1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 
– Э?    

Разинув  рот, он изумленно посмотрел на меня:    

– Эти  стишки не подошли??!    

– Да,  да. Эти самые.    

– Эти  стишки??!! Начинающиеся:    

     

Хотел  бы я ей черный локон    

Каждое  утро чесать    

И,  чтоб не гневался Аполлон,    

Ее  власы целовать…    

     

Эти  стихи, говорите вы, не пойдут?!    

– К  сожалению, должен сказать, что не пойдут именно эти стихи, а не какие-нибудь  другие. Именно начинающиеся словами:    

     

Хотел  бы я ей черный локон…    

     

– Почему  же, господин редактор? Ведь они хорошие.    

– Согласен.  Лично я очень ими позабавился, но… для журнала они не подходят.    

– Да  вы бы их еще раз прочли!    

– Да  зачем же? Ведь я читал.    

– Еще  разик!    

Я прочел  в угоду посетителю еще разик и выразил одной половиной лица восхищение, а  другой – сожаление, что стихи все-таки не подойдут.    

– Гм…  Тогда позвольте их… Я прочту! «Хотел бы я ей черный локон…»    

Я  терпеливо выслушал эти стихи еще раз, но потом твердо и сухо сказал:    

– Стихи  не подходят.    

– Удивительно.  Знаете что: я вам оставлю рукопись, а вы после вчитайтесь в нее. Вдруг да  подойдет.    

– Нет,  зачем же оставлять?!    

– Право,  оставлю. Вы бы посоветовались с кем-нибудь, а?    

– Не  надо. Оставьте их у себя.    

– Я  в отчаянии, что отнимаю у вас секундочку времени, но…    

– До  свиданья!    

Он ушел,  а я взялся за книгу, которую читал до этого. Развернув ее, я увидел положенную  между страниц бумажку. Прочел:    

     

«Хотел  бы я ей черный локон    

Каждое  утро чесать    

И,  чтоб не гневался Аполл…»    

     

– Ах,  черт его возьми! Забыл свою белиберду… Опять будет шляться! Николай! Догони  того человека, что был у меня, и отдай ему эту бумагу.    

Николай  помчался вдогонку за поэтом и удачно выполнил мое поручение.    

В пять  часов я поехал домой обедать. Расплачиваясь с извозчиком, сунул руку в карман  пальто и нащупал там какую-то бумажку, неизвестно как в карман попавшую.    

Вынул,  развернул и прочел:    

     

«Хотел  бы я ей черный локон    

Каждое  утро чесать    

И,  чтоб не гневался Аполлон,    

Ее  власы целовать…» – и т. д.    

     

Недоумевая,  как эта штука попала ко мне в карман, я пожал плечами, выбросил ее на тротуар и  пошел обедать.    

Когда  горничная внесла суп, то, помявшись, подошла ко мне и сказала:    

– Кухарка  чичас нашла на полу кухни бумажку с написанным. Может, нужное.    

– Покажи.    

Я взял  бумажку и прочел:    

– «Хотел  бы я ей черный ло…» Ничего не понимаю! Ты говоришь, в кухне, на полу? Черт его  знает… Кошмар какой-то!    

Я  изорвал странные стихи в клочья и в скверном настроении сел обедать.    

– Чего  ты такой задумчивый? – спросила жена.    

– Хотел  бы я ей черный ло… Фу ты черт!! Ничего, милая. Устал я.    

За  десертом в передней позвонили и вызвали меня… В дверях стоял швейцар и  таинственно манил меня пальцем.    

– Что  такое?    

– Тс…  Письмо вам! Велено сказать, что от одной барышни… Что оне очень, мол, на вас  надеются и что вы их ожидания удовлетворите!..    

Швейцар  дружелюбно подмигнул мне и хихикнул в кулак.    

В  недоумении я взял письмо и осмотрел его. Оно пахло духами, было запечатано  розовым сургучом, а когда я, пожав плечами, распечатал его, там оказалась  бумажка, на которой было написано:    

     

Хотел  бы я ей черный локон… –    

     

все от  первой до последней строчки.    

В  бешенстве изорвал я письмо в клочья и бросил на пол. Из-за моей спины  выдвинулась жена и в зловещем молчании подобрала несколько обрывков письма.    

– От  кого это?    

– Брось!  Это так… глупости. Один очень надоедливый человек.    

– Да?  А что это тут написано?.. Гм… «Целовать»… «аждое утро»… «черны… локон…»  Негодяй!    

В лицо  мне полетели клочки письма. Было не особенно больно, но обидно.    

Так как  обед был испорчен, то я оделся и, печальный, пошел побродить по улицам. На углу  я заметил около себя мальчишку, который вертелся у моих ног, пытаясь сунуть в  карман пальто что-то беленькое, сложенное в комочек. Я дал ему тумака и,  заскрежетав зубами, убежал.    

На душе  было тоскливо. Потолкавшись по шумным улицам, я вернулся домой и на пороге  парадных дверей столкнулся с нянькой, которая возвращалась с четырехлетним  Володей из кинематографа.    

– Папочка! –  радостно закричал Володя. – Меня дядя держал на руках! Незнакомый… дал шоколадку…  бумажечку дал… Передай, говорит, папе. Я, папочка, шоколадку съел, а бумажечку  тебе принес.    

– Я  тебя высеку, – злобно закричал я, вырывая из его рук бумажку со знакомыми  словами: «Хотел бы я ей черный локон»… – Ты у меня будешь знать!..    

Жена встретила  меня пренебрежительно и с презрением, но все-таки сочла нужным сообщить:    

– Был  один господин здесь без тебя. Очень извинялся за беспокойство, что принес  рукопись на дом. Он оставил ее тебе для прочтения. Наговорил мне массу  комплиментов, – вот это настоящий человек, умеющий ценить то, что другие  не ценят, меняя это то на продажных тварей, – и просил замолвить словечко  за его стихи. По-моему, что ж, стихи как стихи… Ах! Когда он читал о локонах,  то так смотрел на меня…    

Я пожал  плечами и пошел в кабинет. На столе лежало знакомое мне желание автора целовать  чьи-то власы. Это желание я обнаружил и в ящике с сигарами, который стоял на  этажерке. Затем это желание было обнаружено внутри холодной курицы, которую с  обеда осудили служить нам ужином. Как это желание туда попало, кухарка толком  объяснить не могла.    

Желание  чесать чьи-то власы было усмотрено мной и тогда, когда я откинул одеяло с целью  лечь спать. Я поправил подушку. Из нее выпало то же желание.    

Утром  после бессонной ночи я встал и, взявши вычищенные кухаркой ботинки, пытался  натянуть их на ноги, но не мог, так как в каждом лежало по идиотскому желанию  целовать чьи-то власы.    

Я вышел  в кабинет и, севши за стол, написал издателю письмо с просьбой об освобождении  меня от редакторских обязанностей.    

Письмо  пришлось переписывать, так как, сворачивая его, я заметил на обороте знакомый почерк:    

     

Хотел  бы я ей черный локон…    

     

 Здание на песке    

     

     I    

     

Я сидел  в уголку и задумчиво смотрел на них.    

– Чья  это ручонка? – спрашивал муж Митя жену Липочку, теребя ее за руку.    

