1 2 3 4 5 6 7 8 
– Уж не знаю, говорить ли? – спросил Рутилов.    

– Ну, скорее, скорее! – торопила Дарья.    

С некоторым смущением Рутилов рассказал о том, чего желает  Передонов. Барышни подняли крик и взапуски принялись бранить Передонова. Но  мало-по-малу их негодующие крики заменились шутками и смехом, Дарья сделала  угрюмо-ожидающее лицо и сказала:    

– Вот он так стоит у ворот. Вышло похоже и забавно.    

Барышни стали выглядывать из окна к воротам. Дарья  приоткрыла окно и крикнула:    

– Ардальон Борисыч, а из окошка сказать можно?    

Послышался угрюмый голос:    

– Нельзя.    

Дарья поспешно захлопнула окно. Сестры расхохотались звонко  и неудержимо и убежали из гостиной в столовую, чтобы Передонов не услышал. В  этом веселом семействе умели от самого сердитого настроения переходить к смеху  и шуткам, и веселое слово зачастую решало дело.    

Передонов стоял и ждал. Ему было грустно и страшно.  Подумывал он убежать, да не решился и на это. Откуда-то очень издалека  доносилась музыка: должно быть, предводителева дочь играла на рояле. Слабые,  нежные звуки лились в вечернем тихом, темном воздухе, наводили грусть, рождали  сладкие мечты.    

Сначала мечты Передонова приняли эротическое направление. Он  представлял барышень Рутиловых в самых соблазнительных положениях. Но чем  дальше продолжалось ожидание, тем больше Передонов испытывал  раздражение, – зачем заставляют его ждать. И музыка, едва задев его  мертвенно-грубые чувства, умерла для него.    

А вокруг спустилась ночь, тихая, шуршащая зловещими  подходами и пошептами. И еще темнее казалось везде оттого, что Передонов стоял  в пространстве, освещенном лампою в гостиной, свет от которой двумя полосами  ложился на двор, расширяясь к соседскому забору, за которым виднелись темные  бревенчатые стены. В глубине двора подозрительно темнели и шептались о чем-то  деревья Рутиловского сада. На улицах по мосткам где-то недалеко долго слышались  чьи-то замедленные, тяжелые шаги. Передонов начал уже бояться, что, пока он тут  стоит, на него нападут и ограбят, а то так и убьют. Он прижался к самой стене,  в тень, чтобы его не видели, и робко ждал.    

Но вот по освещенным полосам на дворе пробежали длинные  тени, захлопали двери, послышались за дверью на крыльце голоса. Передонов  оживился. “Идут!” – радостно подумал он, и приятные мечты о  красотках-сестрицах опять лениво зашевелились в его голове, – паскудные  детища его скудного воображения.    

Сестры стояли в сенях. Рутилов вышел на двор к воротам и  огляделся, не идет ли кто по улице.    

Никого не было ни видно, ни слышно.    

– Никого нет, – громким шопотом сказал он сестрам  в сложенные трубою руки.    

Он остался сторожить на улице. Вместе с ним вышел на улицу и  Передонов.    

– Ну вот, сейчас они тебе скажут, – сказал Рутилов.    

Передонов стоял у самой калитки и смотрел в щель меж  калиткою и приворотным столбом. Лицо его было угрюмо и почти испуганно, и  всякие мечты и думы погасли в его голове и сменились тяжелым, беспредметным  вожделением.    

Дарья первая подошла к приотворенной калитке.    

– Ну, чем же вам угодить? – спросила она.    

Передонов угрюмо молчал. Дарья сказала:    

– Я вам блины буду превкусные печь, горячие, только не  подавитесь.    

Людмила из-за ее плеча крикнула:    

– А я каждое утро буду по городу ходить, все сплетни  собирать, а потом вам рассказывать. Превесело.    

Между веселыми лицами двух сестер показалось на миг  капризное, тонкое Валерочкино лицо, и послышался ее хрупкий голосок:    

– А я ни за что не скажу, чем вам угожу, –  догадывайтесь сами.    

Сестры побежали, заливаясь хохотом. Голоса их и смех затихли  за дверьми. Передонов отвернулся от калитки. Он был не совсем доволен. Он  думал: болтнули что-то и ушли. Дали бы лучше записочки. Но уже поздно тут  стоять и ждать.    

– Ну, видел? – спросил Рутилов. – Которую же  тебе?    

Передонов погрузился в размышление. Конечно, сообразил он  наконец, надо выбирать самую молоденькую. Что же ему на перестарке жениться!    

– Веди Валерию, – решительно сказал он.    

Рутилов отправился домой, а Передонов опять вошел во двор.    

Людмила выглядывала тайком в окно, стараясь услышать, что  говорят, но ничего не услышала. Вот прозвучали шаги по мосткам на дворе. Сестры  притихли и сидели взволнованные и cмущенные. Вошел Рутилов и объявил:    

– Валерию выбрал. Ждет, – стоит у ворот.    

Сестры зашумели, засмеялись. Валерия слегка побледнела.    

– Вот, вот, – повторяла она, – очень я хочу,  очень мне надо.    

Ее руки дрожали. Ее стали наряжать, – все три сестры  хлопотали около нее. Она, как всегда, жеманилась и медлила. Сестры ее торопили.  Рутилов неустанно болтал, радостно и возбужденно. Ему нравилось, что все это  дело он так ловко устроил.    

– А извозчиков ты приготовил? – озабоченно  спросила Дарья.    

Рутилов отвечал с досадою:    

– Да разве можно? Весь город сбежался бы. Варвара бы  его за волосы оттащила к себе.    

– Так как же мы?    

– А так, до площади дойдем попарно, а там и наймем.  Очень просто. Сперва ты с невестой, да Лариса с женихом, – да и то не  сразу, а то еще увидит кто в городе. А я с Людмилой за Фаластовым заеду, они  вдвоем поедут, а я еще Володина прихвачу.    

Передонов, оставшись один, погрузился в сладкие мечтания.  Ему грезилась Валерия в обаянии брачной ночи, раздетая, стыдливая, но веселая.  Вся тоненькая, субтильная.    

Мечтал, а сам таскал из кармана завалявшиеся там карамельки  и сосал их.    

Потом пришло ему на память, что Валерия – кокетка. Ведь она,  подумал он, потребует нарядов, обстановки. Уж тогда, пожалуй, деньги придется  не откладывать каждый месяц, а и прикопленное растрачивать. А жена-то станет  привередничать, а за кухней, пожалуй, и не доглядит. А еще на кухне подсыплют  ему яду, – Варя со злости подкупит кухарку. “Да и вообще, – думал  Передонов, – уж слишком тонкая штучка – Валерия. К такой не знаешь, как и  подступиться. Как ее обругаешь? Как ее толканешь? Как на нее плюнешь? Изойдет  слезами, осрамит на весь город. Нет, страшно с нею связываться. Вот Людмила,  так та проще. Не взять ли ее?”    

Передонов подошел к окну и стукнул палкою в раму. Через  полминуты Рутилов высунулся из окна.    

– Чего тебе? – спросил он с беспокойством,    

– Передумал, – буркнул Передонов.    

– Ну! – испуганно крикнул Рутилов.    

– Веди Людмилу, – сказал Передонов.    

Рутилов отошел от окна.    

– Чорт очкастый, – проворчал он и пошел к сестрам.    

Валерия обрадовалась.    

– Твое счастье, Людмила, – весело сказала она.    

Людмила принялась хохотать, – упала в кресло,  откинулась на спинку и хохотала, хохотала.    

– Что ему сказать-то? – спрашивал Рутилов, –  согласна, что ли?    

Людмила от смеха не могла сказать ни слова и только махала  руками.    

– Да, согласна, конечно, – сказала за нее  Дарья. – Скажи ему скорее, а то еще уйдет сдуру, не дождется.    

Рутилов вышел в гостиную и сказал шопотом в окно:    

– Погоди, сейчас будет готова.    

– Да живее, – сердито сказал Передонов, – что  там копаются!    

Людмилу проворно наряжали. Минут через пять она была уже  совсем готова.    

Передонов думал о ней. Она – веселая, сдобная. Только уж  очень любит хохотать. Засмеет, пожалуй. Страшно. Дарья, хоть и бойкая, а все же  посолиднее и потише. А тоже красивая. Лучше взять ее. Он опять стукнул в окно.    

– Стучит опять, – сказала Лариса, – уж не за  тобой ли, Дарья?    

– Вот чорт-то! – выругался Рутилов и побежал к  окну.    

– Чего еще? – сердитым шопотом спросил он, –  опять передумал, что ли?    

– Веди Дарью, – отвечал Передонов.    

– Ну, подожди, – свирепо прошептал Рутилов.    

Передонов стоял и думал о Дарье, – и опять недолгое  любование ею в воображении сменилось страхом. Уж очень она быстрая и дерзкая.  Затормошит. Да и чего тут стоять и ждать? – подумал он: – еще  простудишься. Во рву на улице, в траве под забором, может быть, кто-нибудь  прячется, вдруг выскочит и укокошит. И тоскливо стало Передонову. Ведь они  бесприданницы, – думал он. Протекции у них в учебном ведомстве нет.  Варвара нажалуется княгине. А на Передонова и так директор зубы точит.    

