1 2 3 4 5 
И вдруг шумно выплюнул жеваный огурец, топнул ногой:
   
— Тебя, дуру, люблю! Ты мне не перечь!
   
— Да кто тебе перечит? — засмеялась мельничиха, глядя на доктора. — И куда ж вы едете с Репишной?
   
— В Долгое.
   
— В Долгое? — удивилась она, сразу перестав улыбаться.
   
— В Долгое?! — пискнул мельник, перестав пошатываться.
   
— В Долгое, — повторил доктор.
   
Мельник и мельничиха переглянулись.
   
— Там же чернуха, мы по радио видали, — удивленно выгнула черные брови Таисия Марковна.
   
— Я по радио утром видал! — закивал головой мельник. — Чернуха там!
   
— Да. Там чернуха, — кивнул доктор, дожевывая и откидываясь на спинку стула.
   
Большой нос его от водки и еды вспотел и порозовел. Доктор достал платок, шумно высморкался.
   
— Там же... это... войско на облоге. Куда ж вы едете? — зашатался, оступаясь, мельник.
   
— Я везу вакцину.
   
— Вакцину? Привить? — спросила мельничиха.
   
— Да. Привить тех, кто остался.
   
— Кого еще н-не покусали? — Мельник, оступаясь, оперся на огурец.
   
Видно было, что последний наперсток валит его с ног.
   
— Да. Кого не покусали.
   
Доктор достал портсигар, вынул папиросу и со вздохом утолившего голод человека стал закуривать.
   
— Как же вы не боитесь туда ехать? — колыхнула грудью мельничиха.
   
— Работа у меня такая. Да и чего бояться — там войска.
   
— Но они же, эти... шибко проворны, — озабоченно покрутила она пустую стопку своею полной рукой.
   
— Они! О-н-ни! Они так прово-о-рны! — с обидой затряс головой мельник, держась за пупырушки соленого огурца.
   
— Они же роют под землею. — Она облизала губы.
   
— Роют! Р-роют под землею!
   
— И могут где хочешь вылезти.
   
— И м-могут... м-могут! Рвань эта...
   
— Могут, конечно, — согласился доктор. — Даже зимой они спокойно раздвигают мерзлую землю.
   
— Господи, Твоя воля... — перекрестилась мельничиха. — У вас с собой есть оружие?
   
— Конечно, — дымил папиросой доктор.
   
Мельничиха ему понравилась. В ней было что-то материнское, доброе, заботливо-уютное, что навеяло на него детские воспоминания, когда мать была еще жива. Мельничиха не была красива, но женственность ее покоряла. С ней было приятно разговаривать.
   
«Повезло этому пьянице», — подумал доктор, глядя на полные руки мельничихи, на ее гладкие пухлые пальцы с маленькими ногтями, вертящие стопку.
   
Дверь отворилась, вошел Перхуша.
   
— Здраствуйтя! — Скинув шапку, он поклонился, перекрестился на иконы и стал раздеваться.
   
— А, Ив-ван Сусанин! — рассмеялся мельник, держась за огурец. — Ты чего в березу въехал, сорочья голова?
   
«А ведь и впрямь — сорочья голова...» — согласился про себя доктор, глянув на Перхушу.
   
— И хто тебе это па-зволил?! Му-дак!
   
— Кончай ругаться, Сеня! — Мельничиха шлепнула увесистой ладонью по столу.
   
— Ты в-раг г-государства, понял, нет? Ты н-навредил! — Мельник, шатаясь и огибая закуску, двинулся по столу навстречу Перхуше. — Тебя за энто надо засадить!
   
Он оступился и сел на сало.
   
— Сиди уж! — усмехнулась мельничиха. — Проходи, Козьма, садись.
   
Оглаживая свои рыжие, мокрые от пота волосы, Перхуша подошел к столу.
   
— Всю рвань и срань надобно са-жать! Ты, мудд-а-ёбина! — пищал мельник, злобно уставившись на Перхушу.
   
— А ну-ка... — Мельничиха, потеряв терпение, сгребла мужа руками и посадила на свою грудь, прижав к ней. — Сиди!
   
Придерживая мужа, другой рукой налила Перхуше самогона в чайный стакан:
   
— Выпей, согрейся.
   
— Благодарствуйте, Таисья Марковна. — Перхуша сел к столу, принял стакан своей клешней, наклонился к нему, оттопырил свой сорочий рот и стал медленно втягивать самогон, постепенно выпрямляясь.
   
Выпив, он выдохнул, сморщился, взял кусок хлеба, понюхал, положил на стол.
   
— Закусывай, Козьма, не стесняйсь.
   
— Жри да рожу пачкай! — засмеялся мельник.
   
И тут же запел дребезжащим голоском:
   
    
     
Говорит старуха деду:
     
— Я в Америку поеду!
     
— Что ты, старая пизда,
     
Туда не ходят поезда!
    
   
   
— Да перестань же ты! — встряхнула мельника жена.
   
Он пьяно рассмеялся.
   
Перхуша взял кусок сала, сунул в рот, откусил хлеба и стал быстро жевать. Едва он проглотил, доктор спросил его:
   
— Как с самокатом?
   
— Стянул рейкой, гвоздиками сверху прибил.
   
— Ехать можно?
   
— Можно.
   
— Тогда поехали.
   
— Вы ехать собираетесь? В Долгое? — усмехнулась мельничиха.
   
— Меня ждут люди.
   
— Пущай этот... эта рвань едет, а доктор остаётся! — Мельник погрозил кулаком Перхуше.
   
— Погоди! — прижала его к груди Таисия Марковна. — Да куда ж вы ночью в буран поедете? Вы ж дорогу враз потеряете.
   
— Враз! В-р-раз! — тряс головой мельник.
   
— Я непременно сегодня должен быть в Долгом, — упрямо твердил доктор.
   
Мельничиха глубоко вздохнула, качнув мужа, как младенца:
   
— Скрозь рощу, скрозь Старый Посад вы проедете, а там же поля начнутся, там вешек нет. В снегу завязнете, ночевать придется.
   
— А проводить нас никто не может? Работник ваш, к примеру?
   
— А что работник? — усмехнулась мельничиха. — Что у него, глаза кошачьи? Он ночью не видит. Да и не местный он.
   
— Он парняга что н-надо... — Мельник уперся сапожками в грудь жены, полез по ней вверх, схватил жену за шею, глядя на Перхушу. — А вот ты... вот тебе!
   
Мельник показал Перхуше кукиш. Перхуша ел квашеную капусту, не обращая на мельника внимания.
   
— Оставайтесь до утра. — Мельничиха свободной рукой подставила под краник самовара стакан, открыла. В стакан потек кипяток.
   
— Они ждут меня сегодня. — Доктор погасил окурок.
   
