1 2 3 4 
– Он был там!
Это воскликнула сестра Надежда.
И словно по команде все очнулись, зашевелились, к высящемуся Тимуру сдвигаясь.

Ночью Маша и Ната, лежа в постели после ласк невинно-сестринских, разговаривали негромко, полушепотом. По потолку плыло звездное небо.
– Тимур проник сквозь завесу, – повторяла Маша, на звезды глядя.
– Проник в сбывшееся. – Ната играла волосами Маши.
– В великое!
– В реальное.
– Это дает нам.
– Многое. Это больше, чем просто надежда.
– Тимур раздвинул завесу, увидел дворец. Дворец! Ната, дворец хрустальный!
– Дворец совершенных!
– Дворец вечных!
– Непорочных!
Маша глаза зажмурила. Ната обняла, прижалась:
– Futurum.
– Воплощенное!
– Нетленное.
Они надолго застыли, обнявшись.
– Ната, – прошептала Маша так, словно тайну великую сообщая. – Я хочу Тимура братом. Но боюсь.
– Он один, – вздохнула Ната. – Ему не нужны ни братья, ни сестры. Ему нужно только одно.
– Futurum? – произнесла Маша с восторгом и обидой.
– Futurum, – выдохнула Ната с восторгом и надеждой.
И сестры улыбнулись в темноте.

XV

Ариэль положил руку на белый квадрат двери.
– Слушаю тебя, Ариэль Аранда, – раздался голос.
– Я имею, – произнес Ариэль.
– Если имеешь – входи, – ответил голос.
Дверь поползла в сторону. Ариэль шагнул в темную прихожую. Едва за ним закрылась дверь, как вспыхнул свет и две овчарки с рычанием подбежали к нему.
– jSuelo![22] – произнес голос, и собаки легли, перестав рычать.
– Иди вперед и не бойся, – приказал голос.
Ариэль двинулся по коридору в сопровождении овчарок. Коридор перетек в арку, распахнулся холл с темно-красным полом, уставленным низкой японской мебелью. В холле было прохладно и пахло сандалом. Ариэль прошел холл, и старые, но до блеска надраенные армейские ботинки его ступили на широкий и мягкий ковер бордово-фиолетово-черных тонов. Ковер вел дальше, в относительно небольшую комнату с шелковыми обоями пастельно-зеленоватых тонов. Показался низкий стол, за которым сидел невзрачного вида лысоватый плотник с неприветливым лицом. Овчарки вбежали в кабинет и легли возле стола.
– Цифра твоего возраста, 14, меня настолько впечатлила, что я сказал тебе “входи”, – проговорил плотник уже своим тихим, естественным голосом. – Я забил 245 гвоздей, но впервые вижу клиента такого возраста.
– Господин плотник, я умоляю вас об исключении, – произнес Ариэль заранее заготовленную фразу.
– Умоляй. Что тебе еще остается? – усмехнулся плотник, прихлебывая отвар жженого риса из плоской чашки.
– Я приехал из Альмерии.
– У вас еще бомбят?
– Редко.
– Как с продуктами?
– Не очень.
– Ты приехал в Барселону поесть?
– Я приехал, чтобы умолять вас об исключении, господин плотник.
– Ты попугай?
– Нет, господин плотник.
– Да, ты не похож на попугая. Скорее на вороненка. Которого засосало в турбину бомбардировщика, а потом выплюнуло.
– Я очень прошу вас. Вот мой гвоздь, вот мои деньги. – Ариэль показал то и другое в обеих руках.
– Ты фокусник?
– Я воин.
– Я вижу твой шрам на нижней скуле. Это пуля? Где тебе так досталось?
– Шрапнель. Под Кадисом.
– Сколько провоевал?
– Полтора года.
– Герой. Но вообще-то война уже окончена.
– Я не воюю больше.
– Слава богу.
Возникла пауза. Ариэль стоял, зажав в правой руке теллуровый гвоздь, а в левой – бумажку в сто тысяч песет.
– Воин, тебе известен плотничий кодекс? – спросил плотник, отхлебнув отвара.
– Я знаю о правиле семнадцати лет.
– Почему же ты пришел?
– Потому что мне больше.
– Ты приложил свою руку. Вот. – Плотник вызвал голограмму руки Ариэля и вместе с ней всю его историю, включая биографию, две детские болезни, два ранения и одну награду. – Тебе четырнадцать.
– Господин плотник, мне больше.
– Тебе четырнадцать.
– Мне двадцать один.
– С чего ты взял?
– Я взрослый.
– Потому что тебя дважды ранило?
– Нет. Потому что я убил девятерых ваххабитов, тяжело ранил четырех и легко – восемнадцать.
– И ты уверен, что от этого твой мозг повзрослел на семь лет?
– Мне двадцать один год, господин плотник.
– Тебе четырнадцать лет, воин.
– Господин плотник, я прошу вас.
– Забить?
– Да.
– Детям до семнадцати лет это кино запрещено.
– Я очень прошу вас.
– Смертность в твоем случае – 52 %. Знаешь это?
– Да.
– Это не для детей.
– Я взрослый, господин плотник, мой мозг выдержит. Поверьте, поверьте мне! Он выдержит, выдержит многое. Он взрослый. Взрослее меня.
– Это ты хорошо сказал.
Снова возникла пауза. Плотник отхлебнул настоя.
– Но кодекс есть кодекс, дружище.
– Господин плотник…
– Нет, дружище. Дело не в тебе и не в твоем трупе, с которым я знаю как поступить. Как и вы, воины, мы, плотники, трупов не боимся. Дело в нашем кодексе.
– Но, господин плотник…
– Приходи, дружище, через три года. И я тебе забью. Со скидкой, как старому клиенту.
– Мне очень нужно сейчас.
– Через три года.
– Господин плотник…
– Воин, я тебя больше не задерживаю.
Услышав эту фразу, овчарки вскочили и, слегка зарычав, уставились на посетителя.

Ариэль вышел на улицу и побрел бесцельно. Вспомнив все испанские, английские и китайские ругательства, он забормотал их. Но это не очень помогло, и вскоре скупые слезы побежали по его смуглым скулам. Он слизывал их языком, дотягиваясь его кончиком до шрама на нижней челюсти, брел и бормотал. Дойдя до перекрестка, остановился и заметил, что до сих пор сжимает в левой руке гвоздь, а в правой – деньги. Он спрятал то и другое в разные карманы, достал умного, развернул:
– Ты все слышал?
– Все слышал, командор, – Умный смотрел на Ариэля тигриными глазами.
– Что делать?
– Два варианта, командор:
1. Подождать три года.
2. Воспользоваться услугами клепальщиков.
Советую вариант № 1, командор.
– Засунь свой совет в свою умную жопу.
– Слушаюсь, командор, – моргнули тигриные глаза.
Ариэль убрал умного в карман и решительно двинулся по улице.

Клепальщик намылил Ариэлю голову при помощи старого помазка с треснутой костяной ручкой. Пена была теплой, хотя горячей воды на чердаке, где уже третий месяц обитал клепальщик, не было. И вообще здесь было сумрачно, грязно, промозгло и пахло голубиным пометом. Клепальщик нагрел кружку с водой на пламени масляной лампы.
– У плотника риск в твоем случае – 52 %, у меня – 68 %, – заговорил клепальщик тихим, бесстрастным голосом, намыливая Ариэля.
– Я знаю, – ответил Ариэль.
– У меня было всего четверо малолеток.
– И как?
– Всего один врезал дуба. Это очень хороший результат.
Ариэль ничего не ответил. Клепальщик поставил помазок на стопку кирпичей, взял опасную бритву и принялся брить голову Ариэлю. Закончив, вытер голову влажной салфеткой, протер спиртом, развернул навигатор, налепил его на голову, определил точку, пометил его. Снял с головы навигатор, прыснул из антисептического спрея себе на руки и стал потирать их.
– Знаешь, что у молодых после забоя ноги сильно бегут?
– Знаю.
– Я запру дверь, ты походишь тут первые часа два. Только дверь не ломай. А потом – куда угодно.
– Хорошо.
– Как вынимать, знаешь?
– Обработать спреем, вынуть медленно, обработать спреем, заклеить, приложить лед.
– Молодец, все знаешь.
– Это знают все.
Когда антисептик на руках испарился, клепальщик снова протер голову Ариэля спиртом, прыснул спреем на точку.
– Мне лечь? – спросил Ариэль.
– Сидя.
Клепальщик открыл продолговатую металлическую коробку, где в дезинфицирующем растворе лежал теллуровый гвоздь, принесенный Ариэлем, вынул гвоздь, приставил к точке, взял давно приготовленный молоток и с одного удара забил гвоздь в голову.

И оказался Ариэль в городе битвы. И убивали люди друг друга в городе том. И многие полегли мертвыми, но многие и остались живы. И ярость наполняла сердца живых. И убивали они противников веры своей. И взял Ариэль свое оружие, и пошел с ним по улицам города, сея смерть. И стал убивать врагов. И хотели убить его, но он был проворнее врагов своих, потому что не боялся их. И многие пали от руки Ариэля. И дошел он до улицы, где стоял горящий дом. И направилсяон к горящему дому. И были враги по пути к дому сему. И старались они убить Ариэля. Но он оказался проворнее врагов своих и убил их. И подошел к горящему дому. И вошел в горящий дом. И были двое врагов в доме том. И затаились они, чтобы убить Ариэля. Но он оказался хитрее врагов своих и убил их. И было животное в том доме, и кричало оно, ибо боялось огня, но не могло выйти из дома. И взял Ариэль животное и вынес на руках своих из горящего дома. И выпустил животное на свободу. И животное ушло в свои пределы.

Проститутка кончила быстро, сидя на Ариэле и вцепившись маленькими желтыми пальцами ему в плечи.
– jOlé, mi niño, me has dejao planchá![23] – почти выкрикнула она на своем смешном андалузском и тут же ловко слезла с лежащего навзничь подростка, подтерлась полотенцем, забралась с ногами в плетеное кресло, вытянула из пачки тонкую сигарету и закурила. Она была вьетнамкой, родившейся в Андалузии.
Ариэль лежал, улыбаясь потолку с вращающимся старомодным вентилятором.
– С мужиком так не устанешь, как с тобой! – засмеялась она, часто дыша и успевая еще затянуться.
Ариэль молчал.
– Хочешь пива? – спросила проститутка.
– Да.
Она открыла вторую бутылку, наполнила стаканы, встала, села на кровать, поставила стакан на грудь Ариэлю. Он взял стакан, приподнял голову, выпил все сразу, опустил голову, поставил стакан на грудь.
Проститутка сидела, курила, пила пиво и разглядывала Ариэля.
– Мы с тобой похожи, – произнесла она с усмешкой. – Как два парня. У тебя были парни?
– Нет.
– А у меня были, – делано серьезно ответила она и рассмеялась.
Ариэль молчал и улыбался.
– Ты кончать сегодня собираешься? – спросила она, беря в руку его напряженный член.
– Собираюсь, – ответил он.
– А то мне вообще-то вечером работать.
Ариэль молчал.
Она докурила, сунула окурок в пепельницу, тронула пальцем шляпку теллурового гвоздя:
– Это от этого у тебя так стоит?
– Не знаю.
– Чего – не знаю? Теллур вообще-то не афродизиак.
– Я не знаю.
– А я знаю. Хоть и не попробовала пока. Столько бабок эти гвозди стоят, ужас… Вообще под теллуром редко трахаются. Знаешь почему?
– Не знаю.
– Заладил! Потому что и без траха хорошо. Ты где сейчас?
– Я там.
– Хорошо там?
– Горячо… – Он усмехнулся и закрыл глаза.
– Океан? Песок? Дворец? Слуги?
– Нет. Дома горят.
– Пожар, что ли?
– Пожар.
– Ты пироман?
– Это что?
– Любишь поджигать дома?
– Не особенно.
– Понятно. Ладно, чаваль[24], погрейся на пожаре, а потом давай ты кончишь, и я уйду.
– Подожди. – Он вдруг резко сжал ее руку. – Подожди, подожди…
– Что-то стряслось?
– Сейчас, сейчас…
Не открывая глаз, Ариэль напрягся всем телом, подтягивая ноги.
– Ты такой красивый. – Проститутка наклонилась, целуя его в живот. – Явно кого-то трахаешь на пожаре. Случаем, не дочку президента? А может – жену? Она еще вполне! Грудастая!
Он выдохнул облегченно, открыл глаза и расслабился, задышал, ерзая на простыне:
– Все. Я выпустил его.
– Кого?
– Голубого котенка.
Проститутка молча смотрела на Ариэля.
– Дом горел слева. А там внутри сидел котенок. Под кроватью. Забился со страху. И плакал. Я хотел это тогда сделать, но там в доме было еще двое ваххабитов. И я не пошел в тот дом. А котенок плакал. Было слышно. Сильно. Но я тогда ушел.
– А теперь? – спросила проститутка.
– А теперь я туда пошел, убил их и выпустил котенка.
Ариэль улыбнулся радостно:
– Но я не знал, что он голубой!
– Это что-то меняет?
– Да нет…
– Однако интересный трип у тебя, чаваль! – Проститутка хмыкнула, почесалась.
– Голубой… – повторил Ариэль.
Вдохнул радостно, закрыл глаза, снял с груди стакан, поставил на пол. Выдохнул, открыл глаза, встал и пошел в душевую. Проститутка пошла за ним своей мальчишеской походкой, широко ставя худые кривоватые ноги. В туалете Ариэль тщетно пытался помочиться в раковину умывальника. Его член стоял. Проститутка обняла его сзади:
– Будем кончать?
Она была на пару сантиметров выше Ариэля.
– Будем, – сказал он, глядя на себя в зеркало так, словно увидал впервые.

В битком набитом ночном поезде Барселона – Картахена Ариэль сидел на полу в проходе возле тамбура. Рядом сидели со своей поклажей и дремали другие люди. Ариэль же совсем не хотел спать. После теллура ему было очень хорошо. Он был наполнен хорошим. Словно его накачали каким-то новым, свежим воздухом, озоном, состоящим исключительно из молекул прекрасного будущего. Каждое движение собственного тела, каждая мысль доставляли Ариэлю удовольствие. Новый озон пел в его крови, кровь бежала по венам, гудела в мышцах, звенела в костях, пела в мозгу. И это была песня о будущем. Места для прошлого не осталось в теле Ариэля. Он знал, как жить дальше.
Лежащий в кармане умный мягко завибрировал. Ариэль достал его, развернул на коленке. Тигриные глаза уставились на него.
– Командор, вы просили меня напомнить.
– Напомни.
Над умным возникла голограмма голубого котенка с адресом хозяев.
– Тот был светлее, – сказал Ариэль.
Возник другой котенок.
– А этот просто синий.
Стали появляться другие котята, голубые, синие, фиолетовые, но Ариэль бормотал: “Нет”.
Тигриные глаза моргнули.
– Командор, нужной вам расцветки нет ни в Альмерии, ни в Малаге, ни в Гранаде.
– Значит, эта порода есть только в Кадисе? Покажи.
Возникли голограммы котят. Но нужной нежно-голубой расцветки не оказалось.
– Почему в Кадисе нет котят такой расцветки?
– Четыре возможные причины, командор:
1. Котенок был экслюзивным подарком.
2. Хозяева котенка погибли или стали беженцами.
3. Мать котенка погибла или стала беженкой.
4. Хозяева котенка больше не торгуют котятами.
– И что мне делать?
– Можно попытаться найти того котенка.
– Который за год стал взрослой кошкой, – усмехнулся Ариэль. – Ты, как всегда, глуп.
– Таким вы меня выбрали, командор, – моргнули тигриные глаза.
– Сколько стоит клонирование голубого котенка?
– От тридцати до восьмидесяти тысяч песет, командор. У нас в Альмерии есть две лаборатории. Мне провести маркетинг?
– Сделай.
– Слушаюсь, командор.
Сидящий рядом небритый мужчина с солдатским рюкзаком между ног вздрогнул и забормотал во сне.
– И вот еще чего. – Ариэль снял со своей бритой головы бейсболку и с удовольствием почесал кожу вокруг пластыря.
– Да, командор?
– Смени свои глаза на кошачьи.
– Такие, командор?
Вместо тигра моргнул голубой котенок.
– Я сказал – на кошачьи, а не на глаза котенка.
В темном, пропахшем людьми воздухе вагона медленно моргнули кошачьи глаза.

XVI

ЗАЯВЛЕНИЕ
Прошу выделить мне 120 рублей для покупки теллурового гвоздя и 50 рублей на услуги алтайского плотника для его забивания в мою голову, чтобы я мог встретиться с покойным братом Николаем, который помре шашнадцатого дни и увел из нашего цеха набор жидких резцов для вторичной обработки больших сиятельных крестов, дабы продать их и продолжить запой от которого потом и помре, а наш цех уже стоит вторую неделю по вине моего брата Николая а резцы незнамо где потому как он прятал их от жены, которая его била и не давала пить, а резцы стоят 2560 рублей, а у завода в этом квартале нет денег на покупку нового набора для токарного цеха, но брат резцы не успел продать, это общеизвестно в нашем городе, он их припрятал мы искали с родственниками и участковым но не нашли потому как брат был не в себе и у него была белая горячка он мог их запсатить бог весть куда, но я могу узнать куда он их спрятал, когда мне забьют гвоздь и я встречусь с братом и спрашу его напрямую, а он там пьяный не будет и все мне поведает куда он задевал резцы. С парткомом в лице тов. Барыбина П. А. я имел разговор и он мне дал добро на это дело, потому как это поможет нашему цеху и заводу в целом потому как завод наш несет убытки и роняет партийную честь и каждый рубль дорог. С настоятелем нашего заводского храма о. Михаилом я тоже говорил он сказал, что не благословит но воспрепятствовать не будет, а потом я месяц почитаю покаянный канон, схожу пешком в Оптину там исповедаюсь во гресех и причащуся Святых Тайн. Встреча моя с моим покойным братом сильно поможет нашему цеху и нашему заводу, а нашей семье также поможет восстановить доброе имя покойного брата Николая.
Иванов С. И.