Досадно стало Передонову на самого себя. С чего он тут  путается с Рутиловым? Словно Рутилов очаровал его. Да, может быть, и в самом  деле очаровал его. Надо поскорее зачураться.    

Передонов закружился на месте, плевал во все стороны и  бормотал:    

– Чур-чурашки, чурки-болвашки, буки-букашки,  веди-таракашки. Чур меня. Чур меня. Чур, чур, чур. Чур-перечур-расчур.    

На лице его изображалось строгое внимание, как при  совершении важного обряда. И после этого необходимого действия он почувствовал  себя в безопасности от Рутиловского навождения. Решительно застучал он палкой в  окно, сердито бормоча:    

– Донести бы, – заманивают. Нет, не хочу сегодня  жениться, – объявил он высунувшемуся к нему Рутилову.    

– Да что ты, Ардальон Борисыч, ведь уже все  готово, – пытался убеждать Рутилов.    

– Не хочу, – решительно сказал Передонов, –  пойдем ко мне в карты играть.    

– Вот чорт-то! – выругался Рутилов. – Не  хочет венчаться, струсил, – объявил он сестрам. – Но я еще уломаю  дурака. Зовет к себе в карты играть.    

Сестры закричали все разом, браня Передонова.    

– И ты пойдешь к этому прохвосту? – с досадою  спросила Валерия.    

– Ну да, пойду и возьму с него штраф. И он еще от нас  не уйдет, – говорил Рутилов, стараясь сохранить уверенный тон, но чувствуя  себя очень неловко.    

Досада на Передонова быстро заменилась у девиц смехом.  Рутилов ушел. Сестры побежали к окнам.    

– Ардальон Борисыч! – крикнула Дарья, – что ж  вы такой нерешительный? Так нельзя.    

– Кисляй Кисляевич! – с хохотом крикнула Людмила.    

Передонову стало досадно. По его мнению, сестры должны бы  плакать от печали, что он их отверг. “Притворяются!” – подумал он, молча уходя  со двора. Девицы перебежали к окнам на улицу и кричали вслед Передонову  насмешливые слова пока он не скрылся в темноте.    

 V    

     

Передонова томила тоска. Уже и карамелек не было в кармане,  и это его опечалило и раздосадовало. Рутилов почти всю дорогу говорил  один, – продолжал выхвалять сестер. Передонов только однажды вступил в  разговор. Он сердито спросил:    

– У быка есть рога?    

– Ну, есть, так что же из того? – сказал  удивленный Рутилов.    

– Ну, а я не хочу быть быком, – объяснил  Передонов.    

Раздосадованный Рутилов сказал:    

– Ты, Ардальон Борисыч, и не будешь никогда быком,  потому что ты – форменная свинья.    

– Врешь! – угрюмо сказал Передонов.    

– Нет, не вру, и могу доказать, – злорадно сказал  Рутилов.    

– Докажи, – потребовал Передонов.    

– Погоди, докажу, – с тем же злорадством в голосе  ответил Рутилов.    

Оба замолчали. Передонов пугливо ждал, и томила его злость  на Рутилова. Вдруг Рутилов спросил:    

– Ардальон Борисыч, а у тебя есть пятачок?    

– Есть, да тебе не дам, – злобно ответил  Передонов.    

Рутилов захохотал.    

– Коли у тебя есть пятачок, так как же ты не  свинья! – крикнул он радостно.    

Передонов в ужасе хватился за нос.    

– Врешь, какой у меня пятачок, у меня человечья  харя, – бормотал он.    

Рутилов хохотал. Передонов, сердито и трусливо посматривая  на Рутилова, сказал:    

– Ты меня сегодня нарочно над дурманом водил да и  одурманил, чтобы с сестрами окрутить. Мало мне одной ведьмы, на трех разом  венчаться!    

– Чудород, да как же я-то не одурманился? –  спросил Рутилов.    

– Ты средство знаешь, – говорил Передонов. –  Ты, может быть, через рот дышал, а в нос не пускал, или слова такие говорил, а  я ничего не знаю, как надо против волшебства. Я не чернокнижник. Пока не  зачурался, все одурманенный стоял.    

Рутилов хохотал.    

– Как же ты чурался? – спрашивал он.    

Но уже Передонов молчал.    

– Что ты за Варвару так уцепился? – говорил Рутилов. –  Ты думаешь, хорошо тебе будет, если ты через нее получишь место? Она тебя  оседлает.    

Это было непонятно Передонову.    

Ведь она для себя старается, – думал он. – Ей  самой будет лучше, когда он будет начальником и будет получать много денег.  Значит, не он ей, а она ему должна быть благодарна. Да и во всяком случае с нею  ему удобнее, чем с кем бы то ни было другим.    

Передонов привык к Варваре. Его тянуло к ней, – может  быть, вследствие приятной для него привычки издеваться над нею. Другую такую  ведь и на заказ бы не найти.    

Было уже поздно. У Передонова в квартире горели лампы, окна  ярко выделялись в уличной темноте.    

Вокруг чайного стола сидели гости: Грушина, – она же  теперь ежеденничала у Варвары, – Володин, Преполовенская, ее муж,  Константин Петрович, высокий человек лет под сорок, матово-бледный,  черноволосый и необычайно молчаливый. Варвара принарядилась, – надела  белое платье. Пили чай, беседовали. Варвару, как всегда, беспокоило, что  Передонов долго не возвращался. Володин с веселым блеющим хохотом рассказал,  что Передонов пошел куда-то с Рутиловым. Это увеличило Варварино беспокойство.    

Наконец явился Передонов с Рутиловым. Их встретили криком,  смехом, глупыми, нескромными шутками.    

– Варвара, а где же водка? – сердито крикнул  Передонов.    

Варвара метнулась из-за стола, виновато ухмыляясь, и быстро  принесла водку в большом, грубо граненом графине.    

– Выпьем, – угрюмо пригласил Передонов.    

– Подожди, – сказала Варвара, – Клавдюшка  закуску принесет. Копа, шевелись, – крикнула она в кухню.    

Но уже Передонов разливал водку по рюмкам и бормотал:    

– Чего ждать, время не ждет.    

Выпили и закусили пирожками с черносмородинным вареньем. У  Передонова, чтобы занимать гостей, только и было в запасе, что карты да водка.  Так как за карты сесть еще нельзя было, – чай надо было пить, – то  оставалась водка.    

Меж тем принесли и закуску, так что можно было и еще выпить.  Клавдия, уходя, не затворила двери, и Передонов забеспокоился.    

– Вечно двери настежь, – ворчал он.    

Он боялся сквозняка, – простудиться можно. Поэтому в  квартире всегда было душно и смрадно.    

Преполовенская взяла яйцо.    

– Хорошие яйца, – сказала она, – где вы их  достаете?    

Передонов сказал:    

– Это еще что яйца, а вот в нашем имении у отца курица  по два крупных яйца в день круглый год несла.    

– Что ж такое, – ответила Преполовенская, –  эка невидаль, нашли чем хвастать! У нас в деревне была курица, несла в день по  два яйца и по ложке масла.    

– Да, да, и у нас тоже, – сказал Передонов, не  замечая насмешки. – Если носят другие, так и она несла. У нас выдающаяся  была.    

Варвара засмеялась.    

– Петрушку валяют, – сказала она.    

– Уши вянут, такой вздор вы несете, – сказала  Грушина.    

Передонов свирепо посмотрел на нее и ответил с ожесточением:    

– А коли вянут, оборвать их надо.    

Грушина смутилась.    

– Ну, уж вы, Ардальон Борисыч, всегда такое скажете! –  жалобно сказала она.    

Остальные сочувственно смеялись. Володин, щуря глаза и  потряхивая лбом, смешливо объяснял:    

– Если у вас уши вянут, то вам их оборвать надо, а то  нехорошо, коли они у вас завянут и так мотаться будут, туда-сюда, туда-сюда.    

Володин показал пальцами, как будут мотаться вялые уши.  Грушина прикрикнула на него:    

– Ну уж вы, туда же, сами ничего придумать не умеете,  на готовенькое прохаживаетесь! Володин обиделся и сказал с достоинством:    

– Я и сам могу, Марья Осиповна, а только как мы в  компании приятно время проводим, то отчего же не поддержать чужую шутку! А если  это вам не нравится, то как вам будет угодно, – как вы к нам изволите, так  и мы к вам изволим.    

– Резонно, Павел Васильевич, – со смехом одобрил  его Рутилов.    

– Уж Павел Васильевич за себя постоит, – с лукавою  усмешкою сказала Преполовенская.    

Варвара отрезала кусок булки и, заслушавшись затейливых  речей Володина, держала нож в руке. Острие сверкало. Передонову стало  страшно, – а ну, как вдруг зарежет. Он крикнул:    

– Варвара, положи нож!    

