1 2 3 4 5 6 7 8 
– Я  вас переброшу через итальянскую границу.    

Он  оглянулся на Розмэри, потом сказал Эйбу виноватым тоном:    

– Прежде  чем идти, я бы хотел кое о чем поговорить с вами наедине.    

– Я  надеюсь, что ни один из вас не будет ранен, – сказала Розмэри. – Эта  дуэль – ужасная глупость, и нужно постараться, чтобы она не состоялась.    

 11    

     

Внизу, в  пустынном вестибюле, Розмэри встретила Кампиона.    

– Я  видел, как вы пошли наверх, – заговорил он возбужденно. – Ну, как там  Маккиско? Когда состоится дуэль?    

– Не  знаю. – Ей не понравился его тон – словно речь шла о цирковом  представлении с Маккиско в амплуа трагического клоуна.    

– Поедемте  со мной. Я заказал машину в отеле, – сказал он так, как говорят: «У меня  есть лишний билет».    

– Спасибо,  не хочется.    

– А  почему? Я бы ни за что не согласился пропустить такое событие, хоть это  наверняка сократит мою жизнь на несколько лет. Мы можем остановить машину, не  доезжая до места, и смотреть издали.    

– Пригласите  лучше мистера Дамфри.    

Кампион  выронил свой монокль, на этот раз не нашедший пристанища в курчавых зарослях, и  с достоинством выпрямился.    

– С  ним у меня больше нет ничего общего.    

– К  сожалению, я никак не могу поехать. Мама будет недовольна.    

Когда  Розмэри вернулась к себе, в соседней комнате заскрипела кровать и сонный голос  миссис Спирс спросил:    

– Где  ты была?    

– Мне  просто не спалось, и я вышла на воздух. А ты спи, мамочка.    

– Иди  сюда.    

Догадавшись  по звуку, что мать села в постели, Розмэри вошла и рассказала ей обо всем  случившемся.    

– А  почему тебе в самом деле не поехать? – сказала миссис Спирс. – Ведь  можно оставаться на расстоянии, а потом, в случае чего, твоя помощь очень  пригодится.    

Розмэри  колебалась – ей неприятно было вообразить себя глазеющей на подобное зрелище,  но у миссис Спирс мысли еще путались со сна, и из ее прошлого докторской жены  наплывали воспоминания о ночных вызовах на место катастрофы или к постели  умирающего.    

– Мне  хочется, чтобы ты сама, без меня, решала, куда тебе идти и что делать, –  делала же ты для рекламных трюков Рэйни многое, что было потруднее.    

Розмэри  по-прежнему казалось, что ехать ей незачем, но она повиновалась-отчетливому,  твердому голосу матери – как повиновалась в двенадцать лет, когда этот же голос  велел ей войти в театр «Одеон» с артистического подъезда и потом ласково  поздравил ее с удачей.    

Выйдя на  крыльцо, Розмэри увидела, как отъехал автомобиль, увозивший Маккиско и Эйба, и  облегченно вздохнула, но тут из-за угла выкатилась машина отеля. Восторженно  пискнув, Луис Кампион втащил Розмэри на сиденье рядом с собой.    

– Я  нарочно выжидал, боялся, вдруг они не позволят нам ехать. А я, видите, и  киноаппарат прихватил.    

Она  усмехнулась, не зная, что сказать. Он был до того отвратителен, что уже не  внушал и отвращения, просто воспринимался как нелюдь.    

– Почему  миссис Маккиско невзлюбила Дайверов? – спросила она. – Они были так  любезны к ней.    

– При  чем тут «невзлюбила»? Она там что-то такое увидела. А что, мы так и не узнали  из-за Барбана.    

– Значит,  не это вас так расстроило?    

– Ну  что вы. – Его голос дрогнул. – То случилось после нашего возвращения  в отель. Но теперь мне уже все равно – не хочу больше и думать об этом.    

Следом  за машиной Эйба они выехали на береговое шоссе, миновали Жуан-ле-Пэн с остовом  строящегося здания казино и поехали дальше на восток. Был пятый час утра, и под  серо-голубым небом уже выходили, поскрипывая, в море первые рыбачьи лодки.  Немного спустя обе машины свернули с шоссе влево и стали удаляться от моря.    

– Сейчас  мы увидим поле для гольфа! – закричал Кампион. – Я уверен, там это и  будет.    

Он  оказался прав. Когда машина Эйба остановилась впереди, небо на востоке уже было  разрисовано желтыми и красными полосами, предвещавшими знойный день. Розмэри и  Кампион велели шоферу дожидаться в сосновой роще, а сами пошли вдоль тенистой  опушки, огибая край поля, где по выжженной солнцем траве расхаживали Эйб и  Маккиско – последний временами вытягивал шею, как принюхивающийся кролик. Но  вот у дальней отметины для мяча появились еще какие-то фигуры – впереди можно  было распознать Барбана, за ним француз-секундант нес под мышкой ящик с  пистолетами.    

Оробевший  Маккиско юркнул за спину Эйба и основательно приложился к фляжке с бренди.  После чего, давясь и кашляя, поспешил дальше и налетел бы с разгону на  двигавшегося навстречу противника, если б не Эйб, который удержал его на  полдороге, а сам отправился совещаться с французом. Солнце уже взошло над  горизонтом.    

Кампион  вцепился Розмэри в плечо.    

– Ох,  не могу, – просипел он едва слышно. – Это для меня чересчур. Это  сократит мою жизнь на…    

– Пустите  меня! – крикнула на него Розмэри и, отвернувшись, с жаром зашептала французскую  молитву.    

Дуэлянты  встали вдруг против друга – Барбан с засученным выше локтя рукавом. Его глаза  беспокойно поблескивали на солнце, но он вытер ладонь о штанину неторопливым и  размеренным движением. Маккиско, которому бренди придало отваги, сжал губы  дудочкой и с напускным равнодушием поводил своим длинным носом, пока Эйб не  шагнул вперед, держа в руке носовой платок.    

Секундант-француз  смотрел в другую сторону. Розмэри, душимая мучительным состраданием, скрежетала  зубами от ненависти к Барбану.    

– Раз  – два – три! – напряженным голосом отсчитал Эйб.    

Два  выстрела грянули одновременно. Маккиско пошатнулся, но тут же овладел собой.  Оба дуэлянта промахнулись.    

– Достаточно! –  крикнул Эйб.    

Все  вопросительно посмотрели на Барбана.    

– Я  не удовлетворен.    

– Вздор!  Вы вполне удовлетворены, – сердито сказал Эйб. – Вы просто сами еще  этого не поняли.    

– Ваш  подопечный отказывается от второго выстрела?    

– Не  валяйте дурака, Томми. Вы настояли на своем, и мой доверитель исполнил все, что  от него требовалось.    

Томми  презрительно рассмеялся.    

– Расстояние  было смехотворным, – сказал он. – Я не привык к подобным комедиям –  напомните своему подопечному, что он не в Америке.    

– А  вы полегче насчет Америки, – довольно резко оборвал его Эйб. И более  примирительным тоном добавил:    

– Правда,  Томми, это все слишком далеко зашло. – С минуту они о чем-то препирались  вполголоса, потом Барбан кивнул и холодно поклонился издали своему недавнему  противнику.    

– А  обменяться рукопожатием? – спросил француз-врач.    

– Они  уже знакомы, – ответил Эйб.    

Он  повернулся к Маккиско.    

– Пойдемте,  здесь больше нечего делать.    

Уже на  ходу Маккиско в порыве ликования схватил Эйба за руку.    

– Постойте-ка, –  сказал Эйб. – Нужно вернуть Томми его пистолет. Он ему еще понадобится.    

Маккиско  протянул пистолет Эйбу.    

– Ну  его к черту, – сказал он задиристо. – Передайте, что он…    

– Может  быть, передать, что вы хотели бы еще раз обменяться с ним выстрелами?    

– Вот  я и дрался на дуэли! – воскликнул Маккиско, когда очи наконец пошли к  машине. – И показал, на что я способен. Я был на высоте, верно?    

– Вы  были пьяны, – отрезал Эйб.    

– Вовсе  нет.    

– Ну  нет так нет.    

– А  если я даже глотнул раз-другой, что от этого меняется?    

Все  больше набираясь апломба, он уже недружелюбно поглядывал на Эйба.    

– Что  от этого меняется? – настаивал он.    

– Если  вам непонятно, объяснять, пожалуй, не стоит.    

– А  вы разве не знаете, что во время войны все всегда были пьяны?    

– Ладно,  поставим точку.    

Но  точку, оказывается, было еще рано ставить. Кто-то бежал вдогонку; они  остановились, и к ним подошел запыхавшийся врач.    

