1 2 3 4 
– Не довелось.
– Тогда поздравляю, сегодня придется.
Полина вымыла руки, развела в теплой воде марганцовку. Дала Доброву ворох чистых сухих тряпок.
В коровнике Тимоха уже настелил возле Милки свежей соломы, поверх разложил мешки. Корова жалобно взглянула на свою хозяйку и натужно замычала.
– Сейчас, Милка, сейчас. Потерпи, умница моя. Уже скоро. – Полина повернулась к мужчинам: – Вы готовьте место для теленка, я тут сама пока. Крикну, если что.
Борис с Тимохой пришли в теплую конюшню, где под потолком горела большая мощная лампа. Тимоха опустил лампу пониже.
– Разве теленок не с коровой останется? – удивился Добров.
– Нельзя, – важно пояснил Тимоха. – Корова тогда молоко не станет отдавать. Она будет как бы утаивать для теленка.
– Что мы будем делать?
– Сена набросаем для него, чтобы помягче было.
Набросали сена, вернулись в коровник. Полина выглядела разгоряченной от собственных усилий. Она не суетилась, но движения ее были решительными. Руки с небольшими ладонями казались сильными, крепкими. Голова по-деревенски была плотно обвязана платком.
– Тим, беги за рукавицами.
– Что-то не так? – догадался Борис.
– Первотелок она у нас, роды трудные. Теленок плохо идет – сразу головкой и ножками. Тащить придется.
– А зачем рукавицы?
– Чтобы руки по копытцам не скользили.
Когда мужчины надели рукавицы, Полина объяснила задачу:
– Во время схватки, когда корова тужится, тяните за копытца. Схватка кончается – удерживайте теленка, чтобы не ушел назад.
Мужчины молча, дружно кивнули. После первой схватки показалась головка, лежавшая на ножках. Полина порвала пленочку у носика теленка, очистила мордочку.
– Сейчас, радость моя, сейчас, – приговаривала она, колдуя вокруг.
Борис с Тимохой удерживали скользкие ножки теленка. Совсем рядом Борис видел сосредоточенное лицо женщины. Оно было спокойно и словно подсвечено важностью момента.
Милка снова протяжно затрубила. Началась новая схватка. Мужчины потянули за копытца, Полина поправляла коровью ластицу, освобождая головку с крошечными рожками. После третьей схватки теленок вышел.
Борис с Тимохой подхватили его, опустили на мешок. Обтерли тряпками слизь. Корове дали сладкой воды. Потом мешок с теленком подвинули к Милкиной морде. Корова стала вылизывать свое дитя, а он, потешный, заваливался на бок.
– Бычок, – сказала Полина.
Добров не понял, хорошо это или плохо и кого ждали Полина с сыном. Он только чувствовал странное, почти интимное единение с этими людьми и не хотел, чтобы это ощущение улетучилось слишком быстро. Они стояли и смотрели, как корова вылизывает новорожденного. Полина улыбалась одними глазами.
– Идемте, – наконец позвала она.
Вышли.
Была уже глубокая ночь, когда они сели ужинать. У Тимохи прямо за столом глаза стали слипаться, его отправили спать.
– А что теперь надо делать? – спросил Добров. Полина как-то странно взглянула на него. Он догадался: она дала ему одежду своего покойного мужа, он сейчас сидит в его свитере. Ну что ж, ехать уже все равно поздно, переодеваться он не станет. Вдруг ей снова понадобится помощь?
– Теперь? Сейчас уберем теленка в конюшню, там тепло. И через два часа я буду первый раз доить. А вы пойдете спать. Вам пока еще бессонные ночи противопоказаны.
– Вам доставляет удовольствие, Полина, напоминать мне о болезни? Я здоров и бодр, как никогда. Я, можно сказать, начал жизнь заново.
Он нисколько ее не обманывал. Ему и в самом деле не хотелось никуда уходить. Ему нравилось быть рядом с ней.
– Вы забыли, что я – врач и знаю о вашей коварной болезни немного больше, чем вы.
– Согласен, – смиренно потупил взор Борис. – Но только я все равно теперь не усну. Можно я останусь бодрствовать с вами?
Что-то было в его интонации такое, что Полина не стала возражать. А может, интонация ни при чем, просто свитер виноват. Только Добров остался на кухне, и они снова говорили о чем-то простом и вечном, а когда пришло время доить, Добров отправился в коровник вместе с Полиной. Они отнесли теленка в конюшню. Он был почти сухой, корова добросовестно вылизала его. Полина стала вытирать его сухими тряпками – в тех местах, где не достала корова. Новорожденный уже пытался подниматься на ножки, тыкаясь лбом в колени Бориса.
– Первое марта сегодня, дружок, – сказал ему Добров. – Выходит, ты – Мартин.
– Вот и имя дали, – улыбнулась Полина. – Мартин так Мартин.
Она отправилась доить Милку, Добров – следом. Он встал в тени, чтобы не смущать корову. Полина вымыла вымя теплой водой. Оно еще не успело загрубеть, молоко побежало сразу, упругими струйками. Добров смотрел, как она это делает, сам не зная зачем. Он снова видел ее голые руки с двумя родинками у локтя, видел ее затылок, показавшийся ему особенно беззащитным, когда она склонилась к вымени. Наблюдал, как она доит корову, и анализировал свои ощущения. Пришел к выводу, что просто он еще не потерял интереса к жизни, вот и все. Между тем Полина взяла чистое ведро и пол-литровой кружкой отмерила в него два литра молока.
– Пойдем поить теленка? – догадался Добров. Она кивнула.
Он отнес надоенное молоко домой, а когда вернулся в конюшню, Полина занималась с теленком. Она мочила палец в молоке и давала его новорожденному. Тот брал палец, а хозяйка в это время другой рукой наклоняла его голову к ведру. Она была терпелива и последовательна. Теленок стремился задрать голову кверху, она поправляла его, склоняя вниз. Возилась с ним, пока тот все не выпил. Добров смотрел на ее профиль и думал о том, что в этой женщине нет ничего ненастоящего, наносного. Она предстала перед ним – какая есть. И ей не нужно ничего добавлять в свой облик. Все, что окружает ее ежедневно – зима, лес, деревенский дом, эта конюшня, печка, – все словно создано для нее. Все идет ей, как городской женщине идет весна, дающая возможность обнажить колени. И что ему нужно уезжать сейчас, немедленно, пока наступающее утро не проявило усталость. Пока очарование и интимность сегодняшней ночи не развеялись. Он хочет увезти их с собой. Он не знал о себе, что настолько сентиментален.
Добров засобирался. Полина вышла проводить его на крыльцо. Она что-то объясняла насчет дороги, а Добров думал, будет ли удобно обнять ее на прощание. Почему-то не решился. Взял за пальцы и тихонько пожал их. Полина кивнула в ответ. Через полчаса Добров выезжал на трассу.

На занятия народного театра Ирма не шла – летела. Как уж Полине Петровне удалось уговорить Павла отпустить жену в клуб, для нее оставалось загадкой. Ирма и не надеялась, что когда-нибудь сможет снова играть на сцене. Она вошла в клуб и вдруг подумала, что уже не чувствует себя здесь хозяйкой, как раньше. В фойе мальчишки играли в настольный теннис, техничка тетя Дуся мыла пустой танцзал.
– Ваши наверху собрались, в библиотеке, – доложила она. – Артист приехал из города. Поднимайся.
«Ваши» – приятно обласкало Ирму. Она не услышала про артиста, зато услышала это теплое «ваши». Наверх она взлетела и, раскрасневшаяся, распахнула дверь в библиотеку. «Наши» тесно сидели на стульчиках. В углу на вешалке горой громоздились тулупы и пальто. Приезжий артист рассказывал что-то смешное, отчаянно жестикулировал. Рядом с ним сидела полная, красиво одетая женщина с красочными проспектами в руках. Ирма кивнула всем, пристроила свое пальто к общей куче и села с краю. Артист очень хотел понравиться публике, но та не спешила реагировать на его юмор. Деревенские приглядывались к нему, а Полина то и дело посматривала на часы. Наконец она решила вставить словечко. Что-то шепнула артисту на ухо. Он кивнул и замолчал.
– Генрих Артемьев не просто артист нашего областного драматического театра, – пояснила Полина, оглядев односельчан. – Он прибыл к нам по поручению управления культуры. А также к нам приехала художник по костюмам, Анна Игоревна. В области проходит программа культурной помощи селу. Наш с вами любительский театр попадает в эту программу, нам тоже полагается помощь.
– Наконец-то и про нас вспомнили! – подала голос Клавдия Семеновна, бывшая учительница, пенсионерка, которую Полина пригласила на роль Кабанихи. – А что за помощь-то будет? Моральная или материальная?
Самодеятельные артисты поддержали Клавдию Семеновну легким смехом.
– Если моральная, то мы сразу отказываемся! – подхватил Генка Капустин, водитель колхозного автобуса и по пьесе – сын Кабанихи.
Артист Генрих беспокойно заерзал на своем стульчике. Чем-то Полину смущала ситуация, Ирма сразу заметила. Их руководительница подыскивала слова, хотя обычно говорила легко и просто.
– Какую помощь мы выберем, это зависит только от нас. На каждый театр выделены деньги. Только одни запросили помощь в виде работы режиссера, другие решили на выделенные деньги изготовить декорации. Можно заказать костюмы для спектакля. Давайте послушаем Анну Игоревну.
Художница по костюмам рассказывала интересно, показывала картинки. Ирма заслушалась. Ей только стало немного жаль артиста. Уж больно он ревностно поглядывал в сторону художницы. Справедливо опасался, что сельчане выберут ее услуги, а не его. Художница рассказывала, как изготавливаются костюмы в театральной мастерской, показывала фотографии.
После того как она отрекламировала свои услуги, художница засобиралась на автобус, а артист изъявил желание остаться на репетицию. Но едва за ней закрылась дверь, он обратился к сельчанам с речью:
– Это, конечно, все очень красиво… Но я вам не советую, господа… Пустая трата денег. Вы можете взять костюмы напрокат, да хотя бы в нашем театре. Мы ставили «Грозу», лет семь назад. А вот режиссер вам необходим.
– Это почему же? – поинтересовался Генка Капустин. – У нас Полина Петровна режиссер.
– Да, конечно, у вас прекрасный руководитель, – смиренно сложив руки «лодочкой», согласился Генрих. – Но ведь у Полины Петровны нет специального образования? Я не ошибаюсь?
Он оглянулся на Полину. Та покачала головой. Нет, не ошибается.
– Ну, тогда о чем говорить? – развел руками Генрих. – Вам не о костюмах думать надо, не о декорациях, друзья мои. Режиссер и только режиссер! У спектакля должна быть идея, сверхзадача… А актуальность? А современное прочтение? Нет, что ни говорите, без профессиональной руки сейчас никуда! Я настоятельно вам советую хорошенько подумать, прежде чем принимать решение.
– Мы подумаем, – внушительно заверила его Клавдия Семеновна. По ее тону Ирма поняла: артисту здесь ничего не светит.
Он развел руками и покорно склонил голову. Затем, что-то шепнув Полине, артист отошел к книжным стеллажам и сделал вид, что углубился в книжки.
– Пусть нам управление культуры деньги наличными выделит, – понизив голос до громкого шепота, снова заговорила Клавдия Семеновна. – Ткань в городе купим. Костюмы-то для нас Дарья Капустина сошьет не хуже, чем у них в мастерской. А на оставшиеся мы декорации соорудим!
– Обойдемся без режиссера! – поддержали учительницу. – Пусть деньгами дадут!
– Тише, тише, – поморщилась Полина и оглянулась на артиста. Тот делал вид, что ничего не слышит. – У нас с вами остаются нерешенные вопросы, кроме затронутых ранее. Вот, например, у нас остается свободной роль Бориса.
– Как – свободной? Леша Величко вроде согласился?
Полина развела руками.
– Запил, – ответила за нее Ольга, одноклассница Ирмы. Когда-то они были подругами, теперь виделись редко и обычно – мельком.
На последнюю реплику артист отреагировал нарочитой усмешечкой, Ирма обратила внимание.
– Целый год продержался, – подтвердила Полина. – А на двадцать третье февраля сорвался. Ума не приложу, кого пригласить.
– Может, участкового? – неуверенно предложил кто-то.
– Васю-то? – ужаснулась Клавдия Семеновна. – Да он двух слов не свяжет! Бе да ме! Какой из него герой-любовник? Он и роль не выучит…
– Володьку Никитина пригласите, – предложила Ольга. Все обернулись к ней. – А что? Парень холостой, временем располагает… – Ольга игриво сверкнула глазами.
– Согласится? – засомневался Генка.
– Я схожу к нему, – обрадовалась Полина. – Спасибо, Оль, за идею. Я совсем забыла про него. А ведь он у нас участвовал как-то в концерте…
– Да сможет он! – подтвердила учительница. – Парень с головой.
Наконец-то приступили к чтению пьесы по ролям. Ирма так ждала этого! Расселись кружочком, вокруг стола с газетами. Пьеса начиналась с диалога Катерины и Варвары. Заслышав слова знакомой пьесы, актер не утерпел, придвинулся ближе. Роль Варвары досталась Ольге, она читала, низко склонив голову к странице. По всему было видно, что видит она свою роль первый раз. Ирме же не терпелось начать репетиции в выгородке, свою роль она успела выучить наизусть. Она почти не заглядывала в книгу.
– Разрешите вмешаться, – наконец не выдержал актер. – Давайте разберем пьесу. О чем она? – Генрих с торжествующим превосходством оглядел собравшихся.
– О любви, – с игривой готовностью отозвалась Ольга. – О чем же еще?
– Все пьесы мира, милая девушка, написаны о любви. А еще о чем?
Полина молчала, ожидая активности от своих подопечных. Клавдия Семеновна показательно скрестила руки на груди. Она не желала участвовать в дискуссии, затеянной заезжим выскочкой. Актер ей не понравился, это уже все поняли. А Ирме стало жаль его, потому что они здесь были все свои, а он – чужой. И уехать он не мог, теперь ему нужно было дожидаться последнего автобуса. Поэтому она решила поддержать разговор:
– Я думаю, это мечта о свободе. Человек не может быть счастливым, если он несвободен.
Актер быстро повернулся к Ирме и с интересом посмотрел на нее.
– Как вас зовут, девушка?
– Ирма.
– Ирма? А что такое свобода, по-вашему?
Ирма растерялась, почувствовала, что краснеет. Ее выручила Ольга. Она поднялась, поправила на груди кофточку.
– Не по адресу вопрос, – усмехнулась она. – Ирма замужем и потому несвободна. А вот я – свободна как ветер!
Все присутствующие с облегчением засмеялись, поддержали Ольгину шутку.
– Только толку от той свободы никакой! – глубоко вздохнула Ольга, не сводя глаз с Генриха. – Женихов у нас в Завидове корова языком слизала. Не-ту… И поэтому лично я, господин актер, буду голосовать за вас, если меня, конечно, спросят… – Она повернулась и озорно окинула взглядом собратьев по труппе.
Самодеятельные артисты с удовольствием загоготали, благо Ольга отомстила за «господ», обозвав Генриха в ответную господином.
– Вот мы тебе и поручим товарища артиста на автобус проводить! – припечатала Клавдия Семеновна. – А то мы сегодня зарепетировались. Дед меня домой не пустит.
– Да и мне надо бежать корову доить, – призналась Полина и снова беспокойно взглянула на часы. – Следующая репетиция, как обычно, в среду. – И, повернувшись к девушкам, спросила: – Проводите, девочки, артиста?
Ирма хотела было возразить, но Ольга проворно ответила за нее:
– Ну не бросим же мы такого видного мужчину одного? Проводим, можете не сомневаться.
Все дружно поднялись, засобирались, загомонили.
По дороге на автобусную остановку артиста и девушек догнал Генка Капустин:
– Анекдот знаете? Мужик к врачу приходит…
– Ген, ты бы шел домой, – недовольно оборвала его Ольга. – Мы твои анекдоты уже наизусть выучили!
– Нет, отчего же? – возразил Генрих. – Если молодой человек решил к нам присоединиться…
– Да какой он молодой человек?! – возразила Ольга. – Лапоть завидовский!
Генка топтался рядом, продолжая улыбаться.
– Оль, перестань, – одернула Ирма подругу. Она не понимала, чего добивается Ольга. Позорить Генку перед чужим человеком! Да они этого артиста скорее всего совсем не увидят больше, а Генка свой, родной почти. Конечно, он не красавец, для Ольги не жених, это ясно, но такой добрый, безобидный, разве можно с ним так? Это все равно что ребенка обидеть. – Рассказывай, Ген, – попросила она.
Но Генка махнул рукой и, все так же улыбаясь, попятился прочь от остановки.
– Побегу я, некогда… Покедова!
Он пожал артисту руку и быстро побежал вдоль домов по улице.
– «Покедова», – передразнила Ольга.
– Зачем ты так, Оль?
– Да ну его! Пристанет как банный лист… Лучше пусть Генрих нам что-нибудь расскажет… Генрих, а кого вы в театре играете?
Генрих повел бровями, распрямил грудь. Ирма догадалась, что рассказ предстоит насыщенный.
– Мне пора, – заторопилась она. – Вы уж тут без меня… проводитесь?
– Проводимся! – опередила Ольга всякие возражения артиста. И тут увидела знакомую зеленую машину, подъезжавшую к остановке. – А вот и милый твой, Ирма. Надо же как вовремя! На машине домой покатишь… – Ольга вздохнула, не скрывая зависти.
Павел подъехал вплотную, остановился. Вышел из машины.
– Вечер добрый… – проговорил он, окинув долгим взглядом замерзшую троицу. – Что это вы тут делаете? – И остановил свой взгляд на Генрихе.
– Мы с репетиции шли и… – торопливо начала объяснять Ирма, обнимая мужа за рукав тулупа.
– Садись в машину, – чуть слышно приказал он ей. Она тотчас нырнула в салон. – Все цветешь? – громко и развязно спросил он у Ольги. – Эх, где мои семнадцать лет…
– А мы вот артиста из города провожаем, – похвасталась та. – Актуальность пьесы разбирали…
– Во-он оно что… – непонятным для Ольги тоном протянул Павел и задержал взгляд на Генрихе. Тот приплясывал на снегу – к вечеру похолодало. – Разобрали? – спросил Павел. Ольге почему-то расхотелось шутить. – А вот и автобус…
Маленький синий автобус с вытянутым черным носом подъехал к остановке.
Павел сел в машину. Поехали.
– Полина Петровна попросила артиста проводить… Его отдел культуры прислал для помощи. А Ольга совсем не изменилась, да? Сегодня пьесу по ролям читали… Я уже отвыкла от театра, боюсь – получится ли у меня?
Ирма тараторила, беспокойно взглядывая на мужа. Но в машине было темно, она не могла разобрать выражения его лица. Он молчал. Молчал он и дома, за ужином. Отвечал только на вопросы матери. Кончив есть, Павел поднялся из-за стола и отправился наверх. Уже на лестнице, словно что-то вспомнив, он обратился к Ирме со словами, от которых у нее все внутри похолодело:
– Приходи скорей, дорогая…
Перемыв посуду, Ирма поднялась наверх, зашла в детскую. Дочка долго капризничала, прежде чем уснуть. Ирма терпеливо баюкала ее, слушая, как за стеной, у Игоря, работает телевизор. Дочка уснула, а Ирма все продолжала сидеть у кроватки и смотреть на ребенка. Она вздрогнула, когда скрипнула дверь и в комнату врезался луч света из коридора. Павел молча подошел и взял ее за руку. Ирма поднялась и покорно двинулась за ним. Молча миновали они узкий освещенный коридор, Павел плечом толкнул дверь в спальню.
В следующую секунду Ирма от сильного толчка в спину влетела в комнату и больно стукнулась о спинку кровати. Не спуская глаз с мужа, Ирма попятилась к стене. Ни один мускул не дрогнул на лице Павла, только в глазах появилось знакомое Ирме выражение. Их словно застилал туман.
– Паша, Паша… – Ирма попыталась пробиться сквозь этот туман. Но Павел подошел и наотмашь ударил ее по лицу. Ирма скрючилась и сползла на пол.
– Значит, артиста теперь захотела? – хрипло спросил он откуда-то сверху. – Ну и как они, городские? Слаще, чем деревенские? Ты для него так нафуфырилась? Это ты для него нацепила?
Ирма не поднимала голову, но догадалась, что Павел имеет в виду бусы, подарок сестры Эрны. Бусы появились давно, некуда было надеть. И сегодня, обрадованная внезапно свалившимся на нее праздником, надела впервые. Павел потянул бусы, Ирма почувствовала, как леска впивается ей в шею.
– Паша, больно, – тихо подала она голос. Но он тут же потянул сильнее, словно пробуя бижутерию на прочность, леска с колючими гранеными бусинами впилась ей в шею.
Ирма попробовала помочь себе руками. Леска разрезала кожу пальцев, с яростным стуком посыпались бусины… На глазах Ирмы выступили слезы. В следующую секунду Павел дернул ее за руку, и она оказалась на середине комнаты. Мельком увидела себя в зеркале шифоньера – красная, почти багровая щека, с правой стороны шеи выступает след пореза.
– Паша, этот артист уехал. Он больше никогда не приедет к нам, успокойся… Ты можешь спросить у кого угодно, я не оставалась с ним. Мы двух слов не сказали, Паша…
Ирма знала, что все бесполезно, но зачем-то говорила, по привычке пытаясь защитить себя непрочной завесой слов. Павел медленно приближался к ней, и она видела, как на белках его глаз выступали знакомые красные жилки.
– Паша, не надо…
Снова удар. Она закрыла лицо руками, но в следующее мгновение почувствовала, как муж дернул на ней блузку – вслед за бусинами посыпались пуговицы, затрещала непрочная материя.
– Сука! – прохрипел он, бросая ее на кровать.
Он рвал на ней одежду. Сквозь тяжелое дыхание она слышала грязные ругательства, произносимые с исступленной яростью. Ирма не плакала и не кричала. Она знала: теперь уже скоро. Насытившись своей свирепой близостью, Павел отвалился от нее и сразу заснул. Она лежала, боясь пошевелиться, прислушиваясь к его дыханию. Иногда в такие минуты ей казалось, что муж умер, и она подолгу приглядывалась к его перевернутой ладони, пока пальцы руки не вздрагивали во сне. Вместе с ними вздрагивала Ирма. Отползала на самый край двуспальной семейной кровати, заворачивалась в свой махровый халат и сухими глазами смотрела в черный кусок неба за окном…

