1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 
			
– Начались? Хм… Родился до срока…
			
Через два часа летопись его жизни развернулась в кошмарный вариант Тысячи и одной ночи. Неудач, выпавших на его долю, хватило бы сорвать завоевательный поход Тамерлана. Там ломались часы и ноги, разбивались вазы и судьбы, терялись документы, горели провода и буйствовали стихийные бедствия. Аккуратная белая кухня с внимательным Звягиным превратилась в автономный оазис средь рушащихся карточных домиков Епишкинского неблагополучия.
			
– Вашей трагедии хватит на пять комедий, – развеселился Звягин.
			
…В пятом классе он сломал руку на физкультуре, упав на ровном полу; это до конца школы избавило его от физкультуры (для спокойствия физрука), но не от травм. В шестом – отстал от поезда, когда семья ехала в отпуск. Он взрослел, и несчастья взрослели вместе с ним. Апофеозом удачливости явилась женитьба, которая не состоялась.
			
Это судьба, покорно рассказывал Епишко. Он был тогда студентом, выгнали его позднее. Сначала он заболел бруцеллезом, напившись в колхозе молока от единственной, очевидно, бруцеллезной коровы в республике. Корову прирезали, в отличие от Епишко, который долго мучился, хотя в конце концов выздоронел. Свадьбу пришлось перенести, и в оставшееся время он успешно завалил сессию, пересдавая экзамены с потом и страданием, – вместо прогулок под луной… Везя из ателье свадебный костюм, он вывалился с подножки автобуса – толчея, час пик – и отбыл на «скорой» под сиреной и с сотрясением мозга, излишне говорить, что пакет с костюмом исчез.
			
В больнице невеста увидела его лицо, отутюженное мостовой, и заплакала; но плач у нее выходил какой-то задумчивый. Думы эти были, видимо, о будущей жизни.
			
Спеша в такси к невесте, откуда они должны были следовать во Дворец бракосочетаний, Епишко попал в бесконечную пробку: все улицы перекрыли для какого-то марафона. Он прибежал часом позднее и застал истерику. Родители суженой с большим радушием встретили бы насильника и убийцу. Он им вообще не нравился.
			
Во Дворце их очередь уже прошла: ждать две недели! Невесту отпаивали валерьянкой, администратора молили, Епишко предлагали покарать физически. Обошлось – уговорили. Тогда оказалось, что у Епишко нет паспорта.
			
Невеста окаменела и тут же вернула Епишко слово, прибавив к нему много других слов, за которые ее попросили выйти из Дворца. Женить Епишко по студенческому билету администраторша с негодованием отказалась. Он понесся в общежитие, но паспорта не нашел – очевидно, потерял, когда бежал к невесте…
			
Когда через десять дней он вернулся к невесте вымаливать прощение, с двумя паспортами в карманах – выданным взамен утерянного и утерянным, найденным в пакете с горчичниками, – он был спущен с лестницы крепким пареньком, который занял его место подле невесты, и занимает его до сих пор – в качестве мужа.
			
Епишко пожелал ему большого личного счастья и пошел в милицию, соображая, какой паспорт сдавать – старый или новый, потому что жить по двум паспортам запрещено законом. Увлекшись этой мыслью, он потерял оба; все равно жениться было уже не на ком.
			
– Если я стою в очереди, то все кончается передо мной, – жаловался он. – Если я не опаздываю на поезд, то на моем месте уже сидит пассажир с таким же билетом.
			
– А вы на самолете летать не пробовали? – с интересом осведомился Звягин, снимая с газа манную кашу и кладя в тарелки чернослив.
			
– Вообще я боюсь… Раз рискнул в командировке, мы сели вместо Краснодара в Ростове, кто-то по ошибке взял мой чемодан, а там техдокументация – короче, уволили с работы.
			
– И кем ты теперь работаешь?
			
– Пожарным, – мучительно сознался Епишко, ляпаясь кашей.
			
– Где?!!! – поразился Звягин.
			
– В театре…
			
– И он еще не сгорел? А говоришь, не везет. Но неужели он не пробовал бороться с невезением? Переломить судьбу?
			
Пробовал; но она не переламывалась. Он покупал летний костюм, делал прическу в мужском салоне, собирал всю свою волю к жизни – и садился на окрашенную скамейку, сверху его поливала поливальная машина, а ключи от дома проваливались в решетку люка.
			
– Нет, – заключил он, – мне помочь невозможно. Деньги ваши я потеряю, на новой работе что-нибудь выкину…
			
– Деньги? – вздернул бровь Звягин. – Работу? Вы меня не за старика Хоттабыча приняли? Я не благотворитель, вы не калека. В армии служили?
			
– Нет, знаете: здоровье…
			
– Жаль, – искренне посочувствовал Звягин. – Толковый сержант необыкновенно полезен для здоровья хрупких юношей. – Он швырнул тарелки в мойку и открыл кипяток. – Сейчас вызову вам такси.
			
– Не дозвонитесь, – предрек Епишко. – Там всегда занято.
			
– Покупайте телефон с кнопочным набором: как только абонент оснобождается – он мигом соединяет. Не ройтесь к карманах, шоферу я заплачу сам. Куда вам?..
			
Весь вечер он расхаживал со стаканом молока и соломинкой, мурлыча «Турецкий марш». Вдруг остановившись перед столом, где жена проверяла тетради, он зло рявкнул:
			
– Я т-тебя научу любить жизнь!
			
– Что?! – жена уронила очки. Звягин мотнул головой, выныривая из своих дум:
			
– Прости, замечтался… Что такое невезение? – допросил он.
			
– Влезаешь в очередную авантюру? – Жена вздохнула, выключила настольную лампу и подперла ладонями щеки. – Вот, думала, уволишься из армии, поедем в большой город, не надо будет тебя ждать с вечных учений и прыжков, – а тебя опять никогда дома нет…
			
– Во-первых, – Зцягин загнул палец, – невезение – это когда человек хочет больше, чем может. Этим надо быть скромней. Второе: не умеют учитывать все жизненные обстоятельства. Третье: не готов к худшему. Четвертое: принимает мелочи близко к сердцу.
			
Жена слушала историю невезучего Епишко и стелила постель.
			
– Вечно ты кого-нибудь жалеешь, – печально сказала она.
			
– Плевать мне на него! – возмутился Звягин. – Мне просто интересно, как и что тут можно сделать.
			
– С невезением?..
			
– Ерунда! Невезение – это судьба. Судьба – это характер и обстоятельства. Характер можно изменить, а обстоятельства – создать. И очень просто! Гаси свет.
			
			
И утром Звягин вырос в дверях несчастного Епишко.
			
– Дрыхнешь? – грубо спросил он вместо приветствия. – А это что на тебе за обломовский халат?!
			
– Так суббота же, – пролепетал ошеломленный Епишко, стыдливо запахивая засаленную хламиду.
			
– Позвольте, – решительно сказал Звягин, содрал с него, преодолевая сопротивление, халат и запихал в помойное ведро.
			
– Соседское! – взвизгнул Епишко, бросаясь к ведру и путаясь в длинных сатиновых трусах.
			
В ободранной берлоге, пока Епишко, прыгая на одной ноге, влезал в брюки и путался в рукавах свитера, Звягин снял со стола чайник, полил на стул, тщательно вытер подозрительным полотенцем и уселся, скрестив вытянутые ноги.
			
– Свински живешь, хозяин, – был результат осмотра.
			
– У меня была депрессия, – обиженно пояснил Епишко.
			
– Так ведь депрессия, а не паралич, – справедливо возразил Звягин. – Пол-то вымыть можно? Вот и тряпка, – брезгливо ткнул в епишкинский свитер.
			
– Слушайте, мне сержант не нужен! – От обиды Епишко осмелел.
			
– Я был майором, – успокоил Звягин. – Медицинской службы.
			
И погнал хозяина готовить завтрак.
			
– Стаканы перемыть, – приказал он, взглянув их на свет. – За такое в повторный кухонный наряд гонят. А это что – чай?.. Это моча дохлого поросенка. Чай заваривают из расчета чайная ложка на стакан. Учитывая сортность, можно больше.
			
Епишко ощутил себя в стальных тисках чужой воли.
			
– Веник есть?
			
– Вообще-то есть… – неопределенно отозвался он.
			
– Холодильник сломан?
			
– Если видели, так чего спрашивать.
			
– Я не видел, я догадываюсь. Одежду часто рвешь?
			
– А? Ну, рву иногда…
			
– Молодец, – глумился Звягин. Сильными длинными пальцами согнул торчащий в стене гвоздь, раскачал и выдернул. Та же судьба постигла гвоздь в подоконнике и дверном косяке. – Эх, – с вожделением сказал он, – сдать, бы тебя на пару лет в хороший стройбат! Лентяй. Бездельник. Неряха. Ты в труд веришь?
			
