1 2 
Северная эспланада.
Входит сэр Люциус О'Триггер.
Сэр Люциус. Удивляюсь, где прячется этот капитан Абсолют! Честное слово, эти военные всегда становятся нам на дороге в любовных делах. Подумать только, что я мог бы жениться на леди Доротее Кармин, если б не этот паршивый майоришка, с которым она сбежала раньше, чем я успел слово сказать. Поразительно! Что такое дамы в них находят, чтобы так ими увлекаться? Может быть, это по наследству от Змея-искусителя – они ловятся, как гадюки, на красную тряпку! А-а-а… Не капитан ли это! Он и есть. Он так, очевидно, имеет все шансы на успех, что один вид его раздражает меня. Да с кем же это он говорит? (Отходит в сторону.)
Входит капитан Абсолют, разговаривая сам с собой и жестикулируя.
Капитан. Стоило мне плести эту интригу! Хорошую награду получил я за все мои ухищрения. Ах, маленькая предательница! Я и не думал, что ее романтизм дойдет до такой чертовской нелепости. О проклятие! Я вне себя! Я готов перерезать глотку… себе… или кому-нибудь другому с величайшим удовольствием!
Сэр Люциус (в сторону). Вот удачно! Я и не ожидал, что найду его в таком подходящем для моей цели настроении. Как я вовремя пришел сюда! Теперь надо только завязать с ним разговор и завести ссору по всем правилам. (Подходит к капитану.) С вашего разрешения, капитан, я в данном случае держусь иного мнения.
Капитан. По-чести, вы странный спорщик, сэр. Я как раз не выражал никакого мнения.
Сэр Люциус. Это не резон, сэр. Разрешите мне сказать вам, что можно не только говорить неправду, но и держать ее в мыслях.
Капитан. Совершенно верно, сэр. Но мысль, не выраженная вслух, не может дать повода к спору.
Сэр Люциус. В таком случае, сэр, вы держитесь иного мнения, чем я, а это и требуется доказать.
Капитан. Послушайте, сэр Люциус, если бы я не знал, что вы истинный джентльмен, я бы этого не заключил из нашего разговора. Не понимаю, к чему вы клоните, если только вы не добиваетесь ссоры.
Сэр Люциус, Покорно благодарю вас, сэр, за быстроту соображения. (Кланяется.) Вы изволили угадать то, что составляет предмет моих желаний.
Капитан. Очень хорошо, сэр! Я готов удовлетворить ваши желания. Но я был бы очень рад, если бы вы сделали мне одолжение и объяснили причину их.
Сэр Люциус. Прошу вас, сэр, будьте спокойны. Наша ссора очень элегантна: мы только испортим ее, если начнем объясняться. Впрочем, у вас короткая память, иначе вы бы не могли забыть, что на этой неделе вы нанесли мне некоторого рода оскорбление. Поэтому без дальних слов – назначайте время и место.
Капитан. Что ж, сэр, раз вы непременно так хотите, то чем скорее, тем лучше! Сегодня же вечером, здесь, около Весеннего сада! Я думаю, нам никто не помешает.
Сэр Люциус. Ну, еще бы! Мешать в делах подобного рода – величайшая неблаговоспитанность! Не знаю почему, но у вас в Англии если такая вещь станет кому-нибудь известной, то сейчас же поднимется такой переполох, что порядочному джентльмену уже нельзя подраться тихо и мирно. Однако, если вам все равно, капитан, я бы счел за особое одолжение, если бы вы согласились встретиться со мной на Королевской поляне. Я должен там быть еще по одному небольшому делу в шесть часов, тогда я разом покончил бы с тем и другим.
Капитан. Мне совершенно безразлично. Значит, в седьмом часу мы возобновим этот разговор более серьезно.
Сэр Люциус. Прекрасно, капитан. Для шпаг будет еще достаточно света, хотя для пистолетов, пожалуй, уже темновато. Ну вот, все в порядке, у меня с души камень свалился. (Уходит.)
Входит Фокленд.
Капитан. Как ты кстати! А я собирался разыскивать тебя. Ах, Фокленд! Все демоны злобы и разочарования ополчились на меня. Я так расстроен, что, если бы не приятная перспектива быть вскоре отправленным на тот свет, я бы не имел духу даже рассказать тебе все.
Фокленд. Что это значит? Неужели Лидия изменила свои чувства? А я полагал, что теперь и склонность ее и долг будут направлены на одно и то же.
Капитан. Да! Как глаза с косинкой. Пока глаз ее любви был направлен на меня, глаз ее долга очаровательно смотрел в сторону, но, когда глаз долга заставили смотреть на меня же, глаз любви описал круг и сердито отвернулся прочь.
Фокленд. Но что ты сказал насчет перспективы?
Капитан. О! Для довершения всего некий добродушный ирландец (передразнивая манеру сэра Люциуса) любезно попросил у меня разрешения перерезать мне горло. Я намерен доставить ему это удовольствие. Вот и все!
Фокленд. Ну, будь же серьезен!
Капитан. Я как нельзя более серьезен. Некий сэр Люциус О'Триггер – ты его знаешь в лицо – за какое-то оскорбление, которого я и не думал наносить, вызвал меня сегодня на дуэль, назначив ее на шесть часов вечера. Вот за этим-то я и искал тебя. Ты пойдешь со мной?
Фокленд. Тут какое-то недоразумение. Сэр Люциус объяснится, и, наверное, все уладится. Но… Сегодня вечером? Ах, как это неудачно!
Капитан. Почему? Для шпаг света будет достаточно, как говорит сэр Люциус, хоть для пистолетов и темновато. Черт бы побрал его пистолеты!
Фокленд. Я сам ужасно расстроен размолвкой с Джулией. Мой подлый, мучительный характер взял свое: я так жестоко обошелся с ней, что прямо не приду в себя, пока мы не помиримся.
Капитан. Клянусь богом, Фокленд, ты ее не стоишь.
Входит слуга, передает Фокленду письмо и уходит.
Фокленд. О Джек! Это письмо от Джулии! Я боюсь распечатать его – вдруг там последнее прости! Вдруг она требует возвратить ей письма и вернуть… О, как я казнюсь за свое безумие!
Капитан. Давай сюда, я прочту. (Берет письмо и распечатывает.) Да. Действительно роковой приговор. Между вами все кончено.
Фокленд. Джек, не мучай меня!
Капитан. Ну так слушай. (Читает.) «Так как я уверена, что мой дорогой Фокленд, поразмыслив, уже раскаялся в своей жестокости ко мне, я больше об этом не скажу ни слова. Мне надо поговорить с вами как можно скорее. Ваша верная навек Джулия». Вот это я называю упрямство и гнев. (Дает ему письмо.) Это что? Ты как будто совсем не рад?
Фокленд. О нет, я рад… Но… Но…
Капитан. Черт бы тебя побрал с твоим «но»! Стоит тебе услышать что-нибудь такое, от чего другой человек жизнь бы свою благословил, как ты сейчас же портишь все дело разными «но»!
Фокленд. Джек, ты мне друг, ну скажи по совести, неужели ты не находишь несколько странной… неделикатной… такую поспешность в желании простить! Женщины никогда не должны первыми просить о примирении. Это должно исходить от нас. Им следует сохранять холодность, пока у них не вымолят благосклонность, и их прощение, так же как и любовь, не должно быть завоевано без борьбы.
Капитан. Нет сил слушать тебя. Ты неисправим! Ну, довольно об этом. Мне надо еще устроить кой-какие дела. Приходи ко мне около шести часов, не забудь. Я, несчастный труженик, старался, землю рыл, интриговал, чтобы добиться цели, и все мои труды пропали даром из-за ее прихоти, Так мне-то позволительно роптать и браниться! Но такой причудливый скептик в любви, раб своей вспыльчивости и каприза, который сам создает все свои затруднения, право, скорее достоин насмешки, чем сострадания. (Уходит.)
Фокленд. Я чувствую справедливость его упрека. И все-таки я не променял бы свою изысканную утонченность чувств на грубое самодовольство, с каким он попирает шипы любви. Эта дуэль дает мне мысль, которой я сейчас же воспользуюсь. Пусть это будет пробным камнем для бескорыстия и искренности Джулии. Если ее любовь чистое золото, я с радостью выгравирую на нем свое имя и, раз запечатлев его там, отброшу навсегда все сомнения. Но, если в металле преобладают примесь эгоизма или шлак гордости, пусть какой-нибудь другой безумец вздыхает об этой игрушке. (Уходит.)

Действие пятое

Картина первая

Будуар Джулии.
Джулия одна.
Джулия. Как его записка взволновала меня! На какой роковой случай он намекает? Почему он так настаивает на свидании наедине? О Фокленд! Скольких горьких минут, скольких слез ты мне стоишь!
Входит Фокленд.
Что все это значит? Почему такие предосторожности, Фокленд?
Фокленд. Увы, Джулия, я пришел проститься с вами надолго.
Джулия. О боже! Что вы хотите сказать?
Фокленд. Вы видите перед собой несчастного, жизнь которого погублена. Да, не изумляйтесь. Мой проклятый характер навлек на меня это несчастье. Я ушел от вас раздраженный и взволнованный; глупая случайность втянула меня в ссору… Словом, я вынужден немедленно бежать из Англии. О Джулия, если б я имел счастье назвать вас своей еще до этого рокового происшествия, я бы не так боялся изгнания.
Джулия. Моя душа разрывается от горя, когда я догадываюсь о том, что именно произошло. Но, если бы ваше несчастье не было вызвано такой роковой причиной, я бы нашла огромное утешение в том, что мне наконец представляется случай навсегда уничтожить в вашем сердце малейшее сомнение в горячей искренности моей любви. У моего сердца не было другого властелина. Я вверяю себя вашей чести. Бежим! Как только мы очутимся вне опасности, мы исполним волю моего отца, и я получу законное право разделять ваши несчастья и нежно утешать вас. Тогда, на груди вашей жены, вы усыпите угрызения вашей совести, а добродетельная любовь ангельской рукой разгладит морщины укоризненных мыслей и вырвет последние шипы у раскаяния.
Фокленд. О Джулия, у меня не хватает слов благодарности… Но время не ждет, оно требует от вас быстрого решения. Может быть, вам нужно хоть несколько часов, чтобы взвесить все то, что вы теряете, ибо что может дать вам ваш бедный Фокленд, кроме своей любви?
Джулия. Мне не нужно ни минуты! Нет, Фокленд, я полюбила вас бескорыстно. И если я теперь более чем когда-либо оценила торжественный обет, которым мы связаны, то это потому, что он позволяет мне не бояться дурной славы и скрепляет печатью долга решение любви. Но не будем медлить… Может быть, каждая минута…
Фокленд. Нет, мне лучше не показываться до наступления темноты… Но мне страшно подумать, каким бесчисленным превратностям я подвергаю такое нежное существо…
Джулия. Возможно, что вы лишитесь всего состояния из-за этого злосчастного поступка. Не знаю, так ли это! Но это одно никогда не составит нашего несчастья. Нам хватит того немногого, что есть у меня; изгнанникам не полагается жить роскошно.
Фокленд. Да… Но в таких ужасных условиях жизни оскорбленная гордость может усилить раздражительность моего характера, и я сделаюсь таким угрюмым, таким суровым, что у вас истощится терпение. Может быть, воспоминание о моем поступке будет так терзать мою совесть, что доведет меня до мрачного, мизантропического состояния, и в конце концов я возненавижу нежность, желающую утешить меня, вырвусь из ваших объятий и поссорюсь даже с вашей любовью.
Джулия. В таком тяжелом состоянии духа вы будете вдвое нуждаться в нежном и любящем друге, который бы заботился о вас, утешал… который, перенося спокойно и кротко ваши недостатки, научил бы вас так же спокойно и кротко переносить удары судьбы.
Фокленд. Дорогая, я испытал тебя до конца. Вместе с этой ненужной хитростью я отбрасываю прочь все мои сомнения! Как мне вымолить у тебя прощения за эту последнюю недостойную выходку моей беспокойной, недоверчивой души?
Джулия. Как! Значит, никакого несчастия с вами не произошло?
Фокленд. Мне стыдно сознаться, что я все это придумал, но сжалься, Джулия, и не казни меня презрением за вину, которая никогда больше не повторится. Прости меня в последний раз и позволь мне завтра же сделать тебя перед богом и людьми моим добрым гением и наставницей навсегда. Дай мне искупить все мое прошлое безумие годами нежнейшего обожания!
Джулия. Погодите, Фокленд! Одному небу известно, как я счастлива, что вы не совершили преступления, которое я боялась назвать. Я плачу! Это слезы благодарности… Но то, что ваши жестокие сомнения довели вас до обмана, растерзавшего мое сердце, доставило мне такую муку, которую я и выразить не могу.