XVII

1 октября
Хотелось выехать назавтра впоутру, как загодя задумала, да опять вышло не по-моему. А как еще в жизни моей теперешней? Все катится помимо меня, помимо воли. Все через понуждение внешнее, все комом снежным. Сказала Гавриле, чтобы как рассветет, так сразу и закладывал. Собралась с обеда, отписала письма прощальные, стерла проследки и закладки, промыла умницу, сундуки велела снести вниз, Василисе запретила вязать и играть, Еропке – спать раздетым в варежке, дабы засветло встали. Помолилась, сосредоточилась на вечном, легла пораньше. Не успела заснуть – звонок. Матильда Яковлевна: обыск у Ахметьевых.
Вот и новость-хреновость. Нынче с какой стороны стрела отравленная прилетит – знать неведомо. Говорила ему покойница Дарья Евсеевна: дружба с окольничим тебе, Никита Маркович, не оберег. И как в воду глядела. Встала, оделась, затеплила новостной пузырь: арестованы и он, и Наталья Кирилловна, и обе дочки, и зять. “Тайныя враги государства Московскаго”. Ежели Он взялся за Ахметьевых, стало быть, новой волны красной ждать долго не придется. Завтра в ночь возьмут Солоневича, Василия и Герхарда. А потом и за горкомовскими придут. Да и мне повисеть на дыбе придется. Я бы не прочь за Юрочку помучиться, да дело мое намеченное тогда встанет намертво. “Тайныя враги государства…” Божился уродец митрополиту, что новых чисток не будет. Зарекалась свинья жрать дерьмо. И никакие Его обещания на мой счет веры теперь не стоят. Двуеногому извергу этому веры не должно было быть, да я дурою легковерною оказалась в который раз. И не токмо я – весь круг вдовий. “Вдовиц врагов не трогаю”. Как же! “Ежели волк единожды человечьей крови наелся – наестся и вдругоредь”. А Он последний год токмо кровию подданных своей жив, упырь. Пил, пьет и будет пить кровь нашу, пока в могилу не отвалится. Вот так. Думала, уеду, мостов не сжигая, дабы сердце грел обратный путь. А теперь едино сжигать придется, рубить по живому, бежать без оглядки. И рубанула наотмашь: Гаврила, закладывай! Полчаса на прогрев, пять минут на сборы. Бежать так бежать. Умницу свернула, спустила в унитаз, пусть опричники ужо поищут мои проследки. А с собою взяла токмо умную бересту: для дневника довольно будет. Ворота настежь, дворня в рев. Прошла как сквозь строй: прощайте на добром слове. И в первом часу при волчьем солнышке покатили. Задымил самоход мой по Замоскворечью родному, Василиса в слезы, Еропка пищит за пазухой, а я сижу как камень – ни слезинки. Мимо церкви Григория Неоксарийского нашей проехали – не шелохнулась. Здесь ты, Юрочка, целованием в уста поздравил меня, жену твою. Прощай, церковь. Сказывают, с этого места Василий Темный, из плена татарского изыде, увидал Кремль белокаменный и прослезился от радости. А я вот не вижу отсюда Кремля страшного, да и слез не лью. Прощай, Замоскворечье родное. Прощай, Москва жестокая. Прощай, Московия безнадежная, бесчеловечная. Прощайте, подруги и друзья. Прощай, упырь кремлевский.
Прощайте все и навсегда!

2 октября
Самоход взрыкнул, чихнул пару раз и смолк, катясь по инерции. Рослый Гаврила в своем черном тулупе, подпоясанном красным кушаком, подождал, пока самоход остановится, неспешно слез и, не обращая никакого внимания на гудки и чертыхания проезжающих, пошел в конец поезда своей раскачивающейся походкой.
Рязанский тракт, несмотря на ночное время, был оживлен: в левом красном ряду тарахтели государственные самоходы на бензине и солярке, в первом и втором двигались частные самоходы и самокаты, в третьем ехали верховые, а по четвертому, широкому, приобоченному, тащились дальнобойные двух, трехэтажные битюги с грузовыми поездами.
Начало октября выдалось пасмурным и промозглым. Холодный ветер дул с севера, обещая раннюю зиму.
Гаврила подошел к последнему из трех причепов, отстегнул рогожу и стал вытаскивать мешок с картошкой. Сзади послышался визг деревянного тормоза, кряканье, вслед за которым ожил надтреснутый голос:
– Что ж ты, волк рваной, приобочиться по-людски не можешь?! Встал раскорякою, стерва, а мы объежжай?!
– Объедешь, невелика проруха, – ответил басом Гаврила, легко взваливая мешок на плечо и застегивая рогожу.
– Чтоб тебя черти разорвали, сучий сын! – надорвался голос.
– А не пошел бы ты, дядя, к ебеням, – степенно понес мешок Гаврила, отмахивая левой рукою.
– Чтоб тебе на свинье китайской ездить!
– Дыши, дядя, жопою, езжай прямо, – ответил Гаврила, подходя к самоходу и нарочито легко сбрасывая мешок с широкого плеча.
Недовольный стал объезжать вставший самокат, матеря водилу. Но Гаврила уже не обращал внимания, а вытянул из-за кушака ключ на веревке, отпер замок на горловине заборника, откинул железную крышку, развязал мешок и ловко высыпал картошку из мешка в заборник. Несколько картофелин, как всегда, не влезли. Гаврила привычно вытянул из-под облучка плетуху, кинул их туда, сунул плетуху назад. Затем запер заборник, заткнул ключ за кушак, отвернулся от самоката к дороге, наклонился и шумно высморкался на нее из обеих ноздрей.
Мимо проехал самокат с полусонным косоглазым ямщиком и открытым капором, в котором недавно подкованные лошадки резво молотили протяг, а одна настырно ржала тоненьким голоском.
Гаврила вытер нос своей широй рукой, отер руку о полу тулупа, сел на облучок и стал неспешно сворачивать козью ножку, поглядывая по сторонам из-под густых черных бровей, словно и не собираясь никуда ехать. На тракте, как всегда, привычно пахло конским навозом, резким дизельным выхлопом и сладковатым картофельным. Свернув самокрутку, Гаврила передавил ее посередке, достал огниво, затеплил. Струя голубого газа подожгла рисовую бумагу. Гаврила затянулся, спрятал огниво, повернул ключ зажигания. Затрещал автономный, кромсая картошку в пульпу, кашлянул главный и громко зарычал. Гаврила подождал, пуская дым через ноздри, потом открыл заслонку вполовину. Рычание двигателя перешло в привычное урчание. Гаврила снял самоход с ручника, переключил скорость, выжимая сцепку, натянул рукавицы, взялся за обмотанное живородящей изолентой правило и плавно отжал педаль сцепки. Самоход плавно же и тронулся.
– Протягивай! – пробормотал он, пыхнув самокруткой, свое старое, еще с ямщицких времен приставшее к нему напутствие и стал неспешно прибавлять ходу.

3 октября
Всю ночь тащились по Рязанке. Пересидела я взаперти, давно мiра внешнего не видала, уж восьмой месяц из Москвы никуда не выезжала, представить не могла, что такое рязанский тракт. Думала, ночью покатим с ветерком, чтоб скорей Москву из сердца вон. Куда там! Ночь, а на дороге этой четырехполосной столпотворение такое, что диву даешься: едут и едут кому не лень. Прорва проезжих! Потому как ночью дешевле – дорожная подать вдвое меньше дневной. Поначалу едут вроде, как и положено, каждый в своем ряду. Да токмо порядок сей, как окружную миновали, сразу и кончился: где битюги трехэтажныя, где верховые, где самоходы – все смешалось яко в Вавилоне! И все по той же старой причине: котяхи от битюгов дальнобойных. Problema. Кучи лежат, и ведь вовсе не все свежие. Мерзость допотопная… Из-за их объезда и столпотворение. Да и как такое говногромождение на всем ходу объедешь без ущерба и удивления? Тут и перевернуться не ровен час. Стыд и позор. Токмо государственных это не касается, летят себе слева по красной, на нас не оглядываясь. Дворяне уж три года как второсортные в государстве московском. Василиса крестится и чертыхается. Еропка вылез из-за ворота, дергает меня за серьги, веселит. А мне не до веселья: картина удручающая…
Упырь дважды чистил дорожную управу, посадил, лишил и выслал в Капотню на болота мазутныя многих, а начальника велел прилюдно розгами пороть. Выпороли, повопил на Болотной, снова жопою сеченой на старое место уселся. И – ничего. Как не чистили дороги в Московии, так и не чистят. Разгребут столичные тракты, а на остальных – авгиевы конюшни. “Было блядство с надеждою, таперича – безнадежное блядство”, – Юрочка покойный говаривал. И нет в государстве этом Геракла, чтобы вычистил все. Похоже, что уже и не будет. И пусть им.
До границы Московии добрались к утру. Как завидела стену, ворота, орлов, так сердечко затрепетало: а как не выпустят? Что, если дал Он уже команду псам своим опричным? Бегущего-то зайца собакам забавней травить…
Подъехали, общая очередь с версту на выезд из государства упыря. Не я одна рвусь на волю. Свернули в особую очередь, благо герб княжеский на самоходе светится пока что. Подъезжаем к шлагбауму. Стоит сотник с шестью стрельцами. Подаю ему уголок подноготный. Спрашивает, с какой надобностью я, княгиня Семизорова, член партии, покидаю пределы государства московского. Отвечаю, как и решила загодя, что еду в Китай на излечение. Сообщает мне про новый размер государевой выездной. Теперь выехать из Московии стоит уже тысячу золотых. До шести месяцев отсутствия сумма сия возвращается хозяину неизменной. А свыше шести – сокращаться будет ежедневно за рубль золотом. Такой порядок нынче.
Дала ему кошель с золотыми, получила расписку.
Поняла, что команды на мой счет никакой не пришло. Отлегло от сердца. Все по-старому. Держалась внешне спокойно. Дала сотнику рубль серебром, чтобы не досматривал. Спросил про запрещенное: бензин, память, клинья? Клинья мои теллуровые рассыпаны по снегу замоскворечному, я их в окошко швырнула. Добровольно. Иначе бы провезла во влагалище, как обычно. Хватит, хватит спать с призраком… Удивился сотник, что мы много картошки вывозим в причепах, мол, в Рязани она дешевле. Возразила, что до Рязани еще доехать надобно. Дурак головой закивал, шлагбаум поднял.
Выехали с Божьей помощью из упыриного царствия.

4 октября
Шут Еропка проснулся у княгини за пазухой от толчка: самокат долго толкался в очереди перед въездной заставой Рязанского царства. Кряхтя, шут полез по костяным пуговицам кофты наверх, пища под легкой княгининой шубкой из стриженой норки:
– Тирли-бом, тирли-бом, продается кошкин дом!
Дремлющая в глубоком кресле княгиня потянулась:
– Еропушка…
В кабине было душно, все три окошка запотели от дыхания княгини и ее служанки Василисы, спящей в своем кресле напротив. Едва княгиня расстегнула ворот шубки, как в него просунулся длинный и всегда красный нос Еропки:
– А вот и мы!
– Что же не спится тебе, Еропушка? – Княгиня стала расстегивать шубку дальше.
– Взопрел я у тебя, матушка, за пазухою, хоть в баню не ходи! – Еропка уцепился за меховое плечо своими белыми короткими пальцами, крякнул, подтянулся и сел вровень с лицом княгини.
Это был маленький человек с большой, похожей на картофельный клубень головой и большими, пухлыми и белыми руками пятилетнего ребенка. Лицо его с непомерно длинным носом, длинным щербатым ртом и заплывшими щелочками глаз всегда смеялось. Русые волосы были аккуратно подстрижены кружком, большие уши топорщились. Он был одет в белую косоворотку в крупный горох, подпоясанную ниткой коралловых бус, и в байковые шаровары, заправленные в фасонистые полусапожки с загнутыми кверху серебряными носками. На указательном пальце правой руки Еропки сидел массивный золотой перстень с вензелем князей Семизоровых – подарок покойного мужа княгини.
Усевшись на плечо своей хозяйки, Еропка привычно легонько дернул ее за сережку и пропищал:
– Плохой сон я видал, Варвара свет Ерофеевна.
– Что ж ты видел, дурашка? – Княгиня говорила с шутом, не поворачивая своего усталого, бледного и красивого лица с тонкими губами и зеленовато-карими, глубоко сидящими глазами.
– Дай дух со сна перевести, ужо и расскажу.
Княгиня достала узкий самшитовый портсигар, вынула папиросу, вставила в свои тонкие губы. Еропка тут же сунул пухлую руку в карман, выхватил крошечную зажигалку, щелкнул, поднес. Узкое голубое пламя опалило торец папиросы. Княгиня затянулась и тут же выпустила дым узкой струей.
– Чтой-то дымить ты, матушка, стала больно часто… – пробормотала в своем кресле Василиса, не открывая глаз.
Широкоскулое, мужеподобное лицо ее с небольшим синяком под глазом было неподвижно.
Еропка достал платочек, засунул в него свой нос и шумно высморкался, смешно тряся головой. Затем отер платочком свой вспотевший лоб:
– Видал сон, будто плотник алтайский забил мне гвоздик в темечко и большим я стал.
Княгиня устало усмехнулась:
– Сколько можно видеть одно и то же…
– Врет, – не открывая глаз, произнесла Василиса.
– Как рассветет, на складне походном побожусь! – торжественно пропищал Еропка, грозя Василисе скомканным платком.
– А что ж во сне твоем страшного? – Дымя папиросой, княгиня протерла рукой свое запотевшее окошко, сощурилась на дорогу, где сумрачно громоздились различные транспортные средства и лошади всевозможных размеров.
– Матушка, страшно то, что расти я стал, а одежда на мне враз трещит и лопается. И стою я будто в момент сей не где-нибудь, а в храме Божьем.
– Господи… – пробормотала Василиса и зевнула во весь рот.
– Но не в вашем, а в нашенском, где нас маленькими еще крестили. И будто стоит вокруг весь наш выводок тогдашний – все шестьдесят пять человечков. И отец Паисий читает проповедь. Про смирение, про малые дела и дела большие, что малый человек способен большие дела творить. А я стою, слушаю и вдруг расти начинаю. И все на меня смотреть принимаются, а я что делать и не знаю. И как назло, Варвара свет Ерофеевна, уд мой восставать зачинает.
Василиса хихикнула и открыла глаза.
– И растет он, растет, тянется, да так, что прямо супротив отца Паисия, словно таран, ей-ей, сейчас свалит его напрочь! А я, стало быть, стою, стою, стою ни жив ни мертв, а тут – раз! – и проснулся.
Василиса засмеялась:
– Вот брехло!
Княгиня, изогнув губы и не повернув красивой головы, привычно пустила в Еропку струю дыма. Крякнув, он привычно переместился на шею княгини, обхватив ее сзади за уши руками.
– Как заставу проедем, вели Гавриле у приличного кабака стать, – сказал княгиня Василисе, не обращая внимания на перемещения Еропки.
Скуластое лицо Василисы посуровело.
– Матушка, не надобно.
– Вели непременно. – Княгиня затушила окурок в дверной пепельнице и прикрыла глаза.

5 октября
Страна Рязань встретила нас чистотою дорожной и вкусными пирогами. От треволнений всех я проголодалась, велела Гавриле приобочиться у первого приемлемого трактира. И трактир рязанский ждать себя не заставил – сразу и выплыл из мги утренней опосля заставы, после рослых ратников с палицами светящимися. Вышел половой, поклонился, пригласил меня в барскую залу, а Василису с Гаврилой – в сволочную. Напилась чаю зеленого с медом, съела полватрушки да пару пирожков с вязигой. Не удержалась, заказала рюмку рябиновой. Василиса, слава богу, не видела. Всего рюмашку. После всех треволнений позволительно. Еропке корочку водкою помочила, насосался, спел мне песенку про котенка. А по пузырю у них идет старая савецкая фильма про гусар-девицу. В Рязани нравы помягче, несравнимо. Как скинули шесть лет тому с китайской помощью ваххабитского ставленника Соболевского, так все у них на лад пошло. И даже дороги чистят, не то что в Московии… Хотелось было из трактира позвонить Маринке Солоневич, да передумала: а что, ежели, как Рязань проедем, Он в Тартарии родственной до меня дотянется? Удержалась при помощи второй рюмки. А там и третья ласточкою весенней пролетела.
И стало мне прехорошо.

Василиса с Гаврилой пили по четвертой чашке чаю с пряниками и малиновым вареньем, когда в сволочную вошел долговязо-озабоченный половой из барской залы:
– Там ваша барыня безобразит.
– Господи, – выдохнула Василиса.
Гаврила быстро сунул в карман надкусанный пряник, тут же встал, невозмутимо закрекрестился на иконостас.
– Моя вина, – со злостью в голосе пробормотала Василиса, вскочила и заторопилась в барскую за половым.
В зале на столе стояла княгиня Семизорова, держа себя за локти и покачиваясь. Глаза ее были закрыты, щеки нездорово краснели. Под каблучком сапожка похрустывала тарелка. Трое посетителей оторопело смотрели на княгиню. Пьяный Еропка с рюмкой в руках невозмутимо воседал на подушке.
– Матушка… – скорбно-злобно выдохнула Василиса, опуская длинные руки.
– На тебе-е-е-е соше-е-елся кл-и-ином белый све-е-е-ет, – пропела княгиня резким голосом, не открывая глаз.

XVIII

Потному Робину пришлось недолго ждать. Хоть без касаний и без “халле!” на парковке, а слышно, как в колодце. Что умный услышит, то глупый поймет. Позиция! Теперь все глупые с умными – налепил на башку, как еврей кипу, и – потей. Пот – не слезы. А гроб – не санаторий для глупых гвоздодеров. История! Так что умного на умного менять – только гвозди терять. Поэтому Робин себе еще на вокзале налепил. Опыт! На трамвае ехал, потел, не оглядывался. Система! Сегодня оглянулся – завтра поперхнулся. А поперхнувшегося придется в больничку свезти. Для скобяного дела здоровые парни нужны. Стокгольм исламский – это вам не протестантский Бухарест. Здесь долго оглядываться не дадут. Blixtnedslag[25]! Зачем стрелять? Кровь уборки требует. У шведов закон простой – посинеть лучше, чем покраснеть. Громоотводы заезжие здесь уважают – электричества после войны много осталось. Хватит на всех. А с аватарами потом разберутся, не спеша. Шведам теперь вовсе некуда спешить. Синий оригинал – никому не помеха. Не пачкается и живородной каши не просит. Не стал теплым – будь синим. Принцип! А Робин чужие принципы учитывает. Так что лучше попотеть, чем посинеть. Забились Робин со шведами на парковке новой. Лучше. Глубоко и сердито, полей нет, глаза замазаны. Без вариантов. Кто в новой гнилые гарантии даст? Глупенький? Родной? Тот, кто клыки покажет? У стокгольмских пасти застегнуты, дураков нет. Так что – потей и думай. Только потей с умом, шапку не тереби, а предохранитель – трогай. Доверие! Что умному доверил, то у глупого – забрал. Рутина! Работа выездная, ювелирная. Робин мух в носу и до войны не держал, а теперь и подавно. Просидел шесть минут, умный предупреждает: едут. Два белых внедорожника. Как на свадьбу. По полям – чисто. По аватарам – ясно. Выходить не стал, кинул мячик – парни, я один и без родственников. Те поняли, подобрали. Гвозди нынче – неэксклюзивный товар. Всем после заварухи счастливой жизни хочется. Возрождение! Скобяная лавка – не антикварный магазин. Поэтому и цена ледяна, а не железная. Лед – не железо, растопить можно. А чтобы растопить – тепло требуется. Есть тепло – топи, пусть подтечет. Нет – бери, дуй на пальцы и проваливай. У Робина с теплом все в порядке. Стал горячие занозы метать. Шведы не морщатся – втыкай, парень, у нас кожа толстая. Воткнул аж на 24 %. Они даже не поморщились. Это – местное. Здесь в маскарад играть не будут – кровь не та. И языком долго ворочать – не их обычай. Робин сказал – они сделали. Все. Север! Робин из норы вылез, скинул поля, засветил коридор. Шведы – само спокойствие. Подошел к джипу, глянул. Три кофра бронированных по тысяче гвоздей в каждом. Арсенал! Как бухарестские плотники говорят: хватит и на дом, и на скворешню. Взял на пробу, проверил в кислом. Теллур чистейший. Снял умного, чтобы шведы возможности потрогали. Развернулся. И только они палец приложили – тут Ибрахим со своими норвежскими арабами и полезли из стен. Внезапность! Третья сила. Ни Робин, ни шведы не ожидали подобного. А норвежцы отвесили сперва из двух тромбонов по-крупному, потом – веером, горохом свинцовым. Джипы полопались, как шарики. Шведы – брызгами по потолку. Вальгалла! Вот уж правда – не ждали. А чего ждать? По следам все чисто было – чище некуда. И Робин смотрел трижды, и шведы. Фокус? Технология! Ибрахим – не пальцем деланный. Они, оказывается, строили. Плоский коридор заказали бригаде темных строителей. Месяц работы, двадцать тысяч новыми кронами. Работа! Овчинка выделки стоила – три кофра на полтора лимона! Ибрахим знал. А Робин не знал, что тот знает. В общем, Робин живой, но без ноги и с кишками в руках. Ждал он здесь чего угодно, только не Ибрахима. И думать не думал. Хоть и думал. Потрясение! А Ибрахим добивать его не собирается, перешагнул по-деловому, три кофра берет со своими, метит, лепит знаки. Робин лежит. Сознание при нем. Ибрахиму – ни слова. А что сказать? Если нарушил договор – молчи. Молчание – золото, а не теллур. Держит глупый Робин кишки свои. Думает – откуплюсь. Кишки заправят, ногу новую пришьют. О чем еще думать? Не о встрече же их в Бухаресте, когда они пили чай, ели пилав с ягненком и локум, когда Ибрахим рассказал притчу о хромом дервише и белой кобыле, когда смеялись над соседом снизу: вызову полицию, а то у вас в квартире слишком тихо. И не о том, как Ибрахим показал ему, дал, оттиснул, а потом они даже вместе помолились Аллаху. Когда свои кишки держишь, о таком лучше не вспоминать. Лежи и смотри. Когда норвежцы кофры оприходовали, Ибрахим говорит: откройте один. Открыли. Он гвоздь достал, к Робину подошел. Спасибо, говорит, тебе, парень, за правильный подход. Хорошо, говорит, что ты в трамвае не оглядывался. Тебе теперь бонус полагается. И Робину в лоб рукояткой пистолета гвоздь вколотил. Робин там, на полу, так лежать и остался. Не дождаться ему теперь ни новой ноги, ни старых огоньков. Возмездие! А они кофры взяли, через пролом вылезли, на крюках поднялись наверх, охрану перерезали, сели на своих верблюдов – и “вдаль бредет усталый караван”.