– Pardon,  messieurs, – заговорил он,  отдуваясь. – Voulez-vous  regler mes honoraires? Naturellement c’est pour soins medicaux seulement. M.  Barban n’a qu’un billet de mille et ne peut pas les regler et l’autre a laisse  son porte-monnaie chez lui.[7]    

– Француз  остается французом, – заметил Эйб, потом спросил врача:    

– Combien?[8] – Дайте я  заплачу, – предложил Маккиско.    

– Не  надо, у меня есть. Мы все рисковали одинаково.    

Пока Эйб  расплачивался с врачом, Маккиско вдруг метнулся в кусты, и там его вырвало.  Вышел он оттуда бледнее прежнего и чинно проследовал за Эйбом к машине в лучах  совсем уже розового утреннего солнца.    

А в  сосновой роще лежал, судорожно ловя ртом воздух, Кампион, единственная жертва  дуэли, и Розмэри в припадке истерического смеха пинала его носком сандалеты в  бок. Она не успокоилась, пока не заставила его встать и идти – для нее теперь  важно было только одно: через несколько часов она увидит на пляже того, кого  мысленно все еще называла словом «Дайверы».    

 12    

     

Вшестером  они сидели у Вуазена, дожидаясь Николь, – Розмэри, Норты, Дик Дайвер и  двое молодых музыкантов-французов. Сидели и внимательно приглядывались к другим  посетителям ресторана: Дик утверждал, что ни один американец – за исключением  его самого – не умеет спокойно держаться на людях, и они искали примера, чтобы  поспорить на этот счет. Но, как назло, за десять минут не нашлось никого, кто,  войдя в зал, не сделал бы какого-то ненужного жеста, не провел бы рукой по  лицу, например.    

– Зря  мы перестали носить нафабренные усы, – сказал Эйб. – Но все-таки это  неверно, что Дик – единственный, кто способен держаться спокойно.    

– Нет,  верно, – возразил Дик.    

– Единственный,  кто на это способен в трезвом виде, – с такой оговоркой я еще, пожалуй,  готов согласиться.    

Недалеко  от них хорошо одетый американец и две его спутницы, непринужденно болтая,  рассаживались вокруг освободившегося столика. Вдруг американец почувствовал,  что за ним следят; тотчас же его рука дернулась кверху и стала разглаживать  несуществующую складку на галстуке. Другой мужчина, дожидавшийся места, то и  дело похлопывал себя по гладко выбритой щеке, а его спутник машинально мял  пальцами недокуренную сигару. Кто-то вертел в руках очки, кто-то дергал волосок  бородавки; другие, кому уцепиться было не за что, поглаживали подбородок или  отчаянно теребили мочку уха.    

Но вот в  дверях появился генерал, чье имя было хорошо известно многим, и Эйб Норт, в  расчете на вест-пойнтскую муштру, с первого года входящую в плоть и кровь  будущего военного, предложил Дику пари на пять долларов.    

Свободно  опустив руки вдоль туловища, генерал дожидался, когда его усадят. Вдруг обе руки  качнулись назад, как у дергунчика, и Дик уже открыл рот для торжествующего  возгласа, но генерал вновь обрел равновесие, и все облегченно перевели дух –  тревога была ложная, официант пододвигал гостю стул… И тут раздосадованный  полководец резким движением почесал свои белоснежные седины.    

– Ну,  кто был прав? – самодовольно сказал Дик. – Конечно, я – единственный.    

Для  Розмэри, во всяком случае, это было так, и Дик, воздавая должное благодарной  аудитории, сумел создать за своим столом такое дружное веселье, что Розмэри  никого и ничего не замечала вокруг. Они приехали в Париж два дня назад, но все  еще словно бы не выбрались из-под пляжного зонта. Иногда Розмэри, еще не  искушенная опытом светских раутов Голливуда, робела в непривычной обстановке –  как, например, на балу, Пажеского корпуса, где они были накануне; но Дик сразу  приходил на помощь: здоровался по-приятельски с двумя-тремя избранными (у Дайверов  везде оказывалось множество знакомых, с которыми они, однако, подолгу не  виделись, судя по изумленным возгласам: «Да где же это вы пропадаете?») и  тотчас же вновь замыкал границы своего тесного кружка, и каждого, кто пытался  туда проникнуть, ждал мягкий, но решительный отпор – этакий coup de grace,[9] нанесенный  шпагой иронии. Вскоре Розмэри уже чудилось, будто и сама она знавала этих людей  в далеком и неприятном прошлом, но впоследствии разошлась с ними, отвернулась  от них, вычеркнула их из своей жизни.    

Компания  Дика была сокрушительно американская, а иногда вдруг казалось, что ничего в ней  американского нет. Все дело было в том, что он возвращал американцев самим  себе, воскрешал в них черты, стертые многолетними компромиссами.    

В  дымном, пропитанном острыми ароматами пищи сумраке ресторана заголубел костюм  Николь, точно кусочек яркого летнего дня ворвался снаружи. За столом ее  встретили взгляды, в которых было восхищение ее красотой, и она отвечала  сияющей благодарной улыбкой. Потом пошли любезности, обычная светская болтовня  о том о сем и ни о чем. Потом, когда это надоело, начали обмениваться  шуточками, даже шпильками, наконец, стали строить всякие планы. Много смеялись,  а чему, сами не могли после вспомнить, но смеялись от души, а мужчины распили  три бутылки вина. В тройке женщин за этим столом отразился пестрый поток  американской жизни.    

Николь –  внучка разбогатевшего американского торговца и внучка графа фон Липпе-Вайссенфельда.  Мэри Норт – дочь мастера-обойщика и потомок Джона Тайлера, десятого президента  США. Розмэри – девушка из скромной буржуазной семьи, закинутая матерью на  безымянные высоты Голливуда. Одним они походили друг на друга и этим же  отличались от многих других американских женщин: все три охотно существовали в  мужском мире, сохраняя свою индивидуальность благодаря мужчинам, а не вопреки  им. Каждая могла стать образцовой женой или образцовой куртизанкой в  зависимости от обстоятельств – но не обстоятельств рождения, а других, более  значительных: от того, встретит или не встретит она в жизни мужчину, который ей  нужен.    

Розмэри  было приятно завтракать в ресторане, в такой милой компании, – хорошо, что  всего семь человек, больше было бы уже слишком много. И, может быть, она,  новичок в их кружке, своим присутствием действовала, как катализатор, заставляя  проявляться многое в отношениях между членами этого кружка, что обычно  оставалось нераскрытым. Когда встали из-за стола, официант проводил Розмэри в  темный закоулок, без какого не обходится ни один французский ресторан; и там,  при свете тускло-оранжевой лампочки разыскав в справочнике номер, она позвонила  во «Франко-Америкен филмз».    

Да,  конечно, копия «Папиной дочки» у них имеется – сейчас она в прокате, но дня  через три можно будет устроить просмотр, пусть мисс Хойт приедет на Rue de  Saints Anges, 341, и спросит мистера Краудера.    

Телефон  находился у выхода в вестибюль, и, кладя трубку, Розмэри услышала приглушенные  голоса. Разговаривали двое, отделенные от нее гардеробной вешалкой.    

–…значит,  любишь?    

– Ты  еще спрашиваешь!    

Розмэри  узнала голос Николь и остановилась в нерешительности. И тут она услышала голос  Дика:    

– Я  хочу тебя – сейчас же – давай поедем в отель.    

У Николь  вырвался короткий, сдавленный вздох. В первую минуту Розмэри не поняла  услышанных слов, но тон она поняла. Таинственная его интимность дрожью отдалась  в ней самой.    

– Хочу  тебя.    

– Я  приеду в отель к четырем.    

Голоса  стихли, удаляясь, а Розмэри все стояла, боясь перевести дух.    

Сначала  она даже была удивлена – почему-то отношения этих двух людей всегда представлялись  ей более отвлеченными, более безличными. Но вдруг ее захлестнуло какое-то новое  чувство, бурное и незнакомое. Она не знала, что это – восторг или отвращение,  знала только, что все в ней перевернулось.    

Она  чувствовала себя очень одинокой, когда шла обратно в зал, и в то же время  растроганной донельзя; это полное страстной благодарности «Ты еще спрашиваешь!»  звучало у нее в ушах. Истинный подтекст разговора, который она невольно  подслушала, был пока недоступен ей, все это еще ждало ее впереди, но нутром она  почувствовала, что ничего дурного тут нет – ей не было противно, как бывало при  съемке любовных сцен в фильмах.    

Хоть это  и не касалось ее непосредственно, Розмэри уже не могла оставаться безучастной;  странствуя по магазинам с Николь, она все время думала о назначенном свидании,  о котором Николь словно бы не думала вовсе.    