Я  уверен, что муж Митя довольно хорошо был осведомлен о принадлежности этой  верхней конечности именно жене Липочке, а не кому-нибудь другому, и такой  вопрос задавался им просто из праздного любопытства…    

– Чья  это маленькая ручонка?    

Самое  простое – жене нужно было бы ответить:    

– Мой  друг, эта рука принадлежит мне. Неужели ты не видишь сам?    

Вместо  этого жена считает необходимым беззастенчиво солгать мужу прямо в глаза:    

– Эта  рука принадлежит одному маленькому дурачку. Не опровергая очевидной лжи, муж  Митя обнимает жену и начинает ее целовать. Зачем он это делает, Бог его знает.    

Затем  муж бережно освобождает жену из своих объятий и, глядя на ее неестественно  полный живот, спрашивает меня:    

– Как  ты думаешь, что у нас будет?    

Этот  вопрос муж Митя задавал мне много раз, и я каждый раз неизменно отвечал:    

– Окрошка,  на второе голубцы, а потом – крем. Или:    

– Завтра?  Кажется, пятница.    

Отвечал  я так потому, что не люблю глупых, праздных вопросов.    

– Да  нет же! – хохотал он. – Что у нас должно родиться?    

– Что?  Я думаю, лишенным всякого риска мнением будет, что у вас скоро должен родиться  ребенок.    

– Я  знаю! А кто? Мальчик или девочка?    

Мне  хочется дать ему практический совет: если он так интересуется полом будущего  ребенка, пусть вскроет столовым ножиком жену и посмотрит. Но мне кажется, что  он будет немного шокирован этим советом, и я говорю просто и бесцельно:    

– Мальчик.    

– Ха-ха!  Я сам так думаю! Такой большущий, толстый, розовый мальчуган… Судя по некоторым  данным, он должен быть крупным ребенком… А? Как ты думаешь… Что мы из него сделаем?    

Муж Митя  так надоел мне этими вопросами, что я хочу предложить вслух:    

– Котлеты  под морковным соусом. Но говорю:    

– Инженера.    

– Правильно.  Инженера или доктора. Липочка! Ты показывала уже Александру свивальнички? А  нагрудничков еще не показывала? Как же это ты так?! Покажи.    

Я не  считаю преступлением со стороны Липочки ее забывчивость и осторожно возражаю:    

– Да  зачем же показывать? Я после когда-нибудь увижу.    

– Нет,  чего там после. Я уверен, тебя это должно заинтересовать.    

Передо  мной раскладываются какие-то полотняные сверточки, квадратики.    

Я трогаю  пальцем один и робко говорю:    

– Хороший  нагрудничек.    

– Да  это свивальник! А вот как тебе нравится сия вещь?    

Сия вещь  решительно мне нравится. Я радостно киваю головой:    

– Панталончики?    

– Чепчик.  Видите, тут всего по шести перемен, как раз хватит. А колыбельку вы не видели?    

– Видел.  Три раза видел.    

– Пойдемте,  я вам еще раз покажу. Это вас позабавит.    

Начинается  тщательный осмотр колыбельки. У мужа Мити на глазах слезы.    

– Вот  тут он будет лежать… Большой, толстый мальчишка. «Папочка, – скажет он  мне, – папочка, дай мне карамельку!» Гм… Надо будет завтра про запас  купить карамели.    

– Купи  пуд, – советую я.    

– Пуд,  пожалуй, много, – задумчиво говорит муж Митя, возвращаясь с нами в  гостиную.    

Рассаживаемся.  Начинается обычный допрос:    

– А  кто меня должен поцеловать?    

Жена  Липочка догадывается, что этот долг всецело лежит на ней.    

– А  чьи это губки?    

Из угла  я говорю могильным голосом:    

– Могу  заверить тебя честным словом, что губы, как и все другое на лице твоей жены, принадлежат  именно ей!    

– Что?    

– Ничего.  Советую тебе сделать опись всех конечностей и частей тела твоей жены, если какие-нибудь  сомнения терзают тебя… Изредка ты можешь проверять наличность всех этих вещей.    

– Друг  мой… я тебя не понимаю… Он, Липочка, кажется, сегодня нервничает. Не правда  ли?.. А где твои глазки?    

– Эй! –  кричу я. – Если ты нащупаешь ее нос, то по левой и правой стороне, немного  наискосок, можешь обнаружить и глаза!.. Не советую даже терять времени на  розыски в другом месте!    

Вскакиваю  и не прощаясь ухожу. Слышу за своей спиной полный любопытства вопрос:    

– А  чьи это ушки, которые я хочу поцеловать?..    

     II    

     

Недавно  я получил странную записку:    

«Дорог  Александ Сегодня она, кажется, уже! Ты понимаешь?.. Приходи, посмотрим на пустую  колыбельку она чувствует себя превосход. Купил на всякий слу. карамель. Остаюсь  твой счастливый муж, а вскорости и счастли. отец!!!?! Ого-го-го!!»    

«Бедняга  помешается от счастья», – подумал я, взбегая по лестнице его квартиры.    

Дверь  отворил мне сам муж Митя.    

– Здравствуй,  дружище! Что это у тебя такое растерянное лицо? Можно поздравить?    

– Поздравь, –  сухо ответил он.    

– Жена  благополучна? Здорова?    

– Ты,  вероятно, спрашиваешь о той жалкой кляче, которая валяется в спальне? Они еще,  видите ли, не пришли в себя… ха-ха!    

Я  откачнулся от него.    

– Послушай…  ты в уме? Или от счастья помешался? Муж Митя сардонически расхохотался.    

– Ха-ха!  Можешь поздравить… пойдем, покажу.    

– Он  в колыбельке, конечно?    

– В  колыбельке – черта с два! В корзине из-под белья!    

Ничего  не понимая, я пошел за ним и, приблизившись к громадной корзине из-под белья, с  любопытством заглянул в нее.    

– Послушай! –  закричал я, отскочив в смятении. – Там, кажется, два!    

– Два?  Кажется, два? Ха-ха! Три, черт меня возьми, три!! Два наверху, а третий куда-то  вниз забился. Я их свалил в корзину и жду, пока эта идиотка акушерка и воровка  нянька не начнут пеленать…    

Он утер  глаза кулаком. Я был озадачен.    

– Черт  возьми… Действительно! Как же это случилось?    

– А  я почем знаю? Разве я хотел? Еще радовался, дурак: большой, толстый мальчишка!    

Он  покачал головой.    

– Вот  тебе и инженер!    

Я  попробовал утешить его.    

– Да  не печалься, дружище. Еще не все потеряно…    

– Да  как же! Теперь я погиб…    

– Почему?    

– Видишь  ли, пока что я лишился всех своих сорочек и простынь, которые нянька сейчас рвет  в кухне на пеленки. У меня забрали все наличные деньги на покупку еще двух  колыбелей и наем двух мамок… Ну… и жизнь моя в будущем разбита. Я буду разорен.  Всю эту тройку негодяев приходится кормить, одевать, а когда подрастут – учить…  Если бы они были разного возраста, то книги и платья старшего переходили бы к  среднему, а потом к младшему… Теперь же книги нужно покупать всем вместе, в  гимназию отдавать сразу, а когда они подрастут, то папирос будут воровать втрое  больше… Пропало… все пропало… Это жалкое, пошлое творение, когда очнется,  попросит показать ей ребенка, а которого я ей предъявлю? Я думаю всех вместе  показать – она от ужаса протянет ноги… как ты полагаешь?    