– Не знаю, – уныло ответил Епишко, пытаясь сообразить масштабы очередного несчастья, обрушившегося на него в видс напористого диктатора, благоухаюшего французским одеколоном.
			
– Труд создал человека, – ободрил Звягин. – Ну – немного трудотерапии! Прачечная у тебя далеко? Эх, занавесочки… эх, скатерочка… это что, наволочка? а по виду и не скажешь…
			
– Уйдите, – прошептал Епишко и отвернулся, вытирая слезы бессильного унижения.
			
– Оскорбился, – презрительно заметил Звягин. – Нюнит. Так дай мне в морду, если ты мужчина!
			
– И дал бы, если б мог, – неожиданно с вызовом ответил Епишко.
			
– О. Это уже лучше, – одобрил Звягин. – У тебя мама жива?
			
– Жива…
			
– Вот ее жалей, а не себя. «Надежда и опора»! Выпороть бы тебя ради твоей мамы, да устав телесные наказания не позволяет. Давай чемодан! И сумку давай. Потащили твое голландское белье к трудолюбивым прачкам.
			
Солнце катилось по сияющим трамвайным рельсам. Девушка в окне четвертого этажа мыла рамы в веселом магнитофонном громе. Звягин мигнул ей, она засмеялась и уронила тряпку.
			
…На обратном пути Епишко сгибался и семенил под грудой полезных вещей: совок, швабра, веник, молоток, обои, гвозди, и проч., и проч.
			
– Какое прекрасное утро! – С чувством сказал Звягин, вздевая руку к легким облачкам. Епишко мрачно сопел. Дома он с грохотом свалил все в угол и утер пот.
			
– Мой дом – моя крепость! – Звягин отодрал болтающийся клок обоев, с треском распахнул пыльное окно: – Ты стекла мыть умеешь, пожарник?
			
Епишко незамедлительно выдавил стекло, порезав руку, и горестно наблюдал, как тонкая струйка крови смешивается с мыльной водой и капает в лужицу на полу.
			
– Наплюй, – посоветовал Звягин, – в понедельник купим в магазине новое.
			
– Там не будет.
			
– Тогда у столяра в жэке.
			
– Его не поймать.
			
– Дома поймаем.
			
– У него стекла не будет.
			
– За живые-то деньги? С чего бы не быть? Не делай проблем. У тебя пластырь есть? А бинта тоже нет? А йод? Ну хоть анальгин-то есть? – у меня от твоих подвигов уже башка потрескивает.
			
Жизнь переворачивалась: обои клеились, двери красились, барахло выкидывалось, изнемогающая от любопытства соседка звала есть оладьи и томно блестела глазами. Мельтешащий Епишко с завистью следил за скупыми точными движениями Звягина. Загрузил в новый таз гору носков и приступил к стирке, брызгая и суетясь, как енот-полоскун.
			
– Торопиться, – наставительно сказал Звягин, – означает делать медленные движения без перерывов между ними. Заповедь первая: не суетись. Не дергайся.
			
			
За полночь он вернулся домой и полез под душ.
			
– Тебе же завтра сутки дежурить, – вздохнула жена, открывая холодильник. – Ты родной дочери неделями не видишь.
			
– «Неудачей от него разит, как псиной», – сказал Звягин, кидая соломинку в стакан с молоком. – На что может рассчитывать человек, когда у него все в полном беспорядке?..
			
– Ну, создашь ты ему порядок… Надолго ли?
			
– Понимаешь, он словно провоцирует все мыслимые и немыслимые происшествия обрушиваться ему на голову. Некоторым ведь втайне нравится быть страдальцами. Они от этого получают удовлетворение, раз не могут получать удовлетворения от другого.
			
– Ну что же ты тут можешь изменить, Леня?..
			
– Дать ему понюхать удачи. Ощутить ее вкус. И отучить его жалеть себя и растравлять свои горести. Налей еще…
			
Он посчитал, что полученного заряда Епишко хватит на три дня, и навестил его на четвертый.
			
– Почему верхний свет не горит?
			
– Лампочка перегорела.
			
– Почему новую не вкрутил?
			
– Нету…
			
– Не мог купить?
			
– Да вроде была… а стал искать – не нашел… – Епишко пребывал в самом мрачном расположении духа. Он сел в старенькое кресло в углу и нахохлился, как мокрый воробей.
			
– Вы говорите: то, се… Но как бороться с тем, что автобус уходит из-под носа? Что твоя очередь к кассе всегда медленнее других? Что в магазине оказывается санитарный день, а часы в самый неподходящий момент встают?
			
– Тьфу. Выходить на автобус за пятнадцать минут. Не обращать внимания на соседние очереди. Раз в год отдавать часы чистить и регулировать. В магазин перед выходом звонить. Усвой простое правило: делать все не в последний миг, а сразу, как только можно.
			
– А билет на поезд?
			
– Закажи за тридцать суток с доставкой на дом, – это свободно.
			
– А выберешься за город – и вдруг дождь?
			
– Слушай прогноз погоды. Возьми зонтик.
			
– А он теряется!
			
– Сунь в сумку, повесь через плечо.
			
– А то, что ногу подворачиваешь по дороге?
			
– Бегай по утрам, делай зарядку, разминай суставы, связки.
			
– От судьбы не застрахуешься, – упорствовал Епишко. – Я вот знаю случай: в грозу человека в чистом поле убило.
			
– А не лезь в грозу в чисто поле! – обозлился Звягии. – А влез – так держись по низинкам. Короче: жить хочешь? Если нет – я пошел.
			
– Хочу, – тоскливо сознался Епишко.
			
– Тогда держи, – Звягин достал подарок блокнот и ручку. – Вставать – в семь ноль-ноль. И в течение получаса подробно записывать, что и когда сегодня надо сделать. Каждому делу отводить на двадцать минут больше нужного: иметь в запасе десять минут до начала и десять – после конца.
			
– У меня будильника нет, – облегченно сказал Епишко.
			
– Я предупредил соседку, уж позаботится, чтоб ты не проспал!
			
Неделю Епишко старался, как прощенный второгодник. Стосковавшись по утреннему сну, объявил грохочущей в дверь соседке, что болен, температурит, и позднее пойдет в поликлинику. Но до поликлиники он не дошел. Медицина явилась к нему на дом, с треском распахнув дверь ногой и роняя капли с зонта.
			
– Ну? – угрожающе спросил Звягин.
			
– К-как вы вошли?.. – всполошился Епишко.
			
– Взял запасной ключ у твоей соседки. Что болит – мозоли от подушки? – Раскрыл сумку:
			
– Градусник сюда… Покажи-ка язык… пульс… кулак сожми – давление хоть в десант… Скудоумный симулянт? Клистир и холодную простыню – вот что я тебе прописываю! И учти – с живого я с тебя не слезу, – пообещал Звягин.
			
Подстанывая от старательности, Епишко кинулся приводить себя в порядок.
			
– Холодильник исправен?
			
– Нет… Я не успел зайти в ателье!
			
– Чем так был занят?
			
– Там все равно на год очередь… У меня денег нет! – Звягин нехорошим взглядом обвел комнату
			
– Сейчас будут. – И снял с тумбочки телевизор.
			
– Что вы делаете?! – закричал Епишко.
			
– Придержи дверь. – Звягин боком прошел в коридор. – Беги ловить такси.
			
Выйдя из скупки телевизоров на Апраксином, он протянул Епишко шестьдесят рублей:
			
– Получи цену крови. За свой антироботин.
			
– Зачем вы продали мой телевизор?! – взбунтовался. Епишко, наскакивая на Звягина к немалому развлечению прохожих.
			
– Чтоб ты делал свою жизнь, а не смотрел на чужие, – вразумительно отвечал Звягин.
			
В буфете «Европейской» он купил коробку конфет, кою и вручил приемщице в ателье ремонта холодильников: осклабился, прищурился, пророкотал ей что-то на ушко. Приемщица засмеялась, заволновалась и исчезла.
			
– Завтра в первой половине дня, – щебетнула она, выныривая из-за занавески и улыбаясь обольстителю.
			
– Учись, пока я жив, – посоветовал на улице Звягин ослепленному этим фейерверком Епишко. – Холодильник вообще полезнее телевизора – не отнимает время, а наоборот экономит, храня продукты, – а в здоровом теле здоровый дух. Кстати о теле – сейчас купим тебе гантели и тренировочный костюмчик подешевле: бегать поутрам будешь.
			
– Я под машину попаду, – мстительно сказал Епишко.
			
