1 2 3 
– Еб твою… – Штаубе поморщился, взял бутылку. – Полусладкое. Вот пиздарванцы. Человек!
Подошел официант.
– Что это за говно ты нам принес? На хуй нам полусладкое? У вас что, нормального шампанского нет?
– Извините, но завезли только полусладкое.
– Еб твою! – Штаубе ударил бутылкой по столу. – Зови сюда Михася!
– Одну минуту…
– Генрих Иваныч, да все хоккей, – Ольга допила, встала и бросилась в бассейн. – Сережка, иди ко мне!
Сережа прыгнул в воду.
– А вот это… после еды… вредно! – погрозит пальцем Ребров.
– Отлично! – закричала Ольга.
– Ей сиропа разведи водой – и тоже отлично будет, – проворчи Штаубе, откусывая от яблока.
Ольга схватила Сережу за руку, потянула на середину бассейна. Сережа завизжал. Вошел Михась.
– Что же это, друг любезный? – Штаубе щелкнул по бутылке.
– Михаил Абрамыч, извините ради Бога! – Михась прижал пухлую ладонь к груди. – С брютом щас такой напряг, все по валютным барам, нам вообще ничего не дают. Хотите «Напариули»? Джина с тоником? Ликерчик у меня хороший есть. Яичный.
– Яичный? – издевательски прищурился Штаубе. – Говно ты собачье! Ты видишь кто к тебе приехал?! Ты, пиздюк – в жопе ноги! Мы что тебе – бляди райкомовские, или уголовники твои, чтобы это пойло лакать?! Кто мы тебе, гад?! Отвечай! – он ударил кулаком по столу, опрокидывая бокалы.
– Генрих Иваныч, – поднял руку опьяневший Ребров, – ну не надо так… они же все… подчиненные.
– Прошу прощения, извините, пожалуйста, я щас принесу все, что есть, все, что есть! – забормотал Михась.
– Тащи все, гад! Все! Чтоб все стояло здесь! Все! – стучал кулаком Штаубе. – Полусладкое! Ты что, говнюк, в детстве сахара мало ел?! Или решил, что мы блокадники? Или ветераны войны, ебать их лысый череп?! Это им ты будешь клизму с полусладким вставлять в жопы геморройные, понял?! Им! А нам это… – он схватил бутылку и швырнул в Михася, – по хую!
Михась увернулся, бутылка разбилась о колонну.
– Браво! – Ольга зашлепала ладонями по воде.
– Ура! – закричал Сережа, держась за ее шею. Михась выскользнул в дверь.
– Какие твари! – тряс головой Штаубе. – Всех бы на одной веревке! Всех!
– Генрих Иваныч, вы чересчур категоричны, – Ребров открыл Ольгин портсигар, достал папиросу, – ты… или, нет… мы имеем дело с простейшими, знаете, такие инфузории. Amoeba proteus, которые, в свою очередь, являются пищей для более сложных созданий, для рачков, например, которых потом заглатывает кит, а на кита… потом нападают касатки, раздирают ему рот, вырывают жирный-жирный язык, а касаток уже ловят двуногие, на которых водятся насекомые паразиты. И надо сказать, дистанция между инфузориями и вшами – громадная… Давайте лучше еще водки выпьем.
– Виктор Валентиныч! – Штаубе отшвырнул надкусанное яблоко, – вы меня простите, по раскладке и по знедо вы – гений, но в жизни вы ничего не понимаете! Эта инфузория на «Мерседесе» разъезжает! Ему бляди из райкома и райисполкома сосут непрерывно! Его, пиздюка, подвесить бы за яйца, чтоб он ссал и срал бы одновременно! Инфузория! Говносос! Уебище пиздопробойное! Как я их, тварей толсторылых, ненавижу! Не-на-вижу! – он застучал кулаком по столу.
– Витя! Генрих Иваныч! Идите к нам! – закричала Ольга.
– Хватит ругаться!
– Вообще, идея не плоха, – Ребров закурил, бросил спичку в бассейн. – Генрих Иваныч, соблазнимся?
– Твари! Сраные твари! – Штаубе неряшливо налил водки себе и Реброву.
– Да хватит вам, – Ребров взял рюмку. – Удачное, удачное. Три дня тому назад… я был готов крест поставить. Пейте за наш промежуточный.
Они выпили.
– Ха-а! – крикнул Штаубе, откусил от целого лимона и стал жевать, – Спасите! Тону-у-у! – закричал Сережа, хватаясь за Ольгу.
– Ссышь, котенок! – смеялась Ольга, отталкивая его. – Плыви, плыви! Держись за воду!
Ребров встал, пошатываясь подошел к краю бассейна, сбросил простыню и с папиросой в зубах бултыхнулся в воду.
– Бедные дети в лесу, кто им покажет дорогу? – Штаубе выплюнул лимон, приподнялся, запрыгал, болтая культей. – Жалобный плач пронесу… тихо к родному порогу… Ну, твари! – он упал, подполз к краю и сел, свесив ногу в воду. – Так вот жизнь и проходит… Ребров нырнул, вынырнул, отфыркиваясь:
– Хлорка…
Появился Михась с тележкой, уставленной бутылками. За ним вошла полная девушка с гитарой, в длинном платье и с распущенными волосами.
– Ну вот, уже что-то! – ухмыльнулся Штаубе, почесывая грудь. – Налей-ка чего-нибудь.
– Чего желаете?
– Все равно. А это кто?
– Это Наташа, Михаил Абрамыч. Поет расчудесно. Она же вам тогда пела, вы не помните?
Девушка, улыбаясь, стала перебирать струны.
– А-а-а-а… – поморщился Штаубе, принимая рюмку с ликером. – Вспомнил. «Снился мне сад в подвенечном уборе». Только сегодня – мимо. У тебя, милая, голос, что в жопе волос: хоть и тонок, да не чист. А мой слуховой аппарат – вещь деликатная. Я Козлу чуть в харю не плюнул, а тебе и вовсе рыло сворочу. Так что… – он отхлебнул из рюмки. – Брось свою бандуру, остаканься и ползи ко мне. Ты! Налей ей!
Михась налил бокал вина и подал Наташе. – А сам уебывай, пока я добрый!
– А нас кто обслужит? – закричала Ольга. – Я тоже вина хочу!
– И я! – крикнул Сережа.
Все трое подплыли к краю бассейна, Михась принялся обслуживать их.
С бокалом в руке Наташа подошла к Штаубе.
– Раздевайся и присаживайся! – Он шлепнул ладонью по мокрому полу. Она сняла платье, туфли и, оставшись в красном купальнике, села рядом со Штаубе, опустила ноги в воду.
– Так не пойдет! – ухмыльнулся Штаубе. – Здесь все в раю, видишь мы какие… – он сбросил с себя простыню, почесал мошонку. – Так что не нарушай диспозиции, это – во-вторых. А во-первых, я ж тебе сказал – остаканься!
Он схватил левой рукой Наташу за шею, правой приставил бокал к ее губам и принудил все выпить.
– Ой… я так захлебнусь! – закашляла Наташа.
– Другое дело! – Штаубе стал снимать с нее купальник, Наташа помогла ему.
– Ух ты! – он потрогал ее большую грудь. – Друзья! Смотрите!
– Какая прелесть! – засмеялась Ольга, отпивая из бокала.
– Пусть письку покажет! – прорычал басом Сережа.
Штаубе развел Наташины колени:
– Смотри! Нравится?
– Оч-ч-чень! – прорычал Сережа, пригубливая вино.
– Витя, возбуждаешься? – Ольга обняла Реброва.
– Я сыт удачным… – он положил голову на мраморную ступеньку.
– Ну кто же тогда?! – Ольга шлепнула рукой по воде. – У Генриха Иваныча последний раз стоял пять лет назад!
– Шесть! – поправят Штаубе и показал Наташе свой длинный член. – Видишь, какой инструмент? Двадцать шесть сантиметров в стоячем виде! Но – все в прошлом. Теперь же…
– Ну, кто ее выебет?! – закричала Ольга, шлепая по воде.
– А пусть вот этот! – Сережа показал пальцем на суетящегося возле бутылок Михася.
– Точно! – Штаубе хлопнул в ладоши. – Ну-ка, ты, хуило, раздевайся!
– Да что вы… почему я?
– Ты, пиздюк, со мной не пререкайся! Делай, что говорят!
Михась стал нехотя раздеваться.
– Я с ним не буду! – мотнула головой Наташа.
– Еще как будешь! – Штаубе схватит ее за волосы. – Отсосешь по-смачному, с проглотом, да еше спасибо скажешь!
– Я не буду! – дернулась Наташа.
– Будешь! Будешь! Будешь! – Штаубе стал бить ее по лицу.
Она разрыдалась.
– На колени, тварь! – Штаубе толкнул ее к голому Михасю.
– Соси у него! Живо! Я дважды не повторяю, Пизда Ивановна! Ну! – он замахнулся бутылкой, расплескивая ликер.
Всхлипывая, Наташа встала на колени. Михась подошел к ней, она стала сосать его член.
– Давно бы так, – Штаубе отхлебнул из бутылки.
– Бывают же такие волосатые мужики! – усмехнулась Ольга.
– А ей вкусно? – Сережа кинул в Натащу корку от мандарина.
– Еще бы! – серьезно кивнул Штаубе.
Вошел официант с мороженым.
– Поставь… – пробормотал Михась.
– Мне, мне! – закричал Сережа.
– И мне! – подняла руку Ольга, – И мне, – устало выдохнул Ребров.
– И мне! – потянулся Штаубе.
Официант раздал мороженое и вышел.
– Другое дело… – Штаубе плеснул ликера в розетку с мороженым, попробовал, – всем рекомендую.
Ольга и Сережа подплыли к нему, он налил им ликера, посмотрел на Михася с Наташей:
– Не увлекайтесь, друзья. Покажи-ка нам своего Котовского.
Наташа отстранилась, Михась повернулся, показывая член.
– Не слабый банан! – пьяно хохотнула Ольга.
– У Фарида меньше? – Сережа ущипнул ее за грудь.
– Вполне достойная елда! – кивнул Штаубе. – Молодец! Теперь ставь ее раком! Давай!
Стоя на коленях, Наташа наклонилась, Михась пристроился сзади.
– И поактивней! – подсказала Ольга.
– Что? – поднял голову Ребров. – Стоп! Стоп! Быстро! Быстро!
Он неловко вылез из бассейна, поскользнулся, упал на бок:
– Быстро! Кольца! Уберите этих, уберите!
– Вон отсюда! Вон отсюда! – закричал Штаубе. – Живо! Убью!
Михась и Наташа схватили одежду и выбежали.
– Что такое? Витя? – Ольга выбралась из бассейна.
– Кольца! Кольца! – Ребров пополз к стоящее в углу ящику.
– Какие кольца? – Штаубе двинулся за ним, опираясь руками о пол и подтягивая ногу.
Ребров набрал шифр замка, открыл ящик, снял ипрос, повернул рычаг поперечной подачи и рассмеялся.
– Что стряслось? – Штаубе заглянул в ящик.
– Мне показалось… что я кольца снять забыл…
– Устал ты, Витя. Намучился, – Ольга поцеловала его в плечо.
– Бывает… – Штаубе отполз.
– Тебе выспаться нужно, – Ольга гладила мокрую голову Реброва, – пошли наверх? Баиньки?
– Наверх? – он уронит голову ей на плечо. – Двинулись… но ящик, все со мной… все со мной… рядом чтоб…
– Конечно, милый.
* * *
На дачу вернулись только к часу дня. Ольга с Сережей отправились в спортзал. Ребров со Штаубе – в мехмастерскую.
Штаубе сразу же выточил на токарном станке полукольцо, смерил ключом:
– Стандарт.
Ребров открыл ящик, снял ипрос, повернул рычаг поперечной подачи и осторожно вытянул стержень №1 из паза.
– Ух, ты! – Штаубе восторженно покачал головой. – Ведь умеют же, сволочи, если надо!
Ребров надел на стержень кольцо, вставил полукольцо, оттянул пружину. Затвор щелкнул и встал на место. Ребров вставил стержень в паз, закрепил рычагом, перевел рейку на 9, протянул руку. Штаубе подал ему гнек, Ребров вставил его в шлицевой замок и стал медленно поворачивать.
– Легче, легче! – зашептал Штаубе, Ребров повернул гнек до конца, тельмец соскочил с колодки, вошел в челночную капсулу. Штаубе подал иглу. Ребров ввел ее в концевое отверстие, перевел рейку на 2. Челночная капсула опустилась на параклит. Ребров тут же повернул и вынул гнек.
– Слава тебе, Господи! – Штаубе перекрестится, со вздохом взялся за сердце. – Ой… С вашими фокусами, Виктор Валентиныч, все здоровье растеряешь…
– Отлично, отлично! – Ребров подошел к промежуточному блоку, открыл, спустил предохранитель, вставил гнек в патрон, включил. Гнек завращался, венчик его раскрылся, вольфрамовый шарик исчез в патрубке.
– Вот на что денежки народные переводятся, – Штаубе склонился над ящиком. – Мерзавцы! А протез нормальный сделать не могут.
– Все отлично, Генрих Иваныч! – возбужденный Ребров вытянул из паза стержень №2. – Дайте только до фундаментов добраться. Будет вам и белка, будет и протез. Точите полукольцо.
* * *
Ольга слезла с тренажера, пощупала спину:
– Третий пот. Хватит. Сережа, отбой.
Сережа качался на «Дельте».
– Оль, а я тоже на «Геркулесе» хочу.
– Стоп, стоп! Тебе еще рано. Шведская стенка, лыжи, кольца – вот, что тебе нужно. Слезай.
Ольга потрогала его спину.
– Мокрый, как мышь. Три минуты со скакалкой – и в душ.
Попрыгав, они вошли в душевую, разделись и встали под душ.
– Ну, а потом что было, после чемпионата СССР? – спросил Сережа.
– Скандал был. Я великой Стрепетовой дорогу перешла. Она – шестикратная чемпионка страны, двукратная чемпионка мира, олимпийская чемпионка, а я – двадцатилетняя девка, год назад норму мастера выполнила. У нее муж кагебешник, дача, две машины, блат в Федерации, в Госкомспорте. А я – третьекурсница запиханного Лестеха, девочка из Норильска, живу в общаге, в Москве ни одного знакомого, вся жизнь: тир, спортзал, общага, тир, спортзал, институт. А дальше – круче: спартакиада народов СССР, накануне Олимпиады, она стреляет: 559. Я вышла: 564! Новый рекорд страны. В Федерации на рога встали. Данилин: включить Пестрецову в Олимпийскую сборную, Комаров: рано, молода, нет опыта, не комсомолка, подведет команду, морально неустойчива, хуе-муе. Проголосовали поровну, отложили на неделю, Стрепетова Комарову истерику устроила, орала: или я, или она. Очко у нее тогда сильно заиграло: ей 29, пик давно прошел, последний чемпионат мира она Анжелике Форстер просрала, в Риме вообще в тройку не вошла… – Ольга закрыла воду, взяла полотенце. – Вот. Такова ситуэйшен. Неделя идет, надо что-то делать, а у меня руки опустились, хули; она Комарову в уши надует, он Федерацию обработает, проголосуют против, и пиздец. А тут Милка Радкевич из Киева проездом, пошли с ней в «Метелицу», выпили, попиздели, и она мне: Оленька, не бзди, бери коньячевского, поезжай к Жабину.
