1 2 3 4 5 6 7 
Они  засунули в постель молодому еврею из Нью-Йорка кусок лимонного торта; несколько  вечеров подряд, дунув на горелку у Эмори в комнате, выключали газ во всем доме,  к несказанному удивлению миссис Двенадцать и домового слесаря; все имущество  пьющих плебеев – картины, книги, мебель – они перетащили в ванную, чем сильно  озадачили приятелей, когда те, прокутив ночь в Трентоне и еще не проспавшись,  обнаружили такое перемещение; искренне огорчились, когда пьющие плебеи решили  обратить все в шутку и не затевать ссоры; они с вечера до рассвета дулись в  двадцать одно, банчок и «рыжую собаку», а одного соседа уговорили по случаю дня  рождения закатить ужин с шампанским. Поскольку виновник торжества остался  трезв, Керри и Эмори нечаянно столкнули его по лестнице со второго этажа, а  потом, пристыженные и кающиеся, целую неделю ходили навещать его в больнице.    

– Скажи  ты мне, кто все эти женщины? – спросил однажды Керри, которому обширная корреспонденция  Эмори не давала покоя. – Я тут смотрел на штемпели – Фармингтон и Добс,  Уэстовер и Дана-Холл – в чем дело?    

Эмори  ухмыльнулся.    

– Это  все более или менее в Миннеаполисе. – Он стал перечислять: – Вот это –  Мэрилин де Витт, она хорошенькая и у нее свой автомобиль, что весьма удобно;  это – Салли Уэдерби, она растолстела, просто сил нет; это – Майра Сен-Клер,  давнишняя пассия, позволяет себя целовать, если кому охота…    

– Какой  у тебя к ним подход? – спросил Керри. – Я и так пробовал, и этак, а  эти вертихвостки меня даже не боятся.    

– Ты  – типичный «славный юноша», может, поэтому?    

– Вот-вот.  Каждая мамаша чувствует, что со мной ее дочка в безопасности. Даже обидно,  честное слово. Если я пытаюсь взять девушку за руку, она смеется надо мной и не  отнимает руку, как будто это посторонний предмет и к ней не имеет никакого  отношения.    

– А  ты играй трагедию, – посоветовал Эмори – Говори, что ты – неистовая  натура, умоляй, чтобы она тебя исправила, взбешенный уходи домой, а через  полчаса возвращайся – бей на нервы…    

Керри  покачал головой.    

– Не  выйдет. Я в прошлом году написал одной девушке серьезное любовное письмо. В одном  месте сорвался и написал: «О черт, до чего я вас люблю!» Так она взяла  маникюрные ножницы, вырезала «о черт», а остальное показывала всем  одноклассницам. Нет, это безнадежно. Я для них просто «добрый славный Керри».    

Эмори попробовал  вообразить себя в роли «доброго славного Эмори». Ничего не получилось.    

Настал  февраль с мокрым снегом и дождем, ураганом пронеслась зимняя экзаменационная  сессия, а жизнь в «Униви 12» текла все так же интересно, хоть и бессмысленно.  Раз в день Эмори заходил поесть сандвичей, корнфлекса и картофеля «жюльен» «У  Джо», обычно вместе с Керри или с Алексом Коннеджем. Последний был  немногословный прилиза из школы Хочкисс, который жил в соседнем доме и, так же  как Эмори, поневоле держался особняком, потому что весь его класс поступил в  Йель. Ресторанчик «У Джо» не радовал глаз и не блистал чистотой, но там можно  было подолгу кормиться в кредит, и Эмори ценил это преимущество. Его отец  недавно провел какие-то рискованные операции с акциями горнопромышленной  компании, и содержание, которое он определил сыну, было хотя и щедрое, но  намного скромнее, чем тот ожидал.    

«У Джо»  было хорошо еще тем, что туда не заглядывали любознательные старшекурсники, так  что Эмори, в обществе приятеля или книги, каждый день ходил туда, рискуя  сгубить свое пищеварение. Однажды в марте, не найдя свободного столика, он  уселся в углу зала напротив другого студента, прилежно склонившегося над  книгой. Они обменялись кивками. Двадцать минут Эмори уплетал булочки с беконом  и читал «Профессию миссис Уоррен» (на Бернарда Шоу он наткнулся случайно, когда  во время сессии рылся в библиотеке); за это время его визави, тоже не  переставая читать, уничтожил три порции взбитого молока с шоколадом.    

Наконец  Эмори стало любопытно, что тот читает. Он разобрал вверх ногами заглавие и фамилию  автора «Марпесса», стихи Стивена Филлипса. Это ничего ему не сказало, поскольку  до сих пор его познания в поэзии сводились к хрестоматийной классике типа «Мод,  сойди в тенистый сад» Теннисона и к навязанным ему на лекциях отрывкам из  Шекспира и Мильтона.    

Чтобы  как-то вступить в разговор, он сперва притворно углубился в свою книгу, а потом  воскликнул, как бы невольно:    

– Да,  вещь первый сорт!    

Незнакомый  студент поднял голову, и Эмори изобразил замешательство.    

– Это  вы про свою булочку? – Добрый, чуть надтреснутый голос как нельзя лучше  гармонировал с большими очками и с выражением искреннего интереса ко всему на  свете.    

– Нет, –  отвечал Эмори, – это я по поводу Бернарда Шоу. – Он указал на свою  книгу.    

– Я  ничего его не читал, все собираюсь. – И продолжал после паузы: – А вы  читали Стивена Филлипса? И вообще поэзию любите?    

– Еще  бы, – горячо отозвался Эмори. – Филлипса я, правда, читал немного.  (Он никогда и не слышал ни о каком Филлипсе, если не считать покойного Дэвида  Грэма.[5])    

– По-моему,  очень недурно. Хотя он, конечно, викторианец.    

Они  пустились в разговор о поэзии, попутно представились друг другу, и собеседником  Эмори оказался «тот заумный Томас Парк Д’Инвильерс», что печатал страстные  любовные стихи в «Литературном журнале». Лет девятнадцати, сутулый,  голубоглазый, он, судя по общему его облику, не очень-то разбирался в таких  захватывающих предметах, как соревнование за место в социальной системе, но  литературу он любил, и Эмори подумал, что таких людей не встречал уже целую  вечность. Если б только знать, что группа из Сент-Пола за соседним столом не  принимает его самого за чудака, он был бы чрезвычайно рад этой встрече. Но те  как будто не обращали внимания, и он дал себе волю – стал перебирать десятки  произведений, которые читал, о которых читал, про которые и не слышал, –  сыпал заглавиями без запинки, как приказчик в книжном магазине Брентано.  Д’Инвильерс в какой-то мере поддался обману и возрадовался безмерно. Он уже  почти пришел к выводу, что Принстон состоит наполовину из безнадежных  филистеров, а наполовину из безнадежных зубрил, и встретить человека, который  говорил о Китсе без ханжеских ужимок и в то же время явно привык мыть руки,  было для него праздником.    

– А  Оскара Уайльда вы читали? – спросил он.    

– Нет.  Это чье?    

– Это  человек, писатель, неужели не знаете?    

– Ах  да, конечно. – Что-то слабо шевельнулось у Эмори в памяти. – Это не о  нем была оперетка «Терпение»?    

– Да,  о нем. Я только что прочел одну его вещь, «Портрет Дориана Грея», и вам очень  советую. Думаю, что понравится. Если хотите, могу дать почитать.    

– Ну  конечно, спасибо, очень хочу.    

– Может  быть, зайдете ко мне? У меня и еще кое-какие книги есть.    

Эмори  заколебался, бросил взгляд на компанию из Сент-Пола – среди них был и великолепный,  неподражаемый Хамберд – и прикинул, что ему даст приобретение этого нового  друга. Он не умел, и так никогда и не научился, заводить друзей, а потом  избавляться от них – для этого ему не хватало твердости, так что он мог только  положить на одну чашу весов бесспорную привлекательность и ценность Томаса  Парка Д’Инвильерса, а на другую – угрозу холодных глаз за роговыми очками,  которые, как ему казалось, следили за ним через проход между столиками.    

– Зайду  с удовольствием.    

Так он  обрел «Дориана Грея» и «Деву скорбей Долорес», и «La belle dame sans merci»[6]. Целый месяц  он только ими и жил. Весь мир стал увлекательно призрачным, он пытался смотреть  на Принстон пресыщенным взглядом Оскара Уайльда и Суинберна, или «Фингала  О’Флаэрти» и «Альджернона Чарльза», как он их называл с претенциозной  шутливостью. До поздней ночи он пожирал книги – Шоу, Честертона, Барри, Пинеро,  Йетса, Синга, Эрнеста Доусона, Артура Саймонса, Китса, Зудермана, Роберта Хью  Бенсона, «Савойские оперы» – все подряд, без разбора: почему-то ему вдруг  показалось, что он годами ничего не читал.    

Томас  Д’Инвильерс стал сначала не столько другом, сколько поводом. Эмори виделся с  ним примерно раз в неделю, они вместе позолотили потолок в комнате Тома, обили  ее фабричными гобеленами, купленными на распродаже, украсили высокими  подсвечниками и узорными занавесями. Эмори привлекали в Томе ум и склонность к  литературе без тени изнеженности или аффектации. Из них двоих больше пыжился  сам Эмори. Он старался, чтобы каждое его замечание звучало как эпиграмма, что  не так уж трудно, если относиться к искусству эпиграммы не слишком  взыскательно. В «Униви 12» все это было воспринято как новая забава. Керри  прочел «Дориана Грея» и изображал лорда Генри – ходил за Эмори по пятам,  называл его «Дориан» и делал вид, что поощряет его порочные задатки и томный,  скучающий цинизм. Когда Керри вздумал разыграть эту комедию в столовой, к  великому изумлению окружающих, Эмори от смущения страшно обозлился и в  дальнейшем блистал эпиграммами только при Томе Д’Инвильерсе или у себя перед  зеркалом.    

Однажды Том  и Эмори попробовали читать стихи – свои и лорда Дансэни – под музыку, для чего  был использован граммофон Керри.    

– Давай  нараспев! – кричал Том. – Ты не урок отвечаешь. Нараспев!    

Эмори,  выступавший первым, надулся и заявил, что не годится пластинка – слишком много  рояля. Керри в ответ стал кататься по полу, давясь от смеха.    

– А  ты заведи «Цветок и сердце», – предложил он. – Ой, не могу, держите  меня!    

– Выключите  вы этот чертов граммофон, – воскликнул Эмори, весь красный от  досады. – Я вам не клоун в цирке.    

Тем  временем он не оставлял попыток деликатно открыть Д’Инвильерсу глаза на пресловутую  социальную систему, – он был уверен, что по существу в этом поэте меньше  от бунтаря, чем в нем самом, и стоит ему прилизать волосы, ограничить себя в  разговорах и завести шляпу потемнее оттенком, как любой ревнитель условностей  признает его своим. Однако нотации на тему о фасоне воротничков и строгих  галстуках Том пропускал мимо ушей, даже отмахивался от них, и Эмори отступился  – только наведывался к нему раз в неделю да изредка приводил его в «Униви 12».  Насмешники соседи прозвали их «Доктор Джонсон и Босуэлл».[7]    

Алек  Коннедж, чаще заходивший в гости, в общем относился к Д’Инвильерсу хорошо, но  побаивался его как «заумного». Керри, разглядевший за его болтовней о поэзии  крепкую, почти респектабельную сердцевину, от души наслаждался и, заставляя его  часами читать стихи, лежал с закрытыми глазами у Эмори на диване и слушал:    

     

Она проснулась или спит? На шее    

След пурпурный лобзанья все  виднее;    

Кровь из него сочится – и она    

От этого прекрасней и нежнее…    

     

– Это  здорово, – приговаривал он вполголоса. – Это старший Холидэй  одобряет. По всему видно, великий поэт.    

И Том,  радуясь, что нашлась публика, без устали декламировал «Поэмы и баллады», так  что Керри и Эмори скоро уже знали их почти так же хорошо, как он сам.    

Весной  Эмори принялся сочинять стихи в садах больших поместий, окружающих Принстон,  где лебеди на глади прудов создавали подходящую атмосферу и облака неспешно и  стройно проплывали над ивами. Май наступил неожиданно быстро, и, вдруг  почувствовав, что стены не дают ему дышать, он стал бродить по университетскому  городку в любое время дня и ночи, под звездами и под дождем.    