Она  вглядывалась в Николь, по-новому оценивая ее привлекательность. И ей казалось,  что в этой женщине привлекательно все – даже свойственная ей жестковатость,  даже ее привычки и склонности, и еще что-то неуловимое, что для Розмэри,  смотревшей на все это глазами своей матери, представительницы среднего класса,  связывалось с отношением Николь к деньгам. Розмэри тратила деньги, заработанные  трудом, – в Европе она сейчас находилась потому, что в одно январское утро  больная, с температурой, раз за разом прыгала в воду, пока мать не вмешалась и  не увезла ее домой.    

С  помощью Николь Розмэри купила на свои деньги два платья, две шляпы и четыре  пары туфель. Николь делала покупки по списку, занимавшему две страницы, а кроме  того, покупала все, приглянувшееся ей в витринах. То, что не могло сгодиться ей  самой, она покупала в подарок друзьям. Она накупила пестрых бус, искусственных  цветов, надувных подушек для пляжа, сумок, шалей, цветочного меду и штук десять  купальных костюмов. Купила резинового крокодила, кровать-раскладушку, мебель  для кукольного домика, пару попугайчиков-неразлучников, отрез новомодной  материи с перламутровым отливом, дорожные шахматы слоновой кости с золотом, дюжину  полотняных носовых платков для Эйба, две замшевые куртки от Гермеса – одну  цвета морской волны, другую цвета клубники со сливками. Она покупала вещи не  так, как это делает дорогая куртизанка, для которой белье или драгоценности –  это, в сущности, и орудия производства, и помещение капитала, – нет, тут  было нечто в корне иное. Чтобы Николь существовала на свете, затрачивалось  немало искусства и труда. Ради нее мчались поезда по круглому брюху континента,  начиная свой бег в Чикаго и заканчивая в Калифорнии; дымили фабрики жевательной  резинки, и все быстрей двигались трансмиссии у станков: рабочие замешивали в  чанах зубную пасту и цедили из медных котлов благовонный эликсир; в августе  работницы спешили консервировать помидоры, а перед рождеством сбивались с ног  продавщицы в магазинах стандартных цен; индейцы-полукровки гнули спину на  бразильских кофейных плантациях, а витавшие в облаках изобретатели вдруг  узнавали, что патент на их детище присвоен другими, – все они и еще многие  платили Николь свою десятину. То была целая сложная система, работавшая  бесперебойно в грохоте и тряске, и оттого, что Николь являлась частью этой  системы, даже такие ее действия, как эти оптовые магазинные закупки, озарялись  особым светом, подобным ярким отблескам пламени на лице кочегара, стоящего  перед открытой топкой. Она наглядно иллюстрировала очень простые истины, неся в  себе самой свою неотвратимую гибель, но при этом была полна такого обаяния, что  Розмэри невольно захотелось подражать ей.    

Было уже  почти четыре часа. Стоя посреди магазина с зеленым попугайчиком на плече, Николь  разговорилась – что с ней бывало нечасто.    

– А  ведь если б вам не пришлось прыгать в воду в тот зимний день… Странно иногда  получается в жизни. Я помню, перед самой войной мы жили в Берлине – это было  незадолго до смерти мамы, мне тогда шел четырнадцатый год. Бэби, моя сестра,  получила приглашение на придворный бал, и в ее книжечке три танца были записаны  за принцами крови – все это удалось устроить через одного камергера. За полчаса  до начала сборов у нее вдруг жар и сильная боль в животе справа. Врач признал  аппендицит и сказал, что нужна операция. Но мама не любила отказываться от своих  планов; и вот сестре под бальным платьем привязали пузырь со льдом, и она  поехала на бал и танцевала до двух часов ночи, а в семь утра ей сделали  операцию.    

Выходило,  что жестоким быть нужно; самые симпатичные люди жестоки по отношению к самим  себе. Между тем часы уже показывали четыре, и Розмэри не давала покоя мысль о  Дике, который сидит в отеле и ждет Николь. Почему же та не едет, почему  заставляет его ждать? Мысленно она торопила Николь: «Да поезжайте же!» В  какую-то минуту она едва не крикнула: «Давайте я поеду, если вам это ни к  чему!» Но Николь зашла еще в один магазин, где выбрала по букетику к платью  себе и Розмэри и такой же велела отправить с посыльным Мэри Норт. Только после  этого она, видимо, вспомнила – взгляд у нее сделался рассеянный, и она  подозвала проезжающее такси.    

– Мы  премило провели время, правда? – сказала она, прощаясь.    

– Чудесно, –  отозвалась Розмэри. Она не думала, что это будет так трудно; все в ней бунтовало,  когда она смотрела вслед удалявшемуся такси.    

 13    

     

Дик  обогнул траверс и продолжал идти по дощатому настилу на дне траншеи. Посмотрел  в попавшийся на пути перископ, потом стал на стрелковую ступень и выглянул  из-за бруствера. Впереди, под мутным сереньким небом, был виден Бомон-Гамель,  слева памятником трагедии высилась гора Тинваль.    

Дик  поднес к глазам полевой бинокль, тягостное чувство сдавило ему горло.    

Он пошел  по траншее дальше и у следующего траверса нагнал своих спутников. Ему не терпелось  передать другим переполнявшее его волнение, заставить их все почувствовать и  все понять; а между тем ему ведь ни разу не пришлось побывать в бою – в отличие  от Эйба Норта, например.    

– Каждый  фут этой земли обошелся тем летом в двадцать тысяч человеческих жизней,[10] – сказал он  Розмэри.    

Она  послушно обвела взглядом унылую равнину, поросшую низенькими шестилетними деревцами.  Скажи Дик, что сами они сейчас находятся под артиллерийским обстрелом, она бы и  этому поверила. Ее любовь наконец достигла той грани, за которой начинается  боль и отчаяние. Она не знала, что делать, – а матери не было рядом.    

– С  тех пор немало еще поумирало народу, и все мы тоже скоро умрем, – утешил  Эйб.    

Розмэри  неотрывно смотрела на Дика, ожидая продолжения его речи.    

– Вот  видите речушку – не больше двух минут ходу отсюда? Так вот, англичанам понадобился  тогда месяц, чтобы до нее добраться. Целая империя шла вперед, за день  продвигаясь на несколько дюймов: падали те, кто был в первых рядах, их место  занимали шедшие сзади. А другая империя так же медленно отходила назад, и  только убитые оставались лежать бессчетными грудами окровавленного тряпья. Такого  больше не случится в жизни нашего поколения, ни один европейский народ не  отважится на это.    

– В  Турции только-только перестали воевать, – сказал Эйб. – И в Марокко…    

– То  другое дело. А Западный фронт в Европе повторить нельзя и не скоро можно будет.  И напрасно молодежь думает, что ей это по силам. Еще первое Марнское сражение  можно было б повторить, но то, что произошло здесь, – нет, никак. Для  того, что произошло здесь, потребовалось многое – вера в бога, и годы изобилия,  и твердые устои, и отношения между классами, как они сложились именно к тому  времени. Итальянцы и русские для этого фронта не годились. Тут нужен был  фундамент цельных чувств, которые старше тебя самого. Нужно было, чтобы в  памяти жили рождественские праздники, и открытки с портретами кронпринца и его  невесты, и маленькие кафе Баланса, и бракосочетания в мэрии, и поездки на  дерби, и дедушкины бакенбарды.    

– Такую  тактику битвы придумал еще генерал Грант[11]  – в тысяча восемьсот шестьдесят пятом – при Питерсберге.    

– Не  правда, то, что придумал генерал Грант, было обыкновенной массовой бойней. А  то, о чем говорю я, идет от Льюиса Кэрролла, и Жюля Верна, и того немца,  который написал «Ундину»[12],  и деревенских попиков, любителей поиграть в кегли, и марсельских marraines[13], и обольщенных  девушек из захолустий Вестфалии и Вюртемберга. В сущности, здесь ведь  разыгралась любовная битва – целый век любви буржуа пошел на то, чтоб удобрить  это поле. Это была последняя любовная битва в истории.    

– Еще  немного, и вы отдадите ее авторство Д. Т. Лоуренсу,[14] – сказал Эйб.    

– Весь  мой прекрасный, милый, благополучный мир взлетел тут на воздух от запала любовной  взрывчатки, – не унимался Дик. – Ведь так, Розмэри?    

– Не  знаю, – сосредоточенно сдвинув брови, сказала она. – Это вы все  знаете.    

Они чуть  поотстали от прочих. Вдруг их обдало градом камешков и комков земли, а из-за  ближайшего траверса послышался громкий голос Эйба:    

– Дух  старого бойца проснулся во мне. За мной ведь тоже целый век любви – любви в  штате Огайо. Сейчас вот разбомблю к чертям эту траншею. – Он высунул  голову из-за насыпи. – Вы что же, правил игры не знаете? Вы убиты – я в  вас метнул ручную гранату.    