Фокленд. Ради бога, Джулия…
Джулия. Нет, выслушайте меня до конца. Мой отец любил вас, Фокленд. Вы спасли мне жизнь. И в его присутствии я отдала свою руку – радостно отдала тому, кому раньше отдала сердце. Когда вскоре после этого я потеряла отца, мне думалось, что само провидение указало мне в вас того, кому я должна отдать всю любовь и благодарность, оставшиеся в моем сердце. И потому я охотно соглашалась терпеть от вас все то, что гордость и чувствительность запретили бы мне выносить от другого. Я не стану попрекать вас, повторяя, как вы играли моей искренностью…
Фокленд. Я всецело признаю себя виновным, но выслушайте…
Джулия. После целого года таких испытаний я могла льстить себя надеждой, что меня не оскорбят новой проверкой моей искренности, проверкой столь же бесполезной, сколь жестокой. Но теперь я убедилась, что вам несвойственна доверчивость и довольство в любви. С этим убеждением я никогда не буду вашей, Фокленд! Пока я надеялась, что мое постоянное внимание, моя неутомимая доброта смогут в конце концов перевоспитать вас, я была счастлива получить возможность постоянного влияния на вас; но я не хочу давать вам законного права злоупотреблять долготерпением той, которая все равно никогда не могла бы бороться с вами.
Фокленд. Но, Джулия, клянусь душой и честью, если когда-нибудь после этого…
Джулия. Еще только одно слово: я поклялась вам в верности когда-то и не отдам сердца другому. Я буду искренне молиться о вашем счастье. Буду молить у неба как самого драгоценного дара, чтобы оно избавило вас от несчастных свойств, которые одни виною того, что наш торжественный обет нарушен. Все, чего я прошу от вас, это чтобы вы задумались над своими недостатками. И, когда вы будете перечислять все радости, которых сами себя лишили, пусть не последним вашим сожалением будет воспоминание о той, которая за вами, нищим, пошла бы на край света и любовь которой вы утратили. (Уходит.)
Фокленд. Ушла… Навек! Да. В ней чувствовалась такая отчаянная решимость, что я был словно пригвожден к месту. О дурак, болван, варвар! Мне… мне, у которого пороков больше, чем у последнего из смертных, милостивая судьба послала на помощь небесного ангела, и я сам, безумец, прогнал его от себя. Но надо спешить на место дуэли! О! Настроение мое вполне подходит для предстоящей сцены. Жаль только, что я в ней не главное действующее лицо, что я не могу сделать так, чтобы моя проклятая ложь обратилась на меня… О любовь! Мучительница, враг мой! Твое действие подобно чарам луны: ты делаешь людей глупцами, а чувствительных обрекаешь безумию и меняешь течение их жизни. (Уходит.)
Входят служанка и Лидия.
Служанка. Мисс Джулия только что была здесь, я знаю это; может быть, они в соседней комнате.
Служанка уходит.
Лидия. Ах!.. Хоть он так ужасно поступил со мной, я не могу выкинуть этого повесу из головы. Кажется, одной лекции моей серьезной кузины будет достаточно, чтобы я помирилась с ним.
Входит Джулия.
О Джулия, я пришла к тебе, потому что жажду утешения! Боже мой, дорогая, да что с тобой? Ты плакала? Пусть меня повесят, если Фокленд опять не мучил тебя!
Джулия. Ты ошибаешься, я немного расстроена, но совсем по другой причине. Тебе ни за что не догадаться. (В сторону.) Я даже перед сестрой не стала бы обвинять Фокленда.
Лидия. Ах, какие б огорчения у тебя ни были, могу тебя уверить, что мои превосходят их! Ты знаешь, кем оказался Беверлей?
Джулия. Теперь я могу тебе признаться, Лидия, что мистер Фокленд давно уже посвятил меня в эту тайну. Если бы капитан был действительно тем, за кого ты его считала, я не стала бы так спокойно выслушивать твои признания, а постаралась бы отговорить тебя от этого каприза.
Лидия. Так, значит, все меня обманывали? Но все равно. Я за него никогда не выйду замуж!
Джулия. Но, Лидия…
Лидия. Да разве это не возмутительно? Я воображала, что мне предстоит очаровательная драма. И вдруг оказалось, что мною торговали как на рынке. А я-то представляла себе сентиментальное похищение! Восхитительное переодевание! Прелестную веревочную лестницу! А тут еще луна, коляска четверней, шотландский священник,[43] негодующая миссис Малапроп и заметки во всех газетах… О, я умру от разочарования!
Джулия. Не удивлюсь этому!
Лидия. И какой печальный контраст! Чего я теперь могу ждать? Скучнейших приготовлений, разрешения епископа, благословения тетушки, чтобы с ним отправиться к алтарю, глупо ухмыляясь? Или еще того хуже: троекратное оглашение в деревенской церкви, где толстый, неуклюжий пономарь будет спрашивать каждого мясника в приходе, не знает ли он препятствий к соединению Джека Абсолюта и девицы Лидии Лэнгвиш, незамужней особы? О, дожить до того, чтобы тебя называли девицей!
Джулия. Действительно, как грустно!
Лидия. О, как мне горько вспоминать те очаровательные хитрости, к которым я прибегала, чтобы улучить полминутки свидания с этим человеком! Сколько раз я, крадучись, убегала из дома в холодную январскую ночь и находила его в саду обледеневшим, как статуя; он падал прямо в снег на колени и так трогательно чихал и кашлял… Он дрожал от холода, а я от волнения, и в то время как наши руки и ноги немели от зимней стужи, он горячо умолял меня разделить его пламя – и мы пылали взаимным жаром! Ах, Джулия, вот это была настоящая любовь!
Джулия. Если бы я была в веселом настроении, Лидия, я бы от всего сердца посмеялась над тобой… Но сейчас я более склонна серьезно просить тебя: не заставляй искренне любящего тебя человека страдать от твоих капризов: я слишком хорошо знаю, до чего могут довести капризы.
Лидия. О господи! Что это принесло сюда тетку?
Входят миссис Малапроп, Фэг и Дэвид.
Миссис Малапроп. Так-так, хорошенькие дела! Там, на Королевской поляне, происходят кровопролития, самоубийства, отцеубийства и всякие симуляции. И нигде не найти сэра Энтони, чтобы помешать ужасной апострофе.[44]
Джулия. Боже мой, сударыня, что вы такое говорите?
Миссис Малапроп. Вот он может вам сказать! Он-то и открыл мне все дело.
Лидия (Фэгу). Какое дело?
Фэг. Сударыня, я почел бы себя в высшей степени неблаговоспитанным человеком, если бы хоть на одну минуту замедлил дать все объяснения, какие только в моей власти, даме, так глубоко заинтересованной во всем происходящем.
Лидия. Да говорите же, скорее говорите!
Фэг. Вы правы, сударыня, вещи такого рода необходимо разглашать как можно скорее, потому что если мы будем медлительны, то, может быть, пока мы будем украшать цветами нашу тему, успеют погибнуть две или три жизни.
Лидия. Сил нет! Ради бога, тетушка, да скажите же, в чем дело?
Миссис Малапроп. В чем дело? Дело в убийстве! Дело в резне! Дело в побоище! Но он вам расскажет все партикулярно.
Лидия (Фэгу). Прошу вас, короче…
Фэг. Что касается побоища, я не берусь об этом судить, а насчет обдуманного или необдуманного убийства – это уж как решат присяжные заседатели…
Лидия. Но кто же, кто замешан в этом?
Фэг. Во-первых, один молодой джентльмен, с которым не хотел бы я, чтобы что-нибудь случилось. Такой прекрасный молодой человек! Мы давно живем с ним вместе и всегда были в наилучших отношениях.
Лидия. Да кто же это, кто, кто?
Фэг. Мой хозяин, сударыня, я говорю о моем хозяине.
Лидия. О боже! Капитан Абсолют?
Миссис Малапроп. То-то… Теперь ты испугалась?
Джулия. Но кто же с ним еще?
Фэг. Об остальном, сударыня, этот джентльмен может лучше вас осведомить, чем я.
Джулия (Дэвиду). Говорите же, друг мой!
Дэвид. Да что уж, сударыня, вот вам крест, дело плохо. Люди ведь не отправляются на увеселительную прогулку с огнестрельным оружием, винтовками, пушками и черт его знает, с какими еще взрывчатыми вещами. Тут, миледи, хорошего нечего ждать.
Джулия. Но кто же там еще, кроме капитана Абсолюта?
Дэвид. Бедный мой хозяин, с вашего разрешения, первым его назову. Вы меня знаете, миледи, я – Дэвид, а мой бедный хозяин, ох… может быть, мой бывший хозяин – мистер Акр, эсквайр… Потом еще там мистер Фокленд, эсквайр.
Джулия. Ах, сударыня, бежим туда скорее, помешаем свершиться несчастью!
Миссис Малапроп. О, фи-фи, это было бы не элегантно с нашей стороны. Мы только ускорим апострофу.
Дэвид. Ох, сударыня тетушка, спасите несколько жизней. Иначе они все безнадежно пропали. Поверьте мне: там ведь еще этот кровожадный филистимлянин, сэр Люциус О'Триггер.
Миссис Малапроп. Сэр Люциус О'Триггер? О ужас! Неужели они втянули бедного, дорогого сэра Люциуса в это дело? Чего же вы стоите, девочки? В вас не больше чувства, чем в дербиширских окаменелостях!
Лидия. Что же нам делать, тетушка?
Миссис Малапроп. Как – что делать? Не стоять в полной кастрации, а бежать, лететь, помешать несчастью!.. Друг мой, вы можете нам указать дорогу?
Фэг. Пожалуйста, сударыня, я буду вашим проводником. А ты, Дэвид, беги, ищи сэра Энтони.
Миссис Малапроп. Идем, идем, девочки, он нас проконвоирует на место. (Фэгу.) Идемте! Вы наш посланец! Ведите нас, а мы будем предшествовать за вами!
Фэг. Ни на один шаг впереди дам! Ни за что на свете!
Миссис Малапроп. Вы, наверное, знаете, где место встречи?
Фэг. Думаю, что найду его, сударыня. Хорошо уже то, что мы, во всяком случае, услышим выстрелы; как подойдем поближе, так по выстрелам, наверно, и найдем их. Не беспокойтесь, сударыня, не беспокойтесь!
Уходят.

Картина вторая

Южная эспланада.
Входит капитан Абсолют, пряча шпагу под плащом.
Капитан. На улицах Бата вид шпаги произвел бы не меньше волнения, чем бешеная собака.[45] Несносный Фокленд! Никогда не бывает аккуратен. Придется идти без него.
Входит сэр Энтони Абсолют.
О, черт возьми! Мой отец! Как мне от него скрыться? (Закрывает лицо плащом и старается пройти стороной.)
Сэр Энтони. Как легко можно ошибиться на расстоянии: я бы мог поклясться, что это Джек. Разве только что он меня не узнает… Убей бог мою душу – это он! Эй, Джек! Чего ты прячешься? Нет, я не ошибаюсь. Он, он! Эй, Джек! Джек Абсолют! (Догоняет его.)
Капитан. Сэр, вы более осведомлены, чем я: не припомню, чтобы я когда-нибудь имел удовольствие вас видеть. Мое имя Сондерсон – к вашим услугам.
Сэр Энтони. Прошу прощения, сэр… Я вас принял за… Э, что за черт? Ну, конечно, это… Стой! (Хватает его за плащ и заглядывает в лицо.) Так-так… ваш покорный слуга, мистер Сондерсон. Ах ты, разбойник! Что это еще за новые штуки?
Капитан. О, это шутка, батюшка, шутка! Я пришел сюда искать вас.
Сэр Энтони. Вот как?… Очень рад, что ты так удачно нашел меня. А зачем же ты закутался? Зачем, а?
Капитан. Прохладно, батюшка, вы не находите? Очень свежая погода. Однако, простите, мне пора, иначе я опоздаю: меня ждут.
Сэр Энтони. Постой, постой. Ведь ты же меня искал? Говори, куда ты идешь?
Капитан. Куда я иду?
Сэр Энтони. Ну да, куда идешь?
Капитан. Куда иду?
Сэр Энтони. Ах ты, щенок невоспитанный!
Капитан. Я, батюшка, шел… шел… шел… к Лидии. К Лидии, батюшка! Чтобы помириться с ней, если возможно. А вас я искал, чтобы… чтобы… чтобы…
Сэр Энтони. Чтобы я пошел с тобою, конечно? Отлично, идем!
Капитан. О ч-ч… нет, батюшка, ни в коем случае: я только хотел повидать вас, чтобы… чтобы… чтобы… Вам, наверно, холодно, батюшка, вам не следует так долго оставаться на воздухе.
Сэр Энтони. Холодно? Да нисколько! Но что же ты думаешь сказать Лидии?
Капитан. Ах, батюшка! Просить прошения, умолять, уговаривать, клясться… Но я не смею вас задерживать… Холод очень вреден при подагре.
