь поставил двоих – Фения Руфа, который пользовался любовью простого   народа, ибо, ведая продовольственным снабжением Рима, проявлял бескорыстие, и   Софония Тигеллина, привлекшего Нерона своим общеизвестным распутством. В   дальнейшем молва о них соответствовала их нравам. Тигеллин пользовался большим   расположением принцепса, и он допустил его к участию в своем самом сокровенном   разврате, а Руфа любили в народе и среди воинов, и это вызывало неприязнь к   нему Нерона.      

52. Смерть Бурра сломила влияние   Сенеки, ибо добрые правила, которые они оба внушали Нерону, с устранением   одного из них утрачивали для него силу, и он стал приближать к себе недостойных   людей. А те возводили на Сенеку всевозможные обвинения, говоря, что он   продолжает наращивать свое огромное, превышающее всякую меру для частного лица   состояние, что домогается расположения граждан, что красотою и роскошью своих   садов и поместий превосходит самого принцепса. Упрекали они Сенеку также и в   том, что славу красноречивого оратора он присваивает только себе одному и стал   чаще писать стихи после того как к их сочинению пристрастился Нерон. Открыто   осуждая развлечения принцепса, он умаляет его умение править лошадьми на   ристалище и насмехается над переливами его голоса всякий раз, когда тот поет.   Доколе же будет считаться, что все достославное в государстве обязательно   исходит от Сенеки? Отрочество Нерона отошло в прошлое, и он вступил в цветущую   пору юности: так пусть он избавится, наконец, от докучного руководителя, –   у него не будет недостатка в просвещенных наставниках в лице его предков.      

53. Сенека не остался в неведении   относительно поносивших его, ибо ему сообщили о них те, в ком не угасли честные   побуждения, и, видя к тому же, что Цезарь все упорнее избегает близости с ним,   попросил его уделить ему время для беседы и, получив согласие, начал следующим   образом: «Уже четырнадцатый год. Цезарь, как мне были доверены возлагавшиеся на   тебя надежды и восьмой – как ты держишь в своих руках верховную власть[561]. За   эти годы ты осыпал меня столькими почестями и такими богатствами, что моему   счастью не хватает лишь одного – меры. Приведу поучительный пример, относящийся   не к моему, а к твоему положению. Твой прадед Август дозволил Марку Агриппе   уединиться в Митиленах, а Гаю Меценату, не покидая города, жить настолько вдали   от дел, как если бы он пребывал на чужбине; один – его товарищ по войнам.   Другой – не менее потрудившийся в Риме получили от него хоть и очень   значительные, но вполне заслуженные награды. А я что иное мог предложить твоей   щедрости, кроме плодов моих усердных занятий, взращенных, можно сказать, в тени   и получивших известность лишь оттого, что меня считают наставником твоего   детства, и это – великая награда за них. Но ты, сверх того, доставил мне столь   беспредельное влияние и столь несметные деньги, что я постоянно сам себя спрашиваю:   я ли, из всаднического сословия и родом из провинции, числюсь среди первых   людей Римского государства? Я ли, безвестный пришелец, возблистал среди знати,   которая по праву гордится предками, из поколения в поколение занимавшими высшие   должности? Где же мой дух, довольствующийся немногим? Не он ли выращивает такие   сады, и шествует в этих пригородных поместьях, и владеет такими просторами   полей, и получает столько доходов с денег, отданных в рост? И единственное   оправдание, которое я для себя нахожу, это то, что мне не подобало отвергать   даруемое тобой.      

54. «Но и ты, и я уже исчерпали меру   того, что принцепс может пожаловать приближенному, а приближенный принять от   принцепса; все превышающее ее умножает зависть. Конечно, она, как и все смертное,   ниже твоего величия, но я подвергаюсь ее нападкам, и меня следует избавить от   них. И подобно тому как, обессилев в бою или в походе, я стал бы просить о   поддержке, так и теперь, достигнув на жизненном пути старости и утратив способность   справляться даже с легкими заботами, я не могу более нести бремя своего богатства   и взываю к тебе о помощи. Повели своим прокураторам распорядиться моим имуществом,   включить его в твое достояние. Я не ввергну себя в бедность, но отдав то, что   стесняет меня своим блеском, я уделю моей душе время, поглощаемое заботою о   садах и поместьях. Ты полон сил и в течение стольких лет видел, как надлежит   пользоваться верховною властью; а мы, старые твои приближенные, вправе   настаивать, чтобы ты отпустил нас на покой. И тебе послужит только ко славе,   что ты вознес превыше всего таких людей, которые могут обходиться и малым».      

55. На это Нерон ответил   приблизительно так: «Тем, что я могу тут же, без подготовки, возражать на твою   обдуманную заранее речь, я прежде всего обязан тебе, научившему меня говорить   не только о предусмотренном, но и о непредвиденном. Мой прапрадед Август,   действительно, дозволил Агриппе и Меценату уйти на покой после понесенных ими   трудов, но это было сделано им в таком возрасте, уважение к которому защищало   все, что бы он им ни предоставил; к тому же он не отобрал у них пожалованного в   награду. Они ее заслужили походами и опасностями, в которых проходила молодость   Августа; и твой меч и рука не оставили бы меня, если бы мне пришлось употребить   оружие; но так как обстоятельства того времени требовали другого, ты опекал мое   отрочество и затем юность вразумлением, советами, наставлениями. И то, чем ты   меня одарил, пока я жив, не умрет, тогда как предоставленное мною тебе – сады,   поместья, доходы – подвержено превратностям. Пусть я был щедр к тебе, но ведь   очень многие, не обладавшие и малой долей твоих достоинств, владели большим,   чем ты. Стыдно называть вольноотпущенников, которые богаче тебя. И меня заставляет   краснеть, что ты, к которому я питаю привязанность как к никому другому, все   еще не превосходишь всех остальных своим состоянием.      

56. «К тому же и ты вовсе не в таком   возрасте, который лишает возможности заниматься делами и наслаждаться плодами   их, и мы еще в самом начале нашего властвования. Или ты находишь, что тебе   нельзя равняться с Вителлием, который трижды был консулом, а мне – с Клавдием и   что я неспособен дать тебе такое богатство, какое Волузий скопил длительной   бережливостью? Но если кое-когда мы по легкомыслию молодости отклоняемся от   правильного пути, то разве ты не зовешь нас назад и не направляешь с особенною   настойчивостью наши юношеские силы туда, куда нужно, и не укрепляешь их своею   поддержкой? И если ты отдашь мне свое достояние, если покинешь принцепса, то у   всех на устах будет не столько твоя умеренность и самоустранение от   государственной деятельности, сколько моя жадность и устрашившая тебя   жестокость. А если и станут превозносить твое бескорыстие, то мудрому мужу   все-таки не подобает искать славы в том, что наносит бесчестье другу». Ко всему   этому, созданный природою, чтобы таить в себе ненависть, прикрывая ее притворными   ласками, и изощривший в себе эту способность постоянным ее использованием, он   добавляет объятия и поцелуи. И Сенека в заключение их беседы, как это неизменно   происходит при встречах с властителями, изъявляет ему благодарность, но вместе   с тем немедленно порывает со сложившимся во времена его былого могущества   образом жизни: перестает принимать приходящих с приветствиями, избегает   появляться в общественных местах в сопровождении многих и редко показывается в   городе, ссылаясь на то, что его удерживают дома нездоровье или философские   занятия.      

57. После падения Сенеки было   нетрудно устранить и Фения Руфа, которому вменили в вину его близость к   Агриппине. Между тем Тигеллин, день ото дня становясь влиятельнее и считая, что   его безнравственность, на которой только и держалось его могущество, доставит   ему еще больший успех, если он свяжет с собою принцепса соучастием в преступлениях,   начинает доискиваться, кто ему внушает страх, и узнав, что больше всего он   страшится Плавта и Суллы, недавно сосланных: Плавт – в провинцию Азию, Сулла –   в Нарбоннскую Галлию, обращает его внимание на выдающуюся знатность обоих и на   то, что они находятся поблизости от расположения войск, Плавт – азиатского, Сулла   – германского. В отличие от Бурра он, Тигеллин, не двоедушен, а думает об одной   только безопасности Нерона; если в Риме ценою его постоянных усилий удается   ограждать Цезаря от злонамеренных козней, то как подавить волнения в дальних   краях? Галлия насторожилась, услыхав имя, которое носил знаменитый диктатор, и   не менее взволнованы народы Азии, узнавшие, что среди них внук прославленного   Друза[562].   Сулла беден, и это придает ему особенную дерзость; прикидываясь бездеятельным и   равнодушным, он лишь выжидает случая, чтобы решиться на все. Плавт, располагая   большими средствами, даже не притворяется, что ищет покоя, но открыто выражает   свое преклонение перед древними римлянами, во всем подражает им и усвоил высокомерие   стоической школы, приверженцы которой отличаются вызывающим самовольством. И   промедления не было. На шестой день убийцы высаживаются в Массилии и, прежде   чем их прибытие могло вызвать тревогу и толки, убивают возлежавшего за   обеденным столом Суллу. Его голова была доставлена в Рим, и Нерон, взглянув на   нее, издевательски заметил, что ее портит ранняя седина.      

58. Столь же скрытно подготовить   убийство Плавта не удалось, и потому что его безопасность заботила многих, и   потому что долгий путь по суше и морю благоприятствовал распространению слухов;   и в городе[563]   говорили, будто Плавт отправился к Корбулону, начальствовавшему тогда большим   войском и, раз уже началось истребление знаменитых и ни в чем не повинных   мужей, как никто другой способному дать отпор. Толковали и о том, что из   преданности молодому человеку провинция Азии взялась за оружие, что воины, посланные   его умертвить, не выполнив приказания то ли из-за того, что их численность оказалась   недостаточной или по нерешительности, примкнули к восставшим. Весь этот вздор,   как и всякая молва, обрастал новыми выдумками, присочиняемыми на досуге   вестовщиками; достоверно лишь то, что вольноотпущенник Плавта, опередив   центуриона благодаря свежему попутному ветру, привез ему письмо от его тестя   Луция Антистия: пока не исчерпана возможность борьбы, он не должен без   сопротивления отдавать свою жизнь; уважение к его славному имени доставит ему   поддержку честных людей, и он сплотит вокруг себя смелых. Не следует   пренебрегать ничем, что может ему помочь. Если он сумеет противостоять шестидесяти   воинам (именно столько их было в пути), пока донесение об этом дойдет до   Нерона, пока будет направлен другой отряд, произойдет много событий, вплоть до   того, что может разразиться война. Наконец, последовав преподанному ему совету,   он или спасется, или, отважно сражаясь, претерпит не больше, чем трус.      

59. Но Плавта эти доводы не убедили,   потому ли, что он не рассчитывал, чтобы ему, безоружному и изгнаннику, кто-либо   оказал помощь, или ему было не по душе тешить себя сомнительными надеждами,   или, наконец, из любви к жене и детям, ибо он считал, что принцепс отнесется к   ним более милостиво, если не будет раздражен оказанным сопротивлением. Иные   передают, что Плавт получил от тестя второе письмо, в котором тот сообщал, что   угроза миновала; что философы Керан, родом грек, и Музоний – туск, советовали   ему предпочесть мужественную смерть жизни в неуверенности и страхе. Известно,   что он был застигнут убийцами в полдень раздевшимся для телесных упражнений.   Таким и поразил его центурион в присутствии евнуха Пелагона, которому Нерон   подчинил центуриона с манипулом как телохранителей при царском уполномоченном.   Голова убитого была доставлена в Рим. Посмотрев на нее (я передам подлинные   слова принцепса), Нерон сказал: «Зачем…»[564], –   и, избавившись от страха, принимает меры для ускорения отложенной из-за   опасений этого рода свадьбы с Поппеей и удаления от себя своей супруги Октавии,   которая, сколь скромно и незаметно ни держала себя, тяготила его, как   постоянное напоминание об отце и вследствие расположения к ней народа. Сенату   он направляет письмо, в котором не признается в умерщвлении Суллы и Плавта и   говорит только о том, что, хотя они оба и исполнены мятежного духа, он зорко   следит за безопасностью государства. На этом основании сенаторы определили   назначить молебствия и исключить Суллу и Плавта из состава сената –   издевательство еще более гнусное, чем самое злодеяние.      

60. Получив это сенатское   постановление и увидев, что все его преступления принимаются как выдающиеся   деяния, Нерон изгоняет Октавию, объявив, что она бесплодна, и тотчас же сочетается   браком с Поппеей. Та, долгое время его наложница, помыкавшая им сперва как   любовником, потом как мужем, побуждает некоего из слуг Октавии обвинить ее в   прелюбодейной связи с рабом. И измышляется, что с нею сожительствовал раб по   имени Эвкер, родом александриец, искусный флейтист. По этому делу подверглись   допросам рабыни, и некоторые из них были настолько истерзаны пыткой, что   подтвердили подлый навет; большинство, однако, отстаивало безупречность   целомудрия своей госпожи, и одна из них заявила требовавшему от нее лживого   показания Тигеллину, что женские органы Октавии чище, чем его рот. И все-таки   Октавию под предлогом развода сначала удаляют из императорского дворца, отдав   ей во владение дом Бурра, поместья Плавта – дары, не сулившие ничего хорошего, –   а затем высылают в Кампанию, где держат под стражей. Ее судьба вызывает частые   и откровенные сетования в народе, который менее осторожен и которому по причине   ничтожества его положения угрожает меньше опасностей. Этим…[565] будто бы раскаявшийся в   дурном поступке Нерон снова признал Октавию своею супругой.      

61. И вот ликующие римляне   поднимаются на Капитолий и, наконец, снова обращают к богам благодарственные   молитвы. Повергнув статуи Поппеи, они приносят на плечах изображения Октавии,   осыпают их цветами, устанавливают на форуме и в храмах. Затем толпа   направляется воздать хвалу принцепсу. И она уже заполнила и оглашала приветственными   кликами весь Палатин, как вдруг появляются высланные против нее воинские отряды   и разгоняют ее плетьми, угрожая оружием. Произведенные смутою изменения были   устранены и статуи Поппеи поставлены на прежних местах. А она, всегда неистовая   в гневе, а на этот раз и объятая страхом, как бы толпа не предалась еще большим   бесчинствам и народные волнения не произвели перемены в Нероне, припадает к его   коленям, говоря, что для нее дело идет уже не только о том, чтобы отстаивать   свое супружество с ним, хотя и оно ей дороже жизни, но самую жизнь от   угрожающих расправиться с нею клиентов и рабов Октавии, которые, изображая   собой народ, дерзнули в мирное время на то, что не часто случается даже во   время войны. Их оружие было направлено против принцепса, и им лишь не хватало   вождя, а он без труда отыщется, когда разразится мятеж, стоит только Октавии   покинуть Кампанию и направиться в Рим: ведь даже в ее отсутствие достаточно   было одного ее мановения, чтобы вспыхнули беспорядки. В чем же все-таки ее,   Поппеи, вина? Кому и чем она нанесла обиду? Или тем, что пенатам Цезарей даст   законных наследников? Или, быть может, римский народ предпочитает наделить   императорской властью отпрыска египетского флейтиста? Наконец, если так   требуется для блага римского государства, пусть он, Нерон, добровольно, а не по   принуждению призовет госпожу[566]   или в противном случае позаботится о безопасности. Благодаря должному отпору и   с применением незначительных сил первая вспышка была подавлена, но если   приверженцы Октавии уверятся в том, что она не будет женою принцепса, они дадут   ей супруга.      

62. Эта возбужденная речь,   направленная к тому, чтобы вызвать в слушателе тревогу и раздражение, испугала   и распалила гневом Нерона. Обвинение Октавии в прелюбодеянии с рабом никому не   внушало доверия и опровергалось подвергнутыми допросам рабынями. И вот ищут   кого-нибудь, кто согласился бы признаться в преступной связи с Октавией, а вместе   с тем и в намерении захватить верховную власть. Пригодным для этого принцепс   счел убийцу его матери Аникета, стоявшего, как я указывал выше, во главе   Мизенского флота. К нему после осуществления этого злодеяния он проявлял мало   расположения, а в дальнейшем проникся глубокою ненавистью, ибо пославшие на   преступления видят в их исполнителях живой укор для себя. Итак, вызвав его,   Цезарь начинает с упоминания о его прежней услуге: он один помог принцепсу   спастись от покушавшейся на его жизнь матери; ныне ему представляется случай   заслужить не меньшую его благодарность, содействуя в удалении враждебной ему   жены. Тут не понадобятся ни его рука, ни его меч; ему нужно будет лишь   признаться в прелюбодеянии с Октавией. Нерон обещает ему пока негласное, но   щедрое вознаграждение и приятное существование вне Италии, и грозит, если он   откажется от этого поручения, предать его смерти. Аникет с прирожденным ему   бездушием и с тою же легкостью, с какой шел на прежние злодеяния, измышляет и   разглашает даже больше того, что ему было велено, в присутствии приближенных   принцепса, собранных как бы на совещание. После этого Аникета отправляют в   изгнание на остров Сардинию, где он безбедно проживал в ссылке и умер   естественной смертью.      

63. Между тем Нерон заявляет в   изданном им указе, что, как он дознался, Октавия, дабы располагать флотом,   соблазнила его префекта и, побуждаемая преступностью этой связи, пресекла   беременность (он забыл свое недавнее утверждение, что она бесплодна), и   заточает ее на острове Пандатерии. Ни одна изгнанница не вызывала большего   сострадания у тех, кому пришлось повидать их собственными глазами. Некоторые   еще помнили, как Тиберием была сослана Агриппина, еще свежее в памяти была   судьба Юлии, сосланной Клавдием. Но и та и другая подверглись изгнанию, достигнув   зрелого возраста: они обе испытали радости жизни, и безотрадное настоящее   облегчалось для них воспоминанием о былой, лучшей доле. А для Октавии день   свадьбы сразу же стал как бы днем ее похорон: она вступила в супружество, не   принесшее ей ничего, кроме скорби: посредством яда у нее был отнят отец, а   вскоре после того и брат; затем над госпожою взяла верх рабыня; потом Нерон,   вступив в брак с Поппеей, тем самым обрек свою прежнюю жену гибели, и,   наконец, – последнее обвинение, которое тягостней самой гибели.      

64. Там в окружении центурионов и   воинов томилась еще не достигшая двадцатилетнего возраста молодая женщина, уже,   как предвещали ее несчастья, исторгнутая из жизни, но еще не нашедшая даруемого   смертью успокоения. Прошло немного дней, и ей объявляют, что она должна   умереть, хотя она уже признавала себя незамужнею женщиной и только сестрою   принцепса, взывая к именам их общих предков Германиков[567] и, наконец, Агриппины,   при жизни которой, пусть в несчастливом замужестве, она все же оставалась живою   и невредимою. Ее связывают и вскрывают ей вены на руках и ногах; но так как стесненная   страхом кровь вытекала из надрезанных мест слишком медленно, смерть ускоряют   паром в жарко натопленной бане. К этому злодеянию была добавлена еще более   отвратительная свирепость: отрезанную и доставленную в Рим голову Октавии   показали Поппее. Упоминать ли нам, что по этому случаю сенат определил дары   храмам? Да будет предуведомлен всякий, кому придется читать – у нас ли, у   других ли писателей, – о делах того времени, что сколько бы раз принцепс   ни осуждал на ссылку или на смерть, неизменно воздавалась благодарность богам,   и то, что некогда было знамением счастливых событий, стало тогда показателем   общественных бедствий. Впрочем, мы и впредь не станем умалчивать о сенатских   постановлениях, содержащих в себе новый вид лести или особо выдающихся своим   раболепием.      