– Похоронят, – равнодушно отозвался Звягин. И стал рассуждать о везении и невезении. Вечный вопрос. «Что было бы, если б такой-то избежал невезения…» Говорят, в характеристиках западных капитанов даже есть графа: «Удачлив ли?» На удачу надо плевать – тогда она придет сама. И быть к ней готовым: недостойному она не поможет – он не сумеет ею воспользоваться, удержать. Ее надо добиваться, но на нее нельзя рассчитывать: везет тому, кто сам себя везет. Когда человек может и без удачи, своим горбом и разумом добиться цели – при любых обстоятельствах! – вот тогда удача сама идет навстречу.
			
Газовали грузовики, мигали светофоры, текла толпа, – Звягин рубил воздух ладонью, вбивая в Епишко тезисы, как патроны в обойму. Неудачи бессильны против того, кто твердо гнет свою линию. Раз не везет, два, сто, – но не бесконечно. И когда человек обретает умение и мужество держаться вопреки любому невезению – вот тогда он в порядке; и с первой крохой удачи – а эти крохи выпадают всем! – он попрет, как танк.
			
В дальние дали несло бледнеющего Епишко напором чужой страсти. Но страшно было оторваться от привычного причала.
			
– Но ведь бывают случайности, когда рушится все?
			
– У настоящего человека – практически нет! Цезарь в лодчонке нарвался на весь вражеский флот – приказал править к флагманскому кораблю и объявил всех своими пленниками! Верить в себя! Верить. И делать все возможное тогда невозможное получится само!
			
«Его нельзя оставлять без присмотра… Но не могу же я пасти его ежедневно: у меня десять суточных дежурств, семья и собственные заботы…»
			
Расхаживая дома вдоль книжных полок, Звягин составлял список:
			
1. Джек Лондон. «Мартин Иден», «Морской волк», рассказы.
			
2. Э. Войнич. «Овод».
			
3. Б. Полевой. «Повесть о настоящем человеке».
			
4. В. Богомолов. «Момент истины».
			
5. Тарле. «Наполеон», «Талейран».
			
6. А. Парадисис. «Жизнь и деятельность Балтазара Кассы».
			
7. Р. Сабатини. «Одиссея капитана Блада».
			
8. Дюма. «Три мушкетера».
			
9. С. Цвейг. «Звездные часы человечества».
			
10. Трухановский. «Адмирал Нельсон».
			
11. Джованьоли. «Спартак».
			
Дочь заглянула ему через плечо:
			
– Если это список рекомендательной литературы мне на лето, папочка, то биографий я терпеть не могу, а остальное, кончив уже восьмой класс, давным-давно читала!..
			
– Это не тебе, – Звягин взъерошил ей светлую короткую стрижку.
			
– А-а, твоему неудачнику! Он еще не стал суперменом?
			
– Уже научился злиться, следить за собой, мечтать, кажется, начинает… Парень впечатлительный, пусть читает книги, укрепляющие дух: они заразительны. Не помешает.
			
Епишко честно читал Лондона, сидя в честно убранной комнате, когда Звягин ввалился к нему с шахматами и учебником для начинающих:
			
– Семь рублей сорок копеек – с тебя. Доставка бесплатно.
			
– 3-зачем мне шахматы? – удивился Епишко. – Я гантелями занимаюсь! – гордо добавил он, надувая грудь и топыря плечики.
			
– Дисциплинировать мышление. Уметь сосредотачиваться. Искать варианты и не зевать. Защищаться и добиваться победы. Игра древних владык, – а уж они понимали толк в судьбе. Расставляй!
			
И трижды разнес хозяина в дым, даже не трогая тяжелых фигур.
			
Через неделю Епишко, проработавший получебника, неким чудом сумел свести вничью.
			
– Прогресс, – обронил Звягин. – Когда сумеешь выиграть, сделаю тебе один подарок. Не угадывай, не представишь.
			
Заинтригованный Епишко зашел раз-другой в Екатерининский садик, где на скамейках под сенью листвы разыгрывали баталии всевозможные любители шахмат: уж они-то знали и умели все. Настал день, когда он звенящим от торжества голосом объявил противнику мат.
			
– Ты смотри! – кисло признал Звягин. – Способности, что ли?
			
– Я еще в школе когда-то немножко играл, – сияя и конфузясь, утешил Епишко. – Вы просто в миттельшпиле попали в ловушку, это Алехин…
			
– Алехин, – пробурчал Звягин. – По утрам бегаешь?!
			
– Бегаю…
			
– А брюки кто гладить будет?!
			
– Я в понедельник гладил…
			
– Развел опять свинарник!
			
– Леонид Борисович, – осмелел Епишко, – а… подарок?..
			
– Обещал – сделаю. В воскресенье.
			
Но еще до воскресенья, когда на подстанции «скорой» он дремал в комнате отдыха после выезда на дорожное происшествие, его позвали к телефону.
			
– Леонид Борисович! – ликующе заорала трубка.
			
– Чего орешь на всю станцию? – спросил Звягин.
			
– Мне дали премию!!
			
– Государственную?
			
– И благодарность в приказе! К годовщине театра! И десять рублей!
			
– Ну и нормально, – сказал Звягин. – Так и должно быть. Поздравляю, Толя.
			
– А что это у вас там хлопает?
			
– Бригада на выезд поехала. Ну, будь, не занимай телефон. – Он протянул трубку в окошко диспетчерше Валечке, положившей ее.
			
– У вас радость, Леонид Борисович? – полюбопытствовала Валечка.
			
– Больной на поправку пошел, – ответил Звягин. – А что, Валечка, похож я на афериста?
			
Дело в том, что премия Епишко стоила ему двухчасового уламывания начальника пожарной охраны («Епишке благодарность?!») и разъяснительной беседы с директором театра, которому он пообещал достать дефицитное лекарство для жены; с них еще была взята клятва хранить тайну.
			
Что же до воскресного подарка, то он был преподнесен в ЦПКиО. Первый желтый лист слетал на песок аллеи. Епишко лизал мороженое, изгибаясь вопросительным знаком, чтоб не закапать брюки.
			
– В блокнот все свои дела с утра записываешь?
			
– Записываю… почти все.
			
– На работу не опаздываешь?
			
– Всего один раз… чуть-чуть.
			
– А вот и подарок, – объявил Звягин, простирая руку. – Первый прыжок!
			
Они стояли перед парашютной вышкой. Епишко задрал голову, уронил мороженое и попятился.
			
Девичья фигурка встала на фоне неба, шагнула и поплыла вниз под куполом, скользящим по вертикальному тросу.
			
– Восемнадцатилетние пацаны прыгают с самолетов, ночью, на воду, на лес! – а тут тебя еще внизу страхуют.
			
Дядька под вышкой приобнял парашютистку; отстегнул лямки.
			
– А лямки не расстегнутся? – шепотом паниковал Епишко, подпихиваемый по крутой лесенке крепкой дружеской рукой.
			
– У меня семьсот прыжков, – успокоил Звягин: – исключено.
			
– Можно с-сломать ногу…
			
– А зачем?
			
Он пожал руку и шепнул что-то инструктору наверху, лично проверил мелко дрожащему Епишко крепление – и неожиданно сильно столкнул вниз:
			
– Ахх…
			
Ужинать он привел его к себе. Счастливый Епишко сидел за белой скатертью и неумело ковырял ложечкой пирожное: он стеснялся.
			
– Терпеть не могу условностей, – сказал Звягин и, подцепив пальцами пирожное, отправил в рот. – Аристократа не может уронить ничто. Всегда поступай как удобнее – и все будет отлично.
			
– Простите, вы каким видом спорта занимались? – спросила проинструктированная жена. Епишко покраснел.
			
– У вас, знаете, такая упругая походка человека, много занимавшегося спортом.
			
Правда, прощаясь, Епишко опрокинул-таки вешалку, на что умница-дочь мгновенно закричала, что эта проклятая вешалка падает на нее каждый день, и давно пора ее выкинуть!
			
Проснувшись среди ночи, жена обнаружила Звягина на кухне: поигрывая желваками и жестко щурясь, он писал крупным почерком:
			
			
«Я ЖЕЛЕЗНЫЙ. Я ВСЕ МОГУ.
			
Я ВСЕГДА ДО БИВАЮСЬ СВОЕГО. ТРУДНОСТЕЙ ДЛЯ МЕНЯ НЕ СУЩЕСТВУЕТ. Я СМЕЮСЬ НАД НЕВЕЗЕНИЕМ. ЖИЗНЬ ПРИНАДЛЕЖИТ ПОБЕДИТЕЛЯМ. СДЕЛАТЬ ИЛИ СДОХНУТЬ! Я ДОБИВАЮСЬ СВОЕГО ЛЮБОЙ ЦЕНОЙ. Я ИДУ ПО ЖИЗНИ, КАК ТАНК. Я ОБАЯТЕЛЕН, СИЛЕН, НАХОДЧИВ, ВЕСЕЛ. Я ГНУ СУДЬБУ В БАРАНИЙ РОГ. УДАЧА ВСЕГДА СО МНОЙ.
			