Сэр Энтони. О, какие глупости! Нисколько! Я не тороплюсь. Эх, Джек! Все вы таковы молодежь: раз вы ранены в это место… (Шутя дотрагивается до его груди.) Э… что это у тебя тут такое, черт побери?
Капитан. Ничего, батюшка, ничего нет.
Сэр Энтони. Как – ничего? Что-то очень твердое.
Капитан. Ах, это пустячок, батюшка, безделушка – подарок для Лидии.
Сэр Энтони. Дай-ка поглядеть, какой у тебя вкус… (Распахивает его плащ, оттуда выпадает шпага.) Безделушка? Черт возьми, да ты не собираешься ли уж ей горло перерезать?
Капитан. Ха-ха-ха! Я так и знал, что развеселю вас, батюшка! Я вам хотел потом рассказать, в чем дело.
Сэр Энтони. Потом рассказать? Да, действительно, презабавная безделушка!
Капитан. Я вам объясню… Видите ли, батюшка, Лидия романтична, чертовски романтична… Ну, вот я и решил: если она окончательно откажется простить меня, я выну шпагу из ножен и поклянусь ей, что брошусь на острие и испущу дух у ее ног.
Сэр Энтони. На острие шпаги?… Да это как раз ей по вкусу будет, ну и что же дальше, сумасшедший ты?
Капитан. А вот вы увидите, что будет победа, увидите, батюшка. «О Лидия, – скажу я, – прости меня, или эта острая сталь, – скажу я…»
Сэр Энтони. О дуралей! «Закалывайся на здоровье», – скажет она! Ступай к черту с твоими проклятыми безделушками.
Капитан Абсолют уходит. Вбегает Дэвид.
Дэвид. Остановите его, остановите! Стоп, стоп! Держи вора! Караул! Убивают! Грабят! Пожар! Держи вора! О сэр Энтони! Да позовите же его, прикажите ему остановиться. Стоп! Убивают! Пожар!
Сэр Энтони. Где убивают? Какой пожар?
Дэвид. Ох, его уж и не видно. А у меня духу больше нет! Ох, сэр Энтони, что же вы его не остановили? Что же вы его не задержали?
Сэр Энтони. Проклятье! Малый помешался. Кого не задержал? Джека?
Дэвид. Его самого, сэр! Ох, там убийство и резня и…
Сэр Энтони. Убийство?
Дэвид. Да, с вашего разрешения, сэр, там на поляне всех сортов смертоубийства: сражение, кровавый бой на шпагах и ружьях.
Сэр Энтони. Кто же с кем сражается, олух?
Дэвид. Все, кто ни на есть, все будут сражаться: и мой бедный хозяин, и сэр Люциус, и капитан, ваш сын…
Сэр Энтони. Ах, негодяй! Теперь мне ясны все его фокусы. Где место?
Дэвид. Королевская поляна.
Сэр Энтони. Дорогу знаешь?
Дэвид. Понятия не имею. Но я созову всех… мэра… судей… полицейских… церковного старосту… причетников… Надо побольше народу, чтобы их разнять…
Сэр Энтони. Идем. Подставь мне плечо, чтобы опереться… По дороге соберем людей. Ах, негодяй! Вот когда я по-настоящему рассержусь! Так вот что значат эти разговоры о подарке! Ну и задам же я ему!
Уходят.

Картина третья

Королевская поляна.
Сэр Люциус О'Триггер и Акр с пистолетами.
Акр. Клянусь моей храбростью, сорок ярдов – отличная дистанция, сэр Люциус. Клянусь целью и мишенью! Уверяю вас, это прекрасная дистанция!
Сэр Люциус. Для мушкетов или маленьких полевых орудий. Предоставьте уж это мне, мистер Акр. Стойте… Я вам покажу… (Отмеряет несколько шагов вдоль сцены.) Вот это – прекрасная дистанция, настоящая дистанция для джентльмена.
Акр. Черт возьми, да ведь это все равно, что у часового в будке стреляться! Уверяю вас, сэр Люциус! Чем дальше он будет от меня стоять, тем хладнокровнее я буду целиться.
Сэр Люциус. Вот как?… Пожалуй, вы всего лучше будете целиться, если его совсем не будет видно.
Акр. Нет, сэр Люциус, но, я думаю, сорок или тридцать восемь ярдов…
Сэр Люциус. Фу… фу… Ерунда! Три или четыре шага между дулами ваших пистолетов – это все равно, что миля.
Акр. Клянусь пулями, нет! По-чести, никакой заслуги не будет застрелить его с такой короткой дистанции. Прошу вас, сэр Люциус! Сделайте мне одолжение: позвольте мне застрелить его с дистанции пушечного выстрела. Пушечного, если вы хоть немножко меня любите!
Сэр Люциус. Ну, мы это решим с его секундантом. Но скажите мне, Акр, в случае неудачного исхода… Нет ли у вас каких-нибудь желаний или поручений, которые я мог бы выполнить?
Акр. Очень вам благодарен, сэр Люциус, но я не понимаю…
Сэр Люциус. Ну, как вы думаете!.. Когда стоишь под выстрелом, всегда ведь есть небольшой риск… И, если несчастливая пуля принесет вам вечное успокоение, вам уже некогда будет заниматься семейными делами и распоряжениями!
Акр. Вечное успокоение?…
Сэр Люциус. Например, в случае такого исхода – желаете ли вы, чтобы вас набальзамировали и отправили домой, или же вы не возражаете, чтобы вас похоронили здесь, в Аббатстве? Я слышал, что здесь очень уютное кладбище…
Акр. Набальзамировать?… Уютное кладбище?… Клянусь смертельным трепетом, не говорите таких вещей, сэр Люциус!
Сэр Люциус. Вам, очевидно, никогда не приходилось принимать участие в подобных делах?
Акр. Нет, сэр Люциус, никогда еще.
Сэр Люциус. Жаль, жаль: привычка – великое дело. Скажите, а как вы намерены стоять… когда он будет целить в вас?
Акр. Клянусь шеренгой! Я практиковался, сэр Люциус, понятно, в профиль. (Становится в позу.) Постараюсь сделаться как можно меньше: стану боком, так сказать.
Сэр Люциус. Нет-нет, это совсем не годится. Если вы будете стоять так, когда в вас целятся… (Целится в него.)
Акр. Черт… Сэр Люциус! Вы уверены, что курок не взведен?
Сэр Люциус. Не беспокойтесь.
Акр. Но… но… вы же не знаете… А вдруг оно само выстрелит?
Сэр Люциус. Полноте, не бойтесь. Так вот, если я попадаю в вас – у моей пули двойной шанс: если она не заденет важнейших органов правой стороны, то трудно допустить, чтобы она не задела органов левой.
Акр. Важнейших органов?
Сэр Люциус. Нет, вы должны стать вот так. (Ставит его в позицию.) Пусть он целит вам в лоб, тогда пуля и даже две могут пройти через вас, не причинив вам никакого вреда.
Акр. Пуля… или две… пройти через меня?…
Сэр Люциус. Да… кроме того, это самое джентльменское положение, самое приличное.
Акр. Вот что, сэр Люциус, мне совершенно все равно, как меня убьют – в приличном положении или в неприличном. Так уж лучше я, клянусь моей храбростью, стану боком.
Сэр Люциус (смотря на часы). Не может быть, чтобы они подвели нас… А, нет! Я вижу, они идут…
Акр. А? Что? Идут?
Сэр Люциус. Да. А кто же это там перелезает через изгородь?
Акр. Там идут двое. Ну что ж, пускай идут. А, сэр Люциус… Мы… мы… мы… не будем бежать?
Сэр Люциус. Бежать?
Акр. Нет, я говорю, мы не будем бежать, клянусь моей храбростью!
Сэр Люциус. Да что с вами такое?
Акр. Ничего, ничего решительно, мой дорогой друг… мой милый сэр Люциус… только я что-то не чувствую в себе такого мужества, как раньше.
Сэр Люциус. Фу-фу! Вспомните о вашей чести.
Акр. Да-да… верно… моя честь… Напоминайте мне время от времени о моей чести, сэр Люциус.
Сэр Люциус (вглядываясь вдаль). Вот и они.
Акр. Сэр Люциус, не будь я с вами, я бы подумал, что испугался. Что, если мужество покинет меня? Мужество ведь приходит и уходит, не спрашиваясь…
Сэр Люциус. А вы держите его покрепче, когда оно приходит.
Акр. Сэр Люциус, я боюсь, что оно сейчас уходит. Да, мое мужество исчезает… Положительно ускользает. Я чувствую, как оно вытекает у меня сквозь пальцы…
Сэр Люциус. Помните о вашей чести… О вашей чести! Вот они.
Акр. О господи!.. Если бы я был в безопасности у себя дома! Или уж пусть бы меня застрелили так, что я бы этого не знал!
Входят Фокленд и капитан Абсолют.
Сэр Люциус. Джентльмены, ваш слуга. Как, капитан? Вы, вероятно, пришли с тем же намерением, что и я, – сперва оказать дружескую услугу приятелю, а затем свести и свои счеты?
Акр. О Джек! Мой милый Джек! Мой дорогой друг!
Капитан. Тише, Боб, Беверлей рядом.
Сэр Люциус. Вот за это я не браню вас, мистер Акр, что вы так любезно встречаете противника. (Фокленду.) Итак, мистер Беверлей, выбирайте оружие, а мы с капитаном отмерим расстояние.
Фокленд. Мне выбирать оружие, сэр?
Акр. Клянусь жизнью, сэр Люциус! Я не собираюсь драться с мистером Фоклендом: джентльмены – мои друзья.
Сэр Люциус. Как, сэр? Так вы здесь не затем, чтобы драться с мистером Акром?
Фокленд. Вовсе нет, сэр, даю вам слово.
Сэр Люциус. Это очень досадно. Но я надеюсь, мистер Фокленд, что раз мы все трое собрались для этой игры, вы не будете так нелюбезны, чтобы испортить нам дело, оставаясь в стороне?
Капитан. Что ж, Фокленд, согласись, чтобы сделать удовольствие сэру Люциусу.
Фокленд. Ну, если мистер Акр так уж хочет…
Акр. Ах, нет… нет, ни за что! Мистер Фокленд! Я перенесу мое разочарование с христианским смирением. Вы видите, сэр Люциус, у меня нет никаких поводов, чтобы драться, и, если вам все равно, я уж лучше воздержусь.
Сэр Люциус. Простите, мистер Акр. Я с собой шутить не позволю. Вы кого-то вызвали. И на место дуэли явились. Если один из джентльменов согласен заменить отсутствующего, я не вижу причины, почему бы вам не драться с ним.
Акр. Да нет же, сэр Люциус! Я вызывал некоего Беверлея, а он, как видите, не посмел явиться. Уж будь он здесь, я бы сразу заставил его отказаться от всех претензий…
Капитан. Стой, Боб… Дай тебе объяснить: никаких Беверлеев нет и не бывало, перед тобой тот, кто назвался этим именем. И, так как в обоих случаях претензии остаются одинаковыми, я готов отвечать за Беверлея, если тебе угодно!
Сэр Люциус. Вот это удачно! Теперь вы можете…
Акр. Как! Драться с моим любимым другом, Джеком Абсолютом? И не подумаю, будь он полестней Беверлеев зараз. Черт возьми, сэр Люциус, не хотите же вы, чтобы я оказался таким предателем!
Сэр Люциус. Честное слово, мистер Акр, ваше мужество здорово вытекло.
Акр. Ничуть не бывало, клянусь подстрекателями и поджигателями! Я готов быть вашим секундантом, и, если вам суждено вечное успокоение, я весь к вашим услугам; с величайшим удовольствием уложу вас на здешнем уютном кладбище или набальзамирую и отправлю, куда вам будет угодно.
Сэр Люциус. Фу-фу… вы мало чем лучше труса!
Акр. Слышите? Слышите, джентльмены? Он назвал меня трусом! Трусом, клянусь моей храбростью!
Сэр Люциус. Ну и что же, сэр?
Акр. Вот видите, сэр Люциус, против слова трус я еще ничего не имею это можно сказать и в шутку. Но вот если бы вы назвали меня подлецом…
Сэр Люциус. Ну и что же, сэр?
Акр. Я почел бы вас очень невоспитанным человеком.
Сэр Люциус. Фу! Вы не стоите того, чтобы с вами иметь дело.
Капитан. Нет, сэр Люциус, вы не найдете лучшего секунданта, чем мой друг Акр. Он ведь «отчаянный храбрец»: его во всей округе так и зовут: «Боб-бретер». Он убивает по человеку в неделю… А, Джек, не так ли?
Акр. Да, у себя дома…
Сэр Люциус. Ну что же, капитан, значит, мы можем начать? Выходи, мой любезный советник (вынимает шпагу), спроси у этого джентльмена, желает ли он отказаться от своих притязаний на известную ему даму, не вынуждая тебя действовать?
