1 2 3 4 5 6 7 8 
— Он же, по-моему, реформатор, или что-то в этом  роде.    

— Да, и мне стыдно за него.    

— Мне тоже, — призналась она. — Ненавижу  реформаторов, в особенности тех, которые пытаются реформировать меня.    

— И много таких?    

— Страшное количество. «Глория, если будешь так много  курить, испортишь цвет лица!» «Глория, почему бы тебе не выйти замуж  и не угомониться?»    

Энтони был с ней всецело согласен, но ему стало  интересно — у кого это хватало безрассудства говорить такое Глории?    

— И наконец, — продолжала она, — все эти  тайные реформаторы, которые вам же рассказывают жуткие сплетни о вас,  не забывая упомянуть, как они вас всегда защищают.    

А он наконец разглядел, что глаза у нее были  серые, очень спокойные и холодные, и когда взгляд  их останавливался на нем, Энтони понимал слова Мори о том, как  молода и стара она могла быть одновременно. О себе она говорила как  прекрасный ветреный ребенок, и замечания ее о собственных  пристрастиях были искренни и неожиданны.    

— Должен признаться, — серьезным тоном начал  Энтони. — Даже я слышал кое-что о вас.    

Мгновенно насторожившись, она выпрямилась и замерла.  И эти ее глаза, напомнившие гранитный утес не только мягкостью  серого оттенка, но и упорной пристальностью взгляда, буквально  впились в него.    

— Расскажите. Я поверю всему. Я верю всему, что  про меня рассказывают. А вы?    

— Неизменно! — в унисон согласились оба молодых  человека.    

— Тогда рассказывайте.    

— Я все же не знаю, стоит ли, —  поддразнивал Энтони, не в силах скрыть улыбку. Она была так явно  заинтригована, что в своей готовности выслушать все что угодно выглядела  почти смешной.    

— Он имеет в виду твое прозвище, — сказал  Дик.    

— Какое прозвище? — осведомился Энтони с вежливым  недоумением.    

Она смутилась на мгновенье, потом рассмеялась,  откидываясь на подушки и, возведя глаза к потолку, сказала:    

— Глория «на всю страну» , — голос ее прямо  искрился смехом, таким же неуловимо-неопределенным, как вереницы оттенков,  которыми переливались ее волосы в смешении света от камина  и лампы. — О, Господи!    

Энтони был не на шутку озадачен.    

— Что вы имеете в виду?    

— Себя. Именно так меня окрестили какие-то глупые мальчишки.    

— Разве ты не видишь, Энтони, — пояснил  Дик, — что перед тобой всенародно прославленная путешественница  и прочая, и прочая. Разве ты не это слышал о ней?  Ее называют так уже много лет, с тех пор как ей исполнилось  семнадцать.    

Глаза Энтони сделались печально-насмешливыми.    

— Что за  Мафусаила в женском образе  ты ко мне привел, Кэрэмел?    

Даже если она и была уязвлена, то не показала  виду, ибо вновь переключила разговор на самое главное.    

— Так что же вы обо мне слышали?    

— Кое-что о вашей фигуре.    

— А-а, — протянула она, явно разочарованная. —  И это все?    

— О вашем загаре.    

— Моем загаре? — Она была озадачена. Ее рука  скользнула к горлу и на мгновенье замерла, словно ощупывая  неровности этого самого загара.    

— Помните Мори Нобла? Вы встречались с ним  примерно месяц назад. И произвели большое впечатление.    

Она на секунду задумалась.    

— Да, помню. Но он мне так  и не позвонил.    

— Не сомневаюсь, что он просто испугался.    

За окном была непроглядная темень, и Энтони вдруг  изумился тому, что когда-то его квартира могла казаться безотрадной —  таким теплом и дружелюбием веяло от книг, от картин на стенах,  от доброго Баундса, выносящего из респектабельной полутьмы поднос  с чаем, и троих симпатичных людей, оживленно перебрасывающихся  шутками и смехом у весело горящего камина.    

     Разочарование    

     

В четверг Глория и Энтони вместе пили чай  в закусочной отеля «Плаза». На ней был отороченный мехом серый  костюм — «потому что под серое просто необходимо сильно краситься»,  объяснила она, — крохотный ток лихо сидел на ее голове, позволяя  золотистым локонам виться во всем их великолепии. При верхнем  освещении лицо ее неуловимо смягчилось и казалось совсем юным, Энтони  едва бы дал ей восемнадцать лет; очертания ее бедер в тугом  футляре с перехватом ниже колен, который назывался в том сезоне  юбкой, были изумительно округлыми и изящными, руки у нее были  не «артистичные» и не массивные, а просто маленькие, как  и положено ребенку.    

Когда они вошли, оркестр взял как раз первые хныкающие  аккорды матчиша, мелодия которого, полная кастаньетного треска  и свободно-томных скрипичных гармоний, очень подходила для зимнего  ресторанного зала, заполненного находящейся в приподнятом настроении  по случаю приближающихся каникул толпой студентов. Критически оглядев  несколько мест, куда можно было сесть, Глория, к некоторому раздражению  Энтони, демонстративно повела его кружным путем к столику для двоих  в дальнем конце зала. Добравшись наконец до места, она опять  оказалась в затруднении. С какой стороны сесть — справа или  слева? Ее прекрасные глаза и губы свидетельствовали  о серьезности выбора, и Энтони еще раз подумал о том, как  непосредственны были все её жесты: ко всему в жизни она  относилась так, словно должна была постоянно что-то выбирать и оценивать  в неистощимой груде подарков, разложенной на бескрайних прилавках.    

Какое-то время Глория с безразличным видом наблюдала  за танцующими и когда какая-нибудь пара, кружась, приближалась  к их столику, негромко высказывалась:    

— Вот, в голубом приятненькая девушка, —  и Энтони покорно смотрел. — Вон там. Да нет же, сзади вас.    

— Да, — соглашался он беспомощно.    

— Но вы же так и не увидели ее.    

— Я лучше на вас посмотрю.    

— Я понимаю, но она на самом деле ничего.  Только вот лодыжки толстоваты.    

— Неужели?.. Ну, то есть, да, — обронил  он рассеянно.    

Девушка из пары, двигавшейся мимо, помахала им.    

— Глория, привет! Эй, Глория!    

— Привет.    

— Кто это? — поинтересовался он.    

— Понятия не имею. Так. — Она уже смотрела  на кого-то другого. — Мюриел, привет! — Потом обратилась  к Энтони. — Это Мьюриел Кэйн. Вот она, по-моему, симпатичная, хотя  и не очень.    

Энтони усмехнулся, фраза ему понравилась.    

— Симпатичная, хотя и не очень, — повторил  он. Она улыбнулась — и мгновенно заинтересовалась.    

— Что в этом такого смешного? — Она была так  трогательна в своем желании узнать.    

— Просто смешно.    

— Хотите потанцевать?    

— А вы?    

— Не знаю. Давайте лучше посидим, — решила она.    

— И поговорим о вас. Вы ведь любите  о себе говорить?    

— Да, — она рассмеялась, уличенная в тщеславии.    

— Я представляю себе вашу биографию как нечто этакое  классическое.    

— Дик говорит, что у меня ее вообще нет.    

— Опять этот Дик! — воскликнул Энтони. —  Да что он знает о вас?    

— Ничего. Но он говорит, что биография любой  женщины начинается с первым поцелуем и кончается, когда  ей на руки кладут последнего ребенка.    

— Это он из своей книги цитирует.    

— Он говорит, что у женщин, которых  не любили, биографии нет, у них — только история.    

Энтони опять рассмеялся.    

— Ну, вам, уверен, это не грозит.    

— Я надеюсь.    

— Тогда почему же у вас нет биографии? Разве  у вас не было поцелуя, с которого можно начать отсчет? —  И едва эти слова сорвались с его губ, он судорожно вздохнул,  словно пытаясь втянуть их обратно. У этого ребенка?    

— Не понимаю, что вы хотели сказать этим словом  «отсчет». — суховато отозвалась она.    

— А мне нельзя узнать сколько вам лет?    

— Двадцать два, — сказала Глория, пристально глядя ему  в глаза. — А вы сколько думали?    

— Ну, около восемнадцати.    

— Значит, пусть так и будет. Мне не нравится мой  возраст. Ненавижу это больше всего на свете.    

— Быть двадцати двух лет?    

— Нет. Стариться и все такое. Выходить замуж.    

— И вы никогда не собирались замуж?    

— Не нужно мне все это, да еще куча детей,  с ними возись.    

Она явно не сомневалась в том, что может позволить  себе говорить все что угодно. Затаив дыхание, он ждал се следующей  реплики, надеясь, что она продолжит начатое. Но она лишь улыбалась, мило,  однако без особого удовольствия. А потом в пространство между ними  упало полдюжины слов:    

— Как же я хочу желатиновых лепешек.    

— Так они у вас будут! — Он подозвал  официанта и послал его к сигаретному прилавку.    

— Вы не будете возражать? Я их так  люблю. Все насмехаются надо мной из-за этого, потому что как только отца нет  поблизости, я тут же принимаюсь их жевать.    

— Вовсе нет… А кто все эти юные создания? —  спросил он внезапно. — Вы их что, всех знаете?    

— Ну что вы, нет… Но они все из… да, наверное,  откуда угодно. А вы что, никогда здесь не бываете?    

— Довольно редко. «Охота за красотками» меня  не очень занимает.    

Это ее мгновенно заинтересовало. Она решительно  отвернулась от танцующих, поудобнее устроилась на стуле  и требовательно спросила:    

— Чем же вы тогда занимаетесь?    

Уже немного размягченному коктейлем Энтони был приятен этот  вопрос. У него появилось настроение поговорить; больше того, ему  захотелось произвести впечатление на эту девушку, которую оказалось  неимоверно трудно чем-либо заинтересовать, — пастись она останавливалась где  попало, а области неочевидно очевидного вообще предпочитала проскакивать.  Ему захотелось порисоваться. Соблазнительно было предстать перед ней  в романтико-героических тонах. Хотелось, наконец, стряхнуть с нее  равнодушие, с которым она относилась ко всему, кроме себя.    

— Я ничего не делаю, — начал он, одновременно  соображая, что словам его не хватает именно той жизнерадостной грации,  в которую он так желал облечь их. — Я ничего не делаю,  потому что не могу делать ничего такого, что стоило бы делать.    

— Ну и? — Он не только не удивил  ее, но даже не заинтриговал, и все же она, определенно,  поняла его, если конечно то, что он сказал, вообще стоило понимать.    

— Вам не нравятся ленивые мужчины?    

Она кивнула.    

— Может быть, если бы в их лени было хоть  какое-то изящество. Но разве такое возможно в американцах?    

— Почему же нет? — спросил  он в замешательстве. Но её мысль уже отвлеклась  от темы и витала сейчас десятью этажами выше.    

— Отец на меня ужасно злится, — заметила она  бесстрастно.    

— Думаете? Но я все-таки хотел бы знать,  почему американцу не дано быть элегантным бездельником? —  он говорил все увереннее. — Это для меня вовсе не факт. Это…  Я просто не понимаю, почему считается, что каждый молодой человек  обязан ежедневно отправляться в центр города и заниматься там  по десять часов в день утомительной, не требующей никакого  воображения, и уж во всяком случае, далекой от всякого  альтруизма работой, тратя на это лучшие годы своей жизни.    

Он оборвал свою речь. Глория смотрела на него  с непроницаемым видом. Он ждал, что она согласится или станет  возражать, но не последовало ни того, ни другого.    

— Вы никогда не пробовали порассуждать  о чем-нибудь? — спросил он с некоторым раздражением.    

Она качнула головой, а когда заговорила, взгляд  ее вновь был обращен к танцующим.    

— Не знаю. И, вообще, понятия не имею, чем все  должны заниматься.    

Она смутила его, нарушила ход его мыслей. Никогда  в жизни ему так не хотелось излить душу, и никогда еще это  не представлялось таким невозможным.    

— Да, — проговорил он, как бы извиняясь, —  я тоже конечно не знаю, но…    

— Меня больше интересует, — продолжала она, —  соответствует ли человек тому месту, которое занимает, вписывается ли  в окружение. Мне все равно, пусть он даже ничего не делает.  Не понимаю, почему люди должны что-то делать. Больше того, меня всегда  удивляет, когда я узнаю, что кто-то чем-то занимается.    

— А вы не хотите чем-нибудь заняться?    

— Я хочу спать.    