– Дружище!  Что ты говоришь! Еще на днях ты спрашивал у нее: «А чья это ручка? Чьи ушки?»    

– Да…  Попались бы мне теперь эти ручки и губки! О, черт возьми! Все исковеркано, испорчено…  Так хорошо началось… Свивальнички, колыбельки… инженер…    

– Чем  же она виновата, глупый ты человек? Это закон природы.    

– Закон?  Беззаконие это! Эй, нянька! Принеси колыбельки для этого мусора! Вытряхивай их  из корзины!    

 Рыцарь индустрии    

     

Мое  первое с ним знакомство произошло после того, как он, вылетев из окна второго  этажа, пролетел мимо окна первого этажа, где я в то время жил, – и упал на  мостовую.    

Я  выглянул из своего окна и участливо спросил неизвестного, потиравшего  ушибленную спину:    

– Не  могу ли я быть вам чем-нибудь полезным?    

– Почему  не можете? – добродушно кивнул он головой, в то же время укоризненно  погрозив пальцем по направлению окна второго этажа. – Конечно же, можете.    

– Зайдите  ко мне в таком случае, – сказал я, отходя от окна.    

Он  вошел, веселый, улыбающийся. Протянул мне руку и сказал:    

– Цацкин.    

– Очень  рад. Не ушиблись ли вы?    

– Чтобы  сказать вам – да, так – нет! Чистейшей воды пустяки.    

– Наверное,  из-за какой-нибудь хорошенькой женщины? – подмигивая, спросил я. –  Хе-хе.    

– Хе-хе!  А вы, вероятно, любитель этих сюжетцев, хе-хе?! Не желаете ли – могу предложить  серию любопытных открыточек? Немецкий жанр! Понимающие люди считают его выше  французского.    

– Нет,  зачем же, – удивленно возразил я, всматриваясь в него. – Послушайте…  ваше лицо кажется мне знакомо. Это не вас ли вчера какой-то господин столкнул с  трамвая?..    

– Ничего  подобного! Это было третьего дня. А вчера меня спустили с черной лестницы по  вашей же улице. Но, правду сказать, какая это лестница? Какие-то семь паршивых  ступенек.    

Заметив  мой недоумевающий взгляд, господин Цацкин потупился и укоризненно сказал:    

– Все  это за то, что я хочу застраховать им жизнь. Хороший народ: я хлопочу об их  жизни, а они суетятся о моей смерти.    

– Так  вы – агент по страхованию жизни? – сухо сказал я. – Чем же я могу  быть вам полезен?    

– Вы  мне можете быть полезны одним малюсеньким ответиком на вопрос: как вы хотите у  нас застраховаться – на дожитие или с уплатой премии вашим близким после – дай  вам Бог здоровья – вашей смерти?    

– Никак  я не хочу страховаться, – замотал я головой. – Ни на дожитие, ни на  что другое. А близких у меня нет… Я одинок.    

– А  супруга?    

– Я  холост.    

– Так  вам нужно жениться – очень просто! Могу вам предложить девушку – пальчики оближете!  Двенадцать тысяч приданого, отец две лавки имеет! Хотя брат шарлатан, но она  такая брюнетка, что даже удивительно. Вы завтра свободны? Можно завтра же и  поехать посмотреть. Сюртук, белый жилет. Если нет – можно купить готовые. Адрес  – магазин «Оборот»… Наша фирма…    

– Господин  Цацкин, – возразил я. – Ей-богу же, я не хочу и не могу жениться! Я  вовсе не создан для семейной жизни…    

– Ой!  Не созданы? Почему? Может, вы до этого очень шумно жили? Так вы не бойтесь… Это  сущий, поправимый пустяк. Могу предложить вам средство, которое несет собою  радость каждому меланхоличному мужчине. Шесть тысяч книг бесплатно! Имеем массу  благодарностей! Пробный флакончик…    

– Оставьте  ваши пробные флакончики при себе, – раздражительно сказал я. – Мне их  не надо. Не такая у меня наружность, чтобы внушить к себе любовь. На голове  порядочная лысина, уши оттопырены, морщины, маленький рост…    

– Что  такое – лысина? Если вы помажете ее средством нашей фирмы, которой я состою  представителем, так обрастете волосами, как, извините, кокосовый орех! А  морщины, а уши? Возьмите наш усовершенствованный аппарат, который можно  надевать ночью… Всякие уши как рукой снимет! Рост? Наш гимнастический прибор  через каждые шесть месяцев увеличивает рост на два вершка. Через два года вам  уже можно будет жениться, а через пять лет вас уже можно будет показывать! А вы  мне говорите – рост…    

– Ничего  мне не нужно! – сказал я, сжимая виски. – Простите, но вы мне  действуете на нервы…    

– На  нервы? Так он молчит!.. Патентованные холодные души, могущие складываться и раскладываться!  Есть с краном, есть с разбрызгивателем. Вы человек интеллигентный и очень мне  симпатичный… Поэтому могу посоветовать взять лучше разбрызгиватель. Он дороже,  но…    

Я  схватился за голову.    

– Чего  вы хватаетесь? Голова болит? Вы только скажите: сколько вам надо тюбиков нашей  пасты «Мигренин» – фирма уж сама доставит вам на дом…    

– Извините, –  сказал я, закусывая губу, – но прошу оставить меня. Мне некогда. Я очень  устал, а мне предстоит утомительная работа – писать статью…    

– Утомительная? –  сочувственно спросил господин Цацкин. – Я вам скажу – она утомительна  потому, что вы до сих пор не приобрели нашего раздвижного пюпитра для чтения и  письма. Нормальное положение, удобный наклон… За две штуки семь рублей, а за  три – десять…    

– Пошел  вон! – закричал я, дрожа от бешенства. – Или я проломлю тебе голову  этим пресс-папье!!    

– Этим  пресс-папье? – презрительно сказал господин Цацкин, ощупывая пресс-папье  на моем письменном столе. – Этим пресс-папье… Вы на него дуньте – оно  улетит! Нет, если вы хотите иметь настоящее тяжелое пресс-папье, так я вам могу  предложить целый прибор из малахита…    

Я нажал  кнопку электрического звонка.    

– Вот  сейчас придет человек – прикажу ему вывести вас!    

Скорбно  склонив голову, господин Цацкин сидел и молчал, будто ожидая исполнения моего  обещания. Прошло две минуты. Я позвонил снова.    

– Хорошие  звонки, нечего сказать, – покачал головой господин Цацкин. – Разве  можно такие безобразные звонки иметь, которые не звонят. Позвольте вам  предложить звонки с установкой и элементами за семь рублей шестьдесят копеек.  Изящные звонки…    

Я  вскочил, схватил господина Цацкина за рукав и потащил к выходу.    