Глава 8

Полина знала в своем селе каждый дом, потому что хоть единожды, но побывала в нем. Больше того, она знала каждое деревце, кустик, ручей и камень. Со многими местами у нее сложились «личные» отношения. Она любила свое село, но не сразу поняла это. Такие вещи узнаются лишь вдали от дома. Так уж устроена любовь к родному краю – иначе как разлукой ее не проверишь. А из дома она уехала слишком рано – сразу после восьмого класса. Когда заявила матери, что после восьмого собирается поступать в медицинское училище, та только рассмеялась в ответ. Мать не заметила, что Полина выросла. Взрослой у них в семье считалась лишь Любава. Старшая сестра к тому времени закончила техникум и вернулась в колхоз бухгалтером. Любава всегда была серьезной, рассудительной. Она словно родилась взрослой. Даже на родительские собрания к сестрам ходила вместо матери. Той вечно было некогда. Мать работала в сельсовете, пропадала там сутками. А отец, сколько Полина себя помнит, пил. Трезвым дети видели его редко, поскольку утром, когда он уходил на работу, они еще спали. А после работы он удивительным образом всегда находил с кем и чего выпить. Мать, в заботах и горестях, не заметила, как повзрослела средняя дочь. Ей казалось блажью желание Полины учиться медицине. Мать никогда не была слишком близка к младшим детям, поэтому и не углядела истока Полининого решения, не поверила, что это всерьез.
– Да ты крови испугаешься! – уверяла мать. – А практика в морге? Мала еще. Сиди дома…
Теперь-то она, пожалуй, поняла свою мать. У Полины и сейчас фигура девчонки, а тогда она была и вовсе не серьезной наружности. Однако внутри торчал стойкий оловянный солдатик. Правда, тогда об этом никто не знал. Полина бегала в клуб на занятия драмкружка, и поэтому мать не преминула поддеть:
– Думала, ты в актрисы запросишься, а ты – вон куда. Небось за компанию с девчонками?
– Нет, одна.
Любава поддержала мать:
– Думаешь, в городе-то сладко?
Конечно, в городе оказалось несладко. Приспособиться к толпе, движению на улицах оказалось целой наукой. Полине поначалу эта наука туго давалась. Жить приходилось на квартире, с хозяйкой. Непросто приспособиться к чужому человеку. Хозяйка оказалась капризной и вредной, первое время здорово придиралась к своей жиличке. Полине случай помог. Как-то к хозяйке дети привезли внука на выходные. Внук этот умудрился засунуть в нос кусочек спички. Полина сумела вынуть его пинцетом и к тому же распознала у ребенка аденоиды. Хозяйка Полину зауважала, стала ходить по квартире на цыпочках и стучаться в дверь. Медицинское училище Полина закончила с отличием, но останавливаться на достигнутом не собиралась. Стойкий оловянный солдатик внутри толкал ее на подвиги. Она знала, что теперь должна сама себя содержать, родители ей помогать не могут. Любаву выдали замуж, отделили. А нужно еще Светочку поднимать…
Полина устроилась нянечкой в больницу и поступила в мединститут, на вечерний. Приходя на дежурство в больницу, застегивая на себе белый халат, она словно оказывалась в другом мире, где была своей, где все ей было близко, понятно. Созвучно душе. Ошиблась мать – не пугал Полину ни вид крови, ни бинты, пропитанные ихтиолкой и йодом, ни все остальные «прелести» медицины. Она ни разу не усомнилась в правильности выбранного пути. А уж лекции в институте! Она впитывала их, как целебный эликсир, как тайну, доступную лишь посвященным. Особенно ей почему-то нравились лекции хирурга Коренева о гнойных ранах. Они врезались в память слово в слово, как записанные на пленку. Эти знания впечатались на всю жизнь. Потом она могла по виду раны, по особым признакам точно определить характер случая и дать прогноз. И чем лечить, тоже знала, и это не всегда были аптечные медикаменты. Можно сказать, что в институте Полина еще больше влюбилась в медицину. Она срослась с ней. А с Николаем познакомилась уже на старшем курсе. Это было трамвайное знакомство, как любил потом называть его он.
Это случилось весенним утром, она опаздывала на дежурство, бежала к трамваю, который уже медленно подползал к остановке – красный, из двух вагонов. Рельсы лежали как раз посередине дороги, а перед ними и позади них неслись машины, они тоже все куда-то опаздывали. Полина держала глазами задний вагон трамвая, думала лишь о том, чтобы успеть впрыгнуть на подножку. Не посмотрела на светофор, не услышала, как отчаянно сигналит водитель белых «Жигулей». Оттого, что она слишком торопилась и была на шпильках, каблук подвернулся, и она упала прямо перед капотом машины. Водитель с визгом затормозил, выскочил. Он решил, что сбил Полину, а она видела только трамвай, последних пассажиров, запрыгивающих на подножку. Успеть во что бы то ни стало! Водитель кричал, спрашивал что-то. Полина же отряхнулась и резво побежала к трамваю. Парень с подножки подал руку, она уцепилась за нее.
Оказывается, полтрамвая наблюдало сцену ее падения. Вагоновожатая сжалилась и задержала отправку. Все это рассказал ей тот самый парень. Посмеялись. Полина объяснила, что ей никак нельзя опаздывать на дежурство в больницу – больные ждут. Парень был симпатичный – улыбка не сходила с лица. Правда, как только Полина окунулась в работу, тут же забыла о нем. После дежурства вышла, а он стоит возле больницы с белыми цветами. Они долго гуляли по улицам. Полина первый и последний раз пропустила лекции в институте. Парня звали Николай, а ее девичья фамилия была Николаева. Он посчитал, что это не случайно. Через месяц они поженились. Она взяла его звонкую зимнюю фамилию – Мороз. Все было так естественно… Все само собой. Это был ее человек, он ждал ее на этом перекрестке судьбы. Они и не ругались никогда, и притирки у них особой не было. Просто теперь Полина понять не могла, как существовала без Николая раньше.
Жить стали вместе с его мамой, в гуще беспокойного мегаполиса. Николай посмеивался над Полининым неприятием города. Говорил, что она скоро станет совсем городской. Она и стала бы. В чем-то она даже превзошла городских – Полина всегда тонко улавливала, как нужно говорить, двигаться. К тому же она продолжала заниматься в театральной студии при драмтеатре.
Деревенщиной не выглядела. Но по деревне тосковала. Мужа таскала туда каждый выходной. На рыбалку, в лес, по гостям… Больше всего Полине не хватало линии горизонта. В городе взгляд то и дело во что-нибудь упирался. А у них в Завидове стоишь на холме – и взгляду просторно. Видны озера за селом, поля, полоска леса вдалеке. И горизонт ровный, широкий… Стоишь вот так, и внутри начинает вдруг щекотать отчего-то, и счастье берется непонятно откуда… По этим далям и скучала Полина больше всего. После стольких лет в городе поняла: не может она без деревни. Хочет вернуться.
Николай ее ностальгию всерьез не принимал, отшучивался. А когда Полина забеременела, вопрос встал ребром. В городе ее нещадно мучил токсикоз. Она улавливала все, даже самые неуловимые запахи. Любой транспорт отметался. Рвало даже в трамвае. Зато в деревне все моментально проходило, как по мановению волшебной палочки. Не раз местный председатель звал Николая работать в колхоз. И дом обещал, как молодым специалистам, выделить. Николай только отмахивался. А тут согласился дом посмотреть, сходил с председателем в гараж, мастерские. Полине дом сразу понравился – комнаты просторные, окна высокие. Три комнаты и кухня. Да еще веранда летняя, надворных построек полно. Когда это они в городе своей квартиры дождутся? Уговорили Николая. Он в деревне прижился, в город не просился потом. Да и некуда стало проситься вскоре – мать внезапно умерла, а квартира, поскольку в ней никто прописан не был, отошла государству. Вот так бывает… Осели они в деревне и прожили здесь вместе без малого десять лет. Снится ей теперь то время солнечным, а Николай во сне всегда улыбается. Он инженером в колхозе работал, а она устроилась в фельдшерский пункт. Ближайшая больница только в райцентре. Вот тогда-то и довелось в каждом доме побывать. Хоть день, хоть ночь – Петровна, беги. Вот где практика! Чего только не пришлось попробовать! И роды принимала, и кровотечения останавливала, и с белой горячкой дело имела, и с поножовщиной. А уж гнойных ран, которые она любила изучать в институте, повидала! Пришлось вылечить не один десяток. Почитай, все село стало ее пациентами. Ее фельдшерский пункт никогда не пустовал. Пока его не закрыли. Районное начальство объявило, что нет средств на содержание малых фельдшерских пунктов. Полина была обескуражена. Где работать? В городе можно побегать, работу поискать. А в селе?
Работа сама нашла ее. Руководительница драмкружка ушла на пенсию и предложила на свое место бывшую воспитанницу. Так Полина оказалась в клубе. Новая работа тоже не давала сидеть на месте. Сегодня, например, ей предстояло побывать в трех домах и посещения эти уложить между дойками Милки. А доила она свою корову каждые два часа – раздаивала. Молока Милка давала немало, вот только вымя от дойки до дойки успевало загрубеть. Возни с ним много, руки после дойки болят. Иногда час под коровой просидишь, прежде чем выдоишь.
Закончив с дойкой, Полина побежала к Никитиным. С тех пор как они открыли маслобойку, ни разу у них не была, не довелось. Вошла во двор и ахнула – до чего толково все устроено! Двор заасфальтирован, новый сарай сбоку, как продолжение двора. Чистота кругом, только по шуму Полина определила, что в сарае работает агрегат. Заглянула – вдоль стены стоят чистенькие жестяные и пластмассовые бачки, до краев полные масла. Володька с отцом вытряхивали семечки на пресс. Перекрикивая машину, Полина похвалила устройство, поинтересовалась, как работает. Сразу подосадовала в душе, что не вовремя пришла, приходится отрывать людей от дела. Не согласится Володька! Когда у молодого хозяина освободилась минутка, он подошел к Полине, и она, не слишком надеясь на успех, стала излагать свою просьбу. Володька не пришел в восторг от предложения сыграть в спектакле. Полина лихорадочно прикидывала, как долго придется его уговаривать и какие именно аргументы выдвинуть.
– Ну не хватает хороших мужчин, – призналась Полина, доставая из сумки список своих артистов. – Вот понадеялись на Лешу Величко, а он запил!
– Беда, – согласился Володька, через плечо Полины заглядывая в список действующих лиц и исполнителей. – Когда репетиция? – поинтересовался он, глазами пробежав его до конца.
– В среду…
Полина боялась поверить удаче. Она во все глаза смотрела на Володьку.
– Придешь, Володя?
– Ну а как же? – с непонятными искорками в глазах ответил он. – Прийти-то я приду, только получится ли у меня?
– Еще как получится! – обрадовалась Полина.
К дому Капустиных она уже летела окрыленная. Верила – если первое задуманное дело сладилось без помех, так же удачно будет и с остальными. В сенях ее встретил Генка с охапкой дров.
– Вы к Капустиным?
Генка не мог без шуток, Полина его выучила.
– К ним, – согласилась она, обметая с валенок снег.
Генка в это время начал рассказывать ей свежий анекдот:
– Почтальон приходит, спрашивает: «Иванова здесь живет?» – «Нет, она переехала». Почтальон с ужасом: «Кого?»
– Мать дома? – посмеявшись вместе с Генкой, поинтересовалась Полина.
– Дома, где ж ей быть? Подушки сочиняет.
Мать Генки, Дарья Капустина, была рукодельница. Она постоянно что-нибудь «сочиняла». То занавески на окна, то затейливый фартук, то новые чехлы на кресла. Дарья, хоть и была поварихой, всю свою сознательную жизнь проработала в колхозной столовой, имела хобби – любила шить. Сейчас она сидела у швейной машины в ворохе лоскутов, шила диванные подушки. Несколько подушек уже красовались на пестром покрывале. Дарья Капустина дружила с Любавой, и хотя имела взрослого сына и была значительно старше Полины, они были на ты и общались с удовольствием.
– Она опять что-то мастерит! – всплеснула Полина, едва поздоровавшись.
– А чё мне… – небрежно отозвалась Дарья.
Дарья Капустина была бессменной портнихой любительского театра, обшивала все спектакли, но каждый раз ее приходилось подолгу умасливать и уговаривать. Поэтому Полина начала с похвал диванным подушкам, которые без устали строчила Генкина мать. Наволочки Дарья комбинировала из всяких-разных лоскуточков, получались они пестрые, как лоскутное одеяло.
– Да так, ерундой занялась, – скромно обронила Дарья и кивнула на свободное кресло: – Садись. Твоя, говорят, отелилась. Телок?
– Телок.
– Хорошо. Коли телок – раздой будет хороший, молока много…
Поговорили о корове, теленке, кормах.
– Я ведь к тебе с делом, – наконец начала свое вступление Полина.
– Я уж поняла, – нарочно хмурясь, обронила Дарья и перекусила нитку. – Опять выступать собираетесь? Мой артист говорил…
– Ну да. Нам район деньги на костюмы выделил. Я – сразу к тебе.
– Не сидится вам… У меня заказов полно. Не знаю, как успею. Наверное, в этот раз – без меня.
– Дашенька! Ты так шьешь! У тебя руки золотые… – принялась петь Полина, перекладывая подушки. – И фантазии у тебя, Даш, хоть отбавляй. Никто так не сможет!
– Ну уж…
– Точно тебе говорю. К нам из театра художница приезжала, эскизы показывала. Наши все за тебя проголосовали. Клавдия Семеновна так и сказала: у нас Дарья Капустина лучше шьет!
Дарья не смутилась, в лице не дрогнул ни один мускул. От похвал она принимала важный вид, надувалась. Ее и без того округлая фигура становилась еще шире, грудь расправлялась. О себе она могла слушать долго, не перебивая. Полина не скупилась на комплименты.
– Да дел-то полно. Не вовремя вы спектакль-то затеяли. У нас ведь тоже корова вот-вот отелится. Когда шить-то?
– У тебя Гена помощник. Парень – молодец, не пьет…
– Пока не пьет, – согласилась Дарья. – Но если вовремя не женится – запьет. Женить его надо, Полина.
– Надо, – согласилась Полина.
Генка Капустин ей нравился – общительный, добрый. Был у него один недостаток – отсутствие какой бы то ни было внешней привлекательности. Генка Капустин был высок, но сутул, и эта сутулость портила общий вид. Лицо же его словно постаралось собрать на себе все несуразности: под рыжей шевелюрой светились маленькие непонятного цвета глазки, длинный нос в середине делал некоторое закругление и словно смотрел в сторону. «Красоту» эту завершали непомерно большие, пухлые, как у ребенка, губы. Все эти черты, собранные на одном лице, делали его настолько несуразным, что никто из деревенских девчат не решался посмотреть на Генку с практической стороны, не говоря уж о разведке его душевных качеств. А качества эти, Полина знала, изобиловали за внешне некрасивой оболочкой. Генка был отзывчив и жертвенно добр. В любой компании он из кожи лез, стремясь всех развеселить, и ему это почти всегда удавалось. Девушки беззастенчиво пользовались Генкиной добротой, смеялись его шуткам, пили его пиво и ели конфеты, но гулять шли с другими. И замуж выходили за других. Полина отлично понимала тревогу и заботу Дарьи Капустиной.
– Надо, Даш. У нас в клубе он на виду, мы ему роль дали. Сейчас весна, время такое, может, с кем и закрутит любовь?
– Да уж хоть бы! – горячо отозвалась Дарья. – Ведь он у меня золото! Что скажешь ему, то и делает! А иной раз и говорить не надо, сам видит дела-то! Боюсь, запьет, как все мужики в деревне. Ведь что здесь делать неженатому? Работать – ничего не наработаешь. Посмотришь кругом – спивается молодежь.
– Спивается, – согласилась Полина. – На танцах дети пьяные, Даш. Что уж говорить о молодежи…
Уходила Полина от Капустиных затемно, получив твердое согласие сшить костюмы для спектакля. Времени до дойки оставалось впритык, поэтому она шла быстро, по дороге переключаясь с рабочих забот на домашние. У магазина ее окликнули. Обернулась – стоит сестра Павла Гуськова, Лидия.
– Полина? Ирма велела передать, что в спектакле играть не сможет. Замену ищите.
– Как не сможет?! – обалдела Полина. – Да она только два дня назад…
– А теперь передумала. Планы у ней изменились. Мне что велено, то я и передаю. Что ты на меня-то волком уставилась?
– Я должна сама с Ирмой увидеться. Пусть она мне в глаза посмотрит и скажет.
У Полины все вскипело внутри. Ну что за работа! Зависишь от людей целиком и полностью, а они как дети. Буду – не буду. Ну уж от кого-кого, но от Ирмы она такого не ожидала.
– Ее дома нету, – угрюмо ответила Лидия. – С мужем в район уехала, будут не скоро.
Не став ждать слов Полины, Лидия развернулась и пошагала в сторону гуськовского «термитника».
Полина чуть не заплакала. Ну что теперь делать? Ну где взять Катерину для «Грозы»? Да что за работа такая? Денег платят – «кошкины слезки», да еще столько переживаний! Нет, нужно увольняться и сидеть на своем хозяйстве. Развести кур, гусей…
От обиды Полина даже не зашла в магазин, забыла. Прошла мимо, вся в своих мыслях. Сворачивая к себе на улицу, все же заметила ползущую по дороге тупоносую машину Гуськовых. Зеленая машина Павла поравнялась с ней, и Полина разглядела, что Павел в машине – один! Наврала Лидия-то!
Безотчетно повинуясь порыву, Полина повернулась и быстро зашагала назад, рассчитывая застать Павла в гараже, когда он будет ставить машину. Она прижмет его к стенке. Она вытянет из него правду! Если это он не пускает Ирму, нарушает данное слово, то она… то она тоже больше никому из их семьи не протянет руку помощи! А они еще к ней обратятся… Она овчарку заведет и на цепь у калитки посадит! Пусть тогда придут к ней среди ночи порезанные!
Эх и зла была Полина, когда, высунув язык на плечо, доползала до гуськовских ворот! Павел, как она и ожидала, закрывал замок на гараже. Фонарь от крыльца освещал площадку двора. Сторожевой пес взвился лаем, почуяв приближение чужака. Павел оглянулся.
Полина хорошо рассмотрела первое выражение на его лице. Оно, впрочем, сразу же изменилось, но ей хватило первых секунд. На лице его успел проявиться хмурый настороженный интерес, даже испуг. Он увидел Полину и испугался. Почему? Впрочем, секунды хватило, чтобы успеть натянуть на лицо маску добродушия, выпустить улыбку.
– Вот кому дома не сидится! Доктор наш! – И… вышел навстречу Полине, за калитку. – Хорошо выглядишь, Полина! Зима тебе к лицу – щеки горят, в глазах огонь… Эх, был бы я холостой… – Павел только не выплясывал перед женщиной, оттесняя от калитки к дороге. – Какими судьбами к нам занесло? Игорька решила проведать? Так ведь ты его быстро на ноги поставила! Он, представляешь, уж сегодня по делам поскакал… Кровь молодая покоя не дает…
– Да я…
Павел не дал ей слова вставить. Схватил своими ручищами за плечи и чуть ли не поднял над землей.
– Ну, спасибо тебе, Петровна! Ты моего брата спасла, руки у тебя золотые, сердце тоже. Вот это врач так врач! Не то что эти наши районные костоломы… Я им в глаза говорю: «Вот у нас, в Завидове, Полина Петровна – врач. А вы все – фуфло недоделанное». Разве они в медицине понимают? Накупили дипломов, сидят, выделываются… Штаны в кабинетах протирают. Какая у них практика? Они что, бегали по селу, как ты? Или, может, кто из них роды принимал? Рану колотую обрабатывал? Тьфу! Одно название – медицина!
Полине даже поначалу показалось, что Павел пьян. Но он наклонялся к ней низко, к самому лицу. Перегара не чувствовалось. Однако вел себя Павел Гуськов странно. Он держал Полину за плечи совершенно панибратски. Вел ее, обняв, и говорил взахлеб, как после долгой разлуки. Она ничего не поняла вначале, растерянно слушала его болтовню. Только когда он довел ее до колонки, догадалась, что ее уводят от «термитника» прочь! Он не хочет, чтобы Полина зашла к нему домой! Но ведь только позавчера она была у Гуськовых, делала перевязку Игорю, выслушивала жалобы Макаровны на больную печень. Была у них дома, всех видела. И Павел был дома и своим вниманием ее едва удостоил. Пришла она – смотрел боевик по телевизору, ушла – смотрел боевик. До дверей провожала Ирма. Пообещала прийти на репетицию, обещание сдержала. Так что же случилось за эти два дня?
– Я к твоей жене приходила, – наконец встряла Полина. – Она отказалась в спектакле играть. Я хочу знать причину.
– Да ты что? Отказалась? – Павел уставился на нее водянистыми глазами.
– А полчаса назад твоя сестра Лидия заверила меня, что Ирма уехала с тобой.
– Лидка? Да она дальше своего носа не видит. Ей лень задницу поднять. Посмотреть, кто дома, а кого нет. Я с ней разберусь. Значит, говорит, с мужем в район укатила? Ну, Лидка… В детстве пороли мало. Все больше мне доставалось, как старшему…
– Но что с Ирмой?
– С Ирмой? Да бабские капризы. Не понравилось что-нибудь. Вы, наверное, ей партнера плохого подобрали, – веселился Гуськов. – Кто у вас в театре играет?
– Гена Капустин, Крошка, – перечисляла Полина, не переставая крутить в мозгу отказ Ирмы. Так и сяк крутила, не могла понять. – Лешу Величко уговорили, запил…
– Да, негусто… – хохотал Гуськов. – А что ж, городской артист не устроил?
– Не устроил, – хмуро буркнула Полина, не поддерживая циничного тона Гуськова. – Свои, деревенские, не хуже сыграют. И между нами говоря, Павел, никто не поверит, что Ирма сама отказалась от роли. Это ты ее не пускаешь! А ведь обещал мне!
Полина вложила в свои слова столько обиды, что Павел остановился.
– Я? Да ладно тебе, Полин! Жалко мне, что ли? Обещал, что придет – значит, придет. Я свое слово держу!
– А сейчас она чем занимается, Ирма твоя? – не унималась Полина, поглядывая на окна гуськовского «термитника».
Павел продублировал ее взгляд.
– Да чё-то приболела она сегодня, лежит…
– Лежит? Может, помощь ей нужна? – Полина сделала вид, что порывается пойти назад.
– Какая помощь, ты чё?! – Павел хохотнул, а сам перегородил ей дорогу. Встал, широко ноги расставил и стал хохотать, словно Полина сморозила великую глупость. – Как это у вас называется? Критические дни! Придет она, не переживай. С недельку покочевряжится, а потом придет. Я Ирму-то лучше знаю… Не бойся. И роль выучит. Я прослежу!
Последние слова Павел произносил, пятясь назад, как-то вприпрыжку отступая от Полины к дому, показывая, что замерз стоять с ней, ноги закоченели. Потом повернулся и побежал, оставив Полину одну у колонки.
Ей ничего не оставалось, кроме как отправиться восвояси. Дома она механически делала свои дела, все думая о встрече с Павлом, пока не попал в поле зрения свитер Николая, аккуратно сложенный на столе. Ведь ходила мимо несколько дней и почему-то не убрала в шкаф! Она вдруг почувствовала себя провинившейся. Это что же получается? Много лет хранила вещи мужа будто святыню какую и вдруг, без раздумий, отдала случайному человеку?
«Коля, Коля. Прости! Сначала сделала, потом – подумала».
Она подошла, взяла свитер, поднесла к лицу. Пахнет? Пахнет… Только не Николая это запах!
Вещь предательски быстро впитала запах другого человека. Запах живой, волнующий. Мужской.
Полина прижалась к свитеру щекой. И испугалась. Второй раз испугалась.
Первый – это в тот вечер, когда они возились с коровой. Она вошла в кухню. А Добров выходил. Они столкнулись в дверях. И он случайно оказался так близко, что вдруг на нее обрушилось его поле. С ней что-то стало происходить. Это примерно как если ты входишь в лес и на тебя опускается тишина, и аура деревьев, и обволакивает тихий шелест… И вот ты стоишь и всем существом чувствуешь это, и с тобой что-то происходит такое, что из леса ты возвращаешься немножко другим.
Так и здесь. Только с человеком. Ты попал в его поле – облако запаха, тепло, импульсы, еще что-то такое необъяснимое. И это все сплетается с твоим. И ты чувствуешь, как начинает покалывать за ушами, и кровь толкается в животе, и все тело окутывает непонятно откуда возникшее тепло.
Тогда Полина испугалась. Она немного опьянела от этого ощущения. А теперь не могла вспомнить – а было ли у нее так с Николаем? Да нет, это что-то незнакомое. В юности все по-другому. А то, что теперь, – просто от одиночества. Фантазия разыгралась. Еще не хватало. Жила столько лет одна – и ничего. А тут – случай, ерунда. Полина отругала себя, вернула свитер на его законное место, закрыла шкаф. Она запретит себе даже думать на этот счет. Еще не хватало, чтобы она, как девочка, начала томиться от страсти!