ЖИЗНЬ – ЭТО БОРЬБА, И Я НЕПОБЕДИМЫЙ БОЕЦ. Я НИЧЕГО НЕ БОЮСЬ.
			
Я ПОБЕДИТЕЛЬ, И ЖИЗНЬ ПРИНАДЛЕЖИТ МНЕ! Я УВЕРЕН В СЕБЕ. Я НЕПОБЕДИМ».
			
			
Жена вытаращила глаза:
			
– Ты начал писать белые стихи или заболел манией величия?
			
Звягин нацедил в стакан молоко из холодильника и кинул туда голубую соломинку.
			
– У него сильнейший, застарелый комплекс неполноценности, – сказал он. – Это надо было переломить. Сейчас дело сдвинулось, он на взлете. Это надо развить, поддержать, закрепить. Вот – как бы аутотренинг. Пусть по утрам и на ночь повторяет себе сии заповеди. Человек ведь может убедить себя в чем угодно, – так надо убеждаться в хорошем, а не плохом, нет?
			
– Думаешь, он уже переменился?
			
– Нет, конечно. Еще не раз начудит, падет духом, станет опускаться опять. Тут и надо будет ставить подпорки, как под провисающие провода. А там и выздоровеет. Его невезение – как вирусы, которые здоровый организм давит автоматически. Его духу я и прописал цикл антибиотиков. А что, разве плохую «молитву» сочинил? – спросил он с авторской гордостью.
			
			
…Предоставленный сам себе Епишко продержался без опеки две недели. По истечении этого контрольного срока Звягин обнаружил признаки упадка:
			
– Чего рожа кислая? Веник! Швабру! Совок!! – С мусором из-под дивана вылетел пожухший лотерейный билет.
			
– Проверял… это старый.
			
Звягин брезгливо поднял двумя пальцами билет:
			
– Тираж двадцатого августа – какой же старый, пять дней прошло. Пусто?
			
Епишко неопределенно пожал плечами.
			
– Газеты нет? Нет. Спроси у соседки, это совсем недавно.
			
Епишко покорно, подчиняясь бессмысленному приказу, пошаркал ногами к соседке и принес «Труд». С неохотой повел пальцем по таблице – и открыл рот:
			
– Электрофон «Аккорд-стерео», девяносто рублей!..
			
– Врешь, – не поверил Звягин. – А серия? Покажи.
			
– Впервые в жизни, – ошарашенно прошептал Епишко.
			
– Можно подумать, «Жигули», – сказал Звягин – Нормально. Завтра получим в сберкассе и отоварим. Порядок давай!
			
Девяносто рублей употребили с толком: выбрали светло-серый пиджак вроде звягинского, брюки и голубую сорочку. Старый пиджак Звягин тут же сунул в урну: «Чтоб и духу его неудачливого не оставалось!». На оставшиеся два рубля Епишко вознамерился постричься «у мастера», и стал похож на помощника режиссера.
			
Позднее жена как-то поинтересовалась у Звягина, где его часы. Он досадливо дернул углом рта: потерял, – видимо, расстегнулся браслет, когда на выезде тащил носилки
			
– Леня!
			
– Ну что?..
			
– Ты никогда ничего не теряешь.
			
– Ну вот – начал терять… Может, невезение заразно?..
			
– Заразно! Скажи правду. Почему ты должен еще свои деньги тратить на этого охламона! Ведь продал, продал?..
			
– А если б подарил? – укорил Звягин. – Ну, продал. Я не курю, не пью, не собираю марки, – могут же у меня быть хоть какие-то самочинные мужские расходы? Ну, купил я ему в сберкассе у одного выигравший билет… всего-то девяносто ре – а может они ему всю жизнь изменят.
			
			
Жизнь посредством девяноста рублей изменяться не спешила. На спинке стула висел вспученный пиджак в мерзостных разводах, а на самом стуле сидел Епишко и горевал.
			
– Я его постирал, – пожаловался он.
			
– Браво первая валторна! – поздравил Звягин. – Стирал – уже хорошо. А зачем? Профилактически? Или цвет плохой?
			
– Да я на улице об машину запачкался…
			
– Хорошо: ведь не попал под нее. У меня вчера на выезде человек поскользнулся и влетел головой в витрину – вот это да. А таких запачканных полная химчистка. Почему туда не сдал?
			
– Там долго…
			
– А срочная? Встань-ка; мышцы окрепли, спина распрямилась, все в порядке, – да ты посмотри на себя в зеркало: у тебя же глаза другие стали! Мужчине жалеть тряпку, тьфу!
			
В «Мужской одежде» Звягин высмотрел серый костюм-тройку. Епишко сглотнул слюну.
			
– Бери. Рекомендую. Самое то.
			
Епишко удивился:
			
– Откуда деньги-то?
			
– А? – удивился Звягин. – А почему не заработаешь?
			
– Как?..
			
– Так же, как все?.. Ну – нет, так нет. Пошли.
			
Он оставил Епишко в глубокой задумчивости: почему одни зарабатывают деньги, а другие нет. И можно ли перейти из одной категории в другую.
			
В этих размышлениях его застала телеграмма от когдатошнего приятеля из Москвы: собирался приехать, по телефону не застал, можно ли у него остановиться? Телеграмму принесла милая девица, картавая и торопливая, которая с ходу подвернула на ступеньке ногу: только охнула. Епишко оказал первую помощь: довел до своей комнаты, туго перебинтовал лодыжку (аптечка давно была!) и на всякий случай налил валерьянки – успокоиться. Говорливая почтальонша развеселилась, затарахтела: учится заочно, работает в отделе кадров, телеграммы утром разносит для приработка, на почте люди нужны, у них многие прирабатывают, даже мужчины, студенты, вот он (Епишко) утром дома так что тоже может, приходите к нам, ха-ха, спасибо, ох, вы не поможете мне дойти?
			
Зерно упало на удобренную почву: доведя девицу до почтового отделения, Епишко набрался духу для разговора с заведующей – и написал заявление. Справку на совместительство он взял без труда. Несложные арифметические высадки: скоро серый костюм-тройка перейдет в его собственность.
			
«И шил костюмы, элегантней чем у лорда», – украдкой насвистывал он по утрам, скача по лестницам и лифтам и звоня в звонки.
			
– Прирабатываю, – небрежно ответил он на вопрос Звягина, почему утром его никогда нет, коли работает он вечерами.
			
– Дело. Правильно, – отреагировал Звягин, тщательно организовавший всю эту тайную акцию с телеграммой, девицей и заведующей. Трудно было лишь одно – незаметно выспросить у Епишко о знакомом в другом городе: адресное бюро и междугородный телефон функционировали исправно, знакомый и заведующая оказались понятливы, а девица попалась просто прелесть и коробку шоколада отработала на пять баллов.
			
…Нет, Епишко не выглядел еще суперменом, но уже не выглядел пугалом. Не выделяется из толпы: человек себе как человек, самый средний. И даже если он ступал из автобуса в лужу, или ронял деньги у кассы, или попадал без зонтика под неожиданный дождь, – это не выглядело уже комедией из немого кино, равно как и трагедией измученного издевкой судьбы человека: ну, чего не бывает, какая ерунда.
			
Епишко стал-таки костюмовладельцем, но Звягин опасался, что после исполнения мечты он может остыть, захандрить: чего добиваться дальше-то?.. «Поддернуть его, поддернуть, да у-ухнуть!»
			
– Ничего костюмчик, – кивнул он, обойдя вокруг Епишко. – Носи небрежнее, не жмись. А вот скажи: ночью снимут его с тебя, ограбят, – что будешь делать?
			
– Нечего ночью невесть где шляться, – предусмотрительно возразил Епишко, запахивая пиджак поплотнее.
			
– Ну, а – прямо в парадной? В общем – снимут?
			
Епишко вздохнул, подумал:
			
– Куплю другой…
			
– На какие деньги?
			
– Заработаю. – Епишко понял условия игры и улыбнулся.
			
– А с почты уволят? Ну, не понадобишься ты им больше?..
			
– Что, работ мало, что ли, – сказал Епишко. – Да ладно вам меня экзаменовать, Леонид Борисович, что я, мальчик…
			
			
В последнее воскресенье сентября они поехали за грибами – подальше. Поездка планировалась как важная воспитательная акция. Звягин облачился поверх всего в старый маcкомбинезон: комбинезону этому отводилась не последняя роль.
			
– Нож? Спички? Компас? Пошли…
			
Они углубились в черно-желтый лес, шурша полой листвой. В лесу Епишко заблудился.
			