     ВЛАЖНАЯ СИМВОЛИЧЕСКАЯ  ИНТЕРЛЮДИЯ    

     

Пала  ночная мгла. Она волнами скатилась с луны, покружилась вокруг шпилей и башен, потом  осела ближе к земле, так что сонные пики по-прежнему гордо вонзались в небо.  Фигуры людей, днем сновавшие, как муравьи, теперь мелькали на переднем плане  подобно призракам. Таинственнее выглядели готические здания, когда выступали из  мрака, прорезанные сотнями бледно-желтых огней. Вдали, непонятно где, пробило  четверть, и Эмори, дойдя до солнечных часов, растянулся на влажной траве.  Прохлада освежила его глаза и замедлила полет времени – времени, что украдкой  пробралось сквозь ленивые апрельские дни, неуловимо мелькнуло в долгих весенних  сумерках. Из вечера в вечер над университетским городком красиво и печально  разносилось пение старшекурсников, и постепенно, пробившись сквозь грубую  оболочку первого курса, в душу Эмори снизошло благоговение перед серыми стенами  и шпилями, символическими хранителями духовных ценностей минувших времен.    

Башня,  видная из его окна, шпиль которой тянулся все выше и выше, так что верхушка его  была едва различима на фоне утреннего неба, – вот что впервые навело его  на мысль о том, как недолговечны и ничтожны люди, если не видеть в них  преемников и носителей прошлого. Ему приятно было узнать, что готическая  архитектура, вся устремленная ввысь, особенно подходит для университетов, и он  ощутил это как собственное открытие. Ровные лужайки, высокие темные окна – лишь  редко где горит свет в кабинете ученого, – крепко завладели его  воображением, и символом этой картины стала чистая линия шпиля.    

– К  черту, – произнес он громким шепотом, смочив ладони о влажную траву и приглаживая  волосы. – С будущего года берусь за дело. – И однако он знал, что дух  шпилей и башен, сейчас вселивший в него мечтательную готовность к действию,  отпугнет его, когда придет время. Пусть сейчас он сознает только свою  незначительность, – первое же усилие даст ему почувствовать, как он слаб и  безволен.    

Принстон  спал и грезил – грезил наяву. Эмори ощутил какую-то нервную дрожь – может быть,  отклик на неспешное биение университетского сердца. Река, в которую ему  предстоит бросить камень, и еле видные круги от него почти тотчас исчезнут. До  сих пор он не дал ничего. И не взял ничего.    

Запоздалый  первокурсник, шурша клеенчатым плащом, прошлепал по отсыревшей дорожке. Где-то  под невидимым окном прозвучало неизбежное «Подойди на минутку». И до сознания  его наконец дошли сотни мельчайших звуков, заполнивших пелену тумана.    

– О  господи! – воскликнул он вдруг и вздрогнул от звука собственного голоса.  Моросил дождь. Еще минуту Эмори лежал неподвижно, сжав кулаки. Потом вскочил,  ощупал себя и сказал вслух, обращаясь к солнечным часам:    

– Промок  до нитки!    

     НЕМНОЖКО ИСТОРИИ    

     

Летом  того года, когда Эмори перешел на второй курс, в Европе началась война. Бросок  немецких войск на Париж вызвал у него чисто спортивный интерес, в остальном же  он остался спокоен. Подобно зрителю, забавляющемуся мелодрамой, он надеялся,  что спектакль будет длинный и крови прольется достаточно. Если бы война тут же  кончилась, он разозлился бы, как человек, купивший билет на состязание в боксе  и узнавший, что противники отказались драться.    

А больше  он ничего не понял и не почувствовал.    

     «ОГО-ГОРТЕНЗИЯ!»    

     

– Эй,  фигурантки!    

– Начинаем!    

– Эй,  фигурантки, может, хватит дуться в кости, время-то не ждет.    

– Ну  же, фигурантки?    

Режиссер  бестолково бушевал, президент клуба «Треугольник», сам не свой от волнения, то  разражался властными выкриками, то в полном изнеможении валился на стул, уверяя  себя, что никаким чудом им не успеть подготовить спектакль к началу каникул.    

– Ну,  так. Репетируем песню пиратов.    

Фигурантки,  затянувшись напоследок сигаретами, заняли свои места; премьерша выбежала на  передний план, грациозно жестикулируя руками и ногами, и под хлопки режиссера,  громко отбивавшего такт, танец, плохо ли, хорошо ли, был исполнен.    

Клуб  «Треугольник» являл собой подобие огромного растревоженного муравейника. Каждый  год он ставил музыкальную комедию, и в течение всех зимних каникул труппа, хор,  оркестр и декорации разъезжали из города в город. Текст и музыку писали сами  студенты. Клуб пользовался громкой славой: больше трехсот желающих ежегодно  домогались чести стать его членами.    

Эмори, с  легкостью пройдя в первом же туре второго курса в редакционный совет «Принстонской  газеты», вдобавок был введен в труппу на роль пирата по кличке «Кипящий вар». Последнюю  неделю они репетировали «Ого-Гортензию!» ежедневно, с двух часов дня до восьми  утра, поддерживая себя крепким кофе, а в промежутке отсыпаясь на лекциях.  Поразительную картину являл собой зал, где шли репетиции. Большое помещение,  похожее на сарай, и в нем – студенты-пираты, студенты-девушки, студенты-младенцы;  с грохотом воздвигаются декорации; осветитель, проверяя прожектор, направляет  слепящие лучи прямо в чьи-то негодующие глаза; и все время либо настраивается  оркестр, либо звучит лихая клубная песня. Студент, который сочиняет вставные  стихи, стоит в углу и грызет карандаш: через двадцать минут должны быть готовы  еще два куплета – для биса. Казначей и секретарь спорят о том, сколько денег  можно истратить на «эти чертовы костюмы для фермерских дочек»; ветеран, бывший  президентом клуба в 98-м году, уселся на высокий ящик и вспоминает, насколько  проще все это было в его время.    

Как  «Треугольнику» вообще удавалось подготовить спектакль – это покрыто тайной, но  сама подготовка велась азартно, независимо от того, кто из участников заслужит  право носить брелок в виде крошечного золотого треугольника. «Ого-Гортензию!»  переписывали шесть раз, и на программах значились фамилии всех девяти авторов.  Каждая постановка «Треугольника» в первом варианте преподносилась как «что-то  новое, не просто еще одна музыкальная комедия», но, пройдя через руки  нескольких авторов, режиссера, президента и факультетской комиссии, сводилась  все к тем же старым, проверенным канонам, с теми же старыми, проверенными  шутками, и так же буквально накануне отъезда оказывалось, что главный комик не  то исключен, не то заболел, и так же ругали брюнета из состава фигуранток за  то, что «он, черт его дери, не желает бриться два раза в день».    

В  «Ого-Гортензии!» был один блестящий эпизод. В Принстоне существует поверье, что  когда питомец Йеля, член прославленного клуба «Череп и Кости», слышит  упоминание этого священного братства, он обязан покинуть помещение. Существует  и другое поверье: что эти люди неизменно достигают больших успехов в жизни –  собирают уйму денег, или голосов, или купонов – словом, того, что надумают  собирать. И вот на каждом представлении «Ого-Гортензии!» шесть билетов не  пускали в продажу, а на непроданные места сажали самых страшных оборванцев, каких  удавалось нанять на улице, да еще приукрашенных стараниями клубного гримера.  Когда по ходу действия «Арбалет, глава пиратов» говорит, указуя на свой черный  флаг: «Я окончил Йель – вот они. Череп и Кости!» – шести оборванцам было  предписано демонстративно встать и выйти из зала, всем своим видом выражая  глубокую печаль и оскорбленное достоинство. Утверждали, впрочем без достаточных  оснований, что был случай, когда к шести подставным питомцам Йеля присоединился  один настоящий.    

За время  каникул они выступали перед избранной публикой в восьми городах. Эмори больше  всего понравились Луисвилл и Мемфис: здесь умели встретить гостей, варили  сногсшибательный пунш и предлагали взорам поразительное количество красивых  женщин. Чикаго он одобрил за особый задор, выражавшийся не только в громком  вульгарном говоре, но поскольку Чикаго тяготел к Йелю и через неделю туда  должен был прибыть йельский клуб «Веселье», принстонцам досталась только  половина оваций. В Балтиморе они чувствовали себя как дома и все поголовно  влюбились. Крепкие напитки потреблялись там в изобилии; кто-нибудь из актеров  неизменно выходил на сцену в подпитии и потом уверял, что этого требовала его  трактовка роли. В их распоряжении было три железнодорожных вагона, но спали  только в третьем, так называемом «телячьем», куда запихнули оркестрантов. Все  происходило в такой спешке, что скучать было некогда, но когда они, уже к  самому концу каникул, прибыли в Филадельфию, приятно было отдохнуть от спертой  атмосферы цветов и грима, и фигурантки со вздохом облегчения сняли корсеты с  натруженных животов.    

Когда  гастроли кончились, Эмори на всех парах помчался в Миннеаполис, потому что Изабелла  Борже, кузина Салли Уэдерби, должна была провести там зиму, пока ее родители  будут за границей. Изабеллу он помнил маленькой девочкой, с которой когда-то  играл. Потом она уехала в Балтимор – но с тех пор успела обзавестись прошлым.    

Эмори  чувствовал необычайный подъем, он строил планы, нервничал, ликовал. Лететь на  свидание с девушкой, которую он знал в детстве, – это казалось ему в  высшей степени интересным и романтичным, так что он без зазрения совести  телеграфировал матери, чтобы не ждала его… сидел в поезде и тридцать шесть  часов без перерыва думал о себе.    

     НОВОЕ В ЖИЗНИ АМЕРИКИ    

     

Во время  гастрольной поездки Эмори постоянно сталкивался с важным новым явлением  американской жизни, именуемым «вечеринки с поцелуями».    

Ни одна  викторианская мать – а викторианскими были почти все матери – и вообразить не  могла, как легко и привычно ее дочь позволяет себя целовать. «Так ведут себя  только горничные, – говорит своей веселой дочке миссис  Хастон-Кармелайт. – Их сначала целуют, а потом делают им предложение». А  веселая дочка, Общая Любимица, в возрасте от шестнадцати до двадцати двух лет  каждые полгода объявляет о своей новой помолвке и наконец выходит замуж за  молодого Хамбла из фирмы «Камбл и Хамбл», который пребывает в уверенности, что  он – ее первая любовь, да еще в промежутках между помолвками Общая Любимица  (выбранная по тому признаку, что ее чаще всех перехватывают на танцах, в  соответствии с теорией естественного отбора), еще нескольких вздыхателей дарит  прощальными поцелуями при лунном свете, у горящего камина или в полной темноте.    

На  глазах у Эмори девушки проделывали такое, что еще на его памяти считалось  немыслимым: ужинали в три часа ночи в несусветных кафе, рассуждали о всех  решительно сторонах жизни – полусерьезно, полунасмешливо, однако не умея скрыть  возбуждения, в котором Эмори усматривал серьезный упадок нравственности. Но как  широко это явление распространилось – это он понял лишь тогда, когда все города  от Нью-Йорка до Чикаго предстали перед ним как сплошная арена негласной  распущенности молодежи.    

Отель  «Плаза», за окном зимние сумерки, смутно доносится стук барабанов в оркестре… В  полном параде они беспокойно слоняются по вестибюлю, заказывают еще по коктейлю  и ждут. И вот через вращающуюся дверь с улицы проскальзывают три фигурки в  мехах. Потом – театр, потом – столик в «Ночных забавах» – разумеется,  присутствует и чья-то мама, но это только значит, что требуется особая  осторожность, и вот чья-то мама уже сидит одна у покинутого столика и думает,  что не так страшны эти развлечения, как их малюют, только уж очень утомительны.  А Веселая Дочка опять влюблена… И вот что странно: ведь в такси было сколько  угодно места, а дочку и этого студентика почему-то не взяли, и пришлось им  ехать отдельно, в другом автомобиле. Странно? А вы не заметили, как у Веселой  Дочки горели щеки, когда она наконец явилась с опозданием на семь минут? Но  этим девицам все сходит с рук.    

На смену  «царице бала» пришла «фея флирта», на смену «фее флирта» – «вамп». «Царица  бала» что ни день принимала по пять-шесть визитеров. Если у Веселой Дочки их  случайно встретилось двое, тот из них, с кем она заранее не сговорилась,  окажется в очень неудобном положении. В перерывах между танцами «царицу бала»  окружал десяток кавалеров. А Веселая Дочка? Где она обретается в перерывах  между танцами? Попробуй-ка найди ее!    