– Идите!  Или у меня сейчас будет разрыв сердца…    

– Это  не дай бог, но вы не беспокойтесь! Мы вас довольно прилично похороним по  второму разряду. Правда, не будет той пышности, как первый, но катафалк…    

Я  захлопнул за господином Цацкиным дверь, повернул в замке ключ и вернулся к  столу.    

Через  минуту я обратил внимание, что дверная ручка зашевелилась, дверь вздрогнула от  осторожного напора и – распахнулась.    

Господин  Цацкин робко вошел в комнату и прищурясь сказал:    

– В  крайнем случае могу вам доложить, что ваши дверные замки никуда не годятся… Они  отворяются от простого нажима! Хорошие английские замки вы можете иметь через  меня – один прибор два рубля сорок копеек, за три – шесть рублей пятьдесят  копеек, а пять штук…    

Я вынул  из ящика письменного стола револьвер и, заскрежетав зубами, закричал:    

– Сейчас  я буду стрелять в вас!    

Господин  Цацкин с довольной миной улыбнулся и ответил:    

– Я  буду очень рад, так как это даст вам возможность убедиться в превосходном  качестве панциря от пуль, который надет на мне для образца и который могу вам  предложить. Одна штука восемнадцать рублей, две дешевле, а три еще дешевле.  Прошу вас убедиться!..    

Я отложил  револьвер и, схватив господина Цацкина поперек туловища, с бешеным ревом  выбросил в окно. Падая, он успел крикнуть мне:    

– У  вас очень непрактичные запонки на манжетах! Острые углы, рвущие платье и  оцарапавшие мне щеку. Могу предложить африканского золота с инкрустацией, пара  два рубля, три пары де…    

Я  захлопнул окно.    

 Ниночка    

     

     I    

     

Начальник  службы тяги, старик Мишкин, пригласил в кабинет ремингтонистку Ниночку Ряднову,  и, протянувши ей два черновика, попросил ее переписать их начисто.    

Когда  Мишкин передавал эти бумаги, то внимательно посмотрел на Ниночку и, благодаря  солнечному свету, впервые разглядел ее как следует.    

Перед  ним стояла полненькая, с высокой грудью девушка среднего роста. Красивое белое  лицо ее было спокойно, и только в глазах время от времени пробегали искорки  голубого света.    

Мишкин  подошел к ней ближе и сказал:    

– Так  вы, это самое… перепишите бумаги. Я вас не затрудняю?    

– Почему  же? – удивилась Ниночка. – Я за это жалованье получаю.    

– Так,  так… жалованье. Это верно, что жалованье. У вас грудь не болит от машинки? Было  бы печально, если бы такая красивая грудь да вдруг бы болела…    

– Грудь  не болит.    

– Я  очень рад. Вам не холодно?    

– Отчего  же мне может быть холодно?    

– Кофточка  у вас такая тоненькая, прозрачная… Ишь, вон у вас руки просвечивают. Красивые  руки. У вас есть мускулы на руках?    

– Оставьте  мои руки в покое!    

– Милая…  Одну минутку… Постойте… Зачем вырываться? Я, это самое… рукав, который  просвечив…    

– Пустите  руку! Как вы смеете! Мне больно! Негодяй!    

Ниночка  Ряднова вырвалась из жилистых дрожащих рук старого Мишкина и выбежала в общую  комнату, где занимались другие служащие службы тяги.    

Волосы у  нее сбились в сторону и левая рука, выше локтя, немилосердно ныла.    

– Мерзавец, –  прошептала Ниночка. – Я тебе этого так не прощу.    

Она  надела на пишущую машину колпак, оделась сама и, выйдя из управления,  остановилась на тротуаре. Задумалась:    

«К кому  же мне идти? Пойду к адвокату».    

     II    

     

Адвокат  Язычников принял Ниночку немедленно и выслушал ее внимательно.    

– Какой  негодяй! А еще старик! Чего же вы теперь хотите? – ласково спросил адвокат  Язычников.    

– Нельзя  ли его сослать в Сибирь? – попросила Ниночка.    

– В  Сибирь нельзя… А притянуть его вообще к ответственности можно.    

– Ну,  притяните.    

– У  вас есть свидетели?    

– Я  – свидетельница, – сказала Ниночка.    

– Нет,  вы – потерпевшая. Но, если не было свидетелей, то, может быть, есть у вас следы  насилия?    

– Конечно,  есть. Он произвел надо мной гнусное насилие. Схватил за руку. Наверно, там теперь  синяк.    

Адвокат  Язычников задумчиво посмотрел на пышную Ниночкину грудь, на красивые губы и  розовые щеки, по одной из которых катилась слезинка.    

– Покажите  руку, – сказал адвокат.    

– Вот  тут, под кофточкой.    

– Вам  придется снять кофточку.    

– Но  ведь вы же не доктор, а адвокат, – удивилась Ниночка.    

– Это  ничего не значит. Функции доктора и адвоката так родственны друг другу, что  часто смешиваются между собой. Вы знаете, что такое алиби?    

– Нет,  не знаю.    

– Вот  то-то и оно-то. Для того чтобы установить наличность преступления, я должен  прежде всего установить ваше алиби. Снимите кофточку.    

Ниночка  густо покраснела и, вздохнув, стала неловко расстегивать крючки и спускать с одного  плеча кофточку.    

Адвокат  ей помогал. Когда обнажилась розовая, упругая Ниночкина рука с ямочкой на локте,  адвокат дотронулся пальцами до красного места на белорозовом фоне плеча и  вежливо сказал:    

– Простите,  я должен освидетельствовать. Поднимите руки. А это что такое?.. Грудь?    

– Не  трогайте меня! – вскричала Ниночка. – Как вы смеете?    

Дрожа  всем телом, она схватила кофточку и стала поспешно натягивать ее.    

– Чего  вы обиделись? Я должен еще удостовериться в отсутствии кассационных поводов…    

– Вы  – нахал! – перебила его Ниночка и, хлопнув дверью, ушла.    

Идя по  улице, она говорила сама себе: «Зачем я пошла к адвокату? Мне нужно было пойти  прямо к доктору. Самое лучшее – это пойти к доктору, пусть он даст  свидетельство о гнусном насилии».    

     III    

     

Доктор  Дубяго был солидный пожилой человек. Он принял в Ниночке горячее участие, выслушал  ее, выругал начальника тяги, адвоката и потом сказал:    

– Разденьтесь.    

Ниночка  сняла кофточку, но доктор Дубяго потер профессиональным жестом руки и попросил:    

– Вы  уж, пожалуйста, совсем разденьтесь…    

– Зачем  же совсем? – вспыхнула Ниночка. – Он меня хватал за руку. Я вам руку  и покажу.    

Доктор  осмотрел фигуру Ниночки, ее молочно-белые плечи и развел руками.    

– Все-таки  вам нужно раздеться… Я должен бросить на вас ретроспективный взгляд. Позвольте,  я вам помогу.    

Он  наклонился к Ниночке, осматривая ее близорукими глазами, но через минуту  Ниночка взмахом руки сбила с его носа очки, так что доктор Дубяго был лишен на  некоторое время возможности бросать не только ретроспективные взгляды, но и  обыкновенные.    

– Оставьте  меня!.. Боже! Какие все мужчины мерзавцы!    

