Поделиться:
  Угадай писателя | Писатели | Карта писателей | Острова | Контакты

Платон - Софист [-]
Язык оригинала: GRC
Известность произведения: Средняя
Метки: sci_philosophy, Философия

Аннотация. «Софист», как и «Парменид», - диалоги, в которых Платон раскрывает сущность своей философии, тему идеи. Ощутимо меняется само изложение Платоном своей мысли. На место мифа с его образной многозначительностью приходит терминологически отточенное и строго понятийное изложение. Неизменным остается тот интеллектуальный каркас платонизма, обозначенный уже и в «Пире», и в «Федре». Неизменна и проблематика, лежащая в поле зрения Платона, ее можно ощутить в самих названиях диалогов «Софист» и «Парменид» - в них, конечно, ухвачено самое главное из идейных течений доплатоновской философии, питающих платонизм, и сделавших платоновский синтез таким четким как бы упругим и выпуклым. И софисты в их пафосе «всеразъедающего» мышления в теме отношения, поглощающего и растворяющего бытие, и Парменид в его теме бытия, отрицающего отношение, - в высшем смысле слова характерны и цельны.

Полный текст.
1 2 3 

Теэтет. Без сомнения. Чужеземец. Так что же сказать тогда обо мне? Ведь пожалуй, я и прежде и теперь могу оказаться разбитым в моих обличениях небытия. Поэтому, как я уже сказал, не будем в моих словах искать правды о небытии, но давай обратимся к твоим. Теэтет. Что ты говоришь? Чужеземец. Ну, постарайся напрячь свои силы как можно полнее и крепче — ты ведь еще юноша — и попытайся, не приобщая ни бытия, ни единства, ни множества к небытию, высказать о нем что-либо правильно. Теэтет. Поистине странно было бы, если бы я захотел попытаться это сделать, видя твою неудачу. Чужеземец. Ну, если тебе угодно, оставим в покое и тебя и меня. И пока мы не нападем на человека, способного это сделать, до тех пор будем говорить, что софист как нельзя более хитро скрылся в неприступном месте. Теэтет. Это вполне очевидно. Чужеземец. Поэтому если мы будем говорить, что он занимается искусством, творящим лишь призрачное, то, придравшись к этому словоупотреблению, он легко обернет наши слова в противоположную сторону, спросив нас, что же мы вообще подразумеваем под отображением, называя его самого творцом отображений? Поэтому, Теэтет, надо смотреть, что ответить дерзкому на этот вопрос. Теэтет. Ясно, что мы укажем на отображения в воде и зеркале, затем еще на картины и статуи и на все остальное в этом же роде. Чужеземец. Очевидно, Теэтет, софиста ты еще и не видел. Теэтет. Как так? Чужеземец. Тебе покажется, что он либо жмурится, либо совсем не имеет глаз. Теэтет. Почему? Чужеземец. Когда ты дашь ему такой вот ответ, указывая на изображения в зеркалах и на изваяния, он посмеется над твоими объяснениями, так как ты станешь беседовать с ним как со зрячим, а он притворится, будто не знает ни зеркал, ни воды, ни вообще ничего зримого, и спросит тебя только о том, что следует из объяснений. Теэтет. Но что же? Чужеземец. Надо сказать, что обще всем этим вещам, которые ты считаешь правильным обозначить одним названием, хотя назвал их много, и именуешь их все отображением, как будто они есть нечто одно. Итак, говори и защищайся, ни в чем не уступая этому мужу. Теэтет. Так что же, чужеземец, можем мы сказать об отображении, кроме того, что оно есть подобие истинного, такого же рода иное? Чужеземец. Считаешь ли ты такого же рода иное истинным, или к чему ты относишь «такого же рода»? Теэтет. Вовсе неистинным, но лишь ему подобным. Чужеземец. Не правда ли, истинным ты называешь подлинное бытие? Теэтет. Так. Чужеземец. Что же? Неистинное не противоположно ли истинному? Теэтет. Как же иначе? Чужеземец. Следовательно, ты подобное не относишь к подлинному бытию, если только называешь его неистинным. Теэтет. Но ведь вообще-то оно существует. Чужеземец. Однако не истинно, говоришь ты. Теэтет. Конечно нет, оно действительно есть только образ. Чужеземец. Следовательно, то, что мы называем образом, не существуя действительно, все же действительно есть образ? Теэтет. Кажется, небытие с бытием образовали подобного рода сплетение, очень причудливое. Чужеземец. Как же не причудливое? Видишь, из-за этого сплетения многоголовый софист принудил нас против воли согласиться, что небытие каким-то образом существует. Теэтет. Вижу, и очень даже. Чужеземец. Что же теперь? С помощью какого определения его искусства придем мы в согласие с самими собой? Теэтет. Почему ты так говоришь и чего ты боишься? Чужеземец. Когда мы утверждаем, что софист обманывает нас призраком и что искусство его обманчиво, не утверждаем ли мы этим, что наша душа из-за его искусства мнит ложное? Или как мы скажем? Теэтет. Именно так. Что же другое мы можем сказать? Чужеземец. Далее, ложное мнение — это мнение, противоположное тому, что существует. Не так ли? Теэтет. Да, противоположное. Чужеземец. Ты говоришь, следовательно, что ложное мнение — это мнение о несуществующем? Теэтет. Безусловно. Чужеземец. Представляет ли оно собой мнение о том, что несуществующего нет или что вовсе не существующее все-таки есть? Теэтет. Несуществующее должно, однако, каким то образом быть, если только когда-нибудь кто-то хоть в чем-то малом солжет. Чужеземец. Что же? Не будет ли он также считать, что безусловно существующее вовсе не существует? Теэтет. Да. Чужеземец. И это тоже ложь? Теэтет. И это. Чужеземец. Следовательно, положение, что существующее не существует или что несуществующее существует, думаю, будет точно так же считаться ложным. Теэтет. Да и может ли оно быть иным? Чужеземец. Вероятно, не может. Но этого софист не признает. И есть ли какой-нибудь способ толкнуть здравомыслящего человека на такую уступку, раз мы признали [в отношении небытия] то, о чем у нас шла речь раньше? Понимаем ли мы, Теэтет, что говорит софист? Теэтет. Отчего же и не понять? Он скажет, что, дерзнув заявить, будто есть ложь и в мнениях, и в словах, мы противоречим тому, что недавно высказали. Ведь мы часто вынуждены связывать существующее с несуществующим, хотя недавно установили, что это менее всего возможно. Чужеземец. Ты правильно вспомнил. Но пора уже принять решение, что же нам делать с софистом? Ты видишь, сколь многочисленны и как легко возникают возражения и затруднения, когда мы разыскиваем его в искусстве обманщиков и шарлатанов. Теэтет. Да, очень даже вижу. Чужеземец. Мы разобрали лишь малую часть их, между тем как они, так сказать, бесконечны. Теэтет. Как видно, схватить софиста невозможно, раз все это так. Чужеземец. Что же? Отступим теперь из трусости? Теэтет. Я полагаю, что не следует, если мы мало-мальски в силах его как-то поймать. Чужеземец. Но ты будешь снисходителен и сообразно с только что сказанным удовольствуешься, если мы как-то мало-помалу выпутаемся