Та же  самая девушка… с головой погрузившаяся в атмосферу дикарской музыки и поколебленных  моральных устоев. У Эмори даже сердце замирало при мысли, что любую красивую девушку,  с которой он познакомился до восьми часов вечера, он еще до полуночи почти  наверняка сможет поцеловать.    

– Зачем  мы, собственно, здесь? – спросил он однажды девушку с зелеными гребнями,  сидя с ней в чьем-то лимузине у загородного клуба в Луисвилле.    

– Не  знаю. Просто у меня такое настроение.    

– Будем  честны – ведь мы же никогда больше не встретимся. Мне хотелось прийти сюда с  вами, потому что, по-моему, вы здесь – самая красивая. Но вам-то совершенно все  равно, что больше вы никогда меня не увидите, правда?    

– Правда…  но скажите, у вас ко всем девушкам такой подход? Чем я это заслужила?    

– И  вовсе вы не устали танцевать, и вовсе вас не тянуло покурить, это все  говорилось для отвода глаз. Вам просто захотелось…    

– Раз  вам угодно заниматься анализом, – перебила она, – пошли лучше в дом. Не  хочу я об этом говорить.    

Когда в  моду вошел безрукавный, плотной вязки пуловер, Эмори в минуту вдохновения  окрестил его «целовальной рубашкой», и название это Веселые Дочки и их кавалеры  разнесли по всей стране.    

     ОПИСАТЕЛЬНАЯ    

     

Эмори  шел девятнадцатый год, он был чуть ниже шести футов ростом и на редкость, хоть  и не стандартно, красив. Лицо у него было очень юное, но наивности его  противоречили проницательные зеленые глаза, опушенные длинными темными  ресницами. Ему не хватало той чувственной притягательности, что так часто  сопутствует красоте и в женщинах и в мужчинах; обаяние его было скорее  духовного свойства, и он не умел то включать его, то выключать, как  электричество. Но тем, кто видел его лицо, оно запоминалось надолго.    

     ИЗАБЕЛЛА    

     

На  верхней площадке она остановилась. В груди ее теснились ощущения, которые  полагается испытывать пловцам перед прыжком с высокого трамплина, премьершам  перед выходом в новой постановке, рослым, нескладным юнцам в день  ответственного матча. По лестнице ей подошло бы спускаться под барабанный бой  или под попурри из «Таис» или «Кармен». Никогда еще она так не заботилась о  своей наружности и не была ею так довольна. Ровно полгода назад ей исполнилось  шестнадцать лет.    

– Изабелла! –  окликнула ее Салли из открытой двери гардеробной.    

– Я  готова. – От волнения ей слегка сдавило горло.    

– Я  послала домой за другими туфлями. Подожди минутку.    

Изабелла  двинулась было в гардеробную, чтобы еще раз взглянуть на себя в зеркало, но почему-то  передумала и осталась стоять, глядя вниз с широкой лестницы клуба Миннегага.  Лестница делала предательский поворот, и ей были видны только две пары мужских  ног в нижнем холле. В одинаковых черных лакированных туфлях, они ничем не  выдавали своих владельцев, но ей ужасно хотелось, чтобы одна из них принадлежала  Эмори Блейну. Этот молодой человек, которого она еще не видела, тем не менее  занял собой значительную часть ее дня – дня ее приезда в Миннеаполис. По дороге  с вокзала Салли, забросав ее вопросами, рассказами, признаниями и домыслами,  между прочим сообщила:    

– Ты,  конечно, помнишь Эмори Блейна. Так вот, он просто жаждет опять с тобой встретиться.  Он решил на день опоздать в колледж и нынче вечером будет в клубе. Он много о  тебе слышал – говорит, что помнит твои глаза.    

Это  Изабелле понравилось. Значит, и он ею интересуется. Впрочем, она привыкла налаживать  романтические отношения и без предварительной рекламы. Но одновременно с  приятным предчувствием у нее екнуло сердце, и она спросила:    

– Ты  говоришь, он обо мне слышал? Что именно? Салли улыбнулась. При своей интересной  кузине она чувствовала себя чем-то вроде импресарио.    

– Он  знает, что тебя считают очень хорошенькой… – она сделала паузу –…и наверно  знает, что ты любишь целоваться.    

При этих  словах Изабелла невольно стиснула кулачки под меховой накидкой. Она уже привыкла  к тому, что ее грешное прошлое следует за нею повсюду, и это ее раздражало –  но, с другой стороны, в новом городе такая репутация могла и пригодиться. Про  нее говорят, что она «распущенная»? Ну что ж, пусть проверят.    

В окно  машины она глядела на морозное, снежное утро. Она и забыла, насколько здесь холоднее,  чем в Балтиморе. Стекло дверцы обледенело, в окошках по углам налип снег. А  мысли ее возвращались все к тому же. Интересно, он тоже одевается, как вон тот  парень, что преспокойно шагает по людной улице в мокасинах и каком-то  карнавальном костюме? Как это типично для Запада! Нет, он, наверно, не такой,  ведь он учится в Принстоне, уже на втором курсе, кажется. Помнила она его очень  смутно. Сохранился старый любительский снимок, и на нем главным образом большие  глаза (теперь-то он, наверно, и весь не маленький). Но за последний месяц,  после того как было решено, что она поедет гостить к Салли, он вырос до  размеров достойного противника. Дети, эти хитроумные сводники, строят свои  планы быстро, к тому же и Салли по мере сил подогревала ее легко  воспламеняющуюся натуру. Изабелла уже не раз оказывалась способна на очень  сильные, хоть и очень преходящие чувства…    

Они  подкатили к внушительному белокаменному особняку, стоявшему отступя от заснеженной  улицы. Миссис Уэдерби встретила ее ласково и радушно, из разных углов появились  младшие кузены и кузины и вежливо с ней поздоровались. Изабелла держалась с  большим тактом. Она, когда хотела, умела расположить к себе всех, с кем  встречалась, – кроме девушек старше себя и некоторых женщин. И  впечатление, производимое ею, всегда было точно рассчитано. Несколько девиц, с  которыми она в тот день возобновила знакомство, по достоинству оценили и ее, и  ее репутацию. Но Эмори Блейн остается загадкой. Видимо, он отчаянный ухажер и  пользуется успехом, хотя не так чтобы очень, очевидно, все эти девушки рано или  поздно с ним флиртовали, но сколько-нибудь полезных сведений не сообщила ни  одна. Он непременно в нее влюбится. Салли заранее оповестила об этом своих  подружек, и, едва увидев Изабеллу, они сами стали уверять ее в этом. А Изабелла  про себя решила, что, если потребуется, она заставит себя им увлечься – не подводить  же Салли. Может быть, сама-то она в нем и разочаруется. Салли расписала его в  самых привлекательных красках: красив, как бог, и «так благородно держится,  когда захочет», и подход у него есть, и непостоянства хватает. Словом – весь  букет тех качеств, которые в ее возрасте и в ее среде ценились на вес золота.  Интересно все-таки, это его или не его бальные туфли выделывают па фокстрота на  мягком ковре вестибюля?    

Впечатления  и мысли у Изабеллы всегда сменялись с калейдоскопической быстротой. У нее был  тот светски-артистический темперамент, который часто встречается и среди  светских женщин, и среди актрис. Свое образование, или, вернее, опыт, она  почерпнула у молодых людей, домогавшихся ее благосклонности, такт был  врожденный, а круг поклонников ограничен только числом телефонов у подходящих  молодых людей, обитавших по соседству. Кокетство лучилось из ее больших темно-карих  глаз, смягчало улыбкой ее откровенную чувственную прелесть.    

И вот  она стояла на верхней площадке клуба и ждала, пока прибудут забытые дома туфли.  Она уже начала терять терпение, но тут из гардеробной появилась Салли, как  всегда, веселая, сияющая, и пока они вместе спускались по лестнице, словно лучи  прожектора освещали в уме Изабеллы поочередно две мысли: «Слава богу, я сегодня  не бледная» и «Интересно, а танцует он хорошо?».    

Внизу, в  большом зале клуба, ее сперва окружили те девицы, с которыми она повидалась  днем, потом она услышала голос Салли, перечислявшей фамилии, и машинально  поздоровалась с шестью черно-белыми, негнущимися, смутно знакомыми манекенами.  Мелькнула там и фамилия Блейн, но она не сразу разобралась, к кому ее  приклеить. Все стали неумело пятиться и сталкиваться и в результате этой  путаницы оказались обременены самыми нежелательными партнерами. С Фрогги  Паркером, с которым Изабелла когда-то играла в «классы» – теперь он только что  поступил в Гарвард, – она ловко ускользнула на диванчик у лестницы. Ей  хватило одного шутливого упоминания о прошлом. Просто диву даешься, как она  умела обыграть такое невинное замечание. Сперва она повторила его  прочувствованным контральто с чуть заметной южной интонацией, потом с чарующей  улыбкой, словно оценила со стороны, потом снова произнесла с небольшими вариациями,  наделив нарочитой значительностью – причем все это было облечено в форму  диалога. Фрогги, замирая от счастья, не подозревал, что комедия эта  разыгрывается вовсе не для него, а для тех зеленых глаз, что поблескивали  из-под тщательно приглаженных волос чуть левее от них: Изабелла наконец-то  обнаружила Эмори. Подобно актрисе, когда она чувствует, что уже покорила  зрительный зал, и теперь уделяет главное внимание зрителям первого ряда, Изабелла  исподтишка изучала Эмори. Оказалось, что волосы у него каштановые, и по тому,  что это ее разочаровало, она поняла, что ожидала увидеть жгучего брюнета,  притом стройного, как на рекламе новых подтяжек. А еще она отметила легкий  румянец и греческий профиль, особенно эффектный в сочетании с узким фраком и  пышной шелковой манишкой из тех, что все еще пленяют женщин, хотя мужчинам уже  изрядно надоели.    

Эмори  выдержал ее осмотр не дрогнув.    

– Вы  со мной не согласны? – вдруг как бы невзначай обратилась к нему Изабелла.    

Обходя  кучки гостей, к ним приближалась Салли и с ней еще кто-то. Эмори подошел к Изабелле  вплотную и шепнул:    

– За  ужином сядем вместе. Мы же созданы друг для друга.    

У  Изабеллы захватило дух. Это уже было похоже на «подход». Но одновременно она чувствовала,  что одну из лучших реплик отняли у звезды и передали чуть ли не статисту… Нет,  этого она не допустит. Под взрывы смеха молодежь рассаживалась за длинным  столом и много любопытных глаз следило за Изабеллой. Польщенная этим, она  оживилась и разрумянилась, так что Фрогги Паркер, заглядевшись на нее, забыл  пододвинуть Салли стул и отчаянно от этого смутился. По другую руку от нее  сидел Эмори – уверенный, самодовольный, и, не скрываясь, любовался ею. Он  заговорил сразу, так же как и Фрогги:    

– Я  много о вас слышал с тех пор, как вы перестали носить косички…    

– Смешно  сегодня получилось…    

Оба  одновременно умолкли. Изабелла робко повернулась к Эмори. Обычно ее понимали  без слов, но сейчас она не стала молчать:    

– От  кого слышали? Что?    

– От  всех – с тех самых пор, как вы отсюда уехали.    

Она  вспыхнула и потупилась. Справа от нее Фрогги Паркер уже «сошел с дорожки», хотя  еще не успел это понять.    

– Я  вам расскажу, какой помнил вас все эти годы, – продолжал Эмори. Она чуть  наклонилась в его сторону, скромно разглядывая веточку сельдерея у себя на  тарелке. Фрогги вздохнул – он хорошо знал Эмори и как тот блестяще использует  такие ситуации. Он решительно повернулся к Салли и осведомился, думает ли она с  осени уехать в колледж. Эмори же сразу повел огонь картечью.    

– У  меня для вас есть один очень подходящий эпитет. – Это был его излюбленный  гамбит. Никакого определенного слова он при этом в виду не имел, но в  собеседнице пробуждалось любопытство, а на худой конец всегда можно было  придумать что-нибудь лестное.    

– Правда?  Какой же? Эмори покачал головой.    

– Я  вас еще недостаточно знаю.    

– А  потом скажете? – спросила она еле слышно. Он кивнул.    