— Ежли вы даже и проедете верно, все одно раньше утра там не будете. Сейчас ехать — только шагом.
   
— А может, останемся, барин? — робко спросил Перхуша.
   
— Пош-шел вон отсель! Ты коня проворонил на ярмонке! Ворона! — закричал мельник, суча сапожками по грудям жены.
   
— Оставайтесь, не дурите. — Мельничиха налила в стакан заварки из китайского чайника. — Утром буран стихнет, быстро покотите.
   
— А если не стихнет? — Доктор посмотрел на Перхушу так, словно от того зависела погода.
   
— А ежли и не стихнет — все одно сподручней на свету, — ответил Перхуша и, поперхнувшись, закашлял.
   
— Он пропас коня, про-во-ронил! — не унимался мельник. — Тебя надо пос-са-дить за конокрадство!
   
— Оставайтесь. — Мельничиха поставила стакан с чаем перед доктором и стала наливать Перхуше.
   
— И лошадки передохнут.
   
— Перед-о-хнут твои лошадки, а не передохнут! — выкрикнул мельник.
   
Мельничиха засмеялась, грудь ее заходила, и муж закачался на ней, как на волнах.
   
«Может, и впрямь остаться?» — подумал доктор.
   
Он поискал глазами по добротно проконопаченным стенам часы, но не нашел, полез было за своими, но вдруг увидел маленькие, светящиеся в воздухе желтоватые цифры над металлическим кружком, лежащим на швейной машинке: 19:42.
   
«Могли бы попробовать к полночи туда добраться... А если заплутаем, как она говорит?»
   
Он отпил чаю.
   
«Остаться, а засветло встать. Если метель перестанет, доедем за часа полтора. Ну, вколю я им вакцину-2 на восемь часов позже. Это терпимо. Ничего страшного не случится. Напишу объяснительную...»
   
— Ничего страшного не случится, ежели вы завтра туда приедете, — словно угадав его мысли, произнесла мельничиха. — Выпейте еще водочки.
   
Покусывая нижнюю губу, доктор еще глянул на светящиеся в воздухе цифры, раздумывая.
   
— Так остаемся? — перестал жевать Перхуша.
   
— Ладно, — досадно выдохнул Платон Ильич, — остаемся.
   
— Слава Богу, — кивнул Перхуша.
   
— И слава Богу, — почти пропела мельничиха, наполняя стаканчики.
   
— А мне? А мне? — заворочался на груди мельник.
   
Она капнула из бутылки в наперсток, передала его мельнику.
   
— Бывайте здоровы! — Она подняла свою стопку.
   
Доктор, Перхуша и мельник выпили.
   
Закусывая ветчиной, доктор обвел глазами горницу уже как место не просто остановки, а ночлега: «Где же она нас разместит? В другой избе. Угораздило заночевать, надо же. Черт побери эту метель...»
   
Перхуша же успокоился и разомлел. Ему стало сразу тепло, он был рад, что не придется сейчас ехать в темень, плутать, ища дорогу, мучаясь самим и мучая лошадей, что лошади ночь проведут в тепле на конюшне у мельника, что Перхуша задаст им овсяной крупы, мешочек с которой у него всегда припасен под сиденьем, и что сам он выспится здесь, вероятней всего на печи, в тепле, что противный мельник его не тронет, что они уедут рано утром, что он, доставя доктора в Долгое, получит от него пять рублей и поедет домой.
   
— Ладно, может, оно и к лучшему, — произнес доктор, успокаивая себя.
   
— К лучшему, — улыбнулась ему мельничиха. — Я вас наверху положу, а Козьму — на печку. Наверху у нас покойно, тепло.
   
— Ох, чтой-то у меня ногу пересадило... — морщась своим пьяным личиком, пропищал мельник, хватаясь за правую ногу.
   
— Спать тебе пора. — Мельничиха взяла его, чтобы снять с груди, но в этот момент мельник выронил свой наперсток и он, прокатившись по большому телу мельничихи, упал под стол.
   
— Ну вот, Семен Маркыч, и стакан ты потерял. — Любовно, словно ребенка, мельничиха посадила его перед собой на край стола.
   
— Чё?.. Какое-такое? — лепетал совершенно пьяный мельник.
   
— Такое, — вздохнула она, встала, подхватив мужа обеими руками, отнесла к кровати, положила на нее и задернула занавеску.
   
— Ложись, ложись... — Она зашуршала подушками и одеялом, укладывая мужа.
   
— Разбуди меня завтра пораньше, — сказал доктор Перхуше.
   
— Как рассветет, так сразу, — закивал тот своей рыжей сорочьей головой.
   
Видно было, что он захмелел от водки, тепла, еды и тоже уже хотел спать.
   
— Чтобы всех... всех... всех... — слышался за занавеской пьяный писк мельника.
   
«Быдто сверчок стрекочет...» — подумал Перхуша и заулыбался своей птичьей улыбкой.
   
— Та-исья... Таись... давай сладостр-а-астиями обложимся... — пищал мельник.
   
— Обложимся. Спи.
   
Таисья Марковна вышла из-за занавески, подошла к гостям, присела и заглянула под стол:
   
— Где-то...
   
«Хороша баба», — подумал вдруг доктор.
   
Присевшая и смотрящая под стол своими блестящими, слегка застывшими глазами, она вызвала у него желание. Она не была красивой, это было заметно особенно сейчас, когда доктор видел ее лицо сверху: лоб у нее был низковат, подбородок тяжеловат и скошен вниз, лицо в целом было грубоватой, деревенской лепки. Но ее стать, ее белая кожа, ее полная, колышущаяся грудь возбуждали доктора.
   
— Вот... — Она протянула руку под стол, склонила голову.
   
Ее волосы были заплетены в черную косу, а коса уложена вкруг головы.
   
«Сладкая баба у мельника...» — подумал доктор и вдруг, устыдившись своей мысли, устало вздохнул и рассмеялся.
   
Мельничиха выпрямилась и с улыбкой показала мизинец с надетым наперстком:
   
— Вот как!
   
Она села за стол:
   
— Любит из моего наперстка пить. Хоть и стаканчики имеются.
   
И действительно — на столике мельника, среди маленьких тарелок стоял и маленький стаканчик.
   
— Я б спать пошел, — с жалобой в голосе произнес Перхуша, переворачивая кверху дном свой чайный стакан.
   
— Ступай, родимай. — Мельничиха сняла наперсток с пальца и тоже вверх дном поставила его на перевернутый стакан. — Там на печке подушка да одеяло.
   
— Благодарствуйте, Таись Марковна, — поклонился ей Перхуша и полез на печку.
   
Доктор и мельничиха остались сидеть за столом.
   
— Вы, стало быть, в Репишной лекарствуете? — спросила она.
   