Когда Добров переступил порог офиса, его посетило странное ощущение. Он почувствовал себя человеком, которого грубо разбудили в то время, когда он видел прекрасный, удивительный сон.
Его сразу стало раздражать всё и вся. В приемной слух резала речь двух девочек, которые работали у него не меньше года, и при этом день изо дня ему приходилось слышать их милую деловую болтовню. Раньше он не замечал, как чудовищно они разговаривают! Откуда они берут эти ненатуральные интонации? Сейчас одна из них говорила по телефону, другая беседовала с клиентом. Обе говорили так, словно недавно выучили язык и теперь не без труда нанизывают предложения на одну-единственную интонацию, зачем-то делая акцент на конце предложения. Обе сотрудницы так и напрашивались на сравнение с электронными куклами. Борис, едва кивнув им, прошел в зал менеджеров. Но и там не смог пробыть больше двух минут. Его вышколенные работники напомнили ему манекены, те, что стоят в витринах бутиков на центральной улице. Все они являлись участниками согласованного действа, автором которого был он сам. Да, ведь именно он разрабатывал устав фирмы, правила корпоративного поведения и даже стиль одежды. Это он требовал от подчиненных неукоснительного соблюдения всех правил. Костюм, причесочка, ногти, макияж, речь, улыбочка. Вот они и двигаются с наклеенными улыбками, и жесты у них все выверенные, как будто с ними репетировал хореограф. А его это раздражает!
Он вызвал к себе Веру Синицыну, своего «супербухгалтера», как он сам ее называл. Синицына много лет была его правой рукой. Она не обижалась когда он звонил ей домой, на дачу, напрягал ее в нерабочее время. Она всегда была готова ринуться в бой.
– Вера, я хочу разобраться насчет Корякина, – сказал он, показывая ей на кресло.
– Что тут разбираться? – пожала плечами прямая, сухопарая Синицына. – По-моему, все ясно. Нашел себе более теплое местечко.
– Давай с самого начала.
– Прошлую субботу мы с мужем тусуемся на одной крутой вечеринке. Ко мне подходит Краснов, ну и начинает разговоры разговаривать. Ну, представь мое удивление, главный конкурент, враг, можно сказать…
Добров поморщился:
– Вера, давай без этого вот… – Он покрутил в воздухе рукой.
– Так вот, Краснов ко мне подкатывает и начинает откровенно вставлять всякие шпильки. То-сё, о налогах, о товаре, о поставщиках… И вдруг ни с того ни с сего заявляет: «А хочешь, сейчас скажу, сколько вы в прошлом месяце чистой прибыли огребли?»
– Ну? – нетерпеливо перебил Добров.
– И вываливает мне информацию с точностью до копеечки. Он, конечно, в подпитии был, болтал много, но ведь точно все назвал! У вас, говорит, есть человечек, который работает на два фронта…
То, что несколько дней назад могло довести Доброва до инфаркта, сейчас почему-то не производило должного впечатления. Он молча слушал «супербухгалтера», вырисовывая на листке бумаги круги. Один в другом, как круги по воде от брошенного камня.
– Сначала Краснов кочевряжился, не хотел говорить, кто ему капает про нас. А потом раскололся. Оказалось, они с Корякиным в одной компании охотятся. И тот под водочку ему, Краснову, все выкладывает.
Добров молчал, вырисовывая круги. Вера в замешательстве сидела перед ним. Видела, что с шефом что-то творится. Не узнавала его. Обычно, вернувшись после хотя бы суточного отсутствия, он носился по офису, беседовал со всеми, всюду заглядывал, наводил шорох. И обязательно собирал совещание, во время которого дотошно вникал во все детали.
– Совещание объявить? – спросила Вера. Ей показалось – он не услышал ее. – Борис Сергеевич, – осторожно повторила она, – совещание будет?
– А? Нет. Работайте. А где Корякин?
– На завод поехал. Будет к четырем.
– Хорошо.
Борис не знал, как поступить. Обычно скорый на решения, сейчас он медлил. Его тяготил предстоящий разговор с Димой. Ему претила собственная роль, и видеть друга оправдывающимся он не хотел. Все внутри восставало против этого. Сейчас даже собственный кабинет казался ему неуютным. Он решил немедленно поговорить с офис-менеджером, пусть цветов ему здесь поставят, что ли…
Он снова проходил через зал менеджеров, и снова люди в нем напомнили кукол. И вдруг одно лицо выбилось из общей картины. Он даже остановился.
Это была Катя. Она не отличалась от своих соседок ни костюмом, ни цветом волос. Но Добров понял, в чем дело – у девушки было заплаканное лицо. Следы слез делали его настоящим.
– Катя, зайдите ко мне через минуту, – на ходу бросил он.
Она испуганно взмахнула ресницами.
Поговорив с офис-менеджером, он вернулся в кабинет. Возле двери его уже поджидала Катя, нервно теребя блокнот. Пальцы ее дрожали.
Он подождал, когда она усядется, и участливо спросил:
– У вас что-то случилось?
Новый испуганный взмах ресниц и новый поток слез. Добров отдыхал взглядом на ее живом лице. Он думал о том, до чего странно устроен мир: горе делает человека настоящим, заставляет забыть о навязанной роли, стать естественным.
– Вы поплачьте, Катя, не стесняйтесь, – подбодрил он. – Вас кто-то обидел?
Она отчаянно потрясла головой.
– Знаете, Катя, сегодня в офисе ваше заплаканное лицо показалось мне единственно живым. Мы, все остальные, выглядим бездушными куклами, – вздохнул он.
Она с еще большим трагизмом покрутила головой:
– Не говорите так, Борис Сергеевич! Вы не знаете, какая я! Не знаете, что я сделала! И поэтому жалеете меня!
– Что вы могли такого натворить? – снисходительно поинтересовался он, хотя в его планы не входило заставлять ее исповедаться. Ему просто было необходимо увидеть перед собой настоящее, неофисное лицо. Ему было не по себе, и он позавидовал женской способности выплакаться.
– Вот и могла! – Девушка подняла на него опухшее от слез лицо. – Это я рассказала Краснову о доходах фирмы!
Добров молча посмотрел на нее. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Он довольно долго молчал. Затем спросил:
– Зачем?
Она вновь разразилась слезами. Добров пододвинул Кате салфетки.
– Зачем? А я знаю – зачем? Мы встречались с ним. Ну, нас познакомили. И мы…
– Он ваш любовник?
Катя кивнула:
– Был. Да, Краснов был моим любовником. А потом у нас на фирме появился Дима…
– С Димой вы… тоже? – поразился Добров, чем вызвал у девушки новый поток слез.
– Нет! Конечно же – нет! Дима порядочный, у него семья… Но ведь именно в таких почему-то влюбляются дуры, подобные мне!
– Из-за любви к Диме вы дали отставку Краснову? – догадался Борис, подвигая Кате пепельницу. – Курите.
– Спасибо. Да, конечно, я не могла больше встречаться с Красновым. Сказала, что люблю другого. Он как-то узнал, что этот другой – Дима. Краснов был в бешенстве. А потом решил, как насолить. Вы не сомневайтесь, я бы все равно к вам пришла…
Борис ничего не говорил, а только смотрел на нее и думал о Димке.
– Понимаете, Борис Сергеевич, Дима ведь ничего не знает, не догадывается ни о чем. Я думала, как я признаюсь, как расскажу вам обо всем? Ведь тогда и Дима узнает… И я все эти дни как на иголках. А сегодня нервы не выдержали… Вы извините меня… Если бы вы Диму уволили, то я…
И она снова залилась слезами. И откуда в ней столько слез?
– Никого увольнять не будем, – задумчиво проговорил Добров и добавил: – Спасибо вам, Катя.
– За что? – поразилась она сквозь слезы.
Добров подошел и дотронулся пальцем до ее зареванного носа:
– За то, что вы сегодня так много плакали.
Когда Катя ушла, Добров понял, что ему просто необходимо взять отпуск. И он сделает это прямо сегодня.

Глава 9

Любава стояла перед Красным домом и смотрела на окна. Дом как дом. Типовая двухэтажка. Только первый этаж слева занимает хозяйственный магазин, а над магазином в подъезде одна-единственная квартира. Если верить заполошной тете Стеше, именно эта квартира Любаве и нужна. Только ноги почему-то как ватные. Не идут. Тем не менее, преодолевая внутренний протест, Любава вошла в подъезд и остановилась перед единственной дверью на лестничной площадке. Прислушалась – тихо. Позвонила. Ни звука за дверью. Позвонила еще раз. После этого из глубины квартиры до нее донеслись отчетливые звуки. Кто-то неторопливо шел к двери. Когда дверь открылась, Любава увидела типичного амбала в коже, бритого и со жвачкой во рту. Он полусонными глазами взирал на нежданную гостью.
– Ошиблись квартирой? – подсказал он в ответ на ее молчание. Любава отчаянно завертела головой:
– Нет, мне сюда. Думаю, что сюда.
– Вам кого, женщина? – лениво поинтересовался амбал, оглядев через ее плечо лестничную клетку.
– Вашего хозяина.
Он снова уставился на нее. Стал неторопливо изучать ее с ног до головы, с трудом ворочая извилинами мозга. Пока он ее рассматривал, Любава успела прийти в себя и успокоиться.
– А чё надо-то вам, женщина? – Амбал наконец изверг из себя подходящий вопрос.
– У меня дело. По бизнесу.
Амбал не сводил с нее глаз, туго соображая. Он открыл было рот, но в это время внизу хлопнула дверь, и несколько человек вошли в подъезд и стали подниматься по лестнице. Здесь амбал отреагировал мгновенно – он втолкнул Любаву в квартиру, своей широченной фигурой наглухо закрыв амбразуру дверного проема. Она стукнулась локтем о дверной косяк, но не успела даже потереть локоть, поскольку была обхвачена сзади двумя ручищами, одна из которых обездвижила ее руки, другая зажала рот. Ее втолкнули в маленькую комнатушку рядом с кухней. Любава слышала, как в коридор зашли несколько человек, как негромко заговорили. Затем вошедшие переместились в комнату, слышно стало хуже. Дверь приоткрылась, в комнатушку заглянула круглая голова амбала и коротко изрекла:
– Отбой!
Ручищи, державшие Любаву, ослабили хватку. Она вывернулась и увидела рядом с собой второго амбала, как зеркальное отражение повторяющего первого.
– Меры предосторожности, – пояснил второй амбал, указывая на кресло.
Любава послушно села. Рука болела, рот горел, но она молчала, рассматривая своего тюремщика. Теперь она разглядела, что это не брат-близнец первого. Если у первого почти не было видно бровей, то у этого брови топорщились густые и губы выпячивались, придавая физиономии слегка обиженное выражение. Он сел напротив Любавы и не спускал с нее глаз.
– Хозяин приехал? – догадалась Любава, показывая глазами в сторону двери. Бровастый никак не отреагировал на вопрос. Любаве стало неуютно под его тупым взглядом. Она поерзала в кресле, обхватила руками колени. Огляделась. Комната как комната. Кресла, стол с компьютером, шкаф. Ставку бандитов она представляла себе как-то иначе. Замаскировались…
Она внутренне подбадривала себя, убеждая в том, что «двум смертям не бывать» или «чему быть, того не миновать». Но ее не покидал неприятно леденящий душу холодок. Наконец дверь распахнулась, и показалась предыдущая бритая голова.
– Айда, – позвал он Любаву. Она поднялась и последовала за бритоголовым.
В большой комнате сидели несколько мужчин в кожаных пиджаках. Любава никого из них не знала и поэтому не могла решить, к кому же ей обратиться. На диване сидели два молодых парня, лет по двадцати пяти. Один темненький, вроде как нерусский, второй – с крашеными «перьями» в прическе. Мужчина постарше подпирал стену, выжидательно взирая на гостью. Здесь же, в кресле, сидел плюгавенький такой мужичонка, лысенький, в очках. Он был постарше остальных, но выглядел менее солидно. Поэтому Любава обратилась к тому, кто стоял:
– Помогите мне, пожалуйста… Безвыходное положение совсем…
Она чуть не сказала: «Товарищи бандиты». Вовремя прикусила язык. Тот, что стоял, начал допытываться, почему она пришла именно сюда, кто ее навел на эту квартиру. Любава беззастенчиво выдала бабу Стешу, рассказав заодно про курей и «маркоманов». Двое молодых на диване при этом переглянулись, изобразив на лице подобие ухмылки. Любава поняла, что развеселила их. И уже бодрее начала излагать суть своего дела. Она говорила долго, ее ни разу не перебили. Только Стоявший несколько раз переглянулся с Лысеньким. Любава догадалась, что решать будут они, а от двух молодых ничего не зависит.
– Значит, вы хотите, чтобы мы вашего Пухова… припугнули? – сделал вывод Стоявший, когда она замолчала.
Любава плечами пожала:
– Вам виднее, ребята. Я только хочу, чтобы он мне мое оборудование отдал, больше ничего. Я новое помещение нашла под пекарню, школа мне свои старые мастерские в аренду отдает.
– Все это хорошо… как вас по имени-отчеству?
– Любовь Петровна.
– Все это хорошо, Любовь Петровна… Только нам-то в этом какой резон? – подал голос Лысенький, и Любава задумалась. Действительно… – Вы, наверное, думаете, нам удовольствие доставляет всех пугать и наказывать? Напротив, Любовь Петровна, мы очень мирные люди. Разбираться в таких делах должны органы правопорядка… Или – суд. Вы нам никто, и ваш Пухов нам никто… А завтра он бизнес свой откроет и станет делиться с нами… Может такое случиться? – спокойно, как воспитательница в детском саду, вопрошал Лысенький.
– Может, – согласился с ним Стоявший.
– Я вам заплачу… – залепетала Любава. – Сейчас я, конечно, в долгах, но потом…
Двое молодых ее уже не слушали, тихонько и лениво переговариваясь о своем. Стоявший зевнул, не потрудившись свой зевок прикрыть рукой. Любава все не могла поверить, что бандиты готовы отказать ей. Как же так?
Она достала тетрадь с бухгалтерией и протянула ее Лысенькому.
– У меня все записано. Может, вы думаете, я обманываю? Я ничего ему не должна, ни копейки. Я так на вас надеялась… Я ведь хлеб для детдома, школы и детсада покупала все эти дни… Вся в долгах теперь…
В эту минуту в коридоре послышался шум, голоса. Лысенький вопросительно глянул на Стоявшего.
– Гусаки приехали, – пояснил тот.
В комнату один за другим вошли несколько здоровенных парней, среди которых Любава сразу узнала знакомого, завидовского, Павла Гуськова.
– Товар привезли, – с порога похвастался Павел, но его оборвал взглядом Стоявший. Повел глазами в сторону Любавы.
Тот обернулся, присвистнул удивленно:
– О! Какие люди! Любовь Петровна! Сестрице вашей от меня нижайший поклон и от Игорька тоже. Как вы живы-здоровы?
– Твоя знакомая? – уточнил Стоявший. Молодые парни поднялись и вышли. В коридоре хлопали дверью, входили, выходили. Любава поняла, что вот сейчас, сию минуту, решится исход ее дела. И от нее уже ничего не зависит.
– Да это же лекарши нашей, Полины Петровны, сестра родная! – воскликнул Павел.
– Это которая тогда… – подал голос Лысенький и вытянул шею в сторону Любавы. Маленькие глазки его под очками окрасились признаками живого интереса.
– Ну да! Полина Петровна вам тогда пульку-то вынула… А недавно Игорька моего подлечила. Пырнул один хмырь под ребро, царство ему небесное…
– Много болтаешь, Гусь, – одернул его Стоявший.
– Давайте-ка сюда вашу тетрадь, – почти ласково обратился к ней Лысенький.
Павел и Стоявший сгруппировались вокруг Лысенького, о чем-то негромко разговаривая.
Затем Павел повернулся, пошел прочь из комнаты и напоследок напомнил:
– Привет Полине-то. Мы, Гуськовы, добра не забываем.
Любава мало что поняла из его слов, но почувствовала, что ситуация волшебным образом изменилась. И Стоявший, и Лысенький смотрели на нее уже по-другому. Ее проводили до двери, спросили номер телефона. Стоявший сказал ей у порога:
– Вам позвонят.
И она, в каком-то заторможенном состоянии, спустилась вниз.