65. В том же году Нерон, как   полагают, умертвил ядом своих виднейших вольноотпущенников – Дорифора, якобы   противодействовавшего его браку с Поппеей, и Палланта, который, дожив до   глубокой старости, удерживал за собою огромное состояние. Тогда же Роман   тайными доносами обвинил Сенеку в сообщничестве с Гаем Пизоном, но Сенека   одолел его, ответив изобличением в том же. Это происшествие устрашило Пизона и   способствовало возникновению многолюдного и неудачного заговора против Нерона.      

 Книга XV      

       

1. Между тем царь парфян Вологез,   узнав об успехах Корбулона и о том, что после изгнания брата его Тиридата царем   над Арменией поставлен чужеземец Тигран, возгорелся желанием отомстить за поруганное   достоинство Арсакидов, но, принимая во внимание вновь возросшую римскую мощь и   не решаясь пойти на разрыв заключенного с римлянами навечно мирного договора,   колебался, медлительный от природы и к тому же связанный затяжною войной с   отпавшим от него сильным народом гирканов. И вот среди этих колебаний его   уязвляет весть о новом оскорблении: выйдя за пределы Армении, Тигран разоряет соседний   народ адиабенцев, и притом на большем пространстве и дольше, чем если б то был   обычный разбойный набег, и это привело в негодование парфянскую знать:   пренебрежение к ним уже дошло до того, что на них нападают не под   предводительством римского полководца, а по прихоти недавнего заложника,   столько лет проведшего на положении раба. Сверх того, их досаду растравлял правивший   адиабенцами Монобаз, который добивался ответа, какой помощи и от кого ему   ожидать. Армения отдана неприятелю, теперь он захватывает примыкающие к ней   земли, и если парфяне не возьмут под защиту его страну, то им следует помнить,   что рабство у римлян легче для сдавшихся, чем для покоренных оружием. Тяготил   их и изгнанный из Армении Тиридат, который или молчал, или ограничивался скупыми   жалобами: большие государства не удерживаются бездеятельностью, настала пора   померяться силами на поле сражения; тот из властителей справедливее, кто   могущественнее; оберегать свое – добродетель частного человека, тогда как   царская – овладевать чужим.      

2. Задетый этими словами, Вологез   созывает совет и, предложив Тиридату место рядом с собой, начинает следующим   образом: «Так как присутствующий здесь Тиридат, рожденный от того же отца, что   и я, будучи моложе меня годами, уступил мне первенство, я отдал ему Армянское   царство, которое в нашем роду считается третьей ступенью владычества, ибо мидян   ранее принял под свою руку Пакор. Мне казалось, что, вопреки старым распрям и   усобицам между братьями[568],   я упорядочил как должно наши семейные отношения. Но римляне препятствуют этому   и на погибель себе нарушают мир, посягательства на целость которого неизменно   приводили их к поражениям. Не стану отрицать: я предпочитал удерживать   приобретения предков, больше опираясь на справедливость, чем проливая кровь,   больше основываясь на праве, чем на оружии. И если я повинен в промедлении, то   я искуплю его доблестью. Ваша мощь и честь от этого нисколько не пострадали, и   вы прославились теперь также и сдержанностью, которая к лицу могущественнейшим   властителям и у богов в почете». И он тут же повязал диадемою голову Тиридата   и, отдав под начало знатному мужу Монезу находившийся в боевой готовности   сильный конный отряд, который обычно сопровождал царя и к которому он добавил   вспомогательные войска адиабенцев, повелел ему изгнать из Армении Тиграна,   между тем как сам, прекратив раздоры с гирканами, стягивает основные силы и   выступает в поход с этими полчищами, угрожая римским провинциям.      

3. Получив достоверные вести об   этом, Корбулон отправляет на помощь Тиграну два легиона во главе с Веруланом   Севером и Веттием Боланом, которым дает тайное предписание хранить спокойствие   и избегать торопливости: он предпочитал состоять в войне, чем вести ее в полную   силу; тогда же он написал Цезарю, что для защиты Армении следует назначить   особого полководца, так как вторжение Вологеза в первую очередь угрожает Сирии.   Тем временем он размещает остальные легионы на берегу Евфрата, наспех вооружает   отряды провинциалов и отражает заслонами вражеские набеги. И гак как местность   была безводной, он разместил укрепления возле источников; некоторые ручьи он   засыпал песком.      

4. Пока Корбулон готовится к   обороне Сирии, Монез, продвигаясь с такой быстротой, чтобы опередить слух о   себе, бросается на Тиграна, для которого его нападение, однако, не было   неожиданным и который успел принять необходимые меры предосторожности. Он   укрылся в Тигранокерте, городе, располагавшем многочисленными защитниками и   мощными стенами. К тому же часть городских укреплений обтекает довольно широкая   река Никефорий, а там, где ее течение не обеспечивает надежной защиты, вырыт   огромный ров. В городе находились римские воины и припасенное заранее   продовольствие, и когда при его подвозе несколько подгоняемых нетерпением   воинов выдвинулось вперед и было окружено внезапно налетевшим на них врагом, то   остальных это происшествие больше ожесточило, чем испугало. Но для ведения   осады у парфянина не хватает смелости в рукопашных схватках: редкими стрелами   он не может устрашить находящихся за укрытиями защитников и только обманывает   сам себя. А когда адиабенцы стали придвигать лестницы и стенобитные орудия,   наши без труда их отогнали и затем, сделав вылазку, истребили.      

5. Но Корбулон, полагая, что не   следует искушать судьбу, несмотря на успехи, послал к Вологезу спросить, на   каком основании парфяне ввели свои силы в провинцию и осадили царя, друга и   союзника римлян, и их когорты. Пусть лучше снимут осаду, иначе он сам расположит   свой лагерь на вражеских землях. Отправленный с этим посольством центурион   Касперий, встретив царя у города Нисибиса, отстоящего от Тигранокерты на   тридцать семь тысяч шагов, в резких словах передает данное ему поручение. У   Вологеза было давнее и неуклонное правило избегать вооруженного столкновения с   римлянами, да и положение дел складывалось не в его пользу: осада бесплодна,   Тигран обеспечен воинами и продовольствием, попытки взять город приступом   отражены, в Армению направлены легионы, другие, стоящие на границах Сирии,   готовы вторгнуться в его царство; к тому же появившаяся во множестве саранча   истребила всю траву и листву, и его конница обессилена и небоеспособна, не имея   корма. Итак, скрывая страх перед римским оружием и ссылаясь на миролюбие, он   обещает направить послов к императору, чтобы добиться передачи ему Армении и закрепления   мира; Монезу он приказывает оставить Тигранокерту, сам также отходит назад.      

6. Многие превозносили этот успех,   объясняя его испугом царя и угрозами Корбулона; другие, напротив, подозревали   тайное соглашение, по которому после прекращения военных действий с обеих   сторон и ухода Вологеза Тигран также должен будет покинуть Армению. Почему   римское войско выведено из Тигранокерты? Почему оставлено то, что оно защищало во   время войны? Или ему было удобнее зимовать где-то на краю Каппадокии в наскоро   сложенных хижинах, чем в главном городе царства, которое оно только что отстояло?   Война прервана, очевидно, ради того, чтобы Вологез сражался с кем угодно, но   только не с Корбулоном и чтобы Корбулон не подвергался опасности потерять   славу, которую он добывал для себя на протяжении стольких лет. Действительно,   как я уже сообщил, он потребовал для защиты Армении назначить особого   полководца, и говорили, что туда уже направляется Цезенний Пет. После его   прибытия войско было поделено между ними так, что четвертый, двенадцатый и в   придачу к ним недавно вызванный из Мезии пятый легион вместе со   вспомогательными войсками из Понтийского царства, Галатии и Каппадокии отошли в   подчинение Пету, тогда как третий, шестой и десятый легионы, а также воины,   имевшие постоянное местопребывание в Сирии, остались под началом у Корбулона;   остальные части предполагалось объединить или разделить в зависимости от   обстоятельств. Но и Корбулон не желал иметь возле себя соперника, и Пет,   которому было довольно почетного наименования ближайшего соратника Корбулона, с   пренебрежением отзывался о его действиях в последней войне, повторяя, что в ней   не было ни истребления неприятеля, ни добычи, что завоевание городов было   таковым только по имени; что до него, то побежденные получат от него обложение   данью, законы и вместо тени царя римское владычество.      

7. К этому же времени послы   Вологеза, которых, как я упоминал, он направил к принцепсу, возвратились ни с   чем, и парфяне открыто возобновили войну. Не уклоняется от нее и Пет, и с двумя   легионами, из которых четвертым в то время начальствовал Фунизулан Веттониан, а   двенадцатым – Калавий Сабин, вступает в Армению при дурных предзнаменованиях:   на переправе через Евфрат по мосту, безо всякой явной причины, вышла из повиновения   и понеслась назад лошадь, на которой перевозились консульские знаки отличия;   находившееся при возведении зимнего лагеря, тогда еще укрепленного только   наполовину, жертвенное животное пустилось бежать и выскочило за вал;   воспламенились дротики воинов, и это предвещание было тем более знаменательно,   что у врагов парфян широко используется метательное оружие.      

8. Но Пет, пренебрегая   предзнаменованиями, не укрепив как следует зимнего лагеря, не приготовив   запасов продовольствия, поспешно ведет войско через Таврские горы, чтобы   вернуть, как он говорил, Тигранокерту и разорить области, оставленные   Корбулоном нетронутыми. Было захвачено несколько крепостей, и это могло бы   доставить Пету некоторую славу и добычу, если бы он удовольствовался умеренной   славой и имел попечение о добыче. Обойдя дальними походами местности, которые   не могли быть удержаны, и допустив порчу захваченного продовольствия, с   приближением зимы он отвел войско назад и сочинил письмо Цезарю, полное пышных   слов, как если бы война была победоносно закончена, но пустое на деле.      

9. Между тем Корбулон, никогда не   оставлявший своею заботой берег Евфрата, усилил его оборону расставленными   невдалеке друг от друга сторожевыми постами; и чтобы вражеская конница не   препятствовала постройке моста (а на противолежащей равнине уже рыскали   значительные ее отряды), он выдвигает на реке отличавшиеся большими размерами и   скрепленные между собой бревнами корабли с возведенными на них башнями и   отгоняет варваров с помощью катапульт и баллист, метавших камни и копья на   расстояние, намного превышавшее дальность полета вражеского метательного   оружия. После того как мост был доведен до конца, холмы на противоположном   берегу заняли сначала союзнические когорты, а затем на них расположились   лагерем легионы. Это было выполнено с такой быстротой и столь внушительными   силами, что парфяне, оставив намерение вторгнуться в Сирию, все свои надежды   перенесли на Армению, где Пет, не подозревая о нависшей над ним угрозе, держал   пятый легион далеко в Понте, а остальные ослаблял неограниченным предоставлением   отпусков, пока его не настигла внезапная весть о приближении Вологеза с   огромными и готовыми к бою полчищами.      

10. Тогда Пет вызывает двенадцатый   легион; но эта мера, которая по его расчету должна была породить слухи об   усилении его войска, только выдала его малочисленность. Впрочем, и с такими   силами можно было бы отстаивать лагерь и, затянув войну, обмануть надежды   парфян, если бы Пет твердо держался своих собственных или подсказанных ему   планов. Но, ободряемый в угрожающих обстоятельствах сведущими в военном деле   людьми, он тут же, чтобы не думали, что ему не обойтись без чужих указаний,   принимал решения наперекор их советам, и притом худшие. Так и на этот раз он   выступил из зимнего лагеря, повторяя, что для борьбы с врагом ему даны не рвы и   валы, а люди и оружие, и повел легионы, как бы собираясь сразиться с парфянами.   Однако, потеряв центуриона и нескольких воинов, высланных вперед для выяснения   численности противника, он в страхе пред ним отступил. Но так как Вологез не   очень настойчиво преследовал отходивших, Пет, снова проникшись необоснованной   самоуверенностью, поставил три тысячи отборных пехотинцев у ближайшего перевала   через Таврские горы, чтобы воспрепятствовать переходу царя, а паннонских   всадников, ядро своей конницы, оставил внизу на равнине. Укрыв жену с сыном в   крепости, носящей название Арсомасаты, он отрядил для ее защиты союзническую   когорту и таким образом разъединил воинов, которые, будь они вместе, увереннее   отражали бы беспорядочно продвигавшегося врага. Как говорят, его едва убедили   оповестить Корбулона о нашествии неприятеля. Но Корбулон не спешил, считая, что   с возрастанием опасности для попавших в беду возрастает и слава за оказанную им   помощь. Тем не менее он распорядился выделить из трех легионов по тысяче   пехотинцев, из вспомогательной конницы восемьсот всадников и такое же число   воинов из союзнических когорт и всем им приготовиться к выступлению.      

11. Между тем Вологез, узнав, что   Пет преградил ему путь здесь пехотой, там конницей, не внес тем не менее   никаких изменений в свой замысел, но мощным ударом и угрозою нападения раздавил   легионеров и устрашил всадников; и только центурион Тарквитий Кресцент   осмелился защищать башню, которую занимал с гарнизоном: совершая частые   вылазки, он истреблял подбиравшихся к ней на близкое расстояние варваров, пока   не был со всех сторон закидан горящими головнями. Кому из пехотинцев удалось   уцелеть, те бежали в отдаленные и глухие места; раненые вернулись в лагерь и со   страху всячески преувеличивали доблесть царя, отвагу и многочисленность   состоящих в его войске народов, находя доверчивых слушателей в тех, кто был   охвачен таким же страхом. Сам полководец, прекратив сопротивление и забросив   все свои обязанности военачальника, снова отправил к Корбулону гонцов, умоляя   его прийти как можно скорее и спасти значки, орлов и все то, что еще оставалось   от несчастливого войска: они же, пока живы, будут верны своему долгу.      

12. А Корбулон, оставив часть войска   в Сирии для удержания построенных на Евфрате укреплений, бесстрашно прошел   кратчайшим путем, и вместе с тем по местам, где было достаточно продовольствия,   сначала в Коммагенскую область, затем в Каппадокию и, наконец, к армянам.   Помимо всего, что нужно ведущему войну войску, его сопровождало большое число   нагруженных пшеницей верблюдов, чтобы, отражая неприятеля, у него было чем отразить   и голод. Из потерпевших поражение от Вологеза первым встретился Корбулону центурион   примипилов Пакций, а затем и множество рядовых воинов; всех их, какими бы причинами   они ни пытались оправдать свое бегство, полководец убеждал возвратиться к своим   значкам и молить Пета о снисхождении: сам он милостив лишь к победителям. Не   забывал Корбулон и своих: он обходил легионы, обращался к ним с увещанием, напоминал   об их былых подвигах, призывал покрыть себя новою славой. Наградой за их   воинский труд будут не армянские деревни и города, а римский лагерь, и в нем   два легиона. И если рядовым воинам за спасение римского гражданина сам   император[569]   как особое отличие вручает венок, то каков и сколь велик будет почет при таком   числе спасителей и спасенных! Всем внушали бодрость подобные речи (а были и   такие, кого подгоняла и распаляла опасность, в которой пребывали их братья и   родственники), и они днем и ночью ускоренным шагом безостановочно продвигались   вперед.      

13. Тем настойчивее Вологез теснит   осажденных, бросает своих то на вал, оплот легионов, то на крепость, служившую   убежищем для неспособных носить оружие, и подступает к ним ближе, чем в обычае   у парфян, рассчитывая этою дерзостью выманить врага из-за укрытий. Но воинов с   трудом можно было извлечь из палаток, и они только обороняли укрепления, часть   – выполняя приказ полководца, другие – из трусости или ожидая прибытия   Корбулона, и на случай, если бы их одолел неприятель, имея в запасе примеры,   оставленные поражениями в Кавдинском ущелье и под Нуманцией: да и неодинаковы   силы италийского племени самнитов и парфян, соперников Римской державы. Даже   воины доблестной и прославленной древности, когда судьба отворачивалась от них,   не считали зазорным заботиться о своем спасении. Под давлением охватившего все   войско отчаяния Пет составляет свое первое письмо к Вологезу, не смиренное и не   просительное, но содержавшее в себе как бы жалобу: Вологез начал военные   действия из-за армян, всегда пребывавших под властью римлян или подчиненных   царю, избранному для них императором; мир одинаково полезен для обеих сторон;   пусть он, Вологез, не обольщается настоящим; сам он обрушился всеми силами   своего государства на два легиона; но весь остальной мир в распоряжении римлян,   и он поможет им в этой войне.      

14. На это Вологез, не коснувшись   существа дела, ответил, что он должен дождаться прибытия своих братьев Пакора и   Тиридата; это место и время он назначил для совещания с ними о дальнейшей   судьбе Армении; но боги даровали им достойную Арсакидов честь принять вместе с   тем решение и о римских легионах. После этого Пет снова послал гонцов к   Вологезу, прося о свидании с ним, но тот приказал отправиться для ведения   переговоров своему начальнику конницы Вазаку. Пет говорил о Лукулле, Помпее[570] и о   том, что сделано Цезарями для овладения Арменией и для передачи ее царям,   назначаемым Римом, Вазак – что мы лишь призрачно владели и распоряжались   Арменией, тогда как действительная власть была у парфян. Наконец, после долгих   споров для засвидетельствования условий, на которых они пришли к соглашению, на   следующий день привлекается адиабенец Монобаз. А договорились они о следующем:   легионы освобождаются от осады, римское войско вплоть до последнего воина   уходит за пределы армян; крепости и продовольствие передаются парфянам; по   исполнении этого Вологезу обеспечивается возможность направить послов к Нерону.      

15. Между тем Пет навел мост через   реку Арсаний – она протекала перед его лагерем – под предлогом, что готовит   себе переправу, но на деле по приказу парфян в память одержанной ими победы, и   действительно он им пригодился, а наши ушли в другом направлении. Молва   добавляла, что римские легионы были проведены под ярмом и претерпели другие   унижения, начало которым было положено армянами. Так, они вошли в укрепления   прежде, чем римское войско выступило из них, стояли вдоль дорог, по которым оно   проходило, и, заметив некогда захваченных нами рабов или вьючных животных,   опознавали их как своих и уводили с собой; они также отнимали у наших одежду,   отбирали у них оружие, и запуганные воины уступали им, чтобы не подавать повода   к вооруженному столкновению. Вологез, собрав в груду оружие и тела убитых, с   тем чтобы это было наглядным свидетельством нашего поражения, не стал смотреть   на прохождение нашего поспешно уходившего войска; удовлетворив свою гордость,   он хотел, чтобы разнеслась молва об его умеренности. Через реку Арсаний он   переправился восседая на слоне, а его приближенные – пользуясь силой коней,   потому что ходили слухи, что из-за коварства строителей мост не выдержит   тяжести; но решившиеся вступить на него убедились в его прочности и надежности.      