— В Репишной. — Доктор отхлебнул чаю.
   
— А трудно это?
   
— Когда как. Когда болеют часто — трудно.
   
— А когда чаще хворают? Нешто зимой?
   
— Летом случаются эпидемии.
   
— Эпидемии... — повторила она, покачивая головой. — У нас тоже было года два тому.
   
— Дизентерия?
   
— Да-да... В речку попало чтой-то. Ребятишки и захворали, которые купались.
   
Доктор кивнул. В сидящей напротив него женщине было нечто, что явно волновало его. Он исподволь поглядывал на нее. Она же сидела спокойно, с полуулыбкой и глядя на доктора так, словно он был ее дальний родственник, завернувший на огонек. Особого интереса она к доктору не выказывала, говорила с ним точно так же, как и с Перхушей, как и с Авдотьей.
   
— Скучно вам здесь зимой? — спросил Платон Ильич.
   
— Скучновато.
   
— Летом-то небось весело?
   
— У-у-у, летом... — Она махнула рукой. — Летом все кипит, только поворачивайсь.
   
— Едут к вам молоть?
   
— А как же!
   
— А другие мельницы далеко отсюда?
   
— Двенадцать верст, в Дергачах.
   
— Работы хватает.
   
— Работы хватает, — повторила она.
   
Помолчали. Доктор пил чай, мельничиха мяла в пальцах концы платка.
   
— Может, радио посмотрим? — предложила она.
   
— Почему бы и нет? — улыбнулся доктор.
   
Он явно не хотел прощаться с этой женщиной и идти спать наверх. Мельничиха подошла к приемнику, сняла с него вязаное покрывальце, взяла черную коробочку управления, вернулась к столу, привернула фитиль в лампе, села на свое место и нажала красную кнопку на коробочке. В приемнике щелкнуло, и над ним повисла круглая голограмма с толстой цифрой «1» в правом углу. По первому каналу шли новости, говорили о реконструкции автомобильного завода в Жигулях, о новых одноместных самоходах на картофельном двигателе. Мельничиха переключила на второй канал. Там шла будничная церковная служба. Мельничиха перекрестилась, покосилась на доктора. Он сидел, равнодушно глядя на пожилого священника в ризе и молодых дьяков. Она переключила приемник на последний, третий, развлекательный канал. Здесь, как всегда, шел вечный концерт. Сперва спели дуэтом про золотую рощу две красавицы в светящихся кокошниках, потом широколицый весельчак, подмигивая и прищелкивая языком, рассказал о кознях своей неугомонной атомной тещи, заставив мельничиху пару раз рассмеяться, а доктора устало хмыкнуть. Затем начался долгий перепляс парней и девок на палубе плывущего по Енисею парохода «Ермак».
   
Доктор стал задремывать.
   
Мельничиха выключила приемник.
   
— Вижу, устали вы, — произнесла она, поправляя сползающий с плеч платок.
   
— Я... совершенно не устал... — забормотал доктор, стряхивая оцепенение.
   
— Устали, устали. — Она приподнялась. — Глаза у вас совсем слипаются. Да и мне спать пора.
   
Доктор встал. Несмотря на осовелость, ему совсем не хотелось расставаться с мельничихой.
   
— Я выйду покурить. — Он снял пенсне, потер переносицу и поморгал оплывшими глазами.
   
— Ступайте. А я там все устрою.
   
Мельничиха вышла, шурша юбкой.
   
«Она будет наверху...» — подумал доктор, и сердце его забилось.
   
Он услышал два храпа — один несильный, Перхушин, с печки, и другой, из-за занавески, напоминающий стрекот кузнечика.
   
«Муж ее спит... пьянь болотная... нет, водяная... водяная! Запрудная!»
   
Рассмеявшись, доктор достал папиросу, поджег ее и пошел из горницы. Пройдя холодные темные сени, натыкаясь на что-то в темноте, с трудом нашел дверь на двор, оттянул задвижку, вышел.
   
Снегопад перестал, ветер дул, небо прояснилось, и луна светила сквозь клочковатые темные облака.
   
— Вот и улеглось, — произнес доктор, затягиваясь папиросой.
   
«Можно было и сейчас поехать». — Он вышел на середину двора, хрустя навалившим снегом.
   
Но сердце билось, посылая толчки горячей, жаждущей крови.
   
«Нет, никуда не поеду отсюда...»
   
— Завтра! — решительно произнес он и с папиросой в зубах подошел к дровяной кладне и помочился.
   
В хлеву заворчала собака.
   
Доктор быстро докурил, швырнул папиросу в снег.
   
«Спит она обычно с мужем на постели за занавеской. Где же ей еще спать? Спит она, большая, белая, и он рядом, как детская кукла...»
   
Он стоял, вдыхая морозный, бодрящий и свежий ветер и поглядывая вверх на звезды, просверкивающие меж ползущих облаков. Луна выглянула и осветила двор: кладню, хлев, сенник с шапками снега наверху, заблестела на свежем, только выпавшем снеге, в мириадах снежинок. И этот запорошенный двор своим покоем стылого, некогда обтесанного людьми и сбитого в постройки дерева усилил желание Платона Ильича. Эта неподвижная кладня с сотнями мерзлых березовых поленьев, обреченных на яркую погибель в печи, словно всем своим видом говорила ему: в доме ждет тебя теплое, живое, трепетное, на чем держится и от чего зависит весь этот человеческий мир, со всеми его кладнями, деревнями, самокатами, городами, эпидемиями, самолетами и поездами, и это теплое, женское ждет твоего желания, твоего прикосновения.
   
Озноб пробежал по спине доктора, он передернулся, повел плечами, выдохнул и пошел в дом. Пройдя сени, нащупал дверь в горницу, отворил и тут же опять оказался в полутьме: лампа не горела, но на кухонном столе теплилась свечка.
   
— Я вам постелила наверху, — раздался голос мельничихи. — Покойной ночи.
   
И судя по голосу, она уже лежала на кровати за занавеской. Перхуша и мельник по-прежнему храпели. К этому храпу примешивался теперь еще и стрекот настоящего сверчка, который смешно перекликался с мельником.
   
Доктор вздохнул, не зная, что делать. Он хотел о чем-то спросить мельничиху, найти повод, чтобы остаться, но вдруг понял, как глупо это будет выглядеть, и вообще, как глупо и пошло все, о чем он вдруг подумал. Доктору стало стыдно.
   
«Идиот!» — обругал он себя и произнес:
   
— Спокойной ночи.
   
— Не убейтесь на лестнице, посветите себе, — еле слышно донеслось из темноты горницы.
   
Доктор молча взял со стола свечку и пошел наверх. Лестница поднималась в светелку из сеней, она была узкой и заскрипела под сапогами доктора.
   