Добров позвонил в дверь и поймал себя на мысли, что по характеру шагов бывшей жены пытается определить ее настроение. Сейчас шаги раздавались невеселые. У Галины вообще редко бывали веселые шаги, но все же бывали.
Он постарался настроить себя позитивно, даже изобразить на лице подобие улыбки, когда зашевелился ключ в замке. Выставил вперед коробку с тортом. Галина открыла, пару секунд взирала на него неприязненно, затем отступила, давая ему пройти.
– Ну и зачем ты это приволок? – начала она, принимая коробку с тортом и уходя на кухню. – Знаешь же, что я мучного не ем, а у Ростика на шоколад аллергия.
– Разве торт шоколадный? – удивился Добров, снимая куртку и пристраивая ее на вешалку, рядом с многочисленными плащами и пальто Галины.
– Что, ослеп? Шоколадной крошкой посыпано!
– Теще отвезешь, – отмахнулся Добров. – Где Ростик?
Он старался говорить как можно беспечнее, как будто предыдущего инцидента не было. Но Галину заводил сам факт его приезда, Добров действовал на нее, как красная тряпка на быка. Был сигналом к наступлению. Она беспокойно заходила мимо него туда-сюда.
– Его нет.
– То есть как – нет? – ушам своим не поверил Добров. Он закипел без подготовки, враз, как по сигналу стартовой ракеты. – Опять тот же номер? Где мой сын? Я хочу его видеть!
– Скажите пожалуйста! Он хочет! А чего я хочу, тебя когда-нибудь интересовало? Чего ребенок хочет? «Я хочу»! – передразнила она, переставляя местами стулья. – Ты дальше собственного носа никогда не видел! Всегда был эгоистом! Самовлюбленным, самоуверенным эгоистом!
– Мой сын живет дома, с матерью, или нет? – не отвечая на обвинения, спросил Добров. – Куда ты его дела?
– Продала, – усмехнулась Галина, усаживаясь в кресло.
– Я хотел уладить дело мирным путем. Вижу, что зря, – изо всех сил сдерживая себя, сказал Борис. – Я буду подавать в суд. Хочу, чтобы ты это знала.
– Испугал, – отозвалась жена, выравнивая пилочкой ногти. – Все законы на моей стороне.
– Я своего добьюсь, – проговорил Борис тоном, который любого бы убедил в том, что он не шутит.
Галина и бровью не повела.
– Добьешься, Боренька, но только побегать тебе придется…
– Ты об этом мечтаешь?
– Говорила я, что наш развод тебе боком вылезет? Говорила, что жизнь тебе испорчу? А ты мне, помнишь, что на это сказал? Руки, мол, коротки. И в другой город уехал, думал, я тебя там не достану. А мне и доставать не пришлось. Сам прибежал. И еще прибежишь…
Добров не успел ответить, раздался звонок. Опережая жену, Добров двинулся в коридор, открыл входную дверь и увидел свою тещу.
– Боря! – обрадовалась та. – Как хорошо, что ты здесь! А уж Ростик заспрашивался: «Что мой папа не едет ко мне?» А я говорю, дела у него, детонька, приедет в воскресенье.
Добров знал, что у него за спиной Галина делает отчаянные знаки своей матери, но та не видит против света. Пользуясь моментом, он уточнил:
– Вы его не привезли?
– Как же я его привезу? – удивилась теща. – Из больницы кто ж мне его отпустит? Я навестила, гостинцы отвезла. Ему теперь апельсины-то нельзя, мандарины тоже…
– Как – в больнице? – Добров обернулся на жену. Та, поджав губы, испепеляла взглядом свою мать.
– А ты разве не знаешь, Боря? Галя, ты что ж…
Теща переводила взгляд с одного на другого.
– Не успела сказать, – буркнула жена, отворачиваясь.
– В какой больнице? – срывая куртку с вешалки, прорычал Добров.
– Так в детской. Палата двадцать пятая, – заученно ответила теща, все еще не сообразив, в чем ее оплошность.
– Никто тебя не пустит на ночь глядя! – мстительно бросила жена ему в спину.
Добров захлопнул дверь.
В больнице вопреки предсказаниям Галины никто не стал чинить препятствий для встречи отца и сына. Когда Ростик показался в конце коридора, у Бориса сердце оборвалось: сын выглядел тоненьким, бледным растением, которому не хватало солнца. В середине коридора Ростик как-то воровато оглянулся и потом побежал, отчаянно мотая головой на тонкой шее. Вероятно, бегать ему не разрешали. Добров подхватил сына, поднял на руки, закружил, как делал обычно.
– Папка… – выдохнул Ростик и добавил виновато: – А я вот болею…
– Что у тебя болит?
Мальчик пожал плечами. Подумал и сказал:
– Я задыхаюсь.
– Задыхаешься? Как это – задыхаешься? – испугался Добров и почувствовал, что вискам становится горячо.
– Я сначала болел бронхитом, а потом стал задыхаться, – пояснил Ростик, вспоминая слова взрослых. – Нам уколы колют, дают витамины и еще делают прогревания. Здесь скучно…
– Я недавно тоже болел, – признался Добров, прижимая к себе стриженую голову сына. – Только я не в больнице лежал, а в деревне.
– А что такое деревня?
– Это такое место, где дома маленькие, в один этаж. И рядом с людьми живут разные животные…
– Собаки?
– Собаки, лошади, коровы… Я видел, как родился теленок. Его назвали Мартином.
– Я тоже хочу в деревню, – решил Ростик.
– Мы обязательно с тобой поедем туда, – пообещал Добров. – Ты только выздоравливай, ладно?
Проводив сына, Добров зашел к врачу, чтобы услышать приговор: астма.
– В такой экологической ситуации, как у нас, с астмой очень трудно бороться. Выхлопные газы, бензин, заводы… Сами понимаете. Все может вызвать удушье. С астмой нужно научиться дружить…
Врач что-то еще пытался втолковать Доброву о лекарственных препаратах, об ингаляторах, о чем-то еще, но мозг Доброва зациклился на самом факте: у ребенка ТАКОЕ заболевание!
Перемаявшись ночь в гостинице, Борис утром отправился в суд. Он решил отсудить себе право видеться с сыном.

Репетиция пьесы проходила в зрительном зале. На сцене выгородили примерную декорацию, поставили скамейки и стулья. Первыми подошли женщины, с них и начали. Диалог Варвары и Кабанихи исполнялся очень органично. Клавдия Семеновна старалась, а Ольга от природы была артистична.
Полина хвалила их, а сама гадала: придет ли Ирма? Прошла ровно неделя с того памятного разговора у «термитника». Не выходил этот разговор из головы, нет-нет и вспомнит его Полина. Вот зашел Крошка, кузнец, прозванный так за свой богатырский рост и крепкое телосложение, словно бы в насмешку. Сел на первом ряду, сиденье под ним так и застонало. Полина пригласила его на роль Дикого из-за фактуры. Крошка никогда прежде не играл на сцене и, конечно, волновался. Достал листок со словами из-за пазухи, углубился в них. Генка Капустин балагурил, угощал артистов семечками, травил анекдоты. Пришел Ваня Антипов, зоотехник, в новой куртке. Приплясывающей походкой обошел артистов, поздоровался со всеми, уселся возле Полины. Она похвалила его новую куртку, поинтересовалась, где он ее купил и за сколько. Это обязательно, иначе с Ваней нельзя, он большой ребенок. В Завидове, сколько Полина помнит, к его имени всегда приставляли второе – Модный. Своей одеждой, манерой Ваня старался выделиться из общей картины жителей села. Ваня после слов Полины расцвел, расстегнул замок куртки, зааплодировал Клавдии Семеновне. Отыграв сцену, Ольга спустилась в зал.
– Ванечка наш все наряжается! Куры на птичнике небось с ума сходят! – поддела она, протягивая руку Капустину. Тот насыпал Ольге семечек, что-то шепнул на ухо, она как бы нехотя засмеялась.
Полина пригласила на сцену Андрея Крошку. А сама все поглядывала на дверь – не покажется ли Ирма? Народ подходил, но Ирмы не было. Пришел Володька Никитин. Ольга подскочила, помахала ему рукой, отодвинулась от Генки, освобождая место для опоздавшего. Володька присоединился к молодежи на первом ряду. Полина окинула взглядом собравшихся. Молодцы, почти все собрались. Все, да не все. Неужели не придет? Снова обернулась на случайный скрип входной двери.
Крошке туго давалась сценическая наука. Крупный и неповоротливый, он, конечно, немного походил на купца, но был ужасно зажат, краснел и терял голос. Клавдия Семеновна и так и сяк пристраивалась к нему, а Полина делала вид, что все идет как надо. Подошел Володька, подсел, взял текст пьесы.
– А «Катерина» где? – немного лениво поинтересовался он.
– Опаздывает, – оптимистично заверила Полина. – Но ты не переживай, Володя, у тебя там большая сцена с Варварой и Кудряшом. Перечитай пока.
Володька стал листать пьесу и снова, как бы между делом, поинтересовался:
– Может, болеет?
– Ирма-то? – встряла вдруг Ольга, которая сидела от них довольно далеко. – Вчера здоровехонька в магазин приходила. Но ведь у богатых свои причуды. Хочу – приду. Хочу – подведу всех…
Полина удивилась, что Ольга, сидевшая от них не близко, услышала разговор.
Она собралась возразить что-то, но тут скрипнула дверь, и показалась Ирма. На ее норковой шапочке блестел снег.
– Прошу прощения за опоздание…
Володька встал, уступая ей место рядом с Полиной. Ирма в знак благодарности, а заодно и здороваясь, пожала ему руку. Затем наклонилась к Полине, шепотом излагая заготовленное оправдание, а в это время Ольга приблизилась к ним, подхватила Володьку под руку и потащила на сцену.
– Володя, идем. Отрепетируем наш отрывок, пока опоздавшие сцену не заняли. Я самая первая пришла, а ухожу всегда последняя. Будто у меня дел дома нет!
– Какие у тебя дела, Оля! – возразила Клавдия Семеновна. – Молодая, незамужняя. Самое время в клуб-то бегать.
– А личную жизнь когда налаживать? – окидывая Володьку откровенным взглядом, спросила Ольга.
– Вот ты ее тут, в клубе, и налаживай! – живо отозвался Ваня Модный, остальные одобрительно загудели.
– Придется, – не спуская глаз с партнера, притворно вздохнула Ольга.
Они начали диалог, к ним присоединился Ваня Модный, игравший Кудряша. Молодежь веселилась, Полина чувствовала, что в коллективе забродил тот особый дух флирта, который появляется почти всегда, как только собирается вместе большая компания молодых людей, занятых общим делом. Флирт в любительском театре на пользу, особенно когда пьеса ставится про любовь. Полина не заметила, как полтора часа репетиции пронеслись. Артисты, отыгравшие свой эпизод, уходили по домам. Когда Ирма вышла на сцену, зал был почти пустой. Остались Ольга да Генка Капустин. Лузгали семечки, наблюдая репетицию. Шла сцена первого свидания Бориса и Катерины. Текст пробуксовывал. Володька, только что отлично подыгрывавший Ольге, вдруг потерял все свои краски, уткнулся в текст. Ирма выглядела напряженной, куда делись ее прежняя раскованность и азарт? Полина ничего не могла понять.
– Ирма! Все в порядке? – уточнила Полина. Она с беспокойством приглядывалась к своей главной героине. Та пожала плечами. Володька стал прокашливаться, будто это проблемы с голосом мешали ему общаться с партнершей.
Сзади Ольга хихикала на шутки Капустина. Полина обернулась и попросила:
– Ребята, вы бы сходили в библиотеку… Нужно найти второй экземпляр пьесы.
Ольга поднялась, лениво потягиваясь, выгибаясь всем телом.
– Ну, если мы мешаем… – протянула она, – тогда, конечно…
Генка поднялся вслед за ней. Ольга обхватила Генку за шею и запела на весь зал:

Меня милый не целует,
Говорит: потом, потом…
Прихожу, а он на печке…
Дождавшись, когда Ольга с Генкой уйдут, Полина взглянула на часы и извинилась:
– Ирма, Володя… Мне нужно бежать, корову доить. Вы бы порепетировали одни, если время терпит?
– У меня – терпит! – живо откликнулся Володька.
– Ну а я опоздала, поэтому мне не отвертеться, – улыбнулась Ирма.
– Вот и славно! – обрадовалась Полина. – Пока вам никто не мешает, с текстом освоитесь.
Она подхватила свое пальто, заторопилась к выходу.
Володька взглянул на Ирму и нерешительно предложил:
– Начнем?
– Пожалуй…
Она опустила глаза в текст.
– «Это вы, Катерина Петровна?»
Володька взглянул на Ирму, улыбкой стараясь разогнать неловкость. Ирма не смотрела на него. Она по-прежнему продолжала созерцать носки своих сапожек. Володька проговорил громко:
– «Уж как мне благодарить вас, не знаю».
Ирма молчала. Ей и по тексту полагалось молчать. Только сердце отчего-то упало и поплыло вниз, когда Володька произнес строго по Островскому:
– «Кабы вы знали, Катерина Петровна, как я люблю вас!»
Володька смотрел на Ирму и ждал, когда она поднимет голову, заговорит.
Ирма подняла брови, вздохнула и сказала:
– Что-то нет у меня сегодня настроения, извини, Володь. Да и, наверное, зря мне Полина Петровна эту роль оставила. Отвыкла я…
– Смотри, что я принес, – перебил ее Володька и достал из-за пазухи кипу фотографий, положил перед ней на стуле.
– Ой! Это я? – Ирма глазам своим не поверила. – Когда это? В восьмом? А это где?
– На уборке картошки! – оживился Володька – Помнишь?
– Как не помнить? А это Эрик! Узнаешь?
– Ну. Вы же с братом похожи. А вот Генка Капустин…
– Смешной какой… А это Клавдия Семеновна?
– Она, только молодая…
Они смотрели фотографии, склонившись над стулом, касаясь друг друга головами. Ирма словно вернулась туда, в то время. Они смеялись, вспоминая детство, школу, работу на току и уборку урожая. Это было даже удивительно, что в обычное деревенское детство вместилось столько разных событий. И смотреть на себя, прежнюю, видеть незнакомые фотографии своей юности было слишком удивительно и притягательно, чтобы отказаться от этого.
– Откуда столько фотографий?! – поразилась Ирма, когда Володька достал новые снимки.
– Я ведь тебя любил, – сказал вдруг Володька буднично, не как текст пьесы.
Ирма не успела отвести взгляд. Она смотрела на Володьку широко распахнутыми, в темных ресницах, глазами. А он смотрел на нее. Это была как игра в гляделки – кто кого переглядит.
– Я смотрю, у вас отлично получается! – громко прозвучал от двери зычный голос Ольги. – Зря Полина Петровна волновалась…
Ирма собрала фотографии и отдала их Володьке:
– Пора.
– Клуб-то скоро закроют. Айдате! – добавил Генка Капустин и потянул Ольгу за собой в фойе.
Ирма набросила шубу, застегнулась, не глядя на своего партнера по сцене. Только пылающие щеки выдавали ее внутреннее состояние.
На улицу вышли вчетвером. Ирма сразу попрощалась и торопливо пошла в сторону своего дома. Невольное движение Володьки – желание кинуться вслед – заметила и пресекла Ольга:
– Володя! Провожать замужних женщин нельзя… Разве ты не знаешь?
Володька не нашелся с ответом, неловко взмахнул рукой. Но Ольга резво подцепила его под руку и заглянула в глаза.
– Но у нас в Завидове, слава Богу, еще и незамужние остались… Провожайте меня, мальчики!
По улице двинулись втроем. Долго еще раздавался в общей тишине звонкий, немного вызывающий Ольгин смех.