Секунду он ничего не мог сообразить, думая, что  она на самом деле готова заснуть.    

— Спать?    

— Ну, что-то вроде этого. Хочу ничего не делать,  но чтобы люди вокруг меня все чем-то занимались; тогда мне удобно  и безопасно. Только некоторые из людей пусть вообще ничего  не делают, просто составляют мне приятную компанию. Но я никогда  не хотела изменить людей, и не сержусь на них за то,  что они такие.    

— Вы — забавная маленькая детерминистка, —  рассмеялся Энтони. — И ведь вы на самом деле хотите, чтоб  мир был таким?    

— Ну. — начала она, возведя глаза куда-то под  потолок, — а почему бы ему не быть таким? Во всяком  случае, пока я… молода.    

Она сделала небольшую паузу перед последним словом,  и у Энтони возникло ощущение, что она хотела сказать «красива». Да,  именно это она и хотела сказать.    

Ее глаза оживились, и Энтони ждал, что она начнет  развивать эту тему. Он. во всяком случае, считал, что деваться  ей некуда; даже слегка подался вперед, чтоб ловить ее признания.    

Но она просто сказала: «Идемте танцевать».    

     Поклонение    

     

Этот зимний вечер в «Плаза» был первым из длинной  череды «свиданий», которых Энтони стал искать с ней  в те смятенные и чуть сумасшедшие дни перед Рождеством.  Ей постоянно было некогда, и Энтони долго не мог понять, какой  именно омут городской жизни с такой силой увлекает ее. Но оказалось,  что она не делала больших различий. Она бывала на полуофициальных  благотворительных вечерах в больших отелях, несколько раз он встречал  ее на званных обедах в «Шерриз», а однажды, ожидая пока она  оденется, в рамках беседы с миссис Гилберт о страсти дочери  к «самоволкам», Энтони, в частности, узнал, что в обширнейших планах  Глории значилось с полдюжины танцевальных вечеров, на которые  он тоже был приглашен.    

Несколько раз он приглашал ее позавтракать,  но свидания эти оказывались слишком быстротечны и, по крайней мере  ему, не приносили никакого удовлетворения. С утра Глория бывала  рассеянной и полусонной, неспособной ни на чем сосредоточиться,  и все изыски ею красноречия едва ли доходили до нее. После  двух таких худосочных встреч, когда он стал жаловаться, что на такой  «диете» от него скоро останутся кожа да кости, Глория рассмеялась и назначила  ему встречу через три дня после обеда. Это насытило его гораздо больше.    

Как-то в воскресенье перед самым Рождеством  он позвонил к ней в номер и обнаружил, что она пытается  успокоиться после какой-то крупной и таинственной ссоры: голосом,  в котором еще слышался сдерживаемый гнев и проскальзывали нотки  удовлетворения, она сообщила, что несколько минут назад выставила  мужчину — Энтони лихорадочно соображал, — который именно в этот  вечер пригласил ее на ужин, и теперь никуда идти с ним  не собирается. Ужин, таким образом, доставался Энтони.    

— Давайте куда-нибудь сходим! — предложила Глория,  когда они спускались в лифте. — Я бы с удовольствием  посмотрела какое-нибудь шоу, а вы?    

Обследование театральной кассы в вестибюле показало,  что в этот воскресный вечер имели место быть всего два «концерта».    

— Они всегда такие одинаковые, — пожаловалась Глория  несчастным голосом, — вечно одни и те же престарелые  евреи-комедианты. Ну пойдемте же куда-нибудь!    

Чтоб избегнуть обвинений в преступном нежелании самому  организовать для ее удовольствия какое-нибудь шоу, Энтони  с преувеличенной веселостью вдруг «догадался»:    

— Отправимся в какое-нибудь хорошее кабаре!    

— А, я уже во всех перебывала.    

— Мы найдем какое-нибудь новое.    

Но она уже пришла в серьезное расстройство чувств  и этого нельзя было не заметить. Ее серые глаза сейчас  на самом деле напоминали цветом гранит. Когда она говорила,  то смотрела прямо перед собой, как бы на отвратительное нечто,  появившееся вдруг в гостиничном вестибюле.    

— Ну хорошо, идемте уж.    

Даже закутанная в меха она выглядела грациозно.  Он последовал за ней к такси и будто бы зная, куда  нужно ехать, приказал шоферу выбраться на Бродвей и повернуть  к югу. Несколько раз он пытался завести разговор, но Глория  облачилась в непроницаемую броню молчания и отвечала фразами  едва ли более приветливыми, чем темнота нетопленного такси; чувствуя, как  у него тоже начинает портиться настроение, Энтони отказался  от дальнейших попыток.    

Кварталах в десяти вдоль по Бродвею внимание  Энтони привлекла большая незнакомая вывеска, на которой победоносными  желтыми иероглифами значилось: «Марафон», а вокруг, бросая отсветы  на мокро лоснящийся асфальт, попеременно вспыхивали и гасли  электрические листья и цветы. Он наклонился, легонько постучал  по стеклу, и уже через секунду цветной привратник вещал ему: «Да,  эт-та кабаре. Прекрасная кабаре. Лут-шая шоу в городе!»    

— Может, попробуем?    

Глория со вздохом швырнула в приоткрывшуюся дверь  такси окурок и приготовилась последовать за ним: далее они  прошествовали под кричащей вывеской, под широким порталом, и душным лифтом  были доставлены в этот невоспетый еще дворец наслаждений.    

Это было одно из тех бесшабашных обиталищ разительного  богатства и не менее броской бедности, не в меру  франтоватых и глубоко криминальных (не говоря уже о бешеной  их популярности в последнее время среди богемы), столь вожделенных  и боготворимых старшеклассницами средних школ от Джорджии  до Миннесоты не только благодаря усилиям живописно-увлекательных  разворотов воскресных театральных приложений,  но и потрясенно-встревоженным откровениям мистера Руперта Хьюза  и других летописцев сумасшествия Америки. Но все эти вторжения  Гарлема на Бродвей, черная магия скуки и беззаботная резвость  респектабельности — предмет эзотерического знания самих участников  действа.    

Слухи, однако, циркулируют, и в ловко  разрекламированном заведении по субботним и воскресным вечерам  начинают собираться представители того не слишком обузданного моральными  устоями класса небестревожно живущих человечков, которых на карикатурах  обычно снабжают подписями «Потребитель» или «Публика». Они своим присутствием  и определяли три основные качества описываемого места: оно было недорогое;  пыталось имитировать механистической оголенностью интерьера блестящие ужимки  шикарных кафе в театральном районе; и что самое важное — это  было место, где они могли «поразвлечься с приятной девушкой», хотя  развлечение предполагалось, естественно, не наносящим никому ущерба,  достаточно невинным, а в силу недостатка денег и воображения,  оказывалось попросту неинтересным.    

По воскресным вечерам в таких местах собираются  доверчиво-сентиментальные, много работающие за небольшую плату  представители профессий, названия которых состоят, как правило из двух  слов: младшие бухгалтеры, билетные агенты, конторские служащие, мелкие  торговцы; но больше всего тут служилой мелкоты — курьеров,  почтальонов, разносчиков, посыльных, банковских клерков. А для  компании — не в меру смешливые, излишне оживленно  жестикулирующие, трогательно претенциозные подружки, обреченные вместе  с ними толстеть, приносить им целые кучи детей, безропотно  и беспомощно барахтаться в угрюмом океане повседневности  и разбитых надежд.    

Названия свои такие, без особых претензий, кабаре ведут  от моделей пульмановских вагонов . Хотя бы этот «Марафон»!  Сладострастная жуть заемного парижского шика не для них. Туда водят своих милашек,  чья изголодавшаяся фантазия только в таких местах готова допустить  сосуществование беззаботной веселости и легкой аморальности,  их пронырливые патроны. Вот это жизнь! А завтра —  не все ли равно?    

     Пропащие люди!    

     

Энтони и Глория сели и принялись осматриваться.  За соседним столиком компания из четверых человек находилась  в процессе присоединения к ним еще троих — двух мужчин  и девушки — которые, похоже, изрядно запоздали. Описавший поведение  этой девушки мог бы внести весомый вклад в развитие национальной  социологии. Ей представляли незнакомых мужчин и она отчаянно играла.  Жестами, словом, даже едва заметными движениями век она старалась показать, что  принадлежит к прослойке общества, пусть хоть чуть-чуть, но более  высокостоящей, чем те, с кем ей сейчас приходится общаться; что лишь  недавно она пребывала и, несомненно, вот-вот опять окажется в разреженной  атмосфере эмпиреев. Девушка была почти болезненно утонченна в своей  прошлогодней моды шляпке, украшенной фиалками, столь же страстно  амбициозными и разительно фальшивыми, как и она сама.    

Словно зачарованные, Энтони и Глория не могли  оторвать глаз от девушки, которая садилась теперь за столик, всем  своим видом показывая, что пришла сюда только из снисхождения, Лично для  меня, говорили ее глаза, это всего лишь познавательная экскурсия  в трущобы, истинный смысл которой приходится скрывать этим презрительным  смешком и полуизвинениямн. Другие женщины тоже, в силу своих  возможностей, старались создать впечатление, что хотя и находятся в этой  толпе, отнюдь к ней не принадлежат. Это было место явно не того  сорта, к которому они привыкли; они вообще пришли сюда только потому, что  это было близко и удобно — каждая компания в ресторане просто  разливала вокруг себя такое впечатление… и, кто знает, может, оно на самом  деле так и было? Кто знает. Они ведь принадлежали к очень динамичному  классу: все эти женщины, часто выходившие замуж удачнее ожиданий, эти мужчины,  внезапно и незаслуженно наживавшие состояния, получавшие  их от Господа словно рожок с мороженым, как в знаменитой  рекламной сказке. А вообще-то они приходили сюда просто поесть, закрывая  глаза на нечасто меняемые в целях экономии скатерти, на явно  случайный состав исполнителей и уж вовсе милосердно глядя  на беспечную развязность и фамильярность официантов. И эти  официанты, не очень-то боящиеся своего начальства. Так и казалось,  что они вот-вот сами рассядутся за столиками…    

— Ну, как вам здесь? Не очень? — поинтересовался  Энтони.    

Лицо Глории потеплело, впервые за весь вечер она  улыбнулась.    

— Здесь просто здорово, — призналась она.  И в этом невозможно было усомниться. С нескрываемым наслаждением  взгляд ее серых глаз, то лениво и полусонно, то загораясь  неподдельным интересом, перебегал от одной компании к другой,  и Энтони открывал для себя все новые прелестные черточки се профиля,  чудесно живые движения губ, несравненные достоинства ее лица, фигуры,  манер; все это делало ее похожей на распустившийся среди этого  сборища дешевой бижутерии дивный цветок. Торжествующее умиление от того,  что она счастлива, пресекло его дыхание и увлажнило глаза, все нервы его  напряглись, в горле возникло ощущение сухости и дрожи. В зале  воцарилась тишина. Беззаботные скрипки и саксофоны, надсадно-пронзительная  жалоба ребенка, голос девушки в шляпке с фиалками за соседним  столиком — все стало меркнуть, истончаться и пропало, как сонмы  смутных отражений в тусклом глянце пола. И они остались вдвоем —  так казалось ему — в невероятной дали от всего,  в непроницаемой тишине. Близкая свежесть ее щек была единственной  явью этой страны неуловимых, лишенных всякого подобия теней; ее рука,  матово светящаяся на довольно испятнанной скатерти, отливала потаенным  перламутром несбыточных и девственных морей…    

И вдруг иллюзию смахнуло, словно карточный домик: зал  сомкнулся вокруг него голосами, лицами, движеньями. Неистовое сверканье ламп  над головой сделалось осязаемо реальным, потом зловещим; потом ощутилось  дыхание, тот медленный физиологический процесс, который он и она  осуществляли в едином ритме с этой инертной человеческой массой,  вздымание и опадание грудных клеток, вечная, лишенная всякого смысла игра  в перебрасывание словами, фокусничанье фразами — все это разом  распахнуло его чувства навстречу удушающим объятьям жизни… и до него  долетел ее голос, бесстрастный и бесплотный, как видение, только что  покинувшее Энтони.    

— Понимаете, — здесь мое место, — выговаривала  она. — Я похожа на этих людей.    