XIX

В первосменку автобус всегда меня к гостинице к шести подвозит. И нынче тоже подвез вовремя. Времечко раннее, сейчас темно еще, не развиднелось. Прохожу в комнату персонала, переодеваюсь, прихорашиваюсь, успеваю и чайку глотнуть, и с другими горничными словцом перекинуться. Настоящих подруг-то у меня, признаться чистосердечно, здесь всего две – Оксана да Татьяна. К счастью, часто мы вместе в первую смену дежурим, но сегодня – ни той ни другой. У Оксаны ребеночек захворал, а к Татьяне муж из рейса приехал. В полседьмого заступаю на смену. И начинается мой день. Гостиница наша, “Славянка”, небольшая, но уютная и, главное, не шибко дорога, как большинство московских гостиниц. Все недорогие надо в Замоскворечье искать, а тут, в Москве, нумера дешевле пятидесяти рублей не сыщешь. А у нас сорок рублей одноместный нумер стоит. Это очень даже по-божески. Потому как хозяин человек мудрый, богобоязненный, не рвач и не кровопийца. И любит постояльцев, идет им навстречу. И когда меня принимал на службу, первым делом спросил: Авдотья Васильевна, любите ли вы служить людям? Вопрос неожиданный вроде, я к нему не готовилась вовсе, да и тут же как на духу ответила: люблю! И правда это. Некоторые служат через силу, а я готова всегда человеку сделать хорошее, мне и перемогать себя не надобно. Убираюсь всегда чисто, без небрежностей. Семьи у меня своей нету и вряд ли будет, так как на лицо я не шибко красива. Сказать правильней – вовсе некрасива. Да и фигурою тоже не вышла, полна, коротконога, широка в кости. Ежели что и будет у меня, так лет через двадцать, когда стану пятидесятилетней. Так мне китайская гадалка нагадала. Сказала: появится в жизни твоей мужчина, старший тебя, когда и ты уже немолода будешь, и станете вы вместе жить, и все у вас будет ладно. Дай Бог, чтобы такое случилось. А покамест живу я с мамой в Подмоскве. Снимаем мы двухкомнатную квартирку в Солнцево. Квартирка светлая, хоть и мала. Маме уж под семьдесят, поздновато она меня родила, да на все воля Божья. Она пенсию за папу получает, он в полиции служил, погиб, когда война началась. Пенсия у мамаши – двадцать шесть рублей, да моя зарплата – шестьдесят. За квартирку платим полтину. На жизнь нам хватает, мамаша даже и откладывает маленько. На службу ездить мне удобно – сперва на монорельсе еду до Университета, а после на автобусе. Теперь я часто в утреннюю смену работаю, а раньше только в ночную просилась с одиннадцати тридцати. Но долго не смогла. Не из-за того, что спать нельзя, а по совсем другой причине. Одна у меня радость в жизни есть – чужая любовь. Ежели человеку своей не дано – он чужою питается. Или Божьей. Но я в монастырь идти не собираюсь, не готова я для жизни монастырской, я жизнь человеческую люблю. А любовь человеческую люблю смертельно, до умопомрачения, до холода сердечного. Потому и работаю в гостинице. Больше всего на свете обожаю я слушать, как люди друг друга любят. И в ночную смену теперь реже работаю, потому как сердце свое берегу от разрыва. В ночную я все время только об одном заморачиваюсь: как бы мне чужую любовь подслушать. Только об этом и помыслы. Ум мой токмо на это направлен, все разумение, вся сноровка работает на одно: выследить да наслушаться до изнеможения. Ночью хожу по коридорам, ноги трясутся, и руки трясутся, сердце от ожидания колотится. Самое сладкое, когда увижу, что пара из ресторана в нумера после ужина в обнимку подымается. Тут у меня сразу как сердечный удар делается, и иду я за ними, как лунатик. Ноги дрожат, рот пересохнет, поднимусь следом, вижу, в какой нумер вошли, и сразу я в соседние нумера проникнуть тщуся. Лишь бы там постояльцев не оказалось. Это – главное условие тайного подслушивания. И везет почти всегда, словно кто-то помогает мне, Ангел Тайной Любви мой дорогой, горячекрылый. И вот я в соседнем нумере свой аппаратик подслуховой маленький достану из лифчика, приложу к стене и слушаю, слушаю, слушаю. Аппаратик этот берет все наскрозь, через любой кирпич-бетон, даже шорох простынный слышен, не то что голоса. И ничего мне не надобно на свете, кроме этих минут. Застыну и слушаю, как нектар пью. А началось все, когда девочкой была. Раз летом на даче жила у крестной, а к ней любовник приехал. Муж-то у нее лесом промышлял, укатил в Архангельск. А любовник приехал ночью. И слышала я за стеною, как они друг друга тешили. И так мне нравилось подслушивать, что вся прямо изводилась ожидаючи, когда любовник этот снова приедет. Через пару дней снова приехал. Всю ночь крестную тешил. Я прямо к стенке так и прилипла, стакан взяла, чтобы слышней было, приставила к стенке, да и слушала стонания их. Крестная аж причитала от наслаждения и все молила: Сашенька, что же ты со мною делаешь? А я вся словно каменной становилась, и так приятно было, что ничего вокруг не видела и не слышала, хоть весь мир провались – вся душа моя там была, в этом стонании сладком. И ничего сильнее этого в жизни не было. Да и любовей у меня не было никогда, кому я нужна некрасивая. Два раза переспала по пьяни, один раз с парнем, другой с охранником африканским, и никак это мне не понравилось. Смотрела порнографию много, но не понравилось тоже – разве это блядство с тем шепотом сравнить можно? Нет ничего слаще стонаний любовных за стеною. Пробирало это меня так, что домой из гостиницы возвращалась совсем никакая, мама спросит: Дунечка, что с тобою, аль заболела? И впрямь – заболела, еле ноги волочу после дежурства. Приеду, завалюсь на кровать, а заснуть не могу, все шепоты любовные в голове поют. И сердце побаливать стало, пила лекарствия, иголки мне ставили, а потом решила – не буду себя гробить, нельзя так сердце надсаживать. Договорилась с начальником, что в ночную токмо раз в неделю выходить буду. И самый раз: сладким-то каждый день объедаться негоже. Всю неделю жду той ноченьки. Работаю четыре дня по первосменке, а в пятницу выхожу в ночную. В пятницу-то самый ход любовный, токмо успевай подслушивать. Много к нам за любовью людей идет, хоть “Славянка” и не дом свиданий. Думала как-то в дом свиданий наняться, да остановилась вовремя: я бы там умерла, подслушивая, сердце б разорвалось. А тут – в самый раз мне радости, не через край. Но уж наслушаюсь на всю неделю, до изнеможения. А в первосменку я обожаю утром, когда все на завтрак идут, зайти в нумер, где ночью любились, опуститься перед кроватью на колена, лицом в постель еще теплую окунуться, да так и стоять, так и стоять. Постель, она же еще тепленькая, все стонания помнит. Вот и сегодня иду по коридору на втором, вижу – выходят из двести шестого нумера двое, иностранец седовласый, представительный и наш мальчишечка стройный в косоворотке шелковой. Мальчишечка просто херувимчик. Пошли они завтракать. Поняла с первого взгляда, что не папаша это с сыном, а полюбовники. Видать, снял мальчишечку на ночь этот господин приезжий. Вошла в нумер. Бутылка пустая от шампанского в ведерке, два бокала, в одном из них пустой гвоздик теллуровый, золотые фантики от конфет. Постель вся помята, изъерзана. Одна подушка на полу, другая посередке. Видать, подкладывал иностранец подушечку под херувимчика, чтобы отлюбить поудобнее. Опустилась я на колена, да в ту подушечку лицом. Так и стояла.

XX

– Роботы!!! – завопил Керя-машинист так, что услыхали в третьем вагоне.
Екнули-торкнули сердца: психическая!
Хоть и дожидались атаки давно, а крик по всей братве мешочной против шерсти пошел.
Ощетинились враз:
– Роботы-ы-ы!
– Рабата-а-а-а!!
– Анасферы!!!
Бздык-паздык. Бац-перебац.
Повскакал второй вагон тамбовский, зарычали в первом, орловском. А третий, воронежский, самый стремный, и пугать не надо – белогорцы и так ко всему готовы.
Кинулись каждый к своему железу.
Мартин к пулемету прикипел, Макар засадил обойму в винтарь:
– Атанда-а-а-а!!
Разнеслось-загремело по вагонам. А вагоны уж – враскачку, баркасом.
Топот-гопот.
– Аити-и-и-и-иль!
Заклацали.
Задергали.
Поприлипали к окнам – кто с чем.
А за окнами – степь. Марево. И просверк по горизонту, будто забор стальной кто поднял: цепь.
Роботы.
Широко идут. Охватно. Неводом. Потому как – много их, экономии нету.
Выдохнула братия мешочная, стекла потея:
– Анасферы!
– Шестая модель, рвать ее кровью…
– Те-ле-колу-мы-ы-ы-ы!!!
– Вешенки пустил, задрот керченский!
– Психической дождалися!
И голос Богдана, зычный, властный, покрывающий:
– Пад-нять стекла!
Защелкали защелки. Дула – в окна. Атанда!
– Машина, вперед помалу!
А паровоз и так помалу идет – на большой ход угля с самого Нальчика нету. Гружен состав под завязку: масло топленое, масло подсолнечное, сало, пшеница, соль, сельдь керченская, семечки, вобла. Товару-то! А паровозик – с конька-горбунка. Тут и малым-то как-нибудь допыхтеть… На мощную машину пожадилось сообщество мешочное – вчетверо цену задрали бандиты симферопольские, видать – с расчетом.
На ход тихий и расчет атаки психической. Да и роботы все безоружные – зачем товар дырявить, если цельным забрать нужно?
Богдан:
– Без команды не стрелять!
Но сдают нервы у мешочников:
– Ба-да! Ба-да! Ба-да!
Это в третьем вагоне воронежцы не выдержали.
Дюжину серебристых роботов сшибли. А толку? Сомкнулась цепь. Много звеньев-роботов в цепочке.
И не выдерживают тамбовские масловозы:
– Братва, пропали!
– Полундра!
– Амбец!
Но Богдан гасит паникеров как фитили. Кому – кулак в харю, кому – маузер в рот:
– Ступай на место, могатырь, а то из-за тебя все пропадут!
Других – под зады коленом:
– К бойницам, шмакадавы!
Подавлена паника на борту.
А роботы совсем уж близко. Сверкают на солнцепеке нестерпимо.
Богдан – маузер на приклад:
– Товсь!
Роботы на мушках. Обступают поезд, неводом обхватывая, как кита жирного.
– Пли!!
Ба-да! Ба-да! Ба-да!
Так-так-так-так!
Джиб-джиб-джиб!
Выкосило добрую треть психической. А две трети – на поезд. Абордаж!
Робот “телеколум 2049” или “анасфер 6000+” на одно запрограммирован: влезть в поезд и выкинуть товар в окно. Других целей у него нет. Против живой силы роботы эти не работают. Этим они и страшны – мешочников в упор не видят, а к мешкам – тянутся жадно.
И снова:
Ба-да-ба-да!
Так-так-так!
Но уже в упор.
Лезут в окна роботы серебристые, безликие, крюкорукие. Рукопашная с ними бесполезна. Стрелять в упор в вагонах опасно – друг друга перебить недолго. Только кувалдой по кумполу можно робота сокрушить.
– Кувалды!! – гремит Богдан.
Похватали припасенные. И – по кумполам сияющим.
А роботы знают свое железное дело: грабят поезд, на мешочников – ноль внимания. Будто и нет их вовсе. Летят мешки с харчами из окон. А там внизу другие роботы – хвать, и поволокли в степь. Некоторые с мешком в обнимку в окна сигают.
Утаскивают муравьи блестящие масло, сало, мешки с семечкой духмяной…
Матерится Керя-машинист, пыхтит паровозик, из сил последних надрываясь.
Шуруют роботы, шерстят бессовестно и бессловесно.
Кому череп блестящий не раскроили – попрыгали в окна с добычей.
Матом и слезами провожают их мешочники.
Лишь один Богдан невозмутимо похаживает, лысой головой покручивает, шляпкой гвоздя теллурового посверкивает:
– Пад-считать убыток, братва!
Подсчитать-то подсчитают, а кто восполнит? Только и остается, что проводить взглядом бессильным родной мешок с воблой одесской.
Вот она, суровая доля мешочника.