Варвара вздрогнула    

– Чего кричишь, испугал! – сказала она и положила  нож. – Ведь вы знаете, у него все привереды, – объяснила она  молчаливому Преполовенскому, видя, что он поглаживает бороду и собирается  что-то сказать.    

– Это бывает, – сладостным и грустным голосом  заговорил Преполовенский, – у меня был один знакомый, так тот иголок  боялся, все боялся, что его уколют и иголка уйдет во внутренности. И ужасно  боялся, представьте, как увидит иголку…    

И, раз начавши говорить, уже он не мог остановиться и все на  разные лады пересказывал одно и то же, пока его не перебил кто-то, заговорив о  другом. Тогда он опять погрузился в молчание.    

Грушина перевела разговор на эротические темы. Она  рассказала, как ее ревновал покойник-муж и как она ему изменила. Потом  рассказала слышанную от столичного знакомого историю о любовнице некоего  высокопоставленного лица, как она ехала по улице и встретила своего  покровителя.    

– Она ему и кричит: здравствуй, Жанчик! Это на  улице-то! – рассказывала Грушина.    

– А вот я на вас донесу, – сердито сказал  Передонов: – разве можно про таких знатных лиц такие глупости болтать?    

Грушина испуганно залепетала:    

– Да ведь я что ж, – мне так рассказывали. За что  купила, за то и продаю.    

Передонов сердито молчал и пил чай с блюдечка, налегая на стол  локтями. Он думал, что в доме будущего инспектора не подобает непочтительно  говорить о вельможах. Он злился на Грушину. Еще досадовал его и был ему  подозрителен Володин: что-то уж слишком часто называл он Передонова будущим  инспектором. Один раз Передонов даже сказал Володину:    

– Что, брат, завидно, небось! Да, вот ты не будешь  инспектором, а я буду.    

На это Володин, придав своему лицу внушительное выражение,  возразил:    

– Всякому свое, Ардальон Борисыч, – вы в своем  деле специалист, а я в своем.    

– А Наташа-то наша, – сообщила Варвара, – от  нас прямо к жандармскому поступила.    

Передонов вздрогнул, и лицо его выразило ужас.    

– Врешь? – вопросительно сказал он.    

– Ну вот, чего мне врать, – ответила  Варвара, – хоть сам поди к нему, спроси.    

Это неприятное известие подтвердила и Грушина. Передонов был  ошеломлен. Наскажет чего и не было, а жандармский на ус намотает и, пожалуй,  напишет в министерство. Это скверно.    

В это самое время глаза Передонова остановились на полочке  над комодом. Там стояло несколько переплетенных книг: тонкие – Писарева и  потолще – “Отечественные Записки”. Передонов побледнел и сказал:    

– Книги-то эти надо спрятать, а то донесут.    

Раньше эти книги Передонов держал на виду, чтобы показать,  что у него свободные мнения, – хотя на самом деле он не имел ни мнений, ни  даже охоты к размышлениям. И эти книги он только держал, а не читал. Давно уже  не прочел он ни одной книги, – говорил, что некогда, – газет не  выписывал, новости узнавал из разговоров. Впрочем, и узнавать ему нечего  было, – ничто во внешнем мире его не занимало. Над подписчиками на газеты  он даже издевался, как над расточителями денег и времени. Дорого, подумаешь,  было для него его время!    

Он пошел к полочке, бормоча:    

– Уж у нас такой город, сейчас донесут. Помоги-ка,  Павел Васильевич, – сказал он Володину.    

Володин подошел к нему с серьезным и понимающим лицом и  осторожно принимал книги, которые передавал ему Передонов. Себе взял Передонов  пачку книг поменьше, Володину дал побольше и пошел в залу, а Володин за ним.    

– Куда же вы их спрячете, Ардальон Борисыч? –  спросил он.    

– А вот увидишь, – с обычною угрюмостью ответил  Передонов.    

– Что же это вы потащили, Ардальон Борисыч? –  спросила Преполовенская.    

– Строжайше запрещенные книги, – ответил Передонов  на ходу. – Донесут, коли увидят.    

В зале Передонов присел на корточки перед печкою, свалил  книги на железный лист, – и Володин сделал то же, – и принялся с  усилием запихивать книгу за книгою в неширокое отверстие. Володин сидел на  корточках рядом с ним, немного позади, и подавал ему книги, сохраняя глубокомысленное  и понимающее выражение на своем бараньем лице с выпяченными из важности губами  и склоненным от избытка понимания крутым лбом. Варвара заглядывала на них через  дверь. Со смехом сказала она:    

– Пошел валять петрушку!    

Но Грушина остановила ее:    

– Ой, голубушка, Варвара Дмитриевна, вы так не  говорите, – за это большие неприятности могут быть, коли узнают. Особенно,  если учитель. Начальство страсть как боится, что учителя мальчишек бунтовать  научат.    

Напились чаю и уселись играть в стуколку, все семеро вокруг  ломберного стола в зале. Передонов играл с азартом, но плохо. Каждое двадцатое  число ему приходилось уплачивать дань своим соучастникам в игре, особенно  Преполовенскому; этот получал и за себя и за жену. В выигрыше чаще всего были  Преполовенские. У них были условленные знаки, – постукивание,  покашливание, – посредством которых они обменивались известиями о своих  картах. Сегодня Передонову сразу не повезло. Он спешил отыграться, а Володин  медлил сдавать и тщательно уравнивал карты.    

– Павлушка, сдавай, – нетерпеливо крикнул  Передонов.    

Володин, чувствуя себя в игре особою, равною всем остальным,  сделал значительное лицо и спросил:    

– То есть как это Павлушка? По дружбе или как?    

– По дружбе, по дружбе, – небрежно ответил  Передонов, – только сдавай скорее.    

– Ну, если по дружбе, то я рад, я очень рад, –  говорил Володин с радостным и глупым смехом, сдавая карты, – ты хороший  человек, Ардаша, и я тебя очень даже люблю. А если бы не по дружбе, то это был  бы другой разговор. А если по дружбе, то я рад. Я тебе туза сдал за это, –  сказал Володин и открыл козыря.    

Туз точно, оказался у Передонова, но не козырный, и подвел  его под ремиз.    

– Сдал! – сердито ворчал Передонов, – туз, да  не тот. Под руку говоришь. Надо было козырного, а ты что сдал? На что мне  тиковый пуз?    

– На что тебе тиковый пуз, у тебя свое пузо  растет, – подхватил со смехом Рутилов.    

– Будущий инспектор язычком заплетается, – пуз,  пуз, карапуз.    

Рутилов непрерывно болтал, сплетничал, рассказывал анекдоты,  иногда весьма щекотливого содержания. Чтобы подразнить Передонова, он стал  уверять, что гимназисты плохо себя ведут, особенно те, которые живут на  квартирах: курят, пьют водку, ухаживают за девицами. Передонов верил. И Грушина  поддерживала. Ей эти рассказы доставляли особое удовольствие: она сама хотела  было, после смерти мужа, держать у себя на квартире трех-четырех гимназистов,  но директор не разрешил ей, несмотря на ходатайство Передонова, – о  Грушиной в городе была дурная слава. Теперь она принялась бранить хозяек тех  квартир, где жили гимназисты.    

– Они взятки дают директору, – заявила она.    

– Хозяйки все стервы, – убежденно сказал  Володин, – вот хоть моя. У нас с нею был такой уговор, когда я комнату  нанимал, что она будет давать мне вечером три стакана молока. Хорошо, месяц,  другой так мне и подавали.    

– И ты не опился? – спросил Рутилов со смехом.    

– Зачем же опиваться! – обиженно возразил  Володин. – Молоко – полезный продукт. Я и привык три стакана выпивать на  ночь. Вдруг вижу, приносят мне два стакана. Это, спрашиваю, почему же? Прислуга  говорит: Анна Михайловна, говорит, просят извинить, что коровка у них, говорит,  нынче мало молока дает. А мне-то что за дело! Уговор дороже денег. У них совсем  коровка не даст молочка, так мне и кушать не дадут? Ну, я говорю, если нет  молока, то скажите Анне Михайловне, что я прошу дать мне стакан воды. Я привык  кушать три стакана, мне двух стаканов мало.    

– Павлушка у нас герой, – сказал Передонов. –  Расскажи-ка, брат, как ты с генералом сцепился.    

Володин охотно повторил рассказ. Но теперь его подняли  насмех. Он обиженно выпятил нижнюю губу.    

За ужином все напились до-пьяна, даже и женщины. Володин  предложил еще попачкать стены. Все обрадовались: немедленно, еще не кончив  есть, принялись за дело и неистово забавлялись. Плевали на обои, обливали их  пивом, пускали в стены и в потолок бумажные стрелы, запачканные на концах  маслом, лепили на потолок чертей из жеваного хлеба. Потом придумали рвать  полоски из обоев на азарт, – кто длиннее вытянет. На этой игре  Преполовенские еще выиграли рубля полтора.    