Какое-то мгновение ему казалось, что слова просто зловеще  и непредсказуемо искажены теми непроходимыми пространствами, которыми она  окружила себя. Однако восторг Глории явно возрастал, глаза были прикованы  к семитского вида скрипачу, который поводил плечами в такт мелодии  популярнейшего фокстрота года:    

     

Эта песенка моя    

Тра — ля — а, ля — ля,  ля — ля    

Только для твоих ушей…    

     

Вновь, прямо из центра той иллюзии, в которую была  погружена Глория, донеслись се слова. Это было ошеломительно. Как  богохульство из уст младенца.    

— Да, я похожа на них… На эти японские  фонарики и мишуру. И на эту музыку.    

— Вы не соображаете, что говорите! —  ошарашенно настаивал он.    

Она затрясла своей золотоволосой головой.    

— Я все прекрасно понимаю. Я именно такая…  И вы должны это понять. Вы просто плохо меня знаете. —  Помедлив, она повернулась к нему, взгляды их внезапно встретились  и она словно удивилась, заметив его рядом с собой. — Во мне  есть черты того, что вы, возможно, назвали бы низкопробностью.  Не представляю, откуда это, но оно есть… Мне нравятся кричащие цвета,  безвкусица, вульгарность. Мне кажется, что я выросла в такой  обстановке. А эти люди могли бы оценить меня, принять такой, какая  я есть. Эти мужчины, в отличие от тех умников, с которыми  я постоянно сталкиваюсь и которые способны лишь обсуждать мои  достоинства и недостатки да рассказывать мне почему я такая,  а не иная, могли бы просто любить меня, восхищаться мною.    

Тут Энтони неистово захотелось нарисовать ее, запечатлеть  именно такой, какова она сейчас и какой уже — с каждой  невозвратно ускользающей секундой — не будет никогда.    

— О чем вы подумали? — спросила она.    

— Просто о том, что едва ли я реалист, —  отозвался он и добавил: — Да, только романтики умеют сохранить  то, что должно сохранять.    

А из глубин изощренного сознания Энтони уже  рвалось наружу понимание, не содержащее в себе ничего атавистического  или смутного, лишенное, на самом деле, вообще каких-либо материальных  предпосылок; усвоенное от бесчисленных поколений романтизированных  сознаний понимание того, что то, как она говорит с ним сейчас и ловит  его взгляд и поводит своей обольстительной головой, трогает его так, как  ничто и никогда прежде не трогало. А происходило всего-навсего  то, что воплощалась, приобретала некое выражение оболочка ее души.    

Она была солнцем, лучистым, растущим, собирающим  и запасающим свет, чтоб затем, после целой вечности, излить его  во взгляде, в обрывке фразы на ту часть его существа,  которая могла сохранить и взлелеять всю красоту и очарование иллюзии.    

 Глава 3     

Ценитель поцелуев    

     

Еще с первых лет студенчества, когда он был  редактором «Гарвард Кримзон», Ричард Кэрэмел возымел желание писать.  Но к выпускному курсу он взрастил в себе и окружил  ореолом иллюзию, что некоторые люди были как бы отобраны для «служения»  и весь смысл прихода их в сей мир заключался в свершении  смутного насущного нечто, наградой за которое будет либо воздаяние  на небесах, либо, по крайней мере, моральное удовлетворение  от неустанного стремления к максимальному благу для максимального  числа людей.    

Сей дух уже немало лет сотрясал колледжи Америки. Начинается  это, как правило, в пору незрелых и поспешных впечатлений первого  студенческого года, иногда еще в школе. А из университета  в университет кочуют с распростертыми объятиями, являя завидные  актерские данные, цветущие апостолы этого культа и — где просто запугивая  доверчивую паству, где притупляя возрастание интереса и интеллектуального  любопытства, которые, собственно, и являются целью всякого  образования, — сводят извечно-таинственный образ порока  к провинностям детства или пресловутой «женской угрозе». Склонная  к пороку молодежь посещает эти лекции только для того, чтоб повеселиться  и позубоскалить, но простодушные, бывает, проглатывают эти  подслащенные пилюли, которые, в общем-то, безопасны, если благочестивый  аптекарь пытается пользовать ими фермерских жен, но для будущих «водителей  человечества» могут быть весьма вредоносны.    

Этот спрут нашел в себе достаточно сил, чтоб обвить  своими щупальцами Ричарда Кэрэмела и через год после окончания  университета увлек его трущобы Нью-Йорка, где он и подвизался вместе  с некими полоумными итальянцами в качестве секретаря «Ассоциации  помощи молодым иностранцам». Он трудился там больше года, пока  монотонность обязанностей не начала утомлять его. Иностранцы прибывали  неиссякаемым потоком — итальянцы, поляки, скандинавы, чехи, армяне, —  все с одинаковыми проблемами и с одинаковыми, исключительно  отталкивающими лицами. Даже пахли они одинаково, хотя с течением времени  ему стало казаться, что он улавливает в этом букете все большее  богатство и разнообразие. Он так и не смог понять  в итоге, нужна ли была эта организация, но что касается своих  отношений с ней, то он порвал их быстро и решительно.  Всякий достаточно обходительный молодой человек, в голове которого еще  звенели фанфары последнего крестового похода, вполне мог заменить его  в деле облагораживания этих отбросовЕвропы, а для Дика настало время  писать.    

Проживал он тогда в общежитии Христианской  ассоциации молодежи, но когда с выделкой дамских шуб из мышиных  хвостов было закончено, двинулся к центру города и почти сразу  получил место репортера в «Сан». Он продержался там около года, время  от времени пописывая на сторону — впрочем, без особого успеха, —  пока однажды банальнейшая случайность не оборвала его газетную карьеру  навсегда. Как-то в феврале ему поручили сделать репортаж о параде  кавалерийского полка. Но, убоявшись метели, вместо того чтоб куда-то ехать, Дик  славно вздремнул у камина, а когда проснулся, сочинил прекрасную  заметку о приглушенном топоте лошадиных копыт по свежевыпавшему  снегу. Так все и пошло в номер. А на следующее утро  редактору отдела новостей вернули копию статьи с лаконичной пометкой:  «Уволить того, кто это писал». Оказалось, что конный полк, тоже убоявшись  снегопада, перенес парад на другой день.    

Неделей позже он начал писать «Демона-любовника».    

В январе, который, как известно, является понедельником  года, нос Ричарда Кэрэмела имел обыкновение быть синим той сардонической  синевой, в которой угадывались отблески негасимого пламени, лижущего  грешников. Книга его была почти готова, но, по мере того как она обретала  завершенность, росли, казалось, и ее требования к автору;  высасывая из него все силы, она обретала над ним все большую власть, пока  Дик, обессиленный этой борьбой, не стал ее покорной тенью. Свои  не лишенные хвастливости надежды, мгновенно переходящие в мучительную  неуверенность, он изливал не только на Энтони и Мори, но и на любого,  кого мог залучить себе в слушатели. Он обзванивал вежливых,  но не скрывавших своего недоумения издателей, втягивал  в обсуждение своего романа случайных визави в Гарвард-клубе,  а Энтони даже утверждал, что в один из воскресных вечеров  случайно видел, как в промерзлом, полуосвещенном уединении одной  из станций подземки в Гарлеме Дик обсуждал план переделки второй  главы с грамотного вида контролером. И вот последним среди его  конфидентов стала миссис Гилберт — между ними не редкостью были  интенсивные словесные перепалки, длившиеся не один час и бросавшие  их от билфизма к литературе.    

— Вот уж  Шекспир , вне всякого сомнения, был, —  уверяла она его с застывшей на лице напряженной улыбкой. — Да!  Он был билфист. Это доказано.    

Дик мог озадачиться, но не сильно.    

— Если ты читал «Гамлета», то не мог этого  не заметить.    

— Ну, он… он жил в эпоху, когда людей легче было  заставить верить во что-то. В более религиозную эпоху.    

Но ей нужен был весь каравай.    

— Естественно, но, видишь ли, билфизм — это  не религия. Это научная основа всех религий. — Она взирала  на него с вызывающей улыбкой. Это был славный девиз ее веры.  В самом сочетании этих слов было что-то настолько захватывавшее  ее ум, что дальнейших рассуждений уже не требовалось.  А вообще-то она не прочь была принять любую идею, лишь бы  та уживалась с этой блестящей формулой; да и сама  по себе эта формула таковой не являлась, а была, по сути,  reductio ad absurdum всех возможных формул.    

Наконец, зато во всем великолепии, наставала очередь  Дика.    

— Наверняка вы слышали о новой поэтической волне.  Не слышали? Ну, это довольно многочисленная группа молодых поэтов, которые  отбрасывают старые формы и у них очень неплохо получается. Так вот,  я своей книгой собираюсь начать новую волну в прозе, что-то вроде  ренессанса.    

— У тебя обязательно получится, — сияла миссис  Гилберт. — Ты обязательно начнешь. В прошлый вторник я была  у Дженни Мартин, она гадает по руке; ты знаешь, все просто без  ума от нее. Я ей сказала, что мой племянник завершает сейчас  некую работу и она сказала, что рада мне сообщить, что работу эту ожидает  необыкновенный успех. А ведь она никогда тебя не видела и ничего  о тебе не знает, даже как тебя зовут.    

Издав подобающие звуки, призванные выразить его изумление  по поводу сего невероятного феномена, Дик, словно опытный регулировщик,  повернул течение разговора в нужное ему русло.    

— Я действительно увлечен этой работой, тетя  Кэтрин, — уверил он се. — На самом деле. Все друзья  подшучивают надо мной; сам понимаю, что это смешно, но мне все равно.  Я считаю, что человек должен уметь терпеть насмешки. И это лишь  придает мне решимости, — заключил он сурово.    

— Я все время говорю, что у тебя очень древняя  душа.    

— Может быть. — Дик уже достиг той стадии, когда  бороться нет сил, остается только покориться. Да, у него просто должна  быть очень древняя душа, настолько древняя, что вся давно уже сгнила,  представил он, дурачась. Однако, всякий раз повторение этих слов почему-то  смущало его и по спине бежали неуютные мурашки. Он поспешил  сменить тему.    

— А где же моя славная кузина Глория?    

— Где-то, с кем-то, в своей постоянной беготне.    

Дик помолчал, размышляя, потом, скривив лицо в то, что,  скорее всего, призвано было стать началом улыбки, но окончилось отчаянно  хмурой гримасой, изрек:    

— Мне кажется, мой друг Энтони Пэтч в нее влюбился.    

Миссис Гилберт встрепенулась, с полусекундным  запозданием просияла и тоном героини детектива выдохнула: «Неужели?»    

— По-моему, — уточнил Дик самым протокольным  тоном. — Она первая девушка, с которой он столько встречается.    

— Ну, что ж, это вполне естественно, — сказала миссис  Гилберт с наигранной беспечностью. — Глория никогда не посвящает  меня в свои тайны. Она очень скрытная. Но, между нами, — она  предусмотрительно склонилась к нему, всем видом показывая, что решила  поделиться этим признанием только с небом и племянником, — между  нами, я так хочу, чтоб она наконец угомонилась.    

Дик встал и с весьма сосредоточенным видом  принялся расхаживать по комнате, этакий небольшой, подвижный и уже  округлый молодой человек с нелепо вдавленными в оттопыренные карманы  пиджака кулаками.    

— Я не настаиваю, что это именно так,  учтите, — убеждал он по-гостиничному безликий офорт, висевший  на стене напротив и подобострастно ухмылявшийся в ответ. —  Я не скажу ничего такого, чего не знала бы сама Глория.  Но думаю, что Неистовый Энтони к ней очень неравнодушен. Он постоянно  говорит о ней. В ком-нибудь другом это было бы дурным знаком.    

— У Глории очень юная душа, — с подъемом  начала миссис Гилберт, но племянник прервал ее торопливой тирадой:    

— Да уж, совсем юная и глупая, если не выйдет  за Энтони. — Он оборвал свое хожденье и обернулся  к ней с лицом искаженным и напряженным до такой степени  решимости, что очертания его больше всего наводили на мысль  о карте военных действий, испещренной линиями и значками —  искренностью он готов был оправдать бесцеремонность своих слов, —  Глория — взбалмошная девчонка, тетя Кэтрин. Она просто неуправляема.  Не знаю как она этого добилась, но за последнее время вокруг нее  скопилось множество самых неподобающих друзей. Но ей это, кажется,  все равно. А те мужчины, в обществе которых она регулярно  появлялась по всему Нью-Йорку… — Он остановился, чтоб перевести  дыхание.    

— Да, да, да, — отозвалась миссис Гилберт, вяло пытаясь  скрыть огромный интерес, с которым слушала.    