– Мы  пропустим танец и поболтаем. Изабелла кивнула.    

– Вам  кто-нибудь говорил, что у вас пронзительные глаза?    

Эмори  постарался сделать их еще пронзительнее. Ему показалось, – или только  почудилось? – что она под столом коснулась ногой его ноги. Впрочем, это  могла быть просто ножка стола. Трудно сказать. А если все-таки?.. Он стал  быстро соображать, как бы им уединиться в маленькой гостиной на втором этаже.    

     МЛАДЕНЦЫ В ЛЕСУ    

     

Невинными  младенцами ни Эмори, ни Изабелла, безусловно, не были, но не были они и порочны.  К тому же эти ярлыки не играли большой роли в той игре, которую они затеяли и  которая в ее жизни должна была занять главное место на ближайшие несколько лет.  Как и у Эмори, все началось у нее с красивой внешности и беспокойного нрава, а  дальнейшее пришло от прочитанных романов и разговоров, подслушанных среди  девушек постарше ее годами. Изабелла уже в десять лет усвоила кукольную походку  и наивный взгляд широко раскрытых блестящих глаз. Эмори смотрел на вещи чуть  более трезво. Он ждал, когда она сбросит маску, но ее права носить маску не  оспаривал. Она, со своей стороны, не обольщалась его личиной многоопытного  скептика. Проведя юность в более крупном городе, она повидала больше разных  людей. Но позу его приняла – это входило в число мелких условностей,  необходимых в такого рода отношениях.    

Он  понимал, что ее исключительными милостями обязан тщательной подготовке со стороны,  знал, что сейчас в ее поле зрения нет никого более интересного и что  пользоваться этим нужно, пока его не заслонил кто-нибудь другой. И оба  проявляли изворотливость и хитрость, от которых ее родители пришли бы в ужас.    

…После  ужина, как положено, начались танцы. Как положено? Изабеллу перехватывали на  каждом шагу, а потом молодые люди пререкались по углам: «Мог бы потерпеть еще  минут десять!» или: «Ей это тоже не понравилось, она сама мне сказала, когда я  в следующий раз ее отбил». И это не было ложью – она повторяла то же всем  подряд, и каждому на прощание пожимала руку словно говоря: «Вы же понимаете, я  сегодня вообще танцую только ради вас».    

Но время  шло, и часов в одиннадцать, когда менее догадливые кавалеры обратили свои  псевдострастные взоры на других претенденток, Изабелла и Эмори уже сидели на  диване в верхней маленькой гостиной позади библиотеки. Она твердо помнила, что  они – самая красивая пара и что им сам бог велел искать интимной обстановки,  пока не столь яркие пташки порхают и щебечут внизу.    

Молодые  люди, проходя мимо маленькой гостиной, заглядывали в нее с завистью, девицы на  ходу улыбались, хмурились и кое-что запоминали на будущее.    

А они  сейчас достигли вполне определенной стадии. Они успели обменяться сведениями о  том, как жили после того, как виделись в детстве, причем многое из этого она  уже слышала раньше. Он сейчас на втором курсе, член редакционного совета  «Принстонской газеты», на будущий год надеется стать ее главным редактором.  Эмори со своей стороны узнал, что некоторые ее знакомые мальчики в Балтиморе  «ужасно распущенные», на танцы приходят нетрезвые, многим из них уже по  двадцать лет и почти все разъезжают на красных «штуцах». Чуть не половину их  успели исключить из разных школ и колледжей, но некоторые видные спортсмены:  одни имена их вызывали в ней уважение. Правду сказать, знакомство Изабеллы с  университетской молодежью еще едва началось. Несколько студентов, видевших ее  мельком, утверждали, что «малышка недурна – стоит посмотреть, что из нее  получится». Но по ее рассказам выходило, что она участвовала в оргиях,  способных поразить даже какого-нибудь австрийского барона. Такова сила юного  контральто, воркующего на низком широком диване.    

Эмори  спросил, не считает ли она, что он о себе слишком высокого мнения. Она  ответила, что между высоким мнением о себе и уверенностью в себе – большая  разница. А уверенным в себе мужчина должен быть обязательно.    

– Вы  с Фрогги большие друзья? – спросила она.    

– В  общем, да, а что?    

– Танцует  он жутко. Эмори рассмеялся.    

– Он  танцует так, точно не ведет девушку, а таскает ее на спине.    

Шутка  Изабелле понравилась.    

– Вы  удивительно верно описываете людей.    

Он стал  энергично отнекиваться, однако тут же описал ей еще нескольких общих знакомых.  Потом разговор перешел на руки.    

– У  вас удивительно красивые руки, – сказала она. – Как у пианиста. Вы  играете?    

Повторяю,  они достигли вполне определенной стадии, более того – стадии критической. Из-за  этой девушки Эмори и так опоздал в университет, теперь поезд его отходил ночью,  в четверть первого, чемодан и саквояж ждали в камере хранения на вокзале, и  часы в кармане тикали все громче.    

– Изабелла, –  начал он вдруг, – мне надо вам что-то сказать.    

Перед  тем они болтали какую-то чепуху насчет «странного выражения ее глаз», и по его  изменившемуся голосу Изабелла сразу поняла, что сейчас последует, и даже более  – она уже давно этого ждала. Эмори протянул руку назад и вверх и выключил  лампу, так что теперь комнату освещала только полоса света из открытой двери  библиотеки. И он заговорил:    

– Не  знаю, может быть, вы уже поняли, что вы… что я хочу сказать. О господи,  Изабелла, вы опять скажете, что это подход, но, право же…    

– Я  знаю, – сказала она тихо.    

– Возможно,  мы никогда больше так не встретимся, – мне обычно зверски не везет. –  Он сидел далеко от нее, в другом углу дивана, но его глаза были ей хорошо видны  в полумраке.    

– Да  увидимся мы еще, глупенький. – Последнее слово, чуть подчеркнутое,  прозвучало почти как ласка. Он продолжал сразу охрипшим голосом:    

– Я  в жизни увлекался уже много раз, и вы, вероятно, тоже, но, честное слово, вы… –  Он недоговорил и, нагнувшись вперед, уткнул подбородок в ладони. – Э, да  что толку. Вы пойдете своей дорогой, а я, надо полагать, своей.    

Молчание.  Изабелла, взволнованная до глубины души, скомкала платок в тугой комочек и в  бледном сумраке не то уронила, не то бросила его на пол. Руки их на мгновение  встретились, но ни слова не было сказано. Молчание ширилось, становилось еще  слаще. В соседней комнате другая парочка, тоже сбежавшая наверх, наигрывала  что-то на рояле. После обычных вступительных аккордов послышалось начало  «Младенцев в лесу», и в маленькую гостиную долетел мягкий тенор:    

     

Дай руку мне –    

С тобой наедине    

Окажемся мы в сказочной стране.    

     

Изабелла  стала чуть слышно подпевать и задрожала, когда ладонь Эмори легла на ее руку.    

– Изабелла, –  шепнул он, – вы же знаете, что свели меня с ума. И я вам не совсем безразличен.    

– Да.    

– Вы  меня любите? Или есть кто-нибудь другой?    

– Нет. –  Он едва слышал ее, хотя наклонился так близко, что чувствовал на щеке ее  дыхание.    

– Изабелла,  я уезжаю в Принстон на целых полгода, так неужели нам нельзя… если б я хоть это  мог увезти на память о вас…    

– Закройте  дверь. – Ее голос еле прошелестел, он даже не был уверен, что расслышал.  Дверь под его рукой затворилась бесшумно, музыка зазвучала ближе.    

     

Лунный свет мерцает, маня…    

Поцелуй на прощанье меня.    

     

Какая  чудесная песня, думала она, сегодня все чудесно, а главное – эта романтическая  сцена в маленькой гостиной, как они держатся за руки, и вот-вот случится то,  что должно случиться. Вся жизнь уже рисовалась ей как бесконечная вереница  таких сцен – при луне и в бледном свете звезд, в теплых лимузинах и в уютных  двухместных «фордиках», поставленных под тенью деревьев. Только партнер мог  меняться, но этот был такой милый. Он нежно держал ее руку в своей. Потом  быстро повернул ладонью кверху, поднес к губам и поцеловал.    

– Изабелла! –  шепот его смешался с музыкой, их словно плавно качнуло друг к другу. Она  задышала чаще. – Позволь тебя поцеловать, Изабелла! – Полуоткрыв  губы, она повернулась к нему в темноте. И вдруг их оглушили голоса, топот  бегущих ног. Мгновенно Эмори включил бра над диваном, и, когда в комнату  ворвалось трое, в том числе рассерженный, соскучившийся по танцам Фрогги, он  уже небрежно листал журналы на столе, а она сидела, спокойная, безмятежная, и  даже встретила их приветливой улыбкой. Но сердце у нее отчаянно билось, и она  чувствовала себя обделенной.    

Все было  кончено. Их шумно тащили в зал, они переглянулись, его взгляд выражал отчаяние,  ее – сожаление. А потом вечер пошел своим чередом, и кавалеры, вновь обретя  уверенность, стали бойчее прежнего перехватывать девушек.    

Без  четверти двенадцать Эмори чинно простился с Изабеллой, стоя среди кучки гостей,  подошедших пожелать ему счастливого пути. На секунду хладнокровие изменило ему,  да и ее передернуло, когда какой-то остряк, прячась за чужими спинами, крикнул:    

– Вы  бы проводили его на вокзал, Изабелла!    

Он чуть  крепче, чем нужно, сжал ее руку, она ответила ему на пожатие, как ответила в  этот вечер уже многим, и это было все.    

В два  часа ночи, вернувшись домой, Салли Уэдерби спросила, успели ли они с Эмори «развлечься»  в маленькой гостиной. Изабелла обратила к ней невозмутимо спокойное лицо. В  глазах ее светилась безгрешная мечтательность современной Жанны Д’Арк.    

– Нет, –  отвечала она. – Я больше такими вещами не занимаюсь. Он просил меня, но я  не захотела.    

Ложась в  постель, она старалась угадать, что он ей напишет завтра в письме с пометкой  «срочное». У него такие красивые губы – неужели она никогда…    

– «Тринадцать  ангелов их сон оберегали…» – сонно пропела Салли в соседней комнате.    

– К  черту, – пробормотала Изабелла, кулаком взбивая подушку и стараясь не  смять прохладные простыни. – К черту.    

     КАРНАВАЛ    

     

Эмори,  попав в «Принстонскую газету», наконец-то нашел себя. По мере того как приближались  выборы, мелкие снобы, эти безошибочные барометры успеха, относились к нему все  почтительнее, и старшекурсники заглядывали к нему и к Тому, неловко усаживались  на столы и на ручки кресел и болтали о чем угодно, кроме того, что их  действительно интересовало. Эмори забавляли устремленные на него внимательные  взгляды, и если гости представляли какой-нибудь мало интересный клуб, с  превеликим удовольствием шокировал их еретическими высказываниями.    

– Минуточку, –  ошарашил он как-то вопросом одну делегацию, – как вы сказали, вы какой  клуб представляете?    

С  гостями из «Плюша», «Коттеджа» и «Тифа» он разыгрывал «наивного, неиспорченного  юношу», в простоте душевной и не догадывающегося, зачем к нему явились.    

В  знаменательное утро в начале марта, когда весь университет был охвачен массовой  истерией, он, забрав с собой Алека, пробрался в «Коттедж» и стал с интересом  наблюдать своих посходивших с ума однокашников.    

Были  среди них мотыльки, метавшиеся из клуба в клуб, были друзья трехдневной  давности, чуть не со слезами заявлявшие, что им непременно нужно быть в одном  клубе, что они жить друг без друга не могут; вспыхивали внезапные ссоры, когда  студент, только что выдвинувшийся из толпы, припоминал кому-то прошлогоднюю  обиду. Еще вчера не известные личности, набрав вожделенное число голосов, сразу  становились важными птицами, а другие, про которых говорили, что успех им  обеспечен, обнаруживали, что успели нажить врагов, и, сразу почувствовав себя  одинокими и всеми покинутыми, во всеуслышание заявляли, что уходят из  университета.    

Вокруг  себя Эмори видел людей, забаллотированных – один за то, что носил зеленую  шляпу, другой за то, что «одевается, как манекен от портного», за то, что  «однажды напился, как не подобает джентльмену», и еще по каким-то причинам,  известным только тем, кто сам опускал черные шары.    