     IV    

     

Выйдя от  доктора Дубяго, Ниночка вся дрожала от негодования и злости.    

«Вот вам  – друзья человечества! Интеллигентные люди… Нет, надо вскрыть, вывести наружу,  разоблачить всех этих фарисеев, прикрывающихся масками добродетели».    

Ниночка  прошлась несколько раз по тротуару и, немного успокоившись, решила отправиться  к журналисту Громову, который пользовался большой популярностью, славился как  человек порядочный и неподкупно честный, обличая неправду от двух до трех раз в  неделю.    

Журналист  Громов встретил Ниночку сначала неприветливо, но потом, выслушав Ниночкин  рассказ, был тронут ее злоключениями.    

– Ха-ха! –  горько засмеялся он. – Вот вам лучшие люди, призванные врачевать раны и  облегчать страданья страждущего человечества! Вот вам носители правды и  защитники угнетенных и оскорбленных, взявшие на себя девиз – справедливость!  Люди, с которых пелена культуры спадает при самом пустяковом столкновении с  жизнью. Дикари, до сих пор живущие плотью… Ха-ха. Узнаю я вас!    

– Прикажете  снять кофточку? – робко спросила Ниночка.    

– Кофточку?  Зачем кофточку?.. А, впрочем… можно снять и кофточку. Любопытно посмотреть на эти  следы, гм… культуры.    

Увидев  голую руку и плечо Ниночки, Громов зажмурился и покачал головой.    

– Однако,  руки же у вас… разве можно выставлять подобные аппараты на соблазн человечеству.  Уберите их. Или нет… постойте… чем это они пахнут? Что, если бы я поцеловал эту  руку вот тут… в сгибе… А… Гм… согласитесь, что вам никакого ущерба от этого не  будет, а мне доставит новое любопытное ощущение, которое…    

Громову  не пришлось изведать нового любопытного ощущения. Ниночка категорически отказалась  от поцелуя, оделась и ушла.    

Идя  домой, она улыбалась сквозь слезы: «Боже, какие все мужчины негодяи и дураки!»    

Вечером  Ниночка сидела дома и плакала.    

Потом,  так как ее тянуло рассказать кому-нибудь свое горе, она переоделась и пошла посидеть  к соседу по меблированным комнатам студенту-естественнику Ихневмонову.    

Ихневмонов  день и ночь возился с книгами, и всегда его видели низко склонившимся красивым,  бледным лицом над печатными страницами, за что Ниночка шутя прозвала студента  профессором.    

Когда  Ниночка вошла, Ихневмонов поднял от книги голову, тряхнул волосами и сказал:    

– Привет  Ниночке! Если она хочет чаю, то чай и ветчина там. А Ихневмонов дочитает пока  главу.    

– Меня  сегодня обидели, Ихневмонов, – садясь, скорбно сообщила Ниночка.    

– Ну!..  Кто?    

– Адвокат,  доктор, старик один… Такие негодяи!    

– Чем  же они вас обидели?    

– Один  схватил руку до синяка, а другие осматривали и все приставали…    

– Так… –  перелистывая страницу, сказал Ихневмонов, – это нехорошо.    

– У  меня рука болит, болит, – жалобно протянула Ниночка.    

– Этакие  негодяи! Пейте чай.    

– Наверно, –  печально улыбнулась Ниночка, – и вы тоже захотите осмотреть руку, как те.    

– Зачем  же ее осматривать? – улыбнулся студент. – Есть синяк – я вам и так  верю.    

Ниночка  стала пить чай. Ихневмонов перелистывал страницы книги.    

– До  сих пор рука горит, – пожаловалась Ниночка. – Может, примочку  какую-нибудь надо?    

– Не  знаю.    

– Может,  показать вам руку? Я знаю, вы не такой, как другие, – я вам верю.    

Ихневмонов  пожал плечами.    

– Зачем  же вас затруднять… Будь я медик – я бы помог. А то я – естественник.    

Ниночка  закусила губу и, встав, упрямо сказала:    

– А  вы все-таки посмотрите.    

– Пожалуй,  показывайте вашу руку… Не беспокойтесь… вы только спустите с плеча кофточку…  Так… Это?.. Гм… Действительно, синяк. Экие эти мужчины. Он, впрочем, скоро  пройдет.    

Ихневмонов  качнул соболезнующе головой и снова сел за книгу.    

Ниночка  сидела молча, опустив голову, и ее голое плечо матово блестело при свете убогой  лампы.    

– Вы  бы одели в рукав, – посоветовал Ихневмонов. – Тут чертовски холодно.    

Сердце  Ниночки сжалось.    

– Он  мне еще ногу ниже колена ущипнул, – сказала Ниночка неожиданно, после  долгого молчания.    

– Экий  негодяй! – мотнул головой студент.    

– Показать?    

Ниночка  закусила губу и хотела приподнять юбку, но студент ласково сказал:    

– Да  зачем же? Ведь вам придется снимать чулок, а здесь из дверей, пожалуй, дует.  Простудитесь – что хорошего? Ей же богу, я в этой медицине ни уха, ни рыла не  смыслю, как говорит наш добрый русский народ. Пейте чай.    

Он  погрузился в чтение. Ниночка посидела еще немного, вздохнула и покачала головой.    

– Пойду  уж. А то мои разговоры отвлекают вас от работы.    

– Отчего  же, помилуйте, – сказал Ихневмонов, энергично тряся на прощанье руку  Ниночки.    

Войдя в  свою комнату, Ниночка опустилась на кровать и, потупив глаза, еще раз  повторила:    

– Какие  все мужчины негодяи!    

 Страшный человек    

     

     I    

     

В одной  транспортной конторе (перевозка и застрахование грузов) служил помощником счетовода  мещанин Матвей Петрович Химиков.    

Снаружи  это был человек маленького роста, с кривыми ногами, бледными, грязноватого цвета  глазами и большими красными руками. Рыжеватая растительность напоминала редкий  мох, скупо покрывающий какуюнибудь северную скалу, а грудь была такая впалая,  что коснуться спины ей мешали только ребра, распиравшие бока Химикова с таким  упорством, которое характеризует ребра всех тощих людей.    

Это было  снаружи. А внутри Химиков имел сердце благородного убийцы: аристократа духа и  обольстителя прекрасных женщин. Какая-нибудь заблудившаяся душа рыцаря прежних  времен, добывавшего себе средства к жизни шпагой, а расположение духа – любовью  женщин, набрела на Химикова и поселилась в нем, мешая несчастному помощнику  счетовода жить так, как живут тысячи других помощников счетовода.    

Химикову  грезились странные приключения, бешеная скачка на лошадях при лунном свете,  стрельба из мушкетов, ограбление проезжих дилижансов, мрачные таверны,  наполненные подозрительными личностями с нахлобученными на глаза шляпами и  какие-то красавицы, которых Химиков неизменно щадил, тронутый их молодостью и  слезами. В это же самое время Химикову кричали с другого стола:    

– Одно  место домашних вещей. Напишите квитанцию, два пуда три фунта.    

Химиков  писал квитанцию, но когда занятия в конторе кончались, он набрасывал на плечи  длинный плащ, нахлобучивал на глаза широкополую шляпу и, озираясь, шагал по улице,  похожий на странного, дурацкого вида разбойника.    