— И вот, — продолжал сурово Ричард Кэрэмел, —  мы пришли к тому, что имеем. Я хочу сказать, что мужчины,  которым оказывала предпочтение Глория, вообще люди, с которыми она  общалась, были всегда вне всяких сомнений. А теперь это не так.    

Миссис Гилберт часто-часто заморгала, грудь  ее всколыхнулась, наполняясь воздухом, замерла на долю секунды,  и вместе с выдохом дала волю целому потоку слов.    

Да, ей обо всем этом известно, кричала она шепотом; да,  да! От матерей не укрываются такие вещи. Но что она может  поделать? Он ведь сам знает Глорию и достаточно представляет себе  ее натуру, чтоб понимать, как безнадежны попытки вразумить ее. Глория  с самого раннего возраста была балованным ребенком, с ней просто  не знали, что делать. Например, ее до трех лет кормили грудью,  хотя к тому времени она могла бы, наверное, разжевать  и деревяшку. Возможно поэтому — точно ведь никогда  не знаешь — она такая здоровая и крепкая. Потом, как только  ей исполнилось двенадцать, вокруг появилось столько мальчиков, что  буквально шагу негде было ступить. С шестнадцати лет она стала ходить  на танцы; сначала в школы, потом в колледжи, и везде,  где бы она ни появлялась — мальчики, мальчики, мальчики. Первое  время, да, лет наверное до восемнадцати, их было столько, что,  казалось, она не делает между ними никакого различия; потом начала  выбирать.    

Ей известно, что за эти три с небольшим года  была целая вереница более-менее серьезных увлечений, возможно, что-то около  дюжины. Иногда это были студенты старших курсов, порой — только что  закончившие учебу молодые люди; длилось это, в среднем, по нескольку  месяцев, перемежаясь более кратковременными увлеченностями. Один или два раза  это продолжалось дольше чем обычно и мать надеялась, что дело идет  к помолвке, но всегда появлялся новый… потом еще один…    

Мужчины? Да она просто третировала их! Нашелся  единственный, который сумел сохранить хоть какое-то достоинство,  да и тот был просто ребенок, молодой Картер Керби  из Канзас-сити. Он был настолько самонадеян, что это его  и спасло; он даже не ощутил удара, нанесенного в один  прекрасный день его тщеславию, а назавтра уехал с отцом  в Европу. На других было просто жалко смотреть. Они, казалось,  никогда не могли вовремя понять, что Глория уже устала от них,  а она не была настолько злонамеренна, чтоб открыто показывать это.  Они продолжали звонить, писать ей письма, старались увидеться, колесили за ней  по всей стране. Некоторые из них поверяли свои горести миссис  Гилберт, рассказывая со слезами на глазах, что никогда не смогут  разлюбить Глорию… однако, по крайней мере двое из них, уже обзавелись  с тех пор семьями… Но, в основном, Глория, кажется, разила наповал,  ибо до сих пор мистер Карстерс звонит ей каждую неделю  и присыпает цветы, от которых она устала уже отказываться.    

Несколько раз, по меньшей мере дважды, насколько знала  миссис Гилберт, дело доходило до неофициальной помолвки, —  с Тюдором Бэйрдом и молодым Холкомом в Пасадене. Она говорит так  уверенно потому что — о, нет, она не должна этого  рассказывать! — неожиданно войдя в комнату, заставала Глорию именно  в тот момент… ну, она вела себя так, как будто была помолвлена вполне  официально. Она, конечно, ни слова не сказала дочери. Естественно,  она знакома с правилами деликатности, кроме того, она все время ожидала,  что о помолвке со дня на день будет объявлено. Но никакого  объявления так и не последовало: вместо этого появился новый мужчина.    

А какие бывали сцены! Молодые люди, мечущиеся  взад-вперед по библиотеке, словно тигры в клетке! Их взгляды  друг на друга в прихожей, когда один уже уходил, а другой  попадался ему навстречу! Молодые люди, обрекаемые на отчаяние небрежно  брошенной на рычаг трубкой! Молодые люди, грозящие уехать в Южную  Америку!.. А какие жалобные письма! (Она не стала вдаваться  в подробности, но Дик все же понял, что некоторые из этих  писем миссис Гилберт видела собственными глазами.)    

…И Глория — между слезами и смехом, между печалью  и радостью, влюбленная и не очень, жалкая, нервная,  хладнокровная, с яростью возвращающая подарки, меняющая одну фотографию  на другую в уже потерявшей им счет рамке, смывающая все  в горячей ванне и начинающая все с начала — уже  с другим.    

И все это длилось, длилось, приобретая образ некоего  постоянства. Ничто не вредило Глории, не трогало, не могло  изменить. А потом словно гром прогремел среди ясного неба — она  сообщила матери, что студенты утомили ее. Она не появится больше  на этих танцульках.    

С этого и начались перемены, —  не столько в ее привычках, ибо танцевала она теперь  и свиданий назначала не меньше, чем прежде, но сама суть  ее отношений с мужчинами стала иной. Раньше это было предметом  своеобразной гордости, средством польстить собственному тщеславию. Она была,  возможно, самой известной и вожделенной юной грацией в округе, Глория  Гилберт из Канзас-сити! Подумать только! И она бестрепетно пожинала  плоды этой известности — наслаждалась столпотворением вокруг себя, радуясь  тому, что ее выделяют среди других самые достойные кавалеры, приходя  в восторг от яростной ревности других девушек. Она даже не имела  ничего против всех этих фантастических, если не сказать скандальных  и совершенно лишенных основания слухов — рада была заявить  мать, — сплетаемых вокруг ее имени; например, как однажды вечером  в Йеле она прыгнула в бассейн в шифоновом платье.    

И вот от почти мужского, тщеславного обожания  всего этого — по сути дела, ее успех был сродни блестящей  головокружительной карьере, — она пришла вдруг к строгой эстетической  оценке своего существования. И решила перемениться. Ее, которая царила  на бессчетных званых вечерах, которая веяла благоуханным ветром сквозь  мириады бальных залов, пожиная урожаи нежных взглядов, все это больше  не интересовало. Очередной безнадежно влюбленный воздыхатель, был  туг же, почти со злостью, отставлен. Она стала появляться  в обществе с бесчисленными и совершенно безразличными  ей мужчинами. У нее вошло в привычку не являться  на свидания; причем если раньше она поступала так из холодного  расчета, словно проверяя свою неотразимость, и считала, что оскорбленный  мужчина все равно вернется к ней, стоит только поманить, то теперь  она не тешила этим свою гордыню — она просто забывала об этих  свиданиях. Она больше не гневалась на мужчин — они вызывали  у нее зевоту. Она словно — и матери это казалось так  странно, — она словно теряла способность чувствовать.    

Ричард Кэрэмел слушал. Поначалу он продолжал стоять,  но по мере того как напряженность теткиного дискурса  возрастала — он приведен здесь вполовину сокращенным за счет  обширных отступлений о юной душе Глории, а также о моральных  травмах самой миссис Гилберт, — Дик подтянул к себе стул и уже  с него бесстрастно наблюдал, как она дрейфовала от жарких слез  к жалкой беспомощности и обратно в пространной повести  о жизни Глории.    

Когда она добралась до сказания об этом последнем  годе, до саги обо всех этих окурках, рассеваемых по Нью-Йорку  в пепельницах таких заведений как «Полночные забавы» или «Клуб избранных  Джюстины Джонсон», он начал медленно, потом все быстрее, кивать головой  и к тому времени как она бурным стаккато завершала свой рассказ,  голова его, словно снабженная пружинкой, дико моталась вверх-вниз, выражая  этим — все что угодно.    

В определенном смысле прошлое Глории не было для  него новостью. Он наблюдал за ним глазами журналиста, потому что,  рано или поздно, собирался написать о ней книгу. Но, по крайней мере  в данный момент, его интересы были неотделимы от интересов семьи.  В особенности же он хотел знать, кто такой Джозеф Бликман,  с которым видел ее не раз и кто эти две девушки, постоянно  сопровождавшие ее — «эта» Рэйчел Джеррил и «эта» мисс Кэйн, —  определенно, мисс Кэйн была не из того сорта женщин, с которыми  стоило общаться Глории!    

Но момент был упущен. Миссис Гилберт, достигнув  кульминации своей эпопеи, была готова стремительно заскользить вниз  по трамплину развязки. Ее глаза были похожи на голубое небо,  наблюдаемое сквозь два круглых оконца с красноватыми переплетами. Складки  возле губ ее дрожали.    

И в этот момент дверь распахнулась, впуская  в комнату Глорию и двух только что упомянутых молодых леди.    

     Две молодые женщины    

     

— А вот и мы!    

— Добрый день, миссис Гилберт! Происходит церемония  представления мистера Ричарда Кэрэмела мисс Кэйн и мисс Джеррил.    

— Это Дик (смех) .    

— Я столько о вас слышала, — сообщает мисс  Кэйн тоном средним между хихиканьем и криком.    

— Здравствуйте, — застенчиво говорит мисс Джеррил.    

Ричард Кэрэмел старается двигаться так, чтоб скрыть  недостатки своей фигуры. Он разрывается между врожденной сердечностью  и тем фактом, что эти девушки кажутся ему ничем  не примечательными — вовсе не фармоверовского типа.    

Глория тем временем исчезает в спальне.    

— Да садитесь же, — сияет миссис Гилберт,  которая уже вполне пришла в себя. — Раздевайтесь.    

Дик начинает опасаться, что она вот-вот вставит что-нибудь  о возрасте его души, но этот приступ малодушия быстро минует,  совершенно подавленный добросовестным писательским порывом. Романист отдается  наблюдению за двумя молоденькими женщинами.    

Мюриэл Кэйн вела свой род из быстро богатеющего семейства  в  округе Ист-Ориндж . Она была скорее невысокая, чем маленькая  и в фигуре ее наблюдались довольно смелые градации между  пухлостью и коренастостью. Волосы у нее были черные и тщательно  уложенные. Это, в сочетании с красивыми, несколько коровьими глазами  и излишне красными губами, делало ее похожей на Теду Бара,  знаменитую киноактрису. Ей постоянно твердили, что она настоящая  «женщина-вамп», и она сама поверила в это. С тайной надеждой  Мюриэл подозревала, что людям становится не по себе  в ее присутствии и при малейшей возможности делала все  от нее зависящее, чтоб людям в ее присутствии становилось  не по себе. Но любой одаренный хоть каким-то воображением  мужчина вполне мог разглядеть тот красный флаг, который она не выпускала  из рук, умоляюще и яростно, но увы — без видимой пользы,  размахивая им. Еще она была потрясающе современна: знала все  до единой песенные новинки и когда которая-нибудь из них  начинала звучать на фонографе, могла вскочить на ноги, начать подергивать  плечами и прищелкивать пальцами; если не было музыки, могла  аккомпанировать себе сама, напевая мелодию.    

Речь ее также была вполне современна: «Да мне без  разницы» могла сказать она, «Охота беспокоиться — фигуру портить», или  еще: «Ну, я не могу! У меня от этой музыки ноги сами  вихляются!»    

Ее излишне длинные сверхизысканной формы ногти были  отполированы до ненатурально-розового жара. Платье у нее было слишком  тесное, чересчур модное и излишне яркое, глаза — больше чем нужно  проказливы, а улыбка не в меру скромна. Вся она с головы  до ног была болезненно подчеркнута.    

Другая девушка была, по-видимому, более утонченной.  Изысканно одетая еврейка с темными волосами и приятной молочно-белой  кожей. Она выглядела застенчивой и нерешительной, и эти два качества  лишь подчеркивали тонкий аромат очарования, витавший вокруг нее. Она была  из «епископальной» семьи , владевшей тремя шикарными магазинами верхней  одежды на Пятой авеню и великолепными апартаментами  на Риверсайд-драйв. После нескольких минут знакомства Дику стало казаться,  что она пытается подражать Глории; он никак не мог взять в толк,  почему люди стараются подражать именно тем, кому невозможно подражать.    

— Мы так ужасно добирались! — возбужденно  повествовала Мюриэл. — Сзади нас в автобусе ехала какая-то  сумасшедшая женщина. На самом деле! Абсолютно помешанная!.. Всю дорогу  бормотала про себя, что бы она хотела сделать с тем-то и тем-то.  Я чуть не умерла со страху, но Глория уперлась  и ни за что не хотела выходить раньше времени.    

Миссис Гилберт, выражая приличествующий случаю страх,  открыла рот.    

— Что вы говорите!    