Эта оргия  всеобщей общительности завершилась грандиозным пиршеством в ресторане Нассау,  где пунш разливали из гигантских мисок и весь нижний этаж кружился в бредовой  карусели голосов и лиц.    

– Эй,  Дибби, поздравляю!    

– Молодец,  Том, в «Шапке»-то тебя как поддержали!    

– Керри,  скажи-ка…    

– Эй,  Керри, ты, я слышал, прошел в «Тиф» с прочими гиревиками?    

– Уж  конечно, не в «Коттедж», там пусть наши дамские угодники отсиживаются.    

– Овертон,  говорят, в обморок упал, когда его приняли в «Плюш». Даже записываться не пошел  в первый день. Вскочил на велосипед и погнал узнавать, не произошло ли ошибки.    

– А  ты-то, старый повеса, как попал в «Шапку»?    

– Поздравляю!    

– И  тебя также. Голосов ты, я слышал, набрал ого!    

Когда  закрылся бар, они, сбившись кучками, с песнями разбрелись по засыпанным снегом  улицам и садам, теша себя заблуждением, что эпоха напряжения и снобизма  наконец-то осталась позади и в ближайшие два года они могут делать все, что  пожелают.    

Много  лет спустя Эмори вспоминал эту вторую университетскую весну как самое счастливое  время своей жизни. Душа его была в полной гармонии с окружающим; в эти  апрельские дни у него не было иных желаний, кроме как дышать и мечтать, и  наслаждаться общением со старыми и новыми друзьями.    

Однажды  утром к нему ворвался Алек Коннедж, и он, открыв глаза, сразу увидел в окно  сверкающее на солнце здание Кембл-холла.    

– Ты,  Первородный Грех, проснись и пошевеливайся. Через полчаса чтоб был у кафе Ренвика.  Имеется автомобиль. – Он снял со стола крышку, и со всем, что на ней  стояло, осторожно пристроил на кровати.    

– А  откуда автомобиль? – недоверчиво спросил Эмори.    

– Во  временном владении. А вздумаешь придираться, так не видать тебе его как своих  ушей.    

– Я,  пожалуй, еще посплю, – сказал Эмори и, снова откинувшись на подушку,  потянулся за сигаретой.    

– Что?!    

– А  чем плохо? У меня в одиннадцать тридцать лекция.    

– Филин  ты несчастный! Конечно, если тебе не хочется съездить к морю…    

Одним  прыжком Эмори выскочил из постели, и вся мелочь с крышки стола разлетелась по  полу. Море… Сколько лет он его не видел, с тех самых пор, как они с матерью  кочевали по всей стране…    

– А  кто едет? – спросил он, натягивая брюки.    

– Дик  Хамберд, и Керри Холидэй, и Джесси Ферренби, и… в общем, человек шесть,  кажется. Давай поживее!    

Через  десять минут Эмори уже уписывал у Ренвика корнфлекс с молоком, а в половине десятого  веселая компания покатила прочь из города, держа путь к песчаным пляжам  Дил-Бич.    

– Понимаешь, –  объяснил Керри, – автомобиль прибыл из тех краев. Точнее говоря, неизвестные  лица угнали его из Эсбери-Парк и бросили в Принстоне, а сами отбыли на Запад. И  наш Хитрый Хамберд получил в городском управлении разрешение доставить его  обратно владельцам.    

Ферренби,  сидевший впереди, вдруг обернулся.    

– Деньги  у кого-нибудь есть?    

Единодушное  и громкое «Нет!» было ему ответом.    

– Это  уже интересно.    

– Деньги?  Что такое деньги? На худой конец продадим машину.    

– Или  получим с хозяина вознаграждение за спасенное имущество.    

– А  что мы будем есть? – спросил Эмори.    

– Ну,  знаешь ли, – с укором возразил Керри, – ты что же, думаешь, у Керри  не хватит смекалки на каких-то три дня? Бывало, люди годами ничего не ели. Ты  почитай журнал «Бойскаут».    

– Три  дня, – задумчиво произнес Эмори. – А у меня лекции…    

– Один  из трех дней – воскресенье.    

– Все  равно, мне можно пропустить еще только шесть лекций, а впереди целых полтора месяца.    

– Выкинуть  его за борт! – Пешком идти домой? Нет, лень. – Эмори, а тебе не  кажется, что ты «высовываешься»?    

– Научись  относиться к себе критически, Эмори. Эмори смирился, умолк и стал созерцать  окрестности. Почему-то вспомнился Суинберн:    

     

Окончен срок пустоты и печали,    

Окончено время снега и сна,    

Дни, что влюбленных зло разлучали,    

Свет, что слабеет, и тьма, что  сильна;    

С мыслью о времени – скорби  забыты,    

Почки набухли, морозы убиты,    

И, году листвой возвестив о  начале,    

Цветок за цветком, возникает  весна.    

     

Густым тростником замедлен поток…    

     

– Что  с тобой, Эмори? Эмори размышляет о поэзии, о цветочках и птичках. По глазам  видно.    

– Нет, –  соврал Эмори. – Я думаю о «Принстонской газете». Мне сегодня вечером нужно  было зайти в редакцию, но, наверно, откуда-нибудь можно будет позвонить.    

– О-о, –  почтительно протянул Керри, – уж эти мне важные шишки…    

Эмори  залился краской, и ему показалось, что Ферренби, не прошедший по тому же конкурсу,  слегка поморщился. Керри, конечно, просто валяет дурака, но он прав – не стоило  упоминать про «Принстонскую газету».    

День был  безоблачный, они ехали быстро, и, когда в лицо потянуло соленым ветерком, Эмори  сразу представил себе океан, и длинные, ровные песчаные отмели, и красные крыши  над синей водой. И вот уже они промчались через городок, и все это вспыхнуло у  него перед глазами, всколыхнув целую бурю давно дремавших чувств.    

– Ой,  смотрите! – воскликнул он.    

– Что?    

– Стойте,  я хочу выйти, я же этого восемь лет не видел. Милые, хорошие, остановитесь!    

– Удивительный  ребенок, – заметил Алек.    

– Да,  он у нас со странностями. Однако автомобиль послушно остановили у обочины, и  Эмори бегом бросился к прибрежной дорожке.    

Его  поразило, что море синее, что оно огромное, что оно ревет не умолкая, –  словом, все самое банальное, чем может поразить океан, но если б ему в ту  минуту сказали, что все это банально, он только ахнул бы от изумления.    

– Пора  закусить, – распорядился Керри, подходя к нему вместе с остальными. –  Пошли, Эмори, брось считать ворон и спустись на землю… Начнем с самого лучшего  отеля, – продолжал он, – а потом дальше – по нисходящей…    

Они  прошествовали по набережной до внушительного вида гостиницы, вошли в ресторан и  расположились за столиком.    

– Восемь  коктейлей «Бронкс», – заказал Алек. – Сандвич покрупнее и картофель  «жюльен». Закуску на одного. Остальное на всех.    

Эмори  почти не ел, он выбрал стул, с которого мог смотреть на море и словно  чувствовать его колыхание. Поев, они еще посидели, покурили.    

– Сколько  там с нас? Кто-то заглянул в счет.    

– Восемь  тридцать пять.    

– Грабеж  среди бела дня. Мы им дадим два доллара и доллар на чай. Ну-ка, Керри, займись  сбором мелочи.    

Подошел  официант, Керри вручил ему доллар, два доллара небрежно бросил на счет и отвернулся.  Они не спеша двинулись к выходу, но через минуту встревоженный виночерпий  догнал их.    

– Вы  ошиблись, сэр.    

Керри  взял у него счет и внимательно прочитал.    

– Все  правильно, – сказал он, важно покачав головой, и, аккуратно разорвав счет  на четыре куска, протянул их официанту, а тот, ничего не поняв, только бессмысленно  смотрел им вслед, пока они выходили на улицу.    

– А  он не поднимет тревогу?    

– Нет, –  сказал Керри. – Сперва он решит, что мы – сыновья хозяина, потом еще раз  изучит счет и пойдет к метрдотелю, а мы тем временем…    

Автомобиль  они оставили в Эсбери и на трамвае доехали до Алленхерста, потолкались среди  тентов на пляже. В четыре часа подкрепились в закусочной, заплатив совсем уж  ничтожную долю суммы, указанной в счете, – было что-то неотразимое в их  внешности, в спокойной, уверенной манере, и никто не пытался их задержать.    

– Понимаешь,  Эмори, мы – социалисты марксистского толка, – объяснил Керри, – Мы –  против частной собственности и претворяем свои теории в жизнь.    

– Близится  вечер, – напомнил Эмори.    

– Выше  голову, доверься Холидэю.    

В шестом  часу они совсем развеселились и, сцепившись под руки, двинулись по набережной,  распевая заунывную песню про печальные волны морские. Неожиданно Керри заметил  в толпе лицо, чем-то его привлекшее, и, отделившись от остальных, через минуту  появился снова, ведя за руку одну из самых некрасивых девушек, каких Эмори  приходилось видеть. Ее бледный рот растянулся в улыбке, зубы клином выдавались  вперед, маленькие косящие глаза заискивающе выглядывали из-за немного  скривленного носа. Керри торжественно познакомил ее со всей компанией:    

– Мисс  Калука, гавайская королева. Разрешите представить вам моих друзей: мистеры Коннедж,  Слоун, Хамберд, Ферренби и Блейн.    

Девушка  всем по очереди сделала книксен. «Бедняга, – подумал Эмори, –  наверно, ее еще ни разу никто не замечал, может быть, она не вполне  нормальная». За всю дорогу (Керри пригласил ее поужинать) она не сказала  ничего, что могло бы его в этом разубедить.    

– Она  предпочитает свои национальные блюда, – серьезно сообщил Алек  официанту, – а впрочем, сойдет и любая другая пища, лишь бы погрубее.    

За  ужином он был с ней изысканно почтителен и вежлив. Керри, сидевший с другой  стороны от нее, беспардонно с ней любезничал, а она хихикала и жеманилась.  Эмори молча наблюдал эту комедию, думая о том, какой легкий человек Керри, как  он самому пустяковому случаю умеет придать законченность и форму. В большей или  меньшей мере то же относилось ко всем этим юношам, и Эмори отдыхал душой в их  обществе. Как правило, люди нравились ему поодиночке, в любой компании он  побаивался, если только сам не был ее центром. Он пробовал разобраться в том,  кто какой вклад вносит в общее настроение. Душой общества были Алек и  Керри, – душой, но не центром. А главенствовали, пожалуй, молчаливый  Хамберд и Слоун, чуть раздражительный, чуть высокомерный.    

Дик  Хамберд еще с первого курса стал для Эмори идеалом аристократа. Он был сухощав,  но крепко сбит, черные курчавые волосы, правильные черты лица, смуглая кожа.  Что бы он ни сказал – все звучало к месту. Отчаянно храбр, очень неглуп, острое  чувство чести и притом обаяние, не позволявшее заподозрить его в лицемерной  праведности. Даже изрядно выпив, он оставался в форме, даже его рискованные  выходки не подходили под понятие «высовываться». Ему подражали в одежде,  пытались подражать в манере говорить… Эмори решил, что он, вероятно, не принадлежит  к авангарду человечества, но видеть его другим не хотел бы…    

Хамберд  отличался от типичных здоровых молодых буржуа – он, например, никогда не потел.  Другим стоит фамильярно поговорить с шофером, и им ответят не менее фамильярно,  а Хамберд мог бы позавтракать у «Шерри» с негром – и всем почему-то было бы  ясно, что это в порядке вещей. Он не был снобом, хотя общался только с  половиной своего курса. В приятелях у него числились и тузы, и мелкая сошка, но  втереться к нему в дружбу было невозможно. Слуги его обожали, для них он был  царь и бог. Он казался эталоном для всякого, притязающего на принадлежность к  верхушке общества.    

– Он  похож на портреты из «Иллюстрейтед Лондон ньюс», – сказал как-то Эмори  Алеку, – знаешь – английские офицеры, погибшие на войне. – Если тебя  не страшит неприглядная правда, – ответил тогда Алек, – могу тебе  сообщить, что его отец был продавцом в бакалейной лавке, потом в Такоме  разбогател на продаже недвижимости, а в Нью-Йорк перебрался десять лет назад.    

У Эмори  тревожно засосало под ложечкой.    