из столь трудного рассуждения? Теэтет. Отчего же мне не быть снисходительным? Чужеземец. А больше того прошу тебя о следующем. Теэтет. О чем? Чужеземец. Чтобы ты не думал, будто я становлюсь в некотором роде отцеубийцей. Теэтет. Как так? Чужеземец. Защищаясь, нам необходимо будет подвергнуть испытанию учение нашего отца Парменида и всеми силами доказать, что небытие в каком-либо отношении существует и, напротив, бытие каким-то образом не существует. Теэтет. Очевидно, нечто подобное нам и придется отстаивать в рассуждении. Чужеземец. Да, по пословице, это видно и слепому. Ведь пока это не отвергнуто нами или не принято, едва ли кто окажется в состоянии говорить о лживых словах и мнениях, будет ли дело идти об отображениях, подражаниях и призраках или же обо всех занимающихся этим искусствах, не противореча по необходимости самому себе и не становясь таким образом смешным. Теэтет. Весьма справедливо. Чужеземец. Ради этого-то и придется посягнуть на отцовское учение или же вообще отступиться, если некий страх помешает нам это сделать. Теэтет. Ничто не должно нас от этого удержать. Чужеземец. Теперь я еще и в-третьих буду просить тебя об одной малости. Теэтет. Ты только скажи. Чужеземец. Недавно только я говорил, что всегда теряю надежду на опровержение всего этого, вот и теперь случилось то же. Теэтет. Да, ты говорил. Чужеземец. Боюсь, чтобы из-за сказанного не показаться тебе безумным, после того как я вдруг с ног встану на голову. Однако ради тебя мы все же возьмемся за опровержение учения [Парменида], если только мы его опровергнем. Теэтет. Так как в моих глазах ты ничего дурного не сделаешь, если приступишь к опровержению и доказательству, то приступай смело. Чужеземец. Ну ладно! С чего же прежде всего начать столь дерзновенную речь? Кажется мне, мой мальчик, что нам необходимо направиться по следующему пути. Теэтет. По какому же? Чужеземец. Прежде всего рассмотреть то, что представляется нам теперь очевидным, чтобы не сбиться с пути и не прийти легко к взаимному соглашению так, как будто нам все ясно. Теэтет. Говори точнее, что ты имеешь в виду. Чужеземец. Мне кажется, что Парменид, да и всякий другой, кто только когда-либо принимал решение определить, каково существующее количественно и качественно, говорили с нами, не придавая значения своим словам. Теэтет. Каким образом? Чужеземец. Каждый из них, представляется мне, рассказывает нам какую-то сказку, будто детям: один, что существующее — тройственно и его части то враждуют друг с другом, то становятся дружными, вступают в браки, рождают детей и питают потомков; другой, называя существующее двойственным — влажным и сухим или теплым и холодным, заставляет жить то и другое вместе и сочетаться браком. Наше элейское племя, начиная с Ксенофана, а то и раньше, говорит в своих речах, будто то, что называется «всем», — едино. Позднее некоторые ионийские и сицилийские Музы сообразили, что всего безопаснее объединить то и другое и заявить, что бытие и множественно и едино и что оно держится враждою и дружбою. «Расходящееся всегда сходится», говорят более строгие из Муз; более же уступчивые всегда допускали, что все бывает поочередно то единым и любимым Афродитою, то множественным и враждебным с самим собою вследствие какого-то раздора. Правильно ли кто из них обо всем этом говорит или нет — решить трудно, да и дурно было бы укорять столь славных и древних мужей. Но вот что кажется верным… Теэтет. Что же? Чужеземец. А то, что они, свысока взглянув на нас, большинство, слишком нами пренебрегли. Нимало не заботясь, следим ли мы за ходом их рассуждений или же нет, каждый из них упорно твердит свое. Теэтет. Почему ты так говоришь? Чужеземец. Когда кто-либо из них высказывает положение, что множественное, единое или двойственное есть, возникло или возникает и что, далее, теплое смешивается с холодным, причем предполагаются и некоторые другие разделения и смешения, то, ради богов, Теэтет, понимаешь ли ты всякий раз, что они говорят? Я, когда был помоложе, думал, что понимаю ясно, когда кто-либо говорил о том, что в настоящее время приводит нас в недоумение, именно о небытии. Теперь же ты видишь, в каком мы находимся по отношению к нему затруднении. Теэтет. Вижу. Чужеземец. Пожалуй, мы испытываем такое же точно состояние души и по отношению к бытию, хотя утверждаем, что ясно понимаем, когда кто-либо о нем говорит, что же касается небытия, то не понимаем; между тем мы в одинаковом положении по отношению как к тому, так и к другому. Теэтет. Пожалуй. Чужеземец. И обо всем прочем, сказанном раньше, нам надо выразиться точно так же. Теэтет. Конечно. Чужеземец. О многом мы, если будет угодно, поговорим и после, величайшее же и изначальное следует рассмотреть первым. Теэтет. О чем, однако, ты говоришь? Ясно ведь, ты считаешь, что сначала надо тщательно исследовать бытие: чем оказывается оно у тех, кто берется о нем рассуждать? Ч у ж е з е м е ц. Ты, Теэтет, следуешь за мной прямо по пятам. Я говорю, что метод исследования нам надо принять такой, будто те находятся здесь и мы должны расспросить их следующим образом: «Ну-ка, вы все, кто только утверждает, что теплое и холодное или другое что-нибудь двойственное есть все, — что произносите вы о двух [началах бытия], когда говорите, будто существуют они оба вместе и каждое из них в отдельности? Как нам понимать это ваше бытие? Должны ли мы, по-вашему, допустить нечто третье кроме тех двух и считать все тройственным, а вовсе не двойственным? Ведь если вы назовете одно из двух [начал] бытием, то не сможете сказать, что оба они одинаково существуют, так как в том и другом случае было бы единое [начало], а не двойственное». Теэтет. Ты говоришь верно. Чужеземец. «Или вы хотите оба [начала] назвать бытием?» Теэтет. Может быть. Чужеземец. «Но, друзья, — скажем мы, — так вы весьма ясно назвали бы двойственное единым». Теэтет. Ты совершенно прав. Чужеземец. «Так как мы теперь в затруднении, то скажите нам четко, что вы желаете обозначить, когда произносите „бытие“. Ясно ведь, что вы давно это знаете, мы же думали, что знаем, а теперь вот затрудняемся. Поучите сначала нас этому, чтобы мы не воображали, будто постигаем то, что вы говорите, тогда как дело обстоит совершенно наоборот». Так говоря и добиваясь этого от них, а также от других, которые утверждают, что все больше одного, неужели мы, мой мальчик, допустим какую-либо ошибку? Теэтет. Менее всего. Чужеземец. Как же? Не должно ли у тех, кто считает все единым, выведать по возможности, что называют они бытием? Теэтет. Конечно. Чужеземец. Пусть они ответят на следующее: «Вы утверждаете, что существует только единое?» «Конечно, утверждаем»,скажут они. Не так ли? Теэтет. Да. Чужеземец. «Дальше. Называете ли вы что-нибудь