– Это кто? – Сережа закрыл воду.
– Второй человек в Федерации после Комарова. Жуткий бабник, мне Милка все про него рассказала. Он, когда ленинградское «Динамо» тренировал, перееб там всю команду. Ну, я тогда целеустремленная была, а про Олимпиаду вообще, как подумаю – сердце останавливается. Думаю, если не включат в сборную – брошу все на хуй, в деревню уеду учителем физкультуры. Звоню Жабину: так и так, хуе-муе, Виктор Сергеич, хочу посоветоваться. Он сначала не просек: а что же ваш, говорит, Данилин? Я говорю: Виктор Сергеич, Данилин тренер классный, а как человек – ни рыба, ни мясо. Он ржет: приезжай. Купила «Камю», приехала. Жена на сборах, дочь на даче. Выпили, стал меня трахать: хуище толстенный, кривой, в рот не помещается. Вазелином мне жопу смазал, шепчет: Оленька, я кончаю всегда только в попку. Полез. Я ору в подушку, как резаная, он ревет, как буйвол. Проебал меня до кишок, выпили шампанского. Говорит: о’кей, я с ребятами потолкую, а ты срочно заявление в комсомол подавай. Так и сделала. А через неделю голосование – и я в сборной. Ну, про Олимпиаду ты все знаешь, – она сняла с крючка халат.
– А этот Жабин?
– Что Жабин?
– Ну… вы с ним еще ебались?
– А как же. Регулярно меня трахал. Как приспичит, сразу в общагу – дзынь: белокурик, жду. Начнет спереди, кончит сзади.
– Больно?
– Нет. Привыкла. Даже кончать от этого научилась… О! Это что такое? – Ольга заметила, что Сережа прикрывает полотенцем свой напрягшийся член.
– Это что за безобразие? – она отвела полотенце, взяла Сережу за член. – Вы что себе позволяете, молодой человек?
Сережа прижался к ней:
– Оль, а можно я в попку попробую?
Она улыбнулась:
– Ребров запретил тебя развращать.
– Да пошел он! Ну можно, а?
– Так хочется?
– Ага.
Она взяла его за уши, сжала, заглянула в глаза:
– Настучишь!
– Никогда! Больно, Оль…
– Клянешься?
– Ну клянусь, больно же!
– Поверим.
Ольга вышла из душевой, прошла в спортзал, достала из своей спортивной сумки тюбик с мазью для рук, поманила Сережу пальцем. Они подошли к мату, постеленному под ерником. Ольга сбросила халат, выдавила на ладонь мази и, опустившись на колени, стала смазывать Сережнн член:
– Главное – не спеши.
Затем она смазала себе анус, легла животом на мат. Сережа лег на нее.
– Выше, выше, – Ольга развела ноги. – Вот. Сильней. И не торопись…
Сережа стал двигаться.
– Маленький мой… Котеночек, – шептала Ольга, прижавшись щекой к мату. – Не спеши…
Сережа вздрогнул, слабо застонал и замер.
– Уже? Котик мой…
Он скатился с нее, сел, потрогал свой член. Ольга перевернулась на спину, потянулась:
– О-о-а-ах! Давно Оленьку не ебли по-черному!
– Пить хочу. – Сережа встал, пошел к двери.
– Принеси мне апельсин! – Ольга взмахнула ногами, кувыркнулась назад и села в позу Лотоса.
* * *
После обеда Ребров пригласил всех к себе в кабинет.
– Хочу обратить ваше внимание на одно очень важное обстоятельство, заговорил он, сидя за столом и глядя на свои руки. – Дело №1 прошло благополучно, стержни и промежуточный блок у нас. Таким образом, дело №2 будет проведено не 7 января, а 31 декабря.
– Но мы давно это знаем! – пожал плечами Штаубе.
– Правильно. Но вы не знаете другого, – Ребров открыл папку, достал пожелтевший листок бумаги и стал читать:

Надо покончить с оппортунистическим благодушием, исходящим из ошибочного предположения о том, что по мере роста наших сил враг становится будто бы стерокнепри все более ручным и безобидным. Такое предположение в корне стерокнуг не правильно.
Оно является отрыжкой правого уклона, уверявшего всех и вся, что враг будут потихоньку вползать в социализм, что они станут стероул в конце-концов настоящими социалистами. Не дело большевиков почивать стерошуццеп на лаврах и ротозействовать.
Не благодушие нужно нам, а бдительность, настоящая большевистская революционная стеропристос бдительность. Надо помнить, что чем безнадежнее положение врагов, тем охотнее они будут хвататься за «крайнее средство», как единственное средство обреченных в их стерозавунеш борьбе с Советской властью.

– Это… что? – осторожно спросила Ольга.
– Из обращения ЦК ВКП(б) к партийным организациям, 2 декабря 1934 года. Коррекция проведена 2, 18 и 21 декабря 1990 года. И еще:

Декабрь, вторник 22/4 Великомученицы Анастасии Узорешительницы (ок. 304). Мучеников Хрисогона, Феодотии, Евода, Евтихиана и иных /ок. 304/. Евр., 333 зач., XII, 25-26; XII, 22-25. Мк., 43 зач., X, 2-12». Коррекция 21 декабря 1990 года.

Ребров убрал листок в папку, вздохнул и отвернулся к окну.
После продолжительного молчания Штаубе стукнул палкой об пол:
– Не все от нас зависит, Виктор Валентиныч! Выше головы не прыгнешь. То что можем – делаем, стараемся не ошибаться. Все стараются, как могут; Оленька и Сережа, и мы с вами. Все выкладываются до кровавого пота. Я не о снисхождении говорю, а о пределах. О возможностях. Требовать от себя и от нас невозможного, Виктор Валентиныч, это, я вам скажу… – старик покачал головой, – бессмысленно и вредно. Так можно и дело загубить. Я когда теплицы поджигал. бензином все сначала облил, и знаете, не поленился из шкафа картотеку вытряхнуть, а потом – архив Голубовского. Вывалил все эти папки. плеснул из канистры, вдруг вижу – фотография знакомая. Поднял, а это Рутман. В косоворотке, со значком, с осевыми. Скалится, как зебра. На обороте сверху в уголке: «4 июля 1957 года, Рыльск». А посередке: «Дорогому Светозару от Ильи, Севы и Андрея в день пробного пуска». Вот так.
– Не может быть.
– Еще как может, дорогой мой. А рядом толстенная папка с документацией: отчеты, таблицы, графики.
– И вы сожгли?
– Конечно!
Ребров взял папиросу, закурил.
– Мой отец покойный говорил: пляши на крыше, да знай край. В нашем деле, Генрих Иваныч, края нет, а есть ямы. И надо стараться их замечать вовремя. А для этого необходимо многое уметь. Я прочел вам этот документ не для того, чтобы напугать, а по делу. 7 января переносится на 31 декабря не потому что на раскладке выпал промежуток, а из-за знедо. Только из-за знедо.
– По-моему, мы это давно все поняли, – зевнула Ольга. – Я давно понялa.
– И я! – захлопал по коленкам Сережа. – Я про Дениса все вспомню! Клянусь, честное пионерское!
– Не хвастайся раньше времени! – махнул на него Штаубе, встал, скрипя протезом, подошел к окну. – Знаете, Виктор Валентиныч, я внимательно прочел книги, касающиеся Анны Ахматовой.
– Те, что я вам дал?
– Да. Те самые… – Штаубе вздохнул, оперся на палку, – прочел и понял, что Анна Андреевна Ахматова нам совершенно не подходит.
– Почему?
– Потому что… – Штаубе помолчал, качая головой, потом вдруг стукнул палкой по полу, – да потому что… это же, Господи! Как так можно?! Что это?! Почему снова мерзость?! Гадость?! Я не могу таких, не могу… гадина! Гадина! И вы мне подкладываете! Это же не люди! Гадина! Гадина! Тварь! Они… они, такие могут крючьями рвать!
– Что… что такое? – непонимающе нахмурился Ребров.
– Да ничего такого! Просто надо быть порядочным человеком, а не сволочью! Я их ненавижу! Я б без пощады вешал! Чтоб так продавать! Так гадить людям! Я б их жарил живьем, а потом свиньям скармливал! Срал бы им в рожу!
– Что вы мелете?
– Я не мелю! Я повидал на своем веку! Я видел как детей – за ноги и об березу! Я видел, как женщин вешали! Как трактор по трупам ехал! Для меня, друзья любезные, такие понятия как добропорядочность, как… да, да! Не пустой звук! Я знаю, что такое невинная душа!
– Про нитку? – спросил Сережа.
– Твари! Гады! Мрази помойные! Я бы размазал по стенам! Я б свинцом глотки заливал!
– Остановитесь! Стоп! – Ребров хлопнул ладонью по столу.
– Объясните нам толком, откуда вы все это взяли? Как вы читали норп?
– Глазами! Вот этими! 73, 18, 61, 22! Черным по белому!
– 78, 18, 61, 22, – проговорил Ребров.
– Как 78?! 73, а не 78!
– 78, а не 73. Опечатка.
– Как опечатка?
– Ну, наверно, матрицу не промазали как следует и 8 отпечаталось как 3.
– Еби твою! Вы точно знаете, что 78?
– Сто процентов, Генрих Иваныч.
– Тьфу, еб твою! – Штаубе плюнул.
– Да. 78, 18, 61, 22, – Ребров загасят окурок в пепельнице. – Анна Андреевна Ахматова – великая русская поэтесса, честная, глубоко порядочная женщина, пронесшая сквозь страшные годы большевизма свою чистую душу, совершившая гражданский подвиг, прославившая русскую интеллигенцию. Россия никогда не забудет этого. Вот так. А теперь о делах текущих, – он снял с полки стакан с водой, в которой плавала головка. – Экспонат, так сказать, дозрел: края взлохмачены, изменение цвета, и так далее. Ольга Владимировна, возьмите чистую тарелку, нарежьте головку тононьше, как грибы режут, положите на тарелку – и в духовку на самый слабый огонь. Самый слабый. Дверцу откройте, чтоб не жарилось, а сохло. Как только подсохнет, возьмите вот эту ступку, разотрите в порошок. Потом зовите меня. Все ясно?
– Все, – кивнула Ольга. – Генрих Иваныч, мне вам сегодня перевязку делать.
– А я забыл совсем! – усмехнулся Штаубе. – Вот что значит – не болит.
– Теперь. Мясорубка и соковыжималка? – спросил Ребров.
– Так мы ж с вами вместе третьего дня проверяли. Все работает.
– А елка у нас будет? – спросил Сережа.
– Вот ты и займись. Возьми пилу, спили неподалеку. Только небольшую.
– Это как?
– С тебя. А Ольга Владимировна установить поможет.
– Витя, у нас всего одна бутылка шампанского.
– Хватит, – Ребров положил перед собой кипу скрепленных скоросшивателем бумаг. – Завтра в 12 раскладка. Последняя в этом году. Прошу это помнить. А теперь все свободны.
* * *
31 декабря в одиннадцатом часу вечера машина Реброва въехала на территорию дачи и остановилась, сигналя. Дверь в доме отворилась, Ребров сбежал по ступенькам, по расчищенной дорожке пошел к машине. На нем была темно-синяя тройка, в руках он держал розы. Из машины вышли Ольга, Сережа и пожилая женщина в старомодном зимнем пальто.
– Витенька! – произнесла она.
– Мама! – Ребров подошел, обнял и стал целовать ее. – Милая… наконец-то… это тебе.
– Господи! Розы зимой… а я опоздала!
– Пустяки, мама. У нас все готово.
– Поезд опоздал на час, – сказала Ольга, вынимая из багажника сумку, – мы с Александрой Олеговной чуть не разминулись.
– Да, да! – засмеялась старушка. – У меня без приключений не обходится! Ну, слава Богу! Витенька, что же ты совсем раздетый? Голубчик, ты простудишься.
– Пустяки, мама. Пойдем, стол давно накрыт.
Они направились к дому.
– Ах, как у вас славно! – вздохнула Александра Олеговна.
– Какой лес, какая тишь. После этих поездов… вообрази, мне даже чая не дали!
– Главное – доехала. Как самочувствие?
– Прекрасно, прекрасно, Витенька. Я так счастлива! У тебя такие милые друзья, Оленька, Сережа… ах, какой дом!
Они поднялись по ступенькам, вошли в прихожую.
– Когда же это все построили? До войны?
– В 49-м, мама, – Ребров помог ей снять пальто.
Вошел Штаубе во фраке.
– Мама, познакомься пожалуйста: Штаубе Генрих Иванович.
– С приездом Александра Олеговна! – Штаубе поцеловал ее руку.
– Спасибо, Генрих Иванович! Очень приятно с вами познакомиться, Витя мне писал о вас.
– А сколько я о вас слышал! – улыбался Штаубе, держа ее руку.
– Дня не пройдет, чтоб Виктор Валентинович о маме не вспомнил!
– Вспоминать-то вспоминал, но письмами не баловал! – Александра Олеговна погрозила Реброву пальцем. – Раз в месяц, не чаще!
– Каюсь, каюсь, – склонил голову Ребров.
– Не беспокойтесь, Александра Олеговна, мы его перевоспитаем! – Штаубе подставил ей согнутую руку.
– Очень надеюсь! – старушка взяла его под руку.
Они прошли в гостиную. Посередине стоял накрытый стол, у окна горела разноцветными огоньками украшенная елка.
– Ах, какая прелесть! – остановилась Александра Олеговна. – Друзья мои, как у вас славно! Витя, я так счастлива!
– И я счастлив, мама, – Ребров поцеловал ей руку. – Как хорошо, что ты приехала.
– Мы так за вас волновались, что успели жутко проголодаться! – улыбался Штаубе, подойдя к столу и зажигая свечи в шандале. – Надеюсь, вы тоже?
– Еще как! Глядя на такой стол! Прекрасно! Но, но, но! – она подняла палец. – Здесь не хватает как раз того, что я привезла! Витя, ты не догадываешься?
– Паюсная икра? Балык?
Она покачала головой:
– Этих прелестей в Саратове давно уже нет и в помине. Дайте мне, пожалуйста, мою сумку.
– Вот она, мама.
Александра Олеговна вынула из сумки банку, сняла крышку, подала Реброву.
– Раковые шейки! – воскликнул Ребров. – Раковые шейки в винном соусе! Невероятно! Генрих Иваныч, помните, я рассказывал вам? Ольга Владимировна! Сережа! Где они?
– Переодеваются, – Штаубе взял из его рук банку, понюхал. – О! С ума сойти!
– Это любимая закуска моего покойного мужа, Витяного отца, Валентина Евграфовича. Были времена, когда раки у нас в Саратове продавались на каждом углу, как семечки. Теперь это такой же деликатес, как икра!
– Мама, это просто невероятно! Это мое детство. Вечер, терраса, отец, Анатолий Иванович, Зоя Борисовна… Миша. Он жив?
– Михаил Матвеич? Конечно! Получил новую квартиру за мостом, Ниночка вышла замуж, он ждет правнука. Огромный привет тебе.
– Спасибо.