Капитан. Что ж, сэр! Если вы не желаете разобрать это дело по-дружески, вот мой ответ. (Обнажает: шпагу.)
Входят сэр Энтони Абсолют, Дэвид, миссис Малапроп, Лидия и Джулия.
Дэвид. Повалите их наземь, сэр Энтони, главное – свалите моего хозяина да свяжите ему руки, чтобы не брались за что не следует.
Сэр Энтони. Спрячь шпагу, Джек, спрячь шпагу, а то я рассержусь по-настоящему. Каким это образом ты дошел до дуэли?
Капитан. По-чести, сэр, этот джентльмен скорее может вам объяснить, в чем дело: он меня вызвал. А мне – вы же знаете, я служу его королевскому величеству.
Сэр Энтони. Хорош мальчик! Я ловлю его на том, что он собирается кому-то перерезать горло, а он отвечает, что служит его королевскому величеству. Черт тебя возьми, как же ты смеешь обнажать свою шпагу против кого-либо из подданных его величества?
Капитан. Я же говорю вам, батюшка, что этот джентльмен вызвал меня без объяснения причин.
Сэр Энтони. Э, сэр! Как же это вы вызываете моего сына без объяснения причин?
Сэр Люциус. Ваш сын оскорбил меня так, что честь моя не могла вынести этого.
Сэр Энтони. Э, Джек! Как же ты посмел оскорбить этого джентльмена так, что его честь не могла вынести этого?
Миссис Малапроп. Полно, полно, что это еще за разговоры о чести при дамах? Капитан, подите сюда! Как вы могли так взволновать нас? Лидия чуть не умерла от страха за вас.
Капитан. От страха, что я буду убит или что я уцелею?
Миссис Малапроп. Бросьте, бросьте: никаких иллюзий насчет прошлого. Лидия покорилась… Да говори же, дитя мое!
Сэр Люциус. С вашего разрешения, сударыня, я вставлю свое слово: я могу вам объяснить, почему молодая девица молчит. Слушайте же…
Лидия. Что вы хотите сказать, сэр?
Сэр Люциус. Оставьте, Делия, пришла пора быть серьезной, сейчас не до шуток.
Лидия. Вы правы, сэр. Принимаю ваш заслуженный упрек, а потому предлагаю капитану мою руку… и… прошу его возвратить мне свою любовь.
Капитан. О мой ангел, что ты сказала! Сэр Люциус, я уверен, что тут какое-то недоразумение: я не думал наносить вам оскорбления, как вы утверждаете, а если и нанес, то, поверьте, неумышленно. Вы убедились, что я готов постоять за свою честь, а теперь видите, что я не стыжусь извиниться за неосторожность: я прошу у вас прошения. Но за эту леди – раз я получил ее согласие – я готов биться с кем угодно.
Сэр Энтони. Хорошо сказано, мой мальчик! Я всецело на твоей стороне.
Акр. Имейте в виду, что я отказываюсь от всех притязаний и мне ничего не нужно: если я не могу добыть себе жену, не сражаясь за нее, клянусь моей храбростью, я умру холостяком.
Сэр Люциус. Капитан, вашу руку! Обида, в которой так сознались, становится одолжением. А что касается этой леди, то, если ей угодно отказаться от собственноручно написанных ею писем… (Вынимает пачку писем.)
Миссис Малапроп (в сторону). Ах! Он декорирует мою тайну!.. Сэр Люциус, тут недоразумение… Может быть, я смогу дать вам некоторую иллюминацию.
Сэр Люциус. Прошу вас, почтенная старая леди, не вмешивайтесь в то, что вас не касается. Мисс Лидия, вы моя Делия или нет?
Лидия. Нет, уверяю вас сэр Люциус, я не Делия!
Лидия и капитан отходят в сторону.
Миссис Малапроп. Сэр Люциус, хоть вы и неблагодарны, но я признаюсь вам в своей невинной фортификации: простите мне невольный румянец стыда, я – ваша Делия.
Сэр Люциус. Вы – Делия? Фу-фу… придите в себя.
Миссис Малапроп. Ах, варвар! Это же мои письма! Когда вы сумеете оценить мою благосклонность, я, может быть, и пойду навстречу вашим искательствам.
Сэр Люциус. Миссис Малапроп, я чрезвычайно признателен за вашу снисходительность. Вы ли сыграли со мной эту штуку, или Люси – одинаково обязан вам обеим. Чтобы доказать вам, капитан Абсолют, мою благодарность, раз уж вы отняли у меня эту даму, позвольте предложить вам и мою Делию в придачу.
Капитан. Очень вам благодарен, сэр Люциус, но вот мой друг, Боб-бретер, еще одинок.
Сэр Люциус. А-а-а… любезный герой! Не хотите ли вы устроить свое благополучие?
Акр. Клянусь морщинами, нет! Ну, дайте мне руку, сэр Люциус, простите и забудьте. И, если я когда-нибудь предоставлю вам случай набальзамировать меня, можете назвать меня ослом. Вот и все!
Сэр Энтони. Полно, миссис Малапроп, не огорчайтесь. Вы еще в самой поре.
Миссис Малапроп. О сэр Энтони, мужчины все такие варвары.
Все отходят, кроме Джулии и Фокленда.
Джулия (в сторону). Он выглядит несчастным и подавленным, а не сердитым. Так, значит, какое-то основание было у него, чтобы рассказать мне эту историю? О женщина, сколько тебе нужно благоразумия, если твое сердце так слабо!
Фокленд. Джулия, как мне молить о том, чего я не заслужил? Я не смею и помыслить… Но ведь надежда – дочь раскаяния!
Джулия. О Фокленд! Вы не так виноваты в своей жестокости ко мне, как я в том, что не могу на вас сердиться. Сердце приказывает мне поставить эту слабость в счет любви, и было бы невеликодушно отказать вам в таком же оправдании.
Фокленд. Теперь я действительно счастлив.
Сэр Энтони (подходит к ним). Что тут такое делается? Э! Да вы тоже видно ссорились! Вот что, Джулия, я никогда не вмешивался в ваши дела, но позвольте и мне сказать свое слово: все недостатки, которые я замечал в нашем друге, происходят, по-моему, от чрезмерной чувствительности и пылкости его любви к тебе. Выходи за него замуж поскорее, Джулия, и ты увидишь, как он быстро исправится от этих недостатков.
Все остальные подходят к ним.
Сэр Люциус. Надеюсь, что теперь среди нас нет ни одного недовольного человека, который бы так или иначе не утешился. Раз уж я сам так горько разочаровался, то мне не остается ничего другого, как радоваться чужому счастью.
Акр. Правильно, сэр Люциус! Итак, Джек, желаю тебе всякого счастья и того же мистеру Фокленду! Милые дамы, чтоб показать вам, что я ни чуточки не сержусь и не в претензии, клянусь флейтами и тамбуринами, я закажу музыкантов в Новом зале и прошу вас всех через полчаса явиться туда.
Сэр Энтони. Черт возьми, сударь, мне нравится ваш веселый нрав! А вечерком мы, холостяки, выпьем за здоровье помолвленных и… за будущего супруга миссис Малапроп!
Фокленд. Наши невесты куда-то скрылись, Джек. Вероятно, для того, чтобы поздравить одна другую. Вашу – с тем, что она вовремя отделалась от романтических бредней, которые чуть не сбили с толку ее невинное сердце. А мою – с тем, что она своей чистотой и кротостью исправила ужасный характер человека, который делал несчастной ту, кого любил больше жизни, и мучил сердце, достойное только обожания.
Капитан. Что ж, мы оба испытали не только сладость, но и горечь любви с той лишь разницей, что ты сам готовил себе горькую чашу, тогда как я…
Лидия…Получили ее из моих рук, милый скромник? Ну, довольно об этом! Разделим все нашу безоблачную радость.
Джулия. А главное, научимся сохранять ее такой всегда: надежда рисует нам заманчивые картины будущих радостей, но пусть она остерегается слишком ярких красок, чтоб не было потом разочарования. Когда сердца, достойные счастья, соединяют свою судьбу, добродетель венчает их неувядающим венком из скромных, невинных цветов; и только неразумная страсть вплетает в этот венок пышную розу, шипы которой пребольно колят, когда облетают ее лепестки!
Все уходят.

Эпилог

Написан автором.
Прочитан миссис Балкли.

О дамы, я от автора слыхала,
Что ищет он морали для финала.
«Мораль ясна, – вскричала я тотчас,
Зависит счастье всех мужчин от нас!
Ведь в каждой драме – нравственной иль нет
Страсть держит сцену, женщины – сюжет.
Все в мире власти нашей подлежит
Вселенной сцена это подтвердит».
Супругу отпуск от супруги нужен,
Коль в город он сбирается на ужин.
Его примеру следует Джон Трот,
И лишь предупредить жену зайдет.
Суровый сквайр, надменный властелин,
При свете солнца все вершит один,
Но, только ночь закроет небосклон,
Во всем супруге подчинится он.
Зачем, о бражник, ты один сидишь?
Ты с Бахусом Любовь соединишь
И, поднося ко рту заздравный кубок,
Почувствуешь касанье милых губок.
Правителю страны немало лет
Взор дамы некоей дает совет.
Ее суда любой проситель ждет:
Нахмурится – беда, кивнет – доход,
А улыбнется – значит, предпочтет.
Но и в народе мать или жена
Таким же трепетом окружена.
Беднейший пахарь их глухих долин,
Труда наследник и лишений сын,
Крадет Любви сияющей лучи,
Чтоб ими осветить свой путь в ночи,
Хоть искорку, чтобы в мороз и вьюгу
Лишь ей согреть убогую лачугу.
Моряк-скиталец, тот, кому давно
Покинуть Сюзэн было суждено,
На палубе холодной и унылой
Мурлычет песню, что она любила,
И, чу, – от звуков, сильных и простых,
На время боцманский свисток притих.
Гордясь трудом и ранами, солдат
В улыбке Нэнси зрит венец наград;
Но, слыша плач, пока не начат бой,
Любовник задрожит, умрет герой!
Так сердце, что с походами сжилось,
От вздоха вянет и болит от слез.
Вы, судьи осторожные, все те,
Кто знает цену женской красоте,
Вы с сожаленьем смотрите вослед
Триумфам нашим, в коих славы нет,
Покамест ум, открыв обилье чар,
Верней не сделает любви удар!
Когда б рассудок женщиной владел,
Завиден был бы любящих удел:
От школы наших взоров став мудрей,
Прибавив ум к галантности своей,
Они зажгли бы, полны ликованья,
От факела Любви светильник Знанья!
Послесловие

Шеридан был крупнейшим драматургом-сатириком XVIII века в Англии.
Просветитель-демократ, писатель замечательного реалистического таланта, он дал наиболее законченное художественное воплощение проблемам, волновавшим умы передовых людей его времени. Творчество Шеридана завершает собой историю развития английской демократической комедии эпохи Просвещения.
1
История английской литературы и театра сохранила имена трех членов семьи драматурга. Дед писателя, Томас Шеридан (1687–1738), – разорившийся землевладелец и священник, лишенный прихода за проповедь против британского владычества в Ирландии, – принадлежал к числу ближайших друзей Джонатана Свифта. В его поместье были написаны «Письма суконщика» и «Путешествия Гулливера». Его сын, отец Шеридана, тоже носивший имя Томас (1719–1788), завоевал известность как руководитель дублинского театра, актер, специалист по ораторской и сценической речи, автор словаря английского языка и в свое время популярной, но, к сожалению, не сохранившейся комедии «Капитан О'Бландер, или Храбрый ирландец». Мать будущего писателя, Френсис Шеридан (1724–1766), была автором нашумевшего романа «Сидни Бидальф» и нескольких пьес, в том числе комедии «Открытие», поставленной Гарриком в театре Дрюри-Лейн в 1763 году.
Ричард Бринсли Шеридан родился 12 октября 1751 года в Дублине.
Несмотря на свое заметное положение в литературно-театральном мире, семья Шериданов была бедна. Когда отцу писателя стал грозить арест за долги, он бежал с женой во Францию, оставив детей на попечение богатого родственника.
Ричард в это время учился в аристократической школе Харроу. Свои школьные годы Шеридан вспоминал с горечью. Дети из знатных дворянских семейств не хотели разговаривать с ним – сыном актера, живущим на чужие средства. Унизительное положение, в котором он очутился, мешало ему полностью отдаться учению. Шеридан говорил, что все свои знания он приобрел уже по окончании школы.