бытием?» Теэтет. Да. Чужеземец. «То же ли самое, что вы называете единым, пользуясь для одного и того же двумя именами? Или как?» Теэтет. Что же они ответят после этого, чужеземец? Чужеземец. Ясно, Теэтет, что для того, кто выдвигает такое предположение, не очень-то легко ответить как на этот, так и на любой другой вопрос. Теэтет. Как так? Чужеземец. Допускать два наименования, когда считают, что не существует ничего, кроме единого, конечно, смешно. Теэтет. Как не смешно! Чужеземец. Да и вообще согласиться с говорящим, что имя есть что-то, не имело бы смысла. Теэтет. Отчего? Чужеземец. Кто допускает имя, отличное от вещи, тот говорит, конечно, о двойственном. Теэтет. Да. Чужеземец. И действительно, если он принимает имя вещи за то же, что есть она сама, он либо будет вынужден произнести имя ничего, либо если он назовет имя как имя чего-то, то получится только имя имени, а не чего-либо другого. Теэтет. Так. Чужеземец. И единое, будучи лишь именем единого, окажется единым лишь по имени. Теэтет. Это необходимо. Чужеземец. Что же далее? Отлично ли целое от единого бытия или они признают его тождественным с ним? Теэтет. Как же они не признают, если и теперь признают? Чужеземец. Если, таким образом, как говорит и Парменид, Вид его [целого] массе правильной сферы всюду подобен, Равен от центра везде он, затем, что нисколько не больше, Как и не меньше идет туда и сюда по закону, если бытие именно таково, то оно имеет середину и края, а обладая этим, оно необходимо должно иметь части. Или не так? Теэтет. Так. Чужеземец. Ничто, однако, не препятствует, чтобы разделенное на части имело в каждой части свойство единого и чтобы, будучи всем и целым, оно таким образом было единым. Теэтет. Почему бы и нет? Чужеземец. Однако ведь невозможно, чтобы само единое обладало этим свойством? Теэтет. Отчего же? Чужеземец. Истинно единое, согласно верному определению, должно, конечно, считаться полностью неделимым. Теэтет. Конечно, должно. Чужеземец. В противном случае, то есть будучи составленным из многих частей, оно не будет соответствовать определению. Теэтет. Понимаю. Чужеземец. Будет ли теперь бытие, обладающее, таким образом, свойством единого, единым и целым, или нам вовсе не следует принимать бытие за целое? Теэтет. Ты предложил трудный выбор. Чужеземец. Ты говоришь сущую правду. Ведь если бытие обладает свойством быть как-то единым, то оно уже не будет тождественно единому и все будет больше единого. Теэтет. Да. Чужеземец. Далее, если бытие есть целое не потому, что получило это свойство от единого, но само по себе, то оказывается, что бытию недостает самого себя. Теэтет. Истинно так. Чужеземец. Согласно этому объяснению, бытие, лишаясь самого себя, будет уже небытием. Теэтет. Так. Чужеземец. И все снова становится больше единого, если бытие и целое получили каждое свою собственную природу. Теэтет. Да. Чужеземец. Если же целое вообще не существует, то это же самое произойдет и с бытием, и ему предстоит не быть и никогда не стать бытием. Теэтет. Отчего же? Чужеземец. Возникшее — всегда целое, так что ни о бытии, ни о возникновении нельзя говорить как о чем-либо существующем, если в существующем не признавать целого. Теэтет. Кажется несомненным, что это так. Чужеземец. И действительно, никакая величина не должна быть нецелым, так как, сколь велико что-нибудь — каким бы великим или малым оно ни было, — столь великим целым оно по необходимости должно быть. Теэтет. Совершенно верно. Чужеземец. И тысяча других вещей, каждая в отдельности, будет вызывать бесконечные затруднения у того, кто говорит, будто бытие либо двойственно, либо только едино. Теэтет. Это обнаруживает то, что и теперь почти уже ясно. Ведь одно влечет за собой другое, неся большую и трудноразрешимую путаницу относительно всего прежде сказанного. Чужеземец. Мы, однако, не рассмотрели всех тех, кто тщательно исследует бытие и небытие, но довольно и этого. Дальше надо обратить внимание на тех, кто высказывается по-иному, дабы на примере всего увидеть, как ничуть не легче объяснить, что такое бытие, чем сказать, что такое небытие. Теэтет. Значит, надо идти и против этих. Чужеземец. У них, кажется, происходит нечто вроде борьбы гигантов из-за спора друг с другом о бытии. Теэтет. Как так? Чужеземец. Одни все совлекают с неба и из области невидимого на землю, как бы обнимая руками дубы и скалы. Ухватившись за все подобное, они утверждают, будто существует только то, что допускает прикосновение и осязание, и признают тела и бытие за одно и то же, всех же тех, кто говорит, будто существует нечто бестелесное, они обливают презрением, более ничего не желая слышать. Теэтет. Ты назвал ужасных людей; ведь со многими из них случалось встречаться и мне. Чужеземец. Поэтому-то те, кто с ними вступает в спор, предусмотрительно защищаются как бы сверху, откуда-то из невидимого, решительно настаивая на том, что истинное бытие — это некие умопостигаемые и бестелесные идеи; тела же, о которых говорят первые, и то, что они называют истиной, они, разлагая в своих рассуждениях на мелкие части, называют не бытием, а чем-то подвижным, становлением. Относительно этого между обеими сторонами, Теэтет, всегда происходит сильнейшая борьба. Теэтет. Правильно. Чужеземец. Значит, нам надо потребовать от обеих сторон порознь объяснения, что они считают бытием. Теэтет. Как же мы его будем требовать? Чужеземец. От тех, кто полагает бытие в идеях, легче его получить, так как они более кротки, от тех же, кто насильственно все сводит к телу, труднее, да, может быть, и почти невозможно. Однако, мне кажется, с ними следует поступать так… Теэтет. Как? Чужеземец. Всего бы лучше исправить их делом, если бы только это было возможно; если же так не удастся, то мы сделаем это при помощи рассуждения, предположив у них желание отвечать нам более правильно, чем доселе. То, что признано лучшими людьми, сильнее того, что признано худшими. Впрочем, мы заботимся не о них, но ищем лишь истину. Теэтет. Весьма справедливо. Чужеземец. Предложи же тем, кто стал лучше, тебе отвечать, и истолковывай то, что ими сказано. Теэтет. Да будет так. Чужеземец. Пусть скажут, как они полагают: есть ли вообще какое-либо смертное существо? Теэтет. Отчего же нет? Чужеземец. Не признают ли они его одушевленным телом? Теэтет. Без сомнения. Чужеземец. И считают душу чем-то существующим? Теэтет. Да. Чужеземец. Дальше. Не говорят ли они, что одна душа — справедливая, другая — несправедливая, та — разумная, а эта — нет? Теэтет. Как же иначе? Чужеземец. И не так ли они считают, что благодаря присутствию справедливости каждая душа становится такой-то, а из-за противоположных качеств — противоположною? Теэтет. Да, и это они подтверждают. Чужеземец. Но то, что может присутствовать в