     

Эта их  вылазка оказалась возможной потому, что после клубных выборов весь курс словно  перетряхнуло, словно то была последняя попытка получше узнать друг друга,  сблизиться, устоять против замкнутого духа тех же клубов. Это была разрядка  после университетских условностей, с которыми они до сих пор так старательно  считались.    

     

После  ужина они проводили Калуку на набережную, потом побрели по пляжу обратно в Эсбери.  Вечернее море вызывало совсем иные чувства – исчезли его краски, его  извечность, теперь это была холодная пустыня безрадостных северных саг. Эмори  вспомнилась строка из Киплинга:    

     

Берега Луканона, когда там не  ступала нога моржелова…    

     

И  все-таки это тоже была музыка, бесконечно печальная.    

К десяти  часам они остались без единого цента. Последние одиннадцать центов поглотил  роскошный ужин, и они шли по набережной, пели, заходили в пассажи и под  освещенные арки, останавливались послушать каждый уличный оркестр. Один раз  Керри организовал сбор пожертвований на французских детей, которых война  оставила сиротами; они собрали доллар и двадцать центов и на эти деньги купили  бренди, чтобы не простудиться от ночного холода. Закончили они день в кино, где  смотрели какую-то старую комедию, время от времени разражаясь громовым хохотом  к удивлению и недовольству остальной публики. В кино они проникли как опытные  стратеги: каждый, проходя мимо контролера, кивал через плечо на следующего.  Слоун, замыкавший шествие, убедившись, что остальные уже рассыпались по рядам,  снял с себя всякую ответственность, – он, мол, их и в глаза не видал, а  когда разъяренный контролер кинулся в зал, не спеша вошел туда за ним следом.    

Позже  они собрались у казино и подготовились к ночевке. Керри уломал сторожа, чтобы  тот позволил им спать на веранде, вместо матрасов и одеял они натаскали туда  целую кучу ковров из кабинок, проболтали до полуночи, а потом уснули как  убитые, хотя Эмори очень старался не спать, чтобы полюбоваться океаном,  освещенным совершенно необыкновенной луной.    

Так они  прожили два счастливых дня, передвигаясь вдоль побережья то на трамвае, то пешком  по людной береговой дорожке, изредка пируя за столом какого-нибудь богача, а  чаще – питаясь более чем скромно за счет простодушных хозяев закусочных. В  моментальной фотографии они снялись в восьми разных видах. Керри придумывал  мизансцены: то это была студенческая футбольная команда, то шайка ист-сайдских  гангстеров в пиджаках наизнанку, а сам он восседал в центре на картонном  полумесяце. Вероятно, снимки эти и по сей день хранятся у фотографа, во всяком  случае, заказчики за ними не явились. Погода держалась прекрасная, и они опять  ночевали на воздухе, и Эмори опять уснул, как ни старался лежать с открытыми  глазами.    

Настало  воскресенье, торжественно-респектабельное, и они возвратились в Принстон на  «фордах» попутных фермеров и разошлись по домам, чихая и сморкаясь, но вполне  довольные своей поездкой.    

Еще  больше, чем в прошлом году, Эмори запускал академические занятия, – не  умышленно, а, из-за лени и переизбытка привходящих интересов. Его не влекла ни  аналитическая геометрия, ни монотонные двустишия Корнеля и Расина, и даже  психология, от которой он так много ждал, оказалась скучнейшим предметом – не  исследование свойств и влияний человеческого сознания, а сплошь мускульные  реакции и биологические термины. Занятия эти начинались в полдень, когда его  особенно клонило ко сну, и, установив, что почти во всех случаях подходит  формула «субъективно и объективно, сэр», он с успехом ею пользовался. Вся  группа ликовала, когда Ферренби или Слоун, услышав вопрос, обращенный к нему,  толкали его в бок и он в полусне произносил спасительные слова.    

То и  дело они куда-нибудь уезжали – в Орендж или на море, реже – в Нью-Йорк или Филадельфию,  а однажды, собрав четырнадцать официанток от Чайлдса, целый вечер катали их по  Пятой авеню на империале автобуса. Все они уже напропускали больше лекций, чем  дозволялось правилами, а это означало дополнительные занятия в будущем учебном  году, но весна брала свое – очень уж заманчивы были эти эскапады. В мае Эмори  выбрали в комиссию по устройству летнего бала, и теперь, подробно обсуждая с  Алеком возможный состав студенческого Совета старших курсов, они среди первых  кандидатов неизменно называли себя. В Совет, как правило, входило восемнадцать  студентов, особенно чем-нибудь отличившихся, и футбольные достижения Алека, а  также твердое намерение Эмори сменить Бэрна Холидэя на посту главного редактора  «Принстонской газеты» давали все основания для таких предположений. Как ни  странно, оба они включали в число кандидатов и Тома Д’Инвильерса, что год назад  было бы воспринято как шутка.    

Всю  весну, то реже, то чаще, Эмори переписывался с Изабеллой Борже, ссорился с ней  и мирился, а главным образом подыскивал синонимы к слову «любовь». В письмах  Изабелла оказалась огорчительно сдержанной и даже бесчувственной, но Эмори не  терял надежды, что в широких весенних просторах этот экзотический цветок  распустится так же, как в маленькой гостиной клуба Миннегага. В мае он стал  чуть ли не каждый вечер сочинять ей письма на тридцать две страницы и отсылал  их по два сразу, надписав на толстых конвертах «Часть 1» и «Часть 2».    

– Ох,  Алек, по-моему, колледж мне слегка надоел, – грустно признался он во время  одной из их вечерних прогулок.    

– Ты  знаешь, и мне, пожалуй, тоже.    

– Хочу  жить в маленьком домике в деревне, в каких-нибудь теплых краях, с женой, а заниматься  чем-нибудь ровно столько, чтобы не сдохнуть со скуки.    

– Вот-вот,  и я так же.    

– Хорошо  бы бросить университет.    

– А  девушка твоя как считает?    

– Ну  что ты! – в ужасе воскликнул Эмори, – она и не думает о замужестве…  по крайней мере, сейчас. Я ведь говорю вообще, о будущем.    

– А  моя очень даже думает. Мы помолвлены.    

– Да  ну?    

– Правда.  Ты, пожалуйста, никому не говори, но, может быть, на будущий год я сюда не вернусь.    

– Но  тебе же только двадцать лет. Бросить колледж…    

– А  сам только что говорил…    

– Верно, –  перебил его Эмори. – Но это так, мечты. Просто как-то грустно бывает в  такие вот чудесные вечера. И кажется, что других таких уже не будет, а я не все  от них беру, что можно. Если б еще моя девушка жила здесь. Но жениться – нет,  куда там. Да еще отец пишет, что доходы у него уменьшились.    

– Да,  вечеров жалко, – согласился Алек.    

Но Эмори  только вздохнул – у него вечера не пропадали даром. Под крышкой старых часов он  хранил маленький снимок Изабеллы, и почти каждый вечер он ставил его перед  собой, садился у окна, погасив в комнате все лампы, кроме одной, на столе, и  писал ей сумасбродные письма.    

     

«…так  трудно выразить словами, что я чувствую, когда так много думаю о Вас; Вы стали  для меня грезой, описать, которую невозможно. Ваше последнее письмо просто  удивительное, я перечитал его раз шесть, особенно последний кусок, но иногда  мне так хочется, чтобы Вы были откровеннее и написали, что Вы на самом деле обо  мне думаете, но последнее Ваше письмо – прелесть, я просто не знаю, как дождусь  июня! Непременно устройте так, чтобы приехать на наш бал. Я уверен, что все  будет замечательно, и мне хочется, чтобы Вы побывали здесь в конце такого замечательного  года. Я часто вспоминаю, что Вы сказали в тот вечер, и все думаю, насколько это  было серьезно. Если б это были не Вы… но, понимаете, когда я Вас в первый раз  увидел, мне показалось, что Вы – ветреная, и Вы пользуетесь таким успехом, ну,  в общем, мне просто не верится, что я Вам нравлюсь больше всех.    

Изабелла,  милая, сегодня такой удивительный вечер. Где-то вдалеке кто-то играет на мандолине  „Луна любви“, и эта музыка словно ведет Вас сюда, в мою комнату. А сейчас он  заиграл „Прощайте, мальчики, с меня довольно“, и это как раз по мне. Потому что  с меня тоже всего довольно. Я решил не выпить больше ни одного коктейля, и я  знаю, что никогда больше не полюблю – просто не смогу – Вы настолько стали  частью моих дней и ночей, что я никогда и думать не смогу о другой девушке. Я  их встречаю сколько угодно, но они меня не интересуют. Я не хочу сказать, что я  пресыщен, дело не в этом. Просто я влюблен. О, Изабелла, дорогая (не могу я называть  Вас просто Изабелла, и очень опасаюсь, как бы мне в июне не выпалить „дорогая“  при Ваших родителях), приезжайте на наш бал обязательно, а потом я на денек приеду  к вам, и все будет чудесно…»    

     

И так  далее, нескончаемое повторение все того же, казавшееся им обоим безмерно прекрасным,  безмерно новым.    

     

Настал  июнь, жара и лень так их разморили, что даже мысль об экзаменах не могла их  встряхнуть, и они проводили вечера во дворе клуба «Коттедж», лениво  переговариваясь о том о сем, пока весь склон, спускающийся к Стони-Брук, не  расплывался в голубоватой мгле, и кусты сирени белели вокруг теннисных кортов,  и слова сменялись безмолвным дымком сигарет… а потом по безлюдным  Проспект-авеню и Мак-Кош, где отовсюду неслись обрывки песен, – домой, к  жаркой и неумолчно оживленной Нассау-стрит.    

Том  Д’Инвильерс и Эмори почти перестали спать: весь курс охватила лихорадка  азартных игр, и не раз в эти душные ночи они играли в кости до трех часов. А  однажды, наигравшись до одури, вышли из комнаты Слоуна, когда уже пала роса и  звезды на небе побледнели.    

– Хорошо  бы добыть велосипеды и покататься, а, Том? – предложил Эмори.    

– Давай.  Я совсем не устал, а теперь когда еще выберешься, ведь с понедельника надо готовиться  к празднику.    

В одном  из дворов они нашли два незапертых велосипеда и в четверть четвертого уже катили  по дороге на Лоренсвилл.    

– Ты  как думаешь проводить лето, Эмори?    

– Не  спрашивай. Наверно, как всегда. Месяца полтора в Лейк-Джинева – между прочим,  не забудь, что в июле ты у меня там погостишь, – потом Миннеаполис, а  значит – чуть не каждый день танцульки, и нежности, и скука смертная… Но  признайся, Том, – добавил он неожиданно, – этот год был просто изумительный,  верно?    

– Нет, –  решительно заявил Том – новый, совсем не прошлогодний Том в костюме от Брукса и  модных ботинках. – Эту партию я выиграл, но больше играть мне неохота.  Тебе-то что, ты – как резиновый мячик, и тебе это даже идет, а мне осточертело  приноравливаться к здешним снобам. Я хочу жить там, где о людях судят не по  цвету галстуков и фасону воротничков.    

– Ничего  у тебя не выйдет, Том, – возразил Эмори, глядя на светлеющую впереди  дорогу. – Теперь где бы ты ни был, ты всех будешь бессознательно мерить  одной меркой – либо у человека «это есть», либо нет. Хочешь не хочешь, а клеймо  мы на тебе поставили. Ты – принстонец.    

– А  раз так, – высокий, надтреснутый голос Тома жалобно зазвенел, зачем мне  вообще сюда возвращаться? Все, что Принстон может предложить, я усвоил. Еще два  года корпеть над учебниками и подвизаться в каком-нибудь клубе – что это мне  даст? Только то, что я окончательно стану рабом условностей и совсем потеряю  себя? Я и сейчас уже до того обезличился, что вообще не понимаю, как я еще  живу.    

– Но  ты упускаешь из виду главное, – сказал Эмори. – Вся беда в том, что  вездесущий снобизм открылся тебе слишком неожиданно и резко. А вообще-то  думающий человек неизбежно обретает в Принстоне общественное сознание.    

– Уж  не ты ли меня этому выучил? – спросил Том, с усмешкой поглядывая на него в  сером полумраке. Эмори тихонько рассмеялся.    

– А  разве нет?    

– Иногда  мне думается, – медленно произнес Том, – что ты – мой злой гений. Из  меня мог бы получиться неплохой поэт.    