Глава 10

По утрам Полина просыпается без будильника, привыкла. Проорет соседский пестрый петух, она поднимается в темноте, почти механически творит свои утренние дела: умывается, натягивает спортивный костюм, подвязывает голову платком, берет два ведра. Одно с теплой водой – вымыть Милке вымя, другое – под молоко. Во дворе все еще по-зимнему морозно, трещит под ногами тонкий ледок. Но воздух уже звенит по-весеннему, вибрирует.
Полина толкнула дверь и вошла к корове. Вслед за ней вплыло легкое облако пара. Корова повернула к ней рыжую морду. Замычала. А Полина уставилась на нее, ведра опустила, спиной к косяку прислонилась. Сердце вдруг стало большим и гулко ухнуло. Несколько длинных секунд корова и ее хозяйка молча взирали друг на друга. К коротким крепким Милкиным рогам был привязан букет мохнатых желтых хризантем. Цветы в праздничном целлофане, украшенные золотистыми завитками, были крепко связаны розовой ленточкой и крепились к правому рогу коровы. Та несколько виновато взирала на хозяйку: я, мол, ни при чем, так получилось… Полина молча подождала, когда уймется сердце. Потом вышла из коровника и, обогнув сарай, приблизилась к забору, соединявшему ее и отцовский огороды. Так и есть – у отца во дворе стояла черная машина Доброва.
Полина отпрянула от забора, торопливо вернулась в коровник. Она даже не знала, как отнестись к такому странному знаку внимания. Обидеться? Посмеяться? Разозлиться?
Милка виновато мукнула. Напомнила о цели хозяйкиного визита.
– Красавица! Ничего не скажешь! – «похвалила» она Милку. – Поворачивайся давай…
– Му-у… – обиженно возразила корова.
– Не мукай мне. Ишь ты! Это додуматься надо…
И все же, когда она доила, с лица ее не сходила улыбка. Она отвязала букет с коровьих рогов и отнесла в кухню. Достала из серванта хрустальную вазу, налила воды. Все утро посматривала на него. Но к отцу не пошла. И Тимохе ничего не сказала. Хотя ей было не безразлично, зачем приехал Добров. До сегодняшнего дня она была уверена, что больше его не увидит.
* * *
Весна в Завидове утверждается трудно. Ей приходится отвоевывать у долгой зимы каждый квадратный метр. Снег, набросанный кучами возле домов, лежащий вровень с окнами в палисадниках, утвердившийся на ровных огородах, держится долго. Так долго, как только может. Но и в этой длинной череде холодных дней и ночей уже начинают настойчиво проглядывать приметы весны. На солнечной стороне крыш сараев и домов выросли длинные, как корни сельдерея, сосульки. Воробьи беззастенчиво занимают едва освободившиеся от снега клочки земли, толкутся на них, не обращая внимания на людей. Но самым главным подтверждением грядущего тепла всегда были грачи. Они вернулись, когда в школе шли уроки. Устроили такой галдеж в школьном саду, что Тимоха забыл про контрольную и уставился в окно. Грачи деловито бродили по снежному настилу вдоль яблонь, суетились наверху, в ветвях высоких старых тополей, что-то доказывали друг другу возле прошлогоднего гнезда, устроенного среди сухих веток карагача. Тимохе вдруг остро захотелось оказаться вне стен родной школы. Идти куда глаза глядят, распахнув пальто. Пройти улицу до магазина, свернуть к почте, выйти за село и идти, идти, щурясь от солнца и улыбаясь своим мыслям. В это странное чумное состояние подмешивалась непонятно откуда взявшаяся уверенность, что там, за селом, непонятно в каких далях, его поджидает что-то совсем необычное. Сладкое предчувствие забродило внутри и стало толкать, отзываясь на картавые призывы грачей. Тимоха знал, что никуда не пойдет, а потопает домой, поскольку обещал матери помочь по хозяйству. Но все же новое внутреннее состояние веселило его и волновало. После уроков он не принял участия в традиционной забаве – парни ловили и кидали девчонок в снег. Он словно боялся расплескать то диковинное чувство, которое было ново и загадочно.
Еще издали Тимоха увидел черную машину Доброва у дедовых ворот, обрадовался и пошел быстрее. Дед уже успел расчистить остатки снега и открывал ворота.
– Привет, дедуль! Что, гости у нас?
– Не у вас теперь, а у меня.
– Борис Сергеич приехал? А почему у тебя?
– Квартирантом ко мне попросился. А мне чё одному-то? Пожалуйста, квартируй. Доктора, говорит, велели на свежем воздухе пожить. – Дед прищурился и хитро взглянул на Тимоху. – Только, сдается мне, Тимофей, доктора тут ни при чем…
Дед подмигнул и тут же убрал хитрую свою улыбку. Через забор видно было, как Добров вышел на крыльцо, за ним Тимохина мать. Вид у матери был строгий. Если бы Тимоха меньше знал мать, то решил бы, что она сердится. Но разве Борис Сергеевич мог ее рассердить? Вот шутки деда, его намеки – другое дело. Тимоха решил, что дед успел и с матерью поделиться своими догадками. Та, конечно же, рассердилась. Но, сердясь, мать говорила странные вещи. Тимоха ни слова не понял. Она сказала:
– За специалиста вам, конечно, спасибо, Борис Сергеевич. А насчет остального вы мое мнение знаете.
Добров как-то странно посмотрел на мать и спрятал глаза. Не глядя на нее, он упрямо ответил:
– Знаю. Но у меня есть свое, Полина Петровна. – Сказал и разулыбался во все лицо – увидел Тимоху.
Они поздоровались за руку, Доброву показалось этого мало, он сжал Тимохины плечи, похлопал его по спине, прижал к себе, как родного. Выглядел Добров вполне здоровым, объятия его были крепкими, уверенными, и поэтому слова о поправке здоровья, повторенные специально для Тимохи, прозвучали неубедительно.
– Мне твоя помощь понадобится, Тимофей. Консультация, – шепнул Добров.
– Не вопрос, – солидно отозвался Тимоха.
За обедом мать выглядела задумчивой, отвечала невпопад, нервничала. Тогда Тимоха спросил в лоб, потому что не любил неясностей:
– Мам, а про какого специалиста ты Борис Сергеичу говорила?
Мать посмотрела на сына словно как сквозь дымку своих мыслей. До нее не сразу дошел вопрос. Вот такой она была, когда умер отец, – вся в тумане своих дум. А сейчас-то что?
– Борис Сергеевич хореографа для нашего клуба из города выписал. Завтра приедет.
– Кого?!
– Хореографа. Женщины танцами хотели заниматься, ну, для фигуры. Шейпингом, аэробикой… Это сейчас модно. Дарья Капустина уж лет пять твердит: «Я бы на шейпинг записалась». А кто ж в деревню поедет с бабами танцевать? Ну а Борис Сергеевич нашел желающую, пригласил выпускницу училища культуры.
– Но это же классно! – расширил глаза Тимоха. – А чё ж ты злишься на Борис Сергеича?
– Я? Злюсь? – удивилась мать. – С чего ты взял?
– А то я не вижу!
Мать поднялась из-за стола и начала собирать посуду. Не нравилось Тимохе, когда она вот так пряталась от ответа.
– Ничего я не злюсь, – немного погодя проговорила мать. – Просто проблем много на работе. Премьера скоро, деньги на костюмы никак не перечислят. У Крошки роль слабо получается. На фестиваль в район ехать, а у Милки мастит не проходит…
– Ветеринара пригласи, – привычно посоветовал Тимоха.
– Я и так знаю, что он скажет. Только я по-своему дою, а ты – по-своему. Вот уеду на фестиваль, как справишься без меня?
– А то не справлюсь… – протянул Тимоха и снисходительно и одновременно с укором взглянул на мать. Сейчас он совсем убедился в том, что все доводы матери – пустые слова. Не о том она, не о том. В другом причина ее тревоги. Ох, в другом. А может, прав дед?
На другой день вечером Тимоха отправился посмотреть на хореографа. Из танцевального зала доносилась музыка, у стеклянных дверей толклись пацаны, хихикали и показывали пальцами. Тимоха подошел сзади и заглянул в зал через головы мелюзги. Деревенские женщины в обтягивающих велосипедках и цветных майках с серьезными лицами пытались повторить то, что показывала им тонкая, как прутик, гибкая девушка. Тимоха даже представить не мог, что существуют такие. Ему ужасно захотелось увидеть ее поближе, поподробнее. Он знал – пацаны встали здесь зря. Женщинам не понравится, что над ними хихикают малолетки, стекло завесят. Так и случилось. Тимоха услышал разочарованный вздох пацанов уже из темного зрительного зала, когда пробирался по проходу в самый конец. Здесь зрительный зал соединялся с танцевальным двумя дверями. Одна была давно забита, а другая открывалась. Тимоха легко повернул щеколду, подвинул створку двери и очутился в тесном пространстве, отгороженном от танцзала ширмами. Тут же, за ширмами, стоял видавший виды диван, списанный из кабинета директора. Диван пожалели выбросить, а выставить в фойе было стыдно, больно уж он был стар. Зато во время танцев диван за ширмами вовсю использовала молодежь.
Тимоха встал между ширмами, отсюда хорошо было видно приезжую девушку, лучше, чем из фойе. Теперь она находилась к нему лицом, тогда как женщины – спинами. Впрочем, он никого и не видел, кроме нее. То волшебное звенящее предчувствие, возникшее вчера днем, разрослось до такой степени, что стало сотрясать Тимоху ознобом, как во время лихорадки.
Музыка, звучавшая здесь, как нельзя лучше иллюстрировала его состояние.
Девушка показалась Тимохе настолько совершенной, что он не мог оторвать глаз. Тонкая талия была перетянута кожаным пояском. Девушка так гнулась, что грозила сломаться в месте пояска. У нее была небольшая грудь, которая приятно выпячивалась при каждом движении. Изящная голова на длинной шее то и дело поворачивалась, показывая ровный профиль с остреньким, будто резным, носиком. Светло-русые волосы были безжалостно зачесаны в строгий пучок.
– Плечики повернули! – весело командовала она женщинам, словно детям в детском саду. – Носочки тянем! Молодцы!
Она подходила к своим ученицам, что-то говорила, выпрямляла им спины, показывала постановку рук. На фоне грузных, заматеревших от тяжелой работы женщин эта девушка казалась мотыльком. Королевой эльфов.
– После занятий два часа не есть! – весело объявила она и выключила музыку.
Женщины обрадовались, что она с такой легкостью и оптимизмом лишила их ужина, принялись шутить по этому поводу, рассказывать рецепты блюд и начинок для пирогов. Потом они отправились в раздевалку, а девушка снова включила музыку и стала танцевать сама для себя. Она, конечно же, думала, что ее никто не видит, скользила по всему залу, подпрыгивала, крутилась волчком, падала на пол, вскакивала и снова мчалась по залу. Когда она наконец устала танцевать, опустилась на пол и замерла без движения, Тимоха решил, что пора уходить. Повернулся и, вероятно, задел ширму плечом. Та с грохотом упала и приземлилась у ног Тимохи. Девушка резко обернулась на звук. Тимоха остался стоять, как стоял. Посчитал, что бежать более стыдно, чем остаться.
– Тебя не учили, что подглядывать нехорошо? – не меняя позы, поинтересовалась девушка.
Тимоха пожал плечами, не найдя что ответить. Девушка поднялась грациозно, как, вероятно, делала все на свете, и подошла к Тимохе. У него даже ладони вспотели – так близко она подошла. Она смотрела на него, задрав голову.
– Ну и большой же ты… – проговорила она несколько задумчиво. – Поможешь мне?
Тимоха быстро-быстро закивал. Он еще не знал, чем может помочь, но уже на все был готов.
– Ты глухонемой? – с некоторой опаской поинтересовалась девушка, вглядываясь в чумную Тимохину физиономию.
– Зачем? – подал он голос. – Нормальный.
– Вот теперь вижу, что нормальный! – засмеялась девушка. – Помоги-ка вон ту фанеру из зала вынести в фойе. Она здесь мешает.
Тимоха радостно принялся за работу. Вытащил фанеру, залежи старых декораций, кучу хлама, годами томившегося в зале, поскольку по прямому назначению зал этот давно не использовался.
– А ширмы здесь зачем? – Девушка показала на то место, где прятался Тимоха.
– Ширмы для выборов нужны. А хранить их больше негде.
– А диван здесь зачем?
Тимоха покраснел густо, будто это он придумал использовать диван так, как использовала его деревенская молодежь.
Девушка внимательно смотрела на Тимоху, от этого он краснел еще гуще и не мог выдавить ни слова. Девушка, кажется, что-то поняла, но не стала развивать эту тему. Пожалела Тимоху. Сказала только:
– Тогда мы поставим ширмы по-другому и устроим здесь раздевалку.
Они переставили ширмы, получилось неплохо.
– Тебя как зовут? – спросила девушка, усаживаясь на стол.
– Тимоха. То есть Тимофей. А тебя?
– Тимоха! – рассмеялась девушка. – А меня Марина.
«Марина», – мысленно повторил Тимоха и признал, что это самое необычное из женских имен, слышанных им до сих пор. Нет, конечно, в школе есть Маринки, и не одна. Но разве они идут в какое-нибудь сравнение с этой?
– Тебе очень идет твое имя, – сказал Тимоха и сам себе подивился: надо же, как заговорил. Он и не знал, что способен на подобные выражения.
– Имя как имя, – обронила она и потянулась за своей сумочкой. – У вас здесь курить можно?
– Не знаю. Я не курю, – признался Тимоха.
– Молодец, – похвалила Марина, затягиваясь. – А я вот бросить никак не могу.
Тимоха стоял, прислонившись к колонне, а девушка сидела на столе и курила. Они разговаривали. Мимо танцзала шли люди – кто в библиотеку, кто к его матери на репетицию. И все они видели, что девушка сидит с Тимохой. И от этого у парня дух заходился, приятно щекотало внутри. Если она так запросто болтает с ним, то, может, разрешит и проводить?
– А ты где жить будешь? – спросил он.
– Поселили к какой-то бабуле. Возле почты.
– К бабе Кате? Если к ней, то хорошо. Она добрая.
– А мне все равно. Лишь бы не дома.
– Что так?
– А так. У нас семья многодетная. У меня три сестры и два брата. Все младшие. Все на моих руках выросли. Галдеж, сопли, пеленки… Со всего нашего курса я одна в деревню поехала. Все в городе остались.
– У нас красиво скоро станет, – горячо заверил ее Тимоха. – Черемуха по оврагам зацветет, ландыши.
– Клёво.
Проводить Марину у Тимохи не получилось. Неожиданно в клуб пришел Борис Сергеевич, позвал Тимоху побродить. Тот не осмелился отказаться, хотя так и не понял, чего ради Добров задает ему странные до глупости вопросы. К примеру, его интересовало, что стал бы в первую очередь обустраивать Тимоха, будь у того деньги и должность председателя. Тимоха, конечно, назвал ему пункты своего импровизированного плана, но без особого энтузиазма. Мыслями он остался в клубе, с Мариной. А Добров таскал его по всей деревне и спрашивал, спрашивал… Он совсем не был похож теперь на того больного дядьку, который лежал у них дома с сердечным приступом месяц назад.

Перед премьерой в самодеятельном театре всегда царит суматоха. После репетиции пришлось задержаться, чтобы примерить костюм. В библиотеке Дарья Капустина устроила примерочную. Она по очереди вызывала туда артистов, которые толпились в комнате худрука, ожидая своего часа. Ирма попросилась на примерку первая, ее пропустили. Все уже привыкли, что она всегда торопится, относились с пониманием – ясное дело, дома ребенок маленький. Рядом, в читальном зале, копался в газетах Володька Никитин, возле него крутилась Ольга.
– Что новенького пишут в прессе? – заглядывая через плечо, поинтересовалась Ольга.
– Вот реклама пяти способов похудеть, – подвинул Володька газету.
– А нам это ни к чему, – присаживаясь рядом на стул, сказала Ольга. Она и не посмотрела на газету, зато горячим своим взглядом так и сверлила парня. – У меня все при мне!
Ольга провела рукой по своей высокой груди, прорисовала линию до бедер.
– Или тебе, Володенька, воблы сухие нравятся, которые модели?
– Боже упаси! – отшутился Володька.
– Так что же ты, свет мой Володенька, никак себе в Завидове невесту не выберешь?
– Выбор слишком большой, – в тон ей ответил Володька.
– Ой ли? – Ольга вовсю играла глазами. – А на мой взгляд, так нас, красивых да работящих, совсем мало осталось…
– А что красота? Красота не главное…
– Вот уж никогда бы не подумала, что красота для тебя не главное. Все же лучше красивой-то женой любоваться. Я так себе красивого мужа хочу…
– Зачем он тебе, красивый-то? На него другие заглядываться станут.
– Вот это правильно, Володя. Взять хотя бы Павла Гуськова. Как он Ирму обхаживал в свое время, помнишь? Мы, девчонки, ей все завидовали. Цветы, подарки, конфеты… Все ее желания исполнял, как принц какой. Так ему красивую хотелось! А теперь ревнует ее ко всем, под замок готов запереть. А взял бы по себе, ровню…
Володька отложил газету.
– Ты думаешь, я сплетничать с тобой стану? – сухо спросил он.
– А это не сплетни! – возмутилась Ольга. – Шила в мешке не утаишь! Все знают! Павел – зверь у нее! Если только увидит ее с кем, на месте обоих укокошит, можешь не сомневаться!
Володька поднялся, показывая, что разговор окончен. А у самой двери обернулся и сказал:
– Спасибо, что предупредила.
– На здоровье!
Примерять платье Ирме помогала Полина: застежка на спине состояла из множества крючков, одной никак не справиться. Осмотрев костюм, подколов, где надо, стали снимать. Ирма копошилась с рукавами, а Полина с крючками. Когда платье наконец стащили и Дарья принялась размещать его на плечиках, Полине бросилась в глаза голая спина Ирмы. Вся длинная, узкая полоса ее спины была в сизо-желтых пятнах синяков. Полина чуть не ахнула, но все же как-то успела взять себя в руки, отодвинула Ирму в угол. Так, чтобы никому больше не открылось это зрелище. Молча помогла одеться. Лихорадочно соображала, как поступить. Поговорить сейчас? Ирма и так торопилась – примерка здорово ее задержала. К тому же в клубе полно народу.
– Ирма, ты не могла бы завтра заглянуть ко мне? Хоть в клуб, хоть домой? – с напускным безразличием поинтересовалась Полина. – Хочу с тобой кое-что обсудить, а сейчас некогда.
– Хорошо, Полина Петровна. Я постараюсь.
Ирма пошла, Полина задумчиво проводила ее взглядом. На крыльце Ирму догнала Ольга:
– Подожди меня, подружка!
Ирма не без удивления оглянулась. «Подружка…» Не сама ли Ольга давно отстранилась от нее, делает вид, что никогда они подругами и не были?
– Ты домой? Можно с тобой? До магазина вместе дойдем… Или ты ждешь кого?
– Кого мне ждать? – не поняла Ирма. – Ты могла бы и не спрашивать, пошли…
– Да, когда-то мы с тобой эту дорожку истоптали. Помнишь?
– Как не помнить…
– А теперь ты изменилась, Ирма. Стала важная такая, подруг забыла.
– Никого я не забыла, Оля, не говори глупостей. А что изменилась, так это жизнь. Сама замуж выйдешь, изменишься…
– Так за кого же мне выходить? Кто постарше, все разобраны, женаты. А кто не женат, так и того замужняя подружка присушить пытается…
Ирма резко остановилась, повернулась к Ольге. Та с вызовом смотрела на нее.
– Кого это я присушить пытаюсь? – нахмурилась Ирма. – Что ты такое говоришь, Оля? Как у тебя язык поворачивается?
– Кого, кого! Сама знаешь кого! Мужа тебе мало! Ты и парня самого путевого заграбастать хочешь! Скромница! Не знала я, что ты такая!
Сейчас Ирма наконец увидела, как горят у Ольги глаза – сухим испепеляющим огнем. То, что она говорила, по всему видно, пришло ей в голову не сегодня. Накипело.
– Оля, успокойся! Ты все себе придумала, дурочка! У меня же муж есть…
– Знаю я, как это все делается! Муж… Твой муж ничего не знает пока. Но найдется добрая душа, откроет ему глазки-то…
– Оля, ты сама не знаешь, что говоришь! Ты все придумала!
– Ничего я не придумала, я все вижу! Как Володька смотрит на тебя на репетициях, как вздыхает. Как ты краснеешь, когда он приходит! Это пока остальные не заметили, им дела до Володьки нет! А мне есть дело! Если бы не ты, он бы со мной стал гулять, это точно! Зачем ты пришла, ты же не хотела в спектакле участвовать?
– Тише, Оля! – испугалась Ирма. Похоже, Ольга была близка к истерике – кричала на всю улицу. – Меня Полина Петровна уговорила. Если бы я знала…
– Лучше бы ты не приходила! Тогда я бы играла твою роль! И Володька был бы мой!
– Да он и так твой! – оглядываясь по сторонам, заверила ее Ирма. – Теперь Полину Петровну и ребят подвести нельзя. Я роль сыграю. А в следующий спектакль не приду, правда!
– Оставь его! Зачем он тебе? – горячо заговорила Ольга, наступая на Ирму. – У тебя дом – полная чаша, денег немерено, муж хороший. Зачем тебе еще Володька?
– Да, да, конечно, – торопливо закивала Ирма, потому что видела, как от магазина отделилась тень и направилась в их сторону. Наверняка это встречал ее Павел. Она торопливо попрощалась с Ольгой и привычно поспешила навстречу мужу.
На следующий день, отправляясь в магазин, Ирма вспомнила просьбу Полины и свернула к ним в проулок. Мартовское солнце щедро бросало себя на оседающие пласты снега, искрилось в лужах, загоняло талую воду в канавки, откуда, довольное своей работой, могло любоваться собственным отражением. Ирма любила март именно за его солнечную щедрость. Единственное, что огорчало ее теперь в природе, была обнажающаяся грязь. Та грязь, которую не природа создала, а человек за зиму напакостил. Так, возле забора Кузминых вытаяли наплесканные за зиму помои. Своим видом они портили всю улицу. Ирма невольно поморщилась. Ну зачем люди сами себе красоту вокруг дома портят? Трудно разве через огород пройти, выплеснуть у задней калитки?
Полина мыла окна в доме. Увидев Ирму, помахала ей и спрыгнула с окна.
– Проходи, Ирма, у нас собаки нет, не бойся.
Ирма прошла в чистую, просторную комнату. Солнце заливало пол, нежась на желтых крашеных половицах. Как только Ирма села, к ней на колени прыгнул котенок и стал трепать поясок платья. Ирма попыталась приласкать его, но он выворачивался, хватал ее палец острыми коготками, кусался, кружился волчком.
– Идем сюда, – позвала Полина со стороны кухни. – Чай будем пить.
На столе стояли вазочки с вареньем, на блюде лежала горка пирожков. Пахло душицей и мятой. Полина достала из буфета пузатый низенький графин. Не слушая возражений гостьи, наполнила рюмки:
– Это лекарственное.
Ирма не стала спорить, выпила. Вино действительно пахло травами и было густым и сладковатым, как микстура.
– Вы хотели поговорить со мной?
– Хотела… Сейчас чаю попьем и поговорим, – наливая Ирме ароматного чаю, пообещала Полина. – Тебе твой костюм нравится?
– Вроде ничего получился, – пожала плечами Ирма. – А вам разве не нравится?
– Нет, почему… Ты ешь пирожки-то. У тебя свекровь такие печет?
– Печет… Паша любит с ливером, она часто для него печет.
– Павел – ее любимый сын?
Ирма подняла глаза на Полину. В них плескалось удивление.
– Полина Петровна, вы хотели поговорить о моей свекрови?
– Нет, Ирма. Я хотела поговорить о тебе.
– Обо мне? Со мной что-то не так?
– Ты себя хорошо чувствуешь? Последнее время ничего не болит?
– Почему у меня должно что-то болеть? – совсем смешалась Ирма. – Вы о чем, Полина Петровна? Я, может, играю плохо? Роль не получается? Так вы скажите…
– Подожди, Ирма, про роль. Не о ней речь. Голова не кружится? Кровь носом не идет?
– Не кружится, не идет, – нахмурилась Ирма. – Я что, выгляжу больной?
– Нет, не выглядишь. Но тело у тебя в синяках. Я вчера…
Полина ошарашенно наблюдала, как стремительно бледнеет Ирма.
– Я не нарочно. Случайно увидела, когда платье тебе примерять помогала. Да не пугайся ты так, я никому не сказала, Ирма! Понимаешь, так бывает при некоторых болезнях…
Ирма закрыла лицо руками, опустила голову. Полина не знала, в какие дебри зашла.
– Но если это не болезнь… То что это, Ирма? Да не молчи ты, я ведь настырная, не отстану! Я маму твою знала хорошо, сестер твоих лечила! Ты мне не чужая, дружочек…
То ли это мягкое «дружочек», то ли напоминание о матери и сестрах подействовали, только Ирма вдруг заплакала – тяжело, горько, безысходно. Она, вероятно, сама не подозревала, что слезы окажутся так близко, что они так сильны и неподвластны ей.
– Павел? – громко спросила Полина.
Ирма закивала сквозь слезы, не поднимая головы.
– Так…
Полина достала из буфета пустырник. Сначала принялась капать в стакан, затем щедро туда плеснула. Подумав, разбавила остывшим чаем.
– Выпей!
Ирма выпила, клацая зубами о край стакана.
– Успокойся, дружочек. Самое главное ты уже сделала – сказала мне правду. Теперь ты не одна. Я постараюсь тебе помочь…
– Никто не может мне помочь, – заикаясь от слез, возразила Ирма.
– Так уж и никто? – спокойно отозвалась Полина. – Ты не в лесу живешь, а среди людей. Найдем управу на твоего Павла.
Говорила Полина спокойно, не допуская в свою речь ни ноты удивления, ни жалости. Поэтому получалось у нее убедительно. Как-то так, что нельзя было от нее скрыть ничего. И, выплакав слезы, Ирма начала рассказывать:
– Я ведь, когда выходила за него, такая дурочка была, едва школу окончила. Никого не слушала. Он словно околдовал меня – проходу не давал, куда я, туда и он. И всегда в глазах такая преданность. Девчонки мне все завидовали – Гуськовы богатыми считались тогда. Павел мне золото дарил… Я как в тумане находилась. Родители против были. Отец ругался.
– А мама?
– Мама плакала по мне, как по покойнице…
– Не говори такое, Ирма! Нельзя так о себе.
– Да ладно… Мне теперь все равно.
– Как это – все равно? Тебе всего-то… двадцать два?
– Двадцать три. А чувствую себя иногда, будто мне все сто. Павел сразу изменился, как меня к себе в дом забрал. В тот день проводы были, наших в Германию провожали. В родительском доме проводы, все соседи собрались, столы у нас накрыли. А потом машина подошла, вещи стали грузить. Прощаться начали, тут я не выдержала, заплакала. Дошло до меня, что долго своих не увижу. А уж когда машина уехала, так мамино лицо в окне и отпечаталось. Мы их до трассы провожали, потом вышли на развилке. А мама так и смотрела в окно на меня до последнего… Идем домой. Павел меня развлекает, говорит о чем-то, а мне ни до чего. Давай, говорю, зайдем с домом попрощаться. Ему это не понравилось, только я тогда внимания не обратила. Соседи уже посуду убрали, чисто в доме. Чисто и пусто. Я зашла и давай реветь. А Павел стоит и смотрит на меня. У тебя, говорит, мужа, что ли, нет, что ты по родителям так убиваешься? Ты, мол, о муже теперь думать должна. И мать у тебя есть новая, и сестры.
Я ему пытаюсь объяснить сквозь слезы, что мне поплакать надо хоть один разок, чтобы потом легче было, а он слушать не хочет. Ходит по избе и что-то напевает себе под нос. Я на табуретке сидела, а он сел на пол напротив меня и вдруг головой об стенку – стук! Я смотрю на него, не пойму. То ли он дурачится, то ли еще что. А он глаза сделал такие… как у слепого… и бьется головой о стену-то! Я вскочила, подлетела к нему: «Паша, Паша!» Стала оттаскивать его от стены-то. А он отодвинул меня… и снова.
– Эпилептик, что ли? – не поняла Полина.
– Нет, не так. А бьется головой об стену, словно показать хочет, какая прочная у него голова. Я тогда перепугалась страшно, еле уговорила его домой уйти. Про своих уже не заикалась, только вокруг него хлопотала весь вечер.
– Ну а потом? Часто у него такое случалось?
– Если выпьет, то обязательно. А так – приступ злости примерно раз в месяц. Ищет, к чему придраться. Мог мебель в щепки раскрошить, например, у меня на глазах. Но больше всего мучил меня своей ревностью. Пока ребенка не было, меня не трогал, только концерты устраивал. А когда Катюшка родилась, заявил, что не его ребенок. Руку стал на меня поднимать. Обидно так, я ведь из дома практически не выхожу, всегда на глазах у свекрови, у кого-нибудь из домашних. Он и им внушил, что я такая, что мне верить нельзя.
– Он сам-то в свои выдумки верит? – засомневалась Полина.
– Не знаю. Когда кричит и бесится, кажется, что верит. А на следующий день прощения просит, подарки дарит…
Ирма говорила уже без слез, как-то отстраненно, будто и не о себе.
– Почему ты мне раньше не рассказала? Как ты терпела все это так долго?
– А что бы вы сделали, Полина Петровна? Мама далеко, уйти мне некуда. В деревне он мне покоя не даст. А чтобы к своим уехать, виза нужна…
– Нет, это так оставлять нельзя. – Полина поднялась и прошлась по комнате. – Я что-нибудь придумаю, дружочек. Обязательно должен найтись выход.
Ирма заговорила горячо и быстро, следя глазами за Полиной:
– Полина Петровна! Только прошу вас, не говорите ничего Павлу! Он убьет меня! Или с Катюшкой что-нибудь сделает, вы не знаете его!
– Мы что-нибудь придумаем, – повторила Полина, словно не слыша просьбы Ирмы. Та угадала ее самое дикое желание – поговорить с Павлом. Сейчас, немедленно! Но только жизненный опыт останавливал ее от этого шага. До поры.