чем-либо или отсутствовать, непременно, скажут они, должно быть чем-то. Теэтет. Они так и говорят. Чужеземец. Когда же справедливость, разумность и любая другая добродетель, а также их противоположности существуют и существует также душа, в которой все это пребывает, то признают ли они что-либо из этого видимым и осязаемым или же все — невидимым? Теэтет. Пожалуй, здесь нет ничего видимого. Чужеземец. Что же? Неужели они утверждают, что вещи подобного рода имеют тело? Теэтет. Здесь они уже не решают все одинаковым образом, но им кажется, что сама душа обладает телом, в отношении же разумности и каждого из того, о чем ты спросил, они не дерзают согласиться, что это вовсе не существует, и настаивать, что все это — тела. Чужеземец. Нам ясно, Теэтет, что эти мужи исправились. Ведь те из них, которых породила земля, ни в чем не выказали бы робости, но всячески настаивали бы, что то, чего они не могут схватить руками, вообще есть ничто. Теэтет. Пожалуй, они так и думают, как ты говоришь. Чужеземец. Спросим, однако, их снова: если они пожелают что-либо, хоть самое малое, из существующего признать бестелесным, этого будет достаточно. Ведь они должны будут тогда назвать то, что от природы присуще как вещам бестелесным, так и имеющим тело, и глядя на что они тому и другому приписывают бытие. Быть может, они окажутся в затруднении. Однако, если что-либо подобное случится, смотри, захотят ли они признать и согласиться с выдвинутым нами положением относительно бытия — что оно таково? Теэтет. Но каково же? Говори, и мы это скоро увидим. Чужеземец. Я утверждаю теперь, что все, обладающее по своей природе способностью либо воздействовать на что-то другое, либо испытывать хоть малейшее воздействие, пусть от чего-то весьма незначительного и только один раз, все это действительно существует. Я даю такое определение существующего: оно есть не что иное, как способность. Теэтет. Ввиду того что в настоящее время они не могут сказать ничего лучшего, они принимают это определение. Чужеземец. Прекрасно. Позже, быть может, и нам и им представится иное. Но для них пусть это останется у нас решенным. Теэтет. Пусть останется. Чужеземец. Теперь давай обратимся к другим, к друзьям идей; ты же толкуй нам и их ответы. Теэтет. Пусть будет так. Чужеземец. Вы говорите о становлении и бытии, как-то их различая. Не так ли? Теэтет. Да. Чужеземец. И говорите, что к становлению мы приобщаемся телом с помощью ощущения, душою же с помощью размышления приобщаемся к подлинному бытию, о котором вы утверждаете, что оно всегда само себе тождественно, становление же всякий раз иное. Теэтет. Действительно, мы говорим так. Чужеземец. Но как нам сказать, о наилучшие из людей, чти в обоих случаях вы называете приобщением? Не то ли, о чем мы упомянули раньше? Теэтет. Что же? Чужеземец. Страдание или действие, возникающее вследствие некой силы, рождающейся от взаимной встречи вещей. Быть может, Теэтет, ты и не слышишь их ответа на это, я же, пожалуй, благодаря близости с ними слышу. Теэтет. Какое же, однако, приводят они объяснение? Чужеземец. Они не сходятся с нами в том, что недавно было сказано людям земли относительно бытия. Теэтет. В чем же именно? Чужеземец. Мы выставили как достаточное определение существующего то, что нечто обладает способностью страдать или действовать, хотя бы даже и в весьма малом. Теэтет. Да. Чужеземец. На это, однако, они возражают, что способность страдать или действовать принадлежит становлению, но с бытием, как они утверждают, не связана способность ни того ни другого. Теэтет. Разве так они говорят? Чужеземец. Ну а нам надо на это ответить, что мы должны яснее у них узнать, признают ли они, что душа познает, а бытие познается? Теэтет. Это они действительно говорят. Чужеземец. Что же? Считаете ли вы, что познавать или быть познаваемым — это действие или страдание или то и другое вместе? Или одно из них — страдание, а другое — действие? Или вообще ни то ни другое не причастно ни одному из двух [состояний]? Теэтет. Ясно, что ничто из двух ни тому ни другому не причастно, иначе они высказали бы утверждение, противоположное прежнему. Чужеземец. Понимаю. Если познавать значит как-то действовать, то предмету познания, напротив, необходимо страдать. Таким образом, бытие, согласно этому рассуждению, познаваемое познанием, насколько познается, настолько же находится в движении в силу своего страдания, которое, как мы говорим, не могло бы возникнуть у пребывающего в покое. Теэтет. Справедливо. Чужеземец. И ради Зевса, дадим ли мы себя легко убедить в том, что движение, жизнь, душа и разум не причастны совершенному бытию и что бытие не живет и не мыслит, но возвышенное и чистое, не имея ума, стоит неподвижно в покое? Теэтет. Мы допустили бы, чужеземец, поистине чудовищное утверждение! Чужеземец. Но должны ли мы утверждать, что оно обладает умом, жизнью же нет? Теэтет. Как можно?! Чужеземец. Но, согласившись в том, что ему присущи и то и другое, станем ли мы утверждать, что они находятся у него в душе? Теэтет. Но каким иным образом могло бы оно их иметь? Чужеземец. Так станем ли мы утверждать, что, имея ум, жизнь и душу, бытие совсем неподвижно, хотя и одушевлено? Теэтет. Мне все это кажется нелепым. Чужеземец. Потому-то и надо допустить, что движимое и движение существуют. Теэтет. Как же иначе? Чужеземец. Итак, Теэтет, выходит, что если существующее неподвижно, то никто нигде ничего не мог бы осмыслить. Теэтет. Несомненно, так. Чужеземец. И однако же, если мы, с другой стороны, признаем все несущимся и движущимся, то этим утверждением мы исключаем тождественное из области существующего. Теэтет. Каким образом? Чужеземец. Думаешь ли ты, что без покоя могли бы существовать тождественное, само себе равное и находящееся в одном и том же отношении? Теэтет. Никогда. Чужеземец. Что же далее? Понимаешь ли ты, как без всего этого мог бы где бы то ни было существовать или возникнуть ум? Теэтет. Менее всего. Чужеземец. И действительно, надо всячески словом бороться с тем, кто, устранив знание, разум и ум, в то же время каким-то образом настойчиво что-либо утверждает. Теэтет. Несомненно, так. Чужеземец. Таким образом, философу, который все это очень высоко ценит, как кажется, необходимо вследствие этого не соглашаться с признающими одну или много идей, будто все пребывает в покое, и совершенно не слушать тех, кто, напротив, приписывает бытию всяческое движение, но надо, подражая мечте детей, чтобы все неподвижное двигалось, признать бытие и все и движущимся и покоящимся. Теэтет. Весьма справедливо. Чужеземец. Что же, однако? Не достаточно ли уже, как представляется, мы охватили в своем рассуждении бытие? Теэтет. Конечно. Чужеземец. Вот тебе и на, Теэтет! А я бы сказал, что именно теперь мы и