Под  плащом он всегда держал на всякий случай кинжал, и если бы по дороге на него  было произведено нападение, помощник счетовода захохотал бы жутким, зловещим  смехом и всадил бы кинжал в грудь негодяя по самую рукоять.    

Но или  негодяям было не до него, или людные улицы, по которым он гордо шагал, вызывая  всеобщее удивление, не заключали в себе того сорта негодяев, которые  набрасываются среди тьмы народа на путников.    

     II    

     

Химиков  благополучно добирался домой, с отвращением съедал обед из двух блюд с вечным  киселем на сладкое. Из-за обеда у него с хозяйкой шла вечная, упорная борьба.    

– Я  не хочу вашего супа с битком, – говорил он обиженно. – Разве нельзя  когда-нибудь дать мне простую яичницу, кусок жаренного на вертеле мяса и добрый  глоток вина?    

О  жаренном на вертеле мясе и яичнице он мечтал давно, но бестолковая хозяйка не  понимала его идеалов, оправдываясь непитательностью такого меню. Он хотел  сделать так.    

Съесть,  надвинув на глаза шляпу, мясо, запить добрым глотком вина, закутаться в плащ и  лечь на ковер у кровати, чтобы выспаться перед вечерними приключениями.    

Но, раз  не было жаренного на вертеле мяса и прочего, эффектный отдых в плаще на полу не  имел смысла, и помощник счетовода отправлялся на вечерние приключения без  этого.    

Вечерние  приключения состояли в том, что Химиков брал свой вечный кинжал, кутался в плащ  и шел, озираясь, в трактир «Черный Лебедь».    

Этот  трактир он избрал потому, что ему очень нравилось его название «Черный Лебедь»,  что там собирались подонки населения города и что низкие, закопченные комнаты  трактира располагали к разного рода мечтам о приключениях.    

Химиков  пробирался в дальний угол, садился, драпируясь в свой плащ, и старался сверкать  глазами из-под надвинутой на них шляпы.    

И всегда  он таинственно озирался, хотя за ним никто не следил и мало кто интересовался  этой маленькой фигуркой в театральном черном плаще и шляпе, с выглядывающими  из-под нее тусклыми глазами, которые никак не могли засверкать, несмотря на  героические усилия их обладателя.    

Усевшись,  помощник счетовода хлопал в ладоши и кричал срывающимся голосом:    

– Эй,  паренек, позови ко мне трактирщика! Что там у него есть?    

– Их  нет-с, – говорил обычно слуга. – Они редко бывают. Что прикажете? Я  могу подать.    

– Дай  ты мне пива, только не в бутылке, а вылей в какой-нибудь кувшин. Да прикажи там  повару зажарить добрую яичницу. Ха-ха! – грубо смеялся он, хлопая себя по  карману. – Старый Матвей хочет сегодня погулять: он сделал сегодня  недурное дельце.    

Слуга в  изумлении смотрел на него и потом, приняв прежний апатичный вид, шел заказывать  яичницу.    

«Дельце»  Химикова состояло в том, что он продал какому-то из купцов-клиентов имевшееся у  него на комиссии деревянное масло, но со стороны казалось, что заработанные  Химиковым три рубля обрызганы кровью ограбленного ночного путника.    

Когда  приносили яичницу и пиво, он брал кувшин, смотрел его на свет и с видом  записного пьяницы приговаривал:    

– Доброе  пиво! Есть чем Матвею промочить глотку.    

И в это  время он, маленький, худой, забывал о конторе, «домашних местах» и квитанциях,  сидя под своей громадной шляпой и уничтожая добрую яичницу, в полной  уверенности, что на него все смотрят с некоторым страхом и суеверным почтением.    

     III    

     

Вокруг  него шумела и ругалась городская голытьба, он думал: «Хорошо бы набрать шаечку  человек в сорок, да и навести ужас на все окрестности. Кто, – будут со  страхом спрашивать, – стоит во главе? Вы не знаете? Старый Матвей. Это –  страшный человек! Потом княжну какуюнибудь украсть…»    

Он шарил  под плащом находившийся там между складками кинжал и, найдя, судорожно сжимал  рукоятку.    

Покончив  с яичницей и пивом, расплачивался, небрежно бросал слуге на чай и, драпируясь в  плащ, удалялся.    

«Хорошо  бы, – подумал он, – если бы у дверей трактира была привязана лошадь.  Вскочил бы и ускакал». И помощник счетовода чувствовал такой прилив смелости,  что мог идти на грабеж, убийство, кражу, но непременно у богатого человека  («эти деньги я все равно отдал бы нуждающимся»).    

Если по  пути попадался нищий, Химиков вынимал из кармана серебряную монету (несмотря на  скудость бюджета, он никогда не вынул бы медной монеты) и, бросая ее барским  жестом, говорил:    

– Вот…  возьми себе.    

При этом  монету бросал он на землю, что доставляло нищему большие хлопоты и вызывало  утомительные поиски, но Химиков понимал благотворительность только при помощи  этого эффектного жеста, никогда не давая монету в руку попрошайке.    

     IV    

     

У  помощника счетовода был один только друг – сын квартирной хозяйки, Мотька, в  глазах которого раз навсегда застыл ужас и преклонение перед помощником  счетовода.    

Было ему  девять лет. Каждый вечер с нетерпением ждал он той минуты, когда Химиков,  вернувшись из трактира, постучит к его матери в дверь и крикнет:    

– Мотя!  Хочешь ко мне?    

Замирая  от страха и любопытства, Мотька робко входил в комнату Химикова и садился в  уголок.    

Химиков  в задумчивости шагал из угла в угол, не снимая своего плаща, и наконец останавливался  перед Мотькой.    

– Ну,  тезка… Было сегодня жаркое дело.    

– Бы-ло? –  спрашивал Мотька, дрожа всем телом. Химиков зловеще хохотал, качал головой и, вынув  из кармана кинжал, делал вид, что стирает с него кровь.    

– Да,  брат… Купчишку одного маленько пощипали. Золота было немного, но шелковые ткани,  парча – чудо что такое.    

– А  что же вы с купцом сделали? – тихо спросил бледный Мотька.    

– Купец?  Ха-ха! Если бы он не сопротивлялся, я бы, пожалуй, отпустил бы его. Но этот  негодяй уложил лучшего из моих молодцов – Лоренцо, и я, ха-ха, поквитался с  ним!    

– Кричал? –  умирающим шепотом спрашивал Мотька, чувствуя, как волосы тихо шевелятся у него  на голове.    

– Не  цыкнул. Нет, это что… Это забава сравнительно с делом старухи Монморанси.    

– Какой…  старухи? – прижимаясь к печке, спрашивал Мотька.    

– Была,  брат, такая старуха… Мои молодцы пронюхали, что у нее водятся деньжата. Хорошо-с…  Отравили мы ее пса, один из моей шайки подпоил старого слугу этой ведьмы и  открыл нам двери… Но каким-то образом полицейские ищейки пронюхали. Ха-ха!  Вот-то была потеха! Я четырех уложил… Ну, и мне попало! Две недели мои молодцы  меня в овраге отхаживали.    