В 1770 году Ричард Шеридан с отцом, кое-как уладившим свои материальные дела, переехал в Бат. К этому времени относятся его первые литературные опыты. В сотрудничестве со своим товарищем по школе Холхедом, впоследствии известным ориенталистом, он перевел книгу греческих стихов, написал комедию «Иксион и Амфитрион» и ряд очерков, часть которых была опубликована в местной газете. Литературная карьера молодого Шеридана была, однако, прервана самым неожиданным образом. В Бате Шериданы жили в ближайшем соседстве с семьей композитора Линли, все девять детей которого выступали в концертах. «Вундеркинды» жестоко эксплуатировались матерью, и большинство из них умерло в раннем возрасте. Для старшей дочери, красавицы Элизабет, мать мечтала о «блестящей партии» и добивалась этого с таким усердием, что имя дочери стало приобретать дурную славу Девушка, у которой завязался роман с Ричардом, решила бежать из семьи. В небольшом французском городке влюбленные обвенчались, но их жизнь на чужбине продолжалась недолго Подоспевшие родственники заставили молодых вернуться в Англию. Ричард был оставлен в Лондоне, Элизабет увезли в Бат: у Ричарда не было денег, чтобы содержать семью, и это вполне оправдывало поведение родителей в глазах света. И Шериданы, и Линли были люди известные, поэтому бегство Ричарда и Элизабет дало обильную пищу скандальной хронике. Защищая честь своей жены, Ричард дважды дрался на дуэли. Последняя из них едва не стоила ему жизни. Может быть, это обстоятельство помогло семье Линли примириться с потерей доходов Элизабет, которая к тому времени уже считалась первой певицей Англии, а может быть, тут сыграло роль возраставшее сопротивление дочери; во всяком случае, 13 апреля 1774 года Ричард и Элизабет обвенчались вторично. Шеридан был в это время студентом юридической школы в Темпле. Желая оградить жену от бесцеремонных домогательств светских поклонников, он запретил ей выступать публично. В поисках средств к жизни Шеридану приходилось рассчитывать только на свое перо.
На этом кончается юность Шеридана – период, которому посвящены десятки очерков, статей, романизированных биографий, вышедших из-под пера буржуазных исследователей. Восхищаясь «романтической юностью» писателя, они, однако, не дают себе труда задуматься над тем, сколько обиды, горечи, разочарований должно было скопиться в душе героя этих «романтических приключений» уже за первые двадцать лет его жизни, сколько таланта, воли, сопротивляемости понадобилось Шеридану, чтобы соединиться с любимой женщиной и добиться того места в жизни, на которое он имел право по своим способностям.
Ричард с увлечением принялся за литературный труд. 17 января 1775 года в театре Ковент-Гарден была поставлена комедия Шеридана «Соперники». На премьере спектакль успеха не имел. Полный провал пьесы подтвердился на следующий вечер – спектакль шел под непрерывные свистки зала. «Соперники» были возвращены автору, не дожив до третьего спектакля, сбор с которого шел в пользу драматурга. Но Шеридан не сдался. В течение десяти дней почти круглосуточной работы он переделал пьесу. 28 января 1775 года занавес Ковент-Гардена закрылся под бурные рукоплескания публики. Шеридан стал признанным драматургом.
Новые пьесы, появившиеся в том же году, упрочили его успех. 2 мая 1775 года к бенефису Лоуренса Клинча, актера-ирландца, исполнявшего в «Соперниках» роль сэра Люциуса О’Триггера, был поставлен двухактный фарс «День святого Патрика». 21 ноября 1775 года лондонские зрители увидели комическую оперу Шеридана «Дуэнья». Этот спектакль прошел подряд семьдесят пять раз – цифра, почти небывалая для английского театра XVIII века. Песенки из «Дуэньи» (музыку написал Линли) распевали по всей стране.
Через полтора года после появления «Соперников» Шеридан стал совладельцем ведущего драматического театра Дрюри-Лейн, купив у отошедшего от театральных дел крупнейшего английского актера XVIII века Гаррика его пай. Гаррик долго искал себе преемника, и, когда его выбор остановился на Шеридане, он, сообразуясь со скромными средствами молодого драматурга, уступил ему свою долю участия значительно ниже действительной стоимости. Тем не менее Шеридану пришлось залезть в долги и взять двух компаньонов. Желая единолично руководить театром, писатель к 1780 году выкупил паи у всех совладельцев. Долги его к этому времени достигли такой суммы, что до конца своей жизни он находился под страхом долговой тюрьмы.
24 февраля 1777 года на сцене Дрюри-Лейна пошла переделанная Шериданом комедия английского драматурга конца XVII – начала XVIII века Джона Ванбру (1664–1726) «Неисправимый, или Добродетель в опасности» (1696), которой Шеридан дал название «Поездка в Скарборо». В переделке Шеридана добродетель оказалась в гораздо меньшей опасности, чем в очень рискованной пьесе Ванбру. Большинство наиболее пикантных положений «Неисправимого» он смягчил, приспособив комедию драматурга Реставрации к более чопорным театральным нравам 70-х годов. Однако публика, надеявшаяся увидеть новую оригинальную пьесу Шеридана и обманутая в своих ожиданиях, чуть не провалила премьеру. Положение спасла молодая актриса Робинсон, исполнявшая роль Аманды. Приняв на свой счет свистки, доносившиеся из зала, она, растерявшись, стала приседать перед публикой. Свистки сменились хохотом, представление продолжалось. В Лондоне по-своему переименовали комедию Шеридана, назвав ее «Неисправимый, или Дрюри-Лейн в опасности». Впрочем, переделка Шеридана сама по себе явилась очень удачной, и спектакль имел огромный успех. Он был повторен девяносто девять раз. Это позволило Шеридану целиком отдаться работе над своей новой комедией, которую уже давно ждали зрители.
Шедевр Шеридана – комедия «Школа злословия» была впервые показана публике 8 мая 1777 года. Премьера этого спектакля стала центральным событием театральной жизни Лондона всей последней трети XVIII века. Современники вспоминали, что, когда на сцене упала ширма, скрывавшая леди Тизл, прохожим показалось, будто обрушились стены театра – такой оглушительный взрыв хохота и рукоплесканий донесся из зала.
30 октября 1779 года Шеридан поставил свою последнюю комедию – «Критик», также имевшую большой успех. Лишь двадцать лет спустя Шеридан вернулся к драматургии, написав пьесу «Писарро» (1799), которая, по существу, представляла собой переделку мелодрамы Коцебу «Испанцы в Перу».
Работа Шеридана для театра, начатая «Соперниками» в 1775 году, фактически заканчивается в октябре 1779 года. За эти пять лет он создал все, с чем вошел в историю английской драматургии. Следующие тридцать лет были им отданы политической деятельности. Две комедии, над которыми он работал одновременно со «Школой злословия», – «Государственный деятель» и «Жители лесов» – остались незаконченными.
Однако Шеридан – политический деятель во многом продолжал дело, начатое им в качестве драматурга.
Более ста лет отделяют время Шеридана от английской буржуазной революции XVII века. Почти столетие прошло и с тех пор, когда английская буржуазия, заключив в 1688 году компромисс с дворянством, стала, по словам Энгельса, «скромной, но признанной частью господствующих классов Англии».[46]
Англия Шеридана была не той, что в начале века. Уже несколько десятилетий в экономике страны происходили изменения, которые получили впоследствии название «промышленной революции». Ее подлинное значение выявилось несколько позже – с 1793 по 1815 год, – а последствия осознаны во всей полноте еще несколько десятилетий спустя. Впрочем, в известной степени происходящие экономические перемены сказывались на общественной жизни страны уже в 70 – 80-е годы XVIII века.
В период борьбы американских колоний за независимость в Англии возникает буржуазный радикализм, программа которого в некоторых чертах предвосхищала программу чартистов. В Англии не было еще подлинно народной партии, но ряд представителей радикализма – такие, как Джон Уилкс и Джемс Фокс, – в известные периоды своей деятельности и по определенным вопросам выражали интересы широких слоев народа. К числу таких людей принадлежал и Шеридан, занявший вскоре видное место в радикальном крыле партии вигов, которым руководил один из его ближайших друзей и единомышленников – Джемс Фокс.
К началу войны американских колоний за независимость относятся и первые политические выступления Шеридана.
В ответ на статью известного литератора С. Джонсона «Налогообложение не есть тирания», в которой тот утверждал, что «родиться подданным – значит без слов признать существующую власть», Шеридан писал в 1775 году: «Если бы мы от рождения были связаны лойяльностью по отношению к существующим формам правления, они бы никогда и нисколько не менялись. В Англии не было бы революции». Опубликовав поэму, изображающую борьбу американцев за независимость, Шеридан предпослал ей посвящение королю Георгу III, в котором смело выступил против политики правящих классов Англии и предсказал их поражение в «глупой и несправедливой войне» против вооруженного народа.
Шеридан был одним из первых людей в Англии, заговоривших о необходимости парламентской реформы. Уже в 1782 году, за пятьдесят лет до того, как под давлением народных масс эта реформа, куцая и урезанная, была проведена, Шеридан, выступая на митинге, требовал, чтобы в Англии было введено всеобщее голосование и срок полномочий палаты общин ограничен одним годом.
Он в течение всей жизни отстаивал права Ирландии, нередко голосуя по этому вопросу против своей партии.
Когда во Франции разразилась революция 1789 года, Шеридан всеми силами боролся против вынашиваемых английской реакцией планов интервенции. Не изменил он своей позиции и в 1793 году, когда большинство из тех английских общественных и политических деятелей, которые на первых порах приветствовали «зарю свободы» в соседней стране, скатились в лоно реакции.
Наиболее ярким событием в политической биографии Шеридана было его выступление по делу Уоррена Гастингса – английского генерал-губернатора Индии, отстраненного от должности и преданного суду по требованию парламентской комиссии, в которую входил и сам Шеридан.
Речи Шеридана в парламентской комиссии и на суде (февраль и июнь 1787 года) произвели огромное впечатление на общественное мнение Англии. На заседании суда Шеридан говорил четыре дня при неослабевающем внимании публики. Крупнейшая актриса Англии того времени Сара Сиддонс, потрясенная силой красноречия Шеридана, упала в обморок. Толпы людей стремились в течение этих четырех дней проникнуть в здание Вестминстерского аббатства, где шел суд.
Со страстным негодованием Шеридан развернул перед слушателями картину колониальных зверств, показал алчную, циничную природу буржуа – завоевателя и поработителя чужих народов.
«Целые нации истреблялись ради пачки банкнот, – говорил он, – целые области опустошались огнем и мечом, чтобы обеспечить капиталовложения… Генералы становились акционерами, дубина вошла в реквизит банкирских контор, и весь Индустан увидел британское правительство с окровавленным скипетром в одной руке, в то время как другая его рука шарила по чужим карманам».
Затевая процесс против Гастингса, руководители партии вигов преследовали совершенно определенные политические цели. Находясь в то время в оппозиции, они рассчитывали расположить в свою пользу общественное мнение и одновременно, ликвидировав монополию Ост-Индской компании, получить свою долю прибылей от ограбления Индии.
Шеридан поставил в своей речи вопрос шире, чем это диктовалось интересами вигов. Самая система колониального владычества в Индии была показана им настолько обнаженно, лишенной всяческих прикрас, что речь его оказалась объективно направленной не только против тех, кто сейчас распоряжался Индией, но и против тех, кто притязал на это в дальнейшем.
Не удивительно, что процесс Гастингса затянулся на семь лет, а затем, когда впечатление, произведенное речами Шеридана, сгладилось, палата лордов оправдала обвиняемого. Но, хотя речь Шеридана и не принесла, казалось бы, никакого непосредственного результата, она осталась образцом высокой гражданской честности и принципиальности, запомнившимся на многие годы. Первым человеком, к которому направился молодой Байрон, выйдя из здания парламента после своей знаменитой речи 27 февраля 1812 года в защиту рабочих-луддитов (разрушителей машин), был Шеридан.
Правда, не всегда Шеридан оставался на такой высоте. Многие эпизоды политической биографии Шеридана служат примером его ограниченности, присущей даже наиболее радикальным представителям партии вигов.
Однако в 80 – 90-е годы в числе известных английских политических деятелей, исключая Джемса Фокса, не было человека более демократических убеждений, более радикально мыслящего и более честного, чем Шеридан.
Естественно поэтому, что с усилением реакции в Англии политическая карьера Шеридана стала близиться к концу. Он был неугоден ни тори, ни вигам. Потеряв свое место в парламенте и лишившись депутатской неприкосновенности, он был арестован за долги, и, хотя вскоре его освободили, это нанесло страшный удар его самолюбию. Пожар театра Дрюри-Лейн и огромные затраты на восстановление здания, которых требовал Шеридан, считая Дрюри-Лейн гордостью английского сценического искусства, привели к тому, что он был отстранен от театральных дел. Байрон вспоминал, как был заброшен и оскорблен Шеридан в последние годы своей жизни. Однажды, находясь в актерском фойе Дрюри-Лейна после спектакля с участием Эдмунда Кина, Байрон увидал, что у двери стоит и не решается войти бывший руководитель этого театра. Знакомые встретили как-то на улице плачущего старика Шеридана, который нес продавать портрет своей покойной жены, написанный знаменитым Гейнсборо…
Шеридан умер 7 июля 1816 года в страшной бедности. За несколько дней до смерти в его комнату, из которой была вынесена вся мебель, явились судебные приставы, пытавшиеся увести больного писателя в долговую тюрьму.