16. В дальнейшем стало известно, что   у осажденных продовольствие было даже в избытке, так что, уходя, они подожгли   свои склады, тогда как парфяне, по словам Корбулона[571], остро нуждались в нем   и, не имея к тому же чем кормить лошадей, так как трава была вытоптана, уже   собирались снять осаду с римского лагеря, да и он сам находился не далее трех   дней пути. Он добавляет, что Пет поклялся перед боевыми значками в присутствии   тех, кого царь прислал быть при этом свидетелями, что ни один римлянин не   вступит в Армению, пока не прибудет ответ от Нерона, согласен ли он на мир. И   если это вымышлено с целью усугубить бесчестие Пета, то остальное не вызывает   сомнений, а именно что за один день он преодолел расстояние в сорок тысяч   шагов, бросая в пути раненых, и что бежавшие были охвачены не менее безобразным   страхом, чем если бы обратили тыл, разбитые на поле сражения. Корбулон, встретивший   их со своим войском на берегу Евфрата, не показал его во всем блеске, в   сверкании значков и оружия, чтобы это различие в облике не было в укор вновь   прибывшим. Опечаленные манипулы, сочувствовавшие участи своих сотоварищей, не   могли сдержать слезы; плач едва позволил обоим войскам обменяться обычным   приветствием. Отступили назад соревнование в доблести, домогательства славы –   то, что волнует счастливых людей; над всем взяло верх сострадание, и в   особенности среди низших по положению.      

17. Последовал короткий разговор   между полководцами: один выразил сожаление, что его поход оказался излишним,   тогда как войну можно было бы завершить разгромом парфян; другой ответил, что   силы их обоих сохранены в целости, достаточно повернуть орлов и сообща вторгнуться   в пределы Армении, ослабленной уходом Вологеза. Корбулон возразил, что у него   нет на это повеления императора; встревоженный угрожавшей легионам опасностью,   он выступил из своей провинции, и так как намерения парфян ему неизвестны, он   возвратится в Сирию; да и то нужно молить судьбу, чтобы истомленная долгим и   трудным походом пехота поспела за свежей парфянскою конницей, имеющей перед   собой ровную местность. Пет зазимовал в Каппадокии. А Вологез прислал к   Корбулону гонцов с требованием уничтожить укрепления за Евфратом, чтобы тем   самым эта река сделалась пограничною, какою она ранее и была; Корбулон, в свою   очередь, потребовал очистить Армению от неприятельских войск. В конце концов   царь уступил, и было срыто все возведенное Корбулоном на той стороне Евфрата, а   армяне оставлены без властителя.      

18. А в Риме между тем в   ознаменование победы над парфянами посередине Капитолийского холма воздвигались   трофеи и триумфальная арка; распорядившись об этом еще в самый разгар войны,   сенат не остановил работ и позднее, так как стремление к показному блеску   заглушало в нем веления совести. Да и Нерон, желая скрыть свое беспокойство о   внешних делах и вместе с тем поддержать уверенность в обеспечении города   продовольствием, выбросил в Тибр предназначавшиеся для простого народа и   испортившиеся от длительного хранения запасы зерна. Не поднял он и цены на   него, хотя почти двести кораблей уже в гавани было уничтожено неистовой бурей,   а сто других, прошедших по Тибру, – внезапно возникшим пожаром. После   этого он назначил трех бывших консулов – Луция Пизона, Дуцения Гемина, Помпея   Паулина – ведать сбором налогов, предназначенных к поступлению в   государственную казну, упрекнув при этом предыдущих принцепсов за то, что их   непомерные траты превосходили собираемые в обычном порядке налоги: сам он   ежегодно жертвует государству из личных средств шестьдесят миллионов   сестерциев.      

19. В то время в Риме стали широко   прибегать к бесчестной уловке, состоявшей в том, что с приближением комиций или   жеребьевки на управление провинциями очень многие бездетные граждане   обзаводились детьми посредством показного усыновления, а получив наравне с   подлинными отцами претуры или провинции, незамедлительно освобождали усыновленных   от своей родительской власти...[572]   возмущенные этим, обращаются с жалобою в сенат, указывая, что на одной стороне   право, даруемое самою природой, и труды, положенные на воспитание, а на другой   – обман, хитрости и кратковременное усыновление. Довольно бездетным и того,   что, без забот, ничем не обременяемые, они имеют свободный доступ к влиянию и   почестям. А для тех, кто действительно вырастил детей, обещания закона после   длительного ожидания оборачиваются насмешкой, так как всякий, кто, не неся   заботы, стал отцом и, не пережив скорби, – снова бездетным, сразу   уравнивается с подлинными отцами а том, что для них составляло предмет долгих   чаяний. По этому поводу сенат принял постановление, согласно которому показное   усыновление никоим образом не должно было содействовать занятию государственных   должностей и служить к выгоде при получении наследств.      

20. Затем предается суду критянин   Клавдий Тимарх. Ему вменялись в вину не обычные преступления видных   провинциалов, которые, обладая чрезмерным богатством, злоупотребляют своим   могуществом, чтобы чинить обиды простому народу, а его оскорбительные для   римского сената слова, ибо он не раз повторял, что, будет ли вынесена   благодарность управлявшим Критом проконсулам, зависит исключительно от него.   Использовав этот случай, Тразея Пет высказал полезные для государства   соображения: подав мнение, что подсудимый должен быть изгнан из критской   провинции, он добавил следующее: «На опыте доказано, отцы сенаторы, что   благодетельные законы и примерные наказания вводятся благонамеренными людьми   из-за совершенных другими проступков. Так, необузданность ораторов породила   предложение Цинция, происки кандидатов – законы Юлия, алчность должностных лиц   – постановления Кальпурния[573];   ибо провинность предшествует каре, меры исправления принимаются вслед за   преступлением. Итак, для пресечения невиданной доселе надменности провинциалов   давайте примем решение, достойное прямоты и твердости римской; нисколько не   ослабляя попечения о союзниках, нужно отказаться от представления, что оценка   деятельности наших людей может зависеть от чего-либо, кроме суждения римских   граждан.      

21. «В былое время не только   преторов или консулов, но и частных лиц посылали в провинции с предписанием   ознакомиться с положением дел и доложить, в какой мере их обитатели покорствуют   нашей воле; и целые народы трепетали пред приговором, выносимым отдельными   гражданами. А теперь мы обхаживаем чужеземцев и подольщаемся к ним, и если по   прихоти какого-либо из них выносится благодарность, то точно так же, и притом   еще чаще, предъявляется обвинение. Пусть и впредь предъявляются обвинения,   пусть у провинциалов останется такая возможность кичиться своим могуществом; но   незаслуженная и добытая домогательствами хвала должна преследоваться с не   меньшей решительностью, чем злокозненность, чем жестокость. Наше старание   нравиться часто влечет за собой более пагубные последствия, нежели возбуждение   нами неудовольствия. Больше того, есть добродетели, навлекающие неприязнь,   каковы непреклонная строгость, не идущий ни на какие поблажки ради снискания   расположения несгибаемый дух. Вот почему у наших магистратов начало почти всегда   лучше, а конец слаб, – ведь мы гоняемся за голосами, словно кандидаты на   почетные должности; если с этим будет покончено, провинции будут управляться и   справедливее, и с большей твердостью; ибо подобно тому как законом о   вымогательствах обуздана алчность, так и запрещением выносить благодарность   будет положен предел заискиваниям».      

22. Это мнение встретило всеобщее   сочувствие. И все-таки сенатское постановление не могло состояться, так как   консулы заявили, что по данному вопросу не был представлен надлежащий доклад. В   дальнейшем, по указанию принцепса, сенаторы приняли постановление, воспрещавшее   кому бы то ни было выступать в собраниях союзников с предложениями о вынесении   перед сенатом благодарностей пропреторам и проконсулам, равно как и брать на   себя в этих целях посольство. При тех же консулах сгорел от удара молнии   гимнасий, а находившаяся в нем статуя Нерона расплавилась и превратилась в   бесформенный медный слиток. Был также сильно разрушен землетрясением   многолюдный кампанский город Помпеи. Скончалась весталка Лелия, на место   которой была взята Аврелия из рода Коссов.      

23. В консульство Меммия Регула и   Вергиния Руфа[574]   у Нерона родилась дочь от Поппеи; восприняв это с чрезвычайной радостью, он   назвал ее Августою, присвоив то же наименование и Поппее. Местом рождения   девочки была колония Анций, в которой родился и он сам. Сенат уже ранее   препоручил богам материнство Поппеи и дал от имени государства торжественные   обеты, которые были теперь приумножены и исполнены. Сверх того, были добавлены   благодарственные молебствия и решено воздвигнуть храм Плодовитости[575] и   учредить состязания по образцу священных игр в память актийской победы[576], а   также поместить на троне Юпитера Капитолийского золотые изваяния обеих Фортун[577] и   дать цирковые представления в честь рода Юлиев в Бовиллах, Клавдиев и Домициев   – в Анции[578].   Но все это рушилось, так как ребенок на четвертом месяце умер. И вот снова   посыпались льстивые предложения причислить умершую к сонму богов и для воздания   ей божеских почестей соорудить храм и назначить жреца; сам Нерон как не знал   меры в радости, так не знал ее и в скорби. Упоминают о том, что когда вскоре   после разрешения Поппеи от бремени сенат в полном составе отправился в Анций, а   Тразее это было воспрещено, он с неколебимою твердостью духа принял нанесенное   ему оскорбление, предвещавшее скорую гибель. Говорят, что после этого Цезарь,   похваляясь перед Сенекой, сказал ему, что примирился с Тразеей, и Сенека принес   ему по этому поводу свои поздравления, из-за чего возросла слава этих   выдающихся мужей и вместе с тем угрожавшая им опасность.      

24. Между тем ранней весной прибыли   парфянские послы с поручениями и посланием царя Вологеза: он, Вологез, не   намерен более возвращаться к давним и столько раз возобновлявшимся спорам о   том, кому обладать Арменией, ибо боги, вершители судеб даже наиболее   могущественных народов, отдали владение ею в руки парфян не без позора для   римлян. Недавно был обложен осадой Тигран; затем он, Вологез, отпустил   невредимыми Пета и его легионы, хотя мог бы их уничтожить. Его сила в достаточной   мере показана; представил он и доказательства своего миролюбия. Тиридат не стал   бы возражать против поездки в Рим для принятия диадемы, если бы его не   удерживали жреческие обязанности. Он готов отправиться к римским орлам и   изображениям принцепса, дабы там, в присутствии легионов, венчаться на царство.      

25. Так как письмо Вологеза   противоречило тому, что писал Пет, сообщавший, что все обстоит по-прежнему,   опросили прибывшего с послами центуриона, в каком положении он оставил Армению,   и тот ответил, что она полностью покинута римлянами. Тогда, поняв, что варвары   над ним издеваются и просят то, что захватили силою, Нерон созвал совещание   первейших сановников государства и предложил им на выбор чреватую   неожиданностями войну или бесславный мир. Не колеблясь, они предпочли войну.   Досада на Пета еще не изгладилась, и, чтобы не допустить по чьей-либо   неопытности новых ошибок, командование возлагается на Корбулона, успевшего за   многие годы хорошо изучить как наших воинов, так и врагов. Итак, ничего не   добившись, послы отбывают из Рима, впрочем с дарами, которые имели целью   внушить Тиридату надежду, что если он лично обратится с такою же просьбой, то   может рассчитывать на успех. Управление Сирией поручается Гаю Цестию, ее   военные силы – Корбулону; к ним был добавлен пятнадцатый легион, переброшенный   из Паннонии во главе с Марием Цельсом. Тетрархам[579], царям, префектам и   прокураторам, а также преторам – правителям соседних провинций – отдается   письменное распоряжение повиноваться приказаниям Корбулона, власть которого   увеличивается почти до таких же размеров, в каких римский народ наделил ею   Помпея для войны с пиратами[580].   Возвратившийся Пет боялся, что подвергнется суровому наказанию, но Цезарь   удовольствовался насмешкой, сказав, что спешит даровать Пету прощение, дабы,   столь легко поддаваясь страху, он не заболел от долгой тревоги.      

26. Перебросив в Сирию четвертый и   двенадцатый легионы, казавшиеся малопригодными к боевым действиям, так как   своих наиболее храбрых воинов они потеряли, а все остальные были подавлены   страхом, Корбулон ведет оттуда в Армению шестой и третий легионы, которые не   понесли потерь и к тому же были закалены в частых и успешных походах; к ним он   присоединяет находившийся в Понте и поэтому не затронутый поражением пятый   легион, воинов только что прибывшего пятнадцатого легиона, отборные подразделения   из Иллирии и Египта, все бывшие у него под началом конные отряды и когорты союзников   и присланные царями вспомогательные войска; эти силы он сосредоточил в Мелитене,   откуда собирался переправиться через Евфрат. После принесения по обычаю   искупительных жертв он созывает войско на сходку и обращается к нему с   торжественной речью, в которой говорит, что они будут сражаться под верховным   водительством самого императора[581],   о своих прошлых деяниях, о том, что в недавних неудачах повинна неумелость   Пета, – с твердостью и уверенностью, заменявшими этому доблестному воину   красноречие.      

27. Вслед за тем, расчистив завалы,   произведенные временем, Корбулон устремляется по некогда проложенной Луцием   Лукуллом дороге[582].   Не отвергнув предложения о мирных переговорах, переданного ему прибывшими от   Тиридата и Вологеза послами, он отсылает их вместе с центурионами, которым   предписывает изложить его довольно умеренные условия: ведь дело еще не дошло до   того, чтобы стала неизбежной борьба не на жизнь, а на смерть. Много успехов   одержано римлянами, но кое-какие выпали и на долю парфян, и в этом –   предостережение от заносчивости. И для Тиридата гораздо выгоднее получить в дар   не подвергшееся опустошению царство, и Вологез проявит больше попечительности о   парфянском народе, заключив договор с римлянами, чем ведя с ними войну, несущую   урон обоим противникам. Ему, Корбулону, известно, сколько раздоров внутри   Парфянского государства, над какими неукротимыми и дикими народами властвует   Вологез; напротив, у римского императора везде нерушимый мир и только одна эта   война. Наряду с преподанием этих советов не пренебрег Корбулон и устрашением   армянских сановников, которые первыми отпали от нас, изгоняя их из родовых   гнезд, разрушая их крепости, сея одинаковый ужас на равнинах и среди гор, у   сильных и слабых.      

28. Имя Корбулона не вызывало злобы   и ли ненависти даже у варваров, и поэтому они считали его совет искренним. И   Вологез, проявив уступчивость в самом существенном, в первую очередь добивается   установления перемирия в нескольких префектурах, а Тиридат просит назначить   место и день для открытия переговоров. Срок варвары предложили близкий, место –   то самое, где недавно вместе с Петом были окружены легионы, так как оно   напоминало о счастливых для них событиях; не воспротивился этому и Корбулон,   полагая, что различие в обстоятельствах послужит к возвеличению его славы. Не   смущало его и бесчестье, которому подвергся там Пет, и это отчетливо проявилось   в том, что он приказал его сыну, трибуну, отправиться туда во главе манипулов и   прикрыть землею останки павших в этих злосчастных битвах. В назначенный день   знатный римский всадник Тиберий Александр, данный на время этой войны Корбулону   в помощники, и Анний Винициан, зять Корбулона, еще не достигший необходимого   для сенаторского звания возраста и назначенный исполняющим обязанности легата   пятого легиона, прибыли в лагерь Тиридата и ради того, чтобы его почтить, и   чтобы, располагая такими заложниками, он не опасался, что ему подстроена   западня; после этого из того и другого войска было выделено по двадцати всадников.   Завидев Корбулона, царь первым спрыгнул с коня; не замедлил сделать то же и   Корбулон, и, спешившись, они протянули друг другу руки.      

29. После этого римлянин хвалит   молодого человека за то, что, сойдя с чреватого опасностями пути, он предпочел   ему верный и безопасный; Тиридат же, сначала многословно распространившись о   знатности своего рода, об остальном говорил с подобающей в его положении   скромностью: итак, он отправится в Рим и доставит Цезарю новую славу – ведь   перед ним предстанет просителем Арсакид, хотя парфяне и не понесли поражения. В   конце концов согласились на том, что Тиридат положит свою царскую корону к   подножию статуи Цезаря и получит ее обратно не иначе как из рук самого Нерона;   этим они завершили переговоры и на прощание обменялись поцелуем. Спустя   несколько дней оба войска во всем своем блеске были выстроены друг против друга   – с одной стороны конница, расставленная отрядами с отечественными отличиями, с   другой – ряды легионов со сверкающими орлами, значками и изображениями богов,   как в храме; посередине был сооружен трибунал с курульным креслом на нем и   изваянием Нерона на кресле. После заклания, согласно обычаю, жертвенных   животных к нему приблизился Тиридат и положил у его ног снятую с головы   диадему, что вселило в души присутствовавших волнение, усугублявшееся тем, что   у них пред глазами все еще стояли картины истребления римских войск и осады,   которой они подвергались; теперь счастье повернулось в другую сторону; Тиридат   отправится в Рим напоказ всему миру, и намного ли он своей участью будет   отличаться от пленника?      

30. Ко всей своей славе Корбулон   добавил еще обходительность и устроил пир; и всякий раз, когда царь подмечал   нечто новое, например что смена караулов возвещается центурионом, что гости   поднимаются из-за столов по сигналу трубой, что выложенный пред авгуралом[583]   жертвенник поджигается подносимым к нему снизу факелом, и расспрашивал, в чем   сущность всех этих порядков, Корбулон, направляя свои ответы к возвеличению   Рима, поверг царя в изумление пред нашими древними нравами. На следующий день   Тиридат попросил дозволить ему отлучиться, чтобы перед столь дальним путем   встретиться с братьями и повидать мать; тогда же он отдал Корбулону в заложницы   дочь и вручил ему просительное письмо к Нерону.      

31. Покинув наш лагерь, он находит   Пакора у мидян, а в Экбатанах – Вологеза, который не оставлял своим попечением   брата, ибо направил к Корбулону особых гонцов, прося оградить Тиридата от   унижений, выпадающих на долю людей подневольных, чтобы у него не отобрали   оружия, чтобы правители провинций при встрече с ним не отказывались почтить его   поцелуем, чтобы они не принуждали его дожидаться их у дверей и чтобы в Риме ему   были оказаны те же почести, какие принято воздавать консулам. Привыкший к свойственному   чужеземцам пустому тщеславию, он, очевидно, не знал, что у нас дорожат силою   власти, но не придают значения внешности.      

32. В том же году Цезарь даровал   латинское право[584]   обитающим в Приморских Альпах народностям. Римским всадникам он отвел места в   цирке впереди простого народа, тогда как до этого при его посещении они не   имели никаких преимуществ, поскольку закон Росция содержал в себе указание лишь   о первых четырнадцати рядах в театре. Этот год также отмечен устройством   гладиаторских игр, не уступавших в великолепии предыдущим; но при этом еще   большее число знатных женщин и сенаторов запятнало себя выходом на арену.      