Вошли Ольга и Сережа. На ней было длинное вечернее платье темно-фиолетового бархата, Сережа был одет в белую шелковую рубашку с огромным золотисто-черным бантом, в черные, продернутые золотой ниткой бриджи, белые гольфы и черные лакированные туфли, усыпанные серебряными звездочками.
– Ах, какая прелесть! – всплеснула руками Александра Олеговна, – Витя, какая у тебя жена! Оленька, вы потрясающе красивы, вы так похожи на Грету Гарбо, вернее, – вы ее красивее, грациознее, женственней! А Сережа! Юный принц! Наследник престола!
– А я? – бодро приосанился Штаубе.
– Вы – барон, владелец чудного замка под Москвой!
– Всего лишь? – поднял брови Штаубе.
Все засмеялись.
– Господа, к столу! – хлопнул в ладоши Ребров.
– К столу! – Сережа подпрыгнул и сделал пируэт.
– С удовольствием! – улыбалась Александра Олеговна.
Сели за стол. Ребров налил женщинам вина, Штаубе и себе – водки, Сереже – апельсинового сока.
– Друзья… – начал Ребров, но Штаубе поднял рюмку:
– Не, не, Виктор Валентиныч. На правах хозяина дома, я первым прошу слова.
– Витя, подчинись! – посоветовала Александра Олеговна.
Ребров склонил голову.
– Друзья, – заговорил Штаубе, – поистине чудесный вечер сегодня: на меня, персонального пенсионера, министра среднего машиностроения славных времен застоя свалилась целая, понимаете, тонна счастья. Для старика, товарищи, это слишком!
Все засмеялись.
– Ну, правда, посудите сами: сидеть бы мне сейчас у себя на Кутузовском с моей домработницей, с Марьей Михайловной, тихо бы кушать, смотреть телевизор. В двенадцать мы бы с ней выпили шампанского (подогретого, чтоб горло не застудить), а в час я б уже задавил храповицкого…
– Позвольте, Генрих Иваныч, а сослуживцы, друзья юности?
– А-а-а, иных уж нет, а те далече. Да и, знаете, Александра Олеговна, настоящих друзей юности у меня всего трое было: один на войне погиб, другой у Берии на допросе, третий два года назад от инфаркта умер. Но сегодня речь не об этом. А о том, что свято место пусто по бывает. И сейчас я перейду к главной части моего выступления. Александра Олеговна, спасибо вам за вашего сына. И от меня лично и от всего министерства среднего машиностроения. Более порядочного, честного, профессионального сотрудника из молодого поколения я не припомню. И скажу вам со всей прямотой: если бы меня горбачевцы четыре года назад не ушли на пенсию – сейчас быть бы Виктору моим первым помощником. Без сомнения! Хотя, я уверен, он и без меня дойдет до верха. Все данные у него есть.
– Генрих Иваныч! – покачал головой Ребров. – Ну что вы обо мне…
– А ты помолчи. О тебе речи не идет.
– Тогда молчу!
Все засмеялись.
– Речь, товарищи, идет о замечательной Александре Олеговне Ребровой, приехавшей к нам в гости из Саратова прямо на Новый год! Такого подарка нам с вами давно никто не делал! Поэтому первый тост: за здоровье Александры Олеговны!
– Ура! – крикнул Сережа.
Все чокнулись с бокалом Александры Олеговны и выпили.
– Ах, прелестное вино! – старушка осторожно поставила на стол полупустой бокал. – Но, закуска, думаю, еще лучше!
– Друзья, прошу вас! – Штаубе заткнул край салфетки за ворот сорочки. – Мы все страшно голодные!
Некоторое время ели молча.
– Александра Олеговна, а правда, что вы через Волгу по льду бежали? – спросил Сережа.
– Через Урал, Сереженька, – улыбнулась старушка.
– И трещины были?
– Были. И подо мной лед трескался. Я пробежала, а на следующий день – лед пошел!
– Когда это было? – спросила Ольга.
– Сорок четвертый. У меня накануне день рождения отмечали, засиделись до ночи, ну и встала на полчаса позже, проспала автобус, который нас на другой берег Урала возил через мост. А в те времена, Сережа, на всех предприятиях было правило двадцати минут: если человек опаздывал больше, чем на двадцать минут, его арестовывали и судили. Вот я и побежала напрямик, так как получать в двадцать шесть лет второй срок мне совсем не хотелось.
– Двадцать шесть? Как и мне! – проговорила Ольга. – И что же это было за предприятие?
– Госпиталь.
– А первый срок – это что? – спросил Сережа.
– Друзья! – Штаубе поднял рюмку. – Среди нас находится человек замечательной судьбы. Кто за то, чтобы Александра Олеговна рассказала нам свою биографию – прошу поднять бокалы!
– О, Господи, автобиографию! – засмеялась старушка, чокаясь со всеми. – Я право, не готова!
– Просим, просим!
– Просим!
– Мама, расскажи.
– Ну… тогда я сначала выпью для храбрости!
Они выпили.
– Что ж, дорогие мои, – Александра Олеговна вытерла губы салфеткой, – жизнь моя сложилась, мягко говоря, не просто. Зигзаги, зигзаги. Я родилась в 18-ом году в Москве в семье полковника царской армии Олега Борисовича Реброва. Отца я знаю только по фотографии, по рассказам матери и старшего брата. Его расстреляли большевики, когда мне было три месяца. Моя мать – Лидия Николаевна Горская была дочерью известного врача-окулиста, профессора Николая Валериановича Горского, благодаря которому наша семья смогла выжить в годы военного коммунизма. Он лечил Свердлова, Троцкого, Калинина, Крупскую. Помогал им лучше видеть классового врага. За это они давали нам продукты и даже дом оставили на Поварской, которую потом переименовали в улицу какого-то бандита Воровского. Хороша фамилия. Дедушка умер в 1925-ом и нас сразу же выгнали на улицу. Брат Алеша через польскую границу бежал в Париж. А нас приютил сослуживец отца, перешедший, в свое время, на сторону большевиков и ставший у них военспецом. Вскоре он сделал предложение матери и они поженились. Насколько я помню, мать Ивана Ивановича не любила, хотя он любил ее очень сильно, и ко мне относился с нежностью. Все было благополучно до 38-го: я поступила в медицинский, проучилась три курса, мать занималась переводами, отчим служил в Генштабе. 3 мая я пришла домой из институга и увидела энкаведэшников, которые рылись в наших вещах. Все книги были вытряхнуты на пол, и эти молодцы по ним ходили как но ковру. Они мне сообщили, что отчим арестован. Я спросила: где моя мама? Они сказали, что мама переволновалась во время ареста Ивана Ивановича, ей стало плохо и к они вызвали скорую помощь, которая ее увезла. На самом деле, один из этих мерзавцев, найдя в ее вещах медальон с волосами отца, вытряхнул их. А маме сказал: хранишь всякую дрянь. Она дала ему пощечину, за что он ударил ее рукояткой нагана в висок. Когда я прибежала в больницу Склифосовского, мама была уже при смерти, постоянно теряла сознание. Височная кость у нее была раздроблена, ее повезли на операцию и она умерла у них на столе. «Потеря сознания, повлекшая падение и травму черепа». Так было написано в заключении о смерти. Вот, дорогие мои. Похоронили маму. Меня отчислили из института. Сразу после похорон явились управдом с участковым, показали постановление об «уплотнении жилплощали». Ко мне подселили семью истопника. Друзья настойчиво советовали мне уехать из Москвы. Я не послушалась. 6 июня пришли за мной. Лубянка. Месяц они меня мучили. Я ничего не подписала. Статья 58, пункт 11. 10 лет. Затем – путешествие в «Столыпине» до Котласа. Пересылка. Нас сразу повели в баню и там в предбаннике висело широкое старое зеркало. Все сразу бросились к нему, я тоже. И вот вижу: куча голых женщин, изможденные лица, все толкаются, а я никак не могу найти себя, совершенно не могу! И вдруг я увидела свою маму. Она смотрела на меня из этого зеркала. Я провела рукой по лицу – и она. Я потрогала волосы – и она. С тех пор я стараюсь в зеркала не смотреться. Потом – лагерь. Сначала было страшно тяжело, я просто умирала на общих работах. И вдруг в столовой ко мне подходит друг отца, Сергей Аполлинариевич Болдин, бывший полковой врач. Он устроил меня в санчасть медсестрой, спас от смерти. А через каких-нибудь три года мне невероятно повезло: мое дело пересмотрели и меня освободили «за отсутствием состава преступления»! Из всего лагеря освободили еще человек 20. Это было после расстрела Ежова и прихода к власти Берии. Мы ехали в Москву и молились за здравие Берии. Тем не менее, в столице меня не прописали, жить мне было негде, а главное – не на что. Я поехала в Гурьев, к тете Веронике. Она работала хирургом в госпитале, взяла меня к себе ассистентом. Так всю войну я прожила в пыльном Гурьеве. Общалась со ссыльными интеллигентами, казаками и казахами. Там было много рыбы, но мало муки. Ела ложками икру, мечтая о хлебе. Ела верблюжье мясо.
– И вкусно? – спросил Сережа.
– Не помню. Тогда было все равно. Кончилась война вернулся с фронта сын тети Вероники Валентин. Мы сразу полюбили друг друга и вскоре поженились. Семейная жизнь длилась недолго: 9 ноября 1948 года меня снова арестовали. Потом – Валентина. Я была на шестом месяце беременности и на этот раз держалась не так стойко: все подписала. Весь их бред. Вообще второй раз – очень тяжело. Очень. Я боялась за ребенка, но увы, напрасно: он родился мертвым. Лагерь в Мордовии. И снова счастье улыбнулось: устроилась в швейную мастерскую. М-да. О лагерях теперь много пишут, есть, конечно, очень правдивые публикации, но, я вам скажу: представить лагерную жизнь невозможно. Поэтому я о лагере не люблю рассказывать. Не потому, что – неудобно, или – больно, нет. Просто это – бессмысленно. Освободили меня осенью 1954-го. Вернулась в Гурьев. Сутки спала. Потом стала собираться в Игарку – к Валентину в лагерь. Тетя купила на базаре балыка, паюсной икры, меда, орехов, напекла булочек. И вот так сидим вечером, укладываем все это в рюкзак, вдруг – стук в дверь. Тетя пошла открывать – и не вернулась. Я крикнула – не отзывается. Встаю, иду. И вижу – они стоят с Валентином обнявшись. Нас, оказывается, в один день освободили… – Александра Олеговна вытерла выступившие слезы, вздохнула и бодро закончила, – а через год у меня родился вот этот молодой человек!
– Да! – покачал головой Штаубе. – Теперь я знаю, в кого Виктор такой целеустремленный.
– Генрих Иванович, вы не знали Витиного отца! – погрозила ему пальцем Александра Олеговна. – Не делайте преждевременных выводов!
Все засмеялись.
– Давайте выпьем за семью Ребровых! – Ольга подняла бокал. – Вы все настоящие герои. Я слушала и… просто… не знаю, что сказать. Вы героиня, Александра Олеговна. Дай Бог вам здоровья.
– Спасибо, милая, – старушка выпила вина. – На самом деле таких судеб в России – миллионы. У меня еще все обошлось благополучно.
– Много, много исковерканных жизней, незаконно репрессированных, – вздохнул Штаубе, – но если говорить об НКВД, то там работали не одни подонки. Там были и честные люди.
– Я таковых не встречала, – тихо сказала Александра Олеговна.
– Уже без пятнадцати двенадцать! – выкрикнул Сережа, посмотрев на часы.
– Шампанское! Где шампанское?
– Надо телевизор включить!
– Так быстро!
– Друзья, без паники, без паники! – Ребров встал, подошел к Александре Олеговне. – Мама, у нас для тебя есть подарок, который ты должна успеть получить в уходящем 1990 году.
– Что же это за подарок?
– Это очень серьезно, Александра Олеговна! – Ольга встала, – Надо успеть!
– Без суеты! – Ребров встал позади старушки. – Мама, закрой глаза.
Старушка закрыла глаза. Ольга взяла ее за левую руку, Штаубе за правую. Ребров вынул из кармана удавку, надел петлю на шею Александры Олеговны.
– Чур, без щекотки! – засмеялась она.
– Хоп, – скомандовал Ребров, резко затягивая петлю.
Александра Олеговна беспокойно зашевелилась, захрипела.
– Руки, руки! – пробормотал Ребров.
Ольга и Штаубе крепко держали старушку. Голова ее мелко затряслась. Правая нога стала биться о ножку стула. Зазвенела посуда, опрокинулся бокал.
– Держать! – прошептал Рсбров.
Удары ноги стали слабеть, Александра Олеговна выпустила газы. По телу прошла дрожь и оно расслабилось. Через пару минут Ребров отпустил удавку.
– 18 и 6, – улыбнулся Сережа, – комки там бумажные на медведей. И булка.
– Взбзднулось старушке… – поморщился Штаубе.
Ребров снял удавку. Труп положили на пол.
– Так. Теперь прошу минуту внимания, – выпрямился Ребров. – Во-первых, всем переодеться. Во-вторых, помнить о разделении труда, не мешать друг другу. И в-третьих, господа. От нашей точности, профессионализма, спокойствия в сегодняшнем деле зависит все. Постарайтесь понять это. Пока все идет по плану, мы на верном пуги, обстоятельства благоприятствуют нам. Сорваться мы не имеем права. Двинулись.
Они переоделись в белые халаты, надели резиновые перчатки, отволокли труп в просторную ванную комнату и заперлись. Здесь все было готово к работе: инструменты, посуда, приспособления. Труп раздели. Длинные голубые трусы Александры Олеговны были выпачканы свежим калом.
– Не только пукала! – улыбнулся Сережа.
Ребров и Ольга связали ноги трупа и, при помощи Штаубе, подвесили вниз головой на крюке, укрепленном в потолке над ванной. Сережа поставил в ванну десятилитровый бидон. Ребров включил электропилу, отрезал голову трупа, опустил в подставленный Ольгой целлофановый пакет. Кровь из шеи потекла в бидон.
– Ольга, Владимировна, Сережа, – пробормотал Ребров, точнее подставляя бидон, – сожгите одежду и вещи в камине. Документы положите мне на стол. Через полчаса жду вас здесь.
Забрав одежду, Ольга и Сережа вышли.
– Так. Голова, – Ребров повернулся к Штаубе. Тот протянул ему пакет. Ребров вынул голову, положил на эмалированное блюдо, включил электропилу и разрезал голову вдоль. Штаубе взял половину головы, положил на станину пресса, нажал красную кнопку. Пресс заработал и стал медленно давить половину. Штаубе подставил трехлитровый бидон под желоб.
Выжатая жидкость стекла в бидон. Ребров стряхнул выжимки в ведро и положил на станину пресса другую половину. Пресс раздавил ее, жидкость стекла в бидон. Ребров стряхнул выжимки в ведро. Через полчаса вошли Ольга и Сережа. Почти вся кровь из трупа стекла в бидон. Ребров взял электронож, отрезал часть ягодицы, передал Ольге, которая сразу же опустила мясо в электромясорубку, которая перемолола мясо в фарш, который упал в заборник соковыжималки, которая отжала из фарша сок, который стек в десятилитровый бидон. Ребров отрезал новый кусок и передал Ольге, Сережа следил за мясорубкой, Штаубе – за соковыжималкой. Менее чем за три часа мясо и внутренности трупа были переработаны. Ребров распилил скелет на небольшие части, из которых Ольга и Штаубе отжали на прессе сок. Когда все было кончено, сок и кровь перелили в тридцатилитровый бак и перенесли его в гостиную. Потом тщательно вымыли ванну, посуду, оборудование и инструменты. Выжимки вывалили в саду под яблони и забросали снегом. Затем все переоделись и собрались в гостиной. Ребров подошел к баку, снял крышку:
– Двадцать восемь литров. Вы оказались правы, Генрих Иваныч.