Шеридану устроили пышные похороны. Гроб с его телом был установлен в Вестминстерском аббатстве. За катафалком шел весь «цвет» британской аристократии, а на другой день Шеридана снова забыли. Надгробный памятник был установлен на средства одного из его друзей. Биографии Шеридана многочисленны, но до сих пор в Англии нет полного академического собрания его сочинений.

Умирал в одиночестве он, а у гроба
Будет очередь сильных и знатных стоять.
Вот их дружбы мерило, вот чести их проба,
О пустых этих душах мне больно писать…
Где вы были, когда он, голодный, зачах?
Свора знатных в несчастье его избегала.
Нынче пристав с поэта стащил одеяло —
Завтра лорд его гроб понесет на плечах![47]
Этими стихами поэт-романтик Томас Мур – представитель поколения, шедшего на смену Шеридану, – откликнулся на смерть замечательного драматурга.
2
Именем Шеридана завершается один из значительнейших периодов развития английской демократической комедии. В творчестве этого драматурга отлились в законченную художественную форму многие достижения его предшественников.
Английская комедиография XVII–XVIII веков прошла чрезвычайно сложный путь развития, определявшийся социальными и политическими изменениями в жизни страны.
Рубеж между драматургией Возрождения и последующего периода образует в Англии буржуазная революция середины XVII столетия. Театры были закрыты, представления запрещены.
Новая школа драматургов формировалась в период реставрации Стюартов. Драматурги Реставрации достаточно ясно видели пороки своих современников. Буржуа они от души презирали. Аристократов знали слишком близко, чтобы питать к ним хотя бы тень уважения. Однако довольно правдиво показывая разложение правящих классов, комедиографы этой школы чаще всего приходили к отрицанию всяких моральных критериев.
Поэтому такое важное значение имело появление в Англии просветительской драматургии, начавшей завоевывать сцену уже через несколько лет после вторичного крушения абсолютизма Стюартов в 1688 году. В определенной степени просветительскому влиянию подверглись и последние драматурги, принадлежавшие к школе комедии Реставрации.
К концу 20-х годов XVIII века в просветительской драматургии выделились два течения – консервативное и демократическое. Представители первого из них были вполне удовлетворены результатами компромисса буржуазии и дворянства в 1688 году, представители второго начинали уже видеть противоречия нового буржуазного общества. Драматурги-консерваторы считали своей задачей отвращать зрителя от дурных поступков, показывая ему примеры добродетели. Их противники желали исправлять человека, разоблачая пороки общества. В конечном счете первые боролись за нравоучительно-охранительную, вторые – за демократическую сатирическую комедию.
Изданный в 1737 году закон о театральной цензуре на время прервал развитие сатирической комедии.
Ее возрождение началось лишь в 60-х годах XVIII века, причем демократической комедиографии снова пришлось завоевывать свое место в борьбе с нравоучительной комедией.
Столкновение демократической и консервативной комедиографии приняло в 60 – 70-е годы форму борьбы между так называемой «веселой» и «сентиментальной» (нравоучительной) комедией. На первых порах казалось, что спор идет о чисто художественных вопросах. И действительно, нельзя сказать, чтобы такие «веселые» комедии, как «Полли Хоником» (1760) и «Ревнивая жена» (1761) Колмана, «Добрячок» (1768) и «Унижение паче гордости, или Ночь ошибок» (1773) Голдсмита, поднимали более важные социальные проблемы, чем произведения драматургов-сентименталистов. Хотя уже на первом этапе развития «веселой» комедии сатирические элементы присутствовали и в пьесе Колмана «Тайный брак» (1766) и в ряде эпизодов других пьес представителей этого направления, истинный характер противоречий между двумя школами драматургов во всей полноте раскрылся лишь с приходом Шеридана.
В конце своей деятельности комедиографа, в пьесе «Критик», Шеридан сам отчасти объяснил смысл своей борьбы с сентиментальной драматургией. Правда, Шеридан избрал здесь объектом нападок трагедию, но это не меняет дела, поскольку речь идет не об особенностях жанра, а о подходе к изображению жизни. «Целомудрие» современных драматургов, говорит Шеридан, можно сравнить с «искусственной застенчивостью куртизанки, у которой стыдливый румянец на щеках сгущается по мере того, как убывает ее скромность». Шеридан видел историческое несоответствие между «примерами добродетели», предлагаемыми сентиментальной драматургией, и действительными качествами буржуазного индивида и в этом усматривал нереалистичность сентиментальной, апологетической по своей сущности драматургии. В своем собственном творчестве Шеридан пошел иным путем. Основой его реализма стало осмеяние и разоблачение пороков современного общества.
3
Первая комедия Шеридана, «Соперники», не являлась еще сатирическим произведением. Но она была специально посвящена борьбе против сентиментальной драматургии, изображавшей мир не таким, каким он был, а таким, каким он желал казаться, и молодой драматург извлек из этого противоречия не меньше комизма, чем впоследствии из прямого разоблачения ханжей и лицемеров. Впрочем, материалом Шеридану послужила не литературная полемика, а сама жизнь.
Местом действия своей комедии Шеридан избрал Бат – модный курорт с серными источниками, который привлекал к себе в XVIII веке самое разнообразное общество.
Бат был центром светских увеселений на летний сезон. Посетить его считали своим долгом и лондонский джентльмен и одичавший в деревенской глуши сквайр, обедневший ирландский помещик, купец и разбогатевший ремесленник. Сюда толпами устремлялись шулера, авантюристы, охотники за богатыми невестами и девицы, мечтающие сыскать мужа. В Бате имелся театр, залы для концертов и балов, сюда съезжались актеры, музыканты, литераторы.
Этот небольшой городок стал любимым объектом изображения для английских драматургов и романистов. Сюда отправил своего Перигрина Пикля и семейство Брамбль Тобайас Смоллет, в Бате развертывается действие нескольких комедий Фута, здесь познакомились фильдинговские Политик и достойный судья Уорти…
Столкнуть между собой людей, которые, может быть, никогда бы не встретились в Лондоне, расширить сферу наблюдений над жизнью, показать представителей разных общественных слоев, людей различного жизненного уклада, мироощущения – такая задача незримо вставала перед каждым художником, обращавшимся к описанию Бата.
Эту задачу поставил перед собой и Шеридан. Его первое произведение принадлежит к числу комедий нравов. В «Соперниках» мы встретим и самодурствующего помещика сэра Энтони Абсолюта, и деревенского сквайра Боба Акра, мечтающего войти в светское общество, и спесивого, задиристого ирландского дворянина сэра Люциуса О'Триггера, преисполненного сознания своей добродетели, ибо он «слишком беден, чтобы позволить себе какой-нибудь грязный поступок», слуг и служанок, каждого со своим характером, своими взглядами на жизнь. В комедии не много действующих лиц, но она кажется очень «густо заселенной» героями, потому что ни один из них не пропадает для зрителя, каждый написан выпукло, определенно. Особенно выделяется миссис Малапроп, пожилая блюстительница нравственности, которая не прочь пойти на любовную интрижку, но, не в состоянии прельстить мужчин своими прелестями, видит свою силу в образованности и светскости. Миссис Малапроп без устали сыплет «учеными» словами, смысл которых ей самой непонятен.
Шеридан использовал место действия и для того, чтобы оправдать сложную интригу своей пьесы. В Бате кажутся естественными неожиданные приезды, встречи, мистификации. Действие развивается настолько четко, что у зрителя остается впечатление не запутанности, а комедийной насыщенности пьесы.
В «Соперниках» нет ни одного лица, которое не было бы характером, ни одного поворота сюжета, который не был бы оправдан характерами героев, обстоятельствами, местом и временем действия. Именно поэтому мысли автора раскрываются не в проповедях и декларациях, как в сентиментальных комедиях, а в движении интриги, в столкновении персонажей.
Основной прием, которым пользуется Шеридан в «Соперниках», – это сопоставление контрастирующих образов, положений, сцен. Если в его комедии происходит дуэль, то вызов бросает заведомый трус человеку храброму, если герой уверен в успехе, то публика в свою очередь может быть уверена, что в следующей сцене он встретится с непредвиденными трудностями. Подобная манера часто приводит к тому, что контраст у Шеридана приобретает характер гротеска.
Согласно этому принципу соединены в комедии трезвый и веселый капитан Абсолют и мечтательная Лидия Лэнгвиш, мечтательный Фокленд и трезвая Джулия. Контрастируют между собой не только характеры внутри каждой пары, но и сами пары.
Но здесь и проявляется неистощимая изобретательность Шеридана, его умение разнообразить характеры и положения. Контраст не превращается у него в сухое противопоставление; в нем, напротив, таятся огромные возможности для психологического раскрытия образов, для юмора и, наконец, для утверждения мыслей автора.
Лидия Лэнгвиш – девица, начитавшаяся сентиментальных романов, мечтает о «рае в шалаше». Любовь для нее – вся во внешних атрибутах романтической страсти: в свиданиях при луне, похищении, венчании в далекой шотландской деревушке. «Грубая, скучная» реальность для нее не существует. «Сколько раз я, крадучись, убегала из дома в холодную январскую ночь и находила его в саду обледеневшим, как статуя, – рассказывает она Джулии о своих свиданиях с Абсолютом, – он падал прямо в снег на колени и так трогательно чихал и кашлял… Он дрожал от холода, а я от волнения, и в то время, как наши руки и ноги немели от зимней стужи, он горячо умолял меня разделить его пламя – и мы пылали взаимным жаром! Ах, Джулия, вот это была настоящая любовь!» Но рядом с сентиментальней экзальтацией в ней уживается черствость, неразвитость чувств. Лидия искренне удивлена тем, что ее подруга привязана к человеку, спасшему ее из воды. «Подвиг? Да любая ньюфаундлендская собака сделала бы то же самое! – восклицает она. – Вот уж я не подумала бы отдать мое сердце человеку только потому, что он хорошо плавает». Лидия презирает «скучную» действительность потому, что не знает ее, душевно не развита, не способна увидеть чувства там, где оно не выступает в пышном романтическом облачении. Живя в мире иллюзий, она осуждена на такой же иллюзорный роман с несуществующим прапорщиком Беверлеем. Деньги она презирает единственно потому, что никогда не знала в них нужды.
Впрочем, несмотря на свою нелепость, романтические бредни Лидии – не только плод душевной ограниченности. Они в какой-то мере порождены протестом против идей, которые без устали проповедует ее тетка и опекунша. «…В браке куда безопаснее начинать с легкого отвращения, – поучает племянницу миссис Малапроп. – Я, например, до свадьбы ненавидела твоего дорогого дядюшку, как чернокожего арапа, и, однако, какой примерной женой я ему была! А когда богу угодно было избавить меня от него, так никто и не знает, сколько я слез пролила!» Правда, протест против уродливой морали миссис Малапроп принимает у самой Лидии уродливую форму, но он естествен у молодой девушки, и в нем залог ее исцеления.
Лидия не могла, конечно, измениться на протяжении короткого срока, в течение которого происходит действие пьесы, но если сначала в ее поступках преобладают экзальтация и каприз, то в конце, когда девушка столкнулась, наконец, с реальными трудностями – со страхом за жизнь любимого человека, необходимостью выбирать между своим самолюбием и возможностью счастья с капитаном Абсолютом, – на смену выдуманным страданиям приходят подлинные чувства.
Иной характер носит сентиментальность Фокленда. В отличие от Лидии он знает жизнь, по-настоящему любит свою невесту, внутренне совершенно искренен. Фокленд терзается тем, что не встретил в жизни до сих пор настоящей, большой, всепоглощающей страсти. Он знает, что словом «любовь» нередко прикрывают корысть, самолюбие, расчет. И, отыскав женщину, способную ответить на его чувства, он долго не может поверить в свое счастье, оскорбляет ее неоправданными подозрениями, сомневается в ее искренности.
Чувство Фокленда и Джулии свободнее от расчета и тщеславия, глубже, чем любовь капитана Абсолюта и Лидии. Но ссоры влюбленных объясняются не только подозрительностью Фокленда. Прийти к взаимному пониманию Фокленду и Джулии мешают и его старозаветные представления об отношениях между влюбленными. Он убежден, что «истинно скромная, целомудренная женщина может только с одним человеком в мире танцевать контрданс, и то, если остальные пары – ее тетушки и дядюшки».
Так постепенно развертывается основная тема комедии – тема воспитания чувств. Умейте ощутить радость любви, прелесть дружбы, понять красоту жизни – не выдуманной, а настоящей, богатой красками, движением, чувствами, – учит зрителя автор.