— На самом деле, тронутая. Мы так боялись, чтоб  она на нас не кинулась. А страшна! Как смертный грех!.. Мужчина  через проход от нас сказал, что с ее лицом только ночной  сиделкой в приюте для слепых работать. Ну, мы конечно так  и покатились, так этот парень стал к нам клеиться…    

В этот момент из спальни появилась Глория  и все взгляды в унисон устремились к ней. Остальные две девушки,  как бы померкшие и уже никому не нужные, сделались фоном.    

— Мы тут разговаривали о тебе, — быстро  сказал Дик — …с твоей мамой.    

— Очень рада, — отозвалась Глория.    

В возникшей паузе Мюриэл обратилась к Дику:    

— Вы ведь великий писатель, не так ли?    

— Просто писатель, — скромно сознался он.    

— Я вот говорю, — на полном серьезе заявила  Мюриэл, — что если б мне хватало времени записывать все мои  приключения, из этого вышла бы чудная книга.    

Рэйчел сочувственно хихикнула, наклон головы Ричарда был  почти величественным. Мюриэл продолжала:    

— Но у меня в голове не укладывается,  как это можно вот так сесть и начать писать. А поэзия!? Господи,  да я двух строк не могу зарифмовать. Да и наплевать!    

Ричард Кэрэмел с трудом давил в себе хохот. Глория  жевала свои, неизвестно откуда взявшиеся, желатиновые лепешки и уныло  смотрела в окно. Миссис Гилберт откашлялась и лучезарно улыбнулась:    

— Видите ли, — сказала она, словно изрекая некий  универсальный закон бытия, — у вас просто не настолько древняя  душа… как у Ричарда.    

Древняя Душа вздохнул с огромным облегчением —  наконец-то слово было произнесено.    

И тут, таким тоном, словно раздумывала над этим уже  минут пять, Глория объявила:    

— Я собираюсь устроить вечеринку.    

— Правда? А меня позовешь? — с насмешливой  мольбой в голосе вскричала Мюриэл.    

— Обед. Для семи человек: Мюриэл, Рэйчел и я, ты, Дик,  Энтони и этот человек по фамилии Нобл — он мне нравится.  Ну, и Бликман.    

Возбуждение Мюриэл и Рейчел достигло такого накала, что  они предпочли выражать свои восторги нечленораздельными звуками. Миссис Гилберт  моргала и лучилась улыбкой. И тут, как бы случайным вопросом,  вмешался Дик:    

— А что это за Бликман, Глория?    

Почуяв скрытую угрозу, Глория обернулась к нему.    

— Джозеф Бликман? Киношник. Вице-президент «Филмз пар  Экселенс». У них с отцом какие-то дела.    

— А.    

— Ну так что, вы все придете?    

Конечно, они все придут. Точную дату решено было определить  в ближайшие дни. Дик поднялся со стула, присовокупил к своему  наряду пальто, шляпу, шарф и изобразил на лице обращенную  ко всем улыбку.    

— Всего-всего. — сказала Мюриэл, весело помахав  ему, — позвоните мне как-нибудь.    

Ричард Кэрэмел покраснел от стыда за нее.    

     Бесславный конец шевалье О’Кифа    

     

Был понедельник и Энтони повез Джеральдину Бёрк  завтракать в «Боз Ар», потом они отправились к нему на квартиру,  где он, обозрев содержимое столика на колесиках, который хранил его запасы  спиртного, решил, что подобающее настроение способно создать сочетание вермута,  джина и абсента.    

Джеральдина Бёрк, билетерша у Китса, уже несколько  месяцев скрашивала досуг Энтони. Она так мало требовала, что даже нравилась  ему, да и после прискорбного случая прошедшим летом с одной  из дебютанток, когда он после полудюжины поцелуев вдруг обнаружил,  что от него ждут предложения, Энтони очень настороженно относился  к девушкам своего круга. Его критический взгляд с чудесной легкостью  подмечал теперь все их несовершенства: одной не хватало изящества  физического, беда другой состояла в полном отсутствии духовной  утонченности, а от билетерши у Китса ничего такого  и не требовалось. У собственного лакея вполне можно терпеть  такие качества, которых не простил бы равному. Свернувшись клубком  в уголке дивана, Джеральдина искоса поглядывала на него чуть  прищуренными глазами.    

— Слушай, а ты вот так все время пьешь? —  произнесла она внезапно.    

— Может быть, — отозвался Энтони, слегка  удивленный. — А ты нет?    

— Не-а. Бываю иногда на вечеринках, примерно раз  в неделю, но пью там очень мало. А вы с друзьями прямо  постоянно глотаете. Вы ведь так свое здоровье гробите.    

Эти слова почему-то тронули Энтони.    

— Видишь, какая ты у меня заботливая.    

— Да, я такая.    

— А пью я не так уж много, — счел  нужным пояснить он. — В прошлом месяце недели три в рот  не брал. А прилично набираюсь не чаще раза в неделю.    

— Зато каждый день хоть понемногу, но прикладываешься,  а тебе ведь всего двадцать пять. Неужели ты ни к чему  не стремишься в жизни? Подумай, что из тебя получится лет  в сорок?    

— Совершенно искренне надеюсь, что так долго  не протяну.    

Она недоверчиво поцокала языком.    

— Бально-ой, — произнесла она, наблюдая как Энтони  смешивает очередной коктейль, и добавила. — Ты, случайно,  не родственник Адаму Пэтчу?    

— Да, он мой дед.    

— Правда? — она не скрывала своего изумления.    

— Абсолютно точно.    

— Интересно. Мой отец когда-то у него работал.    

— Он вообще старикан со странностями.    

— Добрый? — спросила она быстро.    

— В общем-то, да, в личной жизни он редко  бывает неприятен без крайней нужды.    

— Расскажи про него.    

— Что тебе рассказать? — отозвался Энтони,  припоминая. — Он весь такой ссохшийся и на голове  у него остатки седых волос, которые всегда выглядят так, словно  их растрепало ветром. В высшей степени нравственный.    

— Он сделал много хорошего, — произнесла  Джеральдина очень серьезным тоном.    

— Черта с два! — фыркнул Энтони. —  Он просто престарелый набожный маразматик.    

Джеральдина предпочла не услышать сказанного.    

— Почему ты не живешь с ним?    

— А, может, сразу служкой к пастору?    

— Ты бально-ой!    

Она опять неодобрительно поцокала языком, а Энтони  стало интересно, насколько в действительности крепки моральные устои этой  маленькой беспризорницы и много ли от них останется после того,  как неизбежно надвигающийся вал смоет ее с бережка респектабельности.    

— Ты его ненавидишь?    

— Сам не знаю. Но никогда не любил. Людей,  которые делают тебе добро, не принято любить.    

— А он тебя ненавидит?    

— Дорогая Джеральдина, — шутливо нахмурившись,  он ушел от ответа, — не хотите ли еще один коктейль?..  Я его раздражаю. Если я закуриваю сигарету, он входит  в комнату и начинает принюхиваться. Он занудный самодовольный  педант, да еще в достаточной степени и лицемер.  Я не стал бы всего этого тебе рассказывать, если б  не выпил, а, в общем-то, все это никому не интересно.    

Но Джеральдина вовсе так не считала. Она держала  свой стакан большим и указательным пальцами, так  и не притронувшись к содержимому, а во взгляде ее,  устремленном на Энтони, сквозило что-то вроде страха.    

— Почему ты считаешь, что он лицемер?    

— Ну, — Энтони начал раздражаться, — может,  и не лицемер. Но все что люблю я, ему не нравится, поэтому  я, со своей стороны, тоже мало им интересуюсь.    

— Хм, — ее любопытство, похоже, наконец было  удовлетворено. Она откинулась на спинку дивана и стала потягивать  свой коктейль.    

— Ты странный, — закончила она задумчиво. —  И все, наверное, хотят за тебя замуж, потому что у тебя дед  богатый?    

— Ну, так уж и все. Хотя  я не стал бы вменять им в вину такое желание.  А потом, я сам как-то никогда не собирался жениться.    

Это она пропустила мимо ушей.    

— Но однажды ты влюбишься. Да еще как.  Уж я-то знаю, — она задумчиво кивнула, являя собой воплощенную  мудрость.    

— Вот и пускайся после этого в откровения. Нет,  надо быть полным идиотом. Именно это и сгубило шевалье О’Кифа.    

— Это еще кто такой?    

— Создание моего блестящего ума. Мое единственное  творение — Рыцарь с большой буквы.    

— Совсем бально-ой, — пробормотала она восхитительно,  вновь прибегая к той грубо сплетенной веревочной лестнице, с помощью  которой преодолевала все преграды в погоне за умственно  превосходящими. Она подсознанием чуяла, что это устраняло дистанцию  и возвращало человека, за воображением которого она не могла  угнаться, обратно, в пределы досягаемости.    

— Ради Бога, — взмолился Энтони, — Джеральдина!  Только не надо относиться к моему Рыцарю как психиатр. Если  ты чувствуешь, что не в состоянии этого понять,  я не стану рассказывать. Я и так думаю, что не стоит.  Репутация у него неважная.    

— Я все пойму, — запальчиво ответила  Джеральдина. — Было бы что понимать.    

— В таком случае, некоторые эпизоды из жизни сэра  Рыцаря могут показаться вам небезынтересными.    

— Н-ну.    

— Именно его безвременная кончина навела меня на мысль  о том, что это может стать достойным предметом для нашего разговора. Мне  жутко не хочется начинать твое знакомство с ним с конца, но,  похоже, ему так и суждено войти в твою жизнь — задом-наперед.    

— Ну и что там с ним такое? Он умер,  что ли?    

— Именно так! И вот как это произошло. Он был  ирландец, Джеральдина, этакий полулегендарный ирландец того самого дикого типа,  с благородным акцентом и «огненной шевелюрой». В последние дни  рыцарства его изгнали из Ирландии и он, естественно, отправился  во Францию. И вот у этого, теперь уже шевалье, О’Кифа была, как  и у меня, Джеральдина, одна слабость. Он был чрезмерно подвержен  влиянию всякого рода женщин. Не говоря уже о том, что он был  натурой чувствительной, следует отметить его романтизм, тщеславие,  подверженность буйным страстям; еще он был подслеповат на один глаз  и почти не видел другим. Легко понять, что мужчина, скитающийся  по миру в таком состоянии, столь же беспомощен, как лев без  зубов. И как следствие этого, шевалье целых двадцать лет терпел страшные  унижения от встречных женщин, которые глумились нал ним, использовали его,  надоедали ему, огорчали и заражали его, транжирили его деньги  и дурачили его — короче говоря, как это зовется в миру, любили  его.    

Это было плохо, Джеральдина, а так как шевалье,  за исключением своей единственной слабости — этой вышеупомянутой  подверженности, — был человеком весьма решительным, он решил, что должен  раз и навсегда избавить себя от сих постоянных утрат и расходов.  С этой целью он направился в очень известный монастырь  в Шампани, называемый… ну, пусть несколько анахронично называемый  монастырем св. Вольтера. А в монастыре св. Вольтера было такое правило,  что ни один монах не может спускаться в нижний этаж монастыря  покуда он жив, а должен проводить свои дни погруженным  в созерцание и молитву на одной из четырех башен, которым,  в соответствии с четырьмя основными заветами монастырского устава,  были даны названия: Бедность, Воздержание, Покорность, Молчание.    

Когда наступил день, долженствовавший стать свидетелем  прощания нашего Рыцаря с миром, тот был в высшей степени счастлив.  Все свои греческие книги он отдал квартирной хозяйке, меч свой  в золотых ножнах отослал королю Франции, а все, что напоминало ему  об Ирландии, подарил молодому гугеноту, который торговал рыбой  на улице, где жил наш герой.    

Потом он верхом добрался до монастыря св.  Вольтера, зарезал у ворот обители своего коня, а останки презентовал  монастырскому повару.    

И вот в пять часов пополудни он ощутил  впервые, что наконец и навсегда освободился от женских чар.  Ни одна женщина не могла проникнуть в монастырь, ни один  монах не мог спуститься ниже второго этажа. И вот, когда  он взбирался по винтовой лестнице, ведущей в его келью,  на самый верх башни Воздержания, он замешкался на секунду  у раскрытого окна, которое было футах в пятидесяти от земли. Его  поразило, как прекрасен был мир, который он покидает: золотой водопад  лучей, льющийся на уходящие вдаль поля, дымка леса в отдаленьи,  покойная зелень виноградников и напоенный ясной свежестью простор.  Он оперся локтями на край оконца и замер, глядя на извивы  дороги.    