Глава 11

В день премьеры народу в клубе набилось битком. Пришлось стулья притащить со второго этажа – из читалки, из комнаты худрука. Даже кабинет заведующей растрясли – стульев катастрофически не хватало. На премьеру пришли все, кто мог ходить, пусть даже с палочкой. Два первых ряда заняла детвора, без которой не могло обойтись ни одно клубное мероприятие Завидова. Дальше разместились пенсионеры. А задние ряды оккупировала молодежь, которая любила забраться на спинки чуть живых кресел клуба и комментировать действие, щелкая семечки. Спектакль шел на ура. Выход каждого самодеятельного артиста сопровождался восторженным ревом, а финальные реплики эпизодов заглушались аплодисментами. Когда на сцене появился огромный увалень Крошка, зал просто взревел от умиления. Бедный Крошка покрылся пятнами, замялся. Можно было подумать, что его герой не ругает своего племянника, а просит у него прощения. Впрочем, сегодня это было не важно. Пьеса Островского захватила сельчан примерно к третьему действию. Они вникли в сюжет и перестали воспринимать артистов как своих соседей. Начали сопереживать Катерине и досадовать на упрямую Кабаниху. В сцене объяснения Бориса и Катерины в зале установилась неестественная для сельского клуба тишина. Ирма стояла ближе к зрителям, и рампа хорошо освещала ее трепещущий румянец и подчеркивала натуральное дрожание губ. Ирма словно и не играла ничего, а раскрывала перед людьми свое, наболевшее. Володька, исполнявший роль Бориса, смотрел ей в затылок. А руки его тянулись к ее волосам так, что видно было дрожание пальцев, когда он нерешительно касался ее прически. Кто-то всхлипнул в среднем ряду, и по залу прокатился общий вздох. Дальше по спектаклю Ирма должна была сесть на скамейку, Борис – примоститься рядом, и весь диалог, до прихода Варвары и Кудряша, продолжался всегда в этой мизансцене. Володька же взял голову партнерши в свои руки и повернул девушку к себе. Полина решила, что они забыли слова.
– Я и не знал… Я и не знал! – горячо зашептала она из-за кулис.
– Я и не знал, что ты меня любишь… – сказал Володька странным голосом.
Зрители в зале должны были совсем замереть, чтобы не пропустить ни слова из их напряженного диалога. Ирма положила руки Володьке на грудь и, глядя ему прямо в глаза, ответила тоже очень тихо. Но в зале ее услышали.
– Давно люблю. Словно на грех ты к нам приехал. Как увидела тебя, так уж не своя стала. С первого же раза, кажется, кабы ты поманил меня, я бы и пошла за тобой; иди ты хоть на край света, я бы все шла за тобой и не оглянулась бы…
Тут Володька наклонился и поцеловал Ирму в губы. Вся труппа за кулисами дружно ахнула. Зря ахнула, зрители не поняли бы, что произошло отступление от сценария. А вот это «ах» ввело на секунду зал в замешательство. Но только на секунду – на сцену выбежала Ольга, держа за руку Ваню Модного, и пронзила бывшую подругу раскаленным взглядом. Ирма словно от сна очнулась. Краска залила лицо, щеки запылали. Кое-как она закончила сцену и убежала за кулисы.
Не будет преувеличением сказать, что больше половины зала весьма приблизительно было знакомо с сюжетом драмы Островского. Зритель жаждал счастливого финала. Поэтому, когда в последнем действии Катерина бросилась с кручи в Волгу, по залу пронесся ропот потрясения. Женщины зашмыгали носами. В первом ряду громко заревел ребенок. Последние реплики артистов потонули в шквале аплодисментов. Артистов раз десять вызывали на поклон. Зал бушевал.
Завидовцы воспринимали свой народный театр примерно как Самара – футбольную команду «Крылья Советов». В день премьеры завидовцы становились фанатами и готовы были носить своих артистов на руках. Даже Ваня Модный, над которым обычно посмеивались, получил во время поклона цветы, которые продавала в антракте предприимчивая Макаровна. Ее теплица принесла сегодня значительный доход. После спектакля для артистов устроили банкет. Заведующая наварила картошки, Добров подарил театру ящик водки и закуску. Он был здесь теперь за своего, поскольку привез из города декорации. Впрочем, на банкет он не остался, предоставив артистам полностью расслабиться без посторонних глаз. Полина заметила, что Ирма собирается незаметно, под шумок, уйти домой. Хотела догнать, но увидела, что ее опередили – Володька Никитин подбежал и загородил Ирме дорогу.
– Ты уходишь? Из-за меня?
Ирма вскинула на Володьку темные, как глубокий колодец, глаза.
– Зачем ты пошел за мной? Возвращайся. Мне нужно уйти.
– Ты не ответила.
– Нет, не из-за тебя. На нас смотрят.
– Конечно, мы же артисты. Я вернусь только с тобой. Останься на немножко!
Ирма попыталась обойти его, но он вдруг бухнулся перед ней на колени. Девушка охнула. Полина, наблюдавшая эту сцену издалека, поспешила Ирме на выручку:
– Володя, иди помоги ребятам! Мы с Ирмой сейчас придем. За хлебом только сбегаем… – И посмотрела на Никитина так, что тот не посмел ослушаться.
Володька ушел, а женщины вышли на воздух. Над Завидовом витал синий сумрак, остро пахло весной. Ирма дрожала как осиновый лист. Полина взяла ее за руки.
– Послушай меня, дружочек. Тебе нельзя сейчас уходить, разговоры пойдут. Ты посиди со всеми немножко и потом потихоньку уйдешь. Я тебя провожу. Не лишай себя праздника, премьеры больше не будет…
– Больше не будет… – повторила Ирма, глядя мимо Полины в синий мартовский сумрак.
Полина привела ее, когда все уже сидели за длинным общим столом. Заведующая начала череду поздравлений. После первой же рюмки стол загудел, как разбуженный улей, всем хотелось говорить, начали вспоминать казусы, допущенные во время спектакля. Подтрунивали над Крошкой, а тот лишь добродушно посмеивался в ответ. Ваня Модный хвалился услышанными от сельчан отзывами. Клавдия Семеновна пересказывала свои ощущения, пережитые за кулисами. Все старательно обходили сцену объяснения Катерины с Борисом, будто ничего не случилось. Ирма и Володька не принимали участия в общем гомоне. Ольга то и дело бросала на них короткие острые взгляды. Рядом с ней сидел Генка Капустин, который из кожи лез, стараясь, чтобы всем было весело. Но Ольга сегодня словно и не слышала его анекдотов, смеялась невпопад. Крошка включил музыку. Ольга поднялась, обошла стол и пригласила на танец Володьку. В комнате стало шумно. Начали передвигать столы, освобождая место под танцы. Никто не заметил, как исчезла Ирма. Только Ольга удовлетворенно проводила ее глазами, крепко держа при этом за плечи Володьку Никитина. Но разве его удержишь? Закончился один танец, затем другой. Ирма не возвращалась. Володька взял сигареты и вышел вроде бы покурить. Ольга зло прикусила губу и отвернулась к окну. Никто из присутствующих не заметил, сколько эмоций отразило темное стекло. Когда она повернулась, на лице уже была маска бесшабашного веселья. Она схватила за руку Генку Капустина, потащила в круг. Музыкальный центр выдавал новый хит Верки Сердючки. Артисты отрывались на полную катушку…
Ирма не пошла домой. Нет, она уже почти дошла до дома, уже увидела холодный свет его многочисленных окон и остановилась. На улице гудел март. В воздухе витали его сырые ароматы, и звуки не то ветра, не то гудящей электролинии заполняли пространство. Ирма повернулась и тихо пошла назад. У магазина она завернула и дальше побрела знакомой с детства дорогой. Ей нужно было увидеть отчий дом. Словно он, как человек, мог все знать о ней и все понимать. Деревня тихо дремала – ни человечка на улице, фонари не горят. Только бледный свет телевизоров кое-где мелькает в окнах. В доме, где жила когда-то семья Ирмы, тоже смотрели телевизор. Синий свет заполнял большую комнату, мелькал и делал дом живым. Ирма огляделась и увидела лавочку у дома напротив. Лавочка была та самая, на которой летом, бывало, они с сестрами сидели все вместе. Хохотали…
Она села на лавочку и стала смотреть на свой дом. Легко представилось, что там, перед телевизором на диване, лежит отец, рядом бесшумно двигается мама, расправляя постели. Слезы сами собой возникли в глазах, одна за другой выкатились и поползли по лицу. Она в своих думах не сразу заметила, как в конце улицы возник силуэт. Человек приближался, скользя на подмерзающих к вечеру наледях, оглядываясь по сторонам, будто кого-то искал. Он еще не вошел в полосу света, идущую от соседнего дома, а Ирма уже узнала его – сердце гулко стукнуло: Володька. Она не пошевелилась, боясь выдать себя. Здесь, на лавочке, спрятанной за высокой поленницей, он мог и не заметить ее. Володька остановился перед окнами ее дома, постоял с минуту без движения. Прямо перед ним росла старая береза. Ствол ее прислонился к забору палисадника, словно она хотела выбраться за его пределы, выйти на улицу. Володька наклонился и прижался лбом к березе. Ирме и самой часто хотелось обнять дерево, прижаться щекой, но она стеснялась. Володька сделал это за нее. Вдруг он резко обернулся и сразу увидел ее. Подошел и сел перед ней на корточки.
– Я знал, что найду тебя здесь. Ты плачешь?
Ирма отрицательно покачала головой.
– Ты плачешь, – повторил он и потянулся к ней руками. Она перехватила его руки у своего лица и заговорила быстро, взахлеб:
– Володя, не делай этого. Не ходи за мной, не смотри так, не надо! Зачем ты это делаешь? Ну зачем?
– Я не могу по-другому, Ирма, не получается!
– Получится. Выкинь меня из головы! Все в прошлом, а мы уже не дети. У меня ребенок, муж…
– Но ты его не любишь? Скажи, ведь ты не любишь его?
– О чем ты говоришь? Любишь – не любишь… Разве это что-то значит теперь? У нас с Павлом ребенок! Ты не знаешь Павла! Ты ничего не знаешь! Ты как маленький, Володька! Ничего у нас с тобой не будет никогда, забудь обо мне.
Володька сел рядом с ней на лавочку. Ирма дрожала. Он обнял ее так крепко, словно хотел спрятать. Она зажмурилась, прижалась к нему лицом. Он почувствовал на своей щеке ее слезы. Так они сидели, не говоря ни слова, пока Ирма не встрепенулась, словно пробудившись ото сна.
– Все, Володя, мне пора. Я пойду, а ты не ходи за мной. Пожалуйста!
– Ирма… – выдохнул Володька ей в волосы.
Она расцепила его руки, выпрямилась. И через секунду уже быстро шла по улице, прокалывая каблучками тонкий лед.
Володька остался сидеть на лавочке. А позже, когда Володька шел по улице в сторону своего дома, попавшийся ему дед Лепешкин решил, что Никитин пьян. Парень шатался и, пройдя несколько метров, то и дело останавливался, оглядывался назад, словно раздумывая – не вернуться ли ему. Но, постояв, двигался дальше и шел, слегка пошатываясь. Дед Лепешкин потоптался на месте, поцокал неодобрительно языком, наблюдая за Володькой, и двинулся вдоль порядка. Лепешкин совершал свой обычный вечерний обход. Будучи от природы человеком любопытным, он вникал во все, ничего не оставляя без внимания. Зачем ему это было нужно, он и сам не знал. Вероятно, им двигал инстинкт исследователя. Пройдя улицу и обогнув магазин, Лепешкин пошел дальше, но, пройдя десяток метров, остановился и вернулся назад. Сбоку от магазина, у ворот, он увидел кучу картонных коробок. Пошарил в ней, вытащил несколько крепких и стал укладывать коробки друг в друга. Мимо неторопливо проползла, ломая свежий ледок, зеленая машина Гуськовых, захватила Лепешкина светом фар. Лепешкин, хоть и не совершал ничего преступного – брал ненужные коробки, которые все равно сожгли бы завтра во дворе магазина, – почувствовал себя как бы раздетым.
– А вот в сенях-то стелить, когда грязно, – сказал он, глядя вслед удаляющейся машине.
Дальше он двинулся уже с грузом. Дойдя до большого дома Гуськовых, который дед про себя называл не иначе как «дворец», Лепешкин притормозил. Здесь всегда можно было заметить что-нибудь интересное. Иногда приезжали чужие люди на чудных ненаших машинах, бывало, дочки Макаровны, Лидия с Людмилой, начинали ночью перетаскивать при свете фонаря какие-то свертки – то из дома в сарай, то из сарая в дом.
Чутье и на этот раз Лепешкина не обмануло. Свернув в проулок, он едва не сбил с ног жену Павла Гуськова, Ирму. Оба охнули одновременно и отпрянули друг от друга. Первым опомнился Лепешкин:
– Ты что ж, дочка, домой-то не идешь? Смотрю – озябла вовсе. Али ждешь кого?
– Павла встречаю, – ответила Ирма.
– Так разве ж он не приехал? – удивился дед. – Я давеча его машину видел, когда с коробками у магазина возился.
Ирма не успела ответить, как дверь «дворца» распахнулась и на крыльцо выскочил Павел, в распахнутом шубняке, без шапки. Он тяжело протопал до ворот, от его нервного движения они взвизгнули, распахнулись, стукнув забор. Ирма прижалась к штакетнику старого бревенчатого дома стариков Баландиных. Лепешкин невольно повторил ее движение – прижался к забору и осторожно опустил на землю коробки. В четыре глаза они провожали удалявшегося Гуськова.
– Что, твой-то озорует, дочка?
Ирма взглянула на деда невидящими глазами.
– Пойду я, дедушка.
Она отделилась от стены и торопливо двинулась к дому. Юркнула за ворота, закрыла их за собой и через секунду скрылась внутри «дворца».
Лепешкин заметался по проулку. Его подмывало последовать за Павлом – поглазеть, на кого обрушится его пьяный гнев. Но деда держали коробки – не бросишь же их тут, в проулке. Любителей прибрать к рукам то, что плохо лежит, у них в Завидове пруд пруди. В конце концов в Лепешкине победил инстинкт собственника. Подхватив коробки, он заскользил по проулку.
…Павел влетел в клуб и остановился в тесном предбаннике. Здесь было темно. В фойе светилась тусклая лампочка над входом – заведующая экономила электричество. С верхнего этажа раздавались звуки музыки – кто-то отчаянно терзал баян, а несколько нестройных голосов выводили русскую народную песню про калину. Павел вошел в фойе и осторожными шагами, крадучись, стал пробираться по темному помещению. Он озирался, останавливался, прислушивался. У стеклянной двери остановился. Ему показалось – из танцзала донесся звук, похожий на женский смех. Гуськов замер у дверей, прильнув ухом к щели. Через некоторое время звук повторился. В танцзале кто-то был. Павел осторожно, как кот лапой, отодвинул створку стеклянной двери. Не издав ни звука, проник в образовавшееся отверстие. Ступая как зверь, мягко и неслышно, двинулся к ширмам. Звук шел оттуда, он сразу это понял. Он с трудом сдерживал поднимающееся внутри тяжелое дыхание. Свет от фонаря пластами лежал в танцевальном зале, освещая три квадрата, вплотную, до ширм. Павел дошел до колонны и прижался к ней спиной. Звуки теперь были так близко к нему, что почти оглушали своим реальным бесстыдством и откровенностью. Приглушенный шепот, неровное дыхание и смех перекрывались тяжелым скрипом диванных пружин. Павел сжал кулаки так, что ногти впились в мякоть ладони. Затылок упирался в колонну и от напряжения становился каменным. Блуждающим взглядом Павел поискал вокруг, но ничего подходящего не нашел – зал был очищен от хлама. Тогда он расстегнул и стал вытягивать из брюк свой кожаный ремень с тяжелой пряжкой. Он сложил его в правой руке, повернулся и одним рывком опрокинул легкую ширму.
То, что случилось дальше, происходило как в бреду. Павел увидел два сплетенных тела на диване. Кровь уже бешено стучала в голове – с диким ревом он набросился на парочку и стал наносить удары ремнем наотмашь, не глядя. Он изрыгал ругательства, но их сразу же заглушил истошный женский визг. Парочка расцепилась, раскатилась по углам. Женщина кричала, а мужчина поспешно впрыгивал в штаны, тихо матерясь. Теперь Павлу предстояло выбрать – с кем из них расправиться вперед. Решил, что разобраться с женщиной всегда успеет, бросил ремень и вцепился в мужчину. Он выволок его в центр зала, в средний освещенный квадрат. Мужчина был неслабый, но бешенство Павла давало превосходство. Мужчины оказались на свету и сразу узнали друг друга. Павел тяжело дышал и брызгал слюной. Генка Капустин в расстегнутой истерзанной рубахе ошарашенно взирал на Гуськова. Левой рукой он поддерживал падающие штаны, правой ограждал себя от ударов.
– Паша, ты чё? – повторял он. – Ты чё, Паша?
Но Павел как ослеп. Глаза его налились кровью. Он наступал на Капустина, оттесняя его к окну. Женщина не выдержала. Подхватив свою одежку, стала отползать к двери в кинозал. Но краем глаза Павел отметил движение в углу ширм. Едва повернувшись, он рявкнул:
– Сиди, сука!
Женщина завыла, всхлипывая, закрывая сама себе рот какой-то тряпкой. Вдруг Павел оставил Капустина и, как разъяренный зверь, кинулся на всхипывающие звуки. Всхлипы поперхнулись и замерли. Женщина коротко икнула. Павел молча выволок ее на середину. Схватив за волосы, повернул на свет. Широко распахнутыми от ужаса и вмиг протрезвевшими глазами смотрела на него бывшая подруга его жены, Ольга. Павел брезгливо оттолкнул ее от себя, она упала, стукнувшись спиной о колонну.
В следующее мгновение в фойе вспыхнула лампочка, этого было достаточно, чтобы полностью осветить всю картину. В зал стремительно вошла Полина. В первые же секунды она оценила ситуацию. Павел затравленно озирался по сторонам. Не взглянув на Ольгу и Капустина, Полина направилась прямо к нему. Ольга, не теряя времени, отползала к выходу в кинозал. Капустин, пригибаясь, как во время сеанса, направился следом. Их как ветром сдуло. Павел налитыми кровью глазами враждебно уставился на Полину.
– Развели тут бордель! – все еще тяжело дыша, зашипел он ей в лицо. Но звонкая, как удар хлыста, пощечина перебила его. Он схватился за щеку.
– Прекрати истерику, Гуськов! – с напором заговорила Полина, подойдя вплотную. – На кого ты похож! Может, санитаров из психушки вызвать? Так это мы быстро…
Она наступала на него, а он, не спуская с нее глаз, отходил к окну.
– Думаешь, управы на тебя нет? Есть на тебя управа, Паша. Я ведь знаю, что ты над Ирмой творишь. Думаешь, все тебе с рук сойдет? Безнаказанно девчонку заморишь? Заступиться за нее некому?
Полина распаляла себя. Ее голос зазвенел от напряжения, глаза сузились. Павел уперся в низкий широкий подоконник и остановился.
– Сядь! – коротко приказала Полина.
Павел сел, а она осталась стоять. Она говорила, а он слушал ее, опустив голову.
– Я видела у Ирмы синяки по всему телу. Я – свидетель. Понял? Я все рассказала родным твоей жены по телефону. Они подключили всемирную организацию Красный Крест. Слышал о такой?
Павел вскинул на Полину испуганные глаза. Она с удовлетворением отметила, что Павел поверил ей. Полина сочиняла на ходу:
– Если факты твоего издевательства над женой подтвердятся, Ирму с ребенком в двадцать четыре часа заберут у тебя представители Красного Креста. Уяснил? Ее увезут к родным в Германию, и ты их больше никогда не увидишь. Я это все узнала для Ирмы. И я не оставлю ее, запомни, Паша!
Полина еще что-то говорила, но видела, что все самое страшное позади. Павел сник. Дыхание выровнялось, руки безвольно повисли вдоль тела.
– Сейчас ты пойдешь домой. Жена твоя наверняка уже там. Я тебя убедительно прошу, Паша: не порть ей настроение после премьеры.
Павел что-то пробормотал себе под нос и пошел прочь, слегка пошатываясь. Едва за ним закрылась дверь клуба, Полина опустилась на подоконник. Сколько она просидела так? Сквозь стеклянную дверь ей было видно, как расходились домой артисты. Крошку вывели под руки Ваня Модный с Клавдией Семеновной. Вслед за ними торопливо пересекла фойе Ольга, на бегу что-то резкое отвечая догонявшему ее Генке. Поскольку фойе было освещено, а зал – нет, то Полина видела всех, а ее не видел никто. Это ее устраивало – не было сил разговаривать и изображать веселье. Она вдруг так остро ощутила собственное одиночество, что поняла: вот сейчас начнет жалеть себя, вспоминать Колю и совсем расклеится. А как не вспоминать? Он всегда приходил ее встречать, когда она задерживалась в клубе. Они обходили вдвоем все село и, нагулявшись, возвращались домой.
Полина рассказывала мужу весь свой день, а он ей – свой. Тогда она не понимала, насколько это важно: иметь рядом кого-то, кому можно рассказать свой день…
Она вздрогнула от стука в стекло как раз за спиной. Обернулась. За окном стоял Добров и делал ей знаки. Полина пожала плечами. Тогда Добров показал, что сейчас зайдет в клуб. Он внес в танцзал аромат весны, талого снега, дыма. Полина подвинулась. Добров пристроился рядом с ней на подоконнике.
– Что-то случилось? – догадался он.
– Ничего особенного. Любовь, ревность, страсти, выяснения отношений. То, что было всегда.
– Весело вы тут живете, в Завидове…
– Да уж, скучать не приходится.
– И все-таки вы, Полина, скучаете. Разве не так?
– Нет, вы ошибаетесь, Борис. Скучать мне некогда. Это я так присела, устала сегодня. А сейчас домой пора.
– Зачем вам домой? Корову Петр Михайлович подоил, теленка напоил. Посидите со мной немножко…
– Вот вам, я смотрю, скучно у нас, – улыбнулась Полина. – По городу скучаете?
– Ничуть. Если бы вы, Полина, меня так рьяно от себя не гнали, было бы совсем хорошо.
– Вы опять? – Полина с укором взглянула на собеседника. – Мы, кажется, все с вами обсудили. Зря вы сюда приехали. Ни к чему это, Борис. Вы развлечения себе ищете, а мне жить здесь. Вы не понимаете, что такое деревня. Вот сегодня инцидент в клубе произошел, два мужика подрались из-за женщины. Никто не видел. Участники этого конфликта никому ничего не скажут, не в их интересах. И все же завтра слухи расползутся по деревне, станут обрастать самыми нелепыми подробностями. Почему так происходит? Шут его знает… Видимо, бедна событиями жизнь сельчан, и они ищут этих событий.
– Неправильно это, – покачал головой Добров. – Так зависеть от мнения людей? Получается, теперь и общаться нельзя?
– Общаться можно. Только вы человек приезжий, вы всем интересны. Зачем вы здесь появились? Чего хотите? Каждый задал себе этот вопрос, поверьте мне. И каждый, в меру своей фантазии, ответил на него. Вы уедете, а я останусь. Нужны мне эти разговоры?
– А может, я тоже останусь? – неожиданно спросил Добров и взглянул в темноте на Полину.
– Да бросьте, – отмахнулась она. – Что вам тут?
– Сам не знаю, – отвернулся Добров. – Тянет меня сюда. После того случая. Я ведь, считайте, с того света вернулся. Заново родился. Завидово теперь моя родина. И меня сюда тянет. Странно?
Полина пожала плечами:
– А мне так думается, просто у вас проблемы, и вы пытаетесь спрятаться от них, Борис.
– Я никогда не прячусь от проблем, – возразил Добров.
– Ну, скажем, даете себе передышку. Кстати, что там с вашим другом? Вы простили его?
– Произошла ошибка. Его оговорили, там была нехорошая история… В общем, вы оказались правы, Полина. Я рад, что не успел наломать дров.
– А с сыном?
– С сыном хуже, – вздохнул Добров. – Признали астму. Откуда это у него?
– Астма – это серьезно, – вздохнула Полина.
– То-то и оно…
Помолчали. Полина не торопилась уходить, и тогда Добров стал рассказывать. Он говорил о том, как проходило заседание суда. Что говорил судья, что говорила жена и что – он, Добров. Что следующее заседание суда состоится через месяц и он очень надеется забрать на лето сына. Он стал рассказывать про Ростика, про его привычки. Вспоминал его смешные словечки, проказы. Полина не удержалась и припомнила Тимохино детство, его шалости.
Засиделись. Полина спохватилась, взглянула на часы – Боже мой! Час ночи! Она вскочила с подоконника:
– Вы идите. Я оденусь и выйду позже. Не годится, чтобы нас видели вместе… так поздно.
– Да перестаньте! – Добров остановил ее, взяв за руку. – Неужели вы все это серьезно? Мы взрослые люди. Что особенного в том, что я провожу вас?
– Провожать меня не нужно. – Полина мягко отняла свои руки. – Меня в деревне никто не обидит. Идите домой.
И все же когда Полина вышла на воздух, Добров топтался на крыльце. Он подождал, пока она закроет клуб, и мужественно выдержал ее укоризненный взгляд.
– Нет, ну не могу же я бросить вас здесь одну?
– Что с вами делать, – вздохнула Полина. – Пошли.
Они возвращались по спящей деревенской улице. Фонари в деревне почти не горели. Только возле магазина да у конторы чуть теплился их сиреневатый размытый свет. Ветер нес с полей запах талого снега, влагу весны и ее равномерный гул. Он тревожил Доброва, бередил что-то давно забытое. Хотелось разговаривать, хотелось идти куда-то.
– Полина, давайте погуляем?
Добров придал своему лицу самое невинное выражение. Но Полина решительно открыла калитку:
– Нет. Я – спать. А вы, конечно, гуляйте. Вам нужно дышать свежим воздухом. – Сказала и оставила его одного.
Добров проводил ее глазами и запоздало крикнул в спину:
– Спокойной ночи!
Дверь за ней закрылась, и Добров улыбнулся. Вспомнил: «Женщина-зима».
Где-то в конце улицы лениво побрехивала собака. С противоположной стороны деревни ей вторила другая. Добров понял, что не сможет заснуть. Он неторопливо побрел вдоль заборов, забыв убрать с лица блаженную улыбку.