Но в жизни есть много уродливого, отталкивающего, того, что мешает осуществиться гуманистическим идеалам. И Шеридан призывает бороться за свое счастье. Надо уметь не только радоваться жизни, надо уметь ее завоевывать.
Действенное начало пьесы воплощено прежде всего в образе капитана Абсолюта. Этот молодой человек лишен глубины Фокленда и не обладает цельностью натуры Джулии, но он активен, остроумен, находчив, знает жизнь и умеет ею наслаждаться.
Ни один из названных героев не выражает всей мысли пьесы. Идея произведения больше, объемнее каждого из них – обычных людей с их достоинствами и недостатками. Но каждый из героев по-своему помогает понять общий замысел автора. Свой человеческий идеал Шеридан пытался, правда, воплотить в образе Джулии, верной, умной и решительной девушки. Однако роль Джулии не принадлежит к числу тех, из-за которых в театре когда-либо разгоралось соперничество, а произносимый ею под занавес монолог не столько раскрывает, сколько суживает и ограничивает идею пьесы, сводя ее к проповеди умеренности в делах и осмотрительности в поступках.
Не в этом, конечно, смысл комедии Шеридана. «Соперники» – произведение задорное, молодое, жизнеутверждающее, проникнутое гуманистическим духом.
Эта пьеса показала художественную несостоятельность сентиментальной драматургии и способствовала укреплению реализма на английской сцене. Тем самым она прокладывала дорогу сатирической комедии.
Подобный смысл имел и фарс «День святого Патрика, или Предприимчивый лейтенант», появившийся вслед за «Соперниками». Особый интерес представляют сцены, где показан разгул пьяной солдатни на постое, мошеннические методы вербовки в английскую армию. Здесь уже заключены элементы социальной сатиры.
4
Сатирические тенденции в творчестве Шеридана заметно усиливаются с появлением пьесы «Дуэнья», написанной в форме комической, или, по тогдашней терминологии, «балладной» оперы. Не заблуждения юности осмеиваются в этой пьесе, а такие типические качества буржуа, как своекорыстие, алчность, презрение к человеческим чувствам. Правда, место действия перенесено в Испанию, но проблемы, которые ставит Шеридан, особенно характерны для английской жизни XVIII века.
Политическая сатира не находит себе места в этом произведении, как и во всем творчестве Шеридана и остальных представителей «веселой комедии». Она была невозможна после издания закона 1737 года. Но в «Дуэнье» заключено значительно больше элементов социальной сатиры, чем в «Соперниках».
Персонажи пьесы разделены на две группы. Первую из них, написанную в гротескной манере, образуют дон Херонимо, Исаак Мендоса, дуэнья Маргарита, отец Пабло, отец Франсиско, отец Августин и другие монахи.
В характеристике этих персонажей Шеридан показывает зрителю различные типы английского буржуа.
Подробнее всего выписан драматургом образ дона Херонимо. Через него метко раскрыты качества буржуазного индивида той поры, когда крупные спекулянты покупали себе дворянские титулы, а старая аристократия легко сочетала фамильную спесь с чисто буржуазным стяжательством.
Дон Херонимо – дворянин. Он гордится красотой своей дочери, служащей украшением его рода. Но он ни на минуту не забывает и о том, что красота делает его дочь хорошим товаром, который тем выгоднее можно продать. Недаром дон Херонимо считает английских купцов лучшим объектом для подражания.
Между доном Херонимо и Мендосой существует глубокая внутренняя связь. У Мендосы то же стремление к стяжательству, что и у дона Херонимо. Однако Мендоса мельче дона Херонимо. Если у последнего понятие чести извращено, то у Мендосы оно начисто отсутствует, хотя он и любит говорить о дружбе, долге и благородстве, понимая, что с помощью подобных речей легче обмануть человека, с которым имеешь дело. Трусость Мендосы – лишь одно из проявлений мелочности и подлости его натуры.
Тип лицемерного стяжателя-буржуа раскрывается Шериданом и в монастырских сценах комедии. Внешне они выглядят лишь как сатира на католическое духовенство, которая в Англии XVIII века считалась не только допустимой, но и желательной. Долгая вражда англиканской церкви с «папистами» осложнялась еще и крайне напряженными отношениями между Англией и католической Францией, не раз поддерживавшей попытки новой реставрации Стюартов. Официальная пропаганда в Англии вела жестокую борьбу с католичеством. Шеридан и сам был не прочь задеть католическую церковь. Однако основу сцен в монастыре составляет критика пуританского лицемерия.
Пуританство, бывшее в Англии XVII века оружием борьбы против феодализма, после 1688 года выродилось в систему лицемерных правил, имевших целью прикрыть своекорыстие буржуазии и удержать в повиновении низшие классы общества. Пуританское лицемерие захватило широкие слои английской буржуазии. Ее благочестие нисколько не мешало грабить своих ближних в «законной» форме буржуазного приобретательства. Бережливость, осмотрительность, стремление к преумножению доходов объявлялись английским буржуа основными добродетелями, связанными каким-то таинственным образом с заботой о благе ближнего. «Святые отцы», действующие в монастырских сценах, относятся к наживе с лицемерием и ханжеством типичных английских буржуа-пуритан.
Другую группу образуют молодые герои комедии.
Снова Шериданом показаны две пары влюбленных. Антоньо и Луиса для Шеридана – целиком положительные герои; они вместе воплощают ту активность и способность бороться за свои права, которые отличали капитана Абсолюта. По своему духовному облику – это демократические герои. Иначе Шеридан изображает Фернандо и Клару. Фернандо, подобно Фокленду, хорошо знаком с волчьей моралью общества, в котором живет, и не доверяет даже тем, кто заслуживает доверия. Однако если в словах Фокленда порой звучал пафос негодования попранного в буржуазном обществе человеческого достоинства, то на Фернандо Шеридан смотрит с заметной иронией. Недоверие к человеку свойственно врагам молодых героев, и, перенимая их повадки, Фернандо теряет в своей человеческой ценности. Он не так прямодушен, как Антоньо. Он вступается за Антоньо в разговоре с отцом не только, чтобы помочь другу, но и потому, что желает обезопасить от него Клару, в которую тот был когда-то влюблен. Свое чувство Фернандо любит облекать в искусственные формы. Его возлюбленная в свою очередь заражена в какой-то степени лицемерием, которое, впрочем, Шеридан не принимает всерьез, видя в нем наносное качество, граничащее с женским кокетством.
Комедия имеет традиционный счастливый конец. Антоньо обвенчан с Луисой, Фернандо с Кларой. Мендоса наказан браком с безобразной дуэньей Маргаритой. Автор щедро наградил своих любимцев, расправился с их врагами.
И все же конец комедии в отличие от «Соперников» обставлен такими психологическими подробностями, что ни в коем случае не оказывается апогеем всеобщего примирения, залогом счастья на вечные времена. С браком Луисы и Антоньо дон Херонимо примирился не потому, что понял, как мог бы изуродовать жизнь своей дочери, соединив ее с проходимцем Мендосой. Мелкая корысть, неразборчивость в средствах и способность легко покривить душой попрежнему представляются ему качествами, достойными всяческого уважения. Херонимо разочаровался в Мендосе не потому, что он жулик, а потому, что он жулик слишком мелкий и недостаточно удачливый. Своей победой молодые влюбленные обязаны не внезапному прозрению сурового родителя, а лишь счастливо сложившимся обстоятельствам. Никто из героев комедии не переходит в финале из одной группы в другую. Симпатии и антипатии драматурга распределены совершенно определенно. Белое остается белым, черное – черным.
5
Следующая комедия Шеридана, «Поездка в Скарборо», была, как уже говорилось, переделкой пьесы драматурга школы Реставрации Джона Ванбру «Неисправимый».
Классическая форма комедии нравов была создана в Англии драматургами Реставрации, и в какой-то мере к ней обращались все английские комедиографы XVIII века, стремясь приспособить формы этой комедии для выражения своих идей, так или иначе переосмысливая ее положения. Шеридан, переделывая одно из произведений драматурга Реставрации, опирается на уже созданные образцы просветительской комедии нравов – так называемой «веселой комедии», которая несла в себе большое гуманистическое содержание.
В комедии «Поездка в Скарборо» зло осмеивается лорд Фоппингтон – тщеславный щеголь и недоумок, олицетворяющий собой «высший свет». Некоторые черты положительного героя драматург попытался придать сопернику лорда, его брату Тому Фэшону. Шеридан хочет показать, что только крайняя нужда и бездушие брата заставляют Тома идти на мошенничество и что он не может при этом не испытывать угрызений совести. Эта попыткa автора была не совсем удачной. Том Фэшон в основном сохраняет облик героя комедий Реставрации – удачливого плута, чуждого всяких моральных норм. Нельзя, впрочем, сказать, чтобы реализм комедии проигрывал от этого. В ней, по существу, изображается борьба за деньги, победителем в которой оказывается более ловкий и беззастенчивый из двух братьев. Это отвечало жизненной правде.
Самые удачные сцены комедии, связанные с этой сюжетной линией, происходят в доме сэра Тэнбелли Кламси. Сэр Тэнбелли живет в своей усадьбе, как в осажденном замке, охраняя дочь – богатую наследницу. Здесь была нарисована необыкновенно комичная картинка быта одичавшего провинциального дворянства. Памятуя обычаи света, сэр Тэнбелли по-своему мудро поступает, встречая каждого приходящего с мушкетом в руках. Кому, как не ему, мировому судье, знать современные нравы!
Рассказывая об отношениях двух братьев, Шеридан не сумел достаточно определенно воплотить свои моральные идеалы. Он старается это сделать во второй сюжетной линии комедии, где показаны отношения Ловлесса и Аманды, Беринтии и полковника Таунли. Зритель становится свидетелем победы добрых чувств в душах четырех людей – неплохих, но заблуждавшихся, не сумевших сразу понять и оценить друг друга. Но персонажи этой группы совершенно лишены социальной характеристики.
Разрыв между двумя темами, заключенными в произведении, настолько велик, что сюжетные линии оказались фактически изолированными друг от друга, комедия распалась на две пьесы, лишь искусственным образом связанные между собой.
Недостатки комедии имели свое объяснение не только в драматургическом просчете Шеридана, но и в общем состоянии английской комедиографии той поры.
6
Шеридан подходил к сатирической комедии сложным путем.
В английской просветительской комедиографии до Шеридана драматурги-сатирики работали в области малых жанров – балладной оперы, фарса, «репетиции» (иными словами – «сцены на сцене»). Их противники захватили «правильную комедию», как тогда называли обычную комедию в пяти действиях. Это своеобразное разделение по жанрам было далеко не в пользу демократического направления. «Правильная комедия», несомненно, давала значительно большие возможности для реалистического отражения действительности и создания полнокровных жизненных характеров, чем условные «малые» жанры.
Поэтому драматурги-сатирики, уже начиная с Фильдинга, боролись за овладение «правильной комедией», стремясь, с одной стороны, внести сатирическое содержание в пятиактную комедию, с другой – преодолеть условность малых жанров. Эта борьба давала все более ощутимые результаты по мере того, как демократическая комедиография приобретала большую зрелость и накапливала традиции.
Подобный путь в пределах одной творческой биографии пришлось пройти и Шеридану. Нетрудно заметить разнообразие жанров, в которых работал Шеридан. После «Соперников» он обращается к фарсу («День святого Патрика») и балладной опере («Дуэнья»). Последняя имела для Шеридана особое значение, поскольку этот жанр, созданный основоположником демократического направления в английском театре XVIII века Джоном Геем, был традиционно сатирическим. Используя сатирические возможности балладной оперы, Шеридан в значительной степени преодолевает вместе с тем условность и пародийность, отличавшие прежде этот жанр.
«Поездка в Скарборо» тоже имела определенное значение в подходе драматурга к большой сатирической комедии.
Так, овладевая драматургическим мастерством и усваивая сатирические традиции английской просветительской литературы, Шеридан приближается к созданию своего шедевра – «Школы злословия».
Шеридан опирался не только на предшествующую драматургию, но и на роман XVIII века – в первую очередь на творчество Генри Фильдинга, создателя так называемых комических эпопей «Джозеф Эндрус» и «Том Джонс». Родившаяся в результате работы над этими произведениями формула Фильдинга «пример оказывает на человеческий ум действие более непосредственное и сильное, нежели наставление», легла позднее в основу борьбы Кольмана, Гольдсмита и Шеридана с сентиментальной комедией. Фильдинговское понимание категории смешного (смешное – это «если открывается, что человек представляет собой нечто как раз обратное тому, что он собой изображал») используется Шериданом. Смешны претензии буржуа на добродетель, дворянина – на честь, смешно считать эти классы такими, какими они стремятся себя изобразить. Уже сами эстетические установки Фильдинга представляли собой ответ на попытки идеализировать недавно сформировавшееся буржуазное общество; в них были заложены основы сатирической демократической комедии.