Володин проиграл. От этого проигрыша и опьянения он внезапно  загрустил и стал жаловаться на свою мать. Он сделал укоризненное лицо и, толкая  зачем-то вниз рукою, говорил:    

– И зачем она меня родила? И что она тогда думала?  Какая теперь моя жизнь! Она мне не мать, а только родительница. Потому как  настоящая мать заботится о своем детище, а моя только родила меня и отдала на  казенное воспитание с самых малых лет.    

– Зато вы обучились, вышли в люди, – сказала  Преполовенская.    

Володин уставился вниз лбом, покачивая головою, и говорил:    

– Нет, уж какая моя жизнь, – самая последняя  жизнь. И зачем она меня родила? она тогда думала?    

Вчерашние ерлы вдруг опять припомнились Передонову.  “Вот, – думал он про Володина, – на свою мать жалуется, зачем она его  родила, – не хочет быть Павлушкой. Видно, и в самом деле завидует. Может  быть, уже и подумывает жениться на Варваре и влезть в мою шкуру”, – думал  Передонов и тоскливо смотрел на Володина.    

Хоть бы женить его на ком-нибудь.    

Ночью, в спальне, Варвара говорила Передонову:    

– Ты думаешь, все эти девки, что за тобою вяжутся,  молоденькие, так и хорошенькие? Они все дряни, я их всех красивее.    

Она поспешно разделась и, нахально ухмыляясь, показала  Передонову свое слегка раскрашенное, стройное, красивое и гибкое тело.    

Хотя Варвара шаталась от опьянения и лицо ее во всяком  свежем человеке возбудило бы отвращение своим дрябло-похотливым выражением, но  тело у нее было прекрасное, как тело у нежной нимфы, с приставленною к нему,  силою каких-то презренных чар, головою увядающей блудницы. И это восхитительное  тело для этих двух пьяных и грязных людишек являлось только источником низкого  соблазна. Так это и часто бывает, – и воистину в нашем веке надлежит  красоте быть попранной и поруганной.    

Передонов угрюмо хохотал, глядя на свою голую подругу.    

Всю эту ночь ему снились дамы всех мастей голые и гнусные.    

Варвара поверила, что натирание крапивою, которое она себе  сделала по совету Преполовенской, ей помогло. Ей казалось, что она сразу начала  полнеть. У всех знакомых она спрашивала:    

– Правда, ведь я пополнела?    

И она думала, что уж теперь непременно Передонов, увидев,  как она полнеет, и получив к тому же поддельное письмо, женится на ней.    

Далеко не так приятны были ожидания Передонова. Уже он давно  убедился, что директор ему враждебен, – и на самом деле директор гимназии  считал Передонова ленивым, неспособным учителем. Передонов думал, что директор  приказывает ученикам его не почитать, – что было, понятно, вздорною  выдумкою самого Передонова. Но это вселяло в Передонова уверенность, что надо  от директора защищаться. Со злости на директора он не раз начинал поносить его  в старших классах. Многим гимназистам такие разговоры нравились.    

Теперь, когда Передонов захотел стать инспектором,  директоровы неприязненные отношения к нему являлись особенно неприятными.  Положим, если княгиня захочет, то ее протекция превозможет директоровы козни.  Но все же они не безопасны.    

И другие были в городе люди, – как заметил в последние  дни Передонов, – которые враждебны ему и хотели бы помешать его назначению  на инспекторскую должность. Вот Володин: недаром он все повторяет слова  “будущий инспектор”. Ведь бывали же случаи, что люди присваивали себе чужое имя  и жили себе в свое удовольствие. Конечно, заменить самого Передонова Володину  трудненько, – да ведь у дурака, такого, как Володин, могут быть самые  нелепые затеи. И еще Рутиловы, Вершина со своею Мартою, сослуживцы из зависти –  все рады ему повредить. А как повредить? Ясное дело, опорочат его в глазах у  начальства, выставят человеком неблагонадежным.    

Итак, у Передонова явились две заботы: доказать свою  благонадежность и обезопасить себя от Володина, – женить его на богатой.    

И вот однажды Передонов спросил Володина:    

– Хочешь, к Адаменковой барышне тебя посватаю? Или все  еще по Марте скучаешь? Целый месяц утешиться не можешь?    

– Что ж мне по Марте скучать! – ответил  Володин. – Я ей честь честью сделал предложение, а коли ежели она не  хочет, то что же мне! Я и другую найду, – разве уж для меня и невест не  найдется? Да этого добра везде сколько угодно.    

– Да, а вот Марта натянула тебе нос, – подразнил  Передонов.    

– Не знаю уж, какого жениха они ждут, – обидчиво  сказал Володин, – хоть бы приданое большое было, а то ведь гроши дадут.  Это она в тебя, Ардальон Борисыч, втюрилась.    

Передонов посоветовал:    

– А я бы на твоем месте ей ворота дегтем вымазал.    

Володин захихикал, но сейчас же успокоился и сказал:    

– Ежели поймают, так неприятность может выйти.    

– Найми кого-нибудь, зачем самому, – сказал  Передонов.    

– И следует, ей-богу, следует, – с одушевлением  сказал Володин. – Потому как ежели она в законный брак не хочет вступать,  а между прочим к себе в окно молодых людей пускает, то уж это что ж! Уж это  значит – ни стыда, ни совести нет у человека.    

 VI    

     

На другой день Передонов и Володин отправились к девице  Адаменко. Володин принарядился, – надел новенький свой узенький сюртучок,  чистую крахмальную рубашку, пестрый шейный платок, намазал волосы помадою,  надушился, – и взыграл духом.    

Надежда Васильевна Адаменко с братом жила в городе в  собственном кирпичном красном домике; недалеко от города было у нее имение,  отданное в аренду. В позапрошлом году кончила она учение в здешней гимназии, а  ныне занималась тем, что лежала на кушетке, читала книжки всякого содержания да  школила своего брата, одиннадцатилетнего гимназиста, который спасался от ее  строгостей только сердитым заявлением:    

– При маме лучше было. Мама в угол только ставила.    

С Надеждою Васильевною жила ее тетка, существо безличное и  дряхлое, не имевшее никакого голоса в домашних делах. Знакомства вела Надежда  Васильевна со строгим разбором. Передонов бывал у нее редко, и только малое  знакомство его с нею могло быть причиною предположения, что эта барышня может  выйти замуж за Володина.    

Теперь она удивилась неожиданному посещению, но приняла  незванных гостей любезно. Гостей надо было занимать, – и Надежде  Васильевне казалось, что самый приятный и удобный разговор для учителя русского  языка – разговор о состоянии учебного дела, о реформе гимназий, о воспитании  детей, о литературе, о символизме, о русских журналах. Всех этих тем она  коснулась, но не получала в ответ ничего, кроме озадачивших ее отповедей,  обнаруживших, что ее гостям эти вопросы не любопытны. Она увидела, что возможен  только один разговор – городские сплетни. Но Надежда Васильевна все-таки  сделала еще одну попытку.    

– А вы читали “Человек в футляре” Чехова? –  спросила она. – Не правда ли, как метко?    

Так как с этим вопросом она обратилась к Володину, то он  приятно осклабился и спросил:    

– Это что же, статья или роман?    

– Рассказ, – объяснила Надежда Васильевна.    

– Господина Чехова, вы изволили сказать? –  осведомился Володин.    

– Да, Чехова, – сказала Надежда Васильевна и  усмехнулась.    

– Это где же помещено? – продолжал любопытствовать  Володин.    

– В “Русской Мысли”, – ответила барышня любезно.    

– В каком номере? – допрашивал Володин.    

– Не помню хорошенько, в каком-то летнем, – все  так же любезно, но с некоторым удивлением ответила Надежда Васильевна.    

Маленький гимназист высунулся из-за двери.    

– Это в майской книжке было напечатано, – сказал  он, придерживаясь рукою за дверь и обводя гостей и сестру веселыми синими  глазами.    

– Вам еще рано романы читать, – сердито сказал  Передонов, – учиться надо, а не скабрезные истории читать.    

Надежда Васильевна строго посмотрела на брата.    

– Как это мило – за дверьми стоять и слушать, –  сказала она и, подняв обе руки, сложила кончики мизинцев под прямым углом.    

Гимназист нахмурился и скрылся. Он пошел в свою комнату,  стал там в угол и принялся глядеть на часы; два мизинца углом – это знак стоять  в углу десять минут. “Нет, – досадливо думал он, – при маме лучше  было: мама только зонтик ставила в угол”.    

А в гостиной меж тем Володин утешал хозяйку обещанием  достать непременно майский номер “Русской Мысли” и прочесть рассказ господина  Чехова. Передонов слушал с выражением явной скуки на лице. Наконец он сказал:    

– Я тоже не читал. Я не читаю пустяков. В повестях и  романах все глупости пишут.    

Надежда Васильевна любезно улыбнулась и сказала:    

– Вы очень строго относитесь к современной литературе.  Но пишутся же теперь и хорошие книги.    

– Я все хорошие книги раньше прочел, – заявил  Передонов. – Не стану же я читать того, что теперь сочиняют.    

Володин смотрел на Передонова с уважением. Надежда  Васильевна легонько вздохнула и – делать нечего – принялась пустословить и  сплетничать, как умела. Хоть и не люб ей был такой разговор, но она  поддерживала его с ловкостью и веселостью бойкой и выдержанной девицы.    