Глава 12

Марину поселили у бабы Кати, которую все в деревне звали Плешивкой. Самое интересное, что Плешивка вовсе таковой не являлась. Она имела довольно густую для своих лет шевелюру, которую наводила посредством химической завивки. Прозвище было не Катино, а родовое. Одного из Катиных прадедов угораздило рано облысеть. В деревне это было редкостью, и потому соседи быстренько состряпали ему прозвище – Плешивый. Потом прозвище, как водится, перешло к сыновьям, хотя у тех с растительностью на голове был полный порядок. Все Калачевы в селе с рождения звались Плешивыми. И к Кате это прозвище прилипло. Хотя у нее-то как раз волосы были густые, вьющиеся. Родилась Плешивкой и уж, видать, помирать придется с этим обидным для женщины прозвищем.
Плешивка выделила для квартирантки маленькую светлую спальню и стала с интересом приглядываться к молодой танцорке. Хотелось понять – чем живут нынешние городские девки, что у них на уме, какие интересы? Но интересов новая квартирантка открыто не проявляла. Спала до неприличия долго, потом клевала что-нибудь, как птичка, и отправлялась в клуб. Там она, говорят, беспрерывно танцевала – вела группы. Сначала к ней приходили малыши, затем – молодые девчата. А уж вечером – женщины. Народу к танцорке записалось полно. Пришлось желающих поделить и составить плотный график.
– Тебе что же, платют много, что ты так урабатываешься? – допытывалась Плешивка. – Скакать-то целый день тоже небось устаешь?
– Танцевать люблю, баб Кать. Да и что здесь делать-то еще? С тоски сдохнуть можно.
– Кавалера заведи.
Марина в ответ лишь презрительно фыркала. Выказывала презрение деревенским кавалерам.
– Пф-ф… Нормальных пацанов-то у вас нет.
– Как нет? – обиделась за своих Плешивка. – Какие в армии, какие в городе учатся. Летом понаедут, отбоя не будет.
– Летом… – передразнила Марина, словно речь шла о конце света, который, говорят, настанет, но, может, и не настанет.
Одевалась Марина хорошо. Дорого одевалась. Привезла себе из города кожаный плащ – белый, с двумя черными полосками. Словно не по деревне в грязь собиралась в нем ходить, а по проспекту. Сапоги на шпильках. Одних джинсов Плешивка насчитала у танцорки пять штук – и черные, и белые, и драные в махрах, и с картинками, и в блестящих белых камушках. «Со стразами», – объяснила Марина, блестя задницей в стекляшках перед зеркалом.
– Родители небось бизьмесьмены? – осторожно разведывала Плешивка. До смерти было любопытно, откуда у танцорки деньги на дорогие тряпки.
И Полина-медичка, и завклубом, и библиотекарша – все клубные получали мало, и работа их считалась непрестижной. Плешивка об этом по телевизору слышала.
– Стала бы я с родителями-бизнесменами в деревне отираться, – хмыкнула в ответ Марина. – Ты что, баб Кать? Обычные родители. Мама дома с братишкой сидит. А отчим на железке вкалывает. День-ночь – на двое. Живем как все.
– Как все! – причмокнула Плешивка, недоверчиво оглядывая Маринины стразы. – Как все…
Конечно, молодежь сейчас одевается хорошо. Чуть ли не каждую субботу в город на барахолку мыкаются. Автобус битком. Но надо признать – до Марины завидовским девкам далеко. То ли носить не умеют, то ли чё? Не могла понять Плешивка.
Молодежь за Мариной табуном ходит. Это не удивляет, это как раз нормально. Плешивку занимало другое: почему Марина никого не выберет себе в кавалеры? Много – это все равно что никто. Ходят пацаны за ней толпой по деревне, словно кобели весной. Крыльцо семечками исплюют, окурками палисадник загадят. Ходил бы один – не было бы такого беспорядку.
Раз в две недели уезжала Марина в город. Собиралась основательно. Набирала в магазине конфет, игрушек. Полинин Тимоха приносил ей с утра молока – утрешник, парное. Нес молоко до автобуса, провожал. Возвращалась Марина в понедельник утром. Задумчивая какая-то, смурная. Долго сидела у окна в своей спальне, пялилась в огород. Там, в огороде, промышляла толстая черная, с отливом, ворона. Косила глазом в сторону собачьей конуры. Зазевается собака – ворона шасть к миске, урвет какой-нибудь кусок. Так было почти всегда. Ворона кормилась здесь давно, отяжелела.
Наглядевшись на ворону, Марина выходила на крыльцо, курила. Плешивка в такие дни не лезла с вопросами к квартирантке. Не то чтоб из вежливости, а чувствовала, что не время. Но из этих поездок и возвращений сделала вывод: у Марины кто-то есть в городе. Этот кто-то и дает ей денег на тряпки. Возвращаясь, танцорка всякий раз тяжело переживает разлуку. «Видно, связалась с женатым», – думала Плешивка и сочувствовала Марине.
Кроме сердобольной бабы Кати, в деревне проявлял сочувствие приезжей еще один человек – медичкин сын Тимоха. Он частенько провожал танцорку после клуба. Нес за ней тяжелый магнитофон.
Техникой обеспечил Марину Добров, которого в Завидове сразу же окрестили однозначно – Спонсор. Оставлять дорогую технику в клубе Марина опасалась – там не было сторожа. Длинный худой Тимоха безропотно тащил магнитолу от клуба до дома Плешивки. Иногда Марина и Тимоха сидели на крыльце, разговаривали. Но разве Тимоха – кавалер? Он хоть и большой, но все же пока маленький. Долго не могла Плешивка раскусить квартирантку. Мучилась. Когда раскусила – успокоилась. Но это случилось гораздо позже, когда стало совсем тепло и молодежь словно бы сбесилась – шумными стаями забродила по ночам.
А пока стояло начало мая, готовились зацвести сады, в овраге за селом из последних сил держалась черемуха – чтобы не раскрыть свои секреты раньше времени, дотерпеть до положенного срока. Дух в деревне стоял особенный, какой бывает только в мае. В палисадниках тут и там белым брызнули нарциссы. Возле дома Полины дружно торчали вдоль дорожки тугие головки ирисов, готовые раскрыться. Проглядывали сиреневым. Тимоха вывел из гаража свой мотоцикл. Проверял целый день, налаживал. Вечером ураганил по деревне, гонял кур. А на другой день, разрезая звуком тугой прозрачный воздух, подрулил к домику Плешивки, несмело улыбаясь, взглянул на крыльцо. Марина, по своему обыкновению, курила на приступке, никого не стесняясь. Молча кивнула Тимохе, не меняя позы.
– Айда за черемухой! – позвал он.
– Куда?
– Я место знаю.
Марина выбросила окурок в палисадник, спрыгнула с крыльца. Минута – и она готова. Сидит позади Тимохи, обняла его за талию.
Едут. У Тимохи дух зашелся. И зачем овраг с черемухой так близко? Зачем до него не как до райцентра? Как горит его кожа под маленькими пальцами Марины – не описать. Как он спиной чувствует живое тепло ее груди, а шеей – дыхание! Ехал бы и ехал так целую вечность. Но овраг – вот он. И все же Тимоха схитрил. Сделал крюк, как бы выбирая место, где лучше оставить мотоцикл. Выбрал. Марина спрыгнула и стала скакать, как дедова молодая коза Белка. Тимоха понимал эти ее скачки. Марина скакала и танцевала на траве от восторга, он и сам испытывал пьяный восторг весны, усугубляемый сладким духом черемухи. Но скакать Тимоха стеснялся. Он стоял возле мотоцикла и улыбался, глядя на девушку. Потом они спустились в овраг, в его сырую прохладную сердцевину, в самую гущу дурманящего, неправдоподобного в своей густой щедрости, аромата. Где-то здесь, не дожидаясь ночи, вовсю щелкал соловей, выводил рулады.
– Мамочка моя! – всплеснула руками Марина. Она не нашла больше, что сказать. Тимохе вдруг стало стыдно за пустые бутылки, валяющиеся тут и там под ногами. За консервные банки и использованные презервативы, то и дело попадающиеся на глаза. Как-то не учел он всего этого. Не замечал, что ли, раньше? А если бы учел, то не поленился бы, приехал заранее, прибрал… Но Марина, казалось, ничего не замечала, кроме самой черемухи, этих белых пахучих облаков с синими окошками неба меж веток.
Тимоха полез наверх, ломал ветки и подавал Марине. Вскоре она сама стала похожа на облако. Смеясь, позвала Тимоху: хватит!
Вернулись к мотоциклу.
– Айда кататься! – затаенно, боясь отказа, позвал Тимоха.
– Айда! – передразнила Марина.
Поехали. Мотоцикл ревел на всю округу, Марина смеялась, подпрыгивая на кочках, черемуха щекотала парню шею.
В лугах за селом было пусто, звонко от ветра и прозрачного воздуха. Молодая зелень била в глаза своей неприкрытой яркостью. Грунтовая дорога весело бежала меж полей, и здорово, что не было ей конца и края. Так можно было лететь, подпрыгивая на кочках, довольно долго, целую вечность. Тимоха ни на что в мире не променял бы эти мгновения. Но нужно было возвращаться, обещал матери помочь по хозяйству. Ей некогда – завтра театр уезжал в район на фестиваль.
Тимоха подрулил к самому крыльцу Плешивки. Мотоцикл с треском отфыркивался после гонки. Плешивка, щурясь от солнца, смотрела на них через окно. Марина спрыгнула на землю в облаке черемухи, легко вспорхнула на крыльцо. Там лицо в черемуху окунула – надышаться. И оттуда Тимохе пальчиками сделала «пока».
У парня сердце выпрыгнуло и по крыльцу вслед за Мариной – прыг, прыг…
За танцоркой уже дверь закрылась, а он все таращился вслед с блаженной улыбкой.
С остатками улыбки он и домой пришел. Взял ведро с мешанкой, понес корове. И вернулся – выражение лица не изменилось. Физиономия сына весьма удивила Полину.
– Тим, да ты слышишь ли, что я говорю?
Тимоха с трудом вынырнул из своего блаженного состояния и уставился на мать.
– Вот список, говорю, тебе. Все дела твои расписаны на каждый день. Кого кормить, поить, когда доить.
– Ага.
– Деньги вот где лежат. Видел?
– Угу.
– Кур не забывай. Утром давай им лоток зерна и лоток подсолнечника. Загоняй их вечером.
– Ну.
– Тим, я ведь на две недели уезжаю. Справишься?
– А то!
– Если что, сразу к деду! Понял?
– Знаю. Ты утром уезжаешь?
– Завтра с утра. Генка Капустин повезет. Наши выступят – и сразу назад. А я останусь. Для руководителей семинар будет. Учеба. Мастер-классы будут показывать разные актеры, режиссеры. Из Москвы будет театральный критик. Драматурги всякие. Да ты меня слышишь?
– Угу.
– Я у тети Любы поживу. Тебе звонить буду. Да ты не заболел ли?
Полина привычным движением проверила у сына лоб. Все нормально.
– Да здоров я, мам. Поезжай и ни о чем не думай.
– Как не думай? Теленка не забывай поить. И сам вари себе, не ешь всухомятку.
На следующее утро завидовские артисты уезжали на фестиваль в район. Декорации разместили в самом конце автобуса, костюмы развесили по салону, предварительно упаковав в целлофан. Ехали шумно. Всех возбуждало предстоящее выступление в районе. Больше других было слышно, конечно, Ольгу. Она сидела впереди, громко хохотала, то и дело вертелась, пытаясь общаться сразу со всеми. Клавдия Семеновна попробовала завести русскую народную, но ее бесцеремонно заглушил включенный Генкой магнитофон. В общей шумихе не участвовали двое. Как-то так получилось, что Ирма сразу прошла назад, заняла боковое место. А Володька втащил туда декорацию. Поставил и сел рядом. Так они ехали на заднем сиденье, занавешенные костюмами. Притихшие, молчаливые. Впереди них сидела Полина. Умудрялась дремать в общем шуме. Какой-то отрезок пути пришлось ехать проселочной дорогой. Подбрасывало так, что костюмы сыпались с вешалок. На Володьку, сидевшего ближе к проходу, свалилась вешалка с платьями. Он положил ее себе на колени, сдвинувшись к Ирме. Теперь их колени волей-неволей оказались тесно прижатыми друг к другу. Ее левое – к его правому. Это обстоятельство сразу внесло в поездку этих двоих совершенно особенную ноту. Ирма перестала слышать автобус. Кто о чем говорил, кто над чем смеялся? Ее ощущения переместились в область левого колена – через ткань одежды к нему проникало горячее нервное поле сидевшего рядом мужчины. Это было волнующе приятно. Тело расслабилось. Из него совершенно исчезло напряжение. Оно всеми клеточками слушало свое левое колено и отзывалось незнакомыми новыми импульсами. Ирма попыталась эти импульсы расшифровать. Она чуть шевельнулась, устраиваясь поудобнее, Володька мгновенно отреагировал – шевельнулся в ответ, но колено не отодвинул. И она свое не убрала. Ей было приятно греться его теплом и так уютно чувствовать рядом его колено. Наверное, Володька ощущал нечто подобное. Он нашел ладонь Ирмы и накрыл своей. Она руки не убрала. Володька гладил тонкие пальцы, и они в ответ слабо вздрагивали. Ирма смотрела в окно, но все ее существо сейчас было обращено к нему. Она сама испугалась своих ощущений. Вся нежность, которую он накопил и не мог, не смел выразить, щедро лилась теперь через пальцы вверх по руке, к шее, к голове. Все становилось горячим, словно Ирма сидела у огня. Щеки ее пылали, вся она горела, внутри что-то томительно вздрагивало и подкатывало к горлу.
Дорога до райцентра оказалась слишком короткой. Там, на площади, уже выстроились автобусы их конкурентов – многочисленных сельских коллективов, прибывших на фестиваль. Суета сразу же поглотила их – регистрация участников, размещение, обед. После обеда Полина отправилась на жеребьевку и, к своей досаде, вытащила третий номер. Выступать третьими – значит, последними сегодня! Поздно вечером, когда ребята устанут, а ведь им предстоит еще обратная дорога! Она попыталась поменяться местами с Марьевкой или Студенцом, но никто из них не собирался ночевать в райцентре. Оба коллектива планировали вернуться домой засветло. Впрочем, завидовским артистам, похоже, было все нипочем.
В комнате, которую им отвели под гримерку, стоял дым коромыслом. Стол выдвинули на середину, нарезали привезенного с собой сала, бочковых огурцов с чесноком. Откуда-то появилась бутылка самогона. Полина за голову схватилась:
– Вы что творите, граждане? Мы выступаем последними! Последними! Вы до десяти часов должны огурчиками быть!
– Я трезвым на сцену не выйду! – твердо заявил Крошка. – Что хотите со мной делайте.
– Я прослежу, чтобы не больше стопарика на брата! – пообещал Ваня Модный.
Все в один голос его поддержали. Стали разливать. Слава Богу, минут через десять дали звонок на первый спектакль, и Полина приказала сесть всем в зал и смотреть. Гримерку с закуской закрыли на ключ. Непонятно каким образом, но к концу выступления второго коллектива Крошка уже был сильно навеселе и, похоже, совсем не волновался.
– Выведите его на крыльцо! Пусть подышит, – попросила Полина и побежала гримировать Кабаниху.
Прозвенел первый звонок – Крошки нет!
– Где Крошка?
– За сцену пошел, к вам…
– Ищите его!
Полина выбежала на крыльцо. Ей сразу бросилась в глаза перемена, произошедшая в природе за каких-то два часа. Над площадью небо застыло, словно кто натянул ровное серое полотно. Воздух уплотнился, потяжелел. «Только дождя не хватало!» – подумала Полина, представив размытую проселочную дорогу и застрявший колхозный автобус с артистами. Не надо бы сегодня дождя…
Как она и предполагала, Крошка в костюме Дикого (в рубахе с жилеткой и в картузе) торчал у дальнего киоска, покупал сигареты. Полина отчаянно замахала ему. Огромный Крошка невозмутимо и степенно пересек площадь.
– Начинаем уже! – только и сказала Полина, подталкивая его к дверям.
Районный Дом культуры только что пережил ремонт, и выступать здесь было приятно. В зале новые кресла, на сцене свежие, еще не успевшие запылиться кулисы. Возле сцены операторы с камерами толкутся – областное телевидение. Все как положено. Полина смотрела спектакль из зала. И чувствовала сразу все – и огромное единое дыхание зала, и каждый вздох, идущий со сцены, и каждую интонацию и жест. После сцены Кабанихи и Дикого поняла, что все пройдет как надо. Крошка наконец разозлился и сегодня играл именно то, чего она не могла добиться от него до сих пор. Играл самодовольного, зарвавшегося купца. Хорошо играл.
Вообще сегодня все были в ударе. И Ольга, и Клавдия Семеновна, и Ирма… Все Полинины «звезды». После финала их долго не отпускали. Зрители приветствовали сельских артистов стоя. А в завершение Полина увидела Любаву – та возникла из боковой двери с огромной корзиной цветов. Взобралась на сцену, бухнула эту корзину у ног артистов.
– Низкий поклон вам, товарищи!
Полина расползлась в улыбке. Ну Любава! Ну сестра! Она не сразу обратила внимание, что Любава-то мокрая – пиджак хоть выжимай! Артисты ушли переодеваться, а Любава сообщила:
– Там ливень, каких свет не видывал. Ехать вам теперь нельзя. Давай собирай своих – и ко мне. Переночуете. А не то застрянете в поле.
В гримерке Крошка вместе с Ваней Модным допивали самогон. Известие о незапланированной ночевке восприняли почти с энтузиазмом. Даже Клавдия Семеновна не стала возражать. За окном непроницаемой стеной стоял ливень. Нельзя было и представить, что под этот поток воды попадут декорации, костюмы. Их стащили в гримерку. Генка подогнал автобус, все попрыгали в него с криками и визгами. Из-за стены дождя ничего нельзя было разглядеть на расстоянии вытянутой руки.
Артисты быстро освоились в огромной двухэтажной квартире Любавы. Крошка сразу свалился на диван и засопел со свистом. Ваня Модный приставал к хозяйке с разговорами. Генку отправили топить баню, а женщины собрались на кухне. Было шумно, суматошно.
Любава послала сестру в сени за яйцами.
– Там в миске на буфете.
Полина вышла в сени и сразу остановилась. Хотя поток дождя и наделал шуму, она все-таки услышала, что на крыльце под навесом кто-то разговаривает. Сквозь стекло входной двери она разглядела Ольгу. Полина не собиралась углубляться в суть отношений своих артистов. Нужно было найти яйца, но их-то и не было видно. Полина стала заглядывать во все емкости поочередно. Мед в бидоне, пшено в старой кастрюле. Ну нет никакой миски с яйцами!
Между тем отчетливо слышно было, что на крыльце не сошлись во мнениях.
– Отстань от меня! Не смей показывать, будто между нами что-то есть! – громко кого-то отчитывала Ольга.
– А то нет…
– А то есть?!
– А то, что ты со мной всю зиму… кувыркаешься? Это как? Не считается?
Теперь Полина поняла, что на крыльце вместе с Ольгой торчит Генка Капустин. Она его не сразу узнала по голосу. Обычно балагур и шутник, сейчас он говорил зло и отрывисто. Полина даже не догадывалась, что Генка умеет так разговаривать.
Миска стояла на подоконнике. Полина взяла ее и двинулась прочь из сеней. Сквозь стекло входной двери увидела, как Генка попытался обнять Ольгу. Как та оттолкнула парня и он вылетел под дождь. Упал, что ли?
Полина поспешно ретировалась в кухню. И вдруг остановилась как вкопанная, оглядела собравшихся.
– А где у нас Ирма?
Все дружно ахнули. Главную героиню потеряли!
– Кто ее после спектакля видел? – стала допытываться Полина, едва не уронив миску с яйцами на пол.
– Да корреспондент ее увел. Я видела.
– Интервью она давала! И фотографировали ее.
– А потом?
– Потом мы декорации стали перетаскивать. Переодевались. Не до того было…
– Короче, потеряли артистку, – подытожила Любава.
– Боже мой, Боже мой… – заволновалась Полина. – Что же делать? Где Гена? Пусть срочно съездит за ней!
Вошла Ольга. Постояла, послушала.
– Уехал Генка.
– Куда уехал?!
– Да шут его знает. Окрысился чего-то, прыгнул в автобус и газанул…
– Оля… – только и выговорила Полина, опускаясь на табуретку.
Клавдия Семеновна головой покачала.
– А что – Оля? Что сразу – Оля? – взорвалась девушка. – Я виновата, что он псих? Мужики выпили, а ему нельзя, он за рулем, вот и недоволен. А вы сразу – Оля! Почему никто не спросит: где Никитин? А то: Ирма, ах, Ирма! С ума все посходили с этой Ирмой! Всех затмила! Королева!
Ольга швырнула полотенце и побежала наверх, с трудом сдерживая слезы.
– Что, еще кого-то потеряли? – поинтересовалась Любава.
Полина, озадаченная, уставилась на своих.
– Да брось ты колготиться! – остановила ее Клавдия Семеновна. – Они не дети. У Никитиных в районе родня живет. Он, я слышала, хотел зайти к своим до отъезда. Проведать. Успокойся, Полина, найдутся.
– Нет, надо в клуб позвонить, – не унималась Полина. – Как она там одна?
К телефону в клубе никто не подходил.
Когда уже сели ужинать, свет мигнул и погас.
– Чудненько! – почти удовлетворенно прокомментировала Полина. – Только этого нам не хватало для завершения картины.
– Нет, не хватало обрыва телефонной линии, – возразила Любава.
Кто-то в темноте шутки ради поднял телефонную трубку. Вместо привычных гудков трубка хранила гробовое молчание.