– У меня глаз наметан, – усмехнутся Штаубе, усаживаясь за стол и наливая себе водки.
– Ой, как я устала, – Ольга опустилась на ковер рядом с баком. – Уже четыре часа? Давайте хоть шампанского выпьем.
– Нужно залить, а потом уже пить шампанское. Сережа! Принеси чемодан.
Сережа принес коричневый чемодан с металлическими углами, поставил рядом с баком. Ребров отпер маленьким ключом левый замок чемодана и осторожно вынул его: замок оказался массивной резиновой пробкой. Сережа вставил в отверстие широкую воронку. Ребров и Штаубе подняли бак и перелили его содержимое в чемодан.
– Вот так, – Ребров вставил пробку на место и запер, – теперь можно и шампанского…
Штаубе откупорил бутылку, наполнил четыре бокала.
– Первый раз в жизни Новый год не отмечала, – Ольга взяла бокал, посмотрела сквозь него на свечи.
– И я! – Сережа отпил из бокала.
– Поздравляю, друзья, – устало улыбнулся Ребров, – теперь у нас есть жидкая мать.
– И с Новым годом.
– Ура!
Они чокнулись и выпили.
– Кто будет баранину? – спросила Ольга.
Сережа и Штаубе подняли руки.
– А я пожалуй спать пойду, – Ребров потер виски.
– Иди, Витя. Ты бледненький, устало выглядишь.
– Переволновались, поди?
– Да… как-то все вместе. И сердце покалывает, – он взял мандарин, посмотрел на него и положил на место. – Жидкую мать – в малый подвал. И всем спокойной ночи.
Он вышел.
– Ребят, пойдемте в каминную, – предложила Ольга, – а то здесь прохладно. На огне баранину согреем, на шкурах поваляемся.
– Идея не плоха, – Штаубе налил шампанского, – только я сперва жидкую мать отнесу.
– Осилите один?
– Я, голубушка, вас могу до вахты донести и обратно! – обиженно воскликнул Штаубе.
– Правда? – улыбнулась Ольга.
* * *
Штаубе швырнул в огонь кость, облизал пальцы и потянулся к бутылке с водкой:
– Оленька… еще по одной.
– Мы не против, – Ольга лежала на медвежьей шкуре и ела грушу. Сережа спал на диване укрытый пледом.
– Этих людей тоже надо понять, – Штаубе передал Ольге рюмку, – что ж это – работали честно, перевыполняли план, жили впроголодь, защищали Родину, а потом им говорят: ваша жизнь, балбесы, – ошибка, вы не светлое будущее строили, а хуевый сталинский лагерек, который называется Союз Советских Социалистических Республик! С чем вас, ебена мать, и поздравляют благодарные потомки!
Он рыгнул, выпил, вытер губы полотенцем.
– Не знаю, – Ольга выпила, откусила от груши, – мне Инка Бесяева рассказывала, как ее с двумя подругами на цековскую дату возили и чем это кончилось.
– Чем?
– Трупом. Старший тренер «Спартака» по гимнастике взял свою любовницу – Инночку и двух ее подружек. И на дачу к зав. отделом ЦК. Там еще был зам. Тяжельникова и какой-то хуй из ЦК ВЛКСМ. Выпили, закусили, потом в баньку. Стали трахаться. И этот хуй комсомольский захлебнул девчонку спермой. Насмерть. А потом…
– Сриз форпи на ященковое! Есть партаппаратчики, а есть рядовые коммунисты, хули тут неясного! Ельцин же тоже был коммунистом!
– А мне Ельцин не нравится. У него лицо тяжелое какое-то…
– Главное, чтоб человек дело делал. Для честного коммуниста это значит – думать о нуждах народа, помогать налаживать производство, заботиться о неимущих. А для партаппаратчика главное – карьера, масть, подхалимаж! Он, пиздюк, готов начальству в жопу червем вползти и через рот вылезти! Таких надо давить, как гнид. А честный коммунист никому не помеха. Даже собственникам.
– У меня папаша был честным коммунистом, – Ольга размяла папиросу, закурила, – все воевал с партначальством. Два выговора и два инфаркта, – Или вот говорят: Сталин, Сталин! Злодей и убийца. А то, что он аграрную страну превратил в индустриальную – забыли. Культ личности – это правильно, на хуй это нужно. Но дисциплина нашим разъебаям нужна, как хомут для бешеной лошади! Они без дисциплины вон что творят: убивают, поджигают, рэкетируют! Он бы им показал – рэкет! Такой бы, блядь, рэкет устроил, что срали бы и ссали со страху без продыха! В Сибири бы на лесосплаве рэкетировали!
– Мой папаша тоже Сталина уважал, но не за индустриализацию, а за Отечественную войну…
– За войну?! Да за это его живьем сварить и собакам выбросить! Он, гад рябой, армию обезглавил, Тухачевского с Якиром расстрелял, пересажал честных командиров! Такую сволочь, как Мехлиса, приблизил! Позволил немцам в первый день всю авиацию разбомбить на хуй!
Ольга вздрогнула, папироса выпала из ее пальцев. Она закрыла лицо руками и всхлипнула.
– Что? Что такое? – наклонился к ней Штаубе.
– Не хочу я… не хочу… жуок… – простонала она.
– Да бросьте вы, – он положил ей руку на плечо, – вам – и бояться?
– Я не боюсь! Я не хочу, чтобы Нина!
Штаубе вздохнул, поднял папиросу и бросил в огонь:
– Ольга Владимировна, Нина человек подготовленный. Соколов-то не лучше, правда?
– Я не хочу… не хочу! – всхлипывала Ольга.
– Жуок не вчера придумали, что ж теперь мучиться? Выпейте-ка лучше, да гоните тоску-печаль. Нам без анестезии нельзя.
Он разлил остатки водки по рюмкам, приложил горлышко бутылки к губам и подул. Бутылка отозвалась протяжным звуком.
* * *
Неделя прошла в подготовке к Делу №3. 8 января в 9.12 утра все собрались в кабинете Реброва.
– Попрошу всех перевести часы, – сказал Ребров, – сейчас 11 часов 28 минут.
Он подождал, пока Штаубе, Сережа и Ольга переводили стрелки ручных часов, и продолжил:
– Итак, Дело №3. От его исхода зависит наше будущее. Оступиться мы не имеем права. А также не имеем права на малодушие, нерешительность, непрофессионализм. В 12.10 мы входим в министерство. В 12.30 мы должны выйти из него с готовым результатом. В 12.45 – завод. Дальнейший график времени зависит от обстоятельств. Вопросы есть?
– Можно я понесу? – спросил Сережа.
– Нельзя, – Ребров встал. – Ну, двинулись.
– С Богом, – пробормотал Штаубе.
Они спустились вниз, оделись и вышли из дома.
– Опять подтаяло, – Ольга сощурилась на тусклое солнце.
– Щас бы пухляка закатать, – сказал Сережа.
– Пухляки… все впереди… – рассеянно произнес Штаубе.
Они сели в машину и поехали. В 12.02 Ребров свернул с Садового кольца на Малую Бронную, въехал во двор дома №8 и заглушил мотор.
– Генрих Иваныч, вы третий, – сказал Ребров, забирая у Штаубе дипломат.
– Я все прекрасно помню! – раздраженно ответил Штаубе.
– Ну если кто под ногами запутается! – Ольга шлепнула Сережу по шапке. – Дыши ровно, следи за мамой. Убью!
Они вышли из машины, прошли по улице Жолтовского, свернули направо и оказались у здания министерства Специальных Работ.
Ребров подошел к массивной двери, потянул за ручку и вошел. Он был одет в серую дубленку, пыжиковую шапку и светло-серый мохеровый шарф; в левой руке он нес черный «дипломат». За ним вошла Ольга в длинном синем дутом пальто, с продолговатой дамской сумкой. Вслед за ней вошел, опираясь на палку, Штаубе в зимней форме полковника Инженерных войск с коричневым портфелем в руке. Сережа следовал за ним в своей обычной одежде. Они прошли тамбур и оказались в большом вестибюле с мраморными колоннами. Справа в застекленном кабинете сидел вахтер, возле широкой парадной лестницы прохаживался милиционер. В вестибюле находилось еще несколько человек.
– Ну, что же ты оробел? – Штаубе повернулся к Сереже. – Ты же про министерство спрашивал? Вот это и есть дедушкино министерство!
Они подошли к вахтеру.
– К Злотникову, – Ребров подал вахтеру Ольгин и свой паспорта. Вахтер выписал два пропуска.
– А мы к Николаю Николаевичу Артамонову по старой дружбе! – Штаубе протянул свой паспорт. – Не успел десять лет назад уйти на пенсию, как все в родном министерстве изменилось. Даже вахта! Была деревянная – стала стеклянная!
Вахтер улыбнулся:
– Мальчик с вами?
– Со мной, суворовец!
Вахтер выписал пропуск, вернул паспорт. Все четверо, не торопясь разделись в гардеробе и прошли мимо милиционера к лифтам. Когда вошли в кабину, Ребров нажал кнопку 2:
– Ольга Владимировна, только после «хоп».
Они вышли на втором этаже и двинулись по широкому, обитому дубом коридору, который заканчивался просторным холлом. Красная ковропая дорожка вела к главной двери: Министр специальных работ РАДЧЕНКО Валерий Павлович.
В холле были еще пять дверей: Первый заместитель министра МАЗДРИН Юрий Прокофьевич; Заместитель министра СМИРНОВ Николай Игоревич; Заместитель министра ШУШАНИЯ Георгий Автандилович; Заместитель министра НИКУЛИН Виктор Николаевич; Заместитель министра БОДРЯГИН Михаил Михайлович.
Ребров подошел к двери кабинета Никулина, открыл и вошел первым. В приемной сидела секретарша.
– Здравствуйте, – громко произнес Ребров.
– Здравствуйте, – ответила секретарша.
Штаубе, Ольга и Сережа тоже вошли.
– Виктор Николаевич у себя?
– Вам назначено? – смотрела на них секретарша. Штаубе улыбнулся:
– Голубушка, старым друзьям не назначают. Их приглашают в гости.
– Все ясно, – улыбнулась она, снимая трубку телефона, – а как доложить?
– Доложите «хоп», – сказал Ребров, отступая в сторону.
Ольга вынула из сумки свой пистолет с глушителем и дважды выстрелила в голову секретарши. Секретарша откинулась в кресле.
Ребров взял из ее руки трубку, положил на рычажки, выдвинул средний ящик стола, нашел ключи, бросил Штаубе. Штаубе запер на ключ входную дверь. Ребров вошел в кабинет помощника замминистра. В кабинете сидели помощник и машинистка.
– Здравствуйте, товарищи. Хоп, – проговорил Ребров и шагнул в сторону. Ольга быстро выстрелила в головы сидящих.
Помощник схватится руками за лицо, встал и упал на пол. Машинистка со стоном сползла со стула. Ольга подбежала к ним и выстрелила. Ребров вышел в приемную:
– Присмотр и давление.
Штаубе открыл дверь главного кабинета, пропуская Реброва, Ребров вошел. Никулин сидел за столом и что-то диктовал сидящей напротив стенографистке.
– Здравствуйте, Виктор Николаевич. Хоп по ней, – громко произнес Ребров. Ольга дважды выстрелила в голову стенографистки. Стенографистка вскрикнула и упала головой на стол. Никулин смотрел на стенографистку.
– Виктор Николаевич, позвоните Колосову, скажите, чтобы водитель Якушев немедленно поднялся в приемную к министру, – проговорил Ребров.
Никулин смотрел на стенографистку. Кровь из размозженной головы текла на стол.
– Вы поняли, что я сказал?
Никулин посмотрел на Реброва. Ольга навела на него пистолет.
– Звони, еби твою! – процеди Штаубе. – Мы ждать не будем!
Никулин снял трубку, нажал кнопку селектора:
– Борис… Борис Ильич. Да. Тут… это. Найди Якушева, водителя. Пусть он к Валерию Палычу поднимется. Да. Срочно. Да.
Он положил трубку.
– Теперь минуту внимания, – Ребров в упор взглянул в глаза Никулину, – сейчас вы пойдете с нами к Радченко и поможете в одном несложном деле. Оно займет не более 15 минут. Ваша жизнь зависит от его благополучного исхода. Для этого от вас, Виктор Николаевич, требуется совсем немногое: полное повиновение, адекватность ситуации и легкое умственное напряжение. Вы поняли?
Никулин смотрел на него.
– Вы поняли? – повторил Ребров. Ольга приставила дуло ко лбу Никулина.
– А вот… это не надо, – отстранился Никулин, – я понял.
– Двинулись, – выпрямился Ребров.
Никулин выбрался из-за стола, пошел к двери.
– Войдете первым. Держитесь естественней.
Ольга сменила обойму, сунула пистолет в сумочку. Они вышли в холл, Штаубе запер дверь, отдал ключи Сереже. Из кабинета Смирнова вышли двое и, переговариваясь, покинули холл. Никулин вошел в приемную министра. Ребров, Штаубе, Ольга и Сережа вошли за ним. В приемной сидели помощник министра, секретарша и посетитель.
– Здрасьте, – вяло произнес Никулин.
– Хоп, – Ребров оттолкнул Никулина в сторону. Ольга выстрелила по головам сидящих. Штаубе запер входную дверь.
Ребров кивнул на дверь с табличкой Референт. Никулин перешагнул через ноги посетителя, приблизился к двери.
– Стоп. Сколько там человек?
– Пять… нет… семь, – Никулин смотрел на табличку.
– Откройте дверь и попросите троих выйти сюда.
Никулин взялся за ручку двери, потянул, приоткрыл:
– Петр… Сергеич, можно вас попросить… на минуту… и переводчиков тоже…
– А сам отвали, – пробормотала Ольга, становясь за дверь. Никулин отошел к столу помощника. Едва референт сошел, Ольга выстрелила ему в висок, прыгнула вправо и выстрелила в головы следующих за референтом переводчиков. Оттолкнув падающих, она вбежала в кабинет референта и открыла беглый огонь по оставшимся четырем сотрудникам. Один из них успел вскрикнуть. Ольга сменила обойму, добила дергающуюся машинистку и вышла.
– Вперед! – кивнул Ребров Никулину.
Никулин вошел в кабинет министра, отделенный от приемной двумя массивными дубовыми дверями. Вслед за Никулиным вошли Ольга, Ребров и Штаубе. Радченко говорил по телефону, сидя за огромным столом красного дерева.
– В чем дело? – спросил он, прикрыв трубку ладонью. – Почему без доклада?
– Валерий… Павлович… это… – произнес бледный Никулин и упал на колени. Его вырвало на ковер. Ольга трижды выстрелила в один из шести телефонов министра.