Розмэри  засмеялась, а Дик подобрал было горсть камешков для ответного залпа, но тут же  выпустил их из рук.    

– Не  могу дурачиться в таком месте, – сказал он почти виноватым тоном.    

– Пусть  серебряная цепочка порвалась и разбился кувшин у источника, и как там дальше –  но я старый романтик, и с этим ничего не поделаешь.    

– Я  тоже романтик.    

Они  выбрались из аккуратно реставрированной траншеи и прямо перед собой увидели памятник  павшим ньюфаундлендцам. Читая надпись на памятнике, Розмэри вдруг разрыдалась.  Как большинство женщин, она любила, когда ей подсказывали, что и когда она  должна чувствовать, и ей нравились поучения Дика: вот это смешно, а вот это  печально. Но больше всего ей хотелось, чтобы Дик понял, как сильно она его  любит – теперь, когда эта любовь перевернула для нее все на свете, когда она  даже по полю сражения ходит будто в прекрасном сне.    

Они сели  в машину и поехали обратно в Амьен. Теплый реденький дождик сеялся на низкорослые  деревья и кусты, по сторонам то и дело попадались сложенные, точно для  гигантских погребальных костров, артиллерийские стаканы, бомбы, гранаты и  всяческая амуниция – каски, штыки, ружейные приклады, полусгнившие ремни, шесть  лет пролежавшие в земле. И вдруг за поворотом дороги запенилось белыми  гребешками целое море могил. Дик велел шоферу остановиться.    

– Смотрите,  та рыженькая девушка так и не пристроила свой венок.    

Он вышел  и направился к девушке с большим венком в руках, растерянно стоявшей у ворот  кладбища. Рядом дожидалось такси. Это была молоденькая американка из Теннесси,  приехавшая возложить цветы на могилу своего брата, – они познакомились с  ней утром в поезде. Сейчас лицо у нее было сердитое и заплаканное.    

– Наверно,  в военном министерстве перепутали номер, – пожаловалась она Дику. –  На той могиле совсем другое имя. Я с двух часов ищу, но их тут столько, разве  найдешь.    

– А  вы на имя не смотрите, положите цветы на любую могилу, – посоветовал Дик.    

– По-вашему,  это будет правильно?    

– По-моему,  он бы вас похвалил за это.    

Уже  темнело, и дождь усиливался. Девушка положила венок на ближайшую к воротам могилу  и охотно приняла предложение Дика отпустить такси и ехать а Амьен с ними.    

Розмэри,  услышав об этой чужой незадаче, опять всплакнула – такой уж мокрый выдался  день; но все же ей казалось, что он ей принес что-то новое, хотя и неясно было,  что именно. Потом, в воспоминаниях, все в этой поездке представлялось ей сплошь  прекрасным – бывают такие ничем не примечательные часы или дни, которые  воспринимаешь просто как переход от вчерашней радости к завтрашней, а  оказывается, в них-то самая радость и была.    

Амьен,  лиловатый и гулкий, все еще хранил скорбный отпечаток войны, как некоторые вокзалы  – Gare du Nord, например, или вокзал Ватерлоо в Лондоне.    

Днем  такие города нагоняют тоску, смотришь, как старомодный трамвайчик тарахтит по пустынной,  мощенной серым булыжником соборной площади, – и даже самый воздух кажется  старомодным, выцветшим от времени, как старые фотографии. Но приходит вечер, и  все, чем особенно мил французский быт, возвращается на ожившие улицы – бойкие  проститутки, неуемные спорщики в кафе, пересыпающие свою речь бессчетными  «Voila», парочки, что блуждают, щека к щеке, довольные дешевизной этой прогулки  в никуда. В ожидании поезда Дик и его спутники сели за столик под аркадой, где  высокие своды вбирали и музыку, и гомон, и дым; оркестр в их честь исполнил «У  нас нет больше бананов», и они поаплодировали дирижеру, явно очень довольному  собой. Девушка из Теннесси забыла свои огорчения и веселилась от души, даже  стала кокетничать с Диком и Эйбом, пуская в ход знойные взгляды и игривые  телодвижения, а они добродушно подзадоривали ее.    

Наконец  парижский поезд пришел, и они уехали, а земля, в которой под теплым дождем распадались  и тлели вюртембержцы, альпийские стрелки, солдаты прусской гвардии, ткачи из Манчестера  и питомцы Итонской школы, осталась позади. Они ели бутерброды с болонской колбасой  и сыром bel paese, приготовленные в станционном буфете, и запивали их вином  Beaujolais. Николь казалась рассеянной; она нервно покусывала губы, углубись в  путеводители, которые захватил с собой Дик, – да, он успел неплохо изучить  обстоятельства Амьенской битвы, кое-что сгладил, и в конце концов вся операция  приобрела у него неуловимое сходство с приемами в дайверовском доме.    

 14    

     

Вечером  они еще собирались посмотреть при электрическом освещении Выставку декоративного  искусства, но по приезде в Париж Николь сказала, что устала и не пойдет. Они  довезли ее до отеля «Король Георг», и когда она скрылась за пересекающимися  плоскостями, образованными игрою света в стеклянных дверях, у Розмэри стало  легче на душе. Николь была сила и, быть может, вовсе не добрая; во всяком  случае, с ней нельзя было ничего предвидеть заранее – не то что с матерью,  например. Розмэри ее немножко боялась.    

Около  одиннадцати Розмэри, Норты и Дик зашли в кафе-поплавок, недавно открытое на  Сене. В воде, серебристо мерцавшей под фонарями, покачивались десятки холодных  лун. Когда Розмэри жила в Париже с матерью, они по воскресеньям ездили иногда  на пароходике до Сюрена и дорогой строили планы на будущее. У них было очень  немного денег, но миссис Спирс, твердо веря в красоту Розмэри и в честолюбивые  стремления, которые сама постаралась ей внушить, готова была рискнуть всем, что  имела; потом, когда девочка станет на ноги, она с лихвой возместит матери все  затраты…    

Эйб Норт  с самого их приезда в Париж все время был слегка под хмельком; глаза у него покраснели  от солнца и вина. В этот вечер Розмэри впервые заметила, что он не пропускает  ни одного заведения, где можно выпить, и ей пришло в голову, что вряд ли это  очень приятно Мэри Норт. Мэри обычно мало разговаривала, хотя легко и охотно  смеялась, – настолько мало, что Розмэри, в сущности, ничего не успела о  ней узнать. Розмэри нравились ее прямые черные волосы, зачесанные назад и  только на затылке рассыпавшиеся пышным естественным каскадом; время от времени  выбившаяся прядь, косо упав на лоб, лезла в глаза, и тогда она встряхивала  головой, чтобы заставить ее лечь на место.    

– После  этой бутылки мы идем домой, Эйб. – Голос Мэри звучал ровно, но в нем  пробивалась нотка тревоги. – А то придется тебя грузить на пароход в  жидком состоянии.    

– Да  всем пора домой, – сказал Дик. – Уже поздно.    

Но Эйб  упрямо сдвинул свои царственные брови.    

– Нет,  нет. – И после внушительной паузы:    

– Торопиться  ни к чему. Мы должны распить еще бутылку шампанского.    

– Я  больше пить не буду, – сказал Дик.    

– А  Розмэри будет. Она ведь завзятый алкоголик – у нее всегда припрятана в ванной  бутылка джину. Мне миссис Спирс рассказывала.    

Он вылил  остатки шампанского в бокал Розмэри. В их первый день в Париже Розмэри выпила  столько лимонаду, что почувствовала себя плохо, и после этого уже вообще ни к  каким напиткам не прикасалась. Но сейчас она взяла налитый ей бокал и поднесла  к губам.    

– Вот  тебе и раз! – воскликнул Дик. – Вы же говорили, что никогда не пьете.    

– Но  я не говорила, что никогда не буду пить.    

– А  что скажет мама?    

– Один  бокал можно.    

Ей вдруг  очень захотелось выпить этот бокал шампанского. Дик пил, не очень много, но  пил, и может быть, если она выпьет тоже, это их сблизит, поможет ей сделать то,  на что она внутренне решилась. Она залпом проглотила почти половину,  поперхнулась и, переведя дух, сказала:    

– Кроме  того, мне уже восемнадцать лет – вчера исполнилось.    

– Что  же вы нам не сказали? – возмущенно зашумели остальные.    

– Нарочно,  чтоб вы ничего не затевали и не создавали себе лишние хлопоты. -Она допила свое  шампанское. – Вот, считайте, что мы отпраздновали.    

– Ничего  подобного, – возразил Дик. – Завтра по случаю вашего дня рождения  будет парадный ужин, и не вздумайте забыть об этом. Шутка сказать –  восемнадцать лет.    

– Мне  когда-то казалось: все, что случается до восемнадцати лет, это пустяки, –  сказала Мэри.    