Ирма допила чай и поблагодарила сердобольного дедулю.
– А что, бывает. Отстала от своих. Главное – под крышей, – приговаривал дед, убирая в стол банки с травами и варенье. – Там в кабинете-то диванчик. Клуб большой, гулкий, но ты не боись. Привидениев у нас нету. Я тут уж десятый год сторожем, знаю…
– А я и не боюсь, – улыбнулась Ирма и поднялась.
Дед протянул ей огарок свечи на блюдце.
Ирма пошла по длинному коридору, освещая себе путь зыбким крошечным пламенем. Клуб действительно был слишком большим по сравнению с их деревенским. Ирма с трудом нашла в темноте дверь гримерки, толкнула ее и вошла внутрь. У окна спиной к ней стоял человек. Это оказалось так неожиданно, что Ирма не удержалась и вскрикнула. Свеча вздрогнула и погасла.
– Ирма?!
– Володя…
Они стояли в кромешной темноте – он у окна, она у двери – и не видели друг друга, но каждый мог бы с точностью определить, где находится другой.
– Почему ты здесь? – наконец выговорила Ирма. – Я думала, ты уехал со всеми…
– А я думал – ты уехала со всеми… Они все вместе ночуют у Полининой сестры. А я… я бы не смог ночевать с тобой под одной крышей. Знать, что ты рядом и к тебе нельзя прийти.
Голос Володьки шел от окна, находил Ирму, обволакивал ее, трогал.
– Поэтому ты остался здесь?
Володька кивнул в темноте. Она не видела, но точно знала – он кивнул.
– А я потерялась. Я не видела, когда все уехали. Интервью давала…
– Ты… это, – голос Володьки приблизился, – я сейчас уйду. Ты… тут вот диван. Тебе удобно будет. А у меня здесь родня живет… Я сейчас уйду.
Володька продвигался к выходу почти по стеночке, боясь в темноте задеть Ирму. Но она нашла его руками, обвила шею, прижалась лицом к его щеке.
– Нет, не уходи.
Володька стоял, боясь дышать. Ему казалось, что сердце слишком громко стучит. И дышит он слишком громко. И внутренне он готовился, что Ирма сейчас передумает, оттолкнет его. И тогда он не сможет оторваться от нее. Не сможет уйти от этих волос, запаха, от этого голоса. Боже…
Он заключил ее в кольцо своих рук и горячо прошептал в волосы:
– Ирма…
Но она уже подняла голову, уже целовала наугад его глаза, щеки, нос, губы… А он, потрясенный, подставлял свое лицо под эти торопливые поцелуи, как весенняя земля за окном подставляла себя под обжигающие струи дождя.

Глава 13

Давненько сестрам не доводилось ночевать вместе, как сегодня. Словно заблудившееся детство вернулось. Разобрали диван в большой комнате, легли вместе, как когда-то давно, в родительском доме. Бывало и болтали до петухов. Пока мать не стукнет в стену: «Уймитесь вы, сороки!»
Полина еще с вечера приметила: что-то изменилось в облике сестры. Что-то появилось за последний месяц новое. Исчезла поселившаяся было в глазах безысходность. Вернулась присущая Любаве настырность. Хотя горечь, появившаяся этой зимой, не ушла, затаилась в уголках губ.
Сестры улеглись. Молча слушали некоторое время, как шпарит дождь по свежим листьям сирени, крупно и часто стучит по крыше, шумит в водосточной трубе.
– У тебя рассады помидорной много? – нарушила молчание Любава. – Я в этом году не сажала.
– Есть немного. Хватит на твою долю. Если что, у отца возьмем. У него все окна в рассаде. Вот-вот цвести начнет.
– Сначала думала – и огород весной сажать не буду, – призналась Любава. – Так было хреново…
– Отошла?
– Отошла…
– Я знала, что ты выстоишь, Люб. Ты у нас сильная.
– Сильная! – усмехнулась сестра. – Я знаешь, как струхнула, когда Пухов оборудование отказался выдать? Все до кучи. И Семен, и этот гад… Но теперь все позади. Клиентов я сохранила, помещение новое приспособила. Все тип-топ. Новая пекарня работает как часы!
– Молоток, сестричка! Когда у нас в Завидове свой ларек поставишь?
– Надо подумать. А что, продавцом ко мне захотела?
– Да ну тебя! Нет, правда. Продавца я тебе уже подобрала. Нужно помочь хорошему человечку…
– Я одной уже помогла! – угрюмо отозвалась Любава.
– Это ты о Сизовой? Нет, та – другая. Да ты, наверное, знаешь – Ирма Гуськова. Катерина моя.
– Ирма? Павла Гуськова жена? Которую вы в клубе потеряли?
– Она.
– Что же, плохо ей дома-то сидеть, за Павлом? Зачем ей в ларек?
– Хоть людей увидит. Он ее дома как в клетке держит. Зверь он у нее.
– В каком смысле?
– В прямом. Бьет ее. Вся в синяках.
– Что же она терпит?
– Уйти ей некуда. Никого здесь родных нет, все в Германии. Да ты же помнишь, как их провожали?
– Знаешь, Полина, ты к ним не лезь, – помолчав, сказала Любава. – Милые бранятся, только тешатся. Не хочет муж, чтобы она работала, пусть дома сидит. А ты не встревай.
– Как это не встревай? Да он у нас в клубе недавно погром устроил, Ирму искал. Если бы я не вмешалась, прибил бы кого-нибудь точно!
– Ты полезла…
– Я не полезла. Не знаю как, но я успокоила его. Психи, они такие. Он на Генке Капустине зло выместил, а на Ирму у него уже пыла не хватило – у меня на глазах, как шарик проколотый, сдулся.
– Хорошо, с рук сошло. А в другой раз не лезь. Это я тебе как старшая сестра советую. Я знаю, что говорю. И Ирму твою я в ларек не возьму.
Сказала как отрезала. Сестры помолчали. Дождь за окном не унимался. Он хлестал и хлестал бедные ветки, барабанил по жестяному карнизу. Напитывал землю.
– Для картошки хорошо, – сказала Любава, отвечая каким-то своим мыслям. – Ей сейчас как раз такого дождика не хватало. Сажали-то, считай, в сухую землю… Помню, мы с Семеном прошлый год картошку посадили – и ливень! Сразу. Только последний ряд закрыть успели… – Любава замолчала.
– Как там они? – осторожно спросила Полина, готовая сразу же перекинуть мостик на другую тему.
– Они? – невесело усмехнулась Любава. – Расширяться хотели. Я и поверила. Расширяться… магазин расширять. А она взяла и решила к своему дому веранду пристроить. Ты вот мимо ее дома завтра пойдешь, обрати внимание. Там не веранда, там фазенда целая. И стулья плетеные туда купила, как у новых русских.
– Хочется красиво жить, – вставила Полина.
– Так чтобы красиво жить, надо средства соразмерять. Ты вложи сначала в дело-то, развернись, встань на ноги. Там этот магазинишко… Ему, чтоб магазином стать, вложения нужны. Мы ведь с Семеном планировали в нем и хозотдел открыть, и галантерею. Рано из него сосать-то, из магазина этого. Разорит она его!
– Ну… разорит… Семен тогда к тебе вернется.
– А нужен он мне будет тогда? – зло спросила Любава.
Полине показалось, что, кроме злости, мелькнуло в голосе сестры еще что-то. Обида, само собой. Но еще что-то. Вроде надежды.
– Вернется – примешь? – зачем-то спросила Полина.
– Прям! – отрезала Любава. – Я знаешь, как зла на него? Пусть подавится своей Сизовой! А я и одна проживу. Танюха ко мне будет приезжать, не к нему же! И внуков тоже мне привезет. Пусть тогда кругами ходит! Свистопляс!
– Одной плохо, – возразила Полина.
– Прям… Хочешь – готовишь, хочешь – не готовишь. Хочешь – хоть весь день на диване пролежи перед телевизором. Хоть голой по квартире ходи, хоть гостей созови. Сама себе хозяйка.
– Тяжело одной, – настойчиво повторила Полина.
– Пригрей кого-нибудь, раз тебе тяжело.
– Ну ты даешь, сестра! Пригрей… Словно котенка. Как будто у нас в Завидове свободных мужиков пруд пруди.
– Не прибедняйся. Я хоть и далеко теперь от Завидова, но, однако, слухами земля полнится…
– Какими еще слухами? – Полина перевернулась на живот, приподнялась на локтях. – Обо мне слухи-то? Ты серьезно?
– Ой-ой-ой! А почему это о тебе слухов не может ходить? Ты что у нас, святая?
– Не темни, Любава. Говори, что слышала?
– А слышала я, сестра, будто поселился у вас в Завидове добрый богатый дяденька. И что виды он имеет сугубо конкретные и в другую сторону не глядит даже… И живет он будто у нашего папы, Петра Михайловича… Собственноручно, говорят, доит козу и копает огород… И с сыном твоим, Тимохой, будто они не разлей вода. Только что не в обнимку по деревне ходят…
– Ох, ну люди! – Полина ударила подушку. – Ну люди… Виды он на меня имеет… Я так и знала. Я… Нет, ну ты этому поверила?
– А что такого? – в свою очередь, приподнялась Любава. – Верю ли я, что мою сестру, не старую еще, симпатичную самостоятельную вдовушку, кто-то может хотеть? Ты об этом?
– Да он… Да он моложе меня! У него сыну шесть лет… Да просто я лечила его, поэтому разговоры…
– Кого ты только не лечила, разговоров не было, – невозмутимо вставила Любава.
– Да нет же ничего… Вот люди!
– Ну нет и нет… – спокойно согласилась сестра. – А чего ты забесилась тогда?
– Да просто знала я, что эти разговоры пойдут! Знала, говорила ему!
– Ага. Значит, говорила. А он что?
Полина почувствовала, что сестра улыбается в темноте.
– Да ну тебя. Я смотрю, тебе все это нравится. Ты уже поверила сплетням!
– Да, мне это нравится. Нравится, что моя сестра кому-то нравится. Тьфу, стихами заговорила… Весна… Если ты кому-то нравишься, то, значит, и я могу…
– Люба… – после минутной паузы начала Полина, – а ты смогла бы… жить с кем-то… после Семена?
– Не знаю, – не сразу откликнулась сестра. – Я, честно говоря, даже не думала об этом.
– А ты подумай на досуге. Вот придет и станет жить в твоем доме чужой человек. Тебе уже не двадцать лет, когда детей растить вместе и все впереди. У тебя свои болячки, слабости свои, которые Семен-то знает. А от чужого человека скрывать придется. Напрягаться. И выглядеть надо всегда на пять. А ведь не получается с нашей жизнью…
– Значит, ты об этом думала, – сделала вывод сестра.
– Как не думать? Думала…
– Ну и как он? Видный?
– Кто?
– Спонсор… ваш?
– Тьфу! И прозвище ведь какое прилепили – Спонсор! А человек просто свежим воздухом дышит, козье молоко пьет. Прописали ему!
– Не скажи… Прозвища просто так не липнут. Говорят, он что-то такое задумал. Деревню вроде как восстанавливать.
– Задумал! Мало ли что можно задумать! Вот когда осуществит задуманное, тогда и поговорим.
– Вон ты какая… принципиальная, – покачала головой Любава. – К тебе на кривой козе не подъедешь.
– А к тебе подъедешь?
– И ко мне не подъедешь! – расхохоталась Любава. – Я теперь ого-го! Пухов меня увидит – с другого конца улицы кланяться начинает. Во как!
– Чем это ты его так напугала? – не поняла Полина.
– Да вот нашла чем, – уклонилась от ответа сестра. – Жизнь заставит – научишься мужиков пугать. Ты ведь Павла Гуськова не испугалась? Ой, сестрица! Утро скоро, а мы все лясы точим! Тебе с утра своих отправлять. А мне – в пекарню…
Любава потянулась, сладко зевнула, отвернулась от сестры и ровно через две минуты уснула. К Полине сон не шел. Она слушала дождь за окном, который наконец выровнялся, перестал хлестать. Миролюбиво сыпал, делая черноту за окном мутно-серой. Разговор с сестрой взволновал ее. Она попробовала взглянуть на себя с позиций этого разговора. Стала спорить непонятно с кем, возмущаться нелепости и неизбежности сплетен. В конце концов Полина поднялась, вышла в сенцы, подошла к окну. Постояла, прижавшись лбом к холодному стеклу. Дождь царапался снаружи. Разговаривал…

…Дождь царапался снаружи, словно пытался проникнуть внутрь, но не мог. Посерело. Из разбавленной темноты явственно выступил остов декорации, обозначились залежи костюмов на столе, обрисовались острыми углами горой торчащие стулья…
Володька осторожно повернулся и пошевелил пальцами затекшей руки. В ответ на его движение Ирма тихо вздохнула во сне. Володька дотронулся пальцами до ее волос, захватил прядь и поднес к лицу. Прижался носом, вздохнул. Потом осторожно отодвинулся, сполз с дивана. Пристроился рядом, на корточках, и стал смотреть. Он трогал взглядом вздрагивающие ресницы Ирмы, ее острый нос, мягкие, немного припухшие губы. Ему казалось, что никогда еще она не была такой красивой, как сейчас. В этот миг ее красота, женственность принадлежали ему одному. И это не вмещалось в его сознание, голова кружилась от таких мыслей.
Он бы мог очень долго сидеть и смотреть на нее. Но утро неумолимо наступало, и нужно было что-то решать. Володька оделся и разбудил Ирму осторожным поцелуем. Ирма поджала коленки, улыбнулась во сне. Володька, улыбаясь, смотрел на нее. Она вдруг замерла и широко распахнула глаза.
– Сколько времени? Ты уходишь?
– Мне не хотелось тебя будить. Ты так сладко спала… Но скоро рассвет. Мы должны что-то решить.
– Что решить? – Ирма сонно хлопала ресницами.
– Я не отдам тебя Павлу. Мы должны быть вместе. Разве не так?
– Не знаю. Ты не понимаешь, Володя, что говоришь. Там же Катюшка! Я должна ехать домой.
Ирма села и стала искать свою одежду. Володька взял в руки ее лицо, повернул к себе.
– Я люблю тебя. И никому не отдам. Сейчас мы вместе поедем к Павлу и все скажем…
– Да ты что! – испугалась Ирма. – Он убьет тебя! И меня убьет!
Она высвободилась из Володькиных рук, заметалась по кабинету, собирая одежду.
– Куда ты, Ирма? Успокойся. Ну… сядь. Мы что-нибудь придумаем.
– Ты не знаешь его! – затараторила Ирма, руки ее затряслись, и сама она вся задрожала, как листок на ветру. – Он не отдаст мне дочь. А без нее я не смогу. Нет, ничего не говори ему! Вообще не попадайся ему на глаза. Я сама потом… Я что-нибудь придумаю… Пожалуйста, Володя, уходи! Вдруг сторож войдет!
– Ирма, милая, выслушай меня. Мы не сможем так… Это деревня, все равно люди узнают. Уж лучше сразу, поверь мне! Давай наберемся храбрости, и…
– Никто не узнает, – отрешенно глядя мимо Володьки в окно, возразила Ирма. – Больше у нас ничего не будет. Никогда.
– Как не будет? О чем ты говоришь, Ирма? Я жить без тебя не могу! Зачем же ты остановила меня вчера, ведь я собрался уйти?
– Ни за что страдаю, – словами своей героини ответила Ирма. – Так хоть будет за что…
Володька вскочил, подошел к окну, вернулся.
– Мы уедем. Заберем твою дочь и уедем.