И надо ж было так случиться, что именно в это  время по этой самой дороге, которая вилась у стен монастыря, шла  крестьянская девушка Тереза из соседней деревни, лет шестнадцати  от роду. А пятью минутами раньше небольшой кусочек ленты, который  поддерживал чулок на восхитительной левой ножке, совсем истерся и порвался.  Будучи девушкой редкостной скромности, она решила, что следует добраться  до дому и там уже починить его, но идти было так неудобно, что  она не в силах была больше терпеть. И вот, проходя как раз под  башней Воздержания, она остановилась и вполне изящным жестом подняла  юбку — совсем чуть-чуть, будем к ней справедливы, — только чтоб  поправить подвязку.    

А наверху, в башне, словно подталкиваемый вперед  неодолимой гигантской рукой, вывесился из окна новоиспеченнейший послушник  монастыря св. Вольтера. Он тянулся все дальше и дальше, пока вдруг  один из камней не стал оседать под его весом, а потом  с мягким шорохом выскользнул из кладки. Сначала вперед головой, потом  вверх ногами и наконец вразброс, нелепо кувыркаясь, ринулся вниз шевалье  О’Киф, обреченный жесткой земле и вечному проклятию.    

Тереза была так потрясена случившимся, что бежала весь путь  до дому, а потом десять лет по часу в день украдкой  молилась о душе монаха, чье тело и обеты погибли столь одновременно  в тот несчастный воскресный вечер.    

А шевалье О’Киф, будучи заподозрен в самоубийстве,  не удостоился даже погребения в освященной земле; его закопали  в поле поблизости, где он, несомненно, и много лет спустя заметно  улучшал качество почвы. Таков был безвременный конец сего весьма храброго  и галантного джентльмена. Ну, что скажешь. Джеральдина?    

Но Джеральдина, давно упустившая нить повествования,  только жуликовато улыбнулась, погрозила ему пальцем и прибегла  к своему универсальному и всеохватному:    

— Бально-ой, — произнесла она. — Совсем бально-ой.    

А думала она о том, что тонкое лицо его было  добрым, а выражение глаз очень мягким. Он ей нравился тем, что  высокомерие не перло из него наружу, как у тех мужчин, которых  она наблюдала в театре; он вообще не любил обращать на себя  внимание… Какая странная, бестолковая история! Но ей понравилось  то место, где говорилось о чулках.    

После пятого коктейля он стал целовать ее, потом среди  смеха, шутливых ласк, полусдерживаемого горения страсти прошел еще час.  В четыре тридцать она сказала, что ей пора и, удалившись  в ванную, стала приводить в порядок волосы. Отказавшись, когда  он предложил вызвать такси, она на минуту задержалась в дверях.    

— И все-таки ты женишься, — сказала она  с нажимом, — вот подожди.    

Энтони, поигрывая старым теннисным мячом, несколько раз  ударил им в пол, и только после этого, с оттенком ехидства  в голосе, ответил:    

— Ты просто глупенькая, Джеральдина.    

Она вызывающе улыбнулась.    

— Неужели? А хочешь поспорим?    

— Ну, это уж чистый бред.    

— Конечно, это ты так считаешь. А я могу  поспорить, что не пройдет и гола, как ты на ком-нибудь женишься.    

Энтони с силой направил мяч в пол.  А ей подумалось, что сегодня он просто очарователен; всегдашняя  меланхолия в его темных глазах уступила место некоторой живости.    

— Джеральдина. — произнес он наконец, —  во-первых, у меня нет никого, на ком я хотел бы жениться,  во-вторых, у меня не хватит денег, чтоб содержать двоих, в-третьих,  я считаю, что люди моего склада вообще не должны жениться,  а в-четвертых, я содрогаюсь при одной мысли об этом.    

Но Джеральдина, проницательно прищурившись,  не преминула поцокать языком и сказала, что ей нужно идти. Было  уже поздно.    

— Позвони мне на днях, — напомнила она, когда  Энтони целовал ее на прощанье, — ты ведь не объявлялся  три недели.    

— Обязательно позвоню, — заверил он пылко.    

Заперев дверь и вернувшись в комнату, он стоял  некоторое время погруженный в раздумье, все еще сжимая в руке  теннисный мяч. Приближалось одно из его одиночеств, один из тех  периодов, когда он либо убегал бродить по улицам, либо сидел  бесцельно и обреченно за столом, покусывая карандаш. Период самокопания,  не приносившего облегчения, неутоленной жажды самовыражения, ощущения  времени, неостановимо и бессмысленно несущегося мимо — и все это  едва смягченное лишь убежденностью, что терять было, в сущности, нечего,  потому что все усилия и приобретения одинаково бесполезны.    

Из чувства горечи и стыда родилась мысль,  извергшаяся из него словами:    

— Господи, да у меня и в мыслях  не было жениться!    

Внезапным и резким движением он швырнул теннисный  мяч через всю комнату, едва не задев лампу; отлетев от стены, тог  несколько раз подпрыгнул и успокоился на полу.    

     Солнце и Луна    

     

Для своего званого обеда Глория заказала столик  в «Каскадах» отеля «Билтмор» и когда мужчины в начале девятого  встретились в холле, «этот Бликман» сразу стал главной мишенью для шести  мужских глаз. Он оказался полнеющим румяным евреем лет тридцати пяти  с выразительным лицом, обрамленным гладкими, песочного цвета  волосами, — не вызывало сомнений, что его внешность вполне  подошла бы для какого угодно делового заседания. Небрежной походкой  он приблизился к троим более молодым участникам, которые стояли  кучкой и курили в ожидании хозяйки вечера, с несколько излишней  самоуверенностью представился. — и во всем его поведении даже  не мелькнуло намека на то, как он отнесся к нарочитой  холодноватой ироничности, с которой его встретили.    

— А вы, случайно, не родственник Адаму  Пэтчу? — спросил он у Энтони, выпуская из ноздрей две  аккуратно расходящиеся струйки дыма.    

Тот кивнул с намеком на улыбку.    

— Прекрасный человек, — проникновенно заявил  Бликман. — Настоящий американец.    

— Да, — согласился Энтони, — несомненно.    

«… Как я ненавижу этих выскочек, —  с неприязнью думал он. — Так уж старается выглядеть на все  сто. А самого бы на лопату, да обратно в печь, чтоб  знал хоть о чем с людьми разговаривать».    

Бликман покосился на свои часы.    

— Пора бы и дамам появиться…    

Энтони задержал дыхание: это уж за всякие рамки…    

— … хотя, с другой стороны, — все шире  улыбаясь, — вы же знаете, что такое женщины.    

Трое молодых людей кивнули. Бликман со скучающим видом  принялся осматривать помещение; придирчиво обследовав потолок, его взгляд  заскользил ниже. И если часть его повадки могла принадлежать фермеру  из глубинки, не без гордости осматривающему свое пшеничное поле,  то все остальное вполне подошло бы для актера, очень желающего знать,  наблюдают ли за ним; впрочем, любой добропорядочный американец ведет  себя на людях примерно так же. Закончив исследование,  он энергичным движением обратился к молчаливому трио, полный  решимости задеть их за живое:    

— Вы, наверное, студенты?.. Из Гарварда. Я, кстати,  видел, как ребята из Принстона наваляли вашим в хоккей.    

Бедолага. Снова вытащил пустой билетик. Они уже три года как  закончили университет и следили только за крупными футбольными  матчами. Осознал ли мистер Бликман после неудачи этой вылазки, что  находится в самой гуще циников, установить не представляется  возможным, ибо…    

Появилась Глория. Следом за ней — Мюриэл.  А за ними — Рэйчел. После торопливого «Общий привет!»,  выкрикнутого Глорией и повторенного двумя остальными, вся троица исчезла  в дамской комнате.    

Минутой позже вновь возникла Мюриэл, на этот раз  в состоянии тщательно продуманной раздетости и крадущейся походкой  направилась к мужчинам. Она была во всем блеске: темные волосы гладко  зачесаны назад, глаза густо подведены, и еще она распространяла вокруг  аромат на редкость крепких духов.    

Она использовала все, что было в ее власти, чтоб  выглядеть сиреной, в просторечье — «вамп», покорительница  и сокрушительница мужских сердец, неразборчивая в средствах,  каменно-бесстрастная мастерица играть страстями. Что-то в самой  чрезмерности стремления этой женщины с пышными бедрами изобразить кошачью  грацию с первого взгляда очаровало Мори. Пока все еще минуты три ждали  Глорию и, уж из вежливости предполагалось, что и Рэйчел,  он был не в состоянии отвести от нее глаз. А она вдруг  почувствовала, что просто должна откинуть голову назад и, опустив ресницы,  закусить нижнюю губу, изображая крайнее смущение и, уперев руки в бедра,  начать раскачиваться в такт музыке со словами:    

— Вы когда-нибудь слышали такой шикарный рэгтайм?  Ничего не могу поделать со своими плечами, когда его слышу.    

Мистер Бликман вежливо захлопал в ладоши.    

— Вам нужно выступать на сцене.    

— Да я бы не прочь, — весело отозвалась  Мюриэл, — а вы мне поможете?    

— С удовольствием.    

С подобающей скромностью Мюриэл прекратила свои  телодвижения и вновь обратилась к Мори, на этот раз  с вопросом, что он «видел» в этом году. Мори воспринял это как  приглашение к разговору о драматическом искусстве и между ними завязался  оживленный обмен мнениями примерно такого рода:    

М ю р и э л. А вы видели «Любимая Пэгги» ?    

М о р и. Нет, не видел.    

М ю р и э л (воодушевляясь).  Это просто чудесно! Вам  должно понравиться.    

М о р и. А вы видели «Платочник Омар»?    

М ю р и э л. Нет, но я слышала, что это просто  замечательно. Очень хочу посмотреть. А вы видели «Красавица  и хулиган» ?    

М о р и (обрадованно).  Да.    

М ю р и э л. Мне не понравилось. Дрянная пьеска.    

М о р и (покорно).  Это уж точно.    

М ю р и э л. Но вот вчера вечером я смотрела  «По закону» . По-моему, это прекрасно. А вы видели «Маленькое  кафе» ?..    

Так продолжалось до тех пор пока у них  не иссяк запас названий. Тем временем Дик, преисполненный решимости намыть  хоть сколько-нибудь благородного металла из этой малообещающей жилы,  обратился к мистеру Бликману:    

— Я слышал, что все новые романы, как только выходят  в свет, сразу покупаются для киносценариев.    

— В общем-то, да. Но для сценария нужен крепкий  сюжет.    

— Да, я понимаю.    

— Большинство романов переполнено разговорами  и психологией. Такие, естественно, не представляют для нас ценности.  Из них невозможно сделать что-либо интересное на экране.    

— Значит, прежде всего вас интересует интрига, —  проницательно заметил Ричард.    

— Конечно. Интрига — прежде всего… — Бликман  замолчал, и взгляд его переместился. Он словно бы поднял палец,  призывая к вниманию, и молчание распространилось на прочих.  Из дамской комнаты в сопровождении Рэйчел явилась Глория.    

В течение обеда, среди прочего, выяснилось, что Джозеф  Бликман никогда не танцевал, а предпочитал проводить это время  с терпеливо-утомленным видом, словно взрослый за детьми, наблюдая  за другими. Он был достойный человек и имел все основания  гордиться собой. Родившись в Мюнхене, он начал свою американскую  карьеру продажей с лотка орешков в бродячем цирке. Восемнадцати лет  он был зазывалой в ярмарочном балагане, позднее управлял тем самым  балаганом, и вскоре после этого сделался владельцем второразрядного  театрика, где показывали водевили. В ту пору, когда кино, пройдя  стадию курьезного новшества, уже обещало стать серьезной индустрией, он был  честолюбивым молодым человеком двадцати шести лет с некоторой суммой  свободных средств, удачно сочетавшим в себе финансовые способности  и практическое знание шоу-бизнеса. С тех пор минуло девять лет.  Киноиндустрия, отвергшая десятки людей с лучшими, чем у него  финансовыми способностями, более богатым воображением и массой  великолепных идей, именно его вынесла наверх… и вот теперь он сидел  здесь, лицезрел богоподобную Глорию, ради которой юный Стюарт Холком отправился  из Нью-Йорка в Пасадену, и знал, что сейчас она закончит  танцевать и подойдет, чтобы сесть по левую руку от него.    

Он надеялся, что она поспешит. Устрицы были поданы уже  несколько минут назад.    