33. В консульство Гая Лекания и   Марка Лициния[585]   Нерон со дня на день проникался все более страстным желанием выступить на сцене   общедоступного театра; до сих пор он пел лишь у себя во дворце или в своих   садах на Ювеналиях, к которым относился с пренебрежением, считая их слишком   замкнутыми для такого голоса, каким он, по его мнению, обладал. Однако, не   решившись начать сразу с Рима, он избрал Неаполь, представлявшийся ему как бы   греческим городом: здесь он положит начало, а затем, переправившись в Ахайю и   добыв в ней издавна почитаемые священными и столь ценимые повсюду венки,   овеянный еще большею Славой, завоюет одобрение соотечественников. И вот театр   неаполитанцев заполняет собравшаяся толпа горожан, а также те, кого привлекла   из ближайших колоний и муниципиев молва о предстоящем выступлении Цезаря, кто   сопровождал его в почетной свите и для оказания ему всевозможных услуг и манипулы   воинов.      

34. Тут произошло нечто такое, в чем   большинство увидело зловещее предзнаменование, а сам Нерон – скорее   свидетельство заботы о нем благосклонных богов: театр, оставшийся пустым после   того как зрители разошлись, рухнул, и никто при этом не пострадал. И принцепс,   сочинив стихи, в которых приносил благодарность богам и прославлял счастливый   исход недавнего происшествия, отправился в путь, намереваясь проследовать к   месту переправы через Адриатическое море, но по дороге задержался в Беневенте,   где при большом стечении зрителей Ватиний давал представления гладиаторов. Этот   Ватиний был одним из наиболее чудовищных порождений императорского двора:   выросший в сапожной лавке, уродливый телом, площадной шут, он сначала был   принят в окружение принцепса как тот, кого можно сделать всеобщим посмешищем,   но с течением времени, возводя обвинения на лучших людей, обрел столько силы,   что влиятельностью, богатством, возможностью причинять вред превзошел даже   самых отъявленных негодяев.      

35. Посещая даваемые им пиры, Нерон   и посреди удовольствий не прекращал творить злодеяния. Именно в эти дни   принудили к самоубийству Торквата Силана, ибо, помимо его принадлежности к   славному роду Юниев, божественный Август приходился ему прапрадедом.   Обвинителям было приказано заявить, что он расточает свое состояние на щедроты,   и для него единственная надежда заключается в государственном перевороте, что   среди его вольноотпущенников есть такие, которых он называет ведающими   перепиской, ведающими приемом прошений, ведающими казною – наименования   должностных лиц при верховном правителе, выдающие далеко заходящие замыслы.   Тогда же всех его наиболее доверенных вольноотпущенников заковали в цепи и   увели в темницу, и, так как стало очевидным, что его осуждение неминуемо,   Торкват вскрыл себе вены на обеих руках; затем Нерон произнес речь, в которой   по своему обыкновению заявил, что, сколь бы виновен ни был Торкват и как бы   обоснованно ни было его неверие в возможность оправдания, ему была бы, однако,   сохранена жизнь, если бы он дождался приговора своего милостивого судьи.      

36. Немного спустя, отложив поездку   в Ахайю (что было причиною этого, неизвестно), Нерон направился в Рим, затаив   про себя мечту о посещении восточных провинций, преимущественно Египта. Вслед   за тем он объявил в особом указе, что его отсутствие будет непродолжительным и   никак не скажется на спокойствии и благополучии государства, и по случаю   предстоящего путешествия поднялся на Капитолий. Принеся там обеты богам и войдя   с тем же в храм Весты, он вдруг задрожал всем телом, то ли устрашившись богини   или потому, что, отягощенный памятью о своих злодеяниях, никогда не бывал   свободен от страха, и тут же оставил свое намерение, говоря, что все его   желания отступают перед любовью к отечеству: он видит опечаленные лица   сограждан, слышит их тайные сетования на то, что собирается в столь дальний   путь, тогда как даже кратковременные его отъезды невыносимы для них, привыкших   к тому, что при одном только взгляде на принцепса стихают их опасения перед   превратностями судьбы. И подобно тому как в личных привязанностях предпочтение   отдают кровным родственникам, так и римский народ для него превыше всего, и,   если он удерживает его при себе, надлежит этому подчиниться. Такие речи   пришлись по душе простому народу как вследствие присущей ему жажды зрелищ, так   прежде всего и из опасения, как бы в отсутствие принцепса не возникли   затруднения с продовольствием. Для сената и знати было неясно, будет ли Нерон   больше свирепствовать, находясь вдалеке или оставаясь на месте; впоследствии,   как это обычно в страшных обстоятельствах, они сочли худшим то, что выпало на   их долю.      

37. Стараясь убедить римлян, что   нигде ему не бывает так хорошо, как в Риме, Нерон принимается устраивать   пиршества в общественных местах и в этих целях пользуется всем городом, словно   своим домом. Но самым роскошным и наиболее отмеченным народной молвой был пир,   данный Тигеллином, и я расскажу о нем, избрав его в качестве образца, дабы   впредь освободить себя от необходимости описывать такое же расточительство. На   пруду Агриппы[586]   по повелению Тигеллина был сооружен плот, на котором и происходил пир и который   все время двигался, влекомый другими судами. Эти суда были богато отделаны   золотом и слоновою костью, и гребли на них распутные юноши, рассаженные по возрасту   и сообразно изощренности в разврате. Птиц и диких зверей Тигеллин распорядился   доставить из дальних стран, а морских рыб – от самого Океана. На берегах пруда   были расположены лупанары, заполненные знатными женщинами, а напротив виднелись   нагие гетеры. Началось с непристойных телодвижений и плясок, а с наступлением   сумерек роща возле пруда и окрестные дома огласились пением и засияли огнями.   Сам Нерон предавался разгулу, не различая дозволенного и недозволенного;   казалось, что не остается такой гнусности, в которой он мог бы выказать себя   еще развращеннее; но спустя несколько дней он вступил в замужество, обставив   его торжественными свадебными обрядами, с одним из толпы этих грязных   распутников (звали его Пифагором); на императоре было огненно-красное брачное   покрывало, присутствовали присланные женихом распорядители; тут можно было   увидеть приданое, брачное ложе, свадебные факелы, наконец все, что прикрывает   ночная тьма и в любовных утехах с женщиной.      

38. Вслед за тем разразилось ужасное   бедствие, случайное или подстроенное умыслом принцепса – не установлено (и то и   другое мнение имеет опору в источниках), но во всяком случае самое страшное и   беспощадное изо всех, какие довелось претерпеть этому городу[587] от неистовства пламени.   Начало ему было положено в той части цирка, которая примыкает к холмам Палатину   и Целию; там, в лавках с легко воспламеняющимся товаром, вспыхнул и мгновенно   разгорелся огонь и, гонимый ветром, быстро распространился вдоль всего цирка.   Тут не было ни домов, ни храмов, защищенных оградами, ни чего-либо, что могло   бы его задержать. Стремительно наступавшее пламя, свирепствовавшее сначала на   ровной местности, поднявшееся затем на возвышенности и устремившееся снова   вниз, опережало возможность бороться с ним и вследствие быстроты, с какою   надвигалось это несчастье, и потому, что сам город с кривыми, изгибавшимися то   сюда, то туда узкими улицами и тесной застройкой, каким был прежний Рим, легко   становился его добычей. Раздавались крики перепуганных женщин, дряхлых   стариков, беспомощных детей; и те, кто думал лишь о себе, и те, кто заботился о   других, таща на себе немощных или поджидая их, когда они отставали, одни   медлительностью, другие торопливостью увеличивали всеобщее смятение. И нередко   случалось, что на оглядывавшихся назад пламя обрушивалось с боков или спереди.   Иные пытались спастись в соседних улицах, а когда огонь настигал их и там, они   обнаруживали, что места, ранее представлявшиеся им отдаленными, находятся в   столь же бедственном состоянии. Под конец, не зная, откуда нужно бежать, куда   направляться, люди заполняют пригородные дороги, располагаются на полях;   некоторые погибли, лишившись всего имущества и даже дневного пропитания,   другие, хотя им и был открыт путь к спасению, – из любви и привязанности к   близким, которых они не смогли вырвать у пламени. И никто не решался принимать   меры предосторожности, чтобы обезопасить свое жилище, вследствие угроз тех, кто   запрещал бороться с пожаром; а были и такие, которые открыто кидал и в еще не   тронутые огнем дома горящие факелы, крича, что они выполняют приказ, либо для   того, чтобы беспрепятственно грабить, либо и в самом деле послушные чужой воле.      

39. В то время Нерон находился в   Анции и прибыл в Рим лишь тогда, когда огонь начал приближаться к его дворцу,   которым он объединил в одно целое Палатинский дворец и сады Мецената[588].   Остановить огонь все же не удалось, так что он поглотил и Палатинский дворец, и   дворец Нерона, и все, что было вокруг. Идя навстречу изгнанному пожаром и   оставшемуся без крова народу, он открыл для него Марсово поле, все связанные с   именем Агриппы сооружения, а также свои собственные сады и, кроме того, спешно   возвел строения, чтобы разместить в них толпы обездоленных погорельцев. Из   Остии и ближних муниципиев было доставлено продовольствие, и цена на зерно   снижена до трех сестерциев. Принятые ради снискания народного расположения, эти   мероприятия не достигли, однако, поставленной цели, так как распространился   слух, будто в то самое время, когда Рим был объят пламенем, Нерон поднялся на   дворцовую сцену и стал петь о гибели Трои, сравнивая постигшее Рим несчастье с   бедствиями давних времен.      

40. Лишь на шестой день у подножия   Эсквилина был, наконец, укрощен пожар, после того как на обширном пространстве   были срыты дома, чтобы огонь встретил голое поле и как бы открытое небо. Но еще   не миновал страх, как огонь снова вспыхнул, правда в не столь густо застроенных   местах; по этой причине на этот раз было меньше человеческих жертв, но   уничтоженных пламенем святилищ богов и предназначенных для украшения города   портиков еще больше. Этот второй пожар вызывал и больше подозрений, потому что   начался с особняка Тигеллина в Эмилианах; пошли толки о том, что Нерон хочет   прославить себя созданием на пожарище нового города, который собирается назвать   своим именем. Из четырнадцати концов, на которые делится Рим, четыре остались   нетронутыми, три были разрушены до основания; в прочих семи сохранились лишь   ничтожные остатки обвалившихся и полусожженных строений.      

41. Установить число уничтоженных   пожаром особняков, жилых домов и храмов было бы нелегко; но из древнейших   святилищ сгорели посвященный Сервием Туллием храм Луне, большой жертвенник и   храм, посвященный аркадянином Эвандром Геркулесу в его присутствии, построенный   Ромулом по обету храм Юпитера Остановителя, царский дворец Нумы и святилище   Весты с Пенатами[589]   римского народа; тогда же погибли сокровища, добытые в стольких победах,   выдающиеся произведения греческого искусства, древние и достоверные списки   трудов великих писателей и многое такое, о чем вспоминали люди старшего   возраста и что не могло быть восстановлено, несмотря на столь поразительное   великолепие восставшего из развалин города. Некоторые отмечали, что этот пожар   начался в четырнадцатый день до секстильских календ[590] – день, в который   когда-то сеноны подожгли захваченный ими Рим. А другие в своем усердии дошли до   того, что насчитывали между тем и другим пожаром одинаковое количество лет,   месяцев и дней[591].      

42. Использовав постигшее родину   несчастье, Нерон построил себе дворец, вызывавший всеобщее изумление не столько   обилием пошедших на его отделку драгоценных камней и золота – в этом не было   ничего необычного, гак как роскошь ввела их в широкое употребление, –   сколько лугами, прудами, разбросанными, словно в сельском уединении, тут   лесами, там пустошами, с которых открывались далекие виды, что было выполнено   под наблюдением и по планам Севера и Целера, наделенных изобретательностью и   смелостью в попытках посредством искусства добиться того, в чем отказала   природа, и в расточении казны принцепса. Так, они пообещали ему соединить   Авернское озеро с устьем Тибра судоходным каналом, проведя его по пустынному   побережью и через встречные горы. Но, кроме Помптинских болот, там не было   влажных мест, которые могли бы дать ему воду, ибо все остальное представляло   собою отвесные кручи или сплошные пески; и даже если бы им удалось пробиться   сквозь них, это стоило бы непомерного и не оправданного действительной   надобностью труда. Но страсть Нерона к неслыханному побудила его предпринять попытку   прорыть ближайшие к Авернскому озеру горы; следы этих бесплодных усилий сохраняются   и поныне.      

43. Вся не отошедшая к дворцу   территория города в дальнейшем застроилась не так скученно и беспорядочно, как   после сожжения Рима галлами, а с точно отмеренными кварталами и широкими   улицами между ними, причем была ограничена высота зданий, дворы не застраивались   и перед фасадами доходных домов возводились скрывавшие их портики. Эти портики   Нерон пообещал соорудить за свой счет, а участки для построек предоставить владельцам   расчищенными. Кроме того, он определил им денежные награды – соответственно   сословию и размерам состояния каждого – за завершение строительства особняков и   доходных домов в установленные им самим сроки. Для свалки мусора он   предназначил болота близ Остии, повелев, чтобы суда, подвозящие по Тибру зерно,   уходили обратно, погрузив мусор; самые здания он приказал возводить до   определенной высоты без применения бревен, сплошь из габийского или альбанского   туфа[592],   ибо этот камень огнеупорен; и так как частные лица самочинно перехватывали   воду, по его распоряжению были расставлены надзиратели, обязанные следить за   тем, чтобы она обильно текла в большом количестве мест и была доступна для   всех; домовладельцам было вменено в обязанность иметь наготове у себя во дворе   противопожарные средства, и, наконец, было воспрещено сооружать дома с общими   стенами, но всякому зданию надлежало быть наглухо отгороженным от соседнего.   Все эти меры, принятые для общей пользы, послужили вместе с тем и к украшению   города. Впрочем, некоторые считали, что в своем прежнем виде он был   благоприятнее для здоровья, так как узкие улицы и высокие здания оберегали его   от лучей палящего солнца: а теперь открытые и лишенные тени просторы,   накалившись, обдают нестерпимым жаром.      

44. Эти меры были подсказаны   человеческим разумом. Затем стали думать о том, как умилостивить богов, и обратились   к Сивиллиным книгам, на основании которых были совершены молебствия Вулкану и   Церере с Прозерпиною, а матроны принесли жертвы Юноне, сначала на Капитолии,   потом у ближайшего моря, и зачерпнутой в нем водой окропили храм и изваяние   этой богини; замужние женщины торжественно справили селлистернии[593] и   ночные богослужения. Но ни средствами человеческими, ни щедротами принцепса, ни   обращением за содействием к божествам невозможно было пресечь бесчестящую его   молву, что пожар был устроен по его приказанию. И вот Нерон, чтобы побороть   слухи, приискал виноватых и предал изощреннейшим казням тех, кто своими   мерзостями навлек на себя всеобщую ненависть и кого толпа называла христианами.   Христа, от имени которого происходит это название, казнил при Тиберии прокуратор   Понтий Пилат; подавленное на время это зловредное суеверие стало вновь   прорываться наружу, и не только в Иудее, откуда пошла эта пагуба, но и в Риме,   куда отовсюду стекается все наиболее гнусное и постыдное и где оно находит   приверженцев. Итак, сначала были схвачены те, кто открыто признавал себя   принадлежащими к этой секте, а затем по их указаниям и великое множество   прочих, изобличенных не столько в злодейском поджоге, сколько в ненависти к   роду людскому[594].   Их умерщвление сопровождалось издевательствами, ибо их облачали в шкуры диких   зверей, дабы они были растерзаны насмерть собаками, распинали на крестах, или   обреченных на смерть в огне поджигали с наступлением темноты ради ночного   освещения. Для этого зрелища Нерон предоставил свои сады; тогда же он дал   представление в цирке, во время которого сидел среди толпы в одежде возничего   или правил упряжкой, участвуя в состязании колесниц. И хотя на христианах   лежала вина и они заслуживали самой суровой кары, все же эти жестокости   пробуждали сострадание к ним, ибо казалось, что их истребляют не в видах   общественной пользы, а вследствие кровожадности одного Нерона.      

45. Между тем денежные поборы   опустошили Италию, разорили провинции, союзные народы и государства, именуемые   свободными. Добыча была взята и с богов, ибо храмы в Риме были ограблены и у   них отобрали золото, которое во все времена жертвовал им римский народ,   празднуя триумфы и по обету, в дни благоденствия, и в страхе перед опасностями.   А в Азии и Ахайе, после того как в эти провинции были направлены Акрат и Секунд   Карринат, из святилищ изымались не только дары, но и статуи богов. Первый из   названных был вольноотпущенник Цезаря, готовый на любое бесчестное дело, второй   – усвоивший греческую философию лишь на кончике языка, но не подчинивший своей   души добрым началам. Говорили, что Сенека, стремясь снять с себя   ответственность за творимое святотатство, попросил дозволения уединиться к   отдаленной деревне, но, получив отказ, сказался больным и под предлогом   мышечного недомогания не выходил из своих покоев. Некоторые передают, что его   вольноотпущенник, которого звали Клеоником, по приказанию Нерона изготовил для   него яд и что Сенека избежал отравления либо потому, что вольноотпущенник   открыл ему этот замысел, либо благодаря собственной предусмотрительности, побудившей   его поддерживать себя самой простою пищей и полевыми плодами, а для утоления   жажды употреблять проточную воду.      

46. Тогда же гладиаторы в городе   Пренесте попытались вырваться на свободу, но были усмирены приставленной к ним   воинской стражей; а в народе, жаждущем государственных переворотов и   одновременно трепещущем перед ними, уже вспоминали о Спартаке и былых   потрясениях. Немного позднее пришло сообщение о гибели большого числа кораблей,   и не вследствие войны (никогда ранее не царил столь же устойчивый мир), а из-за   того, что Нерон, не посчитавшись с возможностью морской бури, повелел флоту   возвратиться к определенному дню в Кампанию. И вот кормчие, невзирая на   неистовство моря, отплыли из Формий; и когда они пытались обогнуть Мизенский   мыс, непреодолимый Африк погнал их на Кумские берега, и они потеряли много   трирем и еще больше кораблей меньших размеров.      

47. В конце года народ устрашают   зловещие знамения: частые как никогда удары молнии, звезда-комета, которую   Нерон всякий раз старался умилостивить пролитием славной крови, младенцы о двух   головах, найденные на улицах, и такие же детеныши животных, обнаруженные при   заклании жертв в тех случаях, когда обычай требует принесения в жертву   беременного животного. В Плацентском округе близ дороги родился теленок, у   которого голова срослась с ногой; согласно толкованию гаруспиков, это знамение   означало, что главою дел человеческих готовится стать другой, но не обретет   славы и не сможет сохранить свои намерения в тайне, ибо чудовищное порождение   погибло уже в материнской утробе и появилось на свет возле людного места.      

48. Затем вступают в консульство   Силий Нерва и Аттик Вестин[595].   Тогда же возник заговор, который мгновенно распространился: один за другим   вступали в него сенаторы, всадники, воины, даже женщины, как из ненависти к   Нерону, так и из расположения к Гаю Пизону. Происходя из рода Кальпурниев, он   по отцу был связан со многими знатными семьями и пользовался у простого народа   доброю славой, которую снискали ему как истинные его добродетели, так и внешний   блеск, похожий на добродетель. Он отдавал свое красноречие судебной защите   граждан, был щедр с друзьями и даже с незнакомыми ласков в обхождении и речах;   к этому присоединялись и такие дары природы, как внушительный рост, привлекательная   наружность. Но вместе с тем он не отличался ни строгостью нравов, ни   воздержностью в наслаждениях: он отдавал дань легкомыслию, был склонен к   пышности, а порой и к распутству, что, впрочем, нравилось большинству, которое   во времена, когда порок в почете, не желает иметь над собою суровую и   непреклонную верховную власть.      