«Идиот... обыкновенный идиот...» — ругал он себя.
   
Наверху было два помещения: в первом стояли плетеные корзины, сундуки, короба, висели плетенки лука, чеснока и сушеные, нанизанные на нитку груши. Стоящий здесь запах сада успокаивал. Доктор миновал это помещение, прошел дальше, в приоткрытую дверь и оказался в небольшой комнатке с темным окошком, кроватью, столиком, стулом и комодиком. Кровать была разобрана.
   
Доктор поставил свечку на столик, притворил дверь и стал раздеваться.
   
«Спать пора, уснул бычок... — вспомнил он, заметив на подоконнике глиняную корову. — Странная семья... а может, и не странная, а вполне обычная для нынешнего времени. И живут богато, в достатке... Давно ли? Сколько ей лет, интересно... тридцать?»
   
Он вспомнил ее спокойные руки, наперсток на мизинце, взгляд карих глаз.
   
— Guten Abend, schöne Muöllerin...2 — произнес он, вспомнив любимого Надин Шуберта и снимая сорочку.
   
«Никогда не надо поступаться принципами. И не надо опускаться ниже плинтуса, совершать вынужденные ходы, как в шахматах. Не надо жить вынужденно, хватит хотя бы должностных паллиативов. Жизнь представляет тебе возможность выбирать. И выбирать то, что для тебя органично, что не заставит тебя потом мучиться от стыда за собственное безволие. Только эпидемия не оставляет выбора».
   
Оставшись в исподнем, он снял пенсне, положил на столик, задул свечку и полез в холодную постель. Здесь, наверху, как и положено, было прохладно.
   
«Выспаться... — Доктор натянул одеяло до самого носа. — А завтра уехать рано. Как можно раньше».
   
В дверь тихо постучали.
   
— Да? — приподнял голову доктор.
   
Дверь отворилась, показалась горящая свечка. Доктор взял со столика пенсне, приложил к глазам. В комнату, неслышно ступая босыми ногами, вошла мельничиха в длинной белой ночной рубахе и в своем цветастом платке на плечах. В руках она держала горящую свечку и кружку.
   
— Простите, забыла я вам водицы на ночь поставить. Уж больно наша ветчина солна, ночью пить захочете.
   
Наклонившись, она поставила чашку на столик. Ее распущенные волосы в этот момент сползли с плеч на грудь. Ее глаза встретились с глазами доктора. Лицо ее все так же было спокойно. Она задула свечку, выпрямилась. И осталась стоять.
   
Доктор кинул пенсне на столик, рывком сбросил одеяло, встал и обнял ее теплое, мягкое и большое тело.
   
— Ну вот... — выдохнула она, кладя ему руки на плечи.
   
Он потянул ее к кровати.
   
— Дверь прикрою... — шепнула она ему в ухо так, что сердце его застучало молотом.
   
Но он ни за что не хотел ее отпускать. Прижимаясь к ее телу, приник губами к шее. От женщины пахло потом, водкой и лавандовым маслом. Рывком он задрал ее ночную рубашку и схватил за ягодицы. Они были гладкими, большими и прохладными.
   
— Ох... — прошептала она.
   
Доктор повалил ее на кровать и, дрожа, стал срывать с себя исподнее. Но ни оно, ни руки не слушались.
   
— Черт... — Он рванул, пуговица отлетела, покатилась по полу.
   
Содрав с ноги одну штанину ненавистного исподнего, он повалился на женщину, стал своими ногами грубо раздвигать ее полные гладкие ноги. Они послушно разошлись и согнулись в коленях. И через мгновения, дрожа и задыхаясь, он вошел в это большое, отдавшееся ему тело.
   
— Ох... — выдохнула она со стоном и обняла его.
   
Он схватил ее за полные покатые плечи, которыми любовался за столом, сделал несколько судорожных движений и не смог сдержать себя: семя его хлынуло в это большое тело.
   
— Хороший мой... — Она успокаивающе прижала его голову к себе.
   
Но он не мог и не хотел успокаиваться, он сжал ее, задвигался, словно догоняя это желанное и ускользающее тело. Ноги ее разошлись сильнее, впуская его, теплая рука проскользнула по спине доктора и легла на его ягодицы. Доктор двигался резко, обхватив женщину руками, впившись в нее пальцами. Ягодицы его вздрагивали и сжимались в такт движению. Женская рука стала мягко и несильно нажимать на них, словно успокаивая. Доктор шумно дышал ей в шею, голова его вздрагивала.
   
— Хороший мой...
   
Рука ее нажимала на его ягодицы, чувствуя ярость сжимающихся мышц.
   
— Хороший мой...
   
Рука успокаивала, словно говоря каждым своим движением: не торопись, я теперь никуда не уйду, я твоя этой ночью.
   
И он внял языку этой руки, судорога оставила его тело, он стал двигаться медленней, размеренней. Левой рукою женщина приподняла его горячую голову и прижалась своими губами к его пересохшим, открытым губам. Но он был не в силах ответить на ее поцелуй. Рот его дышал жадно и прерывисто.
   
— Хороший мой, — выдохнула она в этот рот.
   
Доктор владел ею, стараясь растянуть наслаждение, повинуясь нежной женской руке. Тело отзывалось ему, широкие бедра ее сжимали его ноги в такт движению и расходились, сжимали и расходились. Большая грудь ее качала его.
   
— Хороший мой, — снова выдохнула она ему в рот.
   
И этот ее выдох словно отрезвил его. Он ответил ей на поцелуй, языки их встретились в горячей телесной темноте.
   
Они целовались.
   
Рука ее гладила и успокаивала. Поняв, что мужчина готов долго наслаждаться ею, женщина отдалась ему целиком. Стон ожил в ее большой, колышущейся груди. И она позволила себе стать беспомощной. Грудь и бедра ее задрожали.
   
— Пахтай меня, хороший мой... — зашептала она в его щеку и обняла обеими руками.
   
Он плыл по ее телу, эта волна несла и несла, и казалось, конца этому не будет.
   
Но волна стала вдруг набирать силу, воздымаясь, он понял свою беспомощность, его тело задрожало в предвкушении. Рука ее снова легла на его ягодицы, и уже не нежно, а властно и сильно сжала, надавила, впиваясь пальцами. И ему показалось, что на этих пальцах надеты пять наперстков.
   
С рычанием он выплеснулся в эту волну.
   
Женщина застонала и вскрикнула под ним. Он лежал на ней, мучительно дыша ей в шею.
   
— Горячий... — прошептала она и погладила его по голове.
   
Отдышавшись, доктор заворочался, поднял голову.
   
— Сильный... — произнесла она.
   
Он сел на край кровати, посмотрел в темноте на мельничиху. Тело ее занимало всю кровать. Доктор положил ей руку на грудь. Она тут же накрыла его руку своими ладонями:
   
— Испейте водицы.
   