Гости оживились. Ей было нестерпимо скучно, а они думали,  что она с ними исключительно любезна, и приписывали это обаянию прелестной  наружности Володина.    

Когда они ушли, Передонов на улице поздравлял Володина с  успехом. Володин радостно смеялся и прыгал. Он уже забыл всех отвергнувших его  девиц.    

– Не лягайся, – говорил ему Передонов, –  распрыгался, как баран. Погоди еще, натянут тебе нос.    

Но говорил он это в шутку, а сам вполне верил в успех  задуманного сватовства.    

Грушина чуть не каждый день забегала к Варваре, Варвара  бывала у нее еще чаще, так что они почти и не расставались. Варвара  волновалась, а Грушина медлила, – уверяла, что очень трудно скопировать  буквы, чтобы вышло совсем похоже.    

Передонов все еще не хотел назначить дня для свадьбы. Опять  он требовал, чтобы ему сначала место дали инспекторское. Помня, как много у  него готовых невест, он не раз, как и прошлою зимою, грозил Варваре:    

– Вот сейчас пойду венчаться. Вернусь утром с женой, а  тебя – вон. Последний раз ночуешь.    

И с этими словами уходил – играть на биллиарде. Оттуда  иногда к вечеру приходил домой, а чаще кутил в каком-нибудь грязном притоне с  Рутиловым и Володиным. В такие ночи Варвара не могла заснуть. Поэтому она  страдала мигренями. Хорошо еще, если он вернется в час, в два ночи, –  тогда она вздохнет свободно. Если же он являлся только утром, то Варвара  встречала день совсем больная.    

Наконец Грушина изготовила письмо и показала его Варваре.  Долго рассматривали, сличали с прошлогодним княгининым письмом. Грушина  уверяла: похоже так, что сама княгиня не узнала бы подделки. Хоть на самом деле  сходства было мало, но Варвара поверила. Да она же и понимала, что Передонов не  мог помнить мало знакомого ему почерка настолько точно, чтобы заметить подделку.    

– Ну вот, – радостно сказала она, –  наконец-то. А то я уже ждала, ждала, да и жданки потеряла. А только как же  конверт, – если он спросит, что я скажу?    

– Да уж конверта нельзя подделать, –  штемпеля, – сказала Грушина, посмеиваясь, поглядывая на Варвару лукавыми,  разными глазами: правый – побольше, левый – поменьше.    

– Так как же?    

– Душечка Варвара Дмитриевна, да вы скажите ему, что  конверт в печку бросили. На что же вам конверт?    

Варварины надежды оживились. Она говорила Грушиной:    

– Только бы женился, тогда уж я не стану для него  бегать. Нет, я буду сидеть, а он пусть для меня побегает.    

В субботу после обеда Передонов шел поиграть на биллиарде.  Мысли его были тяжелы и печальны. Он думал:    

“Скверно жить среди завистливых и враждебных людей. Но что  же делать, – не могут же все быть инспекторами! Борьба за существование!”    

На углу двух улиц он встретил жандармского штаб-офицера.  Неприятная встреча!    

Подполковник Николай Вадимович Рубовский, невысокий плотный  человек с густыми бровями, веселыми серыми глазами и прихрамывающею походкою,  отчего его шпоры неровно и звонко призвякивали, был весьма любезен и за то  любим в обществе. Он знал всех людей в городе, все их дела и отношения, любил  слушать сплетни, но сам был скромен и молчалив, как могила, и никому не делал  ненужных неприятностей.    

Остановились, поздоровались, побеседовали. Передонов  насупился, оглянулся по сторонам и опасливо сказал:    

– У вас, я слышал, наша Наташа живет, так вы ей не  верьте, что она про меня говорит, это она врет.    

– Я от прислуги сплетен не собираю, – с  достоинством сказал Рубовский.    

– Она – сама скверная, – продолжал Передонов, не  обращая внимания на возражение Рубовского, – у нее любовник есть, поляк;  она, может быть, нарочно к вам и поступила, чтоб у вас что-нибудь стащить  секретное.    

– Пожалуйста, не беспокойтесь об этом, – сухо  возразил подполковник, – у меня планы крепостей не хранятся.    

Упоминание о крепостях озадачило Передонова. Ему казалось,  что Рубовский намекает на то, что может посадить Передонова в крепость.    

– Ну, что крепость, – пробормотал он, – до  этого далеко, а только вообще про меня всякие глупости говорят, так это больше  из зависти. Вы ничему такому не верьте. Это они доносят, чтоб от себя отвести  подозрение, а я и сам могу донести.    

Рубовский недоумевал.    

– Уверяю вас, – сказал он, вздергивая плечами и  бряцая шпорами, – я ни от кого не получал на вас доноса. Вам, видно,  кто-нибудь в шутку погрозил, – да ведь мало ли что говорится иногда.    

Передонов не верил. Он думал, что жандармский  скрытничает, – и стало ему страшно.    

Каждый раз, как Передонов проходил мимо Вершинского сада,  Вершина останавливала его и своими ворожащими движениями и словами заманивала в  сад.    

И он входил, невольно подчиняясь eе тихой ворожбе. Может  быть, ей скорее Рутиловых удалось бы достичь своей цели, – ведь Передонов  одинаково далек был от всех людей, и почему бы ему было не связаться законным  браком с Мартою? Но, видно, вязко было то болото, куда залез Передонов, и  никакими чарами не удавалось перебултыхнуть его в другое.    

Вот и теперь, когда, расставшись с Рубовским, Передонов шел  мимо, Вершина, одетая, как всегда вся в черном, заманила его.    

– Марта и Владя домой на день едут, – сказала она,  ласково глядя сквозь дым своей папироски на Передонова коричневыми  глазами, – вот бы и вы с ними погостить в деревне. За ними работник в  тележке приехал.    

– Тесно, – сказал Передонов угрюмо.    

– Ну вот, тесно, – возразила Вершина, –  отлично разместитесь. Да и потеснитесь не беда, что ж, недалеко, шесть верст  проехать.    

В это время из дома выбежала Марта спросить что-то у  Вершиной. Хлопоты перед отъездом немного расшевелили ее лень, и лицо ее было  живее и веселее обычного. Опять, уже обе, стали звать Передонова в деревню.    

– Разместитесь удобно, – уверяла Вершина, –  вы с Мартой на заднем сиденье, а Владя с Игнатием на переднем. Вот посмотрите,  и тележка на дворе.    

Передонов вышел за Вершиною и Мартою во двор, где стояла  тележка, а около нее возился, укладывая что-то, Владя. Тележка была  поместительная. Но Передонов, угрюмо осмотрев ее, объявил:    

– Не поеду. Тесно. Четверо, да еще вещи.    

– Ну, если вы думаете, что тесно, – сказала  Вершина, – то Владя и пешком может итти.    

– Конечно, – сказал Владя, улыбаясь сдержанно и  ласково, – пешком дойду в полтора часа отлично. Вот сейчас зашагаю, так  раньше вас буду.    

Тогда Передонов объявил, что будет трясти, а он не любит  тряски. Вернулись в беседку. Все уже было уложено, но работник Игнатий еще ел  на кухне, насыщаясь неторопливо и основательно.    

– Как учится Владя? – спросила Марта.    

Другого разговора с Передоновым она не умела придумать, а  уже Вершина не раз упрекала ее, что она не умеет занять Передонова.    

– Плохо, – сказал Передонов, – ленится,  ничего не слушает.    

Вершина любила поворчать. Она стала выговаривать Владе.  Владя краснел и улыбался, пожимался плечами, как от холода, и подымал, по своей  привычке, одно плечо выше другого.    

– Что же, только год начался, – сказал он, –  я еще успею.    

– С самого начала надо учиться, – тоном старшей,  но слегка от этого краснея, сказала Марта.    

– Да и шалит, – жаловался Передонов, – вчера  так развозились, точно уличные мальчишки. Да и груб, мне дерзость сказал в  четверг.    

Владя вдруг вспыхнул и заговорил горячо, но не переставая  улыбаться:    

– Никакой дерзости, а я только правду сказал, что вы в  других тетрадках ошибок по пяти прозевали, а у меня все подчеркнули и поставили  два, а у меня лучше было написано, чем у тех, кому вы три поставили.    

– И еще вы мне дерзость сказали, – настаивал  Передонов.    

– Никакой дерзости, а я только сказал, что инспектору  скажу, – запальчиво говорил Владя, – что же мне зря двойку…    

– Владя, не забывайся, – сердито сказала  Вершина, – чем бы извиниться, а ты опять повторяешь.    

Владя вдруг вспомнил, что Передонова нельзя раздражать, что  он может стать Марте женихом. Он сильнее покраснел, в смущении передернул пояс  на своей блузе и робко сказал:    

– Извините. Я только хотел попросить, чтобы вы  поправили.    

– Молчи, молчи, пожалуйста, – прервала его  Вершина, – терпеть не могу таких рассуждений, терпеть не могу, –  повторила она и еле заметно дрогнула всем своим сухоньким телом. – Тебе  делают замечание, ты молчи.    