познаем всю трудность исследования бытия. Теэтет. Как это? Что ты сказал? Чужеземец. Не замечаешь ли ты, мой милый, что мы сейчас оказались в совершенном неведении относительно бытия, а между тем нам кажется, будто мы о нем что-то говорим. Теэтет. Мне кажется, да. Однако я совсем не понимаю, как мы могли незаметно оказаться в таком положении. Чужеземец. Но посмотри внимательнее: если мы теперь со всем этим соглашаемся, как бы нам по праву не предложили тех же вопросов, с которыми мы сами обращались к тем, кто признает, будто все есть теплое и холодное. Теэтет. Какие же это вопросы? Напомни мне. Чужеземец. Охотно. И я попытаюсь это сделать, расспрашивая тебя, как тогда тех, чтобы нам вместе продвинуться вперед. Теэтет. Это правильно. Чужеземец. Ну, хорошо. Не считаешь ли ты движение и покой полностью противоположными друг другу? Теэтет. Как же иначе? Чужеземец. И несомненно, ты полагаешь, что оба они и каждое из них в отдельности одинаково существуют? Теэтет. Конечно, я так говорю. Чужеземец. Не думаешь ли ты, что оба и каждое из них движутся, раз ты признаешь, что они существуют? Теэтет. Никоим образом. Чужеземец. Значит, говоря, что оба они существуют, ты этим обозначаешь, что они пребывают в покое? Теэтет. Каким же образом? Чужеземец. Допуская в душе рядом с теми двумя нечто третье, а именно бытие, которым как бы охватываются и движение и покой, не считаешь ли ты, окидывая одним взглядом их приобщение к бытию, что оба они существуют? Теэтет. Кажется, мы действительно предугадываем что-то третье, а именно бытие, раз мы утверждаем, что движение и покой существуют. Чужеземец. Таким образом, не движение и покой, вместе взятые, составляют бытие, но оно есть нечто отличное от них. Теэтет. Кажется, так. Чужеземец. Следовательно, бытие по своей природе и не стоит и не движется. Теэтет. По-видимому. Чужеземец. Куда же еще должен направить свою мысль тот, кто хочет наверняка добиться какой-то ясности относительно бытия? Теэтет. Куда же? Чужеземец. Я думаю, что с легкостью — никуда: ведь если что-либо не движется, как может оно не пребывать в покое? И напротив, как может не двигаться то, что вовсе не находится в покое? Бытие же у нас теперь оказалось вне того и другого. Разве это возможно? Теэтет. Менее всего возможно. Чужеземец. При этом по справедливости надо вспомнить о следующем… Теэтет. О чем? Чужеземец. А о том, что мы, когда нас спросили, к чему следует относить имя «небытие», полностью стали в тупик. Ты помнишь? Теэтет. Как не помнить? Чужеземец. Неужели же по отношению к бытию мы находимся теперь в меньшем затруднении? Теэтет. Мне по крайней мере, чужеземец, если можно так сказать, кажется, что в еще большем. Чужеземец. Пусть это, однако, остается здесь под сомнением. Так как и бытие и небытие одинаково связаны с нашим недоумением, то можно теперь надеяться, что насколько одно из двух окажется более или менее ясным, и другое явится в том же виде. И если мы не в силах познать ни одного из них в отдельности, то будем по крайней мере самым надлежащим образом насколько это возможно — продолжать наше исследование об обоих вместе. Теэтет. Прекрасно. Чужеземец. Давай объясним, каким образом мы всякий раз называем одно и то же многими именами? Теэтет. О чем ты? Приведи пример. Чужеземец. Говоря об одном человеке, мы относим к нему много различных наименований, приписывая ему и цвет, и очертания, и величину, и пороки, и добродетели, и всем этим, а также тысячью других вещей говорим, что он не только человек, но также и добрый и так далее, до бесконечности; таким же образом мы поступаем и с остальными вещами: полагая каждую из них единой, мы в то же время считаем ее множественной и называем многими именами. Теэтет. Ты говоришь правду. Чужеземец. Этим-то, думаю я, мы уготовили пир и юношам и недоучившимся старикам: ведь у всякого прямо под руками оказывается возражение, что невозможно-де многому быть единым, а единому — многим, и всем им действительно доставляет удовольствие не допускать, чтобы человек назывался добрым, но говорить, что доброе — добро, а человек — лишь человек. Тебе, Теэтет, я думаю, часто приходится сталкиваться с людьми, иногда даже уже пожилыми, ревностно занимающимися такими вещами: по своему скудоумию они всему этому Дивятся и считают, будто открыли здесь нечто сверхмудрое. Теэтет. Конечно, приходилось. Чужеземец. Чтобы, таким образом, наша речь была обращена ко всем, кто когда-либо хоть как-то рассуждал о бытии, пусть и этим, и всем остальным, с кем мы раньше беседовали, будут предложены вопросы о том, что должно быть выяснено. Теэтет. Какие же вопросы? Чужеземец. Ставим ли мы в связь бытие с движением и покоем или нет, а также что-либо другое с чем бы то ни было другим, или, поскольку они несмешиваемы и неспособны приобщаться друг к другу, мы их за таковые и принимаем в своих рассуждениях? Или же мы все, как способное взаимодействовать, сведем к одному и тому же? Или же одно сведем, а другое нет? Как мы скажем, Теэтет, что они из всего этого предпочтут? Теэтет. На это я ничего не могу за них возразить. Чужеземец. Отчего бы тебе, отвечая на каждый вопрос в отдельности, не рассмотреть все, что из этого следует? Теэтет. Ты говоришь дело. Чужеземец. Во-первых, если хочешь, допустим, что они говорят, будто ничто не обладает никакой способностью общения с чем бы то ни было. Стало быть, движение и покой никак не будут причастны бытию? Теэтет. Конечно, нет. Чужеземец. Что же? Не приобщаясь к бытию, будет ли из них что-либо существовать? Теэтет. Не будет. Чужеземец. Быстро, как видно, все рухнуло из-за этого признания и у тех, кто все приводит в движение, и у тех, кто заставляет все, как единое, покоиться, и также у тех, кто связывает существующее с идеями и считает его всегда самому себе тождественным. Ведь все они присоединяют сюда бытие, говоря: одни — что [все] действительно движется, другие же — что оно действительно существует как неподвижное. Теэтет. Именно так. Чужеземец. В самом деле, и те, которые все то соединяют, то расчленяют, безразлично, соединяют ли они это в одно или разлагают это одно на бесконечное либо же конечное число начал и уже их соединяют воедино, все равно, полагают ли они, что это бывает попеременно или постоянно, в любом случае их слова ничего не значат, если не существует никакого смешения. Теэтет. Верно. Чужеземец. Далее, самыми смешными участниками рассуждения оказались бы те, кто вовсе не допускает, чтобы что-либо, приобщаясь к свойству другого, называлось другим. Теэтет. Как это? Чужеземец. Принужденные в отношении ко всему употреблять выражения «быть», «отдельно», «иное», «само по себе» и тысячи других, воздержаться от которых и не привносить их в свои речи они бессильны, они и не нуждаются в других