– Так  оно и есть, – подхватил Эйб. – И то, что случается после, –  тоже.    

– Эйбу  все пустяки, пока он не сядет на пароход, – сказала Мэри. – У него на  этот год в Нью-Йорке очень серьезные планы. – Казалось, она устала  произносить слова, утратившие для нее реальный смысл, словно на самом деле все,  чем была заполнена – или не заполнена – ее и ее мужа жизнь, давно уже не шло  дальше планов и намерений. – Он едет в Штаты писать музыку, а я еду в  Мюнхен заниматься пением, и когда мы снова соединимся, нам будет море по  колено.    

– Как  хорошо! – воскликнула Розмэри. Шампанское уже давало себя знать.    

– Ну-ка,  еще шампанского для Розмэри. Это ей поможет осмыслить деятельность своих  лимфатических желез. Они ведь начинают функционировать в восемнадцать лет.    

Дик  снисходительно засмеялся; он любил Эйба и давно уже перестал в него верить.    

– Медицине  это неизвестно, а вообще – идем.    

Уловив в  его словах покровительственный оттенок, Эйб заметил небрежно:    

– А  ведь, пожалуй, моя новая вещь пойдет на Бродвее куда раньше, чем вы закончите  свой ученый трактат.    

– Тем  лучше, – не повышая тона, сказал Дик. – Тем лучше. Я, может, и вовсе  брошу этот, как вы его называете, «ученый трактат».    

– О  Дик! – В голосе Мэри прозвучал испуг. Розмэри впервые увидела у Дика такое  лицо – пустое, лишенное всякого выражения; она чутьем поняла, что сказанная им фраза  несла в себе что-то значительное, даже зловещее, и чуть не крикнула вслед за  Мэри: «О Дик!»    

Но Дик  опять весело рассмеялся.    

– Брошу  этот и примусь за другой, – добавил он и встал из-за стола.    

– Нет,  нет, Дик, погодите минутку. Я не понимаю…    

– Объясню  в другой раз. Спокойной ночи, Эйб. Спокойной ночи, Мэри.    

– Спокойной  ночи, Дик, милый.    

Мэри  улыбалась так, будто не могло быть ничего лучше предстоящего ей ночного бдения  на полупустом поплавке. Она была мужественная, умевшая надеяться женщина,  готовая следовать за мужем невесть куда, переламывая себя то на один, то на  другой манер, но ни разу ей не удалось хоть немного увести его в сторону от его  пути; и порой она, почти теряя мужество, думала о том, что секрет этого пути,  от которого зависел и ее путь, запрятан в нем глубоко-глубоко и недоступен ей.  И, однако, она всегда излучала надежду, словно некий живой талисман…    

 15    

     

– Что  это вы такое собираетесь бросить? – уже в такси спросила Розмэри, вскинув  на Дика большие серьезные глаза.    

– Ничего  существенного.    

– Вы  разве ученый?    

– Я  врач.    

– Да  ну? – Она вся просияла. – Мой папа тоже был врач. Но тогда почему же  вы… – Она запнулась и не кончила фразы.    

– Не  беспокойтесь, тут нет роковой тайны. Я не опозорил себя изменой врачебному  долгу и не укрылся на Ривьере от людского суда. Просто я сейчас не занимаюсь  практикой. Может быть, со временем займусь опять.    

Розмэри  медленно подняла к нему лицо для поцелуя. Он посмотрел на нее с недоумением.  Потом, полуобняв ее за плечи, потерся щекой о ее бархатистую щеку к опять посмотрел  долгим, внимательным взглядом.    

– Такая  прелестная девочка, – сказал он раздумчиво.    

Она  улыбнулась, глядя на него все так же снизу вверх, пальцы ее машинально играли  лацканами его пиджака.    

– Я  влюблена в вас и в Николь. Это мой секрет – я даже ни с кем не могу говорить  про вас, не хочу, чтобы еще кто-нибудь знал, какой вы замечательный. Нет,  правда, правда, я вас люблю – вас обоих.    

…Сколько  раз уже он это слышал – даже слова те же самые…    

Вдруг  она очутилась так близко, что ее полудетские черты расплылись перед его  глазами, и он поцеловал ее захватывающим дух поцелуем, как будто у нее вовсе не  было возраста.    

Она  откинулась на его руку и вздохнула.    

– Я  решила от вас отказаться, – сказала она.    

Дик  вздрогнул, – кажется, он ничем не дал ей повода почувствовать хоть  малейшее право на него.    

– Вот  уж это безобразие, – нарочито весело сказал он. – Как раз когда я  почувствовал некоторый интерес.    

– Я  так вас любила… – Будто это длилось годы. В голосе у нее дрожали слезы. –  Я так вас люби-и-ила…    

Ему бы  надо было в ответ посмеяться, но вместо того он услышал будто сами собой сказавшиеся  слова:    

– Вы  не только красивая, вы какая-то очень полноценная. У вас все выходит  по-настоящему, изображаете ли вы несуществующую любовь или несуществующее  смущение.    

Снова  она придвинулась ближе в темной пещерке такси, пахнущей духами, купленными по  выбору Николь. Он поцеловал ее поцелуем, лишенным всякого вкуса. Если и была в  ней страсть, то он мог только догадываться об этом; ни глаза ее, ни губы ничего  не говорили о страсти. Ее дыхание чуть-чуть отдавало шампанским. Она еще тесней  прижалась к нему, словно в порыве отчаяния, и он поцеловал ее еще раз, но его  расхолаживала невинность этих губ, этого взгляда, устремленного мимо него в  темноту ночи, темноту вселенной. Она не знала еще, что блаженство заключено  внутри нас; когда-нибудь она это поймет и растворится в страсти, движущей  миром, и если бы он тогда оказался рядом с ней, он взял бы ее без сомнений и  сожалений.    

Ее номер  в отеле был наискосок от номера Дайверов, ближе к лифту. Дойдя до своей двери,  она вдруг сказала:    

– Я  знаю, что вы меня не любите, – я на это и не надеялась. Но вы меня  упрекнули, зачем я не сказала про свой день рождения. Вот теперь вы знаете, и я  хочу, чтобы вы мне сделали подарок к этому дню – зайдите на минутку ко мне в  комнату, я вам скажу что-то. На одну минутку только.    

Они  вошли, и, притворив за собой дверь, он повернулся к Розмэри; она стояла совсем  близко, но так, что они не касались друг друга. Ночь стерла краски с ее лица,  оно теперь было бледнее бледного – белая гвоздика, забытая после бала.    

– Когда  вы улыбаетесь… – Он опять обрел свой шутливо-отеческий тон, быть может, благодаря  неосязаемой близости Николь, -…когда вы улыбаетесь, мне всегда кажется, что я  увижу у вас щербинку во рту на месте выпавшего молочного зуба.    

Но он  опоздал – она шагнула вплотную к нему и жалобно прошептала:    

– Возьмите  меня.    

– Взять  вас – куда?    

Он  оцепенел от изумления.    

– Я  вас прошу, – шептала она. – Сделайте со мной – ну все как есть.    

Ничего,  если мне будет неприятно, – наверно будет, – мне всегда было противно  даже думать об этом, – но тут совсем другое дело. Я хочу, чтоб вы это  сделали.    

Для нее  самой было неожиданностью, что она способна на такой разговор.    

Отозвалось  все, о чем она читала, слышала, грезила в долгие годы ученья в монастырской  школе. К тому же она каким-то чутьем понимала, что играет сейчас самую свою  триумфальную роль, и вкладывала в нее все силы души.    

– Что-то  вы не то говорите, – попробовал урезонить ее Дик. – Не шампанское ли  тут виновато? Давайте-ка замнем этот разговор.    

– Ах,  нет, нет! Я прошу вас, возьмите меня, научите меня. Я ваша и хочу быть вашей  совсем.    

– Прежде  всего, подумали ли вы, как больно было бы Николь?    

– Она  не узнает – к ней это не имеет отношения.    

Он  продолжал мягко и ласково.    

– Потом  вы забываете, что я люблю Николь…    

– А  разве любить можно только кого-то одного? Ведь вот я люблю маму и люблю вас –  еще больше, чем ее. Теперь – больше.    

–…и  наконец, никакой любви у вас сейчас ко мне нет, но она могла бы возникнуть, и  это изломало бы вашу жизнь в самом ее начале.    

– Но  мы потом уже никогда не увидимся, обещаю вам. Я вызову маму, и мы с ней уедем в  Америку.    

Эту  мысль он отогнал. Ему слишком хорошо помнилась юная свежесть ее губ. Он  переменил тон.    

– Все  это – настроение, которое скоро пройдет.    

– Нет,  нет! И я не боюсь, если даже будет ребенок. Поеду в Мексику, как одна актриса с  нашей студии. Ах, я никогда не думала, что со мной может быть так, мне всегда  только противно бывало, когда меня целовали всерьез.    