И Вершина высыпала на Владю не мало укоризненных слов, дымя  папироскою и криво улыбаясь, как она всегда улыбалась, о чем бы ни шла речь.    

– Надо будет отцу сказать, чтобы наказал тебя, –  кончила она.    

– Высечь надо, – решил Передонов и сердито  посмотрел на обидевшего его Владю.    

– Конечно, – подтвердила Вершина, – высечь  надо.    

– Высечь надо, – сказала и Марта и покраснела.    

– Вот поеду сегодня к вашему отцу, – сказал  Передонов, – и скажу, чтобы вас при мне высекли, да хорошенько.    

Владя молчал, смотрел на своих мучителей, поеживался плечами  и улыбался сквозь слезы. Отец у него крут. Владя старался утешить себя, думая,  что это    

– только угрозы. Неужели, думал он, в самом деле  захотят испортить ему праздник? Ведь праздник – день особенный, отмеченный и  радостный, и все праздничное совсем несоизмеримо со всем школьным, будничным.    

А Передонову нравилось, когда мальчики плакали, –  особенно, если это он так сделал, что они плачут и винятся. Владино смущение и  сдержанные слезы на его глазах, и робкая, виноватая его улыбка – все это  радовало Передонова. Он решил ехать с Мартою и Владею.    

– Ну, хорошо, я поеду с вами, – сказал он Марте.    

Марта обрадовалась, но как-то испуганно. Конечно, она  хотела, чтобы Передонов ехал с ними, – или, вернее, Вершина хотела этого  за нее и приворожила ей своими быстрыми наговорами это желание. Но теперь,  когда Передонов сказал, что едет, Марте стало неловко за Владю, – жалко  его.    

Жутко стало и Владе. Неужели это для него Передонов едет?  Ему захотелось умилостивить Передонова. Он сказал:    

– Если вы думаете, Ардальон Борисыч, что тесно будет,  то я могу пешком пойти.    

Передонов посмотрел на него подозрительно и сказал:    

– Ну да, если вас отпустить одного, вы еще убежите  куда-нибудь. Нет уж, мы вас лучше свезем к отцу, пусть он вам задаст.    

Владя покраснел и вздохнул. Ему стало так неловко и  тоскливо, и досадно на этого мучительного и угрюмого человека. Чтобы все-таки  смягчить Передонова, он решился устроить ему сиденье поудобнее.    

– Ну, уж я так сделаю, – казал он, – что вам  отлично будет сидеть.    

И он поспешно отправился к тележке. Вершина посмотрела вслед  за ним, криво улыбаясь и дымя, и сказала Передонову тихо:    

– Они все боятся отца. Он у них очень строгий.    

Марта покраснела.    

Владя хотел было взять с собою в деревню удочку, новую,  английскую, купленную на сбереженные деньги, хотел взять еще кое-что, да это  все занимало бы в тележке не мало места. И Владя унес обратно в дом все свои  пожитки.    

Было не жарко. Солнце склонялось. Дорога, омоченная утренним  дождем, не пылила. Тележка ровно катилась по мелкому щебню, унося из города  четырех седоков; сытая серая лошадка бежала, словно не замечая их тяжести, и  ленивый, безмолвный работник Игнатий управлял ее бегом при помощи заметных лишь  опытному взору движений вожжами.    

Передонов сидел рядом с Мартою. Ему расчистили так много  места, что Марте совсем неудобно было сидеть. Но он не замечал этого. А если бы  и заметил, то подумал бы, что так и должно: ведь он – гость.    

Передонов чувствовал себя очень приятно. Он решил поговорить  с Мартою любезно, пошутить, позабавить ее. Он начал так:    

– Ну, что, скоро бунтовать будете?    

– Зачем бунтовать? – спросила Марта.    

– Вы, поляки, ведь все бунтовать собираетесь, да только  напрасно.    

– Я и не думаю об этом, – сказала Марта, – да  и никто у нас не хочет бунтовать.    

– Ну да, это вы только так говорите, а вы русских  ненавидите.    

– И не думаем, – сказал Владя, повертываясь к  Передонову с передней скамейки, где сидел рядом с Игнатием.    

– Знаем мы, как вы не думаете. Только мы вам не отдадим  вашей Польши. Мы вас завоевали. Мы вам сколько благодеяний сделали, да, видно,  как волка ни корми, он все в лес смотрит.    

Марта не возражала. Передонов помолчал немного и вдруг  сказал:    

– Поляки – безмозглые.    

Марта покраснела.    

– Всякие бывают и русские и поляки, – сказала она.    

– Нет, уж это так, это верно, – настаивал  Передонов. – Поляки – глупые. Только форсу задают. Вот жиды – те умные.    

– Жиды – плуты, а вовсе не умные, – сказал Владя.    

– Нет, жиды – очень умный народ. Жид русского всегда  надует, а русский жида никогда не надует.    

– Да и не надо надувать, – сказал Владя, –  разве в том только и ум, чтобы надувать да плутовать?    

Передонов сердито глянул на Владю.    

– А ум в том, чтобы учиться, – сказал он, – а  вы не учитесь.    

Владя вздохнул и опять отвернулся и стал смотреть на ровный  бег лошади. А Передонов говорил:    

– Жиды во всем умные, и в ученьи, и во всем. Если бы  жидов пускали в профессора, то все профессора из жидов были бы. А польки все –  неряхи.    

Он посмотрел на Марту и, с удовольствием заметив, что она  сильно покраснела, сказал из любезности:    

– Да вы не думайте, я не про вас говорю. Я знаю, что вы  будете хорошая хозяйка.    

– Все польки – хорошие хозяйки, – ответила Марта.    

– Ну, да, – возразил Передонов, – хозяйки,  сверху чисто, а юбки грязные. Ну, да за что у вас Мицкевич был. Он выше нашего  Пушкина. Он у меня на стене висит. Прежде там Пушкин висел, да я его в сортир  вынес, – он камер-лакеем был.    

– Ведь вы – русский, – сказал Владя, – что ж  вам наш Мицкевич? Пушкин – хороший, и Мицкевич – хороший.    

– Мицкевич – выше, – повторил Передонов. –  Русские – дурачье. Один самовар изобрели, а больше ничего.    

Передонов посмотрел на Марту, сощурил глаза и сказал:    

– У вас много веснушек. Это некрасиво.    

– Что же делать, – улыбаясь, промолвила Марта.    

– И у меня веснушки, – сказал Владя, поворачиваясь  на своем узеньком сиденье и задевая безмолвного Игнатия.    

– Вы мальчик, – сказал Передонов, – это  ничего, мужчине красота не нужна, а вот у вас, – продолжал он,  оборачиваясь к Марте, – нехорошо. Этак вас никто и замуж не возьмет. Надо  огуречным рассолом лицо мыть.    

Марта поблагодарила за совет.    

Владя, улыбаясь, смотрел на Передонова.    

– Вы что улыбаетесь ? – сказал Передонов, –  вот погодите, приедем, так будет вам дера отличная.    

Владя, повернувшись на своем месте, внимательно смотрел на  Передонова, стараясь угадать, шутит ли он, говорит ли взаправду. А Передонов не  выносил, когда на него пристально смотрели.    

– Чего вы на меня глазеете? – грубо спросил  он. – На мне узоров нет. Или вы сглазить меня хотите?    

Владя испугался и отвел глаза.    

– Извините, – сказал он робко, – я так, не  нарочно.    

– А вы разве верите в глаз ? – спросила Марта.    

– Сглазить нельзя, это суеверие, – сердито сказал  Передонов, – а только ужасно невежливо уставиться и рассматривать.    

Несколько минут продолжалось неловкое молчание.    

– Ведь вы – бедные, – вдруг сказал Передонов.    

– Да, не богатые, – ответила Марта, – да  все-таки уж и не так бедны. У нас у всех есть кое-что отложено.    

Передонов недоверчиво посмотрел на нее и сказал:    

– Ну, да, я знаю, что вы – бедные. Босые ежеденком дома  ходите.    

– Мы это не от бедности, – живо сказал Владя.    

– А что же, от богатства, что ли? – спросил  Передонов и отрывисто захохотал.    

– Вовсе не от бедности, – сказал Владя,  краснея, – это для здоровья очень полезно, закаляем здоровье и приятно  летом.    

– Ну, это вы врете, – грубо возразил  Передонов. – Богатые босиком не ходят. У вашего отца много детей, а  получает гроши. Сапог не накупишься. [[5]]    

 VII    

     

Варвара ничего не знала о том, куда отправился Передонов.  Она провела жестоко беспокойную ночь.    

Но и вернувшись утром в город, Передонов не пошел домой, а  велел везти себя в церковь, – в это время начиналась обедня. Ему казалось  теперь опасным не бывать часто в церкви, – еще донесут, пожалуй.    

Встретив при входе в ограду миловидного маленького  гимназиста с румяным, простодушным лицом и непорочными голубыми глазами,  Передонов сказал:    

– А, Машенька, здравствуй, раздевоня.    