49. Начало заговору было положено не   Пизоном и не его честолюбивыми замыслами; но нелегко указать, кто был   зачинщиком, по чьему побуждению сложилось это объединившее столь многих   сообщество. Наиболее ревностными его участниками, судя по твердости, с какой   они встретили смерть, были трибун преторианской когорты Субрий Флав и центурион   Сульпиций Аспер; Анней Лукан и Плавтий Латеран привнесли в него свою жгучую   ненависть к принцепсу. Лукана распаляли причины личного свойства, так как Нерон   всячески душил его славу на поэтическом поприще и, обуреваемый завистью,   препятствовал ему распространять свои сочинения; а консула на будущий год   Латерана вовлекла в заговор не обида, но пламенная любовь к отечеству. В числе   зачинщиков столь дерзкого предприятия оказались также – чего трудно было от них   ожидать – Флавий Сцевин и Афраний Квинциан, оба из сенаторского сословия; у   Сцевина от распутства ослабел разум, и он прозябал в бездеятельности и сонливом   существовании, а Квинциан, ославленный из-за своей телесной распущенности и   опозоренный Нероном в поносном стихотворении, хотел отмстить за нанесенное ему   оскорбление.      

50. И вот, заводя речь между собою   или в кругу друзей о злодеяниях принцепса, о том, что его властвованию приходит   конец, что вместо него нужно поставить такого, кто способен помочь угнетенному   государству, они вовлекли в заговор римских всадников Клавдия Сенециона,   Цервария Прокула, Вулкация Арарика, Юлия Авгурина, Мунация Грата, Антония   Натала, Марция Феста; из них Сенецион некогда был близким другом Нерона, и так   как тот все еще выказывал ему притворное благоволение, имел достаточно   оснований страшиться самого худшего; Натала Пизон всегда посвящал в свои   сокровенные замыслы; остальные связывали с государственным переворотом надежды   на достижение собственных целей. Из военных людей, кроме уже упомянутых мною   Субрия и Сульпиция, были приняты в соучастники трибуны преторианских когорт   Гавий Сильван и Стаций Проксум, а также Максим Скавр и Венет Павел, центурионы.   Но своей главнейшей опорой заговорщики считали префекта преторианцев Фения   Руфа, снискавшего добрую славу своим образом жизни, но обойденного   расположением принцепса вследствие злобных и бесстыдных происков Тигеллина,   который не переставал возводить на него всевозможные обвинения и нередко   повергал Нерона в страх, нашептывая ему, что Руф, бывший якобы любовником   Агриппины и охваченный тоскою по ней, вынашивает мысль о мщении. Итак, когда   заговорщики уверились в том, что и префект на их стороне – а он сам постоянно   подтверждал это в беседах с ними, – они принялись подробнее обсуждать,   когда и где убить принцепса. Говорили, что Субрий Флав дважды проникался   решимостью кинуться на него и тут же расправиться с ним: в первый раз – когда   он пел на подмостках, во второй – когда дворец был охвачен огнем и он, без   охраны, носился ночью то туда, то сюда[596].   В последнем случае Флава воодушевляло то, что Нерон был в одиночестве, в первом   – самое обилие тех, кто стал бы свидетелями столь прекрасного деяния, но его   удержало стремление обеспечить себе безнаказанность, которое всегда   препятствует осуществлению значительных начинаний.      

51. Между тем, пока они медлили,   колеблясь между надеждой и страхом, некая Эпихарида, неведомо как дознавшись об   их замысле (ранее она была далека от каких-либо забот об общественном благе),   принимается распалять и корить заговорщиков и, в конце концов наскучив их   нерешительностью, пытается в Кампании поколебать и связать сообщничеством   видных начальников Мизенского флота. Приступила она к этому следующим образом.   В этом флоте служил наварх Волузий Прокул, один из тех, кому было поручено умертвить   мать Нерона, считавший, что, принимая во внимание значительность преступления,   в котором он принимал участие, его недостаточно выдвинули. Был ли он давним знакомым   Эпихариды или их приятельские отношения завязались незадолго пред тем, но, так   или иначе, он рассказал ей об оказанных им Нерону услугах, о том, что они   остались ненагражденными, и присоединил к этому жалобы и угрозу отмстить ему,   как только представится случай, чем и внушил ей надежду, что он может быть   втянут в заговор и затем вовлечь в него многих; а участие флота расширяло   возможности, так как Нерон, бывая в Путеолах и Мизенах, постоянно развлекался   морскими плаваниями. И Эпихарида идет все далее: она перечисляет злодеяния   принцепса, говорит, что он отнял у сената последнюю власть[597]. Но приняты меры, чтобы   наказать его за угнетение государства. Пусть только Прокул окажет содействие в   этом деле, пусть приведет в стан заговорщиков наиболее отважных и решительных   воинов, и он может ожидать достойной награды. Имен заговорщиков Эпихарида,   однако, не назвала. Благодаря этому донос Прокула ни к чему не повел, хотя обо   всем услышанном он известил Нерона. Эпихарида была вызвана на допрос, и ей   устроена очная ставка с доносчиком, но так как его показания не могли быть   подтверждены свидетелями, ей было не трудно отвергнуть их. И все же ее удержали   под стражею, так как Нерон остался при подозрении, что, хотя донос не доказан,   он, возможно, соответствует истине.      

52. Тем не менее заговорщики,   опасаясь, что могут быть преданы, решили ускорить задуманное убийство и   совершить его в Байях на вилле Пизона, где, привлекаемый ее прелестью, часто   бывал Нерон, где без охраны и обычной толпы приближенных посещал бани и участвовал   в пиршествах. Но Пизон воспротивился этому, ссылаясь на то, что покроет себя   бесчестьем, если святость его пиршественного стола и боги гостеприимства будут   осквернены пролитием крови принцепса, каким бы тот ни был; лучше выполнить то,   что предпринято ради общего блага, в Риме, в столь ненавистном для всех,   сооруженном на поборы с граждан дворце или в каком-нибудь общественном месте.   Так он сказал для видимости, а в действительности втайне боялся, как бы Луций   Силан, в котором выдающаяся знатность и воспитание вырастившего его Гая Кассия   возбуждали чаяния высокого жребия, не овладел верховною властью, получив   поддержку тех, кто стоял в стороне от заговора и кто стал бы жалеть Нерона, как   павшего жертвою преступления. Впрочем, многие полагали, что Пизон, помимо того,   опасался, как бы отличавшийся своеволием консул Вестин не провозгласил   возвращение к народовластию или, избрав императора по своему усмотрению, не   поднес ему государство как свой подарок. В действительности Вестин не был   причастен к заговору, хотя впоследствии, возведя на него это ложное обвинение,   Нерон насытил свою давнюю ненависть к нему.      

53. Наконец, они условились   исполнить намеченное в день посвященных Церере цирковых игр, так как Цезарь,   запершись у себя во дворце и в своих садах, редко показывался в народе, но не   пропускал представлений в цирке, где к тому же среди множества зрителей было   легко подойти к нему. Они сговорились, что Латеран обратится к Цезарю с   просьбой о денежном вспомоществовании и, припав к коленям принцепса со смиренной   мольбой, внезапно повалит и подомнет его, сильный духом и огромный телом; после   этого к нему, поверженному и беспомощному, сбегутся центурионы, трибуны и все,   у кого достанет на это смелости, и прикончат его: нанести смертельный удар   Нерону ревностно домогался Сцевин, носивший при себе кинжал, взятый им из храма   Благополучия или, по другим сведениям, из храма Фортуны в городе Ферентине и   посвященный свершению великого дела. Между тем Пизон должен был ждать в храме   Цереры, откуда его вызовут префект Фений и остальные и понесут в преторианский   лагерь, причем, чтобы привлечь к нему расположение простого народа, его будет   сопровождать Антония, дочь Цезаря Клавдия. Так рассказывает об этом Гай Плиний.   Мы сочли нужным не умалчивать об этом сообщении, на что бы оно ни опиралось,   хотя нам кажется совершенно несообразным, чтобы Антония ради пустой надежды   решилась предоставить заговорщикам свое имя и подвергаться опасности, а Пизон,   известный своею любовью к жене, связал себя обещанием вступить в брак с другою,   если только жажда господства не берет верх над всеми остальными страстями.      

54. Удивительно, как удалось   сохранить все это под покровом молчания среди людей различного происхождения,   сословия, возраста, пола богатых и бедняков, пока в доме Сцевина не нашелся предатель.   Накануне назначенного для покушения дня Сцевин, после продолжительного   разговора с Антонием Наталом возвратившись домой, запечатал завещание, после   чего вынул из ножен кинжал, о котором я упоминал выше, и заметив, что он затупился   от времени, приказал отточить его на точильном камне до блеска; заботу об этом   он возложил на вольноотпущенника Милиха. Тогда же он устроил более обильное,   чем обычно, пиршество, и наиболее любимым рабам дал свободу, а остальных одарил   деньгами; было видно, что он погружен в тягостные раздумья, хоть и пытается   скрыть это оживленными речами. Наконец он велел приготовить повязки для ран и   останавливающие кровь средства, поручив это тому же Милиху, то ли знавшему о   существовании заговора и до той поры хранившему верность, то ли вовсе не   осведомленному о нем и тогда впервые возымевшему подозрения, как сообщает   большинство источников. Ибо когда его рабская душа углубилась в исчисление   выгод, которые могло принести вероломство, и представила себе несметные деньги   и могущество, перед этим отступили долг, совесть, попечение о благе патрона ч   воспоминание о дарованной им свободе. К тому же Милих прислушался к чисто   женскому и по этой причине злокозненному рассуждению жены, постаравшейся   вселить в него страх: многие вольноотпущенники и рабы видели то же, что видел   он; молчание одного ничему не поможет, между тем награду получит тот, что   опередит доносом всех остальных.      

55. И вот на рассвете Милих   отправляется в Сервилиевы сады. Остановленный в воротах, он заявляет, что   принес важные и грозные вести, и привратники отводят его к вольноотпущеннику   Нерона Эпафродиту, а тот к Нерону, которому он сообщает о нависшей над ним   опасности, о решимости заговорщиков, обо всем, что слышал, и о своих догадках.   Он также показывает приготовленное для умерщвления Нерона оружие и требует   привести обвиняемого. Схваченный воинами, тот начал с опровержения возводимых   на него обвинений и на вопрос о кинжале ответил, что, издавна почитаемый на его   родине как священный, он хранился в его спальном покое и был обманным образом   похищен вольноотпущенником. Таблицы завещания он запечатывал неоднократно, не   дожидаясь каких-либо особых обстоятельств и дней. Деньги и свободу он и ранее   дарил рабам, но на этот раз сделал это с большею щедростью, так как его   состояние обременено долгами и он потерял уверенность в силе своего завещания.   Он всегда задавал роскошные пиршества, ведя исполненную приятности жизнь, не   одобряемую строгими судьями. Никаких распоряжений о повязках для ран он не   давал, но так как все прочие обвинения явно несостоятельны, Милих решил   присовокупить к ним и это, выступив одновременно и как доносчик, и как   свидетель. В сказанное он вложил столь непреклонную твердость,   вольноотпущенника называл негодяем и подлым злодеем с такою убежденностью в   голосе и во взоре, что донос был бы отвергнут как ложный, если бы жена Милиха   ему не напомнила, что Антоний Натал долго беседовал наедине со Сцевином и что   они оба близки к Гаю Пизону.      

56. Итак, вызывают Натала, и их   порознь допрашивают о том, каков был предмет их беседы, и так как ответы их не   совпали, возникли подозрения, и обоих заковали в цепи. Они не вынесли вида   показанных им орудий пыток и угроз ими; первым заговорил Натал, более   осведомленный во всем, что касалось заговора и заговорщиков и к тому же более   искушенный в обвинениях и наветах: сначала он указал на Пизона, а вслед затем и   на Аннея Сенеку, или потому, что был посредником в переговорах между ним и   Пизоном, или, быть может, стремясь угодить Нерону, который, питая ненависть к   Сенеке, изыскивал способы его погубить. Узнав о сделанном Наталом признании,   Сцевин с таким же малодушием или сочтя, что уже все открыто и дальнейшее   запирательство бесполезно, выдал всех остальных. Из них Лукан, Квинциан и   Сенецион упорно и долго хранили молчание, но, в конце концов купленные   обещанием безнаказанности, и они, чтобы загладить свою медлительность, назвали:   Лукан – свою мать Ацилию, а Квинциан – Глития Галла, Сенецион – Анния Поллиона,   своих самых близких друзей.      

57. Между тем Нерон, вспомнив, что   по доносу Волузия Прокула содержится в заключении Эпихарида и полагая, что   женское тело не вытерпит боли, велит терзать ее мучительными пытками. Но ни   плети, ни огонь, ни ожесточение палачей, раздраженных тем, что не могли   справиться с женщиной, не сломили ее и не вырвали у нее признания. Итак, в   первый день допроса ничего от нее не добились. Когда на следующий день ее в   носильном кресле тащили в застенок, чтобы возобновить такие же истязания   (изувеченная на дыбе, она не могла стоять на ногах), Эпихарида, стянув с груди   повязку и прикрепив к спинке кресла сделанную из нее петлю, просунула в нее шею   и, навалившись всей тяжестью тела, пресекла свое и без того слабое дыхание.   Женщина, вольноотпущенница, в таком отчаянном положении оберегавшая посторонних   и ей почти неизвестных людей, явила блистательный пример стойкости, тогда как   свободнорожденные, мужчины, римские всадники и сенаторы, не тронутые пытками,   выдавали тех, кто каждому из них был наиболее близок и дорог. Ведь даже Лукан,   Сенецион и Квинциан не переставали называть одного за другим участников заговора,   от чего Нерон со дня на день проникался все большим страхом, несмотря на то,   что окружил себя усиленною охраной.      

58. Да и весь Рим он как бы отдал   под стражу, расставив на городских стенах манипулы воинов и отгородив его от   моря и от реки. По площадям, домам, селениям и ближайшим муниципиям рыскали   пехотинцы и всадники, перемешанные с германцами, к которым принцепс питал   доверие, так как они чужестранцы. Отсюда непрерывным потоком гнали они толпы   закованных в цепи и приводили их ко входу в сады. И когда задержанные входили   туда и подвергались допросу, им вменялись в преступление радость, обнаруженная   когда-либо при виде того или иного из заговорщиков, случайный разговор, уличные   встречи, совместное присутствие на пиршестве или на представлении. В свирепом   дознании, чинимом Нероном и Тигеллином, с таким же ожесточением действовал и   еще не названный в показаниях Фений Руф, который, стараясь отмежеваться от   заговорщиков, был беспощаден к своим сотоварищам. И он же движением головы   пресек порыв стоявшего рядом Субрия Флава, который, взявшись за рукоять меча,   спросил взглядом, не извлечь ли его и не поразить ли Нерона тут же во время   расследования.      

59. Были и такие, которые после   раскрытия заговора, пока допрашивали Милиха, пока колебался Сцевин, убеждали   Пизона отправиться в преторианский лагерь или взойти на ростры и попытаться   склонить на свою сторону воинов и народ. Если участники заговора поддержат его   усилия, за ними последуют и те, кто ранее был непричастен к нему; молва не замедлит   возвеличить переворот, а это – самое главное при осуществлении больших   замыслов. Нерон не предусмотрел никаких мер для пресечения мятежа. Даже храбрых   мужей неожиданность приводит в смятение, и этот лицедей, за которым пойдут лишь   его наложницы да Тигеллин, разумеется, не посмеет поднять оружие на   возмутившихся. Дерзанием свершается много такого, что коснеющим в бездействии   кажется недостижимым. Тщетно надеяться на молчание и на верность такого   множества заговорщиков, каждый из которых наделен духом и телом: для пытки и   подкупа нет ничего недоступного. Вот-вот придут и закуют его самого в оковы, и   он будет предан бесславной смерти. Сколь почетнее для него погибнуть, отдав   себя общему делу, подняв клич в защиту свободы. Пусть лучше ему откажут в поддержке   воины и его покинет народ, но его смерть, если придется расстаться с жизнью,   будет оправдана перед душами предков и перед потомством. Не вняв этим   увещаниям, ненадолго показавшись в народе, а потом уединившись у себя дома,   Пизон укреплял в себе дух в предвидении близкой гибели, пока к нему не пришел   отряд воинов, составленный Нероном из новобранцев и недавно вступивших на   службу, ибо старых воинов опасались, считая, что они проникнуты   благожелательностью к Пизону. Он умер, вскрыв себе вены на обеих руках. Свое   завещание он наполнил отвратительной лестью Нерону, что было сделано им из   любви к жене, женщине незнатного происхождения и не отмеченной другими   достоинствами, кроме телесной красоты, отнятой им у друга, за которым она ранее   была замужем. Звали ее Сатрия Галла, ее прежнего мужа – Домиций Сил. Он – своей   снисходительностью, она – бесстыдством усугубили впоследствии бесчестье Пизона.      

60. Вслед за Пизоном Нерон казнил   избранного консулом на будущий год Плавтия Латерана, и притом так торопился с   его убийством, что не дозволил ему обнять напоследок детей и не предоставил тех   кратких мгновений, в которые он мог бы сам себя лишить жизни. Приведенный на   место, предназначенное для казни рабов, он умерщвляется рукою трибуна Стация,   до конца стойко храня молчание и даже не укорив трибуна, участника того же заговора.   Затем следует умерщвление Аннея Сенеки, особенно приятное принцепсу, и не потому,   что он доподлинно выяснил причастность Сенеки к заговору, но потому, что, не   достигнув успеха ядом, получил возможность прибегнуть к железу. Назвал Сенеку   лишь Натал, да и он заявил только о том, что был послан к больному Сенеке,   чтобы повидать его и спросить, почему он не допускает к себе Пизона: им было бы   лучше поддерживать дружбу в личном общении; на что Сенека ответил ему, что как   обмен мыслями через посредников, так и частые беседы с глазу, на глаз не   послужат на пользу ни тому, ни другому; впрочем, его спокойствие зависит от   благополучия Пизона. Трибуну преторианской когорты Гавию Сильвану отдается   распоряжение передать это Сенеке и спросить у него, подтверждает ли он слова   Натала и свой ответ. Как раз в тот день Сенека либо случайно, либо намеренно возвратился   из Кампании и остановился в своем пригородном поместье, отстоявшем от Рима на   четыре тысячи шагов. Туда уже под вечер прибыл трибун и, окружив виллу отрядами   воинов, изложил Сенеке, обедавшему в обществе жены Помпеи Паулины и двух   друзей, поручение императора.      