– Э-ге-геээ! – заорал он.
			
Дальнее эхо ахнуло в чаще и смолкло. Откуда-то – с неожиданной стороны – донесся еле слышный отзыв. Епишко с кликами и треском ломился в том направлении – но отзыв оказался сбоку, потом едва различимо долетел сзади,и исчез вовсе.
			
Ему стало страшно. Панически заметался туда-сюда, нервно вскрикивая. Достал компас и непонимающе смотрел на пляшущую стрелку: где что?
			
Устав, перевел дух, утер пот. Спокойно. Звягин его уже наверняка ищет. Конечно ищет! И главное – не блукать без толку, бредя невесть куда, а оставаться на месте и ждать помощи, регулярно подавая сигнал.
			
«И вот этот паршивец, – рассказывал Звягин, – преспокойно садится под дерево и жует бутерброд, время от времени трубя, как слон: мне, значит, ориентир дает. Дождь пошел – так он под старую ель перебрался. А еще час-другой – и темнеть начнет!»
			
В бесконечном лесу, глушащем голоса, Епишко мог долго оставаться ненайденным; трепеща перед таким вариантом, он принял решение выходить самостоятельно. Но в какую сторону? Попытался представить себе карту – не представлялась… Но главное шоссе идет примерно с севера на юг, они пошли с него налево… значит, надо держать на запад! Он достал компас и пошел на запад, спотыкаясь и беря иногда чуть вправо, как учил Звягин: у человека шаг правой ногой на пару сантиметров шире, чем шаг левой, и двигаясь без ориентира он описывает круг.
			
Иду по азимуту, гордо сказал себе Епишко. Пржевальский, подумал он. Колумб. Вот так путешествуют. Ему стало хорошо и как-то мужественно. Вскоре он сообразил, что при компасе «поправка вправо» излишняя – и так направление держится.
			
Через полчаса дорога неожиданно открылась сбоку: за деревьями прошумел тяжелый грузовик.
			
– Молодец, – умиленно сказал себе Епишко, выходя на шоссе. – Умница, мальчик. Вышел, не запаниковал, сумел! Сам, ни на кого не надеясь.
			
(Сейчас ему, счастливо спасшемуся, искренне так казалось.)
			
Шоссе прорезало лес и было в этот предвечерний час вполне пустынно. Он дошел до автобусной остановки, где они сошли. Солнце брызнуло алым в щель туч над горизонтом.
			
Но где же Звягин? Епишко снова занервничал. Не мог же он заблудиться! Уже вышел и уехал в город? – нет, разве Звягин мог его бросить!..
			
– Я зде-еесь! – закричал он в чащу. – Ээ-ээй!!. – Да: там бродит в темных буреломах Звягин и ищет его, а он, благополучно вышедший, стоит здесь в бездействии!
			
Он потоптался – и ринулся обратно в лес. «Надо делать ножом засечки, чтоб не заблудиться!»
			
Засечки белели на деревьях. Впопыхах Епишко порезал руку, слизнул кровь, сплюнул; стал внимательнее. Каждую минуту – по часам – издавал вопль, все более хриплый (голос сорвал); искал заблудившегося Звягина.
			
Звягин, находившийся все эти часы метрах в сорока от него, оценивающе наблюдал действия по своему спасению. Натыкав веточек в петли маскомбинезона, сливаясь с зарослями, он бесшумно сопровождал подопечного, поглядывая на часы.
			
(«До дороги – метров пятьсот. Суетится он, как таракан на горящем корабле! Пишет по лесу зигзаги, пыхтит и на компас смотрит, засечки режет. Но ведь – вышел! И вновь полез – меня искать, не бросил!»)
			
Помучив Епишко до сумерек (дабы увеличились размеры подвига), он тихонько аукнул, направляя звук ладонью в другую сторону. Выкинул веточки с халата, расстегнулся и взъермшился, изображая утомление.
			
– Ффу-ух, – шумно выдохнул он, выламываясь из кустов навстречу ликующему Епишко. – Ты где был-то? Я уж тут и сам почти заблудился… В какой стороне дорога-то у нас, представляешь?
			
Он хотел еще подвихнуть ногу: пусть бы спаситель попотел, но это бы могло уже показаться подозрительным. Поднимая подопечного до своего уровня, нельзя впадать в ошибку и спускаться самому до его уровня; а если и можно, то незаметно, так, чтоб авторитет в его глазах не мог упасть, подумал Звягин.
			
– А чего кровь на щеке?
			
– Где? А… Сучком поцарапал. Хорошо, что не в глаз, – весело ответил Епишко. Его триумф не могло омрачить ничто.
			
На подходивший автобус он смотрел так, словно сам этот автобус сделал и доставил сюда. Кругом была жизнь, та самая, которая борьба, и он в этой жизни был хозяин.
			
Теперь раз в неделю они со Звягиным играли в шахматашки, болтали; Звягин давал ему новые гантельные комплексы и списки литературы (доверенные жене). В Епишко почуялась какая-то новая задумчивость – не меланхоличная, как встарь, а с неким прикидывающим, конкретным выражением. Звягин расшифровал это выражение как мысли о будущем.
			
– Блокнот, – он протянул руку.
			
Епишко достал свой «организационный» блокнот, исписанный почти до конца, покраснел, поколебался (его уже давно не контролировали). Демонстративно не замечая его смущения, Звягин перелистал последние записи.
			
– Смеяться не надо, – тихо попросил Епишко.
			
– А над чем, – спокойно сказал Звягин. – Извини, что посмотрел. Мы же друзья.
			
Епишко отважился взглянуть ему в глаза:
			
– У вас легкая рука.
			
– Я знаю. На самом деле – у тебя тоже. Просто тебе долго не везло. Это ведь и вправду бывает. Я только помог тебе переломить невезение. А дальше ты и сам можешь.
			
«Обширная программа… Расчет верен: он настолько отстал от сверстников – и работа, и семья, и жилье, и образование – ничего нет, но еще не поздно; ему есть чего добиваться – есть стимул. А там он будет уже в колее – и никуда не денется…»
			
			
И сеялся снег за синим окном, когда по ноябрьскому, первому, праздничному морозцу ввалился Епишко без предупреждения в гости.
			
– Я не девица, – мрачно сказал Звягин букету роз.
			
– Жене… хозяйке-то можно?
			
– Откуда узнал, что она именно розы любит? – смягчился Звягин.
			
Епишко радостно откашлялся.
			
– Хочу лично посоветоваться, Леонид Борисович…
			
Ему подвалила грандиозная удача – предложили работу по специальности. Перед театром столкнулся со старым приятелем, заговорили о жизни, – и всплыла должность техника в их проектном институте. Образование неоконченное высшее у него есть, перед начальством и в отделе кадров приятель обещал все уладить. Видимо, потребуется заочно кончать институт. Зарплата для начала не шибко большая, но – главное зацепиться.
			
– Нет чтоб самому работу искать, – ждешь, пока она сама тебя найдет! Везенье везеньем – но вези себя и сам!
			
– Да я уж начал подыскивать, – оправдывался Епишко. – Я ж понимаю – не всю жизнь в пожарных…
			
– Оденешься как следует, – советовал Звягин. – Спросят о причинах театральной твоей одиссеи – туманно намекай на трагическую любовь, люди склонны такому сочувствовать. Соври, что в студенческом научном обществе занимался некогда именно той темой, на которую сейчас тебя посадят. Цветочки-конфеточки сунь в портфель для дам из отдела кадров…
			
За спиной Епишко вырастали крылья, и он пробовал их на прочность.
			
– Шахматишки?
			
Епишко выиграл и удалился победно, благословленный.
			
– Зачем ты ему проиграл? – уязвление спросила дочь.
			
– Пусть будет уверенней в себе, – отмахнулся Звягин.
			
– Что ж ты тогда его для большей уверенности в себе в кооператоры не пристроил? Хоть деньги бы получал, а что там в этом институте…
			
– Ставлю тебе диагноз: ранний американизм. К волчьей борьбе на свободном рынке парень еще не готов: сожрут, обманут, подставят. Пусть пока походит в загородочке на полтораста рублей.
			
– Находил его однокашников, звонил по квартирам, уламывал в институте, а он и знать ничего не будет…
			
– А зачем?
			
– Хоть бы спасибо сказал… Обидно.
			
– Кто я? – требовательно спросил Звягин.
			
– Кто ты… Мой папа.
			
– Кто я? – повторил он.
			
– Врач, – продолжила она перечисление его ролей в жизни.
			