Миша Кудрявцев мучительно покраснел. Передонов уже несколько  раз дразнил его, называя Машенькою, – Кудрявцев не понимал, за что, и не  решался пожаловаться. Несколько товарищей, глупых малышей, толпившихся тут же,  засмеялись на слова Передонова. Им тоже весело было дразнить Мишу.    

Церковь во имя пророка Илии, старая, построенная еще при  царе Михаиле, стояла на площади против гимназии. Поэтому по праздникам к обедне  и всенощной гимназисты обязаны были сюда собираться и стоять с левой стороны, у  придела святой Екатерины великомученицы, рядами, – а сзади помещался один  из помощников классных наставников, для надзора. Тут же рядом, поближе к  середине храма, становились учителя гимназии, инспектор и директор, со своими  семьями. Собирались обыкновенно почти все православные гимназисты, кроме  немногих, которым разрешено было посещать свои приходские церкви с родителями.    

Хор из гимназистов пел хорошо, и потому церковь посещалась  первогильдейным купечеством, чиновниками и помещичьими семьями Простого народа  бывало не много, тем более, что обедню здесь служили, сообразно с желанием  директора, позже, чем в других церквах.    

Передонов стал на привычное свое место. Певчие отсюда все  были ему видны. Щуря глаза, он смотрел на них и думал, что они стоят  беспорядочно и что он подтянул бы их, если бы он был инспектором гимназии. Вот  смуглый Крамаренко, маленький, тоненький, вертлявый, все оборачивается то туда,  то сюда, шепчет что-то, улыбается, – и никто-то его не уймет. Точно никому  и дела нет.    

“Безобразие, – думал Передонов: – эти певчие всегда  негодяи; у черномазого мальчишки звонкий, чистый дискант, – так уж он  думает, что и в церкви можно шептать и улыбаться”.    

И хмурился Передонов.    

Рядом с ним стал пришедший попозже инспектор народных  училищ, Сергей Потапович Богданов, старик с коричневым глупым лицом, на котором  постоянно было такое выражение, как будто он хотел объяснить кому-то что-то  такое, чего еще и сам никак не мог понять. Никого так легко нельзя было удивить  или испугать, как Богданова: чуть услышит что-нибудь новое или тревожное, и уже  лоб его наморщивается от внутреннего болезненного усилия, и изо рта вылетают  беспорядочные, смятенные восклицания.    

Передонов наклонился к нему и сказал шопотом:    

– У вас учительница одна в красной рубашке ходит.    

Богданов испугался. Белая еретица его трусливо затряслась на  подбородке.    

– Что, что вы говорите? – сипло зашептал  он, – кто, кто такая?    

– Да вот горластая-то, толстуха-то эта, как ее, не  знаю, – шептал Передонов.    

– Горластая, горластая, – растерянно припоминал  Богданов, – Это Скобочкина, да.    

– Ну, да, – подтвердил Передонов.    

– А как же, как же так! – восклицал шопотом  Богданов, – Скобочкина в красной рубашке, а! Да вы сами видели?    

– Видел, да она, говорят, и в школе так щеголяет. А то  и хуже бывает: сарафан наденет, совсем как простая девка ходит.    

– А, скажите! Надо, надо узнать. Так нельзя, нельзя.  Уволить за это следует, уволить, – лепетал Богданов. – Она всегда  такая была.    

Обедня кончилась. Выходили из церкви. Передонов сказал  Крамаренку:    

– Ты, Черныш-огарыш, зачем в церкви улыбался? Вот  погоди, ужо отцу скажу.    

Передонов говорил иногда “ты” гимназистам не из дворян;  дворянам же он всегда говорил “вы”. Он узнавал в канцелярии, кто какого  сословия, и его память цепко держалась за эти различия.    

Крамаренко посмотрел на Передонова с удивлением и молча  пробежал мимо. Он принадлежал к числу тех гимназистов, которые находили  Передонова грубым, глупым и несправедливым и за то ненавидели и презирали его.  Таких было большинство. Передонов думал, что это – те, кого директор  подговаривает против него, если не сам, то через сыновей.    

К Передонову подошел – уже за оградою – Володин с радостным  хихиканьем, – лицо, как у именинника, блаженное, котелок на затылке,  тросточка наперехват.    

– Знаешь, что я тебе скажу, Ардальон Борисыч, –  зашептал он радостно, – я уговорил Черепнина и он на-днях вымажет Марте  дегтем ворота.    

Передонов помолчал, соображая что-то, и вдруг угрюмо  захохотал. Володин так же быстро перестал осклабляться, принял скромный вид,  поправил котелок и, поглядывая на небо и помахивая тросточкою, сказал:    

– Хорошая погодка, а к вечеру, пожалуй, дождик  соберется. Ну, и пусть дождичек, мы с будушим инспектором дома посидим.    

– Не очень-то мне дома сидеть можно, – сказал  Передонов, – у меня нынче дела, надо в город ходить.    

Володин сделал понимающее лицо, хотя, конечно, не знал,  какие это нашлись вдруг у Передонова дела. А Передонов думал, что ему  необходимо будет сделать несколько визитов. Вчерашняя случайная встреча с  жандармским офицером навела его на мысль, которая показалась ему весьма  дельною: обойти всех значительных в городе лиц и уверить их в своей  благонадежности. Если это удастся, тогда, в случае чего, у Передонова найдутся  заступники в городе, которые засвидетельствуют его правильный образ мыслей.    

– Куда же вы, Ардальон Борисыч? – спросил Володин,  видя, что Передонов сворачивает с того пути, по которому всегда  возвращался, – разве вы не домой?    

– Нет, я домой, – ответил Передонов, – только  я нынче боюсь по той улице ходить.    

– Почему же?    

– Там дурману много растет и запах тяжелый; это на меня  сильно действует, одурманивает. У меня нынче нервы слабы. Все неприятности.    

Володин опять придал своему лицу понимающее и сочувственное  выражение.    

По дороге Передонов сорвал несколько шишек от чертополоха и  сунул их в карман.    

– Это для чего же вы собираете? – осклабясь,  спросил Володин.    

– Для кота, – хмуро ответил Передонов.    

– Лепить в шкуру будете? – деловито осведомился  Володин.    

– Да.    

Володин захихикал.    

– Вы без меня не начинайте, – сказал он, –  занятно.    

Передонов пригласил его зайти сейчас, но Володин сказал, что  у него есть дело: он вдруг почувствовал, что как-то неприлично все не иметь  дела; слова Передонова о своих делах подстрекали его, и он сообразил, что  хорошо бы теперь самостоятельно зайти к барышне Адаменко и сказать ей, что у  него есть новые и очень изящные рисунки для рамочек, так не хочет ли она  посмотреть. Кстати, думал Володин, Надежда Васильевна угостит его кофейком.    

Так Володин и сделал. И еще придумал одну замысловатую  штуку: предложил Надежде Васильевне заниматься с ее братом ручным трудом.  Надежда Васильевна подумала, что Володин нуждается в заработке, и немедленно  согласилась. Условились заниматься три раза в неделю по два часа, за тридцать  рублей в месяц. Володин был в восторге: и денежки, и возможность частых встреч  с Надеждою Васильевною.    

Передонов вернулся домой мрачный, как всегда. Варвара,  бледная от бессонной ночи, заворчала:    

– Мог бы вчера сказать, что не придешь.    

Передонов, дразня ее, рассказал, что ездил к Марте. Варвара  молчала. У нее в руках было княгинино письмо. Хоть и поддельное, а все-таки…    

За завтраком она сказала, ухмыляясь:    

– Пока ты там возжался с Марфушкой, здесь я без тебя  ответ получила от княгини.    

– А ты разве ей писала? – спросил Передoнов.    

Лицо его оживилось отблеском тусклого ожидания.    

– Ну вот, валяет петрушку, – отвечала Варвара со  смехом, – ведь сам же велел писать.    

– Ну, что же она пишет? – спросил Передонов  тревожно.    

– Вот письмо, читай сам.    

Варвара порылась в карманах, словно искала засунутое куда-то  письмо, потом достала его и подала Передонову. Он оставил еду и с жадностью  накинулся на письмо. Прочел и обрадовался. Вот, наконец, ясное и положительное  обещание. Никаких сомнений у него не явилось. Он наскоро кончил завтрак и пошел  показывать письмо знакомым и приятелям.    

Угрюмо-одушевленный, он быстро вошел в Вершинский сад.  Вершина, как почти всегда, стояла у калитки и курила. Она обрадовалась: раньше  его надо было заманивать, теперь сам зашел. Вершина подумала:    

“Вот что значит проехался-то с барышней, побыл с нею, –  вот и прибежал! Уж не хочет ли свататься?” – тревожно и радостно думала она.    

Передонов тотчас же разочаровал ее, – показал письмо.    

– Вот вы все сомневались, – сказал он, – а  вот сама княгиня пишет. Вот почитайте, сами увидите.    

Вершина недоверчиво посмотрела на письмо, быстро несколько  раз пыхнула на него табачным дымом, криво усмехнулась и спросила тихо и быстро:    

– А где же конверт?    