61. Сенека показал, что к нему был   прислан Натал и от имени Пизона выразил сожаление, что он, Сенека, не принимает   его, а он в свое извинение сослался на нездоровье и на то, что ему всего важнее   покой. У него не было никаких причин подчинять свое благоденствие благополучию   частного лица; к лести он ни в малой мере не склонен. И никто не знает этого   лучше Нерона, которому чаще доводилось убеждаться в независимости суждений   Сенеки, чем в его раболепии. Трибун доложил об этом в присутствии Поппеи и   Тигеллина, ближайших советников принцепса во всех его злодеяниях, и Нерон   спросил, не собирается ли Сенека добровольно расстаться с жизнью. На это   трибун, не колеблясь, ответил, что он не уловил никаких признаков страха,   ничего мрачного ни в его словах, ни в выражении лица. И трибун получает приказ   немедленно возвратиться к Сенеке и возвестить ему смерть. Фабий Рустик   передает, что он направился не тою дорогой, какою пришел, а свернул по пути к   префекту Фению, и, изложив приказание Цезаря, спросил, следует ли повиноваться   ему, и тот посоветовал делать что велено: такова была охватившая всех роковая   трусость. Ведь и Сильван тоже был участником заговора и тем не менее   содействовав преступлениям, ради отмщения которых примкнул к заговорщикам. Все   же он не решился, глядя в глаза Сенеке, произнести слова беспощадного приговора   и послал к нему для этого одного из центурионов.      

62. Сохраняя спокойствие духа,   Сенека велит принести его завещание, но так как центурион воспрепятствовал   этому, обернувшись к друзьям, восклицает, что раз его лишили возможности   отблагодарить их подобающим образом, он завещает им то, что остается единственным,   но зато самым драгоценным из его достояния, а именно образ жизни, которого он   держался, и если они будут помнить о нем, то заслужат добрую славу, и это   вознаградит их за верность. Вместе с тем он старается удержать их от слез то   разговором, то прямым призывом к твердости, спрашивая, где же предписания   мудрости, где выработанная в размышлениях стольких лет стойкость в бедствиях?   Кому неизвестна кровожадность Нерона? После убийства матери и брата ему только   и остается, что умертвить воспитателя и наставника.      

63. Высказав это и подобное этому   как бы для всех, он обнимает жену и, немного смягчившись по сравнению с   проявленной перед этим неколебимостью, просит и умоляет ее не предаваться   вечной скорби, но в созерцании его прожитой добродетельно жизни постараться   найти достойное утешение, которое облегчит ей тоску о муже. Но она возражает,   что сама обрекла себя смерти, и требует, чтобы ее поразила чужая рука. На это   Сенека, не препятствуя ей прославить себя кончиной и побуждаемый к тому же   любовью, ибо страшился оставить ту, к которой питал редкостную привязанность,   беззащитною перед обидами, ответил: «Я указал на то, что могло бы примирить   тебя с жизнью, но ты предпочитаешь благородную смерть; не стану завидовать   возвышенности твоего деяния. Пусть мы с равным мужеством и равною твердостью   расстанемся с жизнью, но в твоем конце больше величия». После этого они   одновременно вскрыли себе вены на обеих руках. Но так как из старческого и   ослабленного скудным питанием тела Сенеки[598]   кровь еле текла, он надрезал себе также жилы на голенях и под коленями;   изнуренный жестокой болью, чтобы своими страданиями не сломить духа жены и,   наблюдая ее мучения, самому не утратить стойкости, он советует ей удалиться в   другой покой. И так как даже в последние мгновения его не покинуло красноречие,   он вызвал писцов и продиктовал многое, что было издано; от пересказа его подлинных   слов я воздержусь.      

64. Но Нерон, не питая личной   ненависти к Паулине и не желая усиливать вызванное его жестокостью всеобщее   возмущение, приказывает не допустить ее смерти. По настоянию воинов рабы и   вольноотпущенники перевязывают ей руки и останавливают кровотечение. Вероятно,   она была без сознания; но так как толпа всегда готова во всем усматривать худшее,   не было недостатка в таких, кто считал, что в страхе перед неумолимой   ненавистью Нерона она домогалась славы верной супруги, решившейся умереть   вместе с мужем, но когда у нее возникла надежда на лучшую долю, не устояла   перед соблазном сохранить жизнь. Она лишь на несколько лет пережила мужа, с   похвальным постоянством чтя его память; лицо и тело ее отличались той   мертвенной бледностью, которая говорила о невозместимой потере жизненной силы.   Между тем Сенека, тяготясь тем, что дело затягивается и смерть медлит приходом,   просит Стация Аннея, чьи преданность в дружбе и искусство врачевания с давних   пор знал и ценил, применить заранее припасенный яд, которым умерщвляются   осужденные уголовным судом афинян[599];   он был принесен, и Сенека его принял, но тщетно, так как члены его уже   похолодели и тело стало невосприимчивым к действию яда. Тогда Сенеку погрузили   в бассейн с теплой водой, и он обрызгал ею стоявших вблизи рабов со словами,   что совершает этой влагою возлияние Юпитеру Освободителю. Потом его переносят в   жаркую баню, и там он испустил дух, после чего его тело сжигают без   торжественных погребальных обрядов. Так распорядился он сам в завещании,   подумав о своем смертном часе еще в те дни, когда владел огромным богатством и   был всемогущ.      

65. Ходил слух, что на тайном   совещании Субрия Флава с центурионами было решено, и не без ведома Сенеки,   сразу же после убийства Нерона, которое должен был подстроить Пизон, умертвить   и его, а верховную власть вручить Сенеке, как избранному главой государства   ввиду его прославленных добродетелей людьми безупречного образа жизни. Распространялись   в городе и слова Флава, якобы говорившего, что позор отнюдь не уменьшится, если   по устранении кифареда его место займет трагический актер, ибо если Нерон пел   под кифару, то Пизон – в трагическом одеянии.      

66. Но очень скоро открылось, что в   заговоре участвовали и военные люди, ибо многие из задержанных возгорелись   желанием разоблачить Фения Руфа, который возбудил их ненависть тем, что, будучи   таким же заговорщиком, как они, подвергал их допросам в качестве следователя. И   вот однажды, когда он угрозами вымогал показания, Сцевин, усмехаясь, сказал,   что никто не знает об этом деле больше, чем он, и начал увещевать его отплатить   признательностью столь доброму принцепсу. На это Фений не ответил ни словами,   ни молчанием, а запинаясь и бормоча что-то невнятное, сам себя выдал своим   замешательством. Все прочие, и особенно римский всадник Церварий Прокул,   постарались его обличить, и по приказанию императора обладавший выдающейся   телесною силой и по этой причине находившийся при нем воин Кассий хватает Фения   и налагает на него цепи.      

67. Далее по доносу тех же берут под   стражу Субрия Флава. Сначала он отпирался от участия в заговоре, ссылаясь на   различие в нравах, на то, что он, человек военный, не стал бы связываться для   выполнения столь великого злодеяния с людьми изнеженного образа жизни, не   владеющими оружием. Но в конце концов, неотступно изобличаемый, он решился   признанием обрести славу. На вопрос Нерона, в силу каких причин он дошел до   забвения присяги и долга, Флав ответил: «Я возненавидел тебя. Не было воина,   превосходившего меня в преданности тебе, пока ты был достоин любви. Но я   проникся ненавистью к тебе после того, как ты стал убийцей матери и жены,   колесничим, лицедеем и поджигателем». Я привел его подлинные слова, потому что   в отличие от слов Сенеки они не были обнародованы, а между тем эти   бесхитростные и резко выраженные мысли солдата не менее достойны широкой   огласки. Не было ничего во всем следствии по этому заговору, что тяжелее   уязвило бы слух Нерона, который насколько легко творил злодеяния, настолько же   был непривычен выслушивать укоры за то, что содеял. Совершение казни над Флавом   поручается трибуну Вейанию Нигеру. По его приказанию на ближнем поле была   вырыта яма, которую Флав с пренебрежением назвал тесною и недостаточно   глубокою; обратившись к расставленным вокруг нее воинам, он бросил: «Даже это   сделано не по уставу». И когда Вейаний предложил ему смело подставить шею, Флав   сказал: «Лишь бы ты столь же смело ее поразил!». И тот, дрожа всем телом, двумя   ударами едва отсек Флаву голову, однако, похваляясь своей бесчувственностью   перед Нероном, доложил ему, что с полутора ударов умертвил Флава.      

68. Такой же пример твердости был   показан центурионом Сульпицием Аспером, который, когда Нерон спросил, почему он   вступил в заговор против его жизни, кратко ответил, что другого способа пресечь   его гнусности не было: тотчас же по приказанию Нерона он был казнен. Не уронили   себя и другие центурионы, идя на казнь; только Фений Руф не проявил силы духа,   внеся слезливые жалобы даже в свое завещание. Нерон ожидал, что и консул Вестин   будет изобличен как участник заговора, ибо считал его своевольным и враждебно   настроенным; но никто из заговорщиков не посвятил Вестина в задуманное, одни –   из-за давней вражды к нему, большинство – потому что находили его опрометчивым   и несговорчивым. Ненависть Нерона к Вестину выросла из существовавшей некогда   между ними дружбы, ибо тот, познав до конца низость принцепса, стал относиться   к нему с презрением, тогда как Нерон страшился прямоты и резкости своего друга,   часто осмеивавшего его в едких остротах, которые, если в них вложено много   истинного, оставляют по себе злобное воспоминание. С недавних пор к этому   добавилось еще одно обстоятельство: Вестин сочетался браком со Статилией   Мессалиной, хорошо зная о том, что один из ее любовников – Цезарь.      

69. И так как не было налицо ни   преступления, ни обвинителя, то Нерон, не имея возможности прикрыться личиной   судьи, обратился к насилию самовластья. Он посылает трибуна Гереллана с   когортою воинов, приказав ему предупредить намерения консула, занять его   подобный крепости дом и подавить охранявшую его отборную молодежь; ибо Вестин в   своем высившемся над форумом доме держал подобранных по возрасту красивых   рабов. Завершив на этот день свои консульские обязанности, он давал пиршество,   ничего не опасаясь или скрывая свои опасения, когда внезапно вошедшие в покой   воины сказали ему, что его вызывает трибун. Вестин без промедления встает из-за   стола, и все совершается мгновенно: он уединяется с врачом в спальном покое;   надрезаются вены; еще полного сил, его переносят в баню и погружают в теплую   воду, причем он ни единым словом не пожаловался на свою участь. Всех   возлежавших с ним на пиру окружает стража, и их отпускают только позднею ночью,   лишь после того как Нерон, представив себе ужас гостей, ожидавших сразу же   вслед за пиршеством гибели, и вдоволь насмеявшись над ними, изрек, наконец, что   они достаточно поплатились за предоставленное им консулом угощение.      

70. Вслед за тем он велит умереть   Аннею Лукану. И когда тот, истекая кровью, почувствовал, что у него холодеют   руки и ноги и жизненная сила понемногу покидает тело, хотя жар его сердца еще   не остыл и сознание не утратило ясности, ему вспомнились сочиненные им стихи, в   которых изображался умиравший такой же смертью раненый воин[600]. Он прочел эти стихи, и   то были последние произнесенные им слова. После него погибли Сенецион, Квинциан   и Сцевин, возвысившиеся при этом над своим прежним малодушием, а затем и   остальные заговорщики, не свершив и не высказав ничего, достойного упоминания.      

71. Но если в городе не было конца   похоронам, то не было его и жертвоприношениям на Капитолии: и тот, у кого погиб   сын или брат, и тот, у кого – родственник или друг, возносили благодарность   богам, украшали лавровыми ветвями свои дома, припадали к коленям Нерона, осыпали   поцелуями его руку. И он, увидев в этом выражение радости, отплатил   безнаказанностью поспешившим с разоблачениями Антонию Наталу и Церварию   Прокулу. Обогащенный наградами Милих присвоил себе прозвание, которое   по-гречески означает Спаситель[601].   Из числа трибунов Гавий Сильван, несмотря на помилование, поразил себя собственною   рукой, а Стацию Проксуму не пошло впрок прощение, которое ему даровал   император, и он сам повинен в своей бессмысленной гибели. От должности трибуна   были отставлены…[602],   Помпей, Корнелий Марциал, Флавий Непот и Стаций Домиций не из-за явной   враждебности к принцепсу, но так как их сочли недостаточно благонадежными. Новию   Приску из-за его близости к Сенеке, Глитию Галлу и Аннию Поллиону, скорее оговоренным,   чем изобличенным, была определена ссылка. За Приском и Галлом последовали их   жены Аргория Флакцилла и Эгнация Максимилла; большое богатство Максимиллы   сначала было за нею сохранено, в дальнейшем – отобрано; и то и другое   содействовало ее славе. Под предлогом участия в заговоре изгоняется также   Руфрий Криспин, но подлинною причиною этого была давнишняя ненависть к нему   принцепса, ибо ранее он состоял в браке с Поппеей. Вергиния Флава и Музония   Руфа обрекла на изгнание их известность: Вергиний привлек к себе расположение   молодежи своим красноречием, Музоний – наставлениями в философии. Клувидиену   Квиету, Юлию Агриппе, Блитию Катулину, Петронию Приску и Юлию Альтину, как бы   для того, чтобы они образовали целое поселение, предоставляются местом ссылки   острова Эгейского моря. Жена Сцевина Цедиция и Цезенний Максим высылаются из   Италии, только по этому наказанию узнав о своей причастности к делу. Мать Аннея   Лукана Ацилия была обойдена и карою, и прощением.      

72. По свершении всего этого Нерон,   созвав собрание воинов[603],   роздал им по две тысячи сестерциев на человека и, сверх того, освободил их от   оплаты хлеба, за который они прежде платили по казенной цене. Затем, как бы для   доклада о свершенных на войне подвигах, он созывает сенат и награждает   триумфальными отличиями бывшего консула Петрония Турпилиана, претора на   следующий год Кокцея Нерву и префектаа преторианцев Тигеллина, настолько   превознеся при этом Тигеллина и Нерву, что, помимо триумфальных статуй на   форуме, им определяются изваяния и в Палатинском дворце. Консульские знаки   отличия были пожалованы Нимфидию…[604],   и так как речь о нем заходит впервые, я посвящу ему несколько слов, тем более   что в дальнейшем и он станет жертвою[605]   обрушившихся на римлян бедствий. Рожденный матерью-вольноотпущенницей,   промышлявшей своей красотой среди рабов и вольноотпущенников из дома   принцепсов, он утверждал, что его отцом был Гай Цезарь, то ли потому, что по   какой-то случайности походил на него высоким ростом и свирепым лицом, или так   как Гай Цезарь, не гнушавшийся даже уличных женщин, и в самом деле потешился с   его матерью[606]…      

73. Нерон, не удовольствовавшись   созывом сената и речью к сенаторам, издал также указ к народу и приложил к нему   собранные в отдельную книгу показания и признания осужденных. Ибо народная   молва его не щадила: повсюду говорили, что он истребил столько славных и ни в   чем не повинных мужей исключительно из зависти и из страха. Но что заговор   возник, разросся и был раскрыт, в этом и тогда не сомневался никто из стремившихся   доискаться истины, да и некоторые после гибели Нерона вернувшиеся в Рим признавались,   что были его участниками. И вот, когда все в сенате соревновались в низменной   лести, и тем усерднее, чем тяжелее была понесенная кем-либо утрата, на Юния   Галлиена, устрашенного умерщвлением его брата Сенеки и смиренно молившего о   пощаде, обрушился с обвинениями Салиен Клемент, называя Галлиена врагом и   убийцею, пока его единодушно не остановили остальные сенаторы, заявившие, что в   его поведении может быть усмотрено намерение воспользоваться общественным   бедствием для сведения личных счетов и что не подобает призывать к новым   жестоким карам по делу, которое благодаря милосердию принцепса сочтено   исчерпанным и предано забвению.      

74. Вслед за этим назначаются дары и   благодарственные молебствия божествам, и особенные почести – богу солнца[607], чей   древний храм находился в цирке, где предполагалось осуществить злодеяние, и чьим   благоволением были раскрыты тайные умыслы заговорщиков; выносится постановление   и о том, чтобы цирковое представление в честь богини Цереры было отмечено   большим числом конных ристаний, чтобы месяц апрель впредь носил имя Нерона[608] и   чтобы в том месте…[609],   где Сцевин добыл свой кинжал, был воздвигнут храм богине Благополучия. Этот   кинжал, повелев на нем начертать: «Юпитеру Мстителю», – Нерон самолично   освятил в Капитолии; тогда на эти слова не обратили внимания, но, после того   как Юлий Виндекс поднял мятеж, в них стали видеть прорицание и предсказание   грядущего мщения. Я обнаружил в протоколах сената, что консул на будущий год   Аниций Цериал, высказываясь об этом постановлении, предложил возможно скорее   соорудить на государственный счет храм божественному Нерону. Он исходил,   разумеется, из того, что принцепс якобы неизмеримо возвысился над жребием   смертных и заслуживает их поклонения, но Нерон воспротивился этому, опасаясь,   что некоторые могут истолковать сооружение подобного храма как предзнаменование   его скорой смерти: ведь принцепс удостаивается божеских почестей, лишь завершив   существование среди людей.      

 Книга XVI      

       

1. Вслед за тем над Нероном   потешилась судьба, чему способствовали его легкомыслие и посулы Цезеллия Басса,   пунийца родом, который, обладая суетным нравом, уверовал в то, что   привидевшееся ему ночью во сне несомненно отвечает действительности; отправившись   в Рим и добившись подкупом, чтобы его допустили к принцепсу, он сообщает ему,   что на своем поле обнаружил пещеру безмерной глубины, таящую великое множество   золота, не в виде денег, а в грубых старинных слитках. Там лежат огромной   тяжести золотые кирпичи, а с другой стороны поднимаются золотые колонны: все   это было сокрыто на протяжении стольких веков, чтобы обогатить их поколение.   При этом он высказал предположение, что эти сокровища были припрятаны бежавшей   из Тира и основавшей Карфаген финикиянкою Дидоной[610], дабы ее новый народ,   располагая столь несметным богатством, не развратился и не погряз в лености и   чтобы царей нумидийцев, и без того враждебных, не разжигала к войне жажда   золота.      

2. Не задумываясь, заслуживает ли   веры рассказчик и насколько правдоподобен его рассказ, не послав никого из   своих, чтобы проверить полученное им сообщение, Нерон умышленно распространяет   слухи о сокрытых богатствах и отправляет людей с приказанием доставить их, как   если бы он уже владел ими. Снаряжаются триремы с отборными гребцами, чтобы   ускорить плаванье. В те дни только об этом и толковали, народ – со свойственным   ему легковерием, люди рассудительные – обсуждая одолевавшие их сомнения.   Случилось так, что в это самое время проводились – во второй раз после их   учреждения – пятилетние игры[611],   и ораторы, превознося принцепса, обращались преимущественно к тому же предмету.   Ведь теперь землей порождаются не только обычно производимые ею плоды и золото   в смешении с другими металлами, но она одаряет своими щедротами как никогда   ранее, и боги посылают лежащие наготове богатства. Присоединяли они к этому и   другие раболепные выдумки, изощряясь одинаково в красноречии и льстивости,   убежденные в том, что их слушатель поверит всему.      