– Ну,  знаешь ли, это уже нечестно. Ты пожелал учиться в одном из восточных колледжей.  И у тебя открылись глаза на то, как люди подличают, норовя пробиться повыше. А  мог бы все эти годы прожить незрячим – как наш Марти Кэй, – и это тебе  тоже не понравилось бы.    

– Да, –  согласился Том, – тут ты прав. Это мне не понравилось бы. А все-таки  обидно, когда из тебя к двадцати годам успевают сделать циника.    

– Я-то  такой от рождения, – негромко сказал Эмори. – Я –  циник-идеалист. – Он умолк и спросил себя, есть ли в этих словах  какой-нибудь смысл.    

Они  доехали до спящей Лоренсвиллской школы и повернули обратно.    

– Хорошо  вот так ехать, правда? – сказал Том после долгого молчания.    

– Да,  хорошо, чудесно. Сегодня все хорошо. А впереди еще долгое лето и Изабелла!    

– Ох  уж эта мне твоя Изабелла. Пари держу, что она глупа, как… Давай лучше почитаем  стихи.    

И Эмори  усладил слух придорожных кустов «Одой к соловью»[8].    

– Я  никогда не стану поэтом, – сказал он, дочитав до конца. – Чувственное  восприятие мира у меня недостаточно тонкое. Красота для меня существует только  в самых своих явных проявлениях – женщины, весенние вечера, музыка в ночи,  море. А таких тонкостей, как «серебром рокочущие трубы», я не улавливаю.  Умственно я кое-чего, возможно, достигну, но стихи если и буду писать, так в  лучшем случае посредственные.    

Они  въехали в Принстон, когда солнце уже расцветило небо, как географическую карту,  и помчались принять душ, которым пришлось обойтись вместо сна. К полудню на  улицах появились группы бывших принстонцев – в ярких костюмах, с оркестрами и  хорами, и устремились на свидание с однокашниками к легким павильонам, над  которыми реяли на ветру оранжево-черные флаги. Эмори долго смотрел на  павильончик с надписью «Выпуск 69-го года». Там сидели несколько седых стариков  и тихо беседовали, глядя на шагающие мимо них новые поколения.    

     ПОД ДУГОВЫМ ФОНАРЕМ    

     

И тут  из-за гребня июня на Эмори глянули изумрудные глаза трагедии. На следующий день  после велосипедной прогулки веселая компания отправилась в Нью-Йорк на поиски  приключений, и в обратный путь они пустились часов в двенадцать ночи, на двух  автомобилях. В Нью-Йорке они покутили на славу и не все были одинаково трезвы.  Эмори ехал во второй машине, где-то они ошиблись поворотом и сбились с дороги и  теперь спешили, чтобы наверстать упущенное время.    

Ночь  была ясная, ощущение скорости пьянило не хуже вина. В сознании Эмори бродили  смутные призраки двух стихотворных строф…    

     

В  ночи, серея, проползал мотор. Ничто не нарушало тишину… Как расступается  морской простор перед акулой, режущей волну, пред ним деревья расступались  вмиг, и реял птиц ночных тревожный крик…    

Желтеющий  под желтою луной, трактир в тенях и свете промелькнул – но смех слизнуло  тишиной ночной… Мотор в июльский ветер вновь нырнул, и снова тьма пространством  сгущена и синевой сменилась желтизна.    

     

Внезапный  толчок, машина стала, Эмори в испуге высунулся наружу. Какая-то женщина что-то  говорила Алеку, сидевшему за рулем. Много позже он вспомнил, как неопрятно  выглядел ее старый халат, как глухо и хрипло звучал голос.    

– Вы  студенты, из Принстона?    

– Да.    

– Там  один из ваших разбился насмерть, а двое других чуть живы.    

– Боже  мой?    

– Вон,  глядите.    

Они в  ужасе обернулись. В круге света от высокого дугового фонаря ничком лежал  человек, а под ним расплывалась лужа крови.    

Они  выскочили из машины, Эмори успел подумать: затылок, этот затылок… эти волосы… А  потом они перевернули тело на спину.    

– Это  Дик… Дик Хамберд!    

– Ох,  господи!    

– Пощупай  сердце!    

И снова  каркающий голос старухи, словно бы даже злорадный:    

– Да  мертвый он, мертвый. Автомобиль перевернулся. Двое, которые легко отделались,  внесли других в комнату, а этому уж ничем не поможешь.    

Эмори  бросился в дом, остальные, войдя за ним следом, положили обмякшее тело на диван  в убогой комнатке с окном на улицу. На другой кушетке лежал Слоун, тяжело  раненный в плечо. Он был в бреду, все повторял, что лекция по химии будет в  8.10.    

– Понять  не могу, как это случилось, – сказал Ферренби сдавленным голосом. –  Дик вел машину, никому не хотел отдать руль, мы ему говорили, что он выпил  лишнего, а тут этот чертов поворот… ой, какой ужас… – Он рухнул на пол и затрясся  от рыданий.    

Приехал  врач, потом Эмори подошел к дивану, кто-то дал ему простыню накрыть мертвого. С  непонятным хладнокровием он приподнял безжизненную руку и дал ей снова упасть.  Лоб был холодный, но лицо еще что-то выражало. Он посмотрел на шнурки от  ботинок – сегодня утром Дик их завязывал. Сам завязывал, а теперь он – этот  тяжелый белый предмет. Все, что осталось от обаяния и самобытности Дика  Хамберда, каким он его знал, – как это все страшно, и обыденно, и  прозаично. Всегда в трагедии есть эта нелепость, эта грязь… все так никчемно,  бессмысленно… так умирают животные… Эмори вспомнилась попавшая под колеса  изуродованная кошка в каком-то из переулков его детства…    

– Надо  отвезти Ферренби в Принстон.    

Эмори  вышел на дорогу и поежился от свежего ночного ветра, и от порыва этого ветра  кусок крыла на груде искореженного металла задребезжал тихо и жалобно.    

     КРЕЩЕНДО!    

     

На  следующий день его закружило в спасительном праздничном вихре. Стоило ему  остаться одному, как в памяти снова и снова возникал приоткрытый рот Дика  Хамберда, неуместно красный на белом лице, но усилием воли он заслонял эту  картину спешкой мелких насущных забот, выключал ее из сознания.    

Изабелла  с матерью приехали в четыре часа и по веселой Проспект-авеню проследовали в  «Коттедж» пить чай. Клубы в тот вечер по традиции обедали каждый у себя и без  гостей, поэтому в семь часов Эмори препоручил Изабеллу знакомому первокурснику,  сговорившись встретиться с ней в гимнастическом зале в одиннадцать, когда  старшекурсников допускали на бал младших. Наяву она оказалась не хуже, чем жила  в его мечтах, и от этого вечера он ждал исполнения многих желаний. В девять  часов старшие, выстроившись перед своими клубами, смотрели факельное шествие  первокурсников, и Эмори думал, что, наверно, в глазах этих орущих, глазеющих  юнцов он и его товарищи – во фраках, на фоне старинных темных стен, в отблесках  факелов – зрелище столь же великолепное, каким было для него самого год назад.    

Вихрь не  утих и наутро. Завтракали вшестером в отдельной маленькой столовой в клубе, и Эмори  с Изабеллой, обмениваясь нежными взглядами над тарелками с жареными цыплятами,  пребывали в уверенности, что их любовь – навеки. На балу танцевали до пяти  утра, причем кавалеры беспрестанно перехватывали друг у друга Изабеллу, и чем  дальше, тем чаще и веселее, а в промежутках бегали в гардеробную глотнуть из  бутылок, оставленных в карманах плащей, чтобы еще на сутки отодвинуть  накопившуюся усталость. Группа кавалеров без постоянных дам – это нечто единое,  наделенное одною общей душой. Вот проносится в танце красавица брюнетка, и вся  группа, тихо ахнув, подается вперед, а самый проворный разбивает парочку. А  когда приближается галопом шестифутовая дылда (гостья Кэя, которой он весь  вечер пытался вас представить), вся группа, так же дружно отпрянув назад,  начинает с интересом вглядываться в дальние углы зала, потому что вот он, Кэй,  взмокший от пота и от волнения, уже пробирается сюда сквозь толпу, высматривая  знакомые лица.    

– Послушай,  старик, тут есть одна прелестная…    

– Прости,  Кэй, сейчас не могу. Я обещал вызволить одного приятеля.    

– Ну,  а следующий танец?    

– Да  нет, я… гм… честное слово, я обещал. Ты мне дай знак, когда она будет свободна.    

Эмори с  восторгом принял идею Изабеллы уйти на время из зала и покататься на ее машине.  Целый упоительный час – он пролетел слишком быстро! – они кружили по тихим  дорогам близ Принстона и разговаривали, скользя по поверхности, взволнованно и  робко. Эмори, охваченный странной, какой-то детской застенчивостью, даже не  пытался поцеловать ее.    

На  следующий день они покатили в Нью-Йорк, позавтракали там, а после завтрака  смотрели в театре серьезную современную пьесу, причем Изабелла весь второй акт  проплакала, и Эмори был этим несколько смущен, хотя и преисполнился нежности,  украдкой наблюдая за нею. Ему так хотелось осушить ее слезы поцелуями, а она в  темноте потянулась к его руке, и он ласково накрыл ее ладонью.    

А к  шести они уже прибыли в загородный дом семьи Борже на Лонг-Айленде, и Эмори помчался  наверх в отведенную ему комнату переодеваться к обеду. Вдевая в манжеты запонки,  он вдруг понял, что так наслаждаться жизнью, как сейчас, ему, вероятно, уже  никогда больше не суждено. Все вокруг тонуло в священном сиянии его собственной  молодости. В Принстоне он сумел выдвинуться в первые ряды. Он влюблен, и ему  отвечают взаимностью. Он зажег в комнате все лампы и посмотрел на себя в  зеркало, отыскивая в своем лице те качества, что позволяли ему и видеть  отчетливее, чем большинство других людей, и принимать твердые решения, и  проявлять силу воли. Сейчас он, кажется, ничего не захотел бы изменить в своей  жизни… Вот только Оксфорд, возможно, сулил бы более широкое поприще…    

В  молчании он любовался собой. Как хорошо, что он красив, как идет ему смокинг.  Он вышел в коридор, но, дойдя до лестницы, остановился, услышав приближающиеся  шаги. То была Изабелла, и никогда еще она вся – от высоко зачесанных блестящих  волос до крошечных золотых туфелек – не была так прекрасна.    

– Изабелла! –  воскликнул он невольно и раскрыл объятия. Как в сказке, она подбежала и упала  ему на грудь, и то мгновение, когда губы их впервые встретились, стало вершиной  его тщеславия, высшей точкой его юного эгоизма.    

 Глава III: ЭГОИСТ НА  РАСПУТЬЕ    

     

– Ой,  пусти! Эмори разжал руки.    

– Что  случилось?    

– Твоя  запонка, ой, как больно… вот, гляди. Она скосила глаза на вырез своего платья,  где на белой коже проступило крошечное голубое пятнышко.    

– О,  Изабелла, прости, – взмолился он. – Какой же я медведь! Я нечаянно,  слишком крепко я тебя обнял. Она нетерпеливо вздернула голову.    

– Ну  конечно же, не нарочно, Эмори, и не так уж больно, но что нам теперь делать?    

– Делать? –  удивился он. – Ах, ты про это пятнышко, да это сейчас пройдет.    

– Не  проходит, – сказала она после того, как с минуту внимательно себя  рассматривала. – Все равно видно, так некрасиво, ой, Эмори, как же нам  быть, ведь оно как раз на высоте твоего плеча.    

– Попробуй  потереть, – предложил Эмори, которому стало чуточку смешно.    

Она  осторожно потерла шею кончиками пальцев, а потом в уголке ее глаза появилась и  скатилась по щеке большая слеза.    

– Ох,  Эмори, – сказала она, подняв на него скорбный взгляд, – если тереть,  у меня вся шея станет ярко-красная. Как же мне быть?    

В мозгу  его всплыла цитата, и он, не удержавшись, произнес ее вслух:    

– «Все  ароматы Аравии не отмоют эту маленькую руку…»    

Она  посмотрела на него, и новая слеза блеснула, как льдинка.    

– Не  очень-то ты мне сочувствуешь. Он не понял.    