– Что? Что? Что?! – бросив трубку, Радченко стал приподниматься из кожаного кресла.
– Спокойно, Валерий Палыч, – сказал Ребров, кивнув Штаубе, – сейчас товарищ полковник все разъяснит.
Оставив портфель на ковре, Штаубе подошел к Радченко, вынул из кармана кителя кастет с двумя рядами стальных шипов и ударил министра по лицу. Радченко упал в кресло, схватился руками за лицо.
– Где фундаменты? – Штаубе прислонил палку к столу и присел на край. – Орел или Красноярск?
– Терехова, – пробормотал Никулин, вытирая рот.
– Хоп, – кивнул Ребров на Никулина. Ольга выстрелила ему в затылок.
– Орел или Красноярск? – наклонмся Штаубе к сопящему Радченко и ударил его кастетом по прижатым к лицу рукам.
– Орел… Орел… – простонал Радченко.
Из приемной выбежал Сережа:
– Там стучат!
– Это Якушев! – Ребров с Ольгой выбежали и вернулись с Якушевым и Леонтьевым. Якушев злобно толкнул Леонтьева, тот упал, приподнялся и стал раздеваться трясущимися руками.
– Карта в спецохране? – спросил Штаубе.
Радченко слабо кивнул. Зазвонил телефон.
– Это говно в ноябре еще… гад! – Якушев пнул Леонтьева.
– Сколько километров от Красноярска? – Штаубе убрал кастет в карман, слез со стола.
– Семьдесят… – произнес Радченко.
– Какое направление?
– Запад… западное…
– Ориентиры?
– Я… там не был… не помню без карты… – всхлипнул Радченко, – не надо только… убивать…
– Ну что там рядом? – Ребров раскрыл «дипломат». – Река? Деревня?
– Так там это на Чулыме, ну, когда Ачинск проедешь, станция Козулька, – быстро забормотал голый Леонтьев, – а потом направо и километров, ну, полста и Чулым начнется, и по Чулыму немного и через сопку там…
– А Терехов? – Ребров вынул из «дипломата» электронож, поискал глазами розетку.
– Терехов… – пожал плечами Леонтьев и облизнул пересохшие губы. Плачущий Радченко открыл свое окровавленное лицо:
– Тере… хов… Терехов уже… уже…
Ребров и Штаубе переглянулись.
– Ах, еби твою! – радостно хлопнул в ладоши Штаубе.
– Хоп, – командовал Ребров, втыкая штепсель в розетку.
Ольга выстрелила в голову Леонтьева, он упал на ковер. Ребров и Штаубе перевернули его на спину и Ребров стал вырезать электроножом часть груди.
– Когда мне доложили… я не поверил… – всхлипывал Радченко, вытирая лицо рукавом, – я был уверен… что это просто провокация. Наглая… провокация…
– Время? – Ребров опустил вырезанный кусок в подставленный Штаубе целлофановый пакет.
– 30, – Ольга взглянула на часы.
– Быстро! – Ребров уложил пакет в «дипломат», Штаубе вынул из своего портфеля папку с документами, раскрыл перед Радченко, протянул ручку:
– Давай.
Радченко подписал.
– Да не капай ты, мудак! – Штаубе оттолкнул его голову и промокнул пресс-папье две упавшие на документ капли крови.
– Быстро, быстро! – Ребров ждал с протянутой рукой.
Штаубе передал ему папку, Ребров убрал ее в «дипломат»:
– Хоп, хоп.
Ольга выстрелила в голову Радченко.
– Парадное? – спросил Якушев.
– Ни в коем случае, – на ходу ответил Ребров.
Они прошли в комнату отдыха министра, открыли дверь и по лестнице спустились во внутренний двор министерства. Здесь стояли десятка два машин. Они сели в черный ЗИЛ-110, Якушев завел мотор.
– Перегрузил быстро? – спросил Ребров.
– Сразу после вас, – Якушев завел машину, подъехал к воротам и посигналил. Ворота стали медленно отворяться.
– Время, время! – дернулся Ребров.
– Успеваем, – Штаубе плюнул на испачканную кровью руку и стал вытирать ее платком. Они выехали на Малую Бронную, свернули на Садовое, доехали до площади Маяковского и повернули на улицу Горького.
– Генрих Иваныч, дайте мне ваш сегмент, – не оборачиваясь, попросил Ребров.
Штаубе вынул из кармана кителя сегмент и передал. Ребров приложил свой сегмент к сегменту Штаубе, нажал, соединяя замки. Красные шкалы совпали на 8, 3, черные на 8, 7. Ребров взглянул на часы, посчитал на микрокалькуляторе, сдвинул сегментные зубцы:
– 27, 10, 6.
– Ну и слава Богу! – Штаубе забрал у него сегмент. – Вы всегда хотите прямо… что-то идеальное!
– Идеального нам не видать, как своих ушей! – раздраженно вздохнул Ребров.
– Побойтесь Бога, Виктор Валентиныч!
– Витя, а там поддержка потребуется? – расстегнув жакет, Ольга засовывала в патронташ новые обоймы.
– Нет.
– С Сергеевым осторожней, – сказал Якушев, – он мог с Леонтъевым в Уренгое снюхаться. И Павлов тоже.
– Мне по шет? – Сережа вертел кубик Рубика.
– Да, да. И держись попроще.
В 12.49 они подъехали к главным воротам завода «Борец». Якушев дал сигнал. Вахтер выглянул в окошко и скрылся. Ворота поехали в сторону.
– Если Шагин отвертелся – ты поведешь, – сказал Ребров Якушеву.
– А ЗИЛ?
– Я сам.
Машина въехала на территорию завода и остановилась возле литейного цеха. Не успели они выйти из машины, как к ним подошли Сергеев, Бармин и Хлебников.
– Здравствуйте, товарищи! – бодро произнес Сергеев.
– Здрасьте, – сухо кивнул Ребров и, не подав руки, направился ко входу.
– А что же… вы так одеты легко? – неловко улыбаясь, Сергеев помог Штаубе вылезти из машины. – Так и простудиться недолго…
– Ничего, щас согреемся, – не взглянул на него, Штаубе захромал за Ребровым.
Ольга обняла Сережу и они прошли мимо встречавших. Опередив Реброва, Бармин открыл дверь. Ребров, Штаубе, Ольга и Сережа вошли в широкий грязный коридор, миновали тамбур и оказались в литейном цеху, большую часть которого занимала дуговая электросталеплавильная печь, возле которой суетились человек десять рабочих. Еще человек пятнадцать стояли возле двухметровой опоки. Сунув руки в карманы брюк. Ребров посмотрел на печь, повернулся к Сергееву:
– Докладывайте.
Сергеев кашлянул.
– Значит, Леонид Яковлевич, вчера в 12.45 мы получили 280 коробок игл для одноразовых шприцов западногерманской фирмы «Браун». По 22000 игл в каждой коробке. Общее количество полученных игл составило 6160000. Сразу же нами были организованы распечатывание и загрузка игл в ванну печи. Загрузка велась непрерывно в три смены и была завершена сегодня к 9.40. А в 10.00 печь была пущена. В данный момент все готово к отливке.
Ребров взглянул на часы:
– Покажите образец иглы.
– Пантелеев! – крикнул Хлебников.
Молодой рабочий поднес пустую картонную коробку с наклейками «Braun» и «Всесоюзный Детский фонд им. В.И.Ленина». На дне коробки лежала упакованная игла. Ребров взял ее, распечатал упаковку, снял пластмассовый колпачок, посмотрел, потом бросил в коробку:
– Приступайте.
Сергеев махнул рукой оператору. Заработал мотор, печь стала медленно наклоняться. Вновь прибывшим раздали каски, с защитными темными стеклами.
– Щас железо потечет? – спросил Сережа у седоусого рабочего, помогающего ему надеть каску.
– Потечет! – усмехнулся рабочий. – Только не железо, а сталь!
– А сталь лучше железа?
– Лучше! – рабочий положил руку на плечо Сережи. – Смотри!
Раздалась команда по радио, послышался удар, и сталь хлынула в ковш.
– Во здорово! – закричал Сережа.
– Хочешь быть сталеваром? – наклонился к нему рабочий.
– Хочу!
Когда вся сталь вытекла, ковш подъехал к опоке и началась отливка.
– Когда будет готова? – спросил Ребров, снимая каску.
– Часов через десять, – Сергеев взял у него каску.
Ребров кивнул, повернулся к Хлебникову:
– Так, товарищ секретарь. Теперь пойдем с тобой разбираться, Они вышли из цеха, поднялись по лестнице на второй этаж и вошли в большой кабинет секретаря парткома. Сидящий за столом Павлов встал, подошел к Реброву. Ребров молча подал ему руку, повернулся к Сергееву:
– Заприте дверь и опустите шторы.
Хохлов запер дверь, Бурмин опустил шторы. Сергеев сел за свой рабочий стол. Ребров, Штаубе, Ольга, Сережа, Бармин, Хлебников, Хохлов, Павлов, Козлов, Гельман и Вырин разместились за длинным столом для заседаний. Штаубе открыл портфель, достал конверт и передал Сергееву. Сергеев взял конверт, вынул из него пачку долларов:
– 3?
– 3500, – ответил Штаубе.
– Деловые! – усмехнулся Сергеев, убирая деньги в стол.
– Иван Иванович, я убедительно прошу вас не опоздать, – сказал Ребров.
– Успеется, – Сергеев посмотрел на часы, – давай-ка сперва твоего архаровца заслушаем.
Все посмотрели на Сережу.
– Вставай, друг ситный, – Сергеев снял очки, стал протирать их платком, – расскажи нам о своих похождениях.
Сережа встал и, опустив голову, заговорил:
– Ну я сразу после звонка поехал. Электричкой. До Вишняков доехал, а там автобусом. До этой… до водокачки.
– До бойлерной, – подсказал Ребров.
– Ага. А там улицу нашел, пошел и дом номер семь нашел. Потом постучал и вошел. А там тетенька открыла. А я сказал: я от Афанасия Федоровича. А она говорит: проходи. А там еще дяденька был и старенькая такая бабушка. Она там это, ну, все время плакала. И так вот руками все делала…
– Короче, – Сергеев надел очки.
– Ну а потом я сумку им дал. Тетеньке. А он у нее отнял. И говорит: пошли под землю.
– Куда?
– Ну это там такой подвал у них. Мы туда спустились. А там баня и бассейн. И комнаты разные. И там был дяденька такой…
– Горбатый?
– Ага. И у него еще нос такой, ну…
– Перебитый.
– Ага. И там еще две тетеньки были. А тот первый дяденька дал сумку этому горбатому. А горбатый вынул балтик из сумки и надел на талпык.
– Что, он талпык заранее приготовил? – Сергеев посмотрел на Штаубе. Штаубе опустил глаза.
– Ага, заранее. Он на столе лежал. Ну и рычаг перевел и потекло в стакан. А тетенька держала. А потом они проверили на шар.
– И сколько?
– 7, 8.
Сергеев вздохнул:
– Ну, ну. Дальше.
– А потом горбатый стал бить того первого дяденьку. А дяденька встал на колени и говорит: это Пастухов. А тетенька первая тоже на колени встала. А потом они меня бить стали. И спрашивали про Пастухова и про тот… про лабораторию.
– А ты?
– Ну я… плакал.
– А что ты им сказал? – спросил Павлов.
– Я сказал, что Пастухов уехал, а пробы готовит Самсиков. А они меня раздели и стали топить в бассейне. И тетеньки помогали. И я это… ну… я сказал.
– Про Пастухова?
Сережа кивнул. Присутствующие неодобрительно зашевелились.
– Эмоции после, – Сергеев глянул на часы. – Ну? Заложил ты, значит, Пастухова, и потом?
– А потом они меня одели, он деньги пересчитал, положил в сумку. А тетенька та – первая, ромб завернула в такую, ну, специальную бумажку, и тоже в сумку мне положила. А потом горбатый говорит: вот тебе леденец на дорогу. И заставил меня это… ну… переднее место у него сосать…
Сережа замолчал.
– Понятно, понятно, – Сергеев снова взглянул на часы, – заложил Пастухова, пососал переднее место, взял сумочку и поехал. Садись. Женя! Пойди, пожалуйста, скажи чтобы начали разбивать опоку. Только поаккуратней.
Козлов быстро вылез из-за стола и вышел.
– В общем так, друзья, – Сергеев хлопнул ладонями по столу, – наш бизнес закончен. Никаких дел с вами больше иметь мы не-же-ла-ем. Сегодня же я звоню Пастухову, и сегодня же, прямо сейчас, после того, как вы отсюда уберетесь, я распоряжусь о закрытии северного. Все! – он встал.
– Иван Иванович, но мы компенсируем, мы… – начал Ребров.
– Все! Все! – махнул рукой Сергеев, направляясь к выходу. – Забирайте отливку и убирайтесь.
Он вышел, члены заводской администрации стали выходить следом. Штаубе ударил Сережу по шеке. Сережа заплакал.
– А вот это уж лишнее, – покачал головой Павлов, – Легче всего – выпороть ребенка. Кто это сказал, не помните? Горький…
Все вернулись в цех. Шестеро рабочих разбивали кувалдами опоку, установленную на стальной платформе. Вскоре опока треснула и развалилась на куски, обнажив раскаленную, яркокрасную отливку.
– Докладывайте, – сказал Ребров.
– Значит, – кашлянул Сергеев, – силами нашего предприятия и при помощи сотрудников Государственного Зоологического музея была произведена отливка из нержавеющей стали по форме увеличенной в 10000 раз личинки чесоточного клеща. Вес отливки: 1800 кг. Сергеев кивнул Козлову, он развернул бумажку, стал читать:

Чесоточный клещ (Acanis siro). Самки 0,3 мм длиной, тело округлое, с короткими ногами, покровы кожистые, бороздчатые. Самец вдвое меньше. Самка питается кожей, прогрызая в ее роговом слое извилистые ходы до 15 мм длиной, которые различаются через поверхность кожи в виде сероватых линий. Яйца 0,1 мм откладываются в ходах, над ними самка обычно выгрызает вентиляционные отверстия. Вылупившаяся из яйца личинка лишена половых признаков и трех последних сегментов брюшка, все шесть ног ее недоразвиты. Личинка развивается во взрослого клеща в две стадии, становясь сначала протонимфой, затем телеонимфой. Личинки и протонимфы живут в ходах, питаясь остатками изгрызенной самкой кожи и тканевой жидкостью. Сами они ходов не прогрызают. Протонимфы превращаются в телеонимф, которые выползают на поверхность кожи обычно ночью, когда больной спит. Здесь часть их превращается в самцов, которые спариваются с женскими телеонимфами – будущими самками. Оплодотворенные телеонимфы вгрызаются в кожу и превращаются в самок. Самцы проводят…

– Достаточно, – прервал его Ребров. – Давайте грузить.
Сергеев махнул рукой, платформа, подцепленная краном, стала подниматься. Рабочие уже успели убрать куски опоки и срезать с отливки литники, прикрывшись от жара щитами.
– Леонид Яковлевич, только тут с шофером неприятность случилась, я вам забыл сказать, – озабоченно нахмурился Сергеев.
– Что такое?