Доктор вспомнил про чашку, взял ее, жадно выпил всю воду. Луна выглянула из-за туч и пролила в окошко свой свет. Доктору стало виднее, он надел пенсне. Мельничиха лежала, закинув полные руки за голову. Доктор встал, нашарил в брюках портсигар со спичками, закурил, снова сел на край кровати.
   
— Не ожидал, что ты придешь, — произнес он хриплым голосом.
   
— А ведь хотел? — улыбнулась она.
   
— Хотел, — кивнул он как-то обреченно.
   
— И я хотела.
   
Они молча посмотрели друг на друга. Доктор курил, огонек папиросы отражался в его пенсне.
   
— Дайте-ка и мне покурить, — попросила она.
   
Он передал ей папиросу. Она затянулась, задержала дым и стала осторожно выпускать его. Доктор смотрел на нее. И вдруг понял, что ему совершенно не хочется с ней разговаривать.
   
— Вы безсупругий? — спросила она, возвращая ему папиросу.
   
— Заметно?
   
— Да.
   
Он почесал свою грудь:
   
— Мы расстались с женой три года назад.
   
— Бросили ее?
   
— Она меня.
   
— Вон как, — с уважением в голосе произнесла она и вздохнула.
   
Помолчали.
   
— А детки были?
   
— Нет.
   
— Что так?
   
— Она не могла родить.
   
— Вон как. А я родила, да помер.
   
Снова помолчали.
   
И это молчание сильно затянулось.
   
Мельничиха вздохнула, приподнялась, села на кровати. Положила доктору руку на плечо:
   
— Пойду я.
   
Доктор молчал.
   
Она заворочалась на кровати, доктор потеснился. Она спустила на пол свои полные ноги, встала, оправила на себе ночную рубашку.
   
Доктор сидел с погасшей папиросой во рту.
   
Мельничиха шагнула к двери. Он взял ее за руку:
   
— Погоди.
   
Она постояла возле него, потом села на кровать.
   
— Побудь еще.
   
Она отвела прядь волос от лица. Луна скрылась, комната погрузилась в темноту. Доктор обнял мельничиху. Она стала гладить его щеку:
   
— Хлопотно без жены?
   
— Я привык.
   
— Дай Бог вам хорошую женщину встретить.
   
Он кивнул. Она гладила его щеку. Доктор взял ее руку и поцеловал в потную ладонь.
   
— Заезжайте к нам обратно, — прошептала она.
   
— Не получится.
   
— По-другому поедете?
   
Он кивнул. Она приблизилась, слегка толкнув его грудью, и поцеловала в щеку:
   
— Пойду я. Муж осерчает.
   
— Он же спит.
   
— Без меня ему спать холодно. Замерзнет — проснется, заплачет.
   
Она встала.
   
Доктор не стал больше удерживать ее. Прошелестела в темноте рубашка, скрипнула, закрылась дверь, и заскрипели ступени лестницы под ее босыми ногами. Доктор достал папиросу, закурил, встал, подошел к окошку.
   
— Guten Abend, schoöne Muöllerin... — произнес он, глядя на темное небо, нависающее над снежным полем.
   
Выкурив папиросу, загасил ее на подоконнике, лег в кровать и заснул глубоким сном без сновидений.
   
   
Перхуша в это время тоже крепко спал. Он заснул быстро, едва забрался на теплую печь, подложил под голову полено и накрылся лоскутным одеялом. Засыпая и слыша сильный голос носатого доктора, беседующего с мельничихой, он вспомнил игрушечного слона, которого покойный отец принес шестилетнему Козьме с ярмарки. Этот слон мог ходить, мотать хоботом, хлопать ушами и петь англицкую песенку:
   
    
     
Лов ми тетде лов ми суит
     
Неве лет ми гоу
     
Ю хэв мэйд май лайф комплит
     
Энд ай лов ю соу. 
    
   
   
А после слона вспомнил и про того самого коня, о котором талдычил пьяный мельник. Коня доверил ему Вавила, покойный конюх купца Рюмина. Дело было на их ярмарке в Покровском, Козьма еще был не женат, но зато уже известен как «Перхушка». Вавила продавал годовалого жеребца, продавал с самого утра, ходил с ним по ярмарке, так и не продал, жаба задавила, хотя с ним торговались китайцы и цыгане. И попросил Козьму подержать жеребца, сказав, что сам сходит «пожрать и посрать». Козьме он дал пятак. Козьма пристроился с жеребцом возле ракит, где начинались палатки шорников, стоял и лузгал подсолнух. И тут хлюпинские киношники выставили два приемника, а между ними растянули живую картинку: дельфины. Но оказалось, что картинка та не просто живая, а трогательная: дельфины переплывали из одного приемника в другой и можно было их потрогать. Сперва ребетня, а потом и мужики с бабами полезли трогать дельфинов. Перхуша привязал жеребца к раките, полез в толпу, дотянулся, потрогал дельфина. Очень ему понравилось. Дельфин был гладкий, прохладный и приветливо пищал. И море было приятное, теплое. Протолкнувшись вперед, Перхуша влез прямо по грудь в море и стал трогать и трогать. А дельфины, выныривая из одного приемника, плыли к другому. Перхуша трогал их за спины и животы, хватал руками, стараясь удержать. Но они были верткие и вырывались из его рук. Ему было очень приятно, он сразу полюбил дельфинов. И когда киношник выключил картинку и пошел по толпе с шапкой, Перхуша, не раздумывая, кинул в шапку пятачок. Потом вспомнил про жеребца, вернулся к ракитам, а того и след простыл. Вавила тогда гонялся за Перхушей по ярмарке и пару раз здорово его ударил. Купец Рюмин прогнал Вавилу. А жеребца так и не нашли.
   
   
Доктор проснулся от голоса Перхуши:
   
— Барин, пора.
   
— Что тебе? — пробурчал доктор, не открывая глаз.
   
— Рассвело уж.
   
— Дай поспать.
   
— Вы ж просили разбудить.
   
— Отстань.
   
Перхуша отошел.
   
А через два часа к доктору поднялась мельничиха, тронула его за плечо:
   
— Пора вам, доктор.
   
— Что? — пробормотал доктор, не открывая глаз.
   
— Одиннадцать уж.
   
— Одиннадцать? — Он приоткрыл глаза, повернулся.
   
— Вставать вам пора. — Она с улыбкой смотрела на него.
   
Доктор нашарил на столике пенсне, приложил к своему помятому лицу, глянул. Мельничиха нависала над ним — большая, добротно одетая, в меховой кацавейке, с ниткой живородящего жемчуга на шее, с заплетенными, уложенными вокруг головы волосами и довольно улыбающимся лицом.
   