Именно сатирический накал «Школы злословия» помог Шеридану внести этим произведением такой значительный вклад в драматургию, поднять английскую демократическую комедию на новую ступень.
«Школа злословия» потребовала от драматурга продолжительной и напряженной работы. На последнем листе рукописи Шеридан вместо традиционного «конец» написал: «Кончил, слава богу!» Суфлер театра Дрюри-Лейн, долго ждавшего новой комедии своего руководителя, приписал внизу с неменьшим облегчением: «Аминь».
Ожидания труппы не были напрасными.
7
Комедия положений не обязательно лишена характеров. Комедия характеров не обязательно лишена острой интриги. В «Соперниках» каждое действующее лицо было характером. «Школа злословия» обладает сильной интригой. Однако нетрудно обнаружить коренное различие в построении «Школы злословия» и предшествующих комедий Шеридана.
В «Соперниках» Шеридан искал как можно более неожиданных поворотов сюжета. В «Школе злословия», напротив, каждый поворот сюжета не только заранее подготовлен, но о нем предуведомлен зритель. И тем не менее действие пьесы развивается совершенно неожиданными путями, ибо автор находит все новые возможности в характерах своих героев. В «Соперниках», равно как и в «Дуэнье», упор делался на парадоксальное сочетание страстей, в «Школе злословия» – на реалистическое развитие многогранного человеческого характера.
«Школа злословия» является высшим достижением английской просветительской комедиографии, наиболее законченным образцом реалистической сатирической комедии. В этом произведении соединились глубина изображения характеров, замечательное мастерство интриги, совершенная сценичность. «Школой злословия» Шеридан завершил работу Гея, Филдинга, Колмана, Голдсмита.
Исключительная концентрированность действия, безупречная логика его развития, которыми отличается «Школа злословия», – результат того, что вся пьеса проникнута одной мыслью, одним горячим убеждением автора, его стремлением опозорить, разоблачить, смешать с грязью ненавистного ему буржуа-пуританина – ханжу и корыстолюбца, лицемера и негодяя. Шеридану не надо было для этого выдумывать сложной сюжетной схемы, запутанных перипетий. Ему достаточно было лишь сконцентрировать, довести до уровня своей ненависти то, что подсказывала сама жизнь.
…Богатый лондонский дом. Хозяин его давно уже потерял связь со своим поместьем, но не вошел и в жизнь буржуазного Лондона. Этот добряк и сангвиник достаточно обеспечен, чтобы не думать о приумножении своего состояния, он не тщеславен и мечтает лишь о том, чтобы на покое дожить свои дни. Герой Шеридана лишен корыстной заинтересованности в людях. Впрочем, он еще достаточно душевно молод, чтобы радоваться и негодовать со всей силой своего темперамента и, наконец, влюбиться в дочку обнищавшего сквайра. Сэр Питер Тизл не из тех людей, которые привыкли и умеют анализировать свои чувства. Ему кажется, что он трезво и осмотрительно выбрал себе жену На самом деле он поддался сильному порыву чувства, искренне полюбил молодую девушку. И в этом на первый взгляд его несчастье. Налаженный быт сэра Питера приходит в полное расстройство. Он не в состоянии выдержать неумеренных трат своей жены. Дом ломится от гостей. Старика заставляют ходить с визитами, и, что хуже всего, сэр Питер подозревает жену в измене. Но кто ее избранник?
Сэр Питер думает, что это оставленный в свое время под его опеку Чарльз Сэрфес. И действительно, молодая женщина, которую справедливо возмущает патриархальность сэра Питера, его желание отгородиться от современности и жить воспоминаниями, могла бы увлечься этим обаятельным гулякой. Впрочем, подозрения сэра Питера направлены по ложному пути. Неопытная, не знающая жизни леди Тизл, инстинктивно протестуя против старозаветности сэра Питера, сближается с великосветским и вполне «современным» кружком злопыхателей. Ее пытается соблазнить брат Чарльза лицемер Джозеф.
И все же сэр Питер не ошибся в жене. Его искренняя любовь пробуждает ответное чувство молодой женщины. Поняв истинную природу своих светских приятельниц, она отворачивается от них.
Задание комедии заложено в самом сюжете, который развивается как история разоблачения лицемера Джозефа и прозрения леди Тизл и сэра Питера. Леди Тизл верила, что злословие ее светских приятельниц – лишь невинное времяпрепровождение. Сэр Питер думал, что по словам человека можно судить о том, что он собой представляет. Падение ширмы в комнате Джозефа недаром отмечает собой кульминационный пункт пьесы – одновременно спадает завеса с глаз героев комедии. Шеридан хотел, чтобы она спала и с глаз тех его зрителей, кто заражен почитанием «высшего света», не представляет себе истинный характер отношений между людьми в современном обществе.
Сюжет комедии приобретал у Шеридана большой общественный смысл в силу того, что образ лицемера Джозефа Сэрфеса нарисован им как социально-типичный. Английский буржуа грабил своих ближних, прикрываясь ханжескими сентенциями, и поэтому разоблачение пуританского лицемерия было для Англии XVIII века наиболее действенной формой борьбы против буржуазного своекорыстия. Просветители демократического крыла давно стремились показать «английского Тартюфа». Филдинг осуществил эту задачу в «Томе Джонсе», нарисовав фигуру Блайфила. Но в драматургии образа подобной силы и общественного звучания до Шеридана создано не было.
Образ Джозефа показан Шериданом не изолированно. В число персонажей, нарисованных в сатирических тонах, попадает, кроме Джозефа Сэрфеса, и вся «академия злословия» во главе со своей председательницей леди Снируэл. Это бездельники, мелкие людишки, которыми движут самые низменные страсти. Каждый из них – маленькое подобие Джозефа Сэрфеса. Крупный, впечатляющий образ лицемера поддержан полдюжиной других эпизодических лиц. Джозеф – не исключение. В нем лишь с наибольшей полнотой воплощены действительные качества представителей так называемого «высшего света».
Джозеф Сэрфес раскрывается в сопоставлении с его братом Чарльзом. Джозеф обладает, казалось бы, всеми буржуазными добродетелями – он скромен, благочестив, почтителен к старшим, бережлив и благоразумен. Ни одним из этих качеств не может похвастаться его брат – мот, любитель вина и женщин. Всякая страсть Чарльза проявляется безудержно и свободно, не стесняемая заботой о мнении окружающих и не умеряемая голосом разума. Кто же из них лучше – праздный гуляка, подверженный всем порокам молодости, или его осмотрительный брат? Шеридан отдает предпочтение первому. У Джозефа те же страсти, что и у Чарльза, но они уродливо извращены усвоенной им пуританской моралью. Она не позволяет ему открыто признаться в своей любви к женщинам, но зато толкает на тайную связь с женой своего друга и благодетеля. Он желает располагать средствами для широкой жизни, но наилучший способ для этого, по его мнению, – путем обмана в любви завладеть чужим состоянием. И напротив, здоровое человеческое начало, торжествующее в Чарльзе, заставляет его сосредоточить свое чувство на одной женщине и крепко, по-настоящему ее полюбить. Чарльз не считает денег, но у него доброе сердце, и он не скупится не только на собственные удовольствия, но и на помощь людям.
Беззаботный Чарльз не скован никакими предрассудками. Легкая ирония по отношению к «старой доброй Англии», проникающая все творчество Шеридана, переходит в издевку в сцене аукциона, где Чарльз продает с молотка портреты своих предков «со времен норманского завоевания». Старая жизнь рушится, и не в заветах старины следует искать свою линию поведения, а в велениях разума и доброго сердца.
Гуманистический смысл учения просветителей – призыв к вере в человека, убежденность в способности человека к постоянному совершенствованию, к высоким устремлениям и чувствам – в полной мере усвоен Шериданом. Гуманистическая, демократическая основа творчества Шеридана и объясняет его критическое отношение к буржуазному обществу.
Правда, читатель не найдет в комедиях Шеридана размышлений об общих принципах устройства этого общества. И причины этого – в особенностях периода, в который он жил.
Английские просветители первой половины XVIII века старались понять наиболее общие законы жизни недавно сформировавшегося буржуазного общества. В 60 – 70-е годы, когда в Англии уже шла промышленная революция и противоречия действительности все более углублялись, просветители все менее оказывались способными разрешить их средствами своей идеологии. Сфера явлений, изображаемых просветительским романом, суживается, хотя, конечно, писатели 60 – 70-х годов зачастую показывали те стороны английской жизни, которые были неизвестны, да и не могли быть известны их предшественникам.
Если просветителей первой половины века больше интересовал вопрос о том, что происходит, то их продолжателей сильнее занимало, как происходит то или иное явление в той или иной сфере жизни, доступной для их толкования. Они подробнее разрабатывали человеческую психологию, крепче, компактнее строили сюжет своих произведений. Роман основывался теперь не на чередовании эпизодов, связанных между собой лишь фигурой главного действующего лица, а на исчерпывающей характеристике нескольких ситуаций и образов. Многообразие тем сменилось одной темой, от важности и глубины раскрытия которой зависела социальная значимость произведения.
Примерно в таком же отношении между собой, как роман первой и второй половины XVIII века, находятся комедии Филдинга, ставившие важные общеполитические вопросы, и «Школа злословия» Шеридана, в которой автор как будто охватывает довольно узкий круг явлений. Успех Шеридана объясняется тем, что он избрал значительную социальную тему и сумел воплотить ее в законченных выразительных и типичных образах.
Последнее крупное произведение Шеридана – трагедия «Писарро» – носит характер политического памфлета. «Шеридан не написал ничего нового, – сказал, прочитав пьесу, политический противник Шеридана В. Питт. – То же самое мне пришлось слышать на процессе Гастингса».
«Писарро» обличает завоевательные войны, колониальную политику, утверждает право каждого народа самому распоряжаться своей судьбой. Шеридан снова, как он сделал это во времена своего расцвета, срывает маски с колонизаторов, показывает, что разговоры о «цивилизаторской миссии» прикрывают обыкновенный грабеж.
«Писарро» написан в необычной для Шеридана форме трагедии. Это объясняется целым рядом обстоятельств.
Шеридан всегда был драматургом для театра. Работая над своими пьесами, он исходил из реальных возможностей актеров, которые должны были в них играть. Когда его, например, спросили однажды, почему в «Школе злословия» нет ни одной сцены Чарльза Сэрфеса и Марии, он ответил: «Потому, что ни мистер Палмер, ни мисс Хопкинс не умеют убедительно изображать любовную страсть». Форму последнего произведения Шеридана в значительной степени определил приход на английскую сцену просветительского классицизма, во многом связанного с сентиментальными тенденциями. В постановке 1799 года роль Роллы исполнял Джон Кембл, Алонзо – Чарльз Кембл, Эльвиры – Сиддонс, Коры – Джордан.
Однако главной причиной обращения Шеридана к трагедии, отмеченной несомненным влиянием сентиментальной драматургии, явилась сложность политической позиции автора в эти годы.
Осуждая захватнические войны, которые вел тогда Наполеон, Шеридан не хотел вместе с тем солидаризироваться с реакционерами, главарями антифранцузской коалиции. Он был далек от того, чтобы, подобно апологетам английской буржуазии, ставить в противовес Наполеону «вольности свободного британца» и добродетели человека, рожденного современным ему миром стяжательства и своекорыстия. Его трагедия направлена против завоевательных и колониальных войн – в первую очередь против тех, которые вела Англия. Желая показать «противоречие» колониальных войн «человеческой природе», как понимал он этот вопрос в рамках просветительской идеологии, Шеридан вынужден был воспользоваться приемом сентиментальной трагедии того времени – перенести действие в не тронутые цивилизацией страны, с тем чтобы противопоставить завоевателю Писарро «естественного человека» Роллу.
Условность подобного замысла, конечно, сильно сказывается на художественных качествах трагедии Шеридана. Она значительно уступает в этом отношении его комедиям, написанным на живом материале жизни.
«Писарро» выпадает из основного русла творчества Шеридана. Для нас он остается драматургом 70-х годов XVIII века, когда им были созданы наиболее крупные произведения, поныне не утерявшие своего значения.
Именно в качестве комедиографа и в первую очередь как автор «Школы злословия» Шеридан был оценен в России. Эта комедия была впервые издана в России в 1791 году под заглавием: «Школа клеветы, или Вкус пересуждать других. Из сочинений младшего Шеридана, подражание с английского на немецкий, с немецкого переведена на российский язык». Переводы произведений Шеридана с тех пор имеют большую традицию.
По достоинству оценил Шеридана советский зритель. С неизменным успехом идет на сцене МХАТ «Школа злословия», поставленная в 1940 году. Неоднократно осуществлялись на советской сцене постановки других комедий Шеридана.
Произведения Шеридана продолжают жить и в наши дни, потому что в них вынес приговор буржуазному обществу своего века писатель, которого отличают демократичность и гуманизм, талант и мастерство, зоркий взгляд и большое сердце.
Ю. Кагарлицкий