Мотька  смотрел на помощника счетовода глазами, полными любви и пугливого преклонения,  и шептал пересохшими губами:    

– А  сколько… вы вообще человек… уложили? Химиков задумывался:    

– Человек…  двадцать, двадцать пять. Не помню, право. А что?    

– Мне  жалко вас, что вы будете на том свете в котле кипеть…    

Химиков  подмигивал и бил себя кулаками по худым бедрам.    

– Ничего,  брат, зато я здесь, на этом свете, натешусь всласть… а потом можно и покаяться  перед смертью. Отдам все свое состояние на монастыри и пойду босой в Иерусалим…    

Химиков  кутался в плащ и мрачно шагал из угла в угол.    

– Покажите  мне еще раз ваш кинжал, – просил Мотька.    

– Вот  он, старый друг, – оживлялся Химиков, вынимая из-под плаща кинжал. –  Я таки частенько утоляю его жажду. Ха-ха! Любит он свежее мясо… Хах-ха!    

И он,  зловеще вертя кинжалом, озирался, закидывая конец плаща на плечо и худым  пальцем указывал на ржавчину, выступившую на клинке от сырости и потных рук.    

Потом  Химиков говорил:    

– Ну,  Мотя, устал я после всех этих передряг. Лягу спать.    

И,  закутавшись в плащ, ложился, маленький, бледный, на ковер у кровати.    

– Зачем  вы предпочитаете пол? – почтительно спрашивал Мотька.    

– Э-э,  брат! Надо привыкать… Это еще хорошо. После ночей в болотах или на ветвях деревьев  это – царская постель.    

И он, не  дождавшись ухода Мотьки, засыпал тяжелым сном.    

Мотька  долго сидел подле него, глядя с любовью и страхом в скупо покрытое рыжими волосами  лицо.    

И  вдвойне ужасным казалось ему то, что весь Химиков – такой маленький, жалкий и  незначительный. И что под этой незначительностью скрывается опасный убийца,  искатель приключений и азартный игрок в кости.    

Насмотревшись  на лицо спящего помощника счетовода, Мотька заботливо прикрывал его сверх плаща  одеялом, гасил лампу и на цыпочках, стараясь не потревожить тяжелый сон убийцы,  уходил к себе.    

     V    

     

Помощник  счетовода Химиков, благородный авантюрист, рыцарь и искатель приключений, всей  душой привязанный к отошедшему в вечность, – закопченным тавернам,  нападениям на дилижансы и мастерским ударам кинжала, – влюбился.    

Его  идеал, – бледная, стройная графиня, сидящая на козетке в старинном барском  доме, – нашел воплощение в девице без определенных занятий – Полине  Козловой, если иногда и бледной, то не от благородного происхождения, а от  бессонных ночей, проводимых ею не совсем согласно с кодексом обычной  добродетели.    

Однажды,  когда дико живописный Химиков шагал аршинными решительными шагами по улице,  закутанный в свой вечный плащ и прикрытый сверху чудовищной шляпой, он услышал  впереди себя разговор:    

– Очень  даже это нетактично приставать к незнакомым девушкам.    

– Сударыня,  Маруся… Я уверен, что такое очаровательное существо может именоваться только  Марусей…    

Маруся!  Не вносите аккорда в диссонанс нашей мимолетной встречи. Позвольте быть вам  проводимой мной. Где вы живете?    

– Ишь,  чего захотели. Никогда я не скажу вам, хотя бы вы проводили меня до самого дома  на Московской улице, номер семь… Ах, что я сказала! Я, кажется, проговорилась…  Нет, забудьте, забудьте, что я вам сказала!    

Подслушивание  Химиков считал самым неблагородным делом, но когда до него донесся этот  разговор, его мужественное сердце наполнилось состраданием к преследуемой и  бешеным негодованием против гнусного преследователя.    

– Милостивый  государь! – загремел он, приблизившись к дон-жуану и смотря на него снизу  вверх. – Оставьте эту беззащитную девушку, или вы будете иметь дело со  мной!    

Беззащитная  девушка с некоторым неудовольствием взглянула на мужественного Химикова, а ее  кавалер сердито вырвал руку и закричал:    

– Кто  вы такой, черти вас раздери?    

– Негодяй!  Я тот, которого провидение нашло нужным послать в критическую для этого существа  минуту. Защищайся!    

Противник  Химикова, громадный, толстый блондин, сжал кулак, но вид маленького Химикова,  бешено извивавшегося у его ног с кинжалом в руке, заставил его отступить.    

– Ч-черт  з-знает, что такое, – пробормотал он, отскакивая от бледной, худой руки,  которая бешено чертила кинжалом вокруг него замысловатые круги и  восьмерки. – Черт знает… решительно не понимаю… – оторопело промычал  блондин и стал быстрыми шагами удаляться от Химикова, оставшегося около девицы.    

     VI    

     

– Сударыня, –  сказал Химиков, снимая свою черную странную шляпу и опуская ее до самой  земли. – Прошу извинений, если ваше ухо было оскорблено несколькими  грубыми словами, произнести которые вынудила меня необходимость. Ха-ха! –  зловеще захохотал Химиков. – Парень, очевидно, боится запаха крови и ловко  избежал маленького кровопускания… Ха-ха-ха!    

– Кто  вы такой? – спросила изумленная Полина Козлова, осматривая Химикова.    

– Я…    

Химикову  неловко было сказать, что его фамилия Химиков и что он служит помощником  счетовода в транспортной конторе. Он опустил голову, забросил конец плаща на  плечо и, как будто стряхнувши с себя что-то, сказал:    

– Когда-нибудь…  когда будет возможно, человек с черной бородой явится к вам, покажет этот  кинжал и сообщит, кто я… Пока же… сударыня, не забывайте, что город этот  страшен. Он таит совершенно неизвестные вам опасности, и нужно иметь мою  звериную хитрость и ловкость, чтобы избежать их. Но вы… Как ваши престарелые  родители рискуют отпустить вас в эту страшную ночь… Не найдете ли вы удобным  соблаговолить дать мне милостивое разрешение предложить сопутствовать вам до  вашего дома.    

– Ну  что ж, можно, – усмехнулась Полина Козлова. Химиков взял девушку под руку  и, свирепо озираясь на встречных прохожих, бережно повел ее по улице. Через сто  шагов он уже узнал, что у его спутницы нет родителей и что она носит фамилию –  Полина Козлова.    

– Так  молоды и, увы, беззащитны, – прошептал Химиков, тронутый ее  историей. – Скорбь об утрате ваших почтенных родителей смешивается в моей  душе со сладкой надеждой быть вам чем-нибудь полезным и принять на свою грудь  направленные на вас удары злобной интриги и происки вра…    

– Покатайте  меня на автомобиле, – сказала девушка, щуря на Химикова глаза.    

По своим  убеждениям Химиков ненавидел автомобили, предпочитая им старые добрые дилижансы.  Но желание женщины было для него законом.    

– Сударыня,  вашу руку…    

Они  долго катались на автомобиле, а потом девушка проголодалась и заявила, что  хочет в ресторан.    