– О! – Звягин сунул руки в карманы и с фатовским видом плюхнулся на диван, откинувшись и закинув ногу на ногу. – Стоит ли вкалывать, – он сощурился, – спасая человеков, падающих, разбивающихся, и тому подобное, чтобы они были несчастными неудачниками? А потом, – он засвистел начальные такты «Турецкого марша», – много ли ты знаешь людей, умеющих делать невозможное? Заметь: без всяких чудес – и не зная осечек. А?
			
– Ты у меня ужасный хвастун, – влюбленно сказала дочь.
			
– А теперь подай отцу стакан холодного молока. – И Звягин раскрыл «Историю античных войн», заложенную на битве при Гавгамелах. Увлечения его бывали непредсказуемы.
		
		
			
				
Глава III
				
				
НЕКРАСИВАЯ
			
			
– Не люблю я сказки, – насмешливо отрезал Звягин, оглядываясь на витрину охотничьего магазина.
			
В это воскресенье он не дежурил, и жена вытащила его гулять на Невский: ноябрь проблеснул солнцем.
			
– Сказки?! – обиделась жена. – Суть «Пигмалиона» не в сюжете, а в социальных отношениях людей…
			
Перед светофором с визгом тормознула «скорая», из нее высунулась пиратская рожа Джахадзе и прогорланила:
			
– Папе Доку привет!
			
Звягин махнул перчаткой из толпы. «Скорая» выкатила на осевую и рванулась мимо стоящих автобусов.
			
– …искусство – это всегда условный мир, отражающий…
			
– А я живу в безусловном мире! Я человек конкретный. Я врач, я восемнадцать лет носил погоны, я привык видеть жизнь такой, какая она на самом деле, без стыдливых умолчаний и прикрас. А от твоих сказок – один вред!
			
– От «Пигмалиона» вред?! – задохнулась жена. Двадцать лет семейной жизни не отучили ее от безуспешных попыток приохотить Звягина к шедеврам мировой литературы.
			
– Вред и бред, – упорствовал в ереси Звягин. – Еще и за правду себя выдает! Вот и начнут грезить замухрышки о добром дяде: подберет, обеспечит, научит красиво говорить… помоет-приоденет – и готова герцогиня. Ха-ха.
			
Они перешли к Казанскому собору: очередь у входа, голуби в сквере…
			
– …а закроет несчастная мечтательница книжку, посмотрит вокруг: «Где же обещанное чудо?..» – и вешает унылый нос… Делать-то все приходится без чудес и добрых волшебников.
			
– Ты путаешь литературу с жизнью, а сам вещаешь прописные истины!
			
– То-то и беда, что из-за твоих сказок люди отделяют литературу от жизни и забывают прописные истины!
			
И он завертел головой по сторонам, словно искал подтверждение своим мыслям.
			
Здравые мысли имеют обыкновение раньше или позже подтверждаться. В данном случае это произошло незамедлительно.
			
– Любуйся, – с холодным удовлетворением указал Звягин. – А?
			
Существо стояло на автобусной остановке, сунув руки в карманы широченной блекло-черной (по моде) куртки. Зато джинсы были в облипку, и даже самый скверный геометр не назвал бы линии ног прямыми.
			
– Это он или она? – усомнилась жена в нелепом силуэте.
			
– Оно! – полыхнул сарказмом Звягин. – Одета-обута, грамотна-обеспечена, страшила-страшилой.
			
Из-под вязаной шапочки по ним презрительно скользнули глазки, крохотность которых искупалась размерами носа, наводившего на мысль об орлах и таранах галер.
			
– Поможет несчастной страхолюдине твой профессор Хиггинс со своей ванной и фонографом? Говорить нынче умеют все: телевидение! – дурак дураком, а шпарит как диктор. И манер в кино насмотрелись. И одеваются по журналам: нищих нет…
			
– Да, да, – поспешно согласилась жена, таща его вперед. Но немного не успела.
			
«О, какая ужасная селедка», – тихо поразился юный басок. – «Гибрид швабры и колючей проволоки», – согласился тенор. И пара приятелей остановилась было рядом.
			
Нелестная характеристика услышалась и той, кого касалась. Вздернув губу, девица отрубила фразу – не из словаря диктора телевидения. Приятелей шатнуло.
			
– Развлекаемся? – спросил их Звягин, улыбаясь мертвой улыбкой; шрамик на скуле побелел.
			
– Леня, – тревожно сказала жена, меняясь в лице: – Мы идем в Эрмитаж! – Приятелей сдуло.
			
Публика изображала непричастность к происходящему. Скандализованная старушка обличала «нынешних». Запахло склокой. Девушка тщетно принимала независимые позы. Напряжение гонимого существа исходило от нее.
			
– Мои ученики ходят в Эрмитаж чаще, чем мы… Звягин задумчиво сощурился. Глаза его затлели зеленым кошачьим светом. «Пигмалион»! процедил он. – «Хиггинс' Шоу!»
			
Он переступил на месте. Подошел автобус.
			
– Ира, – Звягин поцеловал жену. – Сходи сегодня сама! Ну пожалуйста.
			
Ответ не успел: он как-то сразу отдалился от нее и переместился к остановке, будто влекомый посторонней силой. Вслед за девицей втиснулся в автобус, и двери захлопнулись.
			
В автобусной толчее он бесцеремонно в упор разглядывал злополучное создание. Через минуту оно задрало прыщеватый подбородок и, ответив ему высокомерным взглядом, отвернулось с оскорбленным лицом. За четверть часа на лице сменились все оттенки независимости и неприязни. Резкие черты Звягина не выражали ничего, кроме интереса естествоиспытателя.
			
На Суворовском она выскочила и понеслась размашистой походкой матроса, опаздывающего из увольнения.
			
– Девушка, одну минутку!..
			
Она резко свернула и на красный свет перебежала проспект – прямо в объятия милиционера. Милиционер оживился и отдал честь. Девица стиснула зубы, испепеляя его взором.
			
– Мы опаздываем к больному, – уверенно представился Звягин за ее спиной, извлекая удостоверение – в подтверждение своих слов – и деньги в подтверждение своей вины.
			
Милиционер поколебался. Признанный хозяином положения, он ощутил более достоинства не в строгости, а в благородстве.
			
– Больше не нарушайте. – Он снова отдал честь и отодвинулся, давая понять, что инцидент прощен. На ходу глядя в сторону, девица пролаяла:
			
– Что вам надо? Все разглядели?
			
– Давайте выпьем кофе, – мягко предложил Звягин.
			
– А-а: вы одиноки. Вы, наверное, кинорежиссер. Или художник. Нет? Ну, тогда засекреченный ученый. А – вы шпион и хотите меня обольстить и завербовать!
			
– Ну, еж колючий, – рассмеялся Звягин.
			
– А вы… отцепитесь, старый козел! – отчаянно выпалила она.
			
Встречная красавица, грациозная стрекоза, улыбнулась Звягину уголком детских губ. Он не был похож на старого козла.
			
– Крута, – оценил Звягин, – крута. Не хотите знакомиться.. Тогда позвоните мне, пожалуйста, – протянул ей визитную карточку. – Всему можно помочь, – добавил он.
			
– О чем это вы? – не поняла она. – Еще чего не хватало! – И сунула карточку в карман.
			
Остаток воскресенья Звягин посвятил доведению квартиры до адского блеска – во искупление вины. Дочка металась на подхвате, сочувствовала; и хихикала. К ужину жена оттаяла.
			
– Полчаса стояла перед Ботичелли, – делилась она. – Никто, наверное, не умел так видеть красоту…
			
– А что такое красота? – живо спросил Звягин, хлюпая молоком через соломинку. Жена готовно приняла учительскую позу.
			
– Платон, – сказала она. – Сократ. Чернышевский. Эстетика.
			
– Сократ, – сказал Звягин, поднимая руки вверх. – Я понимаю. Ты мне скажи, чем красивая женщина отличается от некрасивой? Конкретней. – Он приготовился загибать пальцы.
			
– Черты лица… фигура… – она растерялась. – Ну, глаза, нос, рот… волосы…
			
– Волосы, – сказал Звягин. – Да-да. Ноги и шея с ушами.
			
– Шарм, – сказала дочка. – Прикид.
			
– Хорошо – мода. Условность, привычка: у каждой эпохи, расы и так далее – свои понятия о красоте. Так. Биологическая основа, целесообразность: продолжение рода, – он изобразил руками формы секс-бомбы. – Но почему красивы и черные волосы – и золотые, и карие глаза – и синие, и курносый носик – и прямой? Зачем нужны длинная шея и ровные зубы – что ими, проволоку грызть?..
			
– Почему ты этим заинтересовался? – проницательно спросила жена.
			
– Папа хочет знать, что такое красота, прежде чем браться ее делать, – объяснила дочка, догадливое юное поколение. – Он сегодня весь день «Турецкий марш» пел: что-то задумывает!
			