XXI

Пространство мелькало в единственном глазу Магнуса Поспешного. И уже не пепельно-пластиково-облупленное, словно сожженная талибами рождественская карусель Лозанны. И не кирпично-гранитно-осколочное, как центр Женевы, разбомбленный эскадрильей шейха Мансура. И не альпийские отроги Швейцарии. Здесь, на юге бывшей Франции, в середине лета, пространство было трехцветным, как флаг новой республики Лангедок, объединившей четыре провинции: растительно-каменно-небесное. Здесь не пахло гарью. Другие запахи свистели в ноздрях прыгающего Магнуса от самой швейцарской границы – лаванды, навоза, нефтеперегонных заводиков, сыроварен, газовых терминальчиков, уютных, нагретых солнцем городков. Большие города Магнус огибал, не желая отвлекаться. Он поспешал. Солнце палило. Фиолетовые поля лаванды резали глаз. Пыль клубилась по каменистым дорогам. Но это была не кирпичная пыль разрушенных городов Швейцарии. Лангедокской пылью было приятно дышать. Сапоги-скороходы Магнуса, справленные ему в Зальцбурге сразу после битвы Трех Народов за сто тридцать семь золотых, несли его к цели: Ла-Кувертуарад.
Все дороги вели к замку, все прованские, лангедокские и южнопиренейские крестьянские пальцы указывали на юго-запад. Отталкиваясь от пыльного камня дорог, Магнус прыгал над пейзажем. Не тронутые войною городки и деревни потрясали. Остановившееся время. Оно пахло довоенной Европой. Это был запах детства. Магнус прыгал, зависая над холмистыми лугами с пасущимися овцами, коровами и лошадьми, с черепичными домами и хлевами, с навесами коптилен, сыроварен, с зенитными комплексами, с солнечными батареями, с крестьянами, глядящими на него из-под руки, как на ястреба или на беспилотник. Прыгал, зависая подолгу, неэкономично расходуя топливо, словно хотел влипнуть в это время как в янтарь и остаться там навсегда. Но тяжелые сапоги-скороходы неизменно касались земли.
Ла-Кувертуарад.
Уже второй месяц Магнус Поспешный поспешал туда. Он должен был успеть. До завтрашнего утра. Непременно!
Иначе и быть не могло.
А оставалось уже совсем немного. Жаркий день прошел в прыжках. Обтяжной комбинезон холодил, привычно всасывал пот, подавал витамины. Магнус не испытывал усталости. Он вообще был сильным и выносливым, несмотря на невысокий рост и худобу. Да и прыгалось ему здесь лучше, чем в Австрии и Швейцарии. Подкрепившись в сонном Рье свежим хлебом, теплыми огурцами, вареной козлятиной и овечьим сыром, Магнус с наслаждением напился ключевой воды, заправил сапоги газом на крошечной газоколонке и запрыгал на запад, туда, где за неровный сине-зеленый горизонт опускалось знойное солнце новой республики, остановившей салафитских варваров. Магнусу нравилось это солнце, он не прятал от него свой единственный глаз за темным стеклом.
Зрачок Магнуса Поспешного был полон солнечного света.
Этот свет обещал встречу.
И это обещание не заставило себя долго ждать. Когда душный вечер накрыл пиренейские предгорья, когда запахло уже не лавандой, а жимолостью, акациями, глициниями и зазвенели цикады, впереди на вечернем небосклоне сверкнула громадная голограмма: восьмиконечный крест новых тамплиеров.
Наконец-то!
– Ла-Кувертуарад… – выдохнул Магнус в воздух и устало улыбнулся в прыжке.
Крест парил над башнями замка, слегка поворачиваясь вокруг оси.
Магнус прыгнул так высоко, что вокруг тревожно зацвиркали стрижи, завершающие свой дневной полет. Теплый вечерний воздух в последний раз засвистел в грязных волосах Магнуса. Он опустился на новую брусчатку широкой дороги, ведущей к замку, выключил сапоги и пошел, тяжело передвигая массивные ноги.
Замок надвигался, крест сиял и поворачивался над ним, словно удерживаемый духом героических обитателей цитадели.
Спокойствие, наполнявшее Магнуса все время полуторамесячного путешествия, сменилось возбуждением, нараставшим с каждым его шагом. Творимая легенда новой Европы, надежда всех европейских христиан, твердыня подвига духа и героизма плоти возвышалась перед ним.
Чтобы успокоиться, Магнус стал молиться вслух.
Дорога обрывалась рвом. За рвом вставал кольцом невысокий вал, опоясывающий замок. Прямо напротив дороги виднелся поднятый перекидной мост.
Магнус остановился на краю дороги. И сразу же со сторожевой башни сверкнул сканирующий луч, а усиленный голос задал вопрос:
– Кто ты, путник, и что тебя привело сюда?
Магнус набрал в легкие побольше воздуха и громко произнес фразу, пропрыгавшую с ним все эти полтора месяца:
– Я плотник Магнус Поспешный, прибыл по приглашению великого магистра.
Прошла долгая минута.
Мост стал бесшумно опускаться.
– Добро пожаловать в Ла-Кувертуарад, Магнус Поспешный, – произнес голос.
Магнус ступил на черную ребристую поверхность моста, пошел по нему, стуча скороходами.
“Я успел…” – подумал он и улыбнулся, почувствовав долгожданное, невероятно приятное облегчение.
Створы ворот разошлись, сверкнул свет. Магнус вошел в замок. Его встречали трое ратников в легких доспехах, подпоясанные оружейными поясами. На каждом поясе висели короткоствольный автомат, пистолет, короткий меч, три гранаты и жидкий топор. Лица ратников были суровы и безучастны. Старший из них растянул в руках светящегося умного, молча протянул Магнусу.
Тот также молча приложил к светящейся поверхности свою правую ладонь. В прохладном воздухе возникла голограмма подноготной Магнуса. Недолго изучив ее, ратник кивнул, свернул умного. Другой ратник повернул рычаг. Ожила гидравлика, поднялась решетка, стали медленно отворяться вторые ворота – высокие, толстые, обитые шипами и кованым железом. За воротами ждали еще двое ратников.
– Следуй за нами, – сказал один из них.
Магнус последовал за ними как за родными, улыбаясь и стуча сапогами. Они пересекли внутренний двор замка с доброй сотней стоящих по периметру самоходов, вошли в еще одни ворота, прошли по каменному проходу, освещенному зеленоватым пламенем искусственных факелов, и стали спускаться в подвал. В небольшом круглом зале ждал человек в серой холщовой одежде с нашитым на груди красным крестом тамплиеров.
– Приветствую тебя, Магнус Поспешный, – слегка склонил голову человек. – Я келарь замка Леонард.
Магнус поклонился ответно.
– Я отведу тебя к плотникам. Там тебя накормят и дадут возможность отдохнуть до завтра.
Леонард повел его коридорами. В отличие от громко лязгающего своими сапогами Магнуса он двигался практически бесшумно. Они подошли к двери, келарь приложил руку к белому квадрату, дверь открылась. Магнус вошел, келарь остался снаружи. Сводчатый зал был освещен все тем же зеленоватым искусственным огнем. Посередине стоял длинный стол с вином и скромной закуской. За столом сидели пятеро. Завидя вошедшего, они встали со своих мест и пошли к нему. Это были плотники южной Европы, известные люди. Троих из них – Сильвестра Флорентийского, Николя Волосатого и Хуго Масляные Руки – Магнус знал лично. Двое – Теодор Констанский и Арис Проломный – были ему известны заочно.
– Ба-а! Кого я вижу! Магнус Поспешный! – воскликнул толстый золотобородый Хуго, тряхнув длинными дредами с вплетенными в них мормолоновыми змейками. – Долго же ты, однако, поспешал!
– Магнус! – стукнул его кулаком в грудь суровый Николя, до самых глаз заросший черно-седыми волосами.
– Ходили слухи, что ты опоздаешь, – качнул головой худощавый, умнолицый Сильвестр.
– Но мы их подавили! – захохотал Хуго, обнимая Магнуса своими унизанными кольцами и браслетами ручищами.
– Самым беспощадным образом! – Николя показал Сильвестру татуированный кулак.
– Я не мог подвести магистра, – произнес Магнус, высвобождаясь из объятий Хуго и снимая со своих плеч походный рюкзак.
Крепкие плотницкие руки потянулись к прибывшему.
– Приветствую тебя, Магнус Поспешный, – с силой сдавил ладонь Магнуса светловолосый и светлобородый Арис. – Рим помнит звон твоего титанового молотка.
– Здравствуй и радуйся, Арис Проломный, – ответно сжал руку плотника Магнус. – Твоя слава идет впереди тебя. От Праги до Вены проложил ты широкий теллуровый путь.
– Магнусу Поспешному мой сердечный привет и высокое уважение, – подошел, протягивая жилистую руку, невысокий коренастый бритоголовый Теодор. – Твое мастерство совершенствуется год от года.
– Чтобы достичь твоего, Теодор Констанский. Шляпки от забитых тобою гвоздей слепят мне глаза.
– Ох, недаром тебя еще величают Магнусом Красноречивым! – хохотнул Хуго.
Плотники европейского юга говорили на евро – смеси французского, испанского и баварского. После своих швейцарских гастролей Магнус соскучился по этому языку, с которым в его жизни было столь много связано.
– Господа, дайте же гостю разуться с дороги! – гремел Хуго.
Плотники поставили перед Магнусом стул. Он сел, отстегнул сапоги-скороходы и с наслаждением вынул из них уставшие ноги. Сапоги тут же убрали, перед Магнусом поставили таз с водой. Арис и Теодор опустились на колени, расшнуровали мягкие высокие ботинки Магнуса, сняли их, стянули мокрые от пота носки, опустили ноги Магнуса в воду и стали неспешно мыть их с душистым лавандовым мылом.
– Вижу по ногам, что ты прискакал прямиком из Швейцарии, – подмигнул ему Хуго, держа наготове полотенце.
– Да. Пришлось прервать гастроль, – ответил Магнус тихо, словно боясь нарушить ритуал омовения ног, столь приятный, особенно сейчас, в конце этого долгого дня и всего его путешествия.
– Что там новенького? Люцернская артель не загибала тебе гвозди?
– Нет. Но и не точила их. За гастроль меня обложили по-белому, а потом сняли след.
Плотники понимающе переглянулись.
– Швейцарские гастролеров никогда не жаловали, – зло произнес Николя Волосатый. – Ни до войны, ни во время ее, ни теперь. Жлобы!
– Похоже, война швейцарских плотников так ничему и не научила, – кивнул Арис, смывая мыльную пену с ноги Магнуса. – Снимать след с коренного европейца… м-да…
– Они и не хотят учится, – заметил Магнус, прикрывая свое единственное веко от удовольствия и усталости. – Для них главное – нажива.
– Швейцарские держатся за прямые поставки, – пожал худым плечом Сильвестр. – Это ясно как день. Поэтому кодекс их не интересует. Только прямые поставки.
– Прямые? Персы у них по-прежнему в посредниках! Те самые, которые бомбили Базель! – тряхнул гривой Николя.
– Им больше возят казахи, – возразил Теодор, не отрываясь от ритуала. – Напрямую из Теллурии, коридором с подсветкой.
– И персы! – не унимался Николя. – Персы генерала Халатбари. Те самые, что убили венгров, перекрасили архивы и обезглавили старину Мориса.
– С теллуром там нет проблем, – произнес Магнус. – С плотниками – есть.
– Потому что они – говно! – прорычал Николя, тряся головой и звеня четырьмя мормолоновыми ошейниками. – Были говном и остались! Вот бы куда наведаться магистру с огнем и мечом! Тоже мне христиане! Снимать след с единоверца! Полгода не прошло, а уже скурвились!
– Николя, магистр ведает их грехи. – Хуго положил свою увесистую длань на плечо Волосатого. – Наступит время, они заплатят за высокомерие и мшелоимство.
– Это вероотступничество, а не мшелоимство, брат Хуго! – гремел Николя.
Хуго мрачно кивнул, соглашаясь.
– Это жадность, граничащая с богооставленностью, – произнес Арис.
– Будь моя воля, я бы перевешал всех жлобов из люцернской артели, а перед этим загнал бы каждому его золотой молоток в жопу! – не утихал грозный Николя.
Эта угрожающая фраза привела плотников в движение: Сильвестр пошел к столу и стал разливать вино из кувшина в бокалы, Арис и Теодор вынули чистые ноги Магнуса из таза, толстый Хуго грузно опустился на колени и принялся бережно вытирать ноги полотенцем.
Затем Магнуса отвели в его комнату-келью, скромную, но удобно обустроенную. Он снял пыльный толстый комбинезон, достал из рюкзака одежду – бежевые лайковые штаны в обтяжку, красные сапоги на подкованных медью каблуках, расшитую шелковую рубаху без ворота – и с наслаждением переоделся. Повесив на шею увесистое ожерелье из белого золота, жемчуга и мормолона, он надел на безымянный палец правой руки перстень с бриллиантовым крестом и вышел из кельи, бодро стуча каблуками.
За столом его ждали плотники.
– Прости, брат Магнус, что мы потрапезничали без тебя, – зарокотал Хуго. – Но мы с удовольствием выпьем вина за твое здоровье и за крепость твоей руки.
– Почту за честь поднять бокал в вашей компании, – ответил Магнус.
Быстро помолившись Богу, он опустил руки в серебряную чашу, принял переданное Сильвестром полотенце, вытер руки, взял наполненный бокал.
– Будь здрав, Магнус Поспешный! – произнесли плотники хором, протягивая свои бокалы.
– Будьте здравы, друзья! – Магнус чокнулся с их бокалами.
– Да будет крепка рука твоя!
– Да будут крепки руки ваши!
Местное вино, прошлогодний Marcillac, освежило Магнуса, и он с удовольствием осушил свой бокал до дна. Николя снял крышку с супницы, Арис протянул пустую тарелку, а Хуго щедро, до краев наполнил ее крестьянским фасолевым супом с копченой грудинкой, приправленным зеленью и чесноком. Это был старый добрый garbure, прекрасно утоляющий голод не только крестьянам, но и путешественникам. Несмотря на то что суп уже был чуть теплым, он показался Магнусу невероятно вкусным, каждый глоток возвращал силы.
Плотники, допивая свое вино, вначале слегка переговаривались между собой, затем смолкли. Словно оцепенение спустилось на них, и они сидели неподвижно, положив руки на стол и опустив глаза. Только слышно было, как Магнус ест свой суп. Наконец и это прекратилось.
Он вытер рот салфеткой, отодвинул пустую тарелку и глянул на приумолкших товарищей. Они посмотрели на него. Он хотел было задать вопрос, но что-то помешало это сделать. Тишина стояла под каменными сводами зала. Она не была гнетущей, скорее наоборот – благодатной, полной ожидания того великого и важного, к чему были готовы все сидящие за столом. Такую тишину не хотелось нарушать. Но Сильвестру пришлось сделать это.
– Надо выспаться перед забоем, – произнес он тихо и внятно.
Никто из плотников не ответил ему.
Первым встал Хуго. Ничего не говоря, он повернулся и тяжело зашаркал к своей келье, потряхивая дредами. Все стали подниматься со своих мест и так же молча расходиться по кельям. Магнус встал и прошел в свою. Опустившись на колени перед распятием, он, как всегда, предельно кратко возблагодарил Господа за кров, пищу и легкий путь. Затем разделся, упал на узкую кровать и тут же заснул.

И наступил новый день.
Едва прокричали свое деревенские петухи и солнце сверкнуло на горизонте, все триста двенадцать рыцарей во главе с великим магистром собрались в храме замка. Капеллан Альверий, облаченный в белоснежную сутану и панцирь из волокнистой брони с отметинами от салафитских пуль, начал мессу. Его голос, возвышенный и звонкий, разнесся по храму над коленопреклоненными тамплиерами:
– Dominus vobiscum![26]
– Et cum spiritu tuo[27]! – прозвучало в ответ океанским прибоем.
Началась литургия. Шестеро плотников тоже были здесь и стояли в своем ряду, сложив руки и опустив головы. Магнус оцепенел, словно растворившись в словах и звуках. Он ждал этого так давно. Зазвучал орган, запели Sanctus. И плотник Магнус Поспешный запел со всеми. Время остановилось для него.
Он очнулся, когда капеллан обратился к пастве с короткой проповедью. Альверий говорил о подвиге во имя Христа, о сбережении веры и верующих, о последних временах, о сердце воина Христова, вмещающего кротость ангца и ярость льва. Затем началось причастие. Первым к капеллану подошел великий магистр. Приняв причастие, он вышел в невысокую арку. Каждый рыцарь, причастившись из рук капеллана, проходил в эту же арку, шел коридором и оказывался в большой трапезной, где стояли пять длинных деревянных столов со скамьями. Поставленные специальным образом, они напоминали римскую цифру III, отчеркнутую сверху и снизу: во время трапез капеллан неизменно восседал посередине верхней черты, магистр – посередине нижней. Вдоль стен стояли слуги. Как только последний рыцарь занял свое место, дверь закрыли.
И началось то, ради чего шесть плотников так спешили в Ла-Кувертуарад. Слуги облачили их в плотницкие резиновые фартуки, поднесли им медные тазы с водой и мыло для омовения рук. В полнейшей тишине всем сидящим было слышно, как льется вода в шесть тазов, как тщательно, не торопясь моют плотники свои руки. Когда вода в кувшинах иссякла, руки вытерли полотенцами, а затем на них вылили спирт. После чего к каждому плотнику подошел слуга с продолговатым футляром, лежащим на бархатной подушечке. Все футляры были разные по форме, из разного материала – у Хуго железный, грубый, у Сильвестра – из лакированного черного дерева, у Теодора – из японской сосны, у Ариса – из меди, у Николя – из легкого алюминия. Футляр Магнуса был кипарисовым. Слуги открыли футляры. В них лежали инструменты плотников – молотки. Они тоже были разные, как и характеры шести мастеров. Рукоятки молотков всех плотников мира изготовлялись непременно из канадского ясеня. Но металл для наконечника каждый плотник выбирал под себя. Толстый Хуго уже давно остановил свой выбор на червонном золоте, мудрый Сильвестр предпочитал всем металлам платину, неистовый Николя – мягкое незакаленное железо, Теодор, как и Хуго, работал золотым молотком, Арис – медным. Молоток Магнуса был титановым.
Взявши молотки в свои руки, плотники слегка подняли их, как приветственно поднимают прусские маршалы свои жезлы, и замерли. Слуги с пустыми футлярами отошли. К плотникам приблизился капеллан. Он медленно двинулся вдоль их ряда, вглядываясь в лица мастеров. Его худое смуглое лицо с шестью шрамами источало веру и осознание предопределенности происходящего. Он двигался, поочередно встречаясь взглядом с глазами стоящих. Казалось, он прощается с ними. На самом деле он выбирал. И выбрал, остановившись напротив Магнуса.
Плотник замер.
Обожженная напалмом рука капеллана легла на его плечо.
– Магнус Поспешный, именем Господа нашего Иисуса Христа благословляю тебя на великое дело! – громко произнес капеллан своим высоким голосом.
“Я успел, Господи!” – восторженно содрогнулось сердце Магнуса.
Поклонившись капеллану, он двинулся вдоль стены с молотком в поднятой руке. За ним двинулись двое слуг с пластиковыми контейнерами в руках. Магнус дошел до торцевой стены, свернул налево и двинулся вдоль стола с восседающими рыцарями, за их спинами. Дойдя до середины, он остановился. Перед ним сидел великий магистр ордена тамплиеров Жоффруа де Пейн. Магистр сидел неподвижно, положив на грубое дерево стола сжатые кулаки. Его боевой панцирь, украшенный золотом и мормолоном, был великолепен. Вмятины от пуль и следы от салафитских сабель и топоров лишь оттеняли великолепие доспехов. Идеально выбритая, словно отлитая из благородного металла голова поражала красотой.
Перед Магнусом сидел великий человек. Это он и его рыцари стали той твердыней Европы, о которую разбился молот салафитов. Они громили врага в Тулузе и в Марселе, освобождали Ниццу и Перпиньян, топили салафитские корабли возле Йерских островов. Это он, Жоффруа де Пейн, поднял гордый флаг Лангедока над башнями новой столицы, он вселил надежду в обливающуюся кровью Европу, он объединил усилия всех европейских христиан и отстоял христианскую цивилизацию на континенте.
Магнус беззвучно выдохнул, прикрывая глаз, приводя чувства в порядок. Это он научился делать превосходно. С легкими хлопками слуги открыли контейнеры. В них лежали теллуровый гвоздь в дезинфицирующем растворе, скатанный в трубку умный и кровоостанавливающие тампоны. Магнус сделал знак слуге. Тот взял умного, раскатал, налепил на голову магистра. Умный пискнул, просиял, в нем засветилась зеленая точка, поплыла по голове, остановилась. Магнус кивнул. Слуга снял умного с головы магистра. На голове в нужном месте осталась еле различимая метка. Возле нее теснились шрамы от двенадцати забитых некогда гвоздей. Магнус взял гвоздь, приставил к точке, замер.
Зал смотрел на него.
Единственный глаз Магнуса смотрел сквозь зал. Плотник мысленно просил силы у Господа.
Но длилось это недолго. Быстрый взмах молотка, удар. Гвоздь по самую шляпку вошел голову магистра. Тело его вздрогнуло, доспехи клацнули, кулаки разжались.
Великий магистр глубоко и облегченно вздохнул. И вместе с ним облегченно выдохнул зал. Стоящие у стены пятеро плотников сдержанно улыбнулись Магнусу. Он же, положив сделавший свое дело молоток в футляр, взял тампон и промокнул скупую каплю крови, проступившую из-под шляпки гвоздя. Не видя со спины лицо магистра, он почувствовал силу его взгляда после действия теллура, отраженного тремястами парами глаз рыцарей зала. И этот отраженный взгляд заставил Магнуса затрепетать. Взгляды рыцарей сложились в единый пазл.
– Лангедок… – прошептали невольно губы плотника.
Зал ожил, задвигался. Плотники разошлись по столам, десятки слуг последовали за ними с контейнерами наготове. И началось то, ради чего пятеро мастеров так спешили в цитадель новых тамплиеров. Захлопали, открываясь, контейнеры, сверкнули теллуровые гвозди, прозвенели первые удары молотков. И раздались первые возгласы восторга рыцарей, в чьи гладкие головы вошел божественный теллур.
Началась плотницкая работа. Магнус же по-прежнему стоял за спиной магистра, ибо прибыл сюда только для того, чтобы наполнить теллуром эту благородную, великую голову. Такова была его миссия. Неподвижно стоя, вытянув свои руки вдоль тела, он наблюдал за работой коллег. И с каждым ударом их молотков профессиональный восторг наполнял душу Магнуса.
Как ловко и правильно работали плотники!
Толстый, грузный Хуго Масляные Руки с грозным выражением тяжелого лица вершил свое дело, приставляя гвозди к головам и стуча молотком, словно древний ваятель, создающий своими ручищами живые монументы великой эпохе.
Сильвестр Флорентийский действовал с изящной точностью, его тонкие пальцы хирурга завораживали быстротой и лаконичностью движений.
Николя Волосатый проводил забой с расчетливой яростью воина, бьющегося с могучим врагом за новый, счастливый и справедливый мир.
Теодор Констанский делал свою работу так, словно она была настолько простой, заурядной, незатейливой, давно уже ставшей для всех привычным делом, не содержащим в себе и тени роковых осечек.
Арис Проломный нависал над выбритыми головами рыцарей, словно средневековый алхимик над рядами реторт, в которых варился чудесный эликсир, так давно ожидаемый человечеством…
Магнус смотрел. Завидовал ли он? Нет! Он был доволен и удовлетворен. Его руки, в отличие от рук работающих плотников, были неподвижны, но они уже сделали свое дело: атомы теллура бомбардировали нейроновые мембраны в голове великого магистра. И это было чрезвычайно важно не только для трехсот двенадцати рыцарей ордена. Но и для всего Лангедока. Для всей Европы.
Молотки звенели.
Серебристый металл входил в головы.
Рыцари вздрагивали, вскрикивали, издавали стоны и невольные возгласы. Казалось, этому никогда не будет конца. Но прошло чуть больше часа, и вот последний гвоздь вошел в голову рыцаря. И сделавшие свое дело плотники отошли к стене, отдали молотки слугам и встали. Все случилось. И снова, как и двенадцать последних раз, никто из рыцарей не пострадал, никто не упал, корчась от боли, не забился на полу, закатывая глаза. Никто не умер, как привычно умирают от теллура те, кому не повезло.
Здесь снова повезло всем.
В Ла-Кувертуараде к этому чуду уже привыкли.
Минуту все сидели неподвижно. И вот великий магистр приподнялся со своего места и заговорил громким и властным голосом:
– Братья во Христе! Рыцари ордена! Враги христианского мира не угомонились. Сокрушенные нами в Марселе, они отступили, обливаясь своей черной кровью. Но их ненависть к христианской Европе не иссякла. Избежавший плена Гази ибн Абдаллах снова собирает войско, чтобы напасть на нас. Как и прежде, враги тщатся поработить Европу, разрушить наши храмы, попрать святыни, огнем и мечом навязать свою веру, установить свой жестокий режим, превратить европейцев в послушное стадо рабов. До сегодняшнего дня мы только отражали их удары. Но каждый раз они, разбитые воинами Христа, снова собирались с силами и шли на нас войной. Так стоит ли нам, защитникам веры Христовой, сидеть в ожидании нового нападения варваров?
Магистр сделал паузу, обводя взглядом рыцарей. Они замерли, готовые к словам, давно лелеемым их сердцами. Некоторые стали приподниматься со своих мест.
– Нет, негоже нам обороняться! – почти выкрикнул магистр, и зал взорвался ревом голосов.
Рыцари встали со своих мест. Магистр поднял руку, прося тишины. Она тут же наступила.
– Лучшая оборона – это нападение!
И снова взорвался зал.
– Вспомним Гуго де Пейна, Раймунда Тулузского, Конрада III, Готфрида Бульонского, Фридриха Барбароссу! Они не ждали нападения мусульман, а шли на восток, дабы защитить христианские святыни, дабы сокрушить варваров и осквернителей, дабы утвердить границы христианской цивилизации. Так последуем же их примеру!
Возгласы одобрения переполняли зал, гудели под сводами.
– Сегодня мы нанесем удар по главному гнезду салафитов – Стамбулу! Обрушим на врага всю нашу мощь! Сокрушим варваров мечом Истины! Покажем неверным всю доблесть воинства Христова!
Каменные стены и потолок зала гудели. И снова магистр поднял руку. Когда наступила тишина, произнес:
– Я, Жоффруа де Пейн, великий магистр ордена тамплиеров, объявляю тринадцатый крестовый полет! С нами вместе полетят воины Бельгии, Нидерландов, Шарлоттенбурга, Баварии, Силезии, Трансильвании, Валахии, Галичины и Беломорья. С нами полетит Луис Храброе Сердце со своим крылатым легионом “Риоханские соколы”! С нами будет пятая колонна оккупированного Стамбула! Вместе мы ударим по врагу! Так хочет Бог!
– Так хочет Бог! – загремело по залу.
– Так хочет Бог… – прошептал Магнус, цепенея от восторга.
И сразу загудел набатом главный колокол замкового храма.
Магистр резко повернулся, двинулся к выходу. Магнус увидел профиль этого человека – острый большой нос, глубоко сидящий глаз, впалая щека, тонкие губы, маленький волевой подбородок. Магистр вошел в арку, за ним последовал капеллан и приближенные рыцари. Блистая доспехами и шляпками от гвоздей, воинство покидало трапезную. Магнус стоял, завороженный этими движущимися мимо него людьми, назвать которых толпой не повернулся бы язык.
Рыцари вышли.
В зале повисла тишина, прерываемая набатом. Солнечный свет, проникая в узкие окна, падал на пустые столы, сверкая в редких каплях крови.
Стряхнув оцепенение, Магнус подошел к товарищам. Они обменялись долгими понимающими взглядами. Слова были неуместны.