обличителях, но постоянно бродят вокруг, таща за собою, как принято говорить, своего домашнего врага и будущего противника, подающего голос изнутри, подобно достойному удивления Евриклу. Теэтет. То, что ты говоришь, вполне правдоподобно и истинно. Чужеземец. А что, если мы у всего признаем способность к взаимодействию? Теэтет. Это и я в состоянии опровергнуть. Чужеземец. Каким образом? Теэтет. А так, что само движение совершенно остановилось бы, а с другой стороны, сам покой бы задвигался, если бы они пришли в соприкосновение друг с другом. Чужеземец. Однако высшая необходимость препятствует тому, чтобы движение покоилось, а покой двигался. Теэтет. Конечно. Чужеземец. Значит, остается лишь третье. Теэтет. Да. Чужеземец. И действительно, необходимо что-либо одно из всего этого: либо чтобы все было склонно к смешению, либо ничто, либо одно склонно, а другое нет. Теэтет. Как же иначе? Чужеземец. Первые два [предположения] были найдены невозможными. Теэтет. Да. Чужеземец. Следовательно, каждый, кто только желает верно ответить, допустит оставшееся из трех. Теэтет. Именно так. Чужеземец. Когда же одно склонно к смешению, а другое нет, то должно произойти то же самое, что и с буквами: одни из них не сочетаются друг с другом, другие же сочетаются. Теэтет. Как же иначе? Чужеземец. Гласные преимущественно перед другими проходят через все, словно связующая нить, так что без какой-либо из них невозможно сочетать остальные буквы одну с другой. Теэтет. Конечно. Чужеземец. Всякому ли известно, какие [буквы] с какими способны сочетаться, или тому, кто намерен это делать должным образом, требуется искусство? Теэтет. Нужно искусство. Чужеземец. Какое? Теэтет. Грамматика. Чужеземец. Дальше. Не так ли обстоит дело с высокими и низкими звуками? Не есть ли владеющий искусством понимать, какие звуки сочетаются и какие нет, музыкант, а не сведущий в этом — немузыкант? Теэтет. Так. Чужеземец. И по отношению к другим искусствам и неискусности мы найдем подобное же. Теэтет. Как же иначе? Чужеземец. Что же? Так как мы согласны в том, что и роды [вещей] находятся друг с другом в подобном же сочетании, то не с помощью ли некоего знания должен отыскивать путь в своих рассуждениях тот, кто намерен правильно указать, какие роды с какими сочетаются и какие друг друга не принимают, а также, во всех ли случаях есть связь между ними, так чтобы они были способны смешиваться, и, наоборот, при разделении — всюду ли существуют разные причины разделения? Теэтет. Так же не нужно знания и едва ли не самого важного? Чужеземец. Но как, Теэтет, назовем мы теперь это знание? Или, ради Зевса, не напали ли мы незаметно для себя на науку людей свободных и не кажется ли, что, ища софиста, мы отыскали раньше философа? Теэтет. Что ты хочешь сказать? Чужеземец. Различать все по родам, не принимать один и тот же вид за иной и иной за тот же самый — неужели мы не скажем, что это [предмет] диалектического знания? Теэтет. Да, скажем. Чужеземец. Кто, таким образом, в состоянии выполнить это, тот сумеет в достаточной степени различить одну идею, повсюду пронизывающую многое, где каждое отделено от другого; далее, он различит, как многие отличные друг от друга идеи охватываются извне одною и, наоборот, одна идея связана в одном месте совокупностью многих, наконец, как многие идеи совершенно отделены друг от друга. Все это называется уметь различать по родам, насколько каждое может взаимодействовать [с другим] и насколько нет. Теэтет. Истинно так. Чужеземец. Ты, думаю я, диалектику никому другому не припишешь, кроме как искренне и справедливо философствующему? Теэтет. Как может кто-либо приписать ее другому? Чужеземец. Философа мы, без сомнения, найдем и теперь и позже в подобной области, если поищем; однако и его трудно ясно распознать, хотя трудность в отношении софиста иного рода, чем эта. Теэтет. Почему? Чужеземец. Один, убегающий во тьму небытия, куда он направляется по привычке, трудноузнаваем из-за темноты места. Не так ли? Теэтет. По-видимому. Чужеземец. Философа же, который постоянно обращается разумом к идее бытия, напротив, нелегко различить из-за ослепительного блеска этой области: духовные очи большинства не в силах выдержать созерцания божественного. Теэтет. Видно, это верно в той же степени, что и то. Чужеземец. Таким образом, что касается философа, то мы его вскоре рассмотрим яснее, если будем чувствовать к тому охоту; но очевидно также, что нельзя оставлять и софиста, не рассмотрев его в достаточной степени. Теэтет. Ты прекрасно сказал. Чужеземец. Таким образом, мы согласились, что одни роды склонны взаимодействовать, другие же нет и что некоторые — лишь с немногими [видами], другие — со многими, третьи же, наконец, во всех случаях беспрепятственно взаимодействуют со всеми; теперь мы должны идти дальше в нашей беседе, так, чтобы нам коснуться не всех видов, дабы из-за множества их не прийти в смущение, но избрать лишь те, которые считаются главнейшими, и прежде всего рассмотреть, каков каждый из них, а затем, как обстоит дело с их способностью взаимодействия. И тогда, если мы и не сможем со всей ясностью постичь бытие и небытие, то, по крайней мере, не окажемся, насколько это допускает способ теперешнего исследования, несостоятельными в их объяснении, если только, говоря о небытии, что это действительно небытие, нам удастся уйти отсюда невредимыми. Теэтет. Конечно, надо так сделать. Чужеземец. Самые главные роды, которые мы теперь обследуем, это само бытие, покой и движение. Теэтет. Да, это самые главные. Чужеземец. И о двух из них мы говорим, что они друг с другом несовместимы. Теэтет. Несомненно. Чужеземец. Напротив, бытие совместимо с тем и с другим. Ведь оба они существуют. Теэтет. Как же иначе? Чужеземец. Следовательно, всего их три. Теэтет. Бесспорно. Чужеземец. Каждый из них есть иное но отношению к остальным двум и тождественное по отношению к себе самому. Теэтет. Так. Чужеземец. Чем же, однако, мы теперь считаем тождественное и иное? Может быть, это какие-то два рода, отличные от тех трех, но по необходимости всегда с ними смешивающиеся? В этом случае исследование должно вестись относительно пяти существующих родов, а не трех, или же, сами того не замечая, мы называем тождественным и иным что-то одно из тех [трех]? Теэтет. Может быть. Чужеземец. Но движение и покой не есть, верно, ни иное, ни тождественное? Теэтет. Как так? Чужеземец. То, что мы высказали бы сразу и о движении и о покое, не может быть ни одним из них. Теэтет. Почему же? Чужеземец. Движение тогда остановится, а покой, напротив, будет двигаться; ведь одно из этих двух, какое бы оно ни было, вступая в область обоих, заставит иное снова превратиться в противоположное своей собственной природе, поскольку оно причастно