3. Основываясь на этих вздорных   надеждах, Нерон день ото дня становился все расточительнее; истощались   скопленные казною средства, как будто уже были в его руках такие сокровища,   которых хватит на многие годы безудержных трат. В расчете на те же сокровища он   стал широко раздавать подарки, и ожидание несметных богатств стало одной из причин   обнищания государства. Ибо Басс, за которым следовали не только воины, но и   согнанные для производства работ сельские жители, беспрестанно переходя с места   на место и всякий раз утверждая, что именно здесь находится обещанная пещера,   перекопал свою землю и обширное пространство вокруг нее и, наконец, изумляясь,   почему лишь в этом случае сновидение впервые обмануло его, хотя все предыдущие   неизменно сбывались, оставил бессмысленное упорство и добровольною смертью   избегнул поношений и страха перед возмездием. Впрочем, некоторые писатели   сообщают, что он был брошен в темницу и затем выпущен, а в возмещение царской   сокровищницы конфисковали его имущество.      

4. Следует указать, что, еще до   того как начались пятилетние состязания, сенат, пытаясь предотвратить   всенародный позор, предложил императору награду за пение и в добавление к ней   венок победителя в красноречии, Что избавило бы его от бесчестья, сопряженного   с выступлением на подмостках. Но Нерон, ответив, что ему не нужны ни поблажки,   ни поддержка сената и что, состязаясь на равных правах со своими соперниками,   он добьется заслуженной славы по нелицеприятному приговору судей, сперва   декламирует поэтические произведения; затем по требованию толпы, настаивавшей,   чтобы он показал все свои дарования (именно в этих словах она выразила свое   желание), он снова выходит на сцену, строго соблюдая все принятые между   кифаредами правила: не присаживаться для отдыха, не утирать пота ничем, кроме   одежды, в которую облачен, не допускать, чтобы были замечены выделения изо рта   и ноздрей. В заключение, преклонив колено, он движением руки выразил свое   глубочайшее уважение к зрителям, после чего, притворно волнуясь, застыл в   ожидании решения судей. И римская чернь, привыкшая отмечать понравившиеся ей   жесты актеров, разразилась размеренными возгласами одобрения и рукоплесканиями.   Можно было подумать, что она охвачена ликованием; впрочем, эти люди,   равнодушные к общественному бесчестью, пожалуй, и в самом деле искренно   ликовали.      

5. Но прибывшим из отдаленных   муниципиев все еще суровой и оберегавшей древние нравы Италии и обитателям   далеких провинций, приехавшим в качестве их представителей или по личным делам   и непривычным к царившей в Риме разнузданности, трудно было спокойно взирать на   происходившее вокруг них; не справлялись они и с постыдной обязанностью хлопать   в ладоши: их неумелые руки быстро уставали, они сбивали со счета более ловких и   опытных, и на них часто обрушивали удары воины, расставленные между рядами с   тем, чтобы не было ни мгновения, заполненного нестройными криками или праздным   молчанием. Известно, что многие всадники, пробираясь через тесные входы среди   напиравшей толпы, были задавлены, а других, проведших день и ночь на своих   скамьях, постигли губительные болезни. Но еще опаснее было не явиться на   зрелище, так как множество соглядатаев явно, а еще большее их число – скрытно   запоминали имена и лица входящих, их дружественное или неприязненное   настроение. По их донесениям мелкий люд немедленно осуждали на казни, а знатных   впоследствии настигала затаенная на первых порах ненависть принцепса.   Рассказывали, что Веспасиан, одолеваемый сном, смежил глаза, за что на него   напустился с ругательствами вольноотпущенник Феб; едва вызволенный   заступничеством благонамеренных и честных людей, он и впоследствии избег верной   гибели[612],   предназначенный судьбой для высокого положения.      

6. Вслед за окончанием состязаний   скончалась Поппея; причиною ее смерти был муж, который в припадке внезапной   ярости ударил ее беременную ногой. Я не склонен верить, что она погибла от яда,   хотя некоторые писатели сообщают об этом, скорее из ненависти к Нерону, чем из   добросовестного убеждения; ведь он хотел иметь от нее детей и вообще очень   любил жену. Тело ее не было сожжено на костре, как это в обычае римлян, но по   обыкновению чужеземных царей его пропитывают благовониями и бальзамируют, после   чего переносят в гробницу Юлиев[613].   Все же ей были устроены похороны на счет государства, и Нерон с ростральной   трибуны произнес над ней похвальное слово, в котором говорил о ее красоте, о   том, что она была матерью божественного младенца, и о прочих дарах судьбы, вменяя   их ей в заслугу.      

7. Убийство Поппеи, которому,   наружно скорбя, радовались все те, кто вспоминал о ее бесстыдстве и   кровожадности, Нерон дополнил новым злобным деянием: он воспретил Гаю Кассию   участвовать в ее погребении, что было первым предвестием грозящей ему беды. Она   и не замедлила обрушиться на него, а вместе с ним – и на Силана, хотя за ними   не было другой вины, кроме того, что Кассий выделялся своим унаследованным от   предков богатством и строгостью нравов, а Силан – знатностью происхождения и   скромностью, в какой проводил свою юность. Итак, Нерон направил сенату речь, в   которой настаивал на отстранении их обоих от государственных дел и обвинял   Кассия в том, что среди изображений предков он окружает почитанием и статую Гая   Кассия с начертанной на ней надписью: «Вождю партии»; ведь это – зародыш   гражданской войны и призыв изменить дому Цезарей; но для разжигания междоусобия   Кассий не только возвеличивает память ненавистного имени, он также сделал своим   сообщником Луция Силана, юношу знатного рода с честолюбивыми стремлениями,   чтобы выставить его знаменем переворота.      

8. Далее он обрушивался на Силана с   теми же обвинениями, которыми ранее погубил его дядю Торквата, а именно будто   он уже распределил между своими вольноотпущенниками обязанности по управлению   государством, возложив на них заведование казною, прием прошений и ведение   переписки, – обвинениями пустыми и ложными, ибо Силан, устрашенный гибелью   дяди, соблюдал величайшую осторожность. После этого под видом свидетелей ввели   в сенат тех, кто возвел клевету на Лепиду, жену Кассия и тетку Силана,   утверждая, что она повинна в кровосмесительной связи с сыном своего брата и в   злокозненных священнодействиях. Были привлечены к суду как соучастники также   сенаторы Вулкаций Туллин и Марцелл Корнелий и римский всадник Кальпурний Фабат;   обратившись с апелляцией к принцепсу, они избежали безотлагательного вынесения   приговора, а затем, так как Нерон был поглощен разбором важнейших   государственных преступлений, и вовсе от него ускользнули, поскольку их дело   было сочтено менее существенным.      

9. Сенатским постановлением Кассию   и Силану определяется ссылка; решить судьбу Лепиды предоставляется принцепсу.   Кассий был отправлен на остров Сардинию доживать свою старость. Силана под   предлогом высылки на остров Наксос доставили в Остию, а затем заточили в   апулийском муниципии, носящем название Барий. Там, мудро перенося незаслуженно   постигшую его кару, он погибает от руки присланного для его умерщвления   центуриона; когда тот стал советовать ему вскрыть себе вены, он ответил, что,   приуготовив к смерти свой дух, все же не желает лишать убийцу похвалы за   выполнение отданного ему приказания. И хотя Силан был безоружен, центурион,   видя его могучее телосложение и что он скорее охвачен гневом, чем страхом,   велит воинам умертвить его. Силан не преминул оказать им сопротивление и,   насколько голыми руками мог отбиваться от них, осыпал их ударами, пока не пал,   словно на поле битвы, от ран, которые центурион нанес ему в грудь.      

10. С не меньшей твердостью   встретили смерть Луций Ветер, его теща Секстия и дочь Поллитта, ненавистные   принцепсу как живой укор, ибо он предал казни Рубеллия Плавта, зятя Луция   Ветера. Повод к свирепому преследованию подал его вольноотпущенник Фортунат,   который, расхитив имущество патрона, обратился к его обвинению при соучастии   Клавдия Демиана, за позорные поступки брошенного в темницу Ветером, в бытность   того проконсулом Азии, и освобожденного из нее Нероном в награду за выдвинутое   им обвинение. Узнав об этом и о том, что вольноотпущенника выставляют против   него как равного, обвиняемый удалился в свое поместье близ Формий, и там его   окружают воины, получившие предписание вести за ним тайное наблюдение. Вместе с   ним была его дочь, ожесточенная не только нависшей над ним опасностью, но и   давнею скорбью, охватившей ее с тех пор, как она увидела убийц своего мужа   Плавта; она тогда обняла его окровавленную шею и сохраняла у себя омоченную его   кровью одежду, безутешная вдова, погруженная в траур и не знающая другой пищи,   кроме необходимой для поддержания жизни. По просьбе отца она выезжает в Неаполь   и, так как ее не допустили к Нерону, подстерегает его у дверей, дожидаясь, пока   он выйдет, молит, чтобы он выслушал ни в чем не повинного и не отдал того, кто   одновременно с ним был облечен званием консула[614], в жертву   вольноотпущеннику, то по-женски проливая слезы, то, превышая силы своего пола,   твердым и негодующим голосом, пока принцепс не показал, что равно бесчувствен и   к мольбам, и к ненависти.      

11. Итак, она возвещает отцу, что   нужно отбросить надежду и подчиниться необходимости. Одновременно приходит   весть, что готовится расследование сената и беспощадный приговор. Многие   убеждали Ветера отказать значительную часть своего состояния Цезарю и тем самым   сохранить остальное за внуками. Но он отверг эти советы, не желая напоследок запятнать   раболепием жизнь, прожитую как подобает свободному, и, раздав рабам все   наличные деньги, велит им взять себе также то, что могло быть вынесено из дома,   оставив в нем только три ложа, чтобы было на чем умереть. После этого в одном и   том же покое, одним и тем же ножом они вскрывают себе вены. Их переносят в   баню, покрытых лишь той одеждой, которой требовала благопристойность. Взоры   отца были устремлены на дочь, бабки – на внучку, а той – на обоих, и каждый,   желая покинуть близких умирающими, но еще живыми, молится о скорейшем окончании   своей затухающей жизни. Судьба соблюла естественную последовательность, и   сначала угасли старшие, а за ними та, которая только вступала в жизнь.   Обвинение против них было выдвинуто после их похорон, и сенат определил совершить   казнь над ними по обычаю предков, но Нерон выступил с интерцессией[615] и разрешил   осужденным избрать смерть по своему усмотрению. Таким издевательствам подверглись   люди, уже истребленные.      

12. Римского всадника Публия Галла   за то, что он был близок к Фению Руфу и не чужд Ветеру, лишили воды и огня.   Обвинителю-вольноотпущеннику в награду за оказанные услуги жалуется место в   театре среди отведенных для гонцов при народных трибунах. Были переименованы   месяцы, следующие за апрелем, или, что то же, неронеем: май наречен именем   Клавдия, июнь – Германика, причем Корнелий Орфит, по чьему предложению это было   исполнено, обосновывал переименование июня тем, что в этом месяце были   умерщвлены за свои преступления два Торквата[616],   вследствие чего название июня стало зловещим.      

13. Этот год, омраченный столькими   злодеяниями, боги отметили также бурями и моровым поветрием. Вся Кампания была   опустошена вихрем, который, повсеместно сметая постройки, древесные насаждения   и собранный в закрома урожай, донес свое неистовство до окрестностей Рима, где   род человеческий истреблялся повальной болезнью, хотя и не было никаких   заметных отклонений в погоде. Дома наполнялись бездыханными телами, улицы –   погребальными шествиями; ни пола, ни возраста не щадила эта пагуба; смерть с   одинаковою стремительностью уносила и рабов, и свободнорожденных из простого   народа среди причитаний их жен и детей, которые, находясь при них, плача над   ними, нередко сжигались на тех же кострах, что они. Об умерших всадниках и   сенаторах, хотя и их было великое множество, горевали меньше, считая, что,   разделив общую участь, они упредили жестокость принцепса.      

В том же   году в Нарбоннской Галлии, Африке и Азии был проведен набор для пополнения   легионов иллирийского войска, из которого увольнялись непригодные к службе по   возрасту и здоровью. Претерпевшему бедствие Лугдуну[617] на восстановление   разрушенных в этом городе зданий принцепс выдал четыре миллиона сестерциев;   такая же сумма была предоставлена нам лугдунцами, когда Рим постигло несчастье[618].      

14. В консульство Гая Светония и   Лукция Телезина[619]   Антистий Созиан, который, как я сказал, за сочинение поносящих Нерона стихов   был отправлен в изгнание, прослышав о том, в каком почете доносчики и как скор   принцепс на казни, наделенный беспокойной душою и ради достижения своих целей   хватавшийся за любую возможность, сближается в силу общности участи с сосланным   в то же место, что и он, Памменом, слывшим знатоком искусства халдеев и   вследствие этого связанным со многими дружбой, полагая, что не без причины к   нему постоянно прибывают и совещаются с ним гонцы, и зная к тому же, что Публий   Антей ежегодно выдает ему денежное пособие. Был он осведомлен и о том, что   Нерон ненавидит Антея за его преданность памяти Агриппины, что богатства Антея   достаточны, чтобы пробудить его алчность, которая была причиною гибели многих.   И вот, перехватив присланное Антеем письмо, выкрав хранившийся у Паммена   гороскоп Антея с предсказанием его жребия и завладев, кроме того, его же   запискою о рождении и жизни Остория Скапулы, он пишет принцепсу, что доставит   ему важные и касающиеся его безопасности сведения, если его возвратят на   короткое время из ссылки: ведь Антей и Осторий посягают на верховную власть и   допытываются узнать, какая судьба уготована им и Цезарю. Немедленно были   снаряжены либурны, и Созиана спешно привезли в Рим. Как только распространилась   весть о его доносе, Антея и Остория стали считать скорее осужденными, чем обвиняемыми,   и дело дошло до того, что никто не пожелал бы приложить к завещанию Антея свою   печать, если бы невоспринятые как повеление слова Тигеллина, незадолго пред тем   напомнившего Антею, что ему не следует мешкать со своими последними   распоряжениями. И тот, приняв яд и томясь его слишком медленным действием,   ускорил наступление смерти, вскрыв себе вены.      

15. Осторий находился тогда в   дальнем поместье, на границе с лигурами, и туда был послан центурион с   поручением принудить его к незамедлительной смерти. Такая торопливость была   вызвана тем, что, овеянный громкой боевой славою и заслужив в Британии   гражданский венок, он своей огромной телесною силой и искусством, с которым   владел оружием, устрашал Нерона, и без того находившегося в постоянной тревоге,   а после недавнего раскрытия заговора особенно опасавшегося возможного   нападения. Итак, преградив выходы из виллы Остория, центурион передает ему   приказание императора. И Осторий обратил против себя ту самую доблесть, которую   столь часто выказывал в битвах с врагами. Но так как из надрезанных вен   вытекало малое количество крови, он воспользовался рукою раба, но лишь для   того, чтобы тот недвижно держал перед собою кинжал, и, ухватив его крепко за   правую руку, приник горлом к кинжалу и поразил себя насмерть.      

16. Даже если бы я описывал внешние   войны и говорил о павших в них за отечество, подобное однообразие обстоятельств   их гибели и во мне самом породило бы пресыщение, и я бы наскучил другим,   которых отвратил бы этот мрачный и непрерывный рассказ о смертях римских   граждан, с каким бы мужеством и достоинством они их ни встретили; а тут – рабское   долготерпение и потоки пролитой внутри страны крови угнетают душу и сковывают   ее скорбью. Но у тех, кто ознакомится с этим моим трудом, я прошу снисхождения   не за что другое, как только за то, что не питаю ненависти к отдавшим себя с   такою покорностью на истребление. То был гнев божеств, обрушенный ими на   Римское государство, и пройти мимо него, один раз упомянув, как если бы дело   шло о поражениях войск или о взятии городов, невозможно. Воздадим же должное   памяти этих именитых мужей, и если похороны людей подобного рода принято   отличать от всех остальных пышностью и торжественностью обрядов, то пусть они   будут почтены и повествованием о постигшей их участи.      

17. В течение нескольких дней   погибли один за другим Анней Мела, Аниций Цериал, Руфрий Криспин и Гай   Петроний, Мела и Криспин – римские всадники в сенаторском достоинстве. Криспин,   бывший в прошлом префектом преторианских когорт, потом удостоенный консульских   знаков отличия и по обвинению в причастности к заговору[620] незадолго пред тем   сосланный на остров Сардинию, получив известие, что ему велено умереть, покончил   самоубийством. Мела, происходивший от тех же родителей, что и Галлион с   Сенекой, движимый нелепым тщеславием, воздержался от соискания высших   государственных должностей, чтобы, оставаясь во всадническом сословии,   сравняться могуществом и влиянием с теми, кто был облечен консульским саном. К   тому же он находил, что кратчайший путь к обогащению – это заведование   имуществом принцепса в качестве его прокуратора. Он же был отцом Аннея Лукана,   что также немало способствовало обретению им известности. По умерщвлении сына   он настойчиво изыскивал способы завладеть его состоянием, чем навлек на себя   обвинение со стороны Фабия Романа, одного из ближайших друзей Лукана. И вот   измышляется, что и отец, и сын в равной мере были связаны с заговорщиками, и в   доказательство этого подделывается письмо Лукана. Ознакомившись с ним, Нерон   повелел отнести его Меле, на богатство которого взирал с вожделением. И Мела   вскрыл себе вены, что было в то время самой легкой дорогою к смерти; в   оставленном им завещании он отказал крупные суммы Тигеллину и его зятю   Коссуциану Капитону, с тем чтобы сохранить за наследниками все остальное.   Передают, что в своем завещании он, как бы жалуясь на несправедливость   вынесенного ему приговора, также указывал, что, тогда как он умирает, не зная   за собою вины, Руфрий Криспин и Аниций Цериал, заклятые враги принцепса,   по-прежнему наслаждаются жизнью. Считали, что он написал это о Криспине, так   как тот был уже мертв, а о Цериале – чтобы его умертвили. И действительно,   немного спустя Цериал сам пресек свои дни, оставив по себе меньшее сожаление,   чем остальные, ибо еще не изгладилось в памяти, что он выдал заговор,   составленный против Гая Цезаря[621].      

18. О Гае Петронии подобает   рассказать немного подробнее. Дни он отдавал сну, ночи – выполнению светских   обязанностей и удовольствиям жизни. И если других вознесло к славе усердие, то   его – праздность. И все же его не считали распутником и расточителем, каковы в   большинстве проживающие наследственное достояние, но видели в нем знатока   роскоши. Его слова и поступки воспринимались как свидетельство присущего ему   простодушия, и чем непринужденнее они были и чем явственней проступала в них   какая-то особого рода небрежность, тем благосклоннее к ним относились. Впрочем,   и как проконсул Вифинии, и позднее, будучи консулом, он выказал себя достаточно   деятельным и способным справляться с возложенными на него поручениями[622].   Возвратившись к порочной жизни или, быть может, лишь притворно предаваясь   порокам, он был принят в тесный круг наиболее доверенных приближенных Нерона и   сделался в нем законодателем изящного вкуса, так что Нерон стал считать   приятным и исполненным пленительной роскоши только то, что было одобрено   Петронием. Это вызвало в Тигеллине зависть, и он возненавидел его как своего   соперника, и притом такого, который в науке наслаждений сильнее его. И вот Тигеллин   обращается к жестокости принцепса, перед которою отступали все прочие его   страсти, и вменяет в вину Петронию дружбу со Сцевином. Донос об этом поступает   от подкупленного тем же Тигеллином раба Петрония; большую часть его челяди   бросают в темницу, и он лишается возможности защищаться.      