– Они машину еще давно прислали, а шоферу вдруг плохо стало: рвота, чуть сознание не потерял. Сказал, утром консервы ел. Ну, мы скорую вызвали. А вас кто-нибудь из наших повезет – Белкин или Саша Егоров.
– У нас свой шофер найдется, – Ребров двинулся вперед, к раскрывающимся воротам цеха.
– Как хотите, – злобно пробормотал Сергеев.
Кран вынес платформу из цеха и она повисла над кузовом грузовика.
– Майна! – крикнул усатый рабочий и платформу опустили в кузов.
К Реброву подошел Якушев.
– Поведешь МАЗ. Товарищ полковник дорогу покажет, – сказал Ребров. Якушев кивнул и полез в кабину. Штаубе сел с ним.
Рсбров подошел к ЗИЛу и сел за руль. Ольга и Сережа сели сзади.
– А как же… – нахмурился побагровевший Сергеев.
– Вот так, товарищ Сергеев, – Ребров опустил стекло. – ты думаешь, я всю жизнь в кабинете просидел?
Хохлов дважды подмигнул Реброву. Ребров завел мотор, резко развернул машину и повел к воротам, сигналя. МАЗ тронулся следом.
– Поддержка, знедо по девятке, Сереже взять соф, – не оборачиваясь сказал Ребров.
Ворота октрылись. Ребров свернул налево и резко прибавит скорость.
– Ну что, прав я оказался? – усмехнулся Якушев, выезжая из ворот.
– Засранцы пастуховские! – засмеялся Штаубе. – Все замазаны! И Павлов, и Сергеев, и Толстожопый! Ну и мудаки! Свет таких не видывал!
– Теперь понятно, почему Радченко сдал в спецхран.
– Ну, козлы! Ну, мудилы! – смеялся Штаубе. – Бармин клялся-божился, что Лебедев в Уренгой не сунется! А с шофером! Дуболомы!
В 14.02 МАЗ подъехал к «Универсаму» на Голубинской улице.
Огромная толпа шумно втискивалась в только что открытые двери магазина.
– Внимание, товарищи! – раздался голос в мегафоне. – Повторяю! Продуктовые посылки буду выдаваться при предъявлении двух документов: удостоверения участника войны – раз! Талона Черемушкинского райисполкома – два! При отсутствии одного из этих документов посылка выдаваться не будет!
– Что это они с опозданием… – зевнул Штаубе.
– Как всегда, – Якушев объехал толпу, развернулся и стал задом подъезжать к воротам внутреннего двора магазина.
– Откуда посылки-то? – Штаубе вынул сегмент, сдвинул зубцы на 2 пункта.
– ФРГ. Хотели к Рождеству, а потом почему-то перенесли.
– Еще бы им не перенести! – усмехнулся Штаубе.
Якушев трижды посигналил, ворота открыли. Весь внутренний двор «Универсама» был заполнен людьми, которые расступились, пропуская грузовик. МАЗ осторожно въехал и остановился перед кучей из кусков сливочного масла.
– Давай сразу! – сказал Штаубе Якушеву, вылез из кабины и двинулся через толпу.
Кузов МАЗа стал подниматься. К Штаубе подошли две сорокапятилетние женщины, близнецы Маша и Марина, одетые в одинаковые серые ватники, синие платки и резиновые сапоги. Обе держали на тарелках по стакану с прозрачной жидкостью. Штаубе посмотрел в глаза женщин, взял стакан с тарелки Марины, стал подкосить к губам и вдруг выплеснул в лицо Маши. Маша дико закричала и, схватившись за лицо, упала ничком.
– Вот так, вот так! – Штаубе бросил стакан на грязный снег, поднял другой и понюхал.
– И еще на курву, – прохрипел полный мужик, склоняясь над Машей с трехлитровой бутылью. Кто-то вытянул резиновую пробку, дымящаяся кислота потекла на голову Маши. Марину ударили железной трубой по голове, она упала рядом с Машей.
– Вот так, вот так! – Штаубе плюнул в стакан и с силой бросил его в лицо близстоящего человека. Человек схватился за лицо и отвернулся. В это время багрово-красная, окутанная паром отливка съехала с кузова в кучу масла и с шипением стала погружаться в нее. – Вот так, вот так! – Штаубе сделал рукой сложное движение.
Одиннадцать человек подняли квадратную бетонную плиту и положили на Машу и Марину. Шестнадцать человек поднесли и поставили на плиту массивный несгораемый шкаф. Штаубе подсадили, он влез на шкаф, выпрямился, опираясь на палку. Все стихли. Штаубе вынул из кармана кителя бумажку, развернул, посмотрел, потом скомкал и бросил.
– Вот так, – устало произнес он, опершись обеими руками на палку, – на одной ноге, с подпоркой… Знаете, нам трудно представить современную жизнь без резины, без каучука. Мы носим прорезиненные плащи и резиновые галоши, пользуемся резиновыми шлангами и прорезиненными водолазными костюмами. Без каучука не могут существовать автомобильный транспорт, авиация, электротехника, машиностроение. Каучук – это шины, изоляция проводов, баллоны аэростатов, тысячи, тысячи незаменимых вещей. С другой стороны – многолик мир синтетических смол. И, пожалуй, одни из самых удивительных среди них – ионообменные смолы, или просто иониты… – он помолчал, сосредоточенно нахмурившись, провел рукой по лицу. – Кто из нас, стоя у карты, не мечтал; хорошо бы поехать на Кавказ, в Арктику, в Антарктиду, в пустыню Каракум, или, например, в Кельн. Конечно, это очень интересно. Но познакомьтесь с биографиями великих путешественников и вы узнаете, что они задолго до дальних экспедиций много путешествовали по своим местам. В родном краю, в котором на первый взгляд все известно, всегда окажется много нового и интересного для исследователя. Главное в путешествии – это умение видеть и наблюдать. Например, здесь неподалеку на столбе у автобусной остановки висит объявление:

Молодая семья снимет квартиру за хорошую плату. Порядок и чисточу гарантируем. Телефон: 145 18 06

И я вспомнил Дмитрия Ивановича Менделеева. Органическая геология – удивительная наука. Она скромная, скромнейшая труженица. Или генерал-лейтенант Карбышев. Отважного советского генерала фашистские звери пытали в застенках многих концлагерей. В ночь на 18 февраля 1945 года фашисты вывели его во двор тюрьмы в лагере Маутхаузен и при двенадцатиградусном морозе обливали холодной водой до тех пор, пока тело советского патриота не превратилось в глыбу льда. Или поздний триас, брахиоподы, коммунистический инвентарный номер… как, собственно, и то, что по мере приближения температуры любого тела к абсолютному нулю изменение его энтропии, при изменении его любого свойства, тоже стремится к нулю. Но… нет!!! Нет!!! Не-е-ет! Ебаные! Не-ет! Она хлюпала! Пиздой своей вонючей! Когда варили живьем ее троих детей! Живьем! Так полагают измененное? Нет?! Я спрашиваю вас! Так полагают про общее? Про сваренных детей?! Про ебаную? Как? Не слыхали? Антонина Львовна Мандавошина! Трясла мандой сначала под Харьковом! Потом на Волоколамском направлении! Потом в столице нашей Родины городе-герое Москве! Жевала говно лет двадцать в комитете блядских, ссаных, сраных, хуесосовых советских матерей-дочерей! Трижды тридцать три раза распроебаных! Задроченых до крови! Она показывала свою кислую, лохматую, червивую пизду! Медали, блядь! Ордена! Звания и заслуги! Почет, блядь! Уважение! Да я срал и ссал на твой горб! Я срал и ссал на твои сисяры потные! Я срал, ебал и ссал на мать твою, мокрожопую! Я срал и ссал на медали! Я срал и ссал на ордена! Я срал на вареных детей! Я срал! Я срал! Сра-а-ал! Сра-а-ал!!! – он закрыл рукой свое побледневшее лицо, помолчал, пожал плечами и заговорил вполголоса. – Его я тоже не понимаю. Совершенно. Ну, правда, ептэть, договорились с хозяевами, заплатили главному архитектору, заплатили сестре, выставили ванную в кухню, она позвала детей, Нине 9 лет, Саше 7, Алеше 3, напоили их кагором, вымыли, обрили, он их забил, потом выпотрошили, порубили и варили шесть часов, к утру было готово, он принес те самые солдатские миски и стали разливать, разливать, разливали часа два, триста семнадцать мисок, на доски поставили на веранде, легли спать, а в час он позвонил в часть и вот на ужин прислали две роты новобранцев, и я подумал, если она говорит, что он их забил, а он говорит, что живьем варил, значит он – говноборок! Говноборок! Говноборок! Говноборок! Хуило! Так бор нет? Хуило! Так бор нет? Хуило! Так бор нет? Хуило! Так бор нет? Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуио! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило! Хуило!
Он прыгнул вниз на снег. Его подхватили, помогли встать.
Штаубе вытер вспотевшее лицо платком:
– Стол.
Принесли стол, накрыли белой скатертью.
– Ключ.
Подошла старушка, развязала узелок, вынула и передала ключ. Штаубе отпер несгораемый шкаф:
– Вынимайте, кладите на стол.
Из шкафа вынули верхнюю половину распиленного трупа мужчины и положили на стол.
– В бараке его прозвали Гундосом, – заговорил Штаубе, вглядываясь в бледное лицо трупа, – всю жизнь он страдал тяжелой формой гайморита. Стамеску мне и молоток.
Ему передали узкую стамеску и деревянный молоток.
Несколькими ударами Штаубе вскрыл гайморовы полости на лице трупа. Из пробоин медленно потек зеленоватый гной.
– Левая и правый! – громко сказал Штаубе. Слева к столу подошла девушка, справа подошел юноша. Они быстро разделись догола. Наклонившись над трупом, Штаубе высосал гной из левой гайморовой полости, подошел к девушке, прижался губами к ее губам и выпустил гной из своего рта ей в рот. Затем он высосал гной из правой гайморовой полости трупа, подошел к юноше и выпустил гной ему в рот.
– Передавайте, – сказал Штаубе и пошел сквозь толпу к служебному входу. Две очереди стали выстраиваться к юноше и девушке. У служебного входа стояли грузчик и продавщица.
Расступившись, они пропустили Штаубе в полутемный коридор. Ребров протянул ему бутылку с раствором марганцово-кислого калия. Штаубе схватит бутылку, отхлебнул, тщательно прополоскал рот и выплюнул.
– Веревки не выбрали, – сказал Ребров.
– Я не Олег Попов! – раздраженно ответил Штаубе и, полоща рот, двинулся по коридору.
– Я предупреждал, – Ребров пошел за ним, разминая папиросу. Продавщица и грузчик заперли дверь на задвижку.
– Направо, Генрих Иваныч, – подсказал Ребров, и они вошли в помещение, уставленное бочками с солениями. В углу над двумя раскрытыми посылками сидели, закусывая, Ольга, Сережа и Якушев.
– Блядь! – Штаубе швырнул бутылку в угол. – Весь рот себе сжег… Он сбросил камень с крышки бочки, двинул крышку, зачерпнул в пригоршню капустного рассола и жадно выпил.
Продавщица заперла дверь и опустилась на колени. Грузчик расстегнул ватник, задрал грязный свитер. На его животе и груди были следы недавно заживших ожогов. Продавщица всхлипнула и беззвучно заплакала.
– Да… антипоследнее… – Штаубе взял у Сережи надкусанный батон салями, откусил.
– Что теперь показывать, – усмехнулся Якушев, жуя галету.
– Одежда? – спросил Ребров у продавщицы. Она показала на деревянный ящик в углу.
– Генрих Иваныч, займитесь одеждой, – Ребров дал грузчику 100 долларов, вынул из бумажника дестнитку, встал на колени перед продавщицей, надел одну петлю на два ее передних верхних зуба, другую петлю – на два передних верхних своих.
Сережа подошел, завел шарие и осторожно опустил на еле заметную дестнитку. Шарие покатилась по дестнитке, слабо жужжа.
– Ахаран, ахаран, ахаран, – произнес Ребров, не двигая зубами.
– Хатара, хатара, хатара, – ответила продавщица. Шарие подкатилась к ее губе, затем двинулась назад к губе Реброва.
Штаубе вынул из ящика ворох одежды, снял с себя форму полковника и переоделся в свитер и шерстяные брюки.
– Агаках, агаках, агаках, – произнес Ребров.
– Ханака, ханака, ханака, – ответила продавщица. Шарие подкатилась к середине дестнитки, затем двинулась к губе продавщицы. Штаубе надел полушубок, валенок и шапку-ушанку.
Дверной замок слабо щелкнул, дверь распахнулась, отбросив продавщицу. В помещение ворвались четверо с автоматами, в бронежилетах:
– КГБ! Всем лежать!
Ребров, грузчик, Якушев и продавщица повалились на пол. Штаубе поднял руки вверх.
– На пол! – его толкнули, он упал, оттопырив ногу, Ольга прижала к себе Сережу, ущипнув его:
– Милые! Милые! Они украли нас с сыном! Они мучили нас! Господи!
– Мамочка! Мамочка! – зарыдал Сережа, обняв ее за шею.
Вошли еще двое с пистолетами и наручниками.
– Арестуйте, свяжите их скорее! Скорее! – рыдала Ольга, заслоняя Сережей сумку. – Там еще трое! В кабинете товароведа! Они пошли пить! Скорее!
– Успеем, – спокойно произнес человек в кожаной куртке, с пистолетом, – только сначала отпусти сопляка. Ты ему такая же мама, как я папа. Считаю до одного.
Сережа отошел в сторону.
– А теперь – на пол, руки за голову.
Ольга легла на мокрый от рассола пол. Всем, кроме Сережи, надели наручники.
– Новиков со мной, остальные к товароведу, – приказал человек в кожаной куртке. Один автоматчик остался с ним, остальные вышли.
– Иглы что ли? – человек в кожаной куртке кивнул на ящик с одеждой. Автоматчик повернулся к ящику, человек в кожаной куртке выстрелил ему в затылок. Автоматчик упал. В коридоре раздалась длинная автоматная очередь.
– Ага, – человек в кожаной куртке навел пистолет на дверь.
– Полет, – раздалось за дверью.
– Союз, – ответит он, впуская автоматчика. – Ну?
– Есть такое дело! – нервно улыбнулся автоматчик и дал очередь ему в лицо. Кровавые клочья брызнули на стену, человек в кожаной куртке упал, успев выстрелить. Автоматчик вытащил из кармана его куртки ключ, подмигнул Сереже:
– Щас сделаем… Где наши?
Сережа показал на Реброва, Ольгу и Штаубе. Автоматчик кинул ключ Сереже и тремя короткими очередями пристрелил Якушева, грузчика и продавщицу.
– Зачем Галю?! – Ольга приподнялась на колени. – Патроны девать некуда? Мудак! Тьфу! – она плюнула в автоматчика.
– Уходите через зал, на заднем и в винном все обложено, – пробормотал автоматчик, сменил рожок и выбежал. Сережа снял с Ольги наручники, вдвоем они освободили Реброва и Штаубе. Из пробитой бочки тек капустный сок, шарие каталось по полу, мягко жужжа.
– Ой… не могу, простите… – Штаубе шагнул в угол, расстегнул брюки и присел, подхватив полы полушубка. Его прослабило. Ребров поднял шарие, сиял с зубов продавщицы дестнитку:
– Тогда быстро.