Ясно  было, что она все еще верит, что это должно произойти. – У некоторых такие  большие острые зубы, но вы совсем другой, вы красивый и замечательный. Ну,  пожалуйста, сделайте это…    

– А,  я понял – вы просто думаете, что есть особого рода поцелуи, и хотите, чтобы я  вас поцеловал именно так.    

– Зачем  вы смеетесь надо мной – я не ребенок. Я знаю, что у вас нет ко мне любви. Я на  это и не рассчитывала. – Она вдруг присмирела и сникла. – Наверно, я  вам кажусь ничтожеством.    

– Глупости.  Но вы мне кажетесь совсем еще девочкой. – Про себя он добавил: «…которую слишком  многому пришлось бы учить».    

Она  молчала, напряженно дыша, пока Дик не договорил:    

– И  помимо всего, жизнь так устроена, что эти вещи не бывают по заказу.    

Розмэри  понурила голову и отошла, подавленная обидой и разочарованием.    

Дик  машинально начал было: «Лучше мы с вами просто…», но осекся, увидев, что она  сидит на кровати и плачет, подошел и сел рядом. Ему вдруг стало не по себе; не  то чтобы он усомнился в занятой нравственной позиции, – слишком уже явной  была невозможность иного решения, с какой стороны ни взгляни, – нет, ему  просто было не по себе, и обычная его внутренняя гибкость, упругая полнота его  душевного равновесия на короткое время изменила ему.    

– Я  знала, что вы не захотите, – рыдала Розмэри. – Нечего было и  надеяться.    

Он  встал.    

– Спокойной  ночи, детка. Ужасно глупо все получилось. Давайте считать, что этого не было. –  Он отмерил ей дозу успокаивающей банальщины в качестве снотворного:    

– Вас  многие еще будут любить, а когда-нибудь вы и сами полюбите и наверно  порадуетесь, что пришли к своей первой любви нетронутою и физически и душевно.  Немножко старомодный взгляд, пожалуй?    

Она  подняла голову и увидела, как он сделал шаг к двери; она смотрела на него, даже  отдаленно не догадываясь, что в нем происходит, она увидела, как он медленно  сделал еще шаг, потом оглянулся – и на миг ей захотелось броситься ему вслед,  впиться в него, почувствовать его рот, его уши, ворот его пиджака, захотелось  обвиться вокруг него и вобрать его в себя; но уже его рука легла на дверную  ручку. Больше нечего было ждать. Когда дверь за ним затворилась, она встала,  подошла к зеркалу и, тихонечко всхлипывая, стала расчесывать волосы щеткой. Сто  пятьдесят взмахов, положенных ежевечерне, потом еще сто пятьдесят. Розмэри  водила щеткой по волосам, пока у нее не заболела рука, тогда она переменила  руку и продолжала водить…    

 16    

     

За ночь  Розмэри остыла и проснулась с чувством стыда. Из зеркала глянуло на нее хорошенькое  личико, но это ее не успокоило, а лишь всколыхнуло вчерашнюю боль; не помогло и  пересланное матерью письмо, извещавшее о приезде в Париж того студента, чьей  гостьей она была на прошлогоднем йельском балу, – все это теперь казалось  бесконечно далеким.    

Она  вышла из своей комнаты, ожидая встречи с Дайверами, как пытки – сегодня мучительной  вдвойне. Но никто не разглядел бы этого под внешней оболочкой, столь же  непроницаемой, как у Николь, когда они встретились, чтобы вместе провести утро  в примерках и покупках. И все же приятно было, когда Николь заметила по поводу  нервозности какой-то продавщицы: «Многие люди склонны преувеличивать отношение  к себе других – почему-то им кажется, что они у каждого вызывают сложную гамму  симпатий и антипатий».    

Еще  вчера такое замечание заставило бы экспансивную Розмэри внутренне  вознегодовать, сегодня же она выслушала его с радостью – так ей хотелось  убедить себя, что не произошло ничего страшного. Она восхищалась Николь, ее  красотой, ее умом, но в то же время она впервые в жизни ревновала.    

Перед  самым отъездом с Ривьеры мать в разговоре с ней назвала Николь красавицей; это  было сказано тем небрежным тоном, которым она всегда – Розмэри хорошо это знала  – маскировала самые значительные свои суждения, и должно было означать, что  Розмэри такого названия не заслуживает. Розмэри это нимало не задело; она с  детства была приучена считать себя чуть ли не дурнушкой и свою недавно лишь  признанную миловидность воспринимала как что-то не присущее ей, а скорей  благоприобретенное, вроде умения говорить по-французски. Но сейчас, сидя возле  Николь в такси, она невольно сравнивала ее с собой. Казалось, в Николь все  словно создано для романтической любви, это стройное тело, этот нежный рот,  иногда плотно сжатый, иногда полураскрытый в доверчивом ожидании. Николь была  красавицей с юных лет, и было видно, что она останется красавицей и тогда,  когда ее кожа, став суше, обтянет высокие скулы, – такой склад лица не мог  измениться. Раньше она была по-саксонски розовой и белокурой, но теперь, с потемневшими  волосами, стала даже лучше, чем тогда, когда золотистое облако вокруг лба  затмевало всю остальную ее красоту.    

На Rue  de Saints Peres Розмэри вдруг указала на один дом и сказала:    

– Вот  здесь мы жили.    

– Как  странно! Когда мне было двенадцать лет, мы с мамой и с Бэби, моей сестрой,  провели зиму вон в том отеле напротив.    

Два  серых фасада глазели на них с двух сторон, – тусклые отголоски детства.    

– У  нас тогда достраивался наш дом в Лейк-Форест, и нужно было экономить, –  продолжала Николь. – То есть экономили мы с Бэби и с гувернанткой, а мама  путешествовала.    

– Нам  тоже нужно было экономить, – сказала Розмэри, понимая, что смысл этого  слова для них неодинаков.    

– Мама  всегда выражалась очень деликатно: не «дешевый отель», как следовало бы  сказать, а «небольшой отель». – Николь засмеялась своим магнетическим  коротким смешком. – Если кто-нибудь из наших светских знакомых спрашивал  наш адрес, мы никогда не говорили: «Мы живем в квартале апашей, в дрянной  лачуге, где спасибо, если вода идет из крана», – мы говорили: «Мы живем в  небольшом отеле». Словно бы все большие отели для нас чересчур шумны и вульгарны.  Конечно, знакомые отлично все понимали и рассказывали об этом направо и налево,  но мама всегда утверждала, что в Европе нужно уметь жить, и она умеет. Еще бы  ей не уметь, ведь она родилась в Германии. Но мать ее была американкой, и  выросла она в Чикаго, и американского в ней было гораздо больше, чем  европейского.    

До  встречи со всеми прочими оставались считанные минуты, но Розмэри успела перестроиться  на новый лад, прежде чем такси остановилось на Rue Guinemer, против  Люксембургского сада. Завтракать решено было у Нортов, в их уже разоренной  квартире под самой крышей, окнами выходившей на густую зелень древесных крон.  Розмэри казалось, что даже солнце светит сегодня не так, как вчера. Но вот она  очутилась лицом к лицу с Диком, их взгляды встретились, точно птицы задели друг  друга крылом на лету. И вмиг стало все хорошо, все прекрасно, она поняла: он  уже почти ее любит. Сумасшедшая радость охватила ее, живое тепло побежало по  телу. Какой-то ясный спокойный голос запел внутри, и все крепнул и набирал  силу. Она почти не смотрела на Дика, но твердо знала, что все хорошо.    

После  завтрака Розмэри с Дайверами и Нортами отправились в студию «Франко-Америкен  филмз»; туда же должен был приехать и Коллис Клэй, ее нью-хейвенский приятель,  с которым она сговорилась по телефону. Этот молодой человек, родом из Джорджии,  отличался той необыкновенной прямолинейностью и даже трафаретностью суждений,  которая свойственна южанам, приехавшим на Север получать образование. Прошлой  зимой Розмэри находила его очень милым и однажды, когда они ехали на машине из Нью-Хейвена  в Нью-Йорк, позволила ему всю дорогу держать ее руку в своей; но сейчас он для  нее попросту не существовал.    

В  просмотровом зале она сидела между Коллисом Клэем и Диком; у механика что-то  заело в аппарате, и, пока он возился, налаживая его, какой-то француз из  администрации увивался вокруг Розмэри, стараясь изъясняться новейшим  американским слэнгом. Но вот в зале погас свет, что-то знакомо щелкнуло,  зажужжало, и они с Диком наконец остались одни. В полутьме они глянули друг на  друга.    

– Розмэри,  милая, – прошептал Дик. Их плечи соприкоснулись. Николь беспокойно задвигалась  на своем месте в конце ряда, а Эйб долго кашлял и сморкался; потом все  успокоилось, и на экране замелькали кадры.    