– Опять твои безумные прожекты, – вздохнула жена. – Теперь – та страшненькая, да?
			
– Ура, – успокоила дочка. – Она уродина? значит, ты можешь не ревновать…
			
Дотошный допрос не кончался.
			
– Если красота – это совершенство, то почему заурядная лань красивее самого совершенного крокодила?
			
– Линия, цвет… ассоциативный образ: теплое, гладкое, чистое, легко движется. Вызывает приятные ощущения…
			
Дочка, проходя перед сном из ванной, резюмировала эстетический диспут кратко:
			
– От разговоров еще никто красивее не делался.
			
Девица не позвонила, к некоторой досаде Звягина. Но общежитие, куда она вошла, он заметил.
			
Ночью на кухне он отшвырнул Платона и учебник по эстетике и нацедил ледяного молока из холодильника. Обстоятельно перечислил на бумаге:
			
			
1. Глаза.
			
2. Нос.
			
3. Зубы.
			
4. Волосы.
			
«…»
			
23. Ногти.
			
24. Голос
			
			
Он пожалел, что не знаком с условиями конкурсов красоты. Против каждого пункта, добросовестно вдумываясь, проставил оценки по пятибалльной системе. Средний балл у девицы получился два и три десятых. Подбив неутешительный итог, Звягин зло засопел и достал еще бутылку молока. В верху списка надписал: «Имеем», на чистом листе: «Требуется», на другом: «Что делать»…
			
Утром, вернувшись на подстанцию с первого вызова, он изучающе вперился сквозь окошечко в диспетчершу.
			
– Леонид Борисович?! – изумилась она, краснея.
			
– Валечка, дай-ка мне телефончик своей косметички… – Летя в «скорой» по Обводному, обернулся в салон к фельдшеру:
			
– Гриша, ты где мышцы качаешь? На стадионе Ленина? Познакомишь меня завтра с тренером.
			
Перечень действий оснащался конкретными адресами и фамилиями. Лохматый Гриша перемигивался с медсестрой. Девица позвонила на третий день. Они встретились в полупустом по-утреннему кафе.
			
– Клара, – назвалась она, взбивая волосики.
			
– И имя-то у тебя какое-то… царапучее, – он вздохнул.
			
– Горбатого могила исправит, – беспощадно сказала она. Он пожевал апельсиновую дольку, сплюнул косточку, откинулся на спинку стула: обозрел Клару критически и деловито – так папа Карло, наверно, смотрел на чурку, из которой собирался вырезать Буратино.
			
– Можно и раньше, – лениво пожал плечами. – Это все исправимо.
			
– Предлагаете мне себя и песца на воротник в придачу?
			
– Ни меня, ни песца ты не получишь, – открестился Звягин. – Но у меня вот какие соображения… – Соображения были прерваны скрипучим смешком:
			
– Ага! Прическа, модная одежда, гимнастика, самовнушение: «Я самая привлекательная, я самая обаятельная!..» Хватит, нахлебалась уже в кино подобной чуши… розовых сказочек для дурачков.
			
– Сказочек не будет, – уверил Звягин. – Только реальность. Знаю я в Риге хирурга, который удлиняет калекам ноги на двадцать пять сантиметров: приживляет консервированную кость. Знаю женщину, которой академик Углов сделал серию операций на голосовых связках – мелодичный голос вместо хриплого баса. – Перечень был длинен. – Сказочки не для нас. Для нас – работа. Усталость. Боль. Терпение. Только так все в жизни и делается.
			
Теплая волна доброты, уверенности, надежности исходила от него. Это ощущение покоя и добра было настолько сильным, что Клара неожиданно для себя улыбнулась. Баюкала песня сирены, что все достижимо и все будет хорошо, но у сирены был жесткий металлический баритон и несокрушимая логика..
			
– А с виду вы злой и самовлюбленный, – сказала Клара.
			
– Завтра я дежурю, а послезавтра в четыре жди у метро «Маяковская». И возьми с собой купальник.
			
– Это еще зачем?! – ощетинилась Клара.
			
– В физкультурном диспансере тебя посмотрит одна умная старая врачиха для начала.
			
Колесо событий подхватило ее, швыряя в решительные перемены: она более не сопротивлялась.
			
(«Исчерпал все обаяние, – смешливо жаловался Звягин жене. – Хуже, чем когда ухаживал за тобой в институте» – «Да? – удивилась она. – А я всю жизнь была уверена, что это я за тобой ухаживала».) Врачиха в диспансере оказалась не такая старая.
			
– Сделай двадцать приседаний… Быстрее! Пульс… сто четыре. Давление… сто двадцать пять на семьдесят пять. Вдохни – дуй. Легкие – две семьсот. Сюда. Выпрямись. Рост – сто шестьдесят шесть… вес… сорок девять триста. А кажешься выше…
			
– Это оттого, что сутулится, – сказала медсестра.
			
– Сложение стайера… ты на длинные дистанции никогда не бегала?
			
– И незачем, – отверг Звягин, неожиданно входя: в белом халате и с какими-то бумажками – Клариными анализами. – Проверь-ка ее на велоэргометре. Здесь он был – врач, и Клара не застеснялась.
			
– Нормально, – обронил он. – А рефлексы?
			
По слякотному Невскому он проводил ее до остановки.
			
– Ну – и как я вам понравилась? – вызывающе спросила она. Она уже ненавидела себя за этот стриптиз, дура набитая, уродина кривоногая. И купальник идиотский, мерзкого фиолетового цвета. Интересно, какая у него жена. Красивая, конечно…
			
– Ничего, неплохо, – с энтузиазмом сказал Звягин и положил тяжелую руку ей на плечи.
			
– Что – неплохо? – зло и недоуменно уставилась она. – Хотите сказать, что вам было приятно смотреть на меня голую?
			
– От голых у меня за двадцать лет работы, милая, в глазах рябит, – сказал Звягин. – А хорошо то, что ты здорова и тебя можно раскармливать и тренировать. И сложена не так ужасно, как кажется.
			
– Ах-х – немного труда, и все исчезнет! Да?
			
– Нет. Много труда. Очень много. Ничего, потерпишь.
			
– А если не потерплю?
			
– Голову сверну, – промурлыкал он. Она отвернулась: почувствовала, что сейчас заплачет, захотелось уткнуться в его серый реглан, и чтобы он обнял ее своими тяжелыми руками, и пусть свернул бы шею – но никому больше не дал бы тронуть.
			
– У меня никогда не было отца, – вдруг сказала она, поддавшись течению своих мыслей.
			
– Я знаю, – отозвался он и обнял ее именно так, как она только что мечтала. И тут она заревела. Совсем нервы сдали. «Как ужасно, как ужасно быть такой! Сначала в детстве не понимаешь, я любила драться с мальчишками, гордилась собой… А потом, лет в шесть, особенно в школе, уже чувствуешь: с тобой меньше играют, меньше зовут, как-то все радости тебе достаются во вторую очередь… Учительница ласкова, справедлива, и от этого несправедливость других еще больнее, а внутри уже поселилась неполноценность, горе второсортности, комплекс милостыни – что все хорошее, выпадающее тебе – это не от сердца дают, а по обязанности, подчеркивая справедливость, и уже кажется, что это не заслуженно, а из милости, и надо усиленно благодарить кого-то… Но в восемь лет это только смутные чувства, а потом начинаешь понимать, происходит страшное – когда другие хорошеют, превращаются в девушек, а ты… в классе появляется напряженность между девочками и мальчиками, и когда дразнят или даже бьют – в этом какой-то дополнительный смысл, стыдный и счастливый… А ты в стороне, сама вступишься за кого-нибудь – накостыляют тебе, а даже лупят совсем не так, как красивую, равнодушно и больно лупят – без интереса. И лето, и физкультура, все украдкой разглядывают и оценивают друг друга, сравнивают… красивые так беспечны, веселы, уверенны, – значительны, уже ходят на танцы; и начинаешь реветь ночами в подушку, и не жизнь раскрывается впереди, а черная истина… бьешь себя в ненависти по лицу, до одури смотришь в зеркало: чуть лучше? выправляется!!! вдруг нравишься себе: ничего, кое-чего стою, даже мила, – но обман смывается безнадежной тоской: мерзкий лягушонок, доска… Семнадцать лет, все веселятся, у кого-нибудь вечером с тобой тоже танцуют и шутят, так чудесно, да никто не проводит, не ходит с тобой. На праздник не позвали, делаешь вид, что и не знаешь о собирающейся компании, а внутри все дрожит, до самого конца надеешься – спохватятся, позвонят… и весь праздничный день сидишь у телефона: сейчас извинятся, пригласят…нет.
			