Выйдя из трапезной, рыцари спустились в подвальную часть замкового храма, где в пустом каменном пространстве парила, распластанная между двумя пуленепробиваемыми стеклами в тяжелой раме из левитирующих полупроводников, плащаница Спасителя, священный мандилион, великая реликвия, отвоеванная орденом у неверных в жестокой туринской битве. Выстроившись в очередь, преклоняя колени, рыцари прикладывались к святыне, выходили в низкую арку, поднимались вверх и оказывались во дворе замка. Там уже высилась развернутая во весь свой сорокаметровый размах знаменитая катапульта ордена тамплиеров – сложное металлическое сооружение, напоминающее установку залпового огня. Рядом с ней суровыми стальными рядами теснились трехметровые роботы, вооруженные автоматическими пушками, ракетами и огнеметами. На груди каждого робота светился красный восьмиконечный крест тамплиеров. Первым влез в своего робота великий магистр. Усевшись на сиденье, он пристегнулся, взялся за рычаги управления. Герметичный шлем робота закрылся, волевое лицо магистра высветилось в круглой голове робота за толстым, неуязвимым для пуль и снарядов стеклом. За магистром последовал боевой капеллан и шесть приближенных рыцарей. Рыцари стали проворно залезать в своих роботов, защелкали замки и шлемы. Тяжко ступая стальными ногами по древней брусчатке, роботы двинулись к широким лифтам. Лифты загудели, стали поднимать роботов на катапульту. Поднявшись, роботы ложились рядами на направляющие. Когда улеглись первые пятьдесят, к ногам их подсоединились твердотопливные ракетоносители.
Громадина катапульты стала поворачиваться на юго-восток. Колокол звенел. Раздался сигнал, вспыхнули запалы, и стремительно, один за другим, пятьдесят шлейфов огня с грозным ревом унесли стальных воинов Христа в синее небо Лангедока. Словно кометы понеслись рыцари к далекой цели на Черноморском побережье. В эти же секунды сотни таких же комет сорвались с пусковых установок под Льежем, Бредой, из севежских лесов, с южнокарпатских вершин, с берегов Штарнбергского озера, с Соловецких островов.
Тринадцатый крестовый полет набирал силу для разящего удара.
А за стенами замка раздался радостный возглас толпы. Тысячи лангедокцев пришли сюда в это утро, чтобы проводить на священную войну своих героев. В заплечных стальных рюкзаках рыцарских роботов нашлось место не только для боеприпасов. Там покоилась и еда, заботливо приготовленная местными жителями и принесенная сюда из окрестных мест: сыры, теплый домашний хлеб, овечье масло, печеные помидоры, артишоки в масле, ветчина, соленая треска, инжир, абрикосы и, конечно же, неизменный крестьянский aligot – картофельное пюре с сыром и жареной свиной колбаской. Эти милые, трогательные знаки человеческого тепла и домашнего уюта, уносимые беспощадными стальными гигантами, на первом же бивуаке должны были подкрепить силы и напомнить уставшим после боя рыцарям о тех простых христианах Европы, ради которых они идут на свой великий подвиг…
Новый залп раздался в Ла-Кувертуараде. Земля затряслась. Еще пятьдесят комет взвились в небо, полетели на юго-восток. Стоя перед узким окном трапезной, Магнус проводил крестоносцев взглядом, полным веры и надежды.
– Ла-Кувертуарад… – произнес он и счастливо улыбнулся.

XXII

Поздняя осень. Пасмурное, промозглое утро. Березовый перелесок на границе между Тартарией и Башкирским царством. Два путника с песьими головами, Роман и Фома, сидят возле костра, греющего воду в котелке, висящем на походном треножнике. Роман широкоплеч, коренаст, покрыт гладкой серой шерстью, на морде заметны старые шрамы. На нем видавшая виды куртка из непромокаемой ткани, ватные штаны и высокие сапоги на шнуровке. Фома долговяз, сутул, узкоплеч, покрыт гладким черным волосом, одет в долгополое драповое пальто, подбитое ватой. На ногах у него широкие боты из живородящей резины.

Фома. Что-то паршиво горит. Надо бы еще дровишек подбросить.
Роман (подкладывая в костер березовые сучья). Мокрое все.
Фома (смотрит в небо). М-да… прорвались хляби да на нашу голову.
Роман. Слава богу, хоть с ночи дождик перестал.
Фома. Скоро снег пойдет.
Роман (язвительно). Умеете вы, Фома Северьяныч, поднять настроение.
Фома. Всегда к вашим услугам, Роман Степаныч.

Налетевший порыв ветра гонит дым от костра на Фому.

Фома (отворачивается с недовольством, трет глаза). Свинство… Мать-природа, ты против меня?
Роман (подгребает плохо горящие сучья к котелку). Не пора ли положить?
Фома. Не нарушайте кулинарной последовательности. Вода должна сперва закипеть.
Роман (нервно зевает). Смертельно хочется жрать.
Фома. Друг мой, не опрощайтесь. Скажите лучше: я голоден.
Роман (недовольно). Я голоден.
Фома. Признаться, я тоже.

Пауза. Путники сидят молча.

Фома. Не надо смотреть на меня с такой ненавистью.
Роман (раздраженно). По вашей милости мы занимаемся бредовым ритуалом.
Фома. Это не ритуал, а процесс.
Роман. Это безумие. Ваше.
Фома. Досточтимый Роман Степанович, химические реакции еще никто не отменял.
Роман. Демагогия! Вы самоутверждаетесь по пустякам.
Фома. Мир держится на порядке вещей.
Роман. Ваша риторика не заставит эту чертову воду закипеть.
Фома. Зато она хотя бы напомнит вам о терпеливости.
Роман (решительно тянется к рюкзаку). С меня довольно, черт возьми! В конце концов, хватит заниматься символической чепухой…
Фома (предупредительно поднимает четырехпалую руку, покрытую гладкой черной шерстью, с серебряным перстнем на третьем пальце). Pacta sunt servanda[28], господин пиит. Настоятельно прошу вас не совершать непоправимого. Отказавшись от моего рецепта приготовления супа, вы не только лишитесь питательного блюда, но и глубоко раните меня.
Роман (с раздражением хватает рюкзак, кидает в ноги Фоме). Да делайте вы что хотите… (презрительно) Философ!
Фома (подтягивает рюкзак поближе). Сделаю непременно. А вы сможете меня отблагодарить, как обычно, вашим декадентским хореем.
Роман (разводит руками, покрытыми густой серой шерстью). Почему, почему по вашей милости мы отказались от падали?!
Фома. Драгоценнейший, вы уже задавали этот вопрос.
Роман. Падаль слаще и мягче любого мяса. И ее не надобно варить!
Фома (развязывает рюкзак). Согласен.
Роман. И там ее было навалом!
Фома. И с этим не смею не согласиться.
Роман. Там лежали и молодые и старые, выбирай на любой вкус! Любые органы. Что может быть слаще и полезней разложившейся требухи? Печени? Сердца? Столько тел, боже мой! Выбирай, что хочешь…
Фома. Да, да… Тела их, тронутые тленом, свет лунный скупо освещал.
Роман. Мы были бы уже давно сыты!
Фома (кивает). Да, набив животы гнилым человеческим потрохом, мы были бы сыты, довольны и благожелательны. И нам бы на время показалось, что жизнь земная – блаженство.

Роман со злобой смотрит на Фому.

Фома. Друг мой, в вашем взгляде просто-таки запредельная концентрация злобы и раздражения. Уж не собирается ли господин поэт вцепиться в горло бедному бродячему философу?
Роман. Вчерашнюю выходку на этом поле я вам никогда не прощу.
Фома. Не было там никакой выходки. Мы просто благородно миновали поле брани.
Роман. Как законченные кретины…
Фома (не переставая копаться в рюкзаке). Бесценный друг мой и спутник, Роман свет Степаныч, вы клянете меня за то, что я забочусь о вашем будущем. Я в очередной раз лишил вас возможности опуститься на четыре лапы. То есть провалиться в хтонический, звериный низ, вместо того чтобы двигаться, так сказать, вверх, per aspera ad astra[29], к телесному и духовному совершенству. Вы пишете прекрасные романтические стихи, слышите музыку сфер и пение ангелов. И при этом страстно жаждете нажраться падали. Это настолько противоречиво по сути, что у меня кровь стынет в жилах. Как мыслящее животное я не могу этого допустить. Если ваша этика молчит, то хотя бы эстетика должна восстать и завопить в полный голос: basta!
Роман. Меня тошнит от вашей демагогии больше, чем от голода. Какая, к черту, эстетика в вопросе еды?! Жрать хочется!
Фома. Это название новой поэмы?
Роман. Мы существа двойственной природы и должны не разрывать, а сохранять эту двойственность.
Фома. Если бы у нас с вами были другие профессии, например интерконтинентального водителя, я бы с радостью питался падалью. Но как законченный постциник я убежденный противник бестиализации. Если бы я был простым допотопным циником и даже посткиником, я бы с удовольствием опустился на четыре лапы и вырвал гнилой потрох у павшего ваххабита.
Роман. Поедание падали не противоречит моей профессии.
Фома. Внутри вашей экзистенции – да. Но, драгоценнейший, помимо вашей психосомы существует еще культурный контекст. Традиция, наследие, образ поэта. Поверьте, поэт, пишущий “весенних сумерек таинственная завязь” и питающийся тухлым человеческим потрохом, вызовет у двуногих читателей горькие чувства. Не думаю, что Пушкин приветствовал бы такого поэта.
Роман. Зато Бодлер приветствовал бы охотно.
Фома. Послушайте, нас создавали как животных под влиянием. С волками у Генинжа ничего не вышло, а вот собаки оказались вполне антропогенным материалом. К сожалению.
Роман. К счастью.
Фома. А коли мы антропогенны, или, как говорил ваш друг с ослиной головой, антрополояльны, да и создавали нас для высоких целей, так давайте им соответствовать, черт возьми!
Роман. В отличие от вас я вполне доволен своей природой. И не собираюсь ничего улучшать в себе. Моя мечта связана не с моей природой, а с человеческой.
Фома. Я в курсе, друг мой. Но, поверьте, мы с вами как полноправные жертвы антропотехники…
Роман (перебивает). Ваша чертова вода закипела.
Фома. Ах да… (Достает из рюкзака голову мужчины в каске, снимает каску, бросает голову в котелок.) Вот таким манером… Варись же, голова смелого тартарского воина, защищавшего свою родину от ваххабитских варваров.
Роман (смотрит в котелок). И это все?
Фома. Вам мало?
Роман. Мало!

Фома достает из рюкзака человеческую кисть, бросает в котелок.

Роман. А вторую?
Фома. Одной длани вполне достаточно, друг мой. У нас впереди долгий переход, а все поля битв остались позади. Впереди токмо курганы, как сказал бы младший Гумилев. Война дышит нам в затылок. Так что надобно экономить белок человеческий, дабы двигаться дальше. (Вертит в руках шлем, находит в нем дырку от пули, всовывает в дырку коготь.) Voilà, mon cher! Пуля нашла героя. (Вертит шлем на своем когте.) Как это… я дом свой, говорит, покинул, ушел воевать, чтоб землю свою…
Роман. Салафитам отдать. Не цитируйте посредственных советских поэтов.
Фома. Это советские стихи? Не знал.
Роман. И не надо.
Фома (поправляя костер под котелком). Я был уверен, что это гимн какого-нибудь барабинского партизанского отряда имени Жанны Д’Арк, в расположение которого мне бы очень не хотелось попадать.
Роман (нетерпеливо заглядывая в котелок). И сколько вы намерены это варить?
Фома. Недолго, друг мой. Непродолжительная термическая обработка в настое из березовых гнилушек, придающих человечине привкус легкой энтропии.
Роман (нюхает). Я чую токмо полынь.
Фома. У вас обонятельные галлюцинации на почве голода. Полынь в суп я никогда не положу. Ибо наша кочевая жизнь горька и без полыни.
Роман. Да уж.

Фома достает из рюкзака две металлические миски, протягивает одну из них Роману. Тот берет, кладет миску себе на колени.

Роман. Я тащил эту голову в рюкзаке от самой Бугульмы. Если задуматься, это отдает чистым безумием!
Фома (помешивая ложкой в котелке). Друг мой и товарищ по антропотехническому несчастью, предосточтимый Роман Степанович, вам прекрасно известно, что мой позвоночник, перенесший в свое время несколько чудовищно беспощадных ударов бейсбольной битой, не в состоянии согнуться под ношей сего рюкзака. Я бы с удовольствием нес всю нашу скорбную поклажу на себе, нес бы с безропотностью посткиника, но физически не в состоянии себе этого позволить, ибо, не пройдя и двух шагов, свалюсь под хруст позвонков с криком смертельно раненного лебедя, которому уже никогда не потянуть за собой не только прекрасной ладьи Лоэнгрина, но и собственного бренного тела.
Роман (не слушая Фому). От самой Бугульмы! Как сомнамбулы мы прошли через поле брани, сервированное для нас Судьбой, поле убиенных, вкусных, мягких, прелестно пахнущих, и – двинулись дальше, неся в мешке эту ничтожную, бессмысленную, идиотскую, све-жу-ю голову!
Фома. Не оскорбляйте павших героев. Пять минут – и вы вонзите в эту голову клыки. Лучше ответьте мне на интеллигибельный вопрос: выпивать будем?
Роман. Если будем есть, то я не прочь и выпить.

Фома достает из рюкзака фляжку, отвинчивает, протягивает Роману.

Роман (с издевкой). За ваш позвоночник. (Запрокидывает голову, льет в пасть из фляжки.)
Фома. Благодарю вас, мой дорогой и верный друг.
Роман (передергивается, скаля зубы, тявкает). А-а-а-аф!
Фома. Спирт всегда кстати, не правда ли? Хотя для настоящих псов это яд. Трудно себе представить жизнь без алкоголя. Вот уж действительно – собачья жизнь. Наверно, поэтому у всех собак грустные глаза. (Забирает у Романа фляжку.)
Роман. Я знал случаи собачьего алкоголизма. Но – редко…
Фома. Уверен, собаки делали это из солидарности с хозяином. Это даже запечатлено в русском кинематографе времен Второй смуты. Помнится, какой-то генерал-алкоголик поит дога коньяком. А дог пьет и шатается. Довольно-таки мрачноватая фильма… Prosit! (Льет спирт себе в пасть.)
Роман (хлопает себя по животу). Теперь я готов сожрать целого воина.
Фома (взвизгивает и нервно зевает после выпитого). Прекрасно! Уа-а-а-аф! (Рычит.) Остановись, мгновенье!
Роман (нетерпеливо). Ну, тащите же эту голову!
Фома. Да-да-да… (Выхватывает голову из котелка, плюхает в свою миску.) Ну вот, главное блюдо готово. (Вцепляется когтями в голову и разрывает ее пополам.)
Роман. Однако вы не так уж и слабы.
Фома. Сила из моего покалеченного людьми позвоночника перетекла в руки. (Протягивает Роману полголовы.) Угощайтесь, друг мой.
Роман. Ага… (Хватает, начинает с жадностью грызть.)
Фома. Вы забыли помолиться святому Христофору. Роман (с жадностью набрасывается на свою половину, грызет). М-м-м… в другой раз…

Некоторое время едят молча.

Роман. М-м-м… еда и любовь чертовски возвращают к жизни…
Фома. Надеюсь, это не цитата?
Роман. М-м-м… вкусно… слава Христофору, что вы не переварили эту голову…
Фома. В этом нет необходимости… м-м-м… превосходно…

Едят молча.

Роман. Мозг сладок… экий запах… голова кружится…
Фома. Я его оставлю на десерт… уши, уши прелесть как хороши…
Роман. На десерт… м-м-м… не соглашусь… самое вкусное надо съедать сразу… здесь и теперь!
Фома. Вы настоящий поэт…
Роман. Настоящее – для настоящих поэтов… а потом… м-м-м… хоть потоп… ммм… мозг… мозг божественный… а сколько их там осталось лежать… на поле брани лежат мозги, не ведая стыда… м-м-м…
Фома. Это… м-м-м… гнилые мозги. Слабые. Забудьте. Нам… м-м-м… надобно совершенствоваться, вырываться… м-м-м… из хтонических миров… двигаться вверх… м-м-м… вверх….
Роман. Вы… м-м-м… провокатор… вы… м-м-м… опасный неогегельянец… вы… уф, как вкусно… ой! (Вскрикивает, перестает есть.)
Фома. Что такое?

Роман запускает себе пальцы в пасть и достает из нее пулю.