Химиков  не возражал ей ни слова, но про себя решил, что если в ресторане у него не хватит  денег, он выйдет в переднюю и там заколется кинжалом. Пусть лучше над ним  нависнет роковая тайна, чем прозаический отказ в ужине. В кабинете ресторана  девушка поправила растрепавшуюся прическу, подошла к Химикову и, севши на его  худые, неверные колени, поцеловала помощника счетовода в щеку.    

Сердце  Химикова затрепетало и оборвалось.    

– Суд…  Полина. Вв… вы… меня… полюбили! О, пусть эта неожиданно вспыхнувшая страсть  будет залогом моего стремления посвятить вам отныне мою жизнь.    

– Дайте  папиросу, – попросила Полина, разглаживая его редкие рыжие волосы.    

– Грациозная  шалунья! Резвящаяся сирота! – в экстазе воскликнул Химиков и прижал девушку  к своей груди.    

После  ужина Химиков проводил Полину домой, у подъезда ее дома снял шляпу, низко, почтительно  поклонился и, поцеловав руку, удалился, закутанный в свой длинный плащ.    

Сбитая с  толку девушка удивленно посмотрела ему вслед, улыбнулась и сказала:    

– Сегодня  я сплю одна.    

Это был  самый редкий и курьезный случай в ее жизни.    

     VII    

     

Химиков  зажил странной жизнью.    

Транспортную  контору, трактир «Черный Лебедь», добрый кувшин пива – все это поглотило  молодое поэтичное чувство, загоревшееся в его тощей груди.    

Он часто  встречался с Полиной и, рыцарски вежливый, рабски исполнял все капризы девушки,  очень полюбившей автомобили и театральные представления. Долги зловещего  авантюриста росли с головокружительной быстротой, и ряд прозаических  неприятностей обрушился на его бедную голову. В конторе стали коситься на его  небрежность в писании квитанций и вечные просьбы жалованья вперед… Хозяйка  перестала получать за квартиру и почти не кормила иссохшего от страсти и  лишений Химикова.    

И  Химиков, голодный, лишенный даже «доброй яичницы» в трактире «Черный Лебедь»,  ждал с нетерпением вечера, когда можно было накинуть плащ и, захватив кинжал и  маску (маска появилась в самое последнее время как атрибут любовного  похождения), отправиться на свидание.    

Полина  Козлова была нехорошей девушкой.    

Химикову  изменяли – он не замечал этого. Над Химиковым смеялись – он считал это оригинальным  выражением любви. Химикова разоряли – он был слишком поэтичной натурой, чтобы  обратить на это внимание…    

И  наступило крушение.    

     VIII    

     

Как  всякому авантюристу, Химикову дороже всего было его оружие, и Химиков берег кинжал,  как зеницу ока. Но однажды Полина сказала:    

– Принесите  завтра конфет.    

И  разоренный Химиков на другой день без колебаний завернул кинжал в бумагу и  понес его торговцу старинными вещами.    

– Что  это? – спросил удивленный торговец.    

– Кинжал.  Это мой старый друг, сослуживший мне не одну службу, – печально сказал Химиков,  запахиваясь в плащ.    

– Это  простой нож для разрезывания книг, а не кинжал, – улыбнулся  торговец. – С чего вы взяли, что он кинжал? Таких можно купить по семи  гривен где угодно. Даже более новых, не заржавленных.    

Изумленный  Химиков взял свой кинжал и побрел домой. В голове его мелькала мысль, что  сегодня можно к Полине не пойти, а завтра сказать, что с ним случилось странное  приключение: какие-то неизвестные люди и похитили его, увезли в карете и  продержали сутки в таинственном подземелье.    

     IX    

     

А на  другой день, так как вопрос о конфетах не разрешился, Химиков решил ограбить  кого-нибудь на улице.    

Решил он  это без всяких колебаний и сомнений: ограбить богатого человека он считал вовсе  не позорным делом, твердо стоя на точке зрения рыцарей прошлых веков, не  особенно разборчивых в сложных вопросах морали.    

Тут же  он решил, если ограбит большую сумму, отдать излишек бедным.    

Закутанный  в плащ, с кинжалом в руке, Химиков в тот же вечер отправился на улицы города,  зорко оглядываясь по сторонам.    

Все было  как следует. Ветер рвал полы его плаща, луна пряталась за тучами, и прохожих  было немного. Химиков притаился в какой-то впадине стены и стал ждать.    

Гулкие  шаги по пустынной улице возвестили помощнику счетовода о приближении добычи.  Вдали показался господин, одетый в дорогое пальто и лоснящийся цилиндр. Химиков  судорожно сжал кинжал, выскользнул из засады и предстал – маленький, в  громадной шляпе, как чудовищный гриб – перед прохожим.    

– Ха-ха-ха! –  жутким смехом захохотал он. – Нет ли денег?    

– Бедняга! –  сострадательно сказал господин, приостанавливаясь. – В такую холодную ночь  просить милостыню… Это ужасно. На тебе двугривенный, пойди, обогрейся!    

Химиков  зажал в кулак всунутый ему в руку двугривенный и, лихорадочно стуча зубами,  пустился бежать по улице. Голова его кружилась, и так странно окончившийся  грабеж наполнял сердце обидой. Черной, странной птицей несся он по улице, а  ветер, как крыльями, шлепал полами его плаща и продувал удивительного помощника  счетовода.    

     X    

     

Химиков  лежал на своей убогой кровати, смотря остановившимся взглядом в потолок.    

Около  него сидел неутешный хозяйский сын Мотька и, со слезами на грязном лице, гладил  бледную руку Химикова.    

– Да…  брат… Мотя, – подмигнул ему Химиков, – много я грешил на своем веку,  и вот теперь расплата.    

– Мама  говорила, что, может, не умрете, – попытался обрадовать страшного  счетовода Мотька.    

– Нет  уж, брат… Пожито, пограблено, выпущено крови довольно. Мотя, у меня не было друзей,  кроме тебя… Хочешь, я тебе подарю, что мне дороже всего, – мой кинжал?    

На  минуту Мотькины глаза засверкали радостью.    

– Спасибо,  Матвей Петрович! Я тоже, когда вырасту, буду им убивать.    

– Ха-ха-ха! –  зловеще засмеялся Химиков. – Вот он, мой наследник и продолжатель моего  дела! Мотя, жди, когда придут к тебе трое людей в плащах, с винтовками в  руках, – тогда начинайте действовать. Пусть льется кровь сильных в защиту  слабых.    

Он  оборвал разговор и затих.    

Уже  несколько времени Химиков ломал голову над разрешением одного вопроса: какие сказать  ему последние предсмертные слова: было много красивых фраз, но все они не  нравились Химикову.    

И он  мучительно думал.    

Над  Химиковым склонился доктор и Мотькина мать.    

– Кто  он такой? – шепотом спросил доктор, удивленно смотря на висевшую в углу  громадную шляпу и плащ.    

– Лекарь, –  с трудом сказал Химиков, открывая глаза, – тебе не удастся проникнуть в  тайну моего рождения. Ха-ха-ха!    

Он  схватился за грудь и прохрипел:    

– Души  загубленных мной толпятся перед моими глазами длинной вереницей… Но дам я за  них ответ только перед престолом Всевыш…    

И затих.    

 История одной картины