И вот  она – прошлогодняя школьница с распущенными волосами, неподвижно струящимися  вдоль спины, точно твердые волосы танагрской статуэтки; вот она – такая юная и  невинная, плод ласковых материнских забот; вот она – воплощенная инфантильность  Америки, новая бумажная куколка для услады ее куцей проститучьей души. Розмэри  вспомнила, какой обновленной и свежей она чувствовала себя под свежим упругим  шелком этого платья.    

Папина  дочка. Такая малипуся, а ведь чего только не натерпелась, бедненькая. Кисонька-лапочка,  храброе маленькое сердечко. Перед этим крохотным кулачком отступали похоть и разврат,  судьба и та оборачивалась по-иному, логика, диалектика, здравый смысл теряли  всякую силу. Женщины, позабыв про горы немытой посуды дома, плакали в три  ручья; даже в самом фильме одна женщина плакала так много, что едва не  оттеснила в нем Розмэри на задний план. Она плакала в декорациях, стоивших  целое состояние, в столовой в стиле Данкена Файфа[15], в аэропорту, на реке во  время парусных гонок, из которых вошло в картину только два кадра, в вагоне  метро и, наконец, в туалетной. Но победа все же осталась за Розмэри.  Благородство натуры, смелость и решительность помогли ей устоять против царящей  в мире пошлости; все тяготы выдержанной борьбы читались на лице Розмэри, еще не  успевшем превратиться в привычную маску, – и так по-настоящему трогательна  была ее игра, что симпатии всего ряда зрителей то и дело устремлялись к ней.  Картина шла с одним перерывом: как только дали свет, все наперебой принялись  выражать свое восхищение, а Дик, переждав общий шум, сказал просто и искренне:  «Вы меня потрясли. Уверен, что вы станете одной из лучших актрис нашего  времени».    

И снова  на экране «Папина дочка». Житейские бури улеглись. Розмэри и ее родитель нашли  друг друга, и все закончилось нежной сценой, кровосмесительная тенденция  которой была так очевидна, что от слащавой сентиментальности этой сцены Дику  стало неловко за себя и за все сословие психиатров. Экран погас, в зале зажегся  свет, настала долгожданная минута.    

– У  меня для вас еще один сюрприз, – во всеуслышание объявила Розмэри.    

– Я  устроила Дику пробу.    

– Что,  что?    

– Кинопробу.  Сейчас его пригласят.    

Зловещая  пауза – потом кто-то из Нортов не удержал смешка. Розмэри, не сводя глаз с  Дика, по его подвижному ирландскому лицу видела, как он постепенно осознает  смысл сказанного, – и в то же время ей становилось ясно, что главный  козырь разыгран ею неудачно; но она все еще не понимала, что неудачен самый  козырь.    

– Ни  на какую пробу я не пойду, – твердо сказал Дик; но, оценив положение в  целом, продолжал более добродушно:    

– Что  это вам вздумалось, Розмэри! Кино – прекрасная карьера для женщины, а из меня  едва ли можно сделать киногероя. Я старый сухарь, который знает только свой дом  и свою науку.    

Николь и  Мэри стали поддразнивать его, уговаривая не упускать случая – обе чуть раздосадованные  тем, что сами не получили приглашения. Но Дик решительно перевел разговор на  игру актеров, о которых отозвался довольно резко.    

– Крепче  всего запирают ворота, которые никуда не ведут, – сказал он. –  Потому, наверно, что пустота слишком неприглядна.    

Из  студии Розмэри ехала с Диком и Коллисом Клэем – решено было, что они завезут  Коллиса в его отель, а потом отправятся с визитом, от которого Николь и Норты  отговорились необходимостью сделать кой-какие дела, оставленные Эйбом на  последнюю минуту. В такси Розмэри принялась упрекать Дика:    

– Я  думала, если проба окажется удачной, я возьму ролик с собой в Калифорнию. А  тогда, может, вас бы пригласили сниматься, и вы могли бы стать моим партнером в  новой картине.    

Он не  знал, что и сказать.    

– Это  очень мило, Розмэри, что вы так заботитесь обо мне, но, право же, я предпочитаю  остаться вашим зрителем. В той картине, что мы сегодня смотрели, вы просто  прелестны.    

– Картина  экстра-класс, – сказал Коллис Клэй. – Я ее четвертый раз смотрю. А  один парень с моего курса видел ее раз десять – как-то даже специально в  Хартфорд ездил за этим. А когда Розмэри приезжала в Нью-Хейвен, так он  сконфузился и не захотел с ней знакомиться.    

Представляете?  Эта девчушка разит наповал.    

Дик и  Розмэри переглянулись; им не терпелось остаться вдвоем, но Коллису это не  приходило в голову.    

– Давайте  я сперва завезу вас, – предложил он. – Мне в «Лютецию», это почти по  дороге.    

– Нет,  мы вас завезем, – сказал Дик.    

– Да  мне это все равно. Даже удобнее.    

– Все-таки  лучше мы вас завезем.    

– Так  ведь… – начал было Коллис, но тут до него вдруг дошло, и он стал уговариваться  с Розмэри о следующей встрече.    

Наконец  они избавились от его несущественного, но обременительного присутствия, каким  всегда бывает присутствие третьего лица. Еще несколько минут, неожиданно и  досадно коротких, и такси, свернув на нужную улицу, остановилось перед нужным  домом. Дик глубоко вздохнул.    

– Что  ж, пойдем?    

– Как  хотите, – сказала Розмэри. – Мне все равно.    

Он  помедлил, обдумывая.    

– Пожалуй,  придется пойти – хозяйка дома хочет купить несколько вещей моего знакомого  художника, которому очень нужны деньги.    

Розмэри  провела рукой по волосам, устраняя предательский беспорядок.    

– Пробудем  минут пять и уйдем, – решил Дик. – Вам не понравятся эти люди.    

Вероятно,  какие-нибудь скучные обыватели, или развязные любители выпить, или назойливо-дотошные  болтуны. Розмэри мысленно перебирала типы людей, каких обычно избегали Дайверы.  Она и вообразить не могла того, что ей предстояло увидеть.    

 17    

     

Этот дом  на Rue Monsieur был перестроен из дворца кардинала Ретца, но от дворца остался  только каркас, внутри же ничто не напоминало о прошлом, да и о настоящем, том,  которое знала Розмэри, тоже. Скорей можно было подумать, что в старинной  каменной оболочке заключено будущее; человек, переступавший, условно говоря,  порог этого дома, чувствовал себя так, словно его ударило током или ему  предложили на завтрак овсянку с гашишем, – перед ним открывался длинный  холл, где синеватую сталь перемежали серебро и позолота, и все это сочеталось с  игрою света в бесчисленных фасках причудливо ограненных зеркал. Но впечатление  было не такое, как на Выставке декоративного искусства, потому что там люди  смотрели на все снаружи, а здесь они находились внутри. Розмэри сразу же  охватило отчуждающее чувство фальши и преувеличенности, словно она вышла на сцену,  и ей казалось, что все кругом испытывают то же самое.    

Здесь  было человек тридцать, главным образом женщины, точно сочиненные Луизой Олкотт[16] или графиней  де Сегюр[17],  и они двигались по этой сцене так осторожно и нацеленно, как человеческая рука,  подбирающая с полу острые осколки стекла. Ни во всех вместе, ни в ком-либо в  отдельности не чувствовалось той хозяйской свободы по отношению к обстановке,  которая появляется у человека, владеющего произведением искусства, пусть даже  очень своеобразным и редким; они не понимали, что собой представляет эта  комната, потому что это, собственно, уже и не была комната, а было что-то,  совершенно от комнаты отличное; существовать в ней было так же трудно, как  подниматься по крутому полированному пандусу, для чего и требовалась упомянутая  точность движений руки, собирающей разбитое стекло, – наличием или  отсутствием подобной точности определялся характер большинства присутствующих.    

Среди  них можно было различить две группы. Одну составляли американцы и англичане,  которые всю весну и все лето неумеренно прожигали жизнь и теперь в своих  поступках следовали первому побуждению, часто необъяснимому для них самих. Они  долгое время могли пребывать в сонном, безучастном состоянии, потом вдруг,  срывались в ссору, истерику или неожиданный адюльтер. Другая группа, назовем ее  эксплуататорской, состояла из дельцов, людей более трезвых и целеустремленных,  не расположенных тратить время по пустякам. Эти куда лучше умели приспособиться  к окружающей среде и даже задавали тон, насколько оно было возможно здесь, где  над всем господствовала новизна световых эффектов.    