Роман. Черт возьми!
Фома. Ах вот оно что… мозг-то с начинкой.
Роман. Чуть зубы не сломал.
Фома (смеется). Не пустая голова, друг мой, попалась нам!
Роман (вертит пулю в пальцах, разглядывая).

Свинца ничтожного кусочек
Ход мыслей грубо оборвал.
И под покровом влажной ночи
Сражен был воин наповал.
Фома. Да-да, друг мой, кусочек быстрой материи поставил точку в книге жизни сего защитника тартарской демократии.
Роман (швыряет пулю в пожухшую траву). Поразительно все-таки…
Фома (продолжая есть). Что?
Роман. В самый приятный момент что-то со всей экзистенциальной беспощадностью обязательно напомнит о Вечности. Иначе не бывает.
Фома. Morti proximus[30], а как же… Вы, поэт, как никто, должны быть к этому готовы.
Роман (поедая остатки мозга). М-м-м… я всегда готов… но… поразителен этот…
Фома. Эмпиризм?
Роман. Да… м-м-м… даже сжимая… м-м-м… в объятиях любимую и содрогаясь от любви…
Фома. От семяизвержения?
Роман. От любви, от любви! И то мы ловим себя на мысли… м-м-м… а не старуху ли с косой мы…
Фома. Наполняем своим семенем?
Роман. Вы омерзительно… м-м-м… умозрительны…
Фома. Это моя профессия.
Роман (трещит костями). Ммм… по-моему… черепа человеческие становятся…
Фома. Все более хрупкими?
Роман. М-да… человек крошится все легче…
Фома. Потому что теряет свою природу.
Роман. Скорее – образ.

Едят молча.

Фома. Вот теперь приступим к мозгу. (Начинает есть мозг.) А-а-а-ай!!

Роман, перестав есть, смотрит на Фому. Фома высовывает из пасти язык, трогает рукой. На языке выступает капля крови.
Роман. Вы уже разучились обходиться с костями, господин философ? Вот оно, ваше движение вверх!
Фома. Я уколол язык.
Роман. Это символично.
Фома. Это не кость. (Ковыряется в половине головы и вытягивает из нее теллуровый гвоздь.) Черт возьми, это совсем не кость!
Роман. Теллур! О темные гарпии печали! Теллур!
Фома. В голове был гвоздь! И он проколол мне язык! Намек тончайший!
Роман. Как беспощадно Провидение шутит с нами! О боги!

Фома держит в руке теллуровый гвоздь. Они завороженно смотрят на него.

Фома. Чертов голод лишил меня внимания. Я не заметил гвоздя! И вы еще так брутально торопили меня…
Роман. В каких же мирах обитал этот воин, сражаясь с ваххабитами?
Фома. На этот вопрос, друг мой, нам никто не даст ответа. В том числе и этот пустой гвоздь.
Роман (выхватывает из руки Фомы гвоздь, вертит перед глазами). О боги! Как беспощадно вы шутите со мною!
Фома. В вашем сердце шевельнулась зависть?
Роман. Да! И я не скрываю этого. Это в поэзии я завидую только самому себе, а в жизни… о павший воин! Ты вышел биться с врагом, забив себе в голову благородный металл, даровавший тебе мощь и стойкость, наполнивший тебя мужеством, дерзновением, благородной яростью священной войны! Теллур сделал тебя Ильей Муромцем, королем Артуром, Аттилой, Фридрихом Барбароссой или больше – крылатым небесным Архистратигом. Ты упоенно бился с пришельцами за свободу своей Тартарии, за народ, за любимого правителя, за семейный очаг, за красавицу жену, за детей и старейшин…
Фома (продолжая). Пока кусок неблагородного металла не остановил твой благородный порыв.

Роман злобно смотрит на Фому.

Фома (грустно, извинительно). Друг мой, поверьте, я произнес это без единой толики постцинизма. (Вздыхает.) Да! В голове этого воина встретились два металла – благородный и неблагородный. И голова не перенесла их столкновения. Алхимического брака двух начал не получилось. Это трагедия. Причем трагедия высокая. Получается, что главная битва произошла не под Бугульмой, а в голове этого неизвестного героя.
Роман (недовольно). Он бился до последнего! Бился! Бился с ваххабитскими варварами! С одержимыми!
Фома. Да. С одержимыми. И печальный парадокс в том, что этим варварам не пришлось забивать себе в головы ничего металлического, чтобы стать героями, ибо головы их с детства были забиты героическими идеями. А вот противоборствующая сторона не смогла обойтись без гвоздей. Поэтому она и проиграла.
Роман (несогласно рычит, поднимая, как чашу, свою половину головы). Он победил! Он рыцарь! Он нибелунг! Он победил!!
Фома. Безусловно. И я предлагаю почтить его память глотком хорошо известного вам напитка.

Фома достает из рюкзака флягу, протягивает Роману. После непродолжительной неподвижности тот принимает флягу, делает глоток.

Роман (передергивается, лает). А-а-а-а-аф!

Фома забирает флягу, льет в пасть, глотает, взвизгивает.

Роман. Признаться, у меня пропал аппетит.
Фома. Я тоже потрясен. Эта голова напомнила нам о конечной цели нашего опасного путешествия.
Роман. Нет! Больше: кто мы, откуда и куда идем.
Фома. Мы, жертвы антропокудесников, сбежавшие из крепостного театра графини Юсуповой, идем в Теллурию.
Роман. Теллурия… Далекая! Желанная! Боже! Сколько нам еще мучиться? Сколько ночей идти? Сколько дней прятаться в оврагах и кустах? Жизнь! Что же ты такое?! Воистину – слезами залит мир безбрежный!
Фома. Не падайте духом, дружище. (Держит гвоздь перед собой.) Сей гвоздь – не издевательство, не насмешка Провидения. Это компас. Он указывает нам направление нашего пути. Юго-восток! Поэт! Выше голову! Мы идем верной дорогой! Еще немного – и Уральские горы, за ними – Ишимская степь, барабинские леса, Салаирский кряж, а там и Теллурия!
Роман. Так не хочется терять веру в мечту.
Фома. Мечта всегда с нами. Она – наш Альтаир!
Роман. Мы возьмем этот гвоздь с собой?
Фома. Нет! (Бросает гвоздь в траву.) Он пуст. Ибо уже сделал свое дело, подарил мечту воину. А нам нужны новые, сияющие гвозди. Этих гвоздей жаждут наши измученные мозги!
Роман. Гвозди сияющие, несущие радость и мощь.
Фома. Радость!
Роман. Мощь!

Сидят неподвижно, словно боясь разрушить что-то большое, далекое и желанное.

Фома (стряхнув оцепенение). Друг мой, пока сон не свалил нас под эти кусты, прошу вас, спойте.
Роман. Спеть?
Фома. Да, да! Спойте. Что-нибудь духоподъемное, классическое.

Роман запрокидывает голову и начинает петь. Фома без слов подвывает ему, глядя в пасмурное небо.

Роман.

Как во стольном городе, во Москве-столице
Три бездомных пса шли воды напиться
Во полуденный час.
Один – белый пес,
Другой – черный пес,
Третий – красный пес.
На Москву-реку пришли, место тихое нашли
Во полуденный час.
Стал пить белый пес – побелела вода.
Стал пить черный пес – почернела вода.
Стал пить красный пес – покраснела вода.
Потряслась земля, солнце скрылося,
Место Лобное развалилося,
Развалилося, разломилося,
Алой кровушкой окропилося,
А с небес глас громовый послышался:
“Тот, кто был палачом, станет жертвою!
Час грядет воздаянья великаго!”
Некоторое время сидят неподвижно, затем, успокоившись, без особого аппетита возвращаются к трапезе. Вдруг Фома начинает посмеиваться. Роман ест и поглядывает на него.

Фома. Вспомнилось… почему-то… м-м-м… даже не знаю почему… так, бредок из прошлого…
Роман (настороженно). Что?
Фома. Только не обижайтесь… вспомнил вдруг вашего Артемона из “Приключений Буратино”. (Машет рукой.) Извините, дружище, извините…
Роман (зло смотрит на Фому). А мне ваш песик из “Синей птицы” вспомнился: здр-р-равствуй, здр-р-равствуй, мое маленькое божество! Аф! Аф! Аф!
Фома (скалится, смеясь, истерически лает). У-а-аф-ф! Ой, друг мой… да уж… есть что вспомнить… слез не хватит…
Роман (отшвыривая миску с остатками головы). Все готов простить нашей дуре княгине, кроме одного!
Фома (кивает). Что она не дала вам сыграть Вервольфа? Да! Нас использовали только в убогих детских утренниках.
Роман. Я бы простил и побои, и цепь, и унижения, и сухой корм. За одну только роль. За одну! Но эта куриномозгая клуша боялась высокого искусства как огня. Дура!
Фома (со вздохом). Дура, дура… Я даже эпизодического пуделя в “Фаусте” не сыграл. Что уж говорить о “Собачьем сердце” или о “Белом клыке”…
Роман. О “Собачьем сердце” мы лишь спорили перед сном… (Истерически лает и смеется.) Фильма или постановка? Что органичней?!
Фома. Книга, книга, мой друг. Не всегда литературный контекст помещается в кино или в театр. Вспомните “Лолиту”.
Роман. Я бы сыграл Шарикова гениально.
Фома. Не сомневаюсь. Но кина бы, как говаривал кучер Сашка, не получилось.
Роман. Получилось! Я бы своей игрой вытянул все, как флагман!
Фома. Скажите, друг мой, Флагман – это еврейская фамилия?

Роман зло смотрит на Фому. Начинает угрожающе скалить зубы. Фома примиряюще поднимает руки.

Фома. Дружище, не рычите на старого и больного бродягу. Мы с вами в одной лодке под названием “Побег из позорного прошлого”. Театр! Что нам театр? Что нам кино? Что может быть нелепей и безнравственней профессии актера? Выходить на подмостки, кривляться, плакать чужими слезами, смеяться чужим смехом. Недаром нашего брата хоронили за оградой. А уж судьба крепостного актера, да еще с собачьей внешностью, – это просто…
Роман (злобно-обиженно скалясь). Horror!
Фома. Именно. Horror. Или, как сказал бы оставшийся там несчастный, нерешительный Сергей Ефремович, “это просто Белый Бим Черное Ухо”.
Роман. Да. Он почему-то всегда говорил так, когда случалось что-то ужасное. (Смеется.) Белый Бим! (Вздыхает.) Сергей… бедный Сергей… Какого черта он остался? Шли бы сейчас втроем.
Фома. В роскошном теле дога оказалось такое робкое сердце. Трус, что поделать.
Роман. Уиппиты оказались смелее догов.
Фома. Слава догу, тьфу, pardon, слава богу! (Пьяновато почесывается.) В общем, дружище, кина не будет, пока не дойдем до Теллурии… А там… вам забьют в голову сверкающий кусок теллура, и через минуту вы выйдете не на убогие театральные подмостки, а на утес, воздымающийся над бушующим морем. Вы будете читать свои великие стихи Океану!
Роман (декламирует). Реви, мой океан, реви свободным зверем!
Фома. И, потрясенный вашими строфами, древний Океан утихнет, ляжет у ваших ног и станет благоговейно лизать их.
Роман. Я властвовать пришел отныне над тобой!
Фома. А я стану новым Ницше, Ницше-2, возьму альпеншток и пойду в горы, выше, выше, выше, дабы встретить солнце нового тысячелетия. Тысячелетия Истины! Я скажу этому солнцу: “Свети для нас, светило нового смысла жизни!” Затем я войду в свою высокогорную избушку, сяду за письменный стол, возьму ручку со стальным пером, обмакну ее в свою левую руку и своей кровью опишу нового, зооморфного Заратустру, которого так давно ждет духовно обнищавшее человечество.

Пауза.

Роман (со вздохом, утомленно). Я властвовать пришел отныне над тобой…
Фома. Вы устали, друг мой. Мечты не только вдохновляют, но и изматывают.
Роман. Да… Особенно те, до которых уже осталось не так далеко… ведь правда? Недалеко уже? А? Правда?
Фома. Совсем недалеко. Но, дружище, нужно беречь энергию преодоления недружественного пространства. Для ночного перехода нам понадобятся силы. Хватит мечтать. Давайте спать.

Роман устало кивает, зевает во всю пасть, с подвыванием. Видно, что он осовел от выпитого и съеденного. Фома вытирает миски и котелок мокрой от дождя травой, заботливо убирает их в рюкзак. Складывает треножник. Путники ложится под березку, обнявшись. Засыпают. Начинает моросить мелкий дождь. Угли в погасшем костре слабо шипят и дымятся.