Тем временем Энтони, место которого было слева  от Глории, танцевал с ней, держась все время одной и той же  четверти площадки. Для других претендентов, если б таковые нашлись, это  должно было означать: «Какого черта, вас только не хватало!» Ясно, что  им было не до других.    

— Должен заметить, — начал он, глядя на нее сверху  вниз, — вы просто прекрасны сегодня.    

Ее глаза сверкнули всего в полуфуте от его  лица.    

— Благодарю вас… Энтони.    

— Мне даже делается не по себе, — добавил он.  На этот раз без улыбки.    

— Вы тоже выглядите неплохо.    

— Ну разве это не здорово? — рассмеялся  он. — Мы уже хвалим друг друга.    

— А вы что, обычно никого не хвалите? —  спросила она быстро, как бы ловя его на слове, как делала всегда,  если в словах собеседника содержалось хоть что-то относящееся к ней  и не до конца понятное.    

Он понизил голос, и когда говорил, в его  словах очень трудно было угадать насмешку.    

— Разве священник хвалит Папу?    

— Не знаю, но это, пожалуй, самый странный  комплимент, который я когда-либо слышала.    

— Может, мне лучше попробовать банальности?    

— Нет, не стоит так напрягаться. Посмотрите лучше  на Мюриэл! Вон там, недалеко от нас.    

Он оглянулся. Мюриэл расположила свою разрумяненную  щеку на лацкане пиджака Мори Нобла, а ее напудренная левая рука  обвилась вокруг его шеи. Невольно возникал вопрос, почему она упускает  такую возможность схватить его за шкирку. Ее взгляд, устремленный  в потолок, блуждал по какой-то весьма размашистой траектории, бедра  покачивались, и еще она не переставала что-то вполголоса напевать.  На первый взгляд могло показаться, что она переводила песню  на какой-то иностранный язык, но при ближайшем рассмотрении  становилось ясно, что она просто пыталась заполнить такты музыки единственными  словами, которые знала — словами из названия.    

     

Он — любитель рэгги,    

Любитель.    

Такой любитель рэгги…    

Любитель рэгги, ага, ага,    

Такой любитель, ага, ага…    

     

и дальше в том же духе, фразами еще более  странными и варварскими. Когда она ловила на себе веселые взгляды  Энтони и Глории, то полуприкрывала глаза и удостаивала  их лишь слабой улыбки, давая понять, что музыка, вливаясь  в ее душу, погружает все ее существо в экстатический, бесконечно  обольстительный транс.    

Музыка кончилась, и они вернулись к своему  столику, чей одинокий, но полный достоинства обитатель поднялся навстречу  и одарил каждого из них такой благожелательной улыбкой, что  у всех возникло ощущение, будто он пожал им руки  и поздравил с блестящим выступлением.    

— Блокхэд никогда не желает танцевать!  Я подозреваю, что у него деревянная нога, — заметила Глория,  обращаясь ко всем за столом. Трое молодых людей смущенно  зашевелились, а джентльмен, имевшийся в виду, болезненно поморщился.    

Это был тот самый камень преткновения в развитии  отношений Бликмана и Глории. Она безжалостно коверкала его фамилию.  Сначала это было «Блокхауз». потом еще более обидное «Блокхэд». Призвав  на помощь все свое чувство юмора, он потребовал, чтоб она звала его  по имени; она, покоряясь, несколько раз назвала, потом все как-то само  собой, с насмешливым раскаянием, но неизбежно вернулось  к «Блокхэду».    

Конечно, это было зло и безрассудно.    

— Боюсь, мистер Бликман подумает, что мы просто толпа  насмешников, — вздохнула Мюриэл, указывая на него наколотой  на вилку устрицей.    

— Он, видимо, так и думает, — пробормотала Рэйчел.    

Энтони старался припомнить, говорила ли она что-нибудь  до сих пор. И не мог. Это были первые ее слова.    

Неожиданно мистер Бликман принялся откашливаться, потом  громко и отчетливо произнес:    

— Напротив. Когда говорит мужчина, эта никого  не удивляет. За его словами стоит, по меньшей мере, несколько  тысячелетий традиции. А женщина — это, как бы выразиться,  таинственный рупор будущего.    

В оглушительной тишине, которую вызвало это  поразительное наблюдение, Энтони вдруг поперхнулся устрицей и поспешно  прижал к лицу салфетку. Рэйчел и Мюриэл попробовали рассмеяться,  но это получилось жалко и довольно растерянно; делая отчаянные  попытки, чтобы не расхохотаться, с красными от натуги лицами Дик  и Мори присоединились к ним.    

«Господи, — подумал Энтони. — Это ведь субтитры  из какого-то фильма. Он что, заучивает их?»    

Только Глория не издала ни звука. Она смотрела  на Бликмана с молчаливым неодобрением.    

— Ради всего святого! Где вы только это откопали?    

Бликман настороженно взглянул на нее, еще  не понимая, к чему она клонит. Но быстро пришел в себя  и изобразил на лице вежливую, понимающе-терпеливую улыбку  интеллектуала, попавшего в компанию незрелой и испорченной молодежи.    

Из кухни прибыл суп — но одновременно  с этим из бара появился дирижер оркестра, с лицом того оттенка,  который может сообщить лишь большая кружка пива. Таким образом, супу было  предоставлено остывать, а публике была предложена баллада под названием  «Все у тебя в порядке, кроме жены».    

Подали шампанское — и вечеринка обрела более  раскованный характер. Мужчины, исключая Ричарда Кэрэмела, пили уже  не стесняясь, Глория и Мюриэл тоже не забывали потягивать  из своих стаканов; Рэйчел Джеррил к спиртному не притрагивалась.  Они пересиживали вальсы, но танцевали под любую другую музыку — все,  кроме Глории, которая выглядела усталой и предпочитала сидеть, покуривая,  за столом и взгляд её то угасал, то загорался интересом,  в зависимости от того слушала она Бликмана или замечала среди  танцующих хорошенькую женщину. Несколько раз Энтони много дал бы  за то, чтоб узнать, о чем говорил с ней Бликман. А тот  жевал сигару, гоняя ее из одного угла рта в другой,  и к концу обеда настолько расслабился, что позволял себе довольно  развязные жесты.    

Часов в десять Энтони пригласил Глорию танцевать. Когда  они удалились от стола настолько, что их не могли слышать, она  негромко сказала:    

— Двигаемся к выходу. Я хочу спуститься  в аптечный киоск.    

Энтони покорно стал вести ее сквозь толпу  в означенном направлении; в холле она оставила его и через  минуту появилась уже с накинутым на руку пальто.    

— Хочу купить желатиновых лепешек, — сказала она,  как бы насмешливо извиняясь, — а для чего на этот раз,  ни за что не догадаетесь. Просто захотелось погрызть ногти,  и сейчас, похоже, начну, если не достану лепешек. — Она  вздохнула, и когда они оказались в пустом лифте, продолжила. —  Я, бывает, грызу их целыми днями. Потому что грызу себя. Извините  за каламбур. Это получилось само собой — просто слова так сошлись.  Глория Гилберт — женщина-каламбурист.    

Добравшись до первого этажа, они, не сговариваясь,  миновали гостиничный буфет, спустились по широкой парадной лестнице и,  поблуждав по коридорам, уже в здании вокзала нашли аптечный киоск.  После тщательного изучения прилавка с косметикой она купила то, что  хотела. Затем, повинуясь какому-то общему невысказанному импульсу, они  направились, рука в руке, не туда откуда пришли, а прямо  на Сорок третью улицу.    

В ночи лепетала капель; было почти тепло и легкий ветерок,  ластившийся к тротуару, принес вдруг Энтони ощущение такой невозможной  сейчас безмятежной весны. Над ними — в синем обломанном  прямоугольнике неба, вокруг — в нежности веющего воздуха, витало  обманчивое ощущение перемен, обещая освобождение от той давящей духоты,  из которой они только что выбрались; и в какой-то момент  приглушенные ночью звуки машин, бормотанье воды в сливных колодцах вдруг  показались ему утратившим свою плоть продолжением музыки, под которую они  только что танцевали. Слова Энтони возникли как бы сами собой из того  затаенно-желанного, что эта ночь зачала в их сердцах.    

— Давайте возьмем такси и прокатимся, — предложил  он, избегая смотреть на нее. О, Глория, Глория!    

Таксомотор зевал у тротуара. И когда  он отчалил, как лодка, пускающаяся в бескрайний лабиринт,  и затерялся среди первозданно огромных глыб неосвещенных зданий, среди  то затихающих, то бьющих прямо в уши выкриков и звонов,  Энтони обнял девушку, притянул к себе и поцеловал во влажные  детские губы.    

Она ничего не сказала. Просто подняла к нему свое  бледное лицо, по которому, как лунный свет сквозь листву, блуждали  сумрачные полосы и пятна. Глаза были словно искрящаяся рябь на белом  озере ее лица; тени волос очерчивали лоб отчетливым и отчужденным сумраком.  Здесь не было и не могло быть никакой любви. Ее красота  была холодна, как этот сырой ветер, как чуть влажная мягкость ее губ.    

«Вы сейчас так похожи на лебедя», прошептал  он наконец. Ответом было бормотанье тишины. В отдельные моменты  он чувствовал, что все готово рассыпаться в прах, и удержаться  на грани этого небытия, сохранить возникавшее из мрака ощущение, что  она, неудержимая, невесомая словно перышко все еще здесь, можно было только  крепче сжимая ее в объятиях. Не в силах сдерживать переполнявшего  его восторга и в то же время не желая, чтоб она  заметила — тогда исчезла бы эта великолепная недвижность  ее черт, — Энтони, отворачивая лицо, беззвучно и ликующе  смеялся. А поцелуй — он был словно цветок, прижатый к лицу,  это невозможно было описать и еще труднее запомнить; словно божественное  сияние ее красоты, уже истаивая, мимолетно коснулось его сердца.    

… Громады зданий потонули в оттепельном мраке, это был  уже Центральный Парк; прошло еще несколько минут, и вот огромный белый  призрак музея «Метрополитен» проплыл величественно мимо, раскатисто откликаясь  на шум мотора.    

— Господи Боже мой, Глория!    

Глаза ее внимательно смотрели на него сквозь  тусклую толщу тысячелетий; все чувства, которые она могла испытывать, все  слова, которые она могла произнести, были ничто в сравнении с полнотой  ее молчания, немыми на фоне красноречия ее красоты…  и ее тело, совсем рядом с ним, стройное и бесстрастное.    

— Скажите ему, чтоб поворачивал, — проронила  она, — и пусть едет побыстрее…    

Наверху, в ресторанном зале было жарко. Стол,  уставленный пепельницами, заваленный мятыми салфетками, состарился  и обрюзг. Они вошли как раз в перерыве между танцами, Мюриэл Кэйн  с неописуемым лукавством подняла на них глаза:    

— А где это вы были?    

— Ходили звонить маме, — холодно отозвалась  Глория. — Я ей обещала. Мы что, пропустили танец?    

И тут произошло то самое, весьма незначительное  по сути событие, которое Энтони имел причины вспоминать и много лет  спустя. Джозеф Бликман, откинувшись на спинку стула, смерил его странным  долгим взглядом, в котором непостижимым образом смешалось множество самых  разных чувств. На появление Глории он отреагировал лишь поднявшись  со стула и тут же вернулся к разговору с Ричардом  Кэрэмелом о влиянии литературы на киноискусство.    

     Волшебство    

     

Властительное и нежданное чудо прошедшей ночи таяло вместе  с томительной смертью последних звезд и преждевременным рождением  первых мальчишек-газетчиков. Пламя сжалось до размеров утлого  платонического огонька, белый жар ушел из железа, сиянье покинуло угли.    

Вдоль книжных полок, занимавших всю стену, крался дерзкий  и холодный снопик солнечного луча, безразлично, даже словно бы  неодобрительно касаясь Терезы Французской и  Эни-суперженщины, Дженни  из восточного балета и Зулейки-заклинательницы… даже Хужер Кора  , — потом, скользнув вниз, в глубину веков, жалостливо прильнул  к не знающим покоя теням Елены , Таис , Саломеи и  Клеопатры .    

Энтони, выбритый и умытый, сидел в самом глубоком  из своих кресел и наблюдал за ним, пока тот, повинуясь движению  солнца, не исчез, проскользив по заискрившимся ворсинкам ковра.    