Возьмет с собой красивая подруга – так ведь для удобства, из приличия, ты ей не соперница. И знаешь это – а все равно идешь, потому что жить хочется, радости, любви, вечно одна, а позвали мальчики – так это не тебя позвали, а чтоб ты ее с собой привела, красивую.
			
И посмотрит на тебя только такой же урод, как ты сама. И не потому, что нравишься, – на других, покрасивее, он смотреть боится, не надеется; а ты что ж, ему под стать, два сапога пара, уж лучше с такой, чем ни с какой, с кем же тебе, мол, быть, как не с ним… и такая к нему ненависть и презрение, что ногой бы раздавила, как червяка…
			
Выходят замуж, белые платья, поздравляешь их, красивых, счастливых, целуешься, а внутри как маятник: то плачешь, так их любишь и счастья желаешь – будьте счастливы и за себя, и за всех неудачниц, – а то позавидуешь такой черной завистью – взглядом убила бы, и сердце болит, как бритвой пополам режут.
			
А иногда махнешь: гори все огнем, один раз живем, что ж за монашество, давай во все тяжкие, как сумеем – так повеселимся… да после самой противно. И смотришь волком, и ходишь каракатицей, ладно еще, что не я одна такая: соберемся вместе и проводим время как можем, здесь мы друзья-товарищи по судьбе и несчастью, и ничего, живем не хуже других: и одеваемся, и в театр ходим, и в отпуск ездим…
			
Я уже привыкла, смирилась: ну, одинокая, ну, мало ли таких… не инвалид – и то счастье. А тут вы… эти надежды… прикажете – я в огонь пойду, в прорубь брошусь!.. – прожить один год – год бы! красивой и молодой ничего за это счастье отдать не жаль…»
			
Пять часов Звягин просидел на телефоне и через пятые руки снял комнату, не сходя с места. (Он вообще любил телефон – признавая в разговорах только кратчайший телеграфный стиль.)
			
– Для любого дела нужна база, – сказал он, обводя интерьер рукой и вручая Кларе ключ. – Платить за нее твоей зарплаты хватит. – И по-хозяйски раскинулся в единственном кресле.
			
Клара поставила на стул спортивную сумку и принялась обследовать квартиру, как обживающая новое место кошка. Звягин выложил из портфеля книгу по диетологии и общую тетрадь:
			
– Сладкое, жирное, мучное – без ограничений! – С мечтательным видом ободрил: – Сколько женщин, мечтающих похудеть, завидовали бы твоей диете – с ума сойти. – Клара внимала приказному тону:
			
– Утром натощак и перед сном – на поллитровую кружку пивных дрожжей сто граммов сметаны, два сырых яйца и щепоть соли. – (Она поморщилась.) – Что?! Так спортсмены быстро набирают вес для перехода в другую весовую категорию. Халву любишь?
			
– Халву? Люблю. Я еще курицу люблю, – сообщила Клара, ревизуя свои гастрономические интересы.
			
– Познакомлю тебя с девочкой в «Восточных сладостях», будешь у нее покупать. Есть на ночь, чтоб не перебивать аппетит. Куры без толку. Раз в день – жирная жареная свинина с картошкой. Белый хлеб, масло, макароны с сыром, картофельные салаты с майонезом… в чай – больше сахара и сливки или сгущенку. Ты печь умеешь?
			
– Что печь? – озадачилась Клара.
			
– Ты, я чувствую, хотела поправиться по щучьему велению! – рассердился Звягин. – Ну что пекут? Пироги! Блины! Не умеешь? – так я и знал. Держи кулинарное пособие, плита с духовкой на кухне, с соседями подружишься сама. Меня встречать серым пирогом с капустой.
			
– Да я ж себя не прокормлю, – мрачновато оживилась Клара, листая тетрадь с меню.
			
– Я твои доходы и расходы уже подсчитал за тебя, – хмыкнул он. – Ты получаешь на своем ЛОМО под двести рублей и тратишь только на себя, не прибедняйся. И не жди результатов сразу, если за первый месяц прибавишь полкило – хватит.
			
– А если не прибавлю?
			
– А куда ты денешься, – уверил Звягин. – Спишь сколько?
			
– Ну, часов семь, восемь… иногда меньше.
			
– Отставить. Молодые женщины и спортсмены должны спать по десять часов.
			
Вечером она блаженствовала в ванне с хвойным экстрактом (приказано ежедневно, для общего тонуса) и собиралась с духом перед завтрашним решительным шагом – первым решительным шагом на обещанном тернистом пути в обещанное счастье.
			
– Не слишком ли ты жесток к девочке? – предостерегла жена Звягина.
			
– Толку ей в моей жалости, – фыркнул он. – А в простые средства я верю.
			
И в субботу в семь утра, когда в парикмахерской было еще пусто, и мастерицы в служебке пили чай и говорили о модах Пьера Кардена, Клара села в кресло и кратко велела:
			
– Под машинку.
			
– Как? – не поняла матрона в перстнях.
			
– Под ноль! – повторила Клара, от неловкости вызывающе и громко.
			
В глазах матроны отразилась работа мысли. Из дверей высунулись любопытные лица мастериц. Клара закрыла глаза.
			
Прохладная стрекочущая тяжесть машинки ходила по голове. Экзекуция длилась минуту. Эта минута воспринималась как бесконечное преодоление смертельного рубежа. Рубикон был перейден, жребий брошен, пути назад не было. План Звягина был адски точен.
			
– Пожалуйста, – обиженно сказала матрона, сдергивая пгостыню. Как с открывающегося памятника, подумала Клара.
			
Чужая неумная физиономия глянула из зеркала. Физиономия была большая, а бесстыже голая белая головенка – маленькая. Топорщились безобразные уши. Головенке было холодно.
			
Клара судорожно втянула воздух. Да, волосы были реденькие, бесцветные, жалкие, – но это…
			
– Двадцать копеек, – матрона стряхнула жидкие пряди с простыни. Из-за дверей послышался сдавленный смех.
			
На чужих деревянных ногах Клара прошагала из зала, натянула до шеи вязаную шапочку и выскочила вон.
			
Дома поревела, померила одолженный у подруги парик, успокоилась, развеселилась; сделала компресс из хны, намотала полотенце тюрбаном… В таком виде и застал ее Звягин.
			
– Салют мужеству! – весело приветствовал он, вручая сверток портативный кварц. – С тебя двадцатка, доставка бесплатно.
			
– Где вы взяли? – Она уже видела себя загорелой среди глухой сине-белой зимы.
			
– В магазине медтехники, о существовании которого ты вполне могла бы знать. Где мой пирог? М-да, первый блин комом… Ну – собирайся!
			
В спортзале с грохотом рушились штанги. Полуобнаженнный атлет бросал указания, обходя свое царство с владетельным видом, играя мускулатурой. Он приблизился – и оказался мал и тонок в кости, как подросток.
			
– Раньше железом занимались? – утвердительно-хмуровато спросил он, оценивая развернутые плечи Звягина.
			
– Заняться надо девушке. – Звягин не удержался от мальчишеского удовольствия до хруста стиснуть тренеру руку. Тот поднял брови, напрягся, крякнул, расцвел.
			
В комнатке наверху, оклеенной фотографиями Гераклов и заваленной журналами, он дважды медленно обошел вокруг Клары, готовой провалиться в своем купальнике и парике. Помычал, покивал, бесцеремонно ощупал мышцы мозолистыми царапучими пальцами.
			
– Сырой материал, – удовлетворенно заключил он. В зале проверил, как Клара трепыхнулась под перекладиной, подергала динамометр, присела с пудовой гирей – не встать. Вернувшись с ней наверх, спросил ждавшего Звягина:
			
– Почему не пошли в секцию женской атлетической гимнастики? Их сейчас полно. Там все условия.
			
– Слышали именно о вас, – ответил Звягин. – Нужна консультация и руководство для занятий дома – посещать зал не будет возможности. Нужен максимум результата в минимум времени.
			
Польщенный тренер подумал, кивнул. Стал чертить и писать в тетрадке:
			
– Накачиваем внутреннюю поверхность бедра: длинную приводящую мышцу; полусухожильную; нежную; портняжную. Затем большие ягодичные и икроножные. По старой системе Уайдера: четыре серии по четыре повторения, восемьдесят процентов от максимальной нагрузки… Прямая и косые живота… Для грудных мышц…
			
Он вручил Кларе папку с вырезками из журналов и переводную со словацкого книжку Яблонского:
			
– Изучишь, перепишешь, через неделю отдашь. Заниматься – через день, без всяких пропусков! Хватит упорства?
			
– Хватит, – сказал Звягин.
			
– Завтра пусть приходит на тренировку: поставлю ей первый комплекс. Потом, если захочет заниматься дома, раз в две недели – показываться сюда мне. Через год будет фигура принцессы. Быстрее невозможно!