19. Случилось, что в эти самые дни   Нерон отбыл в Кампанию; отправился туда и Петроний, но был остановлен в Кумах.   И он не стал длить часы страха или надежды. Вместе с тем, расставаясь с жизнью,   он не торопился ее оборвать и, вскрыв себе вены, то, сообразно своему желанию,   перевязывал их, то снимал повязки; разговаривая с друзьями, он не касался   важных предметов и избегал всего, чем мог бы способствовать прославлению   непоколебимости своего духа. И от друзей он также не слышал рассуждений о   бессмертии души и мнений философов, но они пели ему шутливые песни и читали   легкомысленные стихи. Иных из рабов он оделил своими щедротами, некоторых –   плетьми. Затем он пообедал и погрузился в сон, дабы его конец, будучи   вынужденным, уподобился естественной смерти. Даже в завещании в отличие от   большинства осужденных он не льстил ни Нерону, ни Тигеллину, ни кому другому из   власть имущих, но описал безобразные оргии принцепса, назвав поименно участвующих   в них распутников и распутниц и отметив новшества, вносимые ими в каждый вид   блуда, и, приложив печать, отправил его Нерону. Свой перстень с печатью он   сломал, чтобы ее нельзя было использовать в злонамеренных целях.      

20. Между тем Нерон, теряясь в   догадках, каким образом стали известны подробности его изощренных ночных   развлечений, вспоминает о небезызвестной благодаря браку с сенатором Силии,   которую он сам принудил к соучастию в своих грязных любострастных забавах и   которая к тому же была приятельницей Петрония. И вменив ей в вину, что она   будто бы не умолчала о виденном и о том, что претерпела сама, он проникся к ней   злобою и отправил ее в изгнание. Тогда же он отдал бывшего претора Минуция   Терма на расправу жаждавшему отмстить ему Тигеллину; дело в том, что   вольноотпущенник Терма в поданном им доносе обличал Тигеллина в некоторых   преступлениях, за что он сам поплатился жесточайшими пытками, а его патрон Терм   – головою.      

21. По уничтожении стольких именитых   мужей Нерон в конце концов возымел желание истребить саму добродетель, предав   смерти Тразею Пета и Барею Сорана – они оба издавна были ненавистны ему, и в   особенности Тразея: ведь он покинул сенат, о чем я упоминал выше, во время   прений об Агриппине, ведь и в ювеналиях он почти не принял участия, и это тем   глубже задело Нерона, что тот же Тразея в Патавии, откуда был родом, на учрежденных   в ней троянцем Антенором…[623]   играх пел в одеянии трагического актера. Да и в тот день, когда претор Антистий   за поносящие Нерона стихи был уже почти приговорен к казни[624], Тразея выступил с   предложением менее сурового наказания и настоял на своем; к тому же он   умышленно не явился в сенат при определении Поппее божеских почестей и отсутствовал   на ее похоронах. Забыть обо всем этом препятствовал Коссуциан Капитон, который,   помимо прирожденной ему злокозненности, был заклятым врагом Тразеи, так как   тот, поддержав своим веским словом представителей киликийцев, предъявивших ему   обвинение в лихоимстве, помог им добиться его осуждения[625].      

22. Упрекал Коссуциан Тразею и в том,   что он уклоняется от принесения в начале года торжественной присяги на верность   указам принцепсов, что отсутствует при провозглашении обетов богам, хотя и   состоит в жреческой коллегии квиндецимвиров, что не заклал ни единой жертвы за   благополучие принцепса и за его божественный голос; прежде ревностный и   неутомимый, всегда заявлявший себя сторонником или противником даже самых маловажных   сенатских постановлений, он за три последних года ни разу не вошел в курию, а   совсем недавно, когда все наперебой стекались в нее ради обуздания Силана и   Ветера, предпочел заниматься частными делами своих клиентов. Это – не что иное,   как отчуждение и враждебность, и если на то же самое дерзнут многие, то и   прямая война. «И подобно тому как некогда жадный до гражданских раздоров Рим   толковал о Гае Цезаре и Марке Катоне, – говорил Коссуциан, – так   теперь он толкует о тебе, Нерон, и Тразее. И у него есть последователи, вернее   сообщники, правда, еще не усвоившие его упорства в отстаивании своих воззрений,   но подражающие ему в одежде и облике, суровые и угрюмые, всем своим видом как   бы упрекающие тебя в распущенности. Один он не печется о твоей безопасности,   один – не признает твоих дарований. Он нисколько не радеет о благоденствии   принцепса; так ужели ему все еще мало его печалей и огорчений? Неверие в   божественность Поппеи и уклонение от присяги на верность указам божественного   Августа и божественного Юлия – это проявления одного и того же духа   строптивости. Он презирает религиозные обряды, подрывает законы. Ежедневные   ведомости римского народа с особым вниманием читаются в провинциях и в войсках,   потому что все хотят знать, что еще натворил Тразея. Или примем предлагаемые им   учреждения, если они лучше нынешних, или пусть будет устранен вождь и вдохновитель   жаждущих новшеств. Эта самая школа породила Туберонов и Фавониев – имена,   ненавистные даже старой республике. Чтобы низвергнуть единовластие, они   превозносят свободу, но, низвергнув его, точно так же посягнут на свободу.   Напрасно, Нерон, ты убрал Кассия, если намерен терпеть, чтобы множились   соперники Брутов[626].   Наконец, ты можешь и не предписывать, что сделать с Тразеей; предоставь сенату   быть судьей в нашем споре». Нерон разжигает пыл и без того готового к нападкам   Коссуциана и придает в помощь ему язвительное красноречие Эприя Марцелла.      

23. А Барею Сорана привлекли к суду   на основании обвинения, которое выдвинул против него римский всадник Осторий   Сабин по окончании срока его проконсульства в провинции Азии, где он вызвал   неудовольствие принцепса своим справедливым и попечительным управлением, а   также тем, что позаботился о расчистке эфесской гавани и оставил безнаказанными   насильственные действия общины пергамцев, помешавших вольноотпущеннику Нерона   Акрату вывезти из их города статуи и картины. Но открыто ему вменялось в вину   не это, а дружеские отношения с Плавтом и происки, имевшие целью привлечение   провинции к соучастию в государственном перевороте. Для осуждения обвиняемых   Нерон выбрал те самые дни, когда ожидалось прибытие Тиридата для его возведения   на армянский престол, что было сделано преднамеренно, либо чтобы толками о   внешних делах отвлечь внимание от преступления внутри государства, либо, может   быть, с тем, чтобы казнью именитых мужей показать воочию всемогущество   императора, столь же единовластного, как цари[627].      

24. И вот, когда весь город высыпал   приветствовать принцепса и посмотреть на царя, Тразея, которому было воспрещено   присоединиться к встречающим, не утратив душевной стойкости, составил письмо к   Нерону, спрашивая, что именно вменяется ему в преступление, и утверждая, что   легко отведет от себя обвинения, если будет осведомлен, в чём они состоят, и   ему будет дана возможность представить свои оправдания. Нерон поспешил прочесть   это послание, в надежде, что устрашенный Тразея высказал в нем нечто такое,   что, послужив к прославлению принцепса, навлечет бесчестие на писавшего.   Однако, не найдя того, чего ожидал, и мысленно представив себе облик, смелость   и свободолюбие не совершившего никаких преступлений Тразеи, он сам проникся   страхом пред ним и распорядился созвать сенаторов.      

25. Тогда Тразея обратился за   советом к ближайшим друзьям, стоит ли ему защищаться или разумнее пренебречь   такою попыткой. Приводились различные доводы в пользу того и другого.   Считавшие, что он должен присутствовать в курии при разбирательстве его дела,   говорили, что они уверены в его стойкости: все, что он скажет, поведет лишь к   возвеличению его славы. Только ленивые и малодушные окружают тайною последние   мгновения своей жизни; пусть народ увидит мужа, бестрепетно смотрящего в глаза   смерти, пусть сенат услышит слова, возвышающиеся над человеческими и как бы   исходящие от некоего божества. Быть может, это чудо тронет даже Нерона; а если   оно и не смягчит его кровожадности, то по крайней мере потомки выделят Тразею   из сонма трусливо и безмолвно погибших к сохранят память о его доблестном   конце.      

26. Напротив, полагавшие, что Тразее   следует дожидаться решения своей участи у себя дома, говоря о нем то же самое,   предупреждали, что в курии он может подвергнуться издевательствам и   оскорблениям; так пусть же он оградит свой слух от брани и поношений. Не только   Коссуциан и Эприй готовы на преступление; и помимо них найдутся такие, которые   дерзнут по бесчеловечности поднять на Тразею руку; за ними из страха последуют   и люди порядочные. Пусть он лучше избавит сенат, украшением которого постоянно   являлся, от бесчестия, что падет на него, допустившего столь гнусное дело,   пусть оставит неясным, какой приговор вынесли бы сенаторы, имея перед собой   подсудимым Тразею. Рассчитывать, что Нерон устыдится собственной гнусности,   безнадежно; скорее, следует опасаться, как бы он не обрушил свою свирепость на   супругу Тразеи, его дочь и на всех, кто ему дорог. Поэтому пусть Тразея, ничем   не запятнанный и не опороченный, идет навстречу своему концу, не сходя со   славного пути тех, по следам которых он шел и устремлениями которых руководствовался   всю жизнь. На этом совещании присутствовал Арулен Рустик, молодой человек   пылкого нрава; увлекаемый стремлением к славе, он заявил, что воспротивится   сенатскому постановлению, – в то время он был народным трибуном. Тразея,   однако, пресек его смелый порыв, убедив не предпринимать этого безрассудного и   бесполезного для подсудимого, но пагубного для его заступника шага. Он, Тразея,   прожил свой век, и ему не пристало отступать от жизненных правил, которых он   неизменно придерживался на протяжении стольких лет, тогда как Арулен только   начинает восхождение по ступеням магистратур и все они открыты пред ним. Итак,   пусть он предварительно основательно поразмыслит, на какой путь ему подобает   вступить, чтобы в такое время открыть себе доступ к государственной   деятельности. Решение вопроса о том, следует ли ему явиться в сенат, Тразея оставил   на свое усмотрение.      

27. На следующее утро две когорты в   полном вооружении заняли храм Венеры Родительницы[628]. У входа в сенат   толпились люди, не прятавшие мечей под тогами, а по площадям и возле базилик[629]   располагались воинские отряды. Сенаторы проходили в курию под устремленными на   них взглядами и среди угроз и выслушали речь принцепса, оглашенную его   квестором. Не называя имен, он порицал сенаторов за уклонение от возложенных на   них государством обязанностей, тем более что, следуя их примеру, становятся   нерадивыми и римские всадники; и нечего удивляться, что они не прибывают из   отдаленных провинций, если многие, достигшие в свое время консульства и   жреческих должностей, поглощены заботами о благоустройстве своих садов. И   обвинители ухватились за это, как за оружие.      

28. Начал Коссуциан; с еще большей   горячностью говорил Марцелл, восклицая, что дело идет о самом существовании   Римского государства; строптивость подчиненных полагает предел милосердию   властителя. Слишком мягкими вплоть до этого дня были сенаторы, допускавшие,   чтобы ускользали от наказания враждебный государству Тразея, его зять Гельвидий   Приск, одержимый тем же безумием, и вместе с ними Паконий Агриппин, унаследовавший   отцовскую ненависть к принцепсам, и кропающий мерзостные стишки Курций Монтан.   Он, Марцелл, требует, чтобы Тразея присутствовал в сенате – как бывший консул,   при провозглашении обетов – как жрец, при принесении присяги – как гражданин,   если только он открыто не стал предателем и врагом отечества, отвергающим   завещанные предками учреждения и священнодействия. Пусть, наконец, является в   курию разыгрывать сенатора минувших времен, пусть по своему обыкновению   заступается за недоброжелателей принцепса, пусть выскажет, что, по его мнению,   должно быть исправлено или изменено. Сенаторам будет легче вынести порицание им   чего-то определенного, чем выносить, как ныне, его молчаливое осуждение всего,   что ни есть. Или, быть может, ему не нравится, что на земле царит мир и что   победы одержаны без потерь в войске? Они, сенаторы, больше не должны потакать   извращенному честолюбию человека, которого общественное благополучие повергает   в скорбь, который считает пустынею площади, театры и храмы, который угрожает,   что добровольно удалится в изгнание. Он не видит здесь ни сенатских постановлений,   ни магистратов, ни самого города Рима. Так пусть же он прервет жизнь, связывающую   его с государством, которое уже давно перестало быть для него дорогим, а ныне и   терпимым.      

29. И когда Марцелл с огнем в   голосе, лице, взоре бросал такие слова, сенаторов охватило не давно знакомое и   ставшее привычным в испытаниях, которым они постоянно подвергались, уныние, а   внушенный видом воинских отрядов во всеоружии еще не изведанный ими глубокий   страх. К тому же в их воображении витал почтенный облик самого Тразеи. Были и   такие, которые жалели Гельвидия, обрекаемого казни не за совершенные им преступления,   а только за то, что он с ним породнился: и Агриппину также ничего не вменяют в   вину, кроме грустной судьбы отца, который, столь же ни в чем не повинный, как   он, погиб от свирепости Тиберия. Да и Монтана, благонравного юношу, никогда не   сочинявшего поносных стихов, собираются изгнать на чужбину лишь потому, что он   обнаружил дарование.      

30. Между тем в сенат входит   обвинитель Сорана Осторий Сабин и начинает с того, что говорит о дружбе Сорана   с Рубеллием Плавтом и о том, что в бытность проконсулом провинции Азии он не   столько пекся об общественном благе, сколько о снискании расположения ее   обитателей и с этою целью потворствовал мятежным общинам. Но это дела давнишние,   а было и нечто новое, чем Осторий впутывал и дочь в затеянный против отца судебный   процесс, утверждая, что она издержала много денег на магов. Действительно,   Сервилия – так звали молодую женщину, – движимая тревогою за отца, из   любви к нему и по свойственной ее возрасту неосмотрительности, обратилась к   ним, запросив их, однако, только о том, все ли будет благополучно с семьей, можно   ли мольбами смягчить Нерона и не принесет ли сенатское расследование чего-либо   страшного. Ее, вызвали в сенат, и у трибунала консулов встали друг против друга   престарелый отец и юная дочь, которой шел лишь двадцатый год, с недавних пор,   после того как ее муж Анний Поллион был отправлен в ссылку, осиротелая и   одинокая, не смевшая даже взглянуть на отца, ибо считала себя виноватою в том,   что усугубила тяжесть его положения.      

31. На вопрос обвинителя, не продала   ли она свадебных уборов или снятого с шеи ожерелья, чтобы добыть деньги для   магических таинств, она, простершись ниц, долго плакала, не произнося ни слова,   а затем, обняв жертвенник с алтарем, сказала: «Я не призывала злых богов, не   произносила заклятий и в моих злосчастных молитвах смиренно просила только о   том, чтобы ты, Цезарь, и вы, сенаторы, оставили жизнь этому лучшему из отцов. Я   отдала драгоценности, наряды и знаки моего достоинства, как отдала бы кровь и   самую жизнь, если бы их от меня потребовали. Только этих прежде мне совсем   неизвестных людей касается, какая слава утвердилась за ними и каким ремеслом   они занимаются. А принцепса я называла лишь в ряду остальных божеств.   Несчастнейший мой отец ни о чем не был осведомлен, и если содеянное мной –   преступление, то совершила его я одна».      

32. Не дав ей закончить, Соран   восклицает, что она не последовала за ним в провинцию, что по молодости лет не   могла знать Плавта, что не была замешана в преступлениях мужа и, повинная лишь   в чрезмерной любви к отцу, должна быть оставлена в стороне от дознания по его   делу; сам же он покорится уготованной ему участи, какой бы она ни была. И он   кинулся бы в объятия устремившейся к нему дочери, если бы подоспевшие ликторы   не отстранили их друг от друга. Затем приступили к опросу свидетелей; и если   необоснованность жестокого обвинения возбудила глубокое сочувствие к   подсудимому, то презрение и гнев навлек на себя свидетель Эгнаций. Этот клиент   Сорана, подкупленный, чтобы погубить друга, носил личину последователя   стоической школы; искушенный в притворстве, он внешностью и речами изображал   добродетель, но в душе был хитер, коварен, жаден и похотлив. Деньги вызвали все   это наружу, и на своем примере он воочию показал, что нужно остерегаться не   только погрязших в обмане и запятнавших себя дурными поступками, но и тех, кто   под покровом добропорядочности лжив и вероломен в дружбе.      

33. Тот же день принес, однако, и   возвышенный образец честности, явленный Кассием Асклепиодотом, выдававшимся   среди вифинцев несметным богатством; почитая Сорана, когда тот был на вершине   могущества, он не покинул его и в беде, за что и был лишен достояния и   отправлен в ссылку, показав своею судьбой, сколь безразличны боги к добру и   злу. Тразее, Сорану и Сервилии предоставляется избрать для себя смерть по   своему усмотрению; Гельвидий и Паконий изгоняются из Италии; Монтан, во   внимание к просьбе отца[630],   был прощен, впрочем с оговоркою, воспрещавшей ему отправление государственных   должностей. Обвинителям Эприю и Коссуциану было пожаловано по пяти миллионов сестерциев,   Осторию – миллион двести тысяч и квесторские знаки отличия.      

34. Между тем к Тразее, который   оставался у себя в садах, уже под вечер был послан консульский квестор. Тразея   в тот день созвал к себе многих знатных мужчин и женщин и главное внимание   уделял учителю кинической философии Деметрию, с которым, как можно было   предполагать по выражению лиц и доносившимся до слуха словам, когда они начинали   говорить громче, обсуждал вопрос о природе души и о раздельном существовании духовного   и телесного, пока не прибыл один из его ближайших друзей Домиций Цецилиан,   сообщивший о принятом сенатом решении. Узнав о нем, все разразились слезами и   сетованьями, и Тразея стал убеждать их покинуть его возможно скорее, дабы не   навлечь на себя опасности подвергнуться участи осужденного; обратился он с   увещанием и к Аррии, высказавшей желание умереть вместе с мужем, последовав в   этом примеру своей матери Аррии[631],   и уговаривал ее не расставаться с жизнью и не лишать единственной опоры их   общую дочь.      

35. Затем он направился к портику,   где скорее обрадованного вестью о том, что его зять Гельвидий только изгоняется   за пределы Италии, чем погруженного в скорбь, его и находит квестор. Получив от   него сенатское предписание, Тразея уводит в спальный покой Гельвидия и   Деметрия; там он протягивает обе руки, чтобы ему надрезали вены, и, когда из   них хлынула кровь, окропив ею пол и подозвав к себе квестора, говорит: «Мы   совершаем возлияние Юпитеру Освободителю; смотри и запомни, юноша. Да сохранят   тебя от этого боги, но ты родился в такую пору, когда полезно закалять дух   примерами стойкости». Но смерть медлила, и он, испытывая тяжелые страдания,   обратив к Деметрию…[632].