— Как одиннадцать? — Доктор спросил спокойней, уже вспомнив все, что случилось ночью.
   
— Пойдемте чаевничать. — Она сжала его запястье, повернулась и скрылась за дверью, шурша все той же длинной синей юбкой.
   
— Черт... — Доктор встал, нашел свои часы, глянул. — Точно...
   
Он посмотрел на окно. Из него проистекал дневной свет.
   
— Дурак не разбудил меня. — Доктор вспомнил Перхушу с сорочьей головой.
   
Он быстро оделся и спустился вниз. В горнице было оживленно: Авдотья ухватом задвигала в только что протопленную русскую печь большой котел, муж ее что-то мастерил в углу на лавке, за дальним столом восседала в одиночестве мельничиха. Доктор подошел к умывальнику, стоящему в углу, справа от печи, ополоснул лицо холодной водой, вытерся свежим полотенцем, повешенным мельничихой специально для него. Протер пенсне, глянул на себя в небольшое круглое зеркало, потрогал проступившую по щекам щетину:
   
— Мда...
   
— Доктор, испейте чаю, — раздался по горнице сильный голос мельничихи.
   
Платон Ильич подошел к ней:
   
— Утро доброе.
   
— С добрым вас утречком, — улыбнулась она.
   
Доктор перекрестился на иконостас, сел за стол. На столе стоял все тот же самоварчик и лежала на блюде все та же ветчина.
   
Мельничиха налила ему чаю в большую чашку с изображением Петра I, положила, не спрашивая, два куска сахара.
   
— Где же мой возница? — спросил доктор, глядя на ее руки.
   
— На той половине. Он уж давно встал.
   
— Что ж он меня не разбудил?
   
— Не знаю, — довольно улыбалась она. — Блинков свежих откушаете?
   
Доктор заметил на столе стопку свежеиспеченных блинов.
   
— С удовольствием.
   
— С вареньем, медом аль сметаной?
   
— С... медом.
   
Он нахмурился. Ему было теперь неловко с этой женщиной.
   
«Театр какой-то...» — подумал он, отпивая чая.
   
— А что с погодой? — Он покосился на окна.
   
— Лучше, чем вчера, — ответила мельничиха, глядя ему в глаза.
   
«Сильная баба...» — подумал он и вспомнил о ее маленьком муже, пошарил глазами по горнице.
   
Мельника нигде не было.
   
— Спит он еще, — ответила она, словно прочтя мысли доктора. — Похмелье. Кушайте.
   
Она положила ему блинов, подвинула чашку с медом. Доктор стал есть теплые, вкусные блины. В горницу вошел Перхуша и остановился у двери. Он был одет для дороги, в руке держал свою ушанку.
   
— Вот он, герой... — недовольно пробормотал доктор, проглатывая кусок блина, и почти выкрикнул:
   
— Что ж ты меня не разбудил?!
   
Перхуша улыбнулся своей птичьей улыбкой:
   
— Как же не будил? Как развиднелось, сразу и пошел к вам.
   
— Ну?
   
— Говорю: доктор, ехать пора. А вы мне: дай поспать.
   
Мельничиха рассмеялась, наливая себе чаю в блюдечко.
   
— Не может быть такого! — Доктор стукнул кулаком по столу.
   
— Господь свидетель. — Перхуша махнул шапкой на иконы.
   
— Видать, сладко спалось вам. — Мельничиха подула на блюдечко.
   
Доктор встретился с ее довольными глазами и глянул на других людей в горнице, словно ища у них поддержки. Но Авдотья возилась у печи с таким видом, будто знала все, что было ночью, а муж ее сидел в углу тоже с какой-то двусмысленной улыбкой, как показалось доктору.
   
«Они что — знают? — подумал доктор. — Ну и черт с ними...»
   
— Ты б растолкал меня, что ли! — сказал он Перхуше уже помягче, понимая, что с этим человеком предстоит еще ехать в Долгое.
   
— Не могу я спящих тревожить. Жалко больно. — Перхуша стоял, держа свою шапку на животе обеими руками.
   
— Конечно, жалко, — прихлебывала чай мельничиха, смеясь глазами.
   
— Что с самокатом? — перевел разговор доктор.
   
— Справил. Доедем.
   
— У вас телефона нет? — спросил доктор мельничиху.
   
— Есть. Но зимою не работает. — Она обмакнула в блюдце кусочек сахара и положила в рот.
   
— Ладно, я чай допью и выйду, — сказал доктор Перхуше, словно выгоняя того из горницы.
   
Перхуша молча вышел.
   
Доктор стал доедать блины, запивая их чаем.
   
— Скажите на милость, а вот эта самая чернуха, откуда она взялась? — заговорила мельничиха, перекатывая во рту кусочек сахара и громко прихлебывая чай.
   
— Из Боливии, — с неприязнью пробормотал доктор.
   
— Так издалёка? Отчего? Завез кто?
   
— Завезли.
   
Она покачала головой:
   
— Надо же. А как же они зимою из могилы восстают? Земля-то вся, чай, промерзла?
   
— Вирус преображает человеческое тело, делая мышцы значительно сильнее, — пробормотал доктор, отводя глаза.
   
— У них, Марковна, когти как у медведей отрастают! — вдруг громко заговорил работник. — Я по радиу видал: лезут хоть скрозь землю, хоть скрозь пол, как кроты. Лезут и рвут людей!
   
Авдотья перекрестилась.
   
Мельничиха поставила блюдечко на стол, вздохнула и тоже перекрестилась. Лицо ее стало серьезным и сразу потяжелело и потеряло привлекательность.
   
— Вы уж, доктор, поосторожней там, — сказала она.
   
Платон Ильич кивнул. Нос его покраснел от выпитого чая. Он достал носовой платок, отер губы.
   
— Шибко злобны они, — качал головой работник.
   
— Господь милостив, — качнула грудью мельничиха.
   
— Мне пора, — произнес доктор, сжимая кулаки и приподнимаясь. — Благодарю вас за приют.
   
Он слегка наклонил свою голову.
   
— Всегда пожалуйте. — Мельничиха встала и поклонилась ему.
   
Доктор подошел к вешалке, Авдотья не очень ловко стала помогать ему одеваться. Мельничиха подошла и стояла рядом, скрестив руки на груди.
   
— Прощайте, — кивнул ей доктор, надевая свой малахай.
   
— До свидания, — склонила она голову.
   
Он вышел на двор. Там уже стоял самокат, Перхуша сидел, держа вожжи. В открытом хлеву ктото возился, ворота были распахнуты.
   
Доктор глянул на небо: пасмурно, ветрено, но снега нет.
   
— Слава Богу... — Доктор достал портсигар, закурил и стал усаживаться.
   