– Какой гад! – Ольга вынула пистолет из сумки, сунула за пояс, запахнула шубу. – Вот вам и Злотников!
– Злотников пашет на Пастухова, – Штаубе палкой поддел слетевшую с головы грузчика вязаную шапочку, подтерся ей. – Один говнюк напиздел, а другие поверили…
– Быстро! Быстро! – Ребров выглянул за дверь. Штаубе подтянул штаны, захромал к двери. Они вышли и двинулись по коридору. Возле кабинета товароведа лежали убитые автоматчики и человек в штатском. Чуть поодаль лежала полная продавщица в белом халате со страшнои рубленой раной в пол-лица: ее пальцы сжимали кусок арматуры, ноги в войлочных ботинках слабо подрагивали, подплывая мочой. Возле двери в зал стояли автоматчик и молодая продавщица с окровавленным топором в руке.
– Давайте, пока они не прочухались, – автоматчик оттянул дверную задвижку. Ольга плюнула ему в лицо.
– Дура! – засмеялся он, вытираясь. Продавщица зло посмотрела на Ольгу, открыла дверь. Ребров, Ольга, Штаубе и Сережа вошли в зал. Здесь было много народа: выстроившись в три длинные очереди, участники войны получали посылки гуманитарной помощи. Слева у прилавков дрались, слышались крики женщин и мужская брань; у стены лежала женщина, дружинник и милиционер подносили ей нашатырь; у выхода шел обмен продуктами из только что полученных посылок. Ребров протискивался сквозь толпу, прокладывая дорогу остальным.
– Сынок, помоги! – низкорослый, полный инвалид на костылях схватил Реброва за руку. – Мне одному не уволочь! – Помоги, Христа ради!
– Не Христа ради, браток, – Штаубе подхватил посылку инвалида с одного края, Ребров с другого, – а ради славы советского солдата!
– Вот спасибо, братцы, вот спасибо! – взволнованно улыбаясь, инвалид ковылял за ними. – Ты где воевал, друг?
– 1-ый Белорусский, – Штаубе шел, бодро опираясь на палку, – начал под Прохоровкой, кончил Берлином.
– На рейхстаге расписался?
– И расписался и насрал между колоннами. От души.
– Танкист?
– Никак нет. Бог войны.
– Артиллеристы, Сталин дал приказ! А как же!
– Артиллеристы, зовет Отчизна на-а-ас! – пропел Штаубе.
Ребров, Ольга и Сережа громко подхватили:
– Из сотни тысяч батарей, за слезы наших матерей, за нашу Родину – огонь, ого-о-онь!
Перед ними расступились. Они вышли из магазина.
– А теперь, слышь, немец посылки шлет! – оживленно засмеялся инвалид.
– Да. Хочет колбасой рот заткнуть, – Штаубе настороженно огляделся. – Ну и хуй с ним…
Они бросили посылку на снег, прошли скаозь собравшуюся у магазина толпу и сели в красный «Москвич» с черно-желтой инвалидовской наклейкой. ЗИЛ стоял у газетного киоска, возле него суетились милиционеры и люди в штатском. Ребров завел мотор, вырулил на Голубинскую и осторожно поехал.
– Проскочили? – Ольга переложила пистолет в сумку, достала портсигар.
– Не торопитесь, Ольга Владимировна, – покосился в окно Штаубе, – у них пиздюли не залежатся.
– Сережа, ты челнок не потерял? – Ребров облизал пересохшие губы.
– Неа, – Сережа вынул челнок.
– Дай-ка мне, – Ольга взяла челнок, сунула в карман шубы, закурила. – Витя, а почему ты про Злотникова не сказал?
– Потому что Радченко Соловьеву не знал лично.
– И вы до конца не были уверены? – повернулся к нему Штаубе.
– И я до конца не был уверен.
– Значит это… крест?
– Значит это крест, – Ребров взял у Ольги папиросу, затянулся.
– Век живи, век учись! – зло усмехнулся Штаубе. – А здоровьем расплачивайся!
– У нас не было выбора, Генрих Иванович. Риск был оправдан, мы же смотрели по сегментам.
– Что сегменты… по раскладке выпала восьмерка. Тут не знаешь, чему верить…
– Верьте инструкции, Генрих Иванович. Внимание всем: на вокзале быть чрезвычайно осмотрительными.
– Мимикрия? – спросила Ольга.
– 6, 3. И легче, легче…
– Куда уж легче! – пробурчал Штаубе, отворачиваясь.
В 14.55 они подъехали к Казанскому вокзалу.
– Носильщик! – крикнул Ребров, вылезая из кабины. От группы носильщиков отделился один и подвез тележку к машине.
– 56-ой поезд, пожалуйста, – Ребров открыл багажник.
– «Енисей»? Сделаем… – носильщик вынул из багажника и поставил на тележку металлический ящик с промежуточным блоком, чемодан с жидкой матерью и рюкзак. Ребров взял «дипломат», Штаубе – портфель. Носильщик быстро повез тележку, – Давайте мороженое купим! – Сережа взял Ольгу за руку.
– Мороженое, Сережа, зимой не едят, – сухо проговорят Ребров. Когда подошли к подъезду, ушедший вперед носильщик обернулся:
– Какой вагон-то?
Ребров достал билеты:
– Седьмой. Места 9-12.
У вагона их встретила кудрявая татарка-проводница, с улыбкой посмотрела билеты:
– До Красноярска? Вот молодцы! А то все самолетом, да самолетом. Никак брильянты везете? – она кивнула на металлический ящик, с которым возится носильщик.
– Хуже. Киноаппаратуру, – Ребров взял у нее билеты.
– Кино про нас снимать? – засмеялась она, обнажив золотые зубы. – Давно пора!
Носильщик занес вещи в купе. Ребров дал ему 6 рублей.
Через 9 минут поезд тронулся.
– Слава Тебе, Господи, – перекрестился Штаубе.
– Поехали! – Сережа сдвинул оконную занавеску.
В дверь постучали.
– Открыто! – громко сказал Ребров. Вошла проводница, присела на край дивана.
– Разместились нормально? – не переставала улыбаться она, раскладывая на коленях кожаную папку с карманчиками для билетов.
– Вполне, – кивнул Ребров, отдавая ей билеты.
– Дорогуша, как у вас обстоит дело с ресторацией? – спросил Штаубе.
– Получше, чем у вас в Москве, – она свернула билеты и засунула в карманчик, – икорка, балычок, солянка, цыплята-табака. Коньяк, шампанское.
– Отлично! – Штаубе шлепнул себя по колену. Ребров дал ей 10 рублей:
– За постель и за чай.
– Сдачи не надо, – улыбнулась Ольга.
– Спасибо, – проводница убрала деньги, – а вы без шуток кино снимать едете?
– Без шуток.
– Про любовь?
– Про экологию.
– У-у-у-у. Я-то думала!
– Не нравится тема? – Ребров переглянулся с Ольгой.
– В зубах навязло, – проводница встала. – Будто в Сибири уж и чистого воздуха нет! Поезжай в тайгу, да дыши, сколько влезет. Я вам через полчасика чаек организую…
Она вышла. Штаубе сразу запер дверь:
– Все! Жрать! Умираю!
– В ресторан? – рассеянно потрогал усы Ребров.
– У нас полно продуктов, какой еще ресторан! – Ольга потянула из-под столика рюкзак.
Через час трапеза была закончена. Сережа помог Ольге собрать в пакет куриные кости, яичную шелуху, хлебные корки.
Вошла проводница со второй порцией чая, – Отлично! – Штаубе вытирал руки салфеткой.
– Я чай могу тоннами пить, – сказал Сережа.
– На здоровье! – засмеялась проводница, расставляя стаканы.
– Дорогуша, сколько же нам пилить до Красноярска? – Штаубе налил себе в чай коньяку из серебряной фляжки.
– Почти трое суток.
– С ума сойти, – покачала головой Ольга, – устанешь ехать…
– Да ничего не устанете, – проводница взяла у нее пакет с мусором, – в Горьком и Казани все посходят, одни с вами поедем, хоть в футбол играй. Будем чаи гонять, и в подкидного резаться.
– Ну, ну! – подмигнул ей Штаубе. Она вышла. Все посмотрели на Реброва.
– Иро, иро… – устало пробормотал он, расстегивая ворот рубашки.
– Мое дело – предупредить, – Штаубе отхлебнул чай, – с голутвинским тоже было иро.
– Ну хватит, хватит, хватит! – Ольга ударила ладонью по столику, расплескивая чай. – Вам приятно? Мне сидеть, хлопать глазами и повторять: ах, как вам приятно!?
– Да при чем здесь – приятно? – поморщился Штаубе.
– Скажите, я вам случайно не дочь, Генрих Иваныч? Или может – невестка? Вы мне поплакать разрешите? Поприседать? Или – так? – она сделала руками сложное движение.
– Ольга Владимировна… – вздохнул Ребров.
– Иро для вас, как для меня – моя болезнь! Как та самая больница, на «Соколе»! А я – медсестра?! Уборщица? Двигайся, двигайся, Оленька!
– Мы вместе работали! Я цифры с потолка не брал! – раздраженно выкрикнул Штаубе.
– Значит брали мы с покойной Галей?! Написали от фонаря и подсунули! Здорово!
– Да вы вообще тут ни при чем!
– Конечно ни при чем! Я нигде ни при чем! Мое дело нажимать на курок и на раскладке реветь белугой! Оленька, толкни треугольничек! Оленька, поставь на 18! Все! Все! Все! – оттолкнув Сережу, она бросилась к двери, но Ребров схватил ее за руку, притянул к себе, зажал рот. Ольга рыдала, вырываясь. Сережа навалился ей на ноги. Штаубе сунул ей в рот горлышко фляги, она поперхнулась конъяком и долго судорожно кашляла.
– Еще, – сказала она успокоившись и сев рядом с Сережей.
Штаубе передал ей флягу. Вытерев слезы, она жадно отпила, дала Реброву. Он понюхал, глотнул, передал Штаубе, который завинтил фляжку.
– Спать, Ольга Владимировна, – Ребров погладил ей руку.
– Спать всем. Восстанавливаться.
* * *
Ольга проснулась от крика Сережи, выхватила из-под подушки пистолет и навела на дверь. В купе было темно. Поезд быстро шел, вагон сильно качало. Спящий на верхней полке Сережа застонал и слабо вскрикнул. Ольга посмотрела вниз. Ребров и Штаубе спали. Она убрала пистолет, сбросила одеяло и перебралась на полку к Сереже.
– Вози… возили! – пробормотал Сережа, дернулся и проснулся. – Кто это?
– Это я, милый.
– Оль, я боюсь, – Сережа прижался к ней.
– Миленький мой, ты весь дрожишь…
– Мне приснилось… страшное… будто на даче вы меня послали в этот… в подпол полезть, достать там жезл, ну он на раскладке провалился… и я полез, а вы мне кричите, куда лезть… а там ходы такие, земля, тесно, и на меня личинка навалилась и душит. Липкая, жирная, как свинья…
– Маленький, – Ольга гладила его вспотевший лоб, – нет никакой личинки.
– Мы что… едем?
– Мы едем, едем, едем в далекие края. Спи, – она посмотрела на светящийся циферблат. – Третий час.
– Оль, а мы в Сибирь едем?
– В Сибирь.
– А она большая?
– Очень.
– А ты там была?
– Один раз. В Магадане, на сборах. Правда, летом.
– Оленька.
– Что, милый?
– Пососи у меня.
Ольга потрогала его напрягшийся член, поцеловала в висок.
– Сейчас?
– Ага… – он отбросил одеяло, стянул трусы. Ольга легла грудью на его колени, взяла член в рот, стала ритмично двигаться. Он помогал ей, глядя в темный потолок. Вскоре он вздрогнул и замер. Ольга вытерла ладонью губы, поднялась и поцеловала его в горячую щеку.
– Маленький… покормил свою Оленьку. Больше кричать не будешь?
Он покачал головой, Ольга перебралась на свою полку, накрылась одеялом:
– Качает, как на пароходе! Держись за подушку.
Сережа спал.
* * *
Проснулись рано. Завтракали, когда поезд долго стоял в Казани.
– Пятьдесят лет прошло, а рожи все те же, – прихлебывая чай, Штаубе смотрел на идущих по перрону.
– Вам приходилось здесь бывать? – спросил Ребров.
– А как же! – он сделал плаксивое выражение лица и заговорил с сильным татарским акцентом:
– Эвакуация школы-интерната №18 имени товарища Макаренко, нам, братаны, все равно: санатория, креметория, лишь бы бесплатная! Пожили тут шесть месяцев, потом в Ашхабад переехали. Там неделю кровавым поносом исходил.
– Вы в интернате учились? – спросил Сережа, очищая вареное яйцо. – А родители?
– Убили родителей, Сережа.
– Немцы?
– Цыгане. 6 июля 1941 года убили моих родителей, – Штаубе допил чай, – а убить родителей, Сережа, величайший грех.
Поезд тронулся. Вскоре вошла проводница с чаем:
– Ну вот! На весь вагон всего десять пассажиров осталось. Давайте пустые стаканчики…
Когда она ушла, Ольга заперла купе, положила пистолет на стол, достала из рюкзака ветошь, масло и шомпол. Ребров залез на верхнюю полку и углубился в свои записи. Штаубе бросил в стакан с чаем два кусочка сахара, помешал ложкой:
– Давно хочу спросить у вас, Ольга Владимировна, каков калибр вашего пугача?
– 9 миллиметров, – быстро ответил Сережа, – ударно-спусковой механизм самовзводный, затвор свободный, предохранитель флажкового типа, магазин на десять патронов, прицел типа «стриж», рукоятка буковая штучной работы.
– Слыхали, товарищ Ребров? – Штаубе привстал на ноге, проговорил со сталинским акцентом. – А ми с вами нэ довэряем нашей маладежи!
Ребров не ответил.
– Тогда второй вопрос: отчего вы, дорогуша, когда ведете, так сказать, огонь, держите его не двумя руками, как наши славные полицейские, а одной?
– Меня так учили, Генрих Иванович, – Ольга сняла затвор, – менты двумя руками держат, потому что из их дубин иначе не попадешь. Макар на десять шагов дает разброс до полуметра. Они у них коротухи, не пристреляны, не сбалансированы, отдачей руку вывихнешь, А я из своего на десять шагов лампочку «миньон» бью…
– Стоп, стоп! – воскликнул Ребров. – Как называлась борисовская станция?
– Карпилово, – ответил Штаубе.
– Гениально! – засмеялся Ребров. – У меня по сетке сходится на синей.
– Не может быть! – приподнялся Штаубе.
Ребров показал ему потрепанную тетрадь:
– Сороковка. А по раскладке, как вы помните, было 7.
Штаубе взял тетрадь, пошевелил губами:
– Сороковка… так…
Ольга навинтила на шомпол ерш:
– Ну и что? Все равно придется отработать.
– Зато не придется тащиться в Красноярск. Выйдем на семидесятом километре.
– В Тарутино?
– В Козульке.
Ольга капнула на ерш масла, ввела шомпол в ствол:
– Знаешь, когда котенок найдет черепаху без панциря, он сначала понюхает, а потом уж носом коснется. Или когда из-за посуды дерутся: один топчется, топчется, машет шлангом с металлической муфтой, а другой, хоть на керское наступил, но не упал, а прыгнул и решетку выставил. Просто и надежно.