Было десять часов. Брошенная у его ног «Санди Таймс»  фотографией на первой странице и редакционной статьей, отделом  общественных отношений и спортивной страницей вешала о том, что  за истекшую неделю мир сильно преуспел в деле движения к некой,  пусть несколько туманной, но вполне величественной цели. Энтони,  со своей стороны, за этот срок один раз побывал у деда, дважды  у своего брокера и трижды — у портного,  а в последний час последнего дня недели еще и поцеловал  очаровательную и очень красивую девушку.    

Когда он добрался домой, воображение его буквально  кишело возвышенными и, в общем, несвойственными ему мечтами. Куда-то разом  пропали все вопросы, исчезла вечная проблема решения и перерешивания.  Он испытывал бесподобное ощущение, которое нельзя было назвать ни умственным,  ни физическим, ни смесью этих двух; в тот момент,  не оставляя места ничему иному, его поглотила любовь к жизни.  Он готов был даже ничего не продолжать, а просто сохранять  единственность и уникальность этого переживания.    

Энтони был почти беспристрастно убежден, что ни одна  из женщин, которых он знал, не шла ни в какое  сравнение с Глорией. Она была глубоко своеобразна, искренность  ее была бесподобна — по крайней мере в этих двух вещах он был  уверен. Рядом с ней те две дюжины школьниц и дебютанток, молодых  замужних женщин и потаскушек, с которыми он имел дело, были  просто особями женского пола в самом презрительном смысле слова.  Предназначенные зачинать и вынашивать, они распространяли вокруг себя  неистребимый запах пещеры и детской.    

До сих пор, насколько он мог заметить, она  не собиралась подчиняться его воле или тешить его тщеславие — правда,  тешил уже сам факт, что она не пренебрегала его компанией. На самом  деле у него вообще не было причин думать, что она одаривает его  чем-то большим, нежели всех прочих. В этом тоже не было ничего  странного. Самая мысль о какой-то особой связи, установившейся между ними  после вчерашнего вечера, была смутной до раздражения. Да и сама  она отвергла и погребла это происшествие со всей решительностью  неправоты. Имелось просто двое молодых людей, достаточно разумных для того,  чтоб отличить игру фантазии от чего-то настоящего, которые самой легкостью  своих встреч и расставаний как бы спешили заявить о полнейшей  невинности этой игры.    

Придя к такому решению, он направился  к телефону и позвонил в «Плаза».    

Глории не было. Мать понятия не имела, куда она  отправилась и когда вернется.    

И это вдруг со всей очевидностью доказало, что все  его прежние рассуждения никуда не годились. В том, что Глории  не оказалось дома, был элемент какой-то черствости, даже непристойности.  Он заподозрил, что своим отсутствием она именно хотела поставить его  в дурацкое положение. Чтобы вернувшись, обнаружить его в роли  воздыхателя. Неплохо задумано! Надо было подождать еще пару часов, дать  ей время понять, что для него это тоже ничего не значит. Черт его  дернул! Еще подумает, что он возомнил, будто она чуть ли  не влюбилась в него. Вообразит, что он принял близко  к сердцу этот вполне тривиальный эпизод.    

Он вспомнил, как в прошлом месяце швейцар  из его дома, которому он провозгласил довольно спонтанную лекцию  о «мужском братстве», счел это достаточным поводом, чтоб явиться  на следующий день просто поболтать и, усевшись на диван, занимался  этим добрых полчаса. А что если и Глория, с ужасом подумал  Энтони, воспринимает его так же, как сам он — этого привратника.  Его — Энтони Пэтча! Кошмар!    

И ему даже не пришло в голову, что  он не играет во всем этом вообще никакой роли, и совсем  не Глория управляет их отношениями, а некая куда более  могущественная сила, для которой он был просто светочувствительной  пластинкой, на каких делают фотографии. Какой-то вселенский фотограф навел  свою камеру на Глорию, щелк! — и бедной пластинке ничего  не остается, как только рисовать изображение; она — раба своей  природы, как и все прочие вещи.    

Вот и сейчас, лежа на диване, уставившись  в оранжевое пятно абажура, перебирая тонкими пальцами темные пряди волос,  он не переставая воображал картины. Вот она в каком-то магазине,  представлял Энтони, изящно расхаживает среди бархата и мехов, жизнерадостно  шурша на ходу своим платьем; это мир шелеста шелков и прохладного  грудного смеха, мир запахов убитых, но еще живых цветов. И все эти  Минни и Перл, Джуэл и Дженни кружат возле нее словно фрейлины,  разворачивая истонченную хрупкость креп-жоржета, нежнейший шифон, отзывающийся  едва уловимым пастельным тоном на румянец ее щек, бело-молочное  кружево, готовое объять пенистым хаосом ее шею… камка в наши дни  используется разве что для обивки диванов да на одеяния священников,  а о тканях Самарканда помнят лишь поэты-романтики.    

Теперь она где-то в другом месте, примеряет сотни  шляпок, каждую стремясь увидеть на себе в сотне ракурсов, тщетно  выискивая поддельные вишни, которые могли бы поспорить цветом  с ее губами, или плюмажи под стать ее гибкому стану.    

Настанет полдень и она будет спешить по Пятой  авеню: нордический Ганимед , изящно развевающий меха при каждом шаге; щеки все  румянее от ударов ветряной кисти, дыханье — восхитительный туман  в морозном воздухе. И повернутся двери «Ритца», расступится толпа,  и несколько десятков мужских взглядов дрогнут и замрут, вспомнив  забытые мечты, которые она пробудит в мужьях всех этих тучных, неуклюжих  женщин.    

Час пополудни. Она терзает вилкой самое сердце влюбленного  в нее артишока, в то время как се сопровождающий довольствует  себя бессвязным репертуаром уже покорившегося мужчины.    

Четыре часа: ее маленькая ножка движется в такт  мелодии, её лицо так выделяется среди толпы, партнер ее счастлив,  словно приласканный щенок и  не менее безумен, чем пресловутый  шляпник … А потом — потом неспешно надвинется вечер, и будет,  возможно, другая оттепель. Рекламы расплещутся светом по улицам.  И кто знает? Не более благоразумные чем он, может быть, они тоже  попытаются вновь войти в эту картину из теней и света, которую  Энтони с Глорией видели прошлым вечером на притихшей авеню. И, может  быть, у них получится, кто знает! И тысяча такси будет зевать  на тысяче углов; только для него тот поцелуй станет уже безвозвратным  прошлым. В тысяче обликов Таис вновь будет подзывать такси, вновь вскидывать  лицо для ласки. Бледность ее вновь будет девственной и прекрасной,  а поцелуй ее будет целомудрен как лунный свет…    

Он взволнованно вскочил на ноги. И почему,  черт побери, ей вздумалось куда-то уйти! Наконец он понял, чего  хотел — поцеловать ее еще раз, найти успокоение  в ее великой неподвижности. Именно она могла положить конец его  беспокойству, и все недовольство его коренилось в ней.    

Энтони оделся, вышел на улицу — что, по сути,  нужно было сделать уже давно — и направился к Ричарду Кэрэмелу:  слушать последнюю редакцию последней главы «Демона-любовника».  Он не звонил Глории до шести. Он не мог застать  ее до восьми и — о, вершина падения — она сказала, что  может встретиться с ним только после обеда во вторник. Он так  брякнул трубку на рычаг, что по полу поскакали отлетевшие кусочки  эбонита.    

     Черная магия    

     

Вторник выдался решительно морозным. Когда  он в промерзлые два часа пополудни явился к ней и они  пожимали друг другу руки, Энтони с недоумением спрашивал себя:  целовал ли он вообще когда-нибудь эту девушку; сейчас это казалось  ему почти невероятным, а она вообще вряд ли помнила.    

— В воскресенье я звонил вам четыре раза, —  сообщил он.    

— Неужели? А зачем?    

В голосе ее прозвучало удивление,  а на лице отразился некоторый интерес. Он молча выругал себя  за то, что признался ей. Следовало бы догадаться, что ее гордыня  едва ли польстится на столь жалкий триумф. Но тогда он даже  не предполагал всей правды; никогда не страдая от недостатка  мужского внимания, Глория почти не прибегала к обычным женским  хитростям с заигрыванием и вождением за нос, что обыкновенно  в такой чести у ее сестер по полу. Когда мужчина  ей просто нравился, достаточно было легкого флирта, но если она  начинала думать, что может влюбиться, следовал решительный и бесповоротный  разрыв. Ее очарование обладало прекрасно развитым инстинктом  самосохранения.    

— Я очень хотел вас видеть, — признался он. —  Нам нужно с вами поговорить, серьезно поговорить, и желательно  в таком месте, где мы можем быть одни. Вы не против?    

— Что вы имеете в виду?    

— Я имею в виду не за чайным  столом, — сказал он.    

— Ну ладно, только не сегодня. Сейчас мне  хорошо бы размяться. Идемте гулять!    

На улице было сыро и холодно. Вся лютая ненависть,  копившаяся в бешеном сердце февраля, свилась в клубок пронизывающего  ледяного ветра, который рвался из Центрального парка вдоль Пятой авеню.  Разговаривать было почти невозможно, и весь этот дискомфорт лишь усиливал  раздражение и рассеянность Энтони. Повернув на Шестьдесят первую  улицу, он вдруг заметил, что Глории рядом нет. Он оглянулся. Она  стояла неподвижно футах в сорока позади, и лицо ее, полускрытое  воротником шубы, выражало гнев, а может быть и насмешку —  он не мог определить что именно. Энтони двинулся назад.    

— Ну, стоит ли ради меня прерывать вашу  прогулку! — воскликнула она.    

— Простите, ради Бога, — отозвался  он смущенно. — Я слишком быстро иду?    

— Я замерзла, — объявила она, — и хочу  домой. И вы идете слишком быстро.    

— Простите.    

Теперь, уже рядом, они направились к гостинице. Ему так  хотелось заглянуть ей в лицо.    

— Обычно, находясь в моем обществе, мужчины  не бывают так погружены в себя.    

— Извините.    

— Это очень интересно — то, что вы говорите.    

— Пожалуй, слишком холодно для прогулок, — отозвался  он, едва скрывая раздражение.    

Она ничего не ответила, а он старался  угадать — простится ли она с ним у входа в отель.  Не говоря ни слова, она проследовала через вестибюль и только  входя в лифт, коротко обронила:    

— Можете подняться, если хотите.    

Он колебался лишь долю секунды.    

— Наверное, мне лучше зайти в другой раз.    

— Как вам будет угодно, — было произнесено как бы  между прочим. А главной заботой в жизни было поправить перед зеркалом  выбившийся локон. Щеки ее разрумянились, глаза сверкали, — никогда  еще не казалась она такой красивой, такой бесконечно желанной.    

Презирая себя, он все-таки тащился по коридору  десятого этажа в раболепном полушаге позади нее; торчал в гостиной,  пока она выходила сбросить свои меха. Что-то не связывалось  в сознании — в собственных глазах он потерял часть  достоинства; по какому-то не очень понятному для него самого, но весьма  важному счету, Энтони потерпел полное поражение.    

Однако, к тому времени, как она опять появилась  в гостиной, Энтони уже сумел на достаточно приемлемом уровне все себе  объяснить. В конце концов, главного он добился. Он хотел  подняться к ней — и вот он здесь. И все же  унижение, которое он испытал в лифте, продолжало питать его  чувства — ведь она так нестерпимо обидела его. Настолько нестерпимо, что  когда Глория вошла в комнату, он невольно начал довольно резко:    

— А кто этот Бликман, Глория?    

— Деловой партнер отца.    

— Странный он какой-то.    

— Вы ему, кстати, тоже не понравились, —  сказала она с неожиданной улыбкой.    

Энтони тоже рассмеялся.    

— Весьма этим польщен. Он, наверное, считает меня  э-э… — и внезапно закончил. — Он влюблен в вас?    

— Понятия не имею.    

— Да уж наверное, — настаивал он. —  Естественно, влюблен. Помню, как он смотрел на меня, когда  мы вернулись к столу. И если б вы не сочинили про  этот телефонный звонок, он наверняка организовал бы покушение  на меня банды кинозлодеев где-нибудь в темном углу.    

— Ничего подобного. Потом я рассказала ему, что было  на самом деле.    

— Рассказали, ему?    

— Он спросил.    

— Мне это совсем не нравится, — с укором  начал он.    

Глория рассмеялась.    

— Кто бы мог подумать.    

— И потом, какое ему дело?    

— Никакого, поэтому я и рассказала.    

Энтони в бешенстве закусил губу.