Перхуша подождал, пока он запахнется полостью и пристегнет ее, чмокнул губами, дернул вожжи. В закрытом капоре послышался уже хорошо знакомый доктору цокот маленьких копыт, фырканье. Самокат тронулся с места, Перхуша взялся за правило.
   
— Дорогу-то знаешь? — спросил доктор, с наслаждением втягивая бодрящий папиросный дым.
   
— А тут она одна.
   
Самокат выполз со двора, визжа полозьями.
   
— Сколько нам осталось? — стал вспоминать доктор.
   
— Верст девять. Новай лес проедем, а там Старый Посад, а там и поле. По нему и рябенок доедет.
   
— Легкий путь вам! — послышался знакомый женский голос.
   
На крыльце стояла мельничиха.
   
Доктор молча кивнул своим малахаем, что вышло как-то нелепо, а Перхуша заулыбался, замахал рукавицей:
   
— Прощевай, Марковна!
   
Мельничиха исподлобья смотрела им вслед.
   
«Интересная она все-таки... — думал доктор. — Как все быстро произошло... Но я ведь хотел этого? Да, хотел. И ни о чем не жалею...»
   
— Хорошая жена у мельника, — улыбался Перхуша.
   
Доктор кивнул.
   
— Повезло, — рассуждал Перхуша, привычно сдвигая шапку со лба. — Кому повезет, как говорят, у того и петух снесет. Вот, барин, как бывает: один человек добрай, да сердешнай, а с бабой не повезло. А другой пьяница да ругатель, а жена у него золотая.
   
— А как же он, пьяница, мельницу нажил?
   
— А тоже повезло.
   
— Что, с неба свалилась ему мельница?
   
— С неба не с неба, а его папаша, тоже малютка, на откупах сколотил себе. Да и выкупил енту мельницу. А сына и посадил на нее. Вот и все дела.
   
Доктору на это возразить было нечем, да и вести разговоры с Перхушей с утра что-то не хотелось.
   
— Все дела Марковна ведет, а он токмо на всех покрикивает.
   
— Ну и черт с ним... — закончил разговор доктор.
   
Проехали ракиты, скирду, покатили по берегу реки, там, где вечером шли за поломанным самокатом. Ехалось хорошо и легко, неутоптанный свежий снег слабо шуршал под полозьями. Вскоре показался тот самый мост. Перхуша взял левее, сворачивая на дорогу. Она была хоть и занесена, но вполне различима.
   
— Ишь, никто после нас и не проехал! — кивнул Перхуша на дорогу. — Попрятались от метели!
   
— Может, проехали, да занесло.
   
— Не похоже.
   
Самокат резво покатил по дороге. Вокруг пошли кусты, кусты, кусты. Ветер дул в спину, помогая самокату.
   
«Зильберштейн поди проклинает меня. А что делать? Здесь даже телефона нет. Зимой не работает! Бред! Девять, нет, уже восемь верст. Рядом почти... Сразу и привью, ничего страшного, что задержка...»
   
Впереди показалась березовая роща.
   
— А ну, ходчей! — зачмокал Перхуша и присвистнул. — Ход-чей! Ход-чей!
   
Лошадки послушно прибавили.
   
В рощу въехали на полном ходу. Березовые стволы окружили дорогу.
   
— Хороша роща, — пробормотал доктор.
   
— А? — повернулся к нему Перхуша.
   
— Роща хороша, говорю.
   
— Хороша. Токмо руби.
   
Доктор усмехнулся:
   
— Зачем рубить-то? И так красиво.
   
— Красиво, — согласился Перхуша. — А долго не устоит. Все одно срубят.
   
Пошел снег. Сперва редкий, а как проехали рощу — повалил густой, крупный.
   
— Ну вот и дождались! — засмеялся Перхуша.
   
Дорога шла через поле, но вешек никаких не было. И следов от полозьев на дороге — тоже. Поле лежало впереди, терялось в снежном буране, только торчали из-под снега переросшие травы да редкие кусты.
   
Проехали полверсты и сбились, самокат пошел по глубокому снегу.
   
— Пр-р-р! — Перхуша натянул вожжи.
   
Лошади встали.
   
— Пойду дорогу гляну... — Перхуша слез, взял кнут и пошел назад.
   
Доктор остался один сидеть в самокате. Снег валил хлопьями, словно и не было до этого никакого затишья. Лошади в капоре пофыркивали, цокая копытцами.
   
Прошло минут десять, и Перхуша вернулся:
   
— Нашел!
   
Он развернул самокат, правя его по своим следам, а сам пошел рядом, размашисто шагая по глубокому снегу.
   
Выползли на дорогу. Но доктор никогда бы не сказал, что это дорога, только Перхуша мог различить ее в снежном поле.
   
— Барин, шибко не поедем, а то в однораз собьемся! — крикнул Перхуша, вытирая от снега лицо.
   
— Как надо, так и езжай, — ответил доктор. — А что полоз?
   
— Пока держится. Я ж приколотил гвоздями.
   
Доктор одобрительно кивнул.
   
Медленно поехали по дороге. Перхуша правил, вглядываясь вперед. Снег валил и ветер усилился, задул в лицо, заставил и ездока и возницу заслоняться от него.
   
Доктор сидел с поднятым воротником, закрывшись полостью по самые глаза. Но снег лез и в самые глаза, под пенсне, норовил забиться в нос.
   
«Проклятье... — думал доктор. — Вешки не ставят на дорогах... Подсудное дело, если разобраться... Никому не нужно... ни дорожной управе, ни лесникам, ни объездчикам... Чего проще — нарубить телегу вешек по осени, вбить через полверсты хотя бы, лучше и почаще, конечно, чтобы зимой люди ездили спокойно... Блядство это... форменное блядство...»
   
А спереди наползало и наползало бесконечное, бескрайнее поле, словно ничего другого и не осталось на земле, кроме него, кроме этих убогих кустов и охвостьев бурьяна.
   
— До Старого Посада доползем, а там легче пойдет! — крикнул Перхуша.
   
«Как же он примечает эту дорогу? — удивлялся доктор, прячась от метели. — Чутье, наверно, профессиональное...»
   
Но вскоре снова сбились.
   
— Ах, засади тя... — спешился Перхуша.
   
И снова пошел назад, тыча в снег своим кнутиком. Доктор сидел, как снеговик, заносимый метелью и лишь стряхивающий снег с пенсне и носа.
   
Перхуша отсутствовал долго, доктор уже трижды подумал, а не пальнуть ли в воздух из револьвера, лежащего в одном из его саквояжей.
   
Перхуша вернулся совершенно измученный, полушубок на его груди был распахнут, лицо раскраснелось.
   
— Ну как, нашел? — спросил доктор, шевелясь и стряхивая с себя куски снега.
   