противоположному. Теэтет. Именно так. Чужеземец. Ведь теперь оба они причастны и тождественному и иному. Теэтет. Да. Чужеземец. Поэтому мы не должны говорить ни о движении, что оно тождественное или иное, ни о покое. Теэтет. Конечно, не должны. Чужеземец. Но не следует ли нам мыслить бытие и тождественное как нечто одно? Теэтет. Возможно. Чужеземец. Но если бытие и тождественное не означают ничего различного, то, говоря о движении и покое, что оба они существуют, мы назовем, таким образом, и то и другое, как существующее, тождественным. Теэтет. Но это невозможно. Чужеземец. Значит, невозможно, чтобы бытие и тождественное были одним. Теэтет. Похоже на это. Чужеземец. В таком случае, не допустим ли мы рядом с тремя видами четвертый: тождественное? Теэтет. Да, конечно. Чужеземец. Дальше. Не следует ли нам считать иное пятым [видом]? Или должно его и бытие мыслить как два названия для одного рода? Теэтет. Возможно. Чужеземец. Впрочем, думаю, ты согласишься, что из существующего одно считается [существующим] само по себе, другое же лишь относительно другого. Теэтет. Отчего же не согласиться? Чужеземец. Иное же всегда [существует лишь] по отношению к иному. Не так ли? Теэтет. Так. Чужеземец. Не совсем, если бытие и иное не вполне различаются. Если бы, однако, иное было причастно обоим видам как бытие, то одно из иного было бы иным совсем не относительно иного. Теперь же у нас попросту получилось, что то, что есть иное, есть по необходимости иное в отношении иного. Теэтет. Ты говоришь так, как это и обстоит на самом деле. Чужеземец. Следовательно, пятой среди тех видов, которые мы выбрали, надо считать природу иного. Теэтет. Да. Чужеземец. И мы скажем, что эта природа проходит через все остальные виды, ибо каждое одно есть иное по отношению к другому не в силу своей собственной природы, но вследствие причастности идее иного. Теэтет. Именно так. Чужеземец. Об этих пяти [видах], перебирая их поодиночке, мы выразились бы так… Теэтет. Как именно? Чужеземец. Во-первых, движение есть совсем иное, чем покой. Или как мы скажем? Теэтет. Так. Чужеземец. Таким образом, оно — не покой. Теэтет. Никоим образом. Чужеземец. Существует же оно вследствие причастности бытию? Теэтет. Да. Чужеземец. И опять-таки движение есть иное. чем тождественное. Теэтет. Да. Чужеземец. Значит, оно — нетождественное. Теэтет. Конечно, нет. Чужеземец. Однако оно было тождественным вследствие того, что все причастно тождественному. Теэтет. Да, и очень. Чужеземец. Надо согласиться, что движение есть и тождественное и нетождественное, и не огорчаться. Ведь, когда мы назвали его тождественным и нетождественным, мы выразились неодинаково: Коль скоро мы называем его тождественным, мы говорим так из-за его причастности тождественному в отношении к нему самому; если же, напротив, мы называем его нетождественным, то это происходит вследствие его взаимодействия с иным, благодаря чему, отделившись от тождественного, движение стало не этим, но иным, так что оно снова справедливо считается нетождественным. Теэтет. Несомненно, так. Чужеземец. Поэтому, если бы каким-то образом само движение приобщалось к покою, не было бы ничего странного в том, чтобы назвать его неподвижным. Теэтет. Вполне справедливо, если мы согласимся, что одни роды склонны смешиваться, другие же нет. Чужеземец. К доказательству этого положения мы пришли еще раньше теперешних доказательств, когда утверждали, что так оно по природе и есть. Теэтет. Как же иначе? Чужеземец. Скажем, однако, снова: движение отлично от иного, равно как оно есть другое по отношению к тождественному и покою? Теэтет. Безусловно. Чужеземец. Стало быть, согласно настоящему объяснению, оно каким-то образом есть и иное и не иное. Теэтет. Правда. Чужеземец. Что же дальше? Будем ли мы утверждать, что движение иное по отношению к трем [видам], а о четвертом не скажем этого, признав в то же время, что всех видов, о которых и в пределах которых мы желаем вести исследование, пять? Теэтет. Как же? Ведь невозможно согласиться на меньшее число, чем то, что вышло теперь. Чужеземец. Итак, мы смело должны защищать положение, что движение есть иное по отношению к бытию? Теэтет. Да, как можно смелее. Чужеземец. Не ясно ли, однако, что движение на самом деле есть и небытие, и бытие, так как оно причастно бытию? Теэтет. Весьма ясно. Чужеземец. Небытие, таким образом, необходимо имеется как в движении, так и во всех родах. Ведь распространяющаяся на все природа иного, делая все иным по отношению к бытию, превращает это в небытие, и, следовательно, мы по праву можем назвать все без исключения небытием и в то же время, так как оно причастно бытию, назвать это существующим. Теэтет. Похоже на то. Чужеземец. В каждом виде поэтому есть много бытия и в то же время бесконечное количество небытия. Теэтет. Кажется. Чужеземец. Таким образом, надо сказать, что и само бытие есть иное по отношению к прочим [видам]. Теэтет. Это необходимо. Чужеземец. И следовательно, во всех тех случаях, где есть другое, у нас не будет бытия. Раз оно не есть другое, оно будет единым; тем же, другим, бесконечным по числу, оно, напротив, не будет. Теэтет. Похоже, что так. Чужеземец. Не следует огорчаться этим, раз роды по своей природе взаимодействуют. Если же кто с этим не согласен, пусть тот опровергнет сначала наши предыдущие рассуждения, а затем также и последующие. Теэтет. Ты сказал весьма справедливо. Чужеземец. Посмотрим-ка вот что. Теэтет. Что именно? Чужеземец. Когда мы говорим о небытии, мы разумеем, как видно, не что-то противоположное бытию, но лишь иное. Теэтет. Как так? Чужеземец. Ведь если мы, например, называем что-либо небольшим, кажется ли тебе, что этим выражением мы скорее обозначаем малое, чем равное? Теэтет. А как же. Чужеземец. Следовательно, если бы утверждалось, что отрицание означает противоположное, мы бы с этим не согласились или согласились бы лишь настолько, чтобы «не» и «нет» означали нечто другое по отношению к рядом стоящим словам, либо, еще лучше, вещам, к которым относятся высказанные вслед за отрицанием слова. Теэтет. Несомненно, так. Чужеземец. Подумаем-ка, если и тебе угодно, о следующем. Теэтет. О чем же? Чужеземец. Природа иного кажется мне раздробленной на части подобно знанию. Теэтет. Каким образом? Чужеземец. И знание едино, но всякая часть его, относящаяся к чему-либо, обособлена и имеет какое-нибудь присущее ей имя. Поэтому-то и говорится о многих искусствах и знаниях. Теэтет. Конечно, так. Чужеземец. Поэтому и части природы иного, которая едина, испытывают то же самое. Теэтет. Может быть. Но каким, скажем мы, образом? Чужеземец. Не противоположна ли какая-либо часть иного прекрасному? Теэтет. Да. Чужеземец. Сочтем ли мы ее безымянной или имеющей какое-то имя? Теэтет. Имеющей