– Изабелла,  родная, уверяю тебя, что это…    

– Не  трогай меня! – окрикнула она. – Я так расстроена, а ты стоишь и  смеешься. И он опять сказал не то:    

– Но  Изабелла, милая, ведь это и правда смешно, а помнишь, мы как раз говорили, что  без чувства юмора…    

Она не  то чтобы улыбнулась, но в уголках ее рта появился слабый невеселый отблеск улыбки.    

– Ох,  замолчи! – крикнула она вдруг и побежала по коридору назад, к своей  комнате. Эмори остался стоять на месте, смущенный и виноватый.    

Изабелла  появилась снова, в накинутом на плечи легком шарфе, и они спустились по лестнице  в молчании, которое не прерывалось в течение всего обеда.    

– Изабелла, –  сказал он не слишком ласково, едва они сели в машину, чтобы ехать на танцы в  Гриничский загородный клуб. – Ты сердишься, и я, кажется, тоже скоро  рассержусь. Поцелуй меня, и давай помиримся.    

Изабелла  недовольно помедлила.    

– Не  люблю, когда надо мной смеются, – сказала она наконец.    

– Я  больше не буду. Я и сейчас не смеюсь, верно?    

– А  смеялся.    

– Да  не будь ты так по-женски мелочна. Она чуть скривила губы.    

– Какой  хочу, такой и буду.    

Эмори с  трудом удержался от резкого ответа. Он уже понял, что никакой настоящей любви к  Изабелле у него нет, но ее холодность задела его самолюбие. Ему хотелось  целовать ее, долго и сладко – тогда он мог бы утром уехать и забыть ее. А вот  если не выйдет, ему не так-то легко будет успокоиться… Это помешает ему  чувствовать себя победителем. Но с другой стороны, не желает он унижаться,  просить милости у столь доблестной воительницы, как Изабелла.    

Возможно,  она обо всем этом догадалась. Во всяком случае, вечер, обещавший стать квинтэссенцией  романтики, прошел среди порхания ночных бабочек и аромата садов вдоль дороги,  но без нежного лепета и легких вздохов…    

Поздно  вечером, когда они ужинали в буфетной шоколадным тортом с имбирным пивом, Эмори  объявил о своем решении:    

– Завтра  рано утром я уезжаю.    

– Почему?    

– А  почему бы и нет?    

– Это  вовсе не обязательно.    

– Ну,  а я все равно уезжаю.    

– Что  ж, если ты намерен так глупо себя вести…    

– Ну  зачем так говорить, – возразил он.    

–…просто  потому, что я не хочу с тобой целоваться… Ты что же, думаешь…    

– Погоди,  Изабелла, – перебил он, – ты же знаешь, что дело не в этом, отлично  знаешь. Мы дошли до той точки, когда мы либо должны целоваться, либо… либо –  ничего. Ты ведь не из нравственных соображений отказываешься.    

Она  заколебалась.    

– Просто  не знаю, что и думать о тебе, – начала она, словно ища обходный путь к  примирению. – Ты такой странный.    

– Чем?    

– Ну,  понимаешь, я думала, ты очень уверен в себе. Помнишь, ты недавно говорил мне,  что можешь сделать все, что захочешь, и добиться всего, чего хочешь.    

Эмори  покраснел. Он и вправду много чего наговорил ей.    

– Ну,  помню.    

– А  сегодня ты не очень-то был уверен в себе. Может быть, у тебя это просто  самомнение.    

– Это  неверно… – он замялся. – В Принстоне…    

– Ох  уж твой Принстон. Послушать тебя, так на нем свет клином сошелся. Может, ты  правда пишешь лучше всех в своей газете, может, первокурсники правда  воображают, что ты герой…    

– Ты  не понимаешь…    

– Прекрасно  понимаю. Понимаю, потому что ты все время говоришь о себе, и раньше мне это  нравилось, а теперь нет.    

– И  сегодня я тоже говорил о себе?    

– В  том-то и дело. Сегодня ты совсем раскис. Только сидел и следил, на кого я  смотрю. И потом, когда с тобой говоришь, все время приходится думать. Ты к  каждому слову готов придраться.    

– Значит,  я заставляю тебя думать? – спросил Эмори, невольно польщенный.    

– С  тобой никаких нервов не хватает, – сказала она сердито. – Когда ты  начинаешь разбирать каждое малюсенькое переживание или ощущение, я просто не  могу.    

– Понятно, –  сказал он и беспомощно покачал головой.    

– Пошли. –  Она встала.    

Он  машинально встал тоже, и они дошли до подножия лестницы.    

– Когда  отсюда есть поезд?    

– Есть  в девять одиннадцать, если тебе действительно нужно уезжать.    

– Да,  в самом деле нужно. Спокойной ночи.    

– Спокойной  ночи.    

Они уже  поднялись по лестнице, и Эмори, поворачивая к своей комнате, как будто уловил  на ее лице легкое облачко недовольства. Он лежал в темноте и не спал, и все  думал, очень ему больно или нет, и в какой мере это внезапное горе – только  оскорбленное самолюбие, и, может быть, он по самой своей природе не способен на  романтическую любовь?    

Проснулся  он весело, словно ничего и не случилось. Утренний ветерок шевелил кретоновые  занавески на окнах, и он слегка удивился, почему он не в своей комнате в  Принстоне, где над комодом должен висеть снимок их школьной футбольной команды,  а на другой стене – труппа «Треугольника». Потом большие часы в коридоре  пробили восемь, и он сразу вспомнил вчерашний вечер. Он вскочил и стал быстро  одеваться – нужно успеть уйти из дому, не повидав Изабеллы. То, что вчера  казалось несчастьем, сейчас казалось досадной осечкой. В половине девятого он  был готов и присел у окна, чувствуя, что сердце у него как-никак сжимается от  грусти. Какой насмешкой представилось ему это утро – ясное, солнечное,  напоенное благоуханием сада. Внизу, на веранде, послышался голос миссис Борже,  и он подумал, где-то сейчас Изабелла.    

В дверь  постучали.    

– Автомобиль  будет у подъезда без десяти девять, сэр.    

Он опять  загляделся на цветущий сад и стал снова и снова повторять про себя строфу из  Браунинга, которую когда-то процитировал в письме к Изабелле:    

     

Не знали мы жизни даров,    

Не знали судьбы участья:    

Слез, смеха, постов, пиров,    

Волнений – ну, словом, счастья.    

     

Но у  него-то все это впереди. Он ощутил мрачное удовлетворение при мысли, что  Изабелла, может быть, всегда была только порождением его фантазии, что выше  этого ей не подняться, что никто никогда больше не заставит ее думать. А между  тем именно за это она его отвергла, и он вдруг почувствовал, что нет больше сил  все думать и думать.    

– Ну  ее к черту! – сказал он злобно. – Испортила мне весь год!    

     СВЕРХЧЕЛОВЕК ДОПУСКАЕТ  ОПЛОШНОСТЬ    

     

В  пыльный день в сентябре Эмори прибыл в Принстон и влился в заполнившие улицы  толпы студентов, которых ждали переэкзаменовки. Бездарно это было, конечно, так  начинать третий учебный год – по четыре часа каждое утро просиживать в душной  комнате, усваивая невообразимую скуку сечения конусов. Мистер Руни с шести утра  до полуночи натаскивал тупиц, – выводил с ними формулы и решал уравнения,  выкуривая при этом несметное количество сигарет.    

– Ну,  Лангедюк, если применить эту формулу, то где будет у нас точка! А?    

Лангедюк  лениво распрямляет все шесть с лишком футов своей футбольной фигуры и пробует  сосредоточиться.    

– Мм…  честное слово, не знаю, мистер Руни.    

– Правильно,  эту формулу здесь нельзя применить. Этого ответа я от вас и ждал.    

– Ну  да, ну да, конечно.    

– А  почему, вам понятно?    

– Ну  да, в общем, да.    

– Если  непонятно, скажите. Для этого я с вами и занимаюсь.    

– Если  можно, мистер Руни, объясните еще раз.    

– С  удовольствием.    

Комната  была царством тупости – две огромные этажерки с бумагой, перед ними – мистер  Руни без пиджака, а вокруг, развалившись на стульях, – десятка полтора  студентов: Фред Слоун, лучший бейсболист, которому во что бы то ни стало нужно  было сохранить свое место в команде; Лангедюк, которому предстояло этой осенью  победить йельцев, если только он сдаст свои несчастные пятьдесят процентов;  Мак-Дауэлл, развеселый второкурсник, считавший для себя удачей готовиться к  переэкзаменовке вместе со всеми этими чемпионами.    

– Кого  мне жаль, так это тех бедняг, у кого нет денег на эти занятия, – сказал он  как-то Эмори, вяло жуя бледными губами сигарету – Ведь им придется подгонять  самим, во время семестра. Скука-то какая, в Нью-Йорке во время семестра можно  провести время и поинтереснее. Скорее всего, они просто не подумали, чего себя  лишают. – Тон мистера Мак-Дауэлла был до того панибратский, что Эмори чуть  не вышвырнул его в окно… Дурачок несчастный, в феврале его мамочка удивится,  почему он не вступил ни в какой клуб, и увеличит ему содержание…    

В  унылой, без искры веселья атмосфере сквозь дым временами звучали беспомощные возгласы:  «Не понимаю! Мистер Руни, повторите, пожалуйста!» Но большинство студентов по  глупости или по лени не задавали вопросов, даже когда ничего не понимали, и к  последним принадлежал Эмори. Он не мог принудить себя вникнуть в сечение  конусов; спокойная, дразнящая их закономерность, заполнявшая неаппетитные  апартаменты мистера Руни, превращала любое уравнение в неразрешимый ребус. В  последний вечер он посидел над учебником, прикладывая ко лбу мокрое полотенце,  а утром беспечно отправился на экзамен, не понимая, куда девалось его весеннее  честолюбие и почему жизнь стала такой тусклой и серой. После ссоры с Изабеллой  академические успехи как-то сразу перестали его волновать и к возможному  провалу он относился почти равнодушно, хотя этот провал должен был неизбежно  повлечь за собой уход с поста редактора «Принстонской газеты» и лишить его  каких бы то ни было шансов попасть в члены Совета старшекурсников.    

Может,  еще кривая вывезет.    

Он  зевнул, небрежно написал на папке присягу, что работал честно, и вперевалку  вышел из аудитории.    

– Если  ты не сдал, – сказал только что приехавший Алек, сидя у окна в комнате  Эмори и обсуждая с ним, как лучше развесить картины и снимки, – значит, ты  последний идиот. И в клубе, и вообще в университете твои акции упадут, как  камень в воду.    

– Сам  знаю. Можешь не объяснять.    

– И  поделом тебе. За такое поведение из «Принстонской» хоть кого вышибут, и  правильно сделают.    

– Ладно,  хватит, – рассердился Эмори. – Посмотрим, как будет, а пока  помалкивай. Не желаю я, чтобы в клубе все меня про это спрашивали, точно я  картофелина, которую выращивают на приз для выставки огородников.    

Вечером  неделю спустя Эмори по дороге к Ренвику остановился под своим окном и, увидев  наверху свет, крикнул:    

– Эй,  Том, почта есть?    

В желтом  квадрате света появилась голова Алека.    

– Да,  тебе пришло извещение. У Эмори заколотилось сердце.    

– Какой  листок, розовый или голубой?    

– Не  знаю. Сам увидишь.    

Он  прошел прямо к столу и только тогда вдруг заметил, что в комнате есть и еще  люди.    

– Здорово,  Керри. – Он выбрал самый вежливый тон. – О, друзья мои  принстонцы! – Видимо, тут собрались все свои, поэтому он взял со стола  конверт со штампом «Канцелярия» и нервно взвесил его на ладони.    

– Мы  имеем здесь важный документ.    

– Да  открой ты его, Эмори.    

– Для  усиления драматического эффекта довожу до вашего сведения, что если листок голубой,  мое имя больше не значится в руководстве «Принстонской газеты» и моя недолгая  карьера закончена.    

Он умолк  и тут только увидел устремленные на него голодные, внимательные глаза Ферренби.  Эмори ответил ему выразительным взглядом.    

– Читайте  примитивные эмоции на моем лице, джентльмены.    

Он  разорвал конверт и поглядел листок на свет.    

– Ну?    

– Розовый  или голубой?    

– Говори  же!    

– Мы  ждем, Эмори.    

– Улыбнись  или выругайся, ну же! Пауза… пролетел рой секунд… он посмотрел еще раз, и еще  один рой улетел в вечность.    

– Небесно-голубой,  джентльмены…    

     ПОХМЕЛЬЕ