XXIII

Президент Республики Теллурия Жан-Франсуа Трокар проснулся поздним июльским утром в своем дворце L’Edelweiss Noir[31], возвышающемся на южном склоне горы Кадын-Бажы[32], венчающей Алтайские горы. Здесь, в горах, Трокар всегда вставал поздно, наверно, потому, что летнее солнце, выбравшись из-за заснеженной восточной вершины, дотягивалось до окон дворца не раньше одиннадцати. А может, еще и потому, что сон в горах был неизменно глубоким и спокойным, как ледники Белой горы, и, как пяти горным рекам из этих ледников, из него так не хотелось выходить.
Не открывая век, Трокар откинул тонкое верблюжье одеяло, закинул руки за голову, нащупал ими невысокую спинку кровати из массива алтайского кедра, сжал ее и потянулся всем телом, откидывая голову сильнее назад, на плоскую маленькую подушку, набитую горными травами Алтая. Он выгнулся и потянулся до хруста в шейных позвонках. Эта привычка была неизменной уже три десятка лет, начиная с казармы летного училища в Истре. Тогда, восемнадцатилетний, он вцеплялся в пластиковую спинку курсантской койки и тянулся, тянулся всем своим молодым, мускулистым телом, жаждущим жизни, полета и приключений.
Нынешнее его тело, несмотря на свои пятьдесят два года, было по-прежнему крепким и подвижным. Трокар старался поддерживать форму.
Спал он всегда голым. Посидев на высокой просторной постели, он встал и пошел по теплому мраморному полу спальни в ванную комнату. Она была огромной, с видом на горы. Залитые солнцем, они со спокойным достоинством приветствовали президента. Погода была отличной.
Трокар провел в ванной полчаса, поплавав в небольшом бассейне с ледниковой водой и льдинками, приняв контрастный душ, выбрившись и намазав лицо специальным целебным кремом. Красивое, мужественное лицо смотрело из зеркала на президента спокойно и уверенно: широкие щеки, крупный сгорбленный нос, властные полные губы, тяжелые веки, упрямый подбородок с косым шрамом, слегка поседевшие виски. Лицо и тело покрывал красивый ровный загар.
Облачившись в черный шелковый халат, Трокар босиком вышел из ванной комнаты и оказался в малой столовой, также выходящей окнами на горы. Едва он сел за пустой круглый стол, как из узкой двери бесшумно вышла алтайка в сером брючном костюме, подошла к нему и принялась массировать президенту шею и плечи. Президент прикрыл свои тяжелые веки. Узкоглазое, широкоскулое лицо девушки, не улыбаясь, источало тихую радость. Тонкие сильные пальцы умело делали свое дело. Энергия рук девушки проникала в тело президента. Через десять минут она так же беззвучно удалилась, и тут же открылась широкая дверь, зазвучала легкая джазовая музыка, и два изысканно одетых молодых алтайца в белых перчатках ввезли тележку с завтраком. А он у Трокара всегда был только французским, с продуктами из некогда родной Нормандии, которые регулярно доставлялись в Теллурию прямыми рейсами.
На расшитой луговыми цветами льняной скатерти перед президентом возникло мраморное плато с сырами, украшенное виноградом и красной смородиной, байонская ветчина, графин с апельсиновым соком, кофе, сливки, круассаны, хрустящий багет, подсоленное сливочное масло, fromage blanc со свежей клубникой и белый, очистительный розмариновый мед из Лангедока – narbonne – подарок великого магистра ордена тамплиеров президенту Теллурии.
Пожелав президенту приятного аппетита на отличном французском, слуги удалились. В Теллурии было три государственных языка: алтайский, казахский и французский. Последний использовался в основном элитой и чиновниками. В школах и высших учебных заведениях преподавание шло на трех языках. По-алтайски президент почти не говорил, зато за двадцать два года прилично овладел казахским. Президентские послания парламенту и обращения к народу он зачитывал по-казахски. Общение с подчиненными и с элитой шло исключительно на французском языке.
Неспешно позавтракав, президент удалился в гардеробную, где две юные прислужницы помогли ему облачиться в домашнюю выходную одежду. Была суббота, и никаких государственных дел не предполагалось. В этот день, как и по воскресеньям, президент был закрыт для докладов, просьб и предложений.
В светло-голубом костюме с желтым платком в нагрудном кармане, синей рубашке в мелкую желтую крапинку, Жан-Франсуа Трокар поднялся на лифте на второй этаж, целиком занимаемый его громадным кабинетом. Огромное, во всю полукруглую стену, окно вмещало в себя обе вершины Белой горы, часть хребта Кадын, два ледника, реку, голубовато-изумрудную долину с крошечными коробочками крестьянских домиков. Этот вид был способен потрясти воображение. Но президент, мельком взглянув на горы, как на старого знакомого, подошел к своему массивному рабочему столу, размером и формой напоминающему ископаемого носорога, некогда ходившего по этим окрестностям, еще не ставшим горами. Едва он уселся в чрезвычайно удобное кожаное кресло, как перед ним возникла и повисла голограмма актуальных мировых новостей субботнего утра. Взгляд из-под тяжелых век заскользил по ним. И не задержался ни на одной новости. Президент убрал голограмму, взял с гранитной пепельницы узкую костяную алтайскую трубку, уже набитую голландским табаком, раскурил ее, выпустил струю дыма и обвел пространство кабинета привычным взглядом. Помимо рабочего стола здесь был еще низкий длинный стол с плоскими кожаными диванами, старинные напольные часы из дома семьи Трокар в Руане, китайские вазы, хрустальные канделябры из Версаля в человеческий рост, два гобелена времен Людовика XIV, дворцовые комоды, инкрустированные слоновой костью, картины Магритта, Климта и Матисса, скульптуры Арно Брекера и Родена, шкаф со старинным французским оружием, большая фотография Трокара в форме полковника крылатого легиона в окружении однополчан сразу после взятия Улала[33] с вечно парящим возле нее голографическим голубым шершнем размером с горного орла. Возле окна возвышался подробнейший глобус, словно глубоководная рыба-еж ощетинившийся десятками воткнутых в него теллуровых гвоздей.
В кабинете взгляд президента тоже не задержался ни на чем. Зажав трубку в зубах, он сделал касательное движение пальцем, и перед ним возникли голограммы двух женщин. У одной была голова рыси, у другой – лани.
– Bonjour, Monsieur le Président! – растягивая слова и жмурясь, пропела Рысь.
– Bonjour, Monsieur le Président! – чуть склонила голову Лань.
– Привет, зверушки, – заговорил президент, не меняя спокойно-уверенного выражения своего лица. – Наша встреча переносится на сегодня. Жду вас после восьми.
Рысь и Лань открыли рты для благодарности, но он убрал их голограммы. Посидев за столом и покурив трубку, президент положил ее в пепельницу, встал, вышел из кабинета и поднялся на третий этаж. Приложив ладонь к замку, он вошел в большую комнату, напоминающую библиотеку. Вспыхнул ровный верхний свет. Это было хранилище коллекции монет президента Теллурии. Здесь не было окон – только одинаковые шкафы стояли вдоль четырех стен. Посередине находился небольшой стол со старомодной зеленой лампой. На столе лежали три деревянные коробочки – три новых поступления. Президент сел за стол, включил лампу нажатием допотопной скрипучей кнопки. И открыл сразу все три коробки. В одной лежали две серебряные монеты древней Ольвии, в другой – чугунная китайская монета эпохи Лян, в третьей… в третьей лежало самое долгожданное – каменные деньги древнего Новгорода, целых шесть кругляшков с дырками посередине, посылка из Новгородской республики.
– Très beau[34]… – пробормотал Трокар, достал из ящика стола лупу, салфетки, вызвал голограммы справочников и занялся этими шестью плоскими денежными единицами Древней Руси, выпиленными из розового сланца десять веков назад. Не прерывая своего занятия, он нажал кнопку в торце стола. Из потолка выдвинулся старомодный экран, верхний свет потух, осталась гореть только настольная лампа. Зазвучала музыка, и на экране появились титры черно-белого французского фильма. Это была комедия, снятая еще до Второй мировой войны.
Занимаясь монетами, президент почти не смотрел на экран. Это стало уже традицией. В его фильмотеке были только плоские черно-белые фильмы. Смотрел их он, только когда занимался своей коллекцией. Основу ее заложил прадед, майор-артиллерист.
Жан-Франсуа происходил из старой нормандской фамилии военных. Начав в 1870 году с Франко-прусской войны, его предки успели активно поучаствовать не только в двух мировых войнах, но и повоевать на Балканах, в Алжире, на Гаити и в Гвиане. Но в отличие от Жана-Франсуа они все перемещались по земле. Он первый бросил вызов небесам, став летчиком, а потом возглавив уже знаменитый к тому времени крылатый легион “Голубые шершни”. Но мировую славу легиону принес именно он.
Прошло больше часа. Президент занимался новыми монетами, краем глаза поглядывая на экран. Там тем временем началась другая комедия. Вдруг прозвенел сигнал “сообщение чрезвычайной государственной важности”, и над столом повисли три красных восклицательных знака. Президент тронул их пальцем. Знаки развернулись в голограмму лица его первого помощника, пресс-секретаря Робера Леру.
– Господин президент, я бы не посмел побеспокоить вас во время отдыха, но сообщение чрезвычайной важности заставило меня пойти на этот шаг, – начал Леру в своей старомодно-витиеватой манере.
– Слушаю, Леру, – произнес Трокар, одной рукой убирая звук фильма и не выпуская из другой серебряную монету с изображением богини Деметры и орла, сидящего на спине дельфина, отлитую в Ольвии за пять веков до рождества Христова.
– Байкальская Республика официально признала наше государство.
Президент положил монету на стол.
– Когда?
– Только что, господин президент.
Леру развернул текст постановления правительства БР. Трокар прочитал его внимательно, не меняясь лицом, и медленно произнес:
– Это хорошая новость, Леру.
– Прекрасная, господин президент.
Трокар встал из-за стола, прошелся и потянулся так, что хрустнули шейные позвонки.
– Это… это просто… чертовски хорошая новость, Леру.
– Чертовски хорошая, господин президент! Вчера ночью Конашевич подписал указ. А сегодня утром они провели экстренное голосование в парламенте. Указ утвержден почти единогласно.
– Значит, байкальские коммунисты победили.
– Да, господин президент! Соколов и Хван добились своего. Наша трехлетняя помощь сделала свое дело. Теперь байкальские либералы уже не вставят нам палки в колеса.
– В колеса… поездов с теллуром, – добавил президент и впервые за это утро улыбнулся.
– Идущих по Транссибу на восток! – подхватил Леру.
– Да-да… – Президент сунул руки в карманы и качнулся на носках синих, в тон костюму, ботинок.
– С вашего позволения, я подготовлю текст обращения к гражданам.
– Конечно, Робер. И с меня причитается за хорошую новость.
– Был несказанно счастлив сообщить ее вам, господин президент! – сиял Леру.
– Сейчас… нет, вечером – экстренное заседание кабинета министров.
– Слушаюсь, господин президент.
– До скорого, – слегка кивнул ему Трокар.
Голограмма с помощником исчезла.
Президент прошел по крупному паркету хранилища, повернулся резко и замер, скрестив руки на груди. Взгляд его остановился на экране. Там солдат с лошадиной улыбкой пытался поцеловать девушку.
– Très bien[35], – произнес президент.
Затем он вдруг издал резкий гортанный крик, подпрыгнул, раскинул ноги в стороны, хлопнул по ним ладонями и опустился на пол, присев и разведя руки. Замерев в этой позе, он издал звук, похожий на сдержанное рычание.
На экране девушка оттолкнула солдата.
Президент выпрямился, выдохнул, оправил костюм, вышел из хранилища своей небыстрой, но энергичной походкой, спустился в кабинет. За этот час солнце полностью залило его своими лучами. Президент выдвинул ящик стола-носорога, достал коробочку с теллуровыми гвоздями и небольшой молоток, взял из коробочки гвоздь, подошел к глобусу, повернул его к солнцу, тут же нашел столицу Байкальской Республики – Иркутск, приставил к нему гвоздь и слегка вбил его. Солнце засияло на еще одной теллуровой шляпке. Положив молоток на мраморный подоконник, президент подошел к глобусу, качнул его рукой. Глобус поплыл, сверкая шляпками гвоздей.
– Путь на восток… – пробормотал Трокар, сосредоточенно глядя на движущийся глобус.
Теперь этот путь был свободен. Это означало экспорт теллура не только в истосковавшуюся по нему Дальневосточную Республику, но и в Японию, Корею, Вьетнам. И не надо больше извилистых воздушных коридоров, обходных путей, опасных горных троп. Прятаться больше не нужно. Транссиб! Поезда пойдут, бронированные поезда с гербом Теллурии, груженные гвоздями. И никто не остановит их. Никто!
День начался прекрасно. Надо запомнить его: 15 июля, суббота. Прекрасный день! И в такой день вовсе не хотелось сидеть в кабинете, перебирать монеты или вести дурацкие разговоры. С министрами он встретится вечером. Сейчас же хотелось полета. Полета! Президент вернулся к столу, вызвал голограмму мажордома:
– Рене, я еду сейчас. Подготовьте все.
– Слушаюсь, господин президент.
Президент двинулся к выходу. Но вспомнил про долг доброму вестнику. И снова вызвал круглое лицо мажордома:
– Рене, пошлите господину Леру ящик “Шато Лафит-Ротшильд” 1982 года из моих подвалов. Сейчас же.
– Будет исполнено, господин президент.
Через четверть часа вертолет с Трокаром на борту поднялся с площадки президентского дворца. Президент был экипирован в черный комбинезон с замысловатым рюкзаком, на голове – шлем с кислородным респиратором, на ногах – горнолыжные ботинки. Вертолет стал подниматься вверх. Вокруг простирались склоны Кадын-Бажы, становившиеся все белее. Солнце сверкало на их отрогах. На ярко-синем небе не было ни облачка.
Дворец президента находился на высоте двух тысяч метров, а вертолет поднимался выше, выше, пока не завис над одной из двух вершин горы – западной. Открылась дверь, президенту помогли сойти на вершину, передали лыжи и палки. Он сделал вертолету прощальный жест, и железная стрекоза с изображением голубого шершня на боку полетела прочь. Трокар пристегнул лыжи, взялся за удобные рукоятки палок, отлитые из липкой живородящей резины, воткнул палки в твердый снег и замер. Он стоял на вершине. Сильный северный ветер дул в спину, термометр на запястье показывал –12 °С. Но президент не смотрел на термометр. Взгляд его был наполнен величественной картиной, раскинувшейся вокруг. Громоздились, сверкая снегом, отроги, зияли серо-голубые пропасти, полные тумана, распахивалась бездна с белыми змеями четырех ледников, ползущих в долину, манящую зеленью и бирюзовыми озерами. Он глянул влево. Там острым шпилем высилась восточная вершина Кадын-Бажы. Небольшое облачко прислонилось к ней, словно ища защиты. Он глянул вправо. Там воздымался хребет Кадын, уходящий на запад и восток на полторы сотни километров. Солнце, бьющее в глаза с юго-востока, было таким сильным, что казалось, могучий хребет дымится от его лучей.
Президент стоял на вершине. Эти мгновения были ни с чем не сравнимы. Он был один. Мир лежал у его ног. И этот мир был прекрасен. Неподалеку на спрессованном ветрами снегу виднелись следы от палок и ботинок. Это он стоял здесь две недели назад.
Порыв ветра толкнул в спину. Это стало сигналом. Президент резко оттолкнулся палками, потом еще, еще – и сорвался в желанную бездну. Ветер загудел, взревел, завыл в шлеме, свежий снег зашуршал под лыжами, скрипнул твердый наст, взвизгнул лед – черная фигура лыжника сложным зигзагом понеслась вниз.
На горных лыжах и сноуборде полковник Жан-Франсуа Трокар катался так же великолепно, как и летал на своем “шершне”. А может, даже и лучше. Страсть к экстремальному спуску, овладевшая им в шестнадцать, не отпускала. Это было сильнее его.
Он знал маршрут и покорял грозное пространство с профессиональной яростью. Проносясь над пропастями, скользя по ледяным разломам, прыгая через обнажившиеся гранитные глыбы, виражируя по заснеженным плоскостям, он резал бездну лезвиями своих лыж. И потревоженные снега негодующе срывались со своих мест, с рычанием летели за ним, воздымая волны искрящейся снежной пыли, гнались, грозили и гудели. Но он был быстрее их.
Промелькнули два провала темного льда, пронесся, тихо шурша, гладкий холм, поднялся и опал гребень и – распахнулась, дробясь подробно, почти вертикальная километровая стена, а далеко внизу черным цветком, вырубленным из гранита, сверкнул президентский дворец. Отсюда сверху он был размером с эдельвейс. Черный эдельвейс, растущий в бездне, дарующий уют, знаки власти и радость человеческого тепла…
Началось самое сложное. Ледяная стена угрожающе обрывалась вниз. Она требовала невозможного. Но он был так хорошо знаком с невозможным! Лед негодующе завизжал под лыжами, острия палок вонзились в него, черное тело, казалось, влипло в стену. Лыжи скрежетали по обнажившемуся граниту, резали и чертили немыслимые зигзаги. Стена воздымалась снизу как волна, сверкая льдом, потрясая мощью. Он падал вниз, лавируя и скользя, словно выбирая место для падения. Казалось, стене не будет конца, но вдруг она стала покорно изгибаться, покоренная, раздробилась гребнями, сникла, и он пронесся в трехстах метрах от дворца, прыгнул, полетел, приземлился и заскользил по длинной и широкой седловине, полной глубокого рыхлого снега. Он отстегнул респиратор. Холодный горный воздух ворвался в легкие. Седловина изгибалась волнами, колыхала и качала. Он отбросил палки, нажал кнопку на запястье. В рюкзаке щелкнуло, и плавно выдвинулись-раскрылись узкие черные крылья, хлопнули, заработав, два твердотопливных двигателя. Он схватился руками за крепления крыльев. Тяга понесла его, он оттолкнулся от снега и взлетел, сбросив лыжи. И вовремя – седловина обрывалась ущельем. Он взлетел и понесся вперед, вниз, туда, где уже не было снега, а зеленели луга, темнели ели и кедровые сосны, синели озера. Мир ледяного безмолвия остался за спиной. Впереди лежал мир человеческий. И он ждал его. Двигатели несли, он рассекал воздух, теплеющий с каждой секундой. Пролетев между двумя полосами ледников, он устремился в долину. Горная река выползла из-под ледника и извивалась под ним, набирая силу. В долине показались крестьянские домики и – дымы, дымы, восходящие кверху, дымы, смысл которых был один: мы ждем тебя, мы любим тебя. Его ждали. И любили. Сотни дымов от сотен костров. Это дорогого стоило. Эти дымы были ни с чем не сравнимы – ни с овациями, ни с почестями мировых элит, ни с почетным караулом, ни с богатством и властью. И он всегда радостно улыбался, влетая в долину.
Крестьяне ждали его. Он летал исключительно по выходным дням и только в хорошую погоду. Живущие возле горы знали это. Еще они знали, что их президент после полета любит съесть пиалу алтайского бараньего супа кече, сваренного на костре. И сотни крестьян-скотоводов с утра смотрели из-под ладоней на небо – будет ли оно ясным? А если было – кололи дрова, разводили огонь, подвешивали над костром казан с чистой горной водой, шли в овчарню, выбирали самого красивого и молодого барашка, резали, свежевали и варили кече. И ждали своего президента. Из-за неизменного черного комбинезона и таких же крыльев его прозвали Черным Аистом. Черный Аист прилетал с Белой горы, становясь гостем на час в любой семье, принося счастье.
Он влетел в долину. Река влилась в озеро с белесой водой. Другое озеро было бирюзовым. Третье – черным. Поплыли луга, замелькали макушки вековых елей и лиственниц. Зелень набирала тон, становясь все сочнее. Дымы приближались, словно колонны невидимого храма Народной Любви. Двигатели иссякли и, пустые, отстрелились, полетели вниз. Он летел, паря по инерции. Теперь надо было выбрать. Каждый раз он прилетал в новую семью. Он накренился вправо, в сторону озера с бирюзовой водой, пролетел над ним и стал снижаться. Зеленые холмы с домиками поплыли под ним, приближаясь. Запах костров коснулся ноздрей. И вместе с ним долетели крики детворы:
– Черный Аист! Черный Аист!
Он спланировал еще правей, пролетел над лесом, над двумя холмами и увидел впереди за рядами елей одинокий дымок. Здесь он не был никогда. Скользнув над еловыми макушками, он оказался над холмом с чудесным лугом, деревянным домиком и овчарней. Возле дома горел костер и виднелись люди. Заметив его, они закричали и замахали руками. Он сделал круг, снижаясь, и изящно приземлился на луг неподалеку от костра.
К нему побежали. Он неспешно отстегнул крылья, снял шлем и перчатки, кинул их на траву, расстегнул молнию комбинезона. Чувство возвращения на землю было особым, но он, профессиональный летчик, давно привык к нему. И все-таки стоять после всего на этой сочной альпийской траве было чрезвычайно приятно.
Перед ним была алтайская семья – старик, старуха, молодой мужчина, женщина, подросток и двое мальчиков. С молчаливым восторгом они смотрели на него как на чудо. Он и был этим чудом – президент республики, подарившей миру теллур, Черный Аист, живущий в Черном Эдельвейсе и прилетевший сейчас к этому костру с самой высокой горы Алтая.
– Мир вашему дому, – произнес президент по-алтайски.
И семья ожила, с поклонами забормотала радостные приветствия. Послышался стрекот вертолетов, и две серебристые машины опустились возле холма, из них стала выпрыгивать охрана.
Президент пожал руку всем членам семейства. Не только мальчишки, но и старик со старухой не могли сдержать восторга и качали головами, улыбались, бормоча и подвывая. Президент подал им руку, они стали называть себя. Когда дошла очередь до молодой женщины, она назвалась и приветствовала президента на плохом французском. Трокар ответил и спросил, говорят ли по-французски ее дети. Оказалось, что говорят. И значительно лучше матери. Старший сказал, что в школе у них преподает француженка, Mademoiselle Palanche. Très bien, très bien! Президент рад, что перед молодым поколением теллурийцев открываются новые возможности. Далеко ли до школы? Oh non, Monsieur le Président, très proche! Juste une demi-heure en vélo![36] Прекрасно! Учеба в нынешнем сложном мире важна как никогда. Помогают ли дети своим родителям? Oui, bien sur, Monsieur le Président. Замечательно! Довольны ли родители успехами своих детей? Très, très satisfaits! Прекрасно! Старик со старухой, не понимая, радостно кивали. К ним президент обратился по-казахски, благо все алтайцы понимали этот язык:
– Здоров ли скот?
– Мал Аман[37]! Мал аман! – закивали они еще сильнее.
– Прекрасно, если скот здоров. Здоровый скот – это здоровье ваших детей и внуков. Чистый воздух Теллурии, ее недра, экология – залог здоровья всех нас. Однако не пора ли нам всем отведать супа? Ваш президент слегка проголодался в горах.
Семья радостно засуетилась, и вскоре президент уже сидел за вынесенным на луг столом вместе с алтайской семьей и ел суп кече, закусывая его свежеиспеченной лепешкой, замешенной на кислом молоке. Вкус этого супа, сваренного из молодой баранины и чечевицы на костре, был для Жана-Франсуа Трокара уже давно так же важен, как и спуск с Белой горы, как и полет над долиной. Это была традиция, и отделить одно от другого было невозможно. Сидеть за деревянным столом на лугу вместе с крестьянской семьей, разделять с ними простую трапезу, вдыхая чистый воздух с дымком костра, говорить с ними об экологии, о ценах на зерно, о новых горных тоннелях – что могло быть лучше этого после головокружительного спуска? И великая гора, которую он только что в очередной раз покорил, этот Белый Великан сиянием вековых снегов подтверждал: ничего.
Завершив трапезу, президент достал из кармашка крошечные песочные часы с теллуровым песком внутри и голограммой герба Теллурии снаружи и подарил главе семьи. Этот подарок он делал всем, к кому залетал в гости. Часы отмеряли ровно одну минуту.
Тепло простившись с семьей, президент сел в вертолет и вернулся в свой горный дворец. Приняв ванну и выпив успокоительного чая, он прошел в спальню, лег в постель и проспал до седьмого часа. Сон после спуска всегда отличался особенной глубиной и продолжительностью.
Проснувшись, Трокар принял душ, облачился в вечерний костюм, выпил чашечку не очень крепкого кофе, выкурил египетскую сигарету и прошел в свой кабинет. Солнце уже спряталось за западные отроги, и кабинет был освещен ровно и приятно. Горы посерели и отдалились, подернувшись кое-где туманом. Глобус зажегся и подсветил угол кабинета приятным голубовато-зеленым светом. Президент сделал движение рукой, и в кабинете повисли голограммы всех двенадцати министров Теллурии. Они уже знали главную новость дня и с приветливыми улыбками смотрели на своего президента.
– Поздравляю вас, господа, – произнес президент. – Путь на восток свободен.
В ответ раздались поздравления и радостные возгласы. И началось экстренное заседание кабинета министров, затянувшееся на три с лишним часа. Оно закончилось необычно: президент попросил принести шампанского и встал с бокалом в руке. В руках у министров тоже оказались бокалы с шампанским. Президент подошел к каждой голограмме и чокнулся с каждым министром. Правители Теллурии выпили за свою страну.
Когда голограммы погасли, президент покинул кабинет, спустился в подвальный этаж. Там в просторной гостиной в марокканском стиле его давно уже ждали две женщины в вечерних платьях, с восхитительными фигурами. У одной была голова рыси, у другой – лани. Лань курила тонкую сигарету, вставленную в длинный мундштук, Рысь нарезала кокаиновые линии на зеркальном столике. Завидя президента, женщины встали и пошли к нему.
– Жан-Франсуа! – проблеяла Лань, обнимая и целуя его в правую щеку.
– Жан-Франсуа! – промурлыкала Рысь, прижимаясь шерстью к левой щеке.
– Привет, мои хорошие, – слегка улыбнулся он. – Заждались?
– Заждал-и-и-ись!
– За-жда-лись!
Обнявшись, они подошли к низкому дивану, сели на него, откинулись на цветастые подушки. Лань подала президенту бокал с шампанским, Рысь поднесла к его ноздре фарфоровую ложечку с кокаином. Президент втянул порошок и сразу, другой ноздрей, – вторую порцию. Это была его вечерняя норма. Президент не злоупотреблял наркотиками. Лань отерла его солидный, известный всему миру нос тончайшим батистовым платочком.
– Très bon[38]… – пробормотал президент и глотнул из бокала.
– Говорят, путь на восток теперь свободен? – промурлыкала Рысь.
– Нет больше препятствий, правда? – косила глазами Лань.
– Нет, – ответил он, не глядя на женщин.
– Наша страна станет еще богаче?
– И еще могущественней?
– Да.
– Мы это отметим сегодня?
– Да.
– Нас ждет праздничный ужин?
– Да.
Даже под кокаином Трокар не становился более разговорчивым. Взгляд его коснулся резной сигаретницы. Рысь достала сигарету, вставила ему в губы. Лань поднесла огня. Президент закурил, попивая шампанское. Они сидели молча. Когда сигарета кончилась, Рысь вынула ее из президентских губ, потушила в пепельнице.
Президент допил шампанское, поставил бокал. Посмотрел на женщин. И шлепнул их по коленкам: – Пора в нашу саванну, зверушки.
Женщины нежно рассмеялись, помогли ему встать. Обнявшись, они прошли через гостиную, приблизились к двери. Президент приложил руку к замку, дверь открылась. Они вошли в круглую полутемную комнату. Дверь за ними закрылась. Посередине комнаты стоял низкий квадратный подиум, светящийся розоватым светом. По углам подиума замерли четверо очаровательных подростков обоих полов в тюрбанах и набедренных повязках. В руках они держали опахала из пальмовых листьев и плавно обмахивали им подиум. В комнате было жарко, пели цикады и пахло югом. Президент подошел к подиуму и кинулся на него спиной. Подиум был мягкий. Президент лежал, разведя ноги и руки, буквой “Х”. Он смотрел в розовый потолок. Мужественное лицо его выражало уверенность и порыв. Рысь и Лань легко и быстро скинули свои платья. Лань была стройной, с небольшой грудью, тончайшей растительной татуировкой на животе и голым лобком. Рысь – полноватой, с большой белой грудью, белым телом и рыжеватой шерстью на лобке. Ее длинный и тонкий фаллос был напряжен. Женщины сели рядом с президентом и стали медленно расшнуровывать его ботинки.
– Жан-Франсуа готов к сафа-а-а-а-ри? – проблеяла Лань.
– Жан-Франсуа зарядил свое р-р-р-ружье? – прорычала Рысь.
– Да!! – выкрикнул президент в розовый потолок и громко хлопнул в ладоши.