имя; ведь то, что мы каждый раз называем некрасивым, есть иное не для чего-либо другого, а лишь для природы прекрасного. Чужеземец. Ну хорошо, скажи мне теперь следующее. Теэтет. Что же? Чужеземец. Не выходит ли, что некрасивое есть нечто отделенное от какого-то рода существующего и снова противопоставленное чему-либо из существующего? Теэтет. Так. Чужеземец. Оказывается, некрасивое есть противопоставление бытия бытию. Теэтет. Весьма справедливо. Чужеземец. Что же? Не принадлежит ли у нас, согласно этому рассуждению, красивое в большей степени к существующему, некрасивое же в меньшей? Теэтет. Никоим образом. Чужеземец. Следовательно, надо признать, что и небольшое и самое большое одинаково существуют. Теэтет. Одинаково. Чужеземец. Не должно ли и несправедливое полагать тождественным справедливому в том отношении, что одно из них существует нисколько не меньше другого? Теэтет. Отчего же нет? Чужеземец. Таким же образом будем говорить и о прочем, коль скоро природа иного оказалась принадлежащей к существующему. Если же иное существует, то не в меньшей степени нужно полагать существующими и его части. Теэтет. Как же иначе? Чужеземец. Поэтому, как кажется, противопоставление природы части иного бытию есть, если позволено так сказать, нисколько не меньшее бытие, чем само бытие, причем оно не обозначает противоположного бытию, но лишь указывает на иное по отношению к нему. Теэтет. Совершенно ясно. Чужеземец. Как же нам его назвать? Теэтет. Очевидно, это то самое небытие, которое мы исследовали из-за софиста. Чужеземец. Может быть, как ты сказал, оно с точки зрения бытия не уступает ничему другому и должно смело теперь говорить, что небытие, бесспорно, имеет свою собственную природу, и подобно тому, как большое было большим, прекрасное — прекрасным, небольшое — небольшим и некрасивое некрасивым, так и небытие, будучи одним среди многих существующих видов, точно таким же образом было и есть небытие? Или по отношению к нему, Теэтет, мы питаем еще какое-либо сомнение? Теэтет. Никакого. Чужеземец. А знаешь ли, мы ведь совсем не послушались Парменида в том, что касалось его запрета. Теэтет. Как так? Чужеземец. Стремясь в исследовании вперед, мы доказали ему больше того, что он дозволил рассматривать. Теэтет. Каким образом? Чужеземец. А так, ведь он где-то сказал: Этого нет никогда и нигде, чтоб не-сущее было; Ты от такого пути испытаний сдержи свою мысль. Теэтет. Конечно, он так сказал. Чужеземец. А мы не только доказали, что есть несуществующее, но и выяснили, к какому виду относится небытие. Ведь, указывая на существование природы иного и на то, что она распределена по всему существующему, находящемуся во взаимосвязи, мы отважились сказать, что каждая часть природы иного, противопоставленная бытию, и есть действительно то самое небытие. Теэтет. И кажется мне, чужеземец, мы сказали это в высшей степени правильно. Чужеземец. Пусть же никто не говорит о нас, будто мы, представляя небытие противоположностью бытия, осмеливаемся утверждать, что оно существует. Ведь о том, что противоположно бытию, мы давно уже оставили мысль решить, существует ли оно или нет, обладает ли смыслом или совсем бессмысленно. Относительно же того, о чем мы теперь говорили, будто небытие существует, пусть нас либо кто-нибудь в этом разубедит, доказав, что мы говорим не дело, либо, пока он не в состоянии этого сделать, пусть говорит то же, что утверждаем и мы, а именно что роды между собой перемешиваются и что в то время, как бытие и иное пронизывают все и друг друга, само иное, как причастное бытию, существует благодаря этой причастности, хотя оно и не то, чему причастно, а иное; вследствие же того, что оно есть иное по отношению к бытию, оно — совершенно ясно — необходимо должно быть небытием. С другой стороны, бытие, как причастное иному, будет иным для остальных родов и, будучи иным для них всех, оно не будет ни каждым из них в отдельности, ни всеми ими, вместе взятыми, помимо него самого, так что снова в тысячах тысяч случаев бытие, бесспорно, не существует; и все остальное, каждое в отдельности и все в совокупности, многими способами существует, многими же — нет. Теэтет. Это верно. Чужеземец. Если, однако, кто-либо не верит этим противоречиям, то ему надо произвести исследование самому и привести нечто лучшее, чем сказанное теперь. Если же он, словно измыслив что-либо трудное, находит удовольствие в том, чтобы растягивать рассуждение то в ту, то в другую сторону, то он занялся бы делом, не стоящим большого прилежания, как подтверждает наша беседа. Ведь изобрести это и не хитро, и не трудно, а вот то — и трудно, и в такой же мере прекрасно. Теэтет. Что именно? Чужеземец. А то, что было сказано раньше: допустив все это как возможное, быть в состоянии следовать за тем, что говорится, отвечая на каждое возражение в том случае, если кто-либо станет утверждать, будто иное каким-то образом есть тождественное или тождественное есть иное в том смысле и отношении, в каких, будет он утверждать, это каждому из них подобает. Но объявлять тождественное каким-то образом иным, а иное тождественным, большое малым или подобное неподобным и находить удовольствие в том, чтобы в рассуждениях постоянно высказывать противоречия, это не истинное опровержение, здесь чувствуется новичок, который лишь недавно стал заниматься существующим. Теэтет. Именно так. [Возможность лжи в речах и мнениях] Чужеземец. И в самом деле, дорогой мой, пытаться отделять все от всего и вообще-то не годится, и обычно это свойственно человеку необразованному и нефилософу. Теэтет. Почему же? Чужеземец. Разъединять каждое со всем остальным означает полное уничтожение всех речей, так как речь возникает у нас в результате взаимного переплетения идей. Теэтет. Правда. Чужеземец. Обрати поэтому внимание, как была полезна для нас сейчас борьба с такими людьми и как хорошо, что мы заставили их допустить смешение одного с другим. Теэтет. В каком отношении? Чужеземец. А в том, что речь для нас — это один из родов существующего: лишившись ее, мы, что особенно важно, лишались бы философии. Нам теперь же надо прийти к соглашению о том, что такое речь. Если бы она была у нас отнята или ее бы совсем не существовало, мы ничего не могли бы высказать. А ведь мы бы лишились ее, если бы признали, что нет никакого смешения между чем бы то ни было. Теэтет. Это справедливо. Но я не понимаю, для чего надо согласиться относительно речи. Чужеземец. Быть может, ты скорее бы понял, следуя вот каким путем. Теэтет. Каким? Чужеземец. Небытие явилось у нас как один из родов, рассеянный по всему существующему. Теэтет. Так. Чужеземец. Поэтому надо теперь рассмотреть, смешивается ли оно с мнением и речью. Теэтет. Как так?

The script ran 0.01 seconds.