Передонов вдруг испугался. Он подумал, что Варвара могла и  обмануть его письмом, – взяла да сама написала. Надо потребовать от нее  конверт, как можно скорее.    

– Я не знаю, – сказал он, – надо спросить.    

Он поспешно простился с Вершиною и быстро пошел назад, к  своему дому. Необходимо было как можно скорее удостовериться в происхождении  этого письма, – внезапное сомнение так мучительно.    

Вершина, стоя у калитки, смотрела за ним, криво улыбаясь, и  торопливо дымила папироскою, словно спеша окончить к сроку заданный сегодня  урок. [[6]] С испуганным и отчаянным  лицом Передонов прибежал домой и крикнул еще в передней голосом, хриплым от  волнения:    

– Варвара, где же конверт?    

– Какой конверт? – спросила Варвара дрогнувшим  голосом.    

Она смотрела на Передонова нахально, но покраснела бы, если  бы не была раскрашена.    

– Конверт, от княгини, что письмо сегодня  принесли, – объяснил Передонов, испуганно и злобно глядя на Варвару.    

Варвара напряженно засмеялась.    

– Вот, я сожгла, на что мне его? – сказала  она. – Что же, собирать, что ли, конверты, коллекцию составлять? Так ведь  денег за конверты не платят. Это только за бутылки в кабаке деньги назад дают.    

Передонов, мрачный, ходил по горницам и ворчал:    

– Княгини тоже бывают всякие. Знаем мы. Может быть, эта  здесь живет княгиня.    

Варвара притворялась, что не догадывается о его подозрениях,  но жестоко трусила.    

Когда к вечеру Передонов проходил мимо Вершинского сада,  Вершина остановила его.    

– Нашли конверт? – спросила она.    

– Да Варя говорит, что сожгла его, – ответил  Передонов.    

Вершина засмеялась, и белые тонкие облачка от табачного дыма  заколебались перед нею в тихом и нежарком воздухе.    

– Странно, – сказала она, – как это так ваша  сестрица неосторожна, – деловое письмо, и вдруг без конверта! Все ж таки  по штемпелю видно было бы, когда послали письмо и откуда.    

Передонов жестоко досадовал. Напрасно Вершина звала его  зайти в сад, напрасно обещала погадать на картах, – Передонов ушел.    

Но все же он показывал приятелям это письмо и хвастался. И  приятели верили.    

А Передонов не знал, верить или не верить. На всякий случай  решился он со вторника начать оправдательные свои посещения к значительным в  городе особам. С понедельника нельзя, – тяжелый день.    

 VIII    

     

Как только Передонов ушел играть на биллиарде, Варвара  поехала к Грушиной. Долго они толковали и, наконец, решили поправить дело  вторым письмом. Варвара знала, что у Грушиной есть знакомые в Петербурге. При их  посредстве не трудно переслать туда и обратно письмо, которое изготовят здесь.    

Грушина, как и в первый раз, долго и притворно отказывалась.    

– Ой, голубушка Варвара Дмитриевна, – говорила  она, – я и от одного-то письма вся дрожу, все боюсь. Увижу пристава близко  дома, так вся и сомлею, – думаю: за мной идут, в тюрьму сажать хотят.    

Битый час уговаривала ее Варвара, насулила подарков, дала  вперед немного денег. Наконец Грушина согласилась. Решили сделать так: сначала  Варвара скажет, что написала княгине ответ, благодарность. Потом через  несколько дней придет письмо, будто бы от княгини. В том письме еще  определеннее будет написано, что есть места в виду, что если скоро повенчается,  то теперь же можно будет одно из них выхлопотать Передонову. Это письмо напишет  здесь Грушина, как и первое, – запечатают его, налепят марку в семь  копеек, Грушина вложит его в письмо своей подруге, а та в Петербурге опустит  его в почтовый ящик.    

И вот Варвара и Грушина пошли в лавочку на самый дальний  конец города и купили там пачку конвертов, узких, с цветным подбоем, и цветной  бумаги. Выбрали и бумагу и конверты такие, каких не осталось больше в  лавке, – предосторожность, придуманная Грушиною для сокрытия подделки.  Узкие конверты выбрали для того, чтобы подделанное письмо легко входило в  другое.    

Вернувшись домой, к Грушиной, сочинили и письмо от княгини.  Когда, через два дня, письмо было готово, его надушили шипром. Остальные  конверты и бумагу сожгли, чтобы не осталось улик.    

Грушина написала своей подруге, в какой именно день опустить  письмо, – рассчитали, чтобы оно пришло в воскресенье, тогда почтальон  принесет его при Передонове, и это будет лишним доказательством неподдельности  письма.    

Во вторник Передонов постарался пораньше вернуться из  гимназии. Случай ему помог: последний урок его был в классе, дверь которого  выходила в коридор близ того места, где висели часы и бодрствовал трезвонящий в  положенные сроки сторож, бравый запасный унтер-офицер. Передонов послал сторожа  в учительскую за классным журналом, а сам переставил часы на четверть часа  вперед, – никто этого не заметил.    

Дома Передонов отказался от завтрака и сказал, чтобы обед  сделали позже, – ему-де нужно ходить по делам.    

– Путают, путают, а я распутывай, – сердито сказал  он, думая о кознях, которые строят ему враги.    

Надел мало употребляемый им фрак, в котором уже было ему  тесно и неловко: тело с годами добрело, фрак садился. Досадовал, что нет  ордена. У других есть, – даже у Фаластова из городского училища  есть, – а у него нет. Все директоровы штуки: ни разу не хотел представить.  Чины идут, этого директор не может отнять, – да что в них, коли никто не  видит. Ну, да вот при новой форме будет видно. Хорошо, что там погоны будут по  чину, а не по классу должности. Это важно будет, – погоны, как у генерала,  и одна большая звездочка. Сразу всякий увидит, что идет по улице статский  советник.    

“Надо поскорее заказать новую форму”, – думал  Передонов.    

Он вышел на улицу и только тогда стал думать, с кого бы  начать.    

Кажется, самые необходимые в его положении люди – исправник  и прокурор окружного суда. С них бы и следовало начать. Или с предводителя  дворянства. Но начинать с них Передонову стало страшно. Предводитель Верига –  генерал, метит в губернаторы. Исправник, прокурор – это страшные представители  полиции и суда.    

“Для начала, – думал Передонов, – надо выбрать  начальство попроще и там осмотреться, принюхаться, – видно будет, как  относятся к нему, что о нем говорят”. Поэтому, решил Передонов, всего умнее  начать с городского головы. Хотя он – купец и учился всего только в уездном  училище, но все же он везде бывает, и у него все бывают, и он пользуется в  городе уважением, а в других городах и даже в столице у него есть знакомые,  довольно важные.    

И Передонов решительно направился к дому городского головы.    

Погода стояла пасмурная. Листья с деревьев падали покорные,  усталые. Передонову было немного страшно.    

В доме у городского головы пахло недавно натертыми  паркетными полами и еще чем-то, еле заметно, приятно-сьестным. Было тихо и  скучно. Дети хозяиновы, сын-гимназист и девочка-подросток, – “она у меня  под гувернанткой ходит”, говорил отец, – чинно пребывали в своих покоях.  Там было уютно, покойно и весело, окна смотрели в сад, мебель стояла удобная,  игры разнообразные в горницах и в саду, детские звенели голоса.    

В лицевых же на улицу покоях верхнего жилья, там, где  принимались гости, все было зытянуто и жестко. Мебель красного дерева словно  была увеличена во много раз по образцу игрушечной. Обыкновенным людям на ней  сидеть было неудобно, – сядешь, словно на камень повалишься. А грузный хозяин  – ничего, сядет, примнет себе место и сидит с удобством. Навещавший голову  почасту архимандрит подгородного монастыря называл эти кресла и диваны  душеспасительными, на что голова отвечал:    

– Да, не люблю я этих дамских нежностей, как в ином  доме: сядешь на пружины и затрясешься, – сам трясешься и мебель  трясется, – что тут хорошего? А впрочем, и доктора мягкой мебели не  одобряют.    

Городской голова, Яков Аникиевич Скучаев, встретил  Передонова на пороге своей гостиной. Это был мужчина толстый, высокий,  черноволосый, коротко стриженый; держался он с достоинством и любезностью, не  чуждой некоторой презрительности в отношении к людям малоденежным.    

Усевшись торчком в широком кресле и ответив на первые  любезные хозяиновы вопросы, Передонов сказал:    

– А я к вам по делу.    

– С удовольствием. Чем могу служить? – любезно  осведомился хозяин.    

В хитрых черных глазах его вспыхнул презрительный огонек. Он  думал, что Передонов пришел просить денег в долг, и решил, что больше  полутораста рублей не даст. Многие в городе чиновники должны были Скучаеву  более или менее значительные суммы. Скучаев никогда не напоминал о возврате  долга, но зато не оказывал дальнейшего кредита неисправным должникам. В первый  же раз он давал охотно, по мере своей свободной наличности и состоятельности  просителя.