XXIV

Ох и хороша лошадиная ярмарка в Коньково!
Со всех концов света едут-поспешают сюда лошадники со своим живым товаром.
Не только с Подмосквы, из-под славного Ярославля, из саратовских инкубаторов, с воронежских и башкирских битюжьих заводов, но и с дальних государств в Замоскворечье текут табуны, аж из самой гишпанской Кордовы дамских голубых лошадок фургон прибыл на радость московским красавицам, а уж про китайских крепкогрудых сяома и говорить нечего – стоят пятерками, ждут хозяев да головками косматыми кивают. Павлодарские, черкесские, монгольские, татарские, ивановские, прованские, баварские лошади. И несть им числа в Коньково! Почай, шесть верст квадратных рынок занял, а и то жалуются торгаши: мало чего-то места стало, негде лошадкам по-хорошему разгуляться, красоту да силу показать.
Ваня со своим саврасым лошариком приехал на ярмарку засветло. Вышел из метро, короб с лошариком на горб вскинул, да и пошагал. Идет, глядит и радуется. Вокруг лошадей столько, что глаза разбегаются! Тут и обыкновенные лошади всех мастей и пони, и битюги, и траченые подлошадки, и спотыкачки смешные, и быстрюки, и спокойные. В закутах табунами – малые всевозможных размеров. Толпятся, грегочут так, что смеяться хочется.
Рассмеялся Ваня, глядя на табунчик маленьких чубарых лошадок, – уж больно смешны! Сами беленькие да в темных пятнышках, словно кто на них краской брызнул. Штук сорок в закуте сбились, грегочут, глазки как черная смородина, скалят зубки крошечные на хозяина. А тот, здоровый, толстый, стоит руки скрестив да покуривает важно, словно это и не его табун.
– Почем табунок торгуешь, дядя? – Ваня спрашивает.
– Полтораста, – не глядя, лошадник отвечает.
– Эка! – Ваня языком прищелкнул.
Стоит таких денег табунок чубарый, как же. Пошел Ваня дальше. Гудит ярмарка вовсю, несмотря на ранний час. Торгуются, бьются об заклад, топорщат маковки. Лошадей кругом – прорва! А после малых и большие завиднелись. Битюги! Высятся, один огромней другого. Которые в два человечьих роста, а которые и поболе. Стоят спокойные, ухом не ведут, а вокруг люди суетятся, торгуют их. Битюгам и дела нет до людишек! Словно и не про них речь – торгуйте нас, а мы вас в упор не видим.
Глянул Ваня дальше и обмер – самую большую лошадь ярмарки увидал. Битюг соловый с дом трехэтажный. И стоит как дом, не пошевелится. Грива рыжая, сам как туча полуденная, ножищи косматые, бабки в два обхвата. Сидят голуби да вороны у него на спине, как на крыше. Подошел Ваня, рот раскрымши, задрал голову, шапка с головы свалилась.
А битюг фыркнул ноздрями так, что из ушей у него воробьи стайками повылетали. Вздохнул грудью широченной, перднул как из пушки да и отвалил котях такой, что на пяти тачках зараз не увезти.
Поднял свою шапку Ваня, поклонился битюгу в пояс:
– Слава тебе, богатырский конь!
Тут и лошарик в коробе заржал: про меня не забывай. И верно – дело в первую очередь. Пошел Ваня место искать и нашел быстро, там, где лошариков торгуют. Заплатил двугривенный киргизу смотрящему, встал, открыл короб, помолился про себя: “Пошлите, святые Фрол и Лавр, покупателя скорого”.
И повезло Ване – и получаса не прошло, как подошел перекупщик деловой, сам весь в золоте, в шелку-парче, с тремя умницами, из башки гвоздь теллуровый торчит. Сторговались за десятку вместе с коробом. Перекрестился Ваня, десятку в шапку спрятал. Думает, куплю сейчас жене платок живородящий, детям сладостей, мамаше пастилы, да и ворочусь к себе в Апрелевку. Пошел через ярмарку к метро, а тут прямо по пути – харчевня. Красивая, новая, богатая. А над крыльцом картинка живая, огромная – красномордый половой рукой на стол показывает, подмигивает, зазывает: “Сделал дело – гуляй смело!” А на столе… аж слюнки потекли: ветчина пластится, пироги румянятся, огурчики зеленеют, квас в кувшине стынет, водка в графинчике потеет, а посередке – гусь жареный дымится!
И не понял Ваня, как в харчевне оказался, – ноги сами внесли. Сел за столик, заказал себе полштофа смирновки да пирожок на закуску. Только пару стопок принял, ему с большого стола машут: подсаживайся к нам, земеля! Присмотрелся – простые люди, лошадники. Подсел к ним, выпили, разговорились. Сперва они Ваню угощали, потом он их. Тут песельники подошли, затянули любимую Ванину “Не брани меня, родная”. И загулял Ваня так, что очнулся только ночью, когда сторож-татарин его распихал да за ворота ярмарки повытолкал. Сел Ваня под фонарем, голова гудит, сам ничего не помнит. Встал, добрел до колонки, водицы напился. Вспомнил, что на ярмарку приехал, лошарика продал за десятку. Вывернул карманы – пусто. Подумал: как же я пустой домой ворочусь? Деньги-то на баньку новую собирались употребить. Для того и лошарика год растили, холили, овсом-клевером кормили. Жена, сердечная, берестяной короб для лошарика сплела, дочурки ему в гриву ленточки разноцветные вплели, мамаша копытца серебрянкой подкрасила. А получилось – ни короба, ни лошарика, ни десятки…
И заплакал наш Ваня горючими слезами.

XXV

Chère fillette,
тебе, любимой мною, прекрасно известны не только мои слабости, но и мои грехи. Все, что связано с Али, – мой тяжкий грех. Стыжусь ли я его? Безусловно. Жалею ли я о произошедшем? Нет, я жалею о боли, которую я причинила тебе. То, что случилось, могло ее и вовсе не причинять. Это зависело только от меня одной, а не от простодушного и бесконечно доброго к нам обеим Али, который был готов разрубить наш мучительный узел. В отличие от нас с тобой он цельный, мужественный человек, умеющий не только целиком отдаваться сильному чувству, но и сжигать мосты. Так вот, любимая моя, грех мой в том, что, когда Али, узнав обо всем, поджег мост своего чувства ко мне, я стала тушить его своими слезами и причитаниями, я летала над ним как птица Рух, махала чувственными крыльями и потушила-таки, и он тлел, дымил и раскачивался над пропастью все эти два последних месяца. Этот дымящийся, обугленный мост нашего чувства с Али принес страдания твоему сердцу. Мне очень больно. Теперь, когда он рухнул, мне больно вдвойне от невозможности вернуть то время, когда я не давала мосту сразу упасть. И я готова на искупление этого греха. Завтра я покупаю кусочек серебристого металла, рожденного в недрах далеких гор, чтобы он помог нам с тобою обрести утраченное. Ты знаешь, с кем я встречусь в городке твоего детства и что я попрошу для тебя. Если мне суждено погибнуть, знай, что ты была, есть и навсегда останешься для меня самым любимым человеком на Земле. Дороже тебя у меня нет никого.

Люблю тебя,
вечно твоя
Фатима

P. S. Что бы ни случилось со мной, умоляю, не держи зла в своем сердце на Али. Помимо своих высоких душевных и сердечных качеств, он еще освобождал наш родной Гронинген от крестоносцев. Его юное прекрасное тело иссечено пулями христианских варваров, левое плечо опалено напалмом. Мы с тобой как никто обязаны ему своей мирной жизнью и благополучием. Помни об этом.

XXVI

Православные!
Товарищи!
Граждане!
Узурпатор, захвативший власть в родном Подольске, пьет вашу кровь. Как Молох восседает он на троне, безвременно покинутом светлым князем нашим Станиславом Борисовичем. Ноги узурпатора попирают спину трудового народа, руки его вцепились в княжий трон мертвой хваткой. Узурпатор окружен кровавыми опричниками, приведшими его к власти в результате тайного переворота. Токмо Бог един ведает, сколько крови православной пролили эти изверги рода человеческого, расчищая дорогу узурпатору. Руки этих зверей двуногих по локти в крови. Охмурив доверчивого митрополита нашего Софрония, обольстив вдову княгиню Софью, околдовав бесовским обморачиванием наследника Сергея Станиславовича, подкупив обком гвоздями теллуровыми, устроив позорную чистку в аппарате горкома партии, узурпатор и его опричники организовали 2 декабря в городской Думе тайное голосование, в результате которого власть в родном Подольске досталась им. Ни церковные иерархи наши, ни партийный актив, ни дворянство, ни городская Дума не смогли противостоять дьявольскому напору узурпатора и его клики. Воистину сам Сатана помогал этим извергам, прикрывающимся крестами и партбилетами. Сразу после кончины князя нашего Станислава Борисовича узурпатор и его верные опричники начали свою дьявольскую деятельность по захвату власти в Подольске. Были арестованы по ложным обвинениям помощники градоначальника Степанов, Фридман, Бойков, Чжан Мо Ваэнь, Козловский, Беркутович, подполковник безопасности Смирнов, думские дьяки Волков и Пак, были брошены в темницу предприниматели Рахимов, Суон Вэй, Рабиндер, супруги Хлопонины, купцы Залесский, Попов, Алиханов, братья Ивановы. При загадочных обстоятельствах погиб на охоте дворянин И. И. Ахметьев, активно сопротивлявшийся в городской Думе захвату власти. В результате “чистки”, организованной узурпатором и его опричниками в горкоме партии, были исключены из партии такие заслуженные коммунисты, как товарищ Мокрый, товарищ Волобуев и товарищ Хризопразис. Выведены из руководства горкома и обкома партии девятнадцать коммунистов. На коммуниста Воротнюка, вскрывшего себе вены на позорном “очистительном” заседании в горкоме партии и измазавшего своей кровью лицо нового секретаря горкома графа Квитковского, заведено уголовное дело. За смелые и честные обличения узурпатора и его шайки лишен своего прихода и заточен в монастырь заступник народный отец Николай Абдуллоев. Шайка разбойников не вынесла испепеляющего огня его обличительных проповедей. Жена отца Николая, Зульфия Рахимовна, от скорбей и печалований за мужа слегла в горячке и разродилась мертвым младенцем. Захватив власть в Подольске, узурпатор и его приспешники стали прибирать к рукам недра наши и промышленные ресурсы. Так в сентябре они состряпали продажу 62 % “Подольскпрома” товариществу Матвея Норштедта, запятнавшего себя дружбой с врагом подольского народа бывшим председателем городской Думы Д. А. Алексеевым. Месторождение фарфоровой глины в результате дьявольских махинаций думского дьяка Володина досталось компании “Мосгомсалк”, хотя изначально владельцем месторождения был скотопромышленник подольчанин Н. А. Мокшев. Спрашивается: почему господин Мокшев спешно продал свое имение в Бобровой Заводи и покинул Подольск в августе сего года? И где теперь обретается господин Мокшев? Волосы встают дыбом у всех честных граждан от размаха произвола и беззакония, творимых узурпатором и его бандой на нашей родной земле. Стонет земля подмосковная, истекает кровью под сапогами извергов. Доколе терпеть нам, подольчанам, издевательства узурпатора? Доколе трудовому народу гнуть спину на опричников, оккупировавших подольский кремль подобно фашистам? Доколе православным лицезреть блядство, наркоманию и грехопадение кровавой клики? Доколе смиряться с колдовством и бесовским обморачиванием? Доколе честным коммунистам поднимать руки, голосуя “за” в горкоме партии, отеллуренной и разгромленном бандой узурпатора?
Братья и сестры! Пора положить предел
беззаконию на родной земле!
Долой узурпатора и его банду!
Все на митинг 15 декабря!
Сбор у собора в 14:00.

XXVII

Теллур (Tellurium) – химический элемент 16-й группы 5-го периода в периодической системе под номером 52, семейство металлоидов. Хрупкий серебристо-белый металл. Относится к редкоземельным металлам, месторождения самородного теллура чрезвычайно редки, в мире их всего четыре. Впервые был найден в 1782 году в золотоносных рудах Трансильвании. Известно около 120 минералов теллура, наиболее известны теллуриды свинца, меди, цинка, золота и серебра. Теллур и его сплавы применяются в электротехнике, радиотехнике, в производствах термостойкой резины, халькогенидных стекол, а также при производстве полупроводниковых и сверхпроводниковых материалов. Особые свойства самородного теллура были открыты не так давно. В 2022 году в горах Алтая близ селения Турочак китайскими археологами был обнаружен древний храм зороастрийцев, основанный в IV веке до нашей эры на месторождении самородного теллура. Храм представлял собой пещеру, надежно спрятанную от внешнего мира. Пещеру, впоследствие названную Мактулу (Прославленная), украшали наскальные надписи и изображение солнца, выложенное из чистого теллура. Судя по всему, зороастрийцы поклонялись этому изображению. В пещере Мактулу были обнаружены сорок восемь скелетов, лежащих в одинаковых позах, со скрещенными на груди руками. Все черепа были пробиты в одном месте небольшими (42 мм) клиньями из самородного теллура. В алтарной нише под изображением солнца были найдены бронзовые молотки и теллуровые клинья, разложенные полукругом. Этими молотками были забиты клинья в головы сорока восьми найденных. Вход в храмовую пещеру был замурован изнутри. Впоследствии ученые Пекинского института мозга совместно с коллегами из Стэндфордского университета провели ряд исследований на добровольцах и получили феноменальные результаты: теллуровые клинья зороастрийцев, забитые в определенное место головы, вызывают у человека устойчивое эйфорическое состояние и чувство потери времени. Однако нередок и летальный исход. В 2026 году опыты с теллуровыми клиньями были запрещены конвенцией ООН, а сами клинья из самородного теллура были признаны тяжелым наркотиком, изготовление и распространение их уголовно наказуемо. После военного переворота в барабинской провинции Алтай, организованного нормандским крылатым легионом “Голубые шершни” (Les Frelons bleus), в провинции произошел референдум, на котором большинство населения высказалось за отделение провинции от республики Барабин. Таким образом, 17 января 2028 года вместо провинции Алтай было провозглашено новое государство – Демократическая Республика Теллурия. Первым президентом ДРТ был избран командир легиона “Голубые шершни” полковник Жан-Франсуа Трокар. Теллурия признана двадцатью четырьмя государствами мирового сообщества. Помимо скотоводства, экспорта теллура и других редкоземельных металлов основным доходом теллурийцев является так называемая теллурийское хилерство, то есть трепанация черепа по методу древних зороастрийцев с использованием самородного теллура при лечении различных заболеваний, в том числе рака мозга, шизофрении, аутизма, рассеянного склероза, болезни Альцгеймера. Теллурия – единственная страна в мире, где теллуровые клинья не признаны наркотиком. Попытки наложения за это международных санкций на правительство ДРТ до сих пор не увенчались успехом. Ряд государств (Австралия, Великобритания, Иран, Калифорния, Пруссия, Бавария, Нормандия, Албания, Сербия, Валахия, Галичина, Московия, Беломорье, Уральская Республика, Рязань, Тартария, Барабин, Байкальская Республика) до сих пор не установили дипломатических отношений с Теллурией. Въезд на территорию ДРТ гражданам этих стран воспрещен.

XXVIII

– А не пора ли, так сказать, некоторым образом и привалить? – спросил своим лениво-протяжным голосом Микиток, разминая белые, холеные руки, украшенные двумя перстнями – платиновым, с черным сапфиром, прорезанным иероглифом “благополучие”, и золотым с бриллиантовой монограммой “М”.
Бригада, дремлющая в глубоких, розовато-мраморной кожи креслах, вяло зашевелилась. Последний привал был в полдень, в окрестностях Бобруйска, он естественно совпадал с обедом, приготовленным бригадным поваром Ду Чжуанем, обедом обильным, из семи блюд, завершившимся десертом, коньяком, кальяном и послеобеденной прогулкой по весеннему лесу. Сейчас на старомодных часах салона было без четверти шесть.
– Для ужина рано, – потянулся худощавый, почти весь покрытый живой татуировкой и мормолоновой чешуей Лаэрт.
– Нужно чайку попить, – жестоко зашлепал себя по впалым щекам Арнольд Константинович.
– Так я, господа хорошие, собственно, об этом и толкую. – Микиток томно приложил руки к груди, запрокинул красивую кудрявую голову с изящно выстриженной бородкой и издал негромкий стон: – О-о-о-о-о-ох… мука моя сме-е-е-е-ертная…
– Будить бригадира? – сложил умницу, стилизованную под старую книгу, горбоносый узколицый Латиф.
– Буди, – кивнул субтильный, широкоскулый и узкоглазый Серж, отстегивая ремень безопасности и нажимая кнопку вызова стюарда.
Латиф с кавказской почтительностью возложил свои красивые, слегка покрытые черными волосами руки на локоть бригадира, дремлющего в соседнем кресле. На широком, благородном, умном лице Витте, имевшем всегда выражение уверенного и делового покоя – даже когда он спал, – и сейчас сохранялось это выражение. Глаза его были прикрыты.
– Есть желание? – спросил бригадир приятным, уверенным голосом, не открывая глаза.
Этот уверенный голос заставил всех, кроме спящего и похрапывающего Ивана Ильича, заворочаться, защелкать ремнями.
– Есть, бригадир, – с почти сыновней улыбкой произнес Латиф, мягко сжимая локоть Витте.