— Нашел, — тяжело дышал Перхуша. — Да сам чуть не заплутал: не видать ничего...
   
Он зачерпнул с самоката снегу, схватил губами, зажевал.
   
— И как же мы поедем?
   
— Потихоньку, барин. Бог даст, до Посада доберемся. А там путь широкай, наезженнай.
   
Перхуша чмокнул губами. Лошади нехотя заскребли копытами по протягу. Самокат не трогался.
   
— Ну, чего вы? У мельника зоб наели? — корил их Перхуша.
   
Самокат еле дернулся.
   
Доктор слез, в сердцах стукнул кулаком по капору:
   
— Пошли!
   
Лошади фыркнули, чалый заржал своим пронзительным голоском. И заржали другие.
   
— Не надобно пужать, — недовольно сказал Перхуша. — Они у меня не пужанны, слава Богу.
   
Он поддернул вожжи, зачмокал:
   
— Ну, ну, ну...
   
Самокат с трудом тронулся, Перхуша, держась за правило, уперся другой рукой в капор, налег. Доктор уперся в спинку.
   
Самокат поехал. Перхуша вырулил его, но вскоре остановил, отер лицо:
   
— Ничо не видать... Барин, вы б пошли впереди по следам моим, а то править неясно.
   
Доктор пошел вперед по оставленным Перхушей следам. Снег быстро заметал их, ветер дул доктору в лицо. Следы тянулись прямо, потом стали забирать правей и пошли, как показалось доктору, по кругу.
   
— Козьма! След назад идет! — крикнул доктор, заслоняясь от ветра.
   
— Это я плутал тутова! — закричал Перхуша. — Бери левей, ступай прямо!
   
Доктор взял левей и вдруг провалился по пояс в снег. Он заворочался, чертыхаясь и охая, в яме, полной снега. Самокат чуть не наехал на него. Перхуша остановил лошадей, помог доктору выбраться.
   
— Угораздило... Проклятье... — бормотал доктор.
   
Ветер, словно издеваясь над ними, задул сильнее, швыряясь снегом.
   
— Надо же... — Доктор встал, опираясь на Перхушу.
   
— В буерак черт столкнул! — крикнул ему в ухо Перхуша. — Ходи скорей, пока следы не замело! Они там, спереди!
   
Доктор решительно зашагал вперед, высоко поднимая ноги, вытаскивая их из снега. Самокат двинулся за ним.
   
Доктор шел, таращаясь сквозь залепленное снегом пенсне. Наконец, когда он стал по-настоящему уставать и его долгополый пихор показался ему тяжелее пудовой гири, он едва различил почти занесенные следы.
   
— Есть след! — крикнул он, но снег попал ему в рот, и он закашлялся, кланяясь метели.
   
Перхуша понял и выправил самокат по следам. И вскоре выехали на дорогу.
   
— Слава Богу! — перекрестился Перхуша, когда самокат пошел по затвердевшему снегу. — Садитесь, барин!
   
Доктор, тяжело дыша, плюхнулся на сиденье, откинулся, не в силах запахнуться полостью. В сапоги его набился снег, он чувствовал, что ногам мокро, но не было сил нагнуться, снять сапоги и вытрясти снег. Перхуша накрыл его полостью:
   
— Постоим малень, лошадки передохнут.
   
Встали.
   
Метель выла вокруг. Ветер набрал такую силу, что толкал самокат и тот покачивался, дергался, словно живой. Но зато ветер разметал снег на дороге, и она стала теперь видна — наезженная, с утоптанным настом.
   
Доктор хотел закурить, но сил не было доставать из кармана родной, милый сердцу портсигар. Он сидел, оцепеневши, просунув свой посиневший нос между малахаем и воротником и всем существом своим желая поскорей преодолеть это дикое, враждебное, воющее белое пространство вокруг, которое хотело от него одного — чтобы он стал сугробом и навсегда перестал что-либо хотеть. Он вспоминал свои зимние докторские выезды к больным, но не припомнил такой сильной метели, чтобы стихия так препятствовала ему. Года три назад он заплутался на почтовых, и они с ямщиком жгли ночью костер, а потом их заметил обоз и помог; еще однажды он заехал зимой совсем в другую деревню, проехав лишку почти шесть верст. Но в такую сильную метель он попал впервые.
   
Перхуша, уставший не меньше доктора, слегка задремал. Ему вспомнилось, что он перед отъездом оставил станционного парня заложить в печи трубу, чтобы дом нагрелся к его возвращению. Дом-то нагрелся, а хозяин-то у чужих людей заночевал. Он представил свою избу, нетопленную с утра, голодного хряка Хромку и подумал, что если хряк сегодня с утра сильно выл с голодухи, то сосед Федор Кирпатый догадался зайти и всыпать ему сухаря3 как бывало уж не раз. С Хромкой все обойдется, как всегда. Но Перхуше обиднее всего было, что дом стоит нетопленным. И в этом нетопленном темном доме сейчас одиноко тикают ходики. Или они уже встали... да, встали, как им не стоять, он же их тогда и не поправил... Ему стало зябко и неуютно.
   
— Эй! — толкнул его доктор. — Ты что, заснул? Нельзя спать, замерзнешь.
   
Перхуша заворочался, очнувшись. Ему стало зябко.
   
— Нет, это так... передохнул малость... — Он взялся за правило, поддернул вожжи.
   
Лошади двинулись без понукания, видно, почуяв гладкую дорогу. Самокат покатил.
   
Дорога шла прямо, и чудесным образом сильный ветер обнажал ее, наметая сугробы лишь по обочинам. Так довольно быстро и легко проехали поле, дорога пошла вниз и пропала в снегу. Перхуша спешился, пошел рядом. От дороги не осталось никаких признаков: в низине везде лежал ровный снег, над которым вилась и выла метель.
   
— Что б тебя... — Перхуша присел от ветра, держась за правило.
   
В низине дуло так, что самокат зашатался. Сразу сбились с дороги, и самокат встал в глубоком снегу. Доктор слез и, ничего не говоря и не спрашивая, полез по снегу вперед. Он сразу нашел дорогу и, пробуя ее ногой, пошел по ней. Перхуша стал править за ним.
   
Так медленно, шаг за шагом, они стали продвигаться вперед. Доктор шел, оступаясь, проваливаясь в снег, шатаясь под ветром, но не теряя дороги. Низина тянулась и тянулась. Вдруг доктор увидел спереди надвигающийся холм, но потом понял, что это не холм, а какая-то снежная туча, клубящаяся и несущаяся на них. Он присел. Над его головой пронесся совсем непроглядный снежный вихрь, пенсне содрало, оно заплясало на шнурке.
   
— Господи, помилуй мя, грешного... — забормотал доктор, опускаясь на четвереньки.