* * *
Часы Реброва показывали 23.46, в купе горела синяя лампа. Ольга и Сережа спали на верхних полках. Штаубе разлил остатки коньяка в два стакана:
– Частная собственность, Виктор Валентинович, это всего лишь предлог. Партийный аппарат – страшная силища, конечно, но не беспредельная. Сейчас это особенно заметно. Да и что вы знаете о немцах? Газовые камеры для недочеловеков? Гороховый суп с сосисками? Когда нас гнали, что пел гармонист? Не горюйте, новобранцы, все равно убьют германцы!
– Я не склонен рассматривать партаппарат как исключительно реакционную силу, – Ребров взял стакан, выпил залпом, откусил от яблока, – В сегодняшней ситуации коммунисты способны на позитивные, по-настоящему демократические ходы. И наоборот – демократы, или вернее – квазидемократы демонстрируют тоталитарный подход к проблеме власти. Немцы же меня не пугают, но и не успокаивают. Вспомните Геббельса-студента: зло есть не что иное, как несоответствие между бытием и долженствованием.
– Значит, по-вашему, Сталин – мерзавец, а не великий реформатор?
– Для духовного подъема и национального возрождения России Сталин сделал больше всех русских правителей вместе взятых. Как христианин и человек здравомыслящий я приветствую реформы Сталина. Как экономист и геополитик я так же приветствую их. Но как русский интеллигент, я не могу не осудить эти реформы. И заметьте – реформы! Но не Сталина. Вспомните Бердяева: русский коммунизм с одной стороны – явление мировое и интернациональное, с другой – русское и национальное. Ленин, увы, этого не понимал.
– Зато он прекрасно понимал контрпартнерство Германии.
– О чем Сталину приходилось только догадываться. Смутно, но догадываться.
– И все-таки я Сталина ненавижу, – Штаубе выпил свой коньяк, – его непоследовательность, мягкотелость, нежелание проявить характер в решении важнейших вопросов, его ставка на союз интеллигенции и крестьянства в противовес пролетариату… говнюк, ебаный говнюк! Самое гадкое, когда гениальный человек не способен распорядиться своим талантом. Обезглавить Красную Армию в начале тридцатых было бы величайшим благом, но делать это в 37-ом или в 40-ом – величайшее преступление! Ликвидация зажиточного крестьянства, ограбление крестьянских хозяйств, насаждение колхозной барщины – все это гениально, здорово, но…
– Но проводить это в конце 20-х – абсурдно! – усмехнулся Ребров.
– Конечно! Подожди лет десять, дай сиволапым зажиреть, дай им набить закрома…
– А потом уже – грабь! Если б он начал это хотя бы в 36-ом, эффект от раскрестьянивания был бы в пять, в десять раз больше. Русское крестьянство начало обретать экономическую независимость, пожалуй, только в 910 году, потом – война, революция, идиотская продразверстка Ленина-Троцкого, затем короткая пауза – и коллективизация…
– А национальный вопрос?! Задумано, как всегда у Сталина гениально, проведено в жизнь – самотеком! А вы ругаете Бисмарка!
– Не Бисмарка, а прусских филистеров, выхолостивших и извративших его идеи. Молотов и Бухарин такие же филистеры, заслуживающие всеобщего презрения. Сталину серьезно мог помочь не Каганович, а Зиновьев. Сложись его судьба по-иному, мы бы жили в другом государстве. Путь Зиновьева в лабиринтах участи так же трагичен, как путь Гиммлера: светлый луч, тонущий в жестких бюрократических структурах.
– Поразительно! – Штаубе чистил яблоко перочинным ножом.
– Никто из этих индюков не позволил себе протянуть руку направо, коснуться надежного плеча, посоветоваться! Что это, ебена мать? Эгоизм или страх?
– Обтростон, – ответил Ребров после непродолжительного раздумья.
Поезд стал тормозить, за окном замелькали огни города.
– Свердловск, – Штаубе посмотрел в окно.
– Вы и здесь были?
– Ни разу! – засмеялся Штаубе, – 66 лет потребовалось, чтобы доехать! Вот вам и Россия! Давайте выпьем за это!
– За дорогу, длиной в 66 лет?
– За нее! – Штаубе достал из рюкзака бутылку водки, стал открывать. – Мне всегда нравились эти сумасшедшие российские расстояния. Они как-то… возбуждают, правда?
– Меня наоборот – угнетают. Кстати, Генрих Иваныч, вы смотрели по полосе?
– А как же! Еще утром, когда вы умываться пошли. Конус в допуске.
– Сколько?
– 4, 7. Корень не виден.
Ребров удовлетворительно кивнул, пододвинул стакан:
– Что ж, в таком случае и выпить не грех.
* * *
В 9.12 стуком в дверь разбудила проводница. Ребров открыл, она вошла, поставила на стол чайник и стаканы:
– С добрым утречком! Что ж вы Омск проспали? Там на перроне такая торговля шла, рехнуться можно! Шапки волчьи по сто рублей, платки пуховые всего за четвертной, валенки белые… как с ума посходили! Вот что снимать надо!
– Ничего, в другой раз… – хрипло пробормотал Штаубе, поднимая с пола протез.
– А это что за река? – Сережа посмотрел с верхней полки.
– Иртыш.
– А почему она не замерзла?
– Течет быстро, поэтому и не замерла. Я через полчасика вам еще чаю принесу.
Она вышла, громко хлопнув дверью.
– Как здесь топят жарко! – Ольга откинула одеяло, потянулась.
– Жар костей не ломит, Оленька, – сидя на диване, Штаубе налил в стакан чаю, отхлебнул. – Ах, славно.
Ребров оделся, достал свой «дипломат», открыл, понюхал пакет с частью груди Леонтьева.
– Что, протухла? – спросил Штаубе.
– Нет. Все в порядке, – Ребров убрал «дипломат», взял полотенце, тюбик с пастой, зубную щетку. – После завтрака бросим на малой разметке. Сережа – разводящий.
* * *
Обедали в полупустом вагоне-ресторане. В ожидании десерта Ольга раскладывала на столе пасьянс «Могила Наполеона», Ребров курил, глядя в окно, Сережа вертел кубик Рубика, Штаубе читал вслух из «Князя Серебряного»:

Множество слуг, в бархатных кафтанах фиялкового цвета, с золотым шитьем, стали перед государем, поклонились ему в пояс и по два в ряд отправились за кушаньем. Вскоре они возвратились, неся сотни две жареных лебедей на золотых блюдах. Когда съели лебедей, слуги вышли попарно из палаты и возвратились с тремя сотнями жареных павлинов, которых распущенные хвосты качались над каждым блюдом, в виде опахала. За павлином следовали кулебяки, курники, пироги с мясом и с сыром, блины всех возможных родов, кривые пирожки и оладьи. Обед продолжался. На столы поставили сперва разные студени; потом журавлей с пряным зельем, рассольных петухов с инбирем, бескостных уток и куриц с огурцами. Потом принесли разные похлебки и трех родов уху: курячью черную и курячью шафранную. За ухой подали рябчиков со сливами, гусей со пшеном и тетерок с шафраном. Отличились в этот день царские повара. Никогда так не удавались им лимонные кальи, вечерние почки и караси с бараниной. Хороши и вкусны были также зайцы в лапше, и гости, как уже ни нагрузились, но не пропустили ни перепелов с чесночною подливкой, ни жаворонков с луком и шафраном.

– Вот так, Ольга Владимировна. А вы говорите – неплохая кухня.
– Не сложилось, – Ольга стала собирать карты.
Официантка принесла кофе и засохшие пирожные. Ребров сразу расплатился, дав рубль на чай.
– Об это зубы сломаешь, – Ольга откусила от пирожного и выплюнула.
– Раздадите нищим на полустанках, – зевнул Штаубе.
Поезд стал тормозить.
– Это Новосибирск, – Ребров взглянул на часы. – Надо бы выйти воздуха глотнуть.
– Я – спать, – Штаубе встал, опираясь на палку.
Вернулись в купе, Штаубе лег с книжкой, Ольга, Ребров и Сережа оделись и вышли на перрон.
– Холодно как! – Сережа прижался к Ольге.
Проводница стояла рядом, лузгая семечки:
– Разве ж это холодно? Всего 28 градусов. Холодно, когда под сорок.
К ней подошел мужик в драном полушубке:
– Хозяюшка, продай водки.
– Мы водкою не торгуем, – сплюнула она шелуху.
– Тридцатник дам.
Она отвернулась. Мужик отошел, скрипя валенками. К проводнице подошел дед в ватнике, развязал холщовый мешок:
– Ну-к, милая, глянь-ка!
В мешке лежала свиная голова.
– Сьтюдню наваришь – до масленицы не съядишь! – улыбался дед.
– Когда резали? – проводница потрогала голову.
– Завчера. Бери с мешком на здоровье.
Проводница подумала, вынула из кармана бутылку водки и дала старику.
– Ну и вот! – он спрятал ее за пазуху и отошел.
– Стоянка – пятнадцать минут! – проводница подмигнула Сереже, подхватила мешок и полезла в вагон.
– А вокзал ничего, – Ольга смотрела на здание вокзала, – лучше, чем у нас в Норильске. Зайдем?
– Воздержимся, – Ребров закурил.
– Ах, Витенька, какой ты осторожный! – Ольга взяла у него изо рта папиросу, затянулась и, запрокинув голову, выпустила дым вверх.
* * *
За 72 километра до Ачинска на станции Боготол в вагон №7 подсели трое железнодорожных рабочих в ватниках и желтых безрукавках.
– А в депо баили, что ты в декретном! – улыбнулся старший из них проводнице. – Думаем, неуж последняя землячка с «Енисея» сбежала? Никто чаем не напоит!
– Напою, только валенки оббейте! – усмехалась проводница.
Стоящий в коридоре Ребров подмигнул Ольге. Она взяла сумочку, открыла, вынула зеркальце и помаду и стата красить губы.
– Вы, Оленька, и без этого – София Лорен, – заметил лежащий напротив Штаубе.
– Капиталистическое по семерке, – сказала Ольга. Штаубе с кряхтением приподнялся. Сережа проворно слез с верхней полки, сунул кубик Рубика в рюкзак.
– У тебя опять полным-полна коробочка? – спросил проводницу рабочий помоложе.
– Да всего двенадцать человек! Занимайте любое купе, я сейчас чаю принесу.
– Вот это – дело! – рабочие вошли в первое купе.
Ребров вошел в свое купе и сел у открытой двери.
– А я-то думала, вы опять в Зерцалах подсядете, – проводница наливала кипяток из тендера.
– Так тут заносы были – не расхлебаешь! С обеда чистили. В Вагине три поезда встало.
Ребров посмотрел на часы:
– 22.16. На 17 минут опаздываем. Всем собираться.
В Ачинске вошли двое пассажиров: мужчина в полушубке и кубанке, с чемоданом, и женщина с двумя сумками, в белой дутой куртке.
– Отлос, – тихо произнес Ребров, бледнея.
В 23.51 проехали Тарутино, Ребров кивнул. Ольга вынула из сумочки пистолет, отгянула затвор:
– Всем на пол. Тут перегородки – пальцем проткнешь.
– Оленька, мне кажется они в бронежилетах, – пробормотал Штоубе, устраиваясь на полу.
– Спасибо! – нервно усмехнулась Ольга, прыгнула в коридор и дважды выстрелила в стоящего у окна рабочего. Он стал падать, двое других выскочили в коридор с пистолетами в руках, открыли огонь.
– Лягай! – крикнул позади Ольги человек, севший в Ачинске, она бросилась на пол, стреляя по рабочим. Человек в кубанке дал длинную очередь по рабочим из автомата, они повалились на пол. Позади упавших, в тамбуре показался милиционер с автоматом, Ольга и человек в кубанке выстрелили, он упал. Из купе №8 высунулся мужчина с пистолетом и выстрелил в женщину в белой куртке, стоявшую с автоматом спиной к человеку в кубанке. Пронзительно вскрикнув, она ответила длинной очередью, мужчина стал оседать в дверном проеме, его спутник начал стрелять из-за него, но успевшая встать Ольга влепила ему в голову две пули, а человек в кубанке щедро добавил из автомата. Продолжая вскрикивать, женщина села на пол, выронив автомат.
– Василю, шо, зацепило? – переступив через ее ноги в унтах, человек в кубанке двинулся по вагону, добивая пассажиров. – У, блядовня! Поганцы!
Ольга рванула дверь второго купе, выстрелила в лицо спящей женщины, бросилась к купе проводницы: та сидела на полу, держась за простреленную кисть, рядом валялся хрипящий «воки-токи». Ольга разнесла его пулей, навела пистолет на проводницу:
– Как насчет чайку?
Покончив с пассажирами, человек в кубанке запер дверь тамбура, вернулся к раненой подруге:
– Где тебя, Василю?
– Дай… – женщина икнула, изо рта ее хлынула кровь, заливая белую куртку.
Ребров и Штаубе высунулись из купе.
– Шо ж вы гады, поховалися, як патоки, а бабу воевать выставили?! – злобно повернулся к ним человек в кубанке.
– Так надо, – пробормотал Ребров.
– Так надо! А ну помогите хлопцу! – он сменил рожок, подошел к купе проводницы, возле которого стояла Ольга. – Ага. Вот она, гарна дивчина – не пришей к пизде рукав! Сколько лягавых в поезде?
– Не знаю, – морщилась от боли проводница, – они тут… и в первом вагоне. Я ж ни при чем…
– И это тоже ни при чем? – Ольга показала дулом на «воки-токи».
– Это ихнее, – проводница всхлипнула, – они заставили. Говорили – мать убьют…
– Не пизди своим ребятам, – усмехнулась Ольга.
– Микола… Ми… кола, – хрипела раненая женщина.
Ребров приподнял ее голову.
– Шо, Василю? – подошел Микола. – Царапнули, гады? Ничо, довезем, лепило выходит.
– Микола… скажи Скобе… пускай мою долю не вкладывает…
– Так ты ж сама все скажешь, друг дорогой. Мы с тобой на такие гастроли забуримся – оторвать и засохнуть!
Кровь снова хлынула изо рта женщины, она закашляла. В ближнем тамбуре раздался свист, Ольга дернулась.
– Спокойно, це Марик, – Микола ответно свистнул. В тамбуре показался Марик в зимней форме железнодорожника, с пистолетом в руке. Переступив через труп милиционера, он поднял его автомат, осмотрелся;
– Ну как тут?
– Та все путем, тильки Ваську зачепило.
– Багаж цел?
– Цел пока, – Ребров отпустил голову затихшей женщины.
– Корень у просеки тормознет, – Марик убрал пистолет в карман.
– Це розумно, – кивнул Микола.
– А Козулька? – спросил Ребров.
– В Козульке вас ждут с гостинцами, – усмехнулся Марик и кивнул Миколе:
– Готовь шутиху.
– Ща зробим! – Микола выволок из купе две сумки, набитые бидонами с бензином и толовыми шашками.
– Давайте багаж, – Марик, Ребров и Ольга вынесут все из купе в тамбур. Микола стал разматывать бикфордов шнур.
– А это кто? – заглянул Марик к проводнице.