Этот  Франкенштейн[18]  проглотил Розмэри и Дика мгновенно – они сразу же оказались врозь, и Розмэри с  изумлением обнаружила: да ведь это она – маленькая лицемерка с неестественно тонким  голоском, томящаяся в ожидании режиссера. Впрочем, все тут хлопали крыльями,  кто как мог, и она не казалась нелепей других. К тому же помогла  профессиональная выучка: несколько мысленных «смирно», «кругом» и «шагом марш»,  и вот она уже словно бы занята беседой с грациозной миловидной девицей, похожей  на хорошенького мальчишку, на самом же деле напряженно прислушивается к  разговору, который ведется на некой ступенчатой конструкции из пушечного  металла, возвышающейся в четырех шагах наискосок от нее.    

Три молодые  особы расположились на нижней ступеньке конструкции, все три высокие, стройные,  с небольшими головками, причесанными, как у парикмахерских манекенов; когда они  говорили, головки покачивались над темными костюмами полумужского покроя, как  цветы на длинных стеблях или капюшоны кобр.    

– Нет,  нужно признать, на вечерах у них всегда весело, – сказала одна грудным,  звучным голосом. – Пожалуй, нигде в Париже такого веселья не найдешь. И в  то же время… – Она вздохнула. – Эти его постоянные фразочки – «аборигены,  источенные червями» – один раз это еще смешно, но больше…    

– Предпочитаю  людей, чья жизнь не выглядит такой гладкой, – сказала другая. – А ее  я и вовсе терпеть не могу.    

– Мне  они никогда особенно не нравились, а их компания и подавно. Взять хотя бы этого  мистера Норта, который вот-вот потечет через край.    

– Ну  кто о нем говорит, – отмахнулась первая. – Но согласитесь, тот, кого  мы тут обсуждаем, иногда бывает просто неотразим.    

Тут  только Розмэри догадалась, что речь идет о Дайверах, и вся словно окостенела от  негодования. Между тем ее собеседница, настоящий рекламный экземпляр – голубые  глаза, розовые щеки, крахмальная голубая блузка, безукоризненный серый  костюм, – перешла в наступление. Все это время она старательно отодвигала  в сторону все, что могло заслонить ее от Розмэри, и теперь, когда благодаря ее  стараниям между ними не осталось ничего, даже тонкой завесы юмора, Розмэри  разглядела ее во всей красе – и не пришла в восторг.    

– Может  быть, позавтракаем или пообедаем вместе – завтра или хотя бы послезавтра, –  упрашивала девица.    

Розмэри  огляделась, ища Дика, и наконец увидела его рядом с хозяйкой дома, с которой он  так и проговорил с самого их прихода. Их взгляды встретились, он слегка кивнул,  этого было достаточно, чтобы три кобры ее заметили. Три длинные шеи вытянулись  к ней, три пары глаз уставились на нее критически. Она ответила вызывающим  взглядом, открыто признавая, что слышала их разговор. Потом, совсем  по-дайверовски, вежливо, но решительно отделалась от приставучей собеседницы и  пошла к Дику. Хозяйка дома – еще одна стройная богатая американка, беспечно  пожинающая плоды национального просперити, – мужественно преодолевая  сопротивление Дика, забрасывала его вопросами об отеле Госса, куда, видимо,  собиралась устремиться. Увидев Розмэри, она вспомнила о своих хозяйских  обязанностях и поторопилась спросить: «У вас нашлись занимательные собеседники?  Вы познакомились с мистером…» – ее взгляд заметался по сторонам в поисках лица  мужского пола, которое могло бы заинтересовать Розмэри, но Дик сказал, что им пора.    

Они ушли  сразу же и, перешагнув узкий порог будущего, нырнули в тень прошлого, отбрасываемую  каменным фасадом.    

– Это  было ужасно, – сказал он.    

– Ужасно, –  покорно откликнулась она.    

– Розмэри!    

Замирающим  голосом она шепнула:    

– Что?    

– Я  себе простить не могу.    

У нее  подергивались плечи от горестных всхлипываний.    

– Дайте  мне носовой платок, – жалко пролепетала она.    

Но  плакать было некогда; с жадностью влюбленных они накинулись на короткие минуты,  пока за стеклами такси потускнели зеленоватые сумерки и под мирным дождиком  вспыхивали в кроваво-красном, неоново-голубом, призрачно-зеленом дыму огни  реклам. Кончался шестой час, улицы были полны движения; призывно светились окна  бистро, и Place de la Concorde, величественная и розовая, проплыла мимо, когда  машина свернула на север.    

Они  наконец посмотрели друг на друга, шепча имена, звучавшие как заклятия. Два  имени, которые долго не таяли в воздухе, дольше всех других слов, других имен,  дольше музыки, застрявшей в ушах.    

– Не  знаю, что на меня нашло вчера, – сказала Розмэри. – Наверно, тот  бокал шампанского виноват. Никогда со мной ничего подобного не было.    

– Просто  вы сказали, что любите меня.    

– Я  вас правда люблю – с этим ничего не поделаешь. – Тут уж было самое время  поплакать, и Розмэри тихонько поплакала в носовой платок.    

– Кажется,  и я вас люблю, – сказал Дик, – а это совсем не лучшее, что могло  случиться.    

И опять  два имени, – а потом их бросило друг к другу, словно от толчка такси. Ее  груди расплющились об него, ее рот, по-новому теплый, сросся с его ртом. Они  перестали думать, перестали видеть, испытывая от этого почти болезненное  облегчение; они только дышали и искали друг друга. Их укрыл мягкий серый сумрак  душевного похмелья, расслабляя нервы, натянутые, как струны рояля, и  поскрипывающие, как плетеная мебель. Чуткие, обнаженные нервы, соприкосновенье  которых неизбежно, когда губы прильнут к губам и грудь к груди.    

Они еще  были в лучшей поре любви. Они виделись друг другу сквозь мираж неповторимых  иллюзий, и слияние их существ совершалось словно в особом мире, где другие  человеческие связи не имеют значения. Казалось, путь, которым они пришли в этот  мир, был на редкость безгрешен, их свела вместе цепь чистейших случайностей, но  случайностей этих было так много, что в конце концов они не могли не поверить,  что созданы друг для друга. И они прошли этот путь, ничем себя не запятнав,  счастливо избегнув общения с любопытствующими и скрытничающими.    

Но для  Дика все это длилось недолго; отрезвление наступило раньше, чем такси доехало  до отеля.    

– Ничего  из этого не выйдет, – сказал он почти с испугом. – Я люблю вас, но  все, что я говорил вчера, остается в силе.    

– А  мне теперь безразлично. Я только хотела добиться вашей любви. Раз вы меня  любите, значит, все хорошо.    

– Люблю,  как это ни печально. Но Николь не должна ничего знать – не должна хотя бы отдаленно  заподозрить. Я не могу расстаться с Николь. И не только потому, что не  хочу, – тут есть другое, более важное.    

– Поцелуйте  меня еще.    

Он  поцеловал, но он уже не был с нею.    

– Николь  не должна страдать – она меня любит, и я ее люблю, – я хочу, чтобы вы  поняли это.    

Она  понимала – это она всегда понимала хорошо: нельзя причинять боль другому. Она  знала, что Дайверы любят друг друга, она это принимала как данность с самого  начала. Но ей казалось, что это уже остывшее чувство, скорей похожее на ту  любовь, которая связывала ее с матерью. Когда люди так много себя отдают  посторонним, не знак ли это, что им уже меньше нужно друг от друга?    

– И  это настоящая любовь, – сказал Дик, угадав ее мысли. – Любовь  действенная – все тут сложней, чем вы можете себе представить. Иначе не было бы  той идиотской дуэли.    

– Откуда  вы знаете про дуэль? Мне сказали, что вам об этом ничего говорить не будут.    

– Неужели  вы думаете, Эйб способен что-нибудь удержать в тайне? – В его голосе  послышалась едкая ирония. – Если у вас есть тайна, можете сообщить о ней  по радио, напечатать в бульварной газетенке, только не доверяйте ее человеку,  который пьет больше трех-четырех порций в день.    

Она  засмеялась, соглашаясь, и крепче прижалась к нему.    

– Словом,  наши отношения с Николь – сложные отношения. Здоровье у нее хрупкое, она только  кажется здоровой. Да и все тут очень не просто.    

– Не  надо сейчас об этом. Поцелуйте меня, любите меня сейчас. А потом я буду любить  вас так тихо, что Николь ничего не заметит.    

– Милая  моя девочка.    

Они  вошли в вестибюль отеля; Розмэри чуть поотстала, чтобы любоваться им,  восхищаться им со стороны. Он шел легким упругим шагом, будто возвращался после  великих дел и спешил навстречу еще более великим.    

Зачинщик  веселья для всех, хранитель бесценных сокровищ радости. Шляпа на нем была образцом  шляпного совершенства, в руке он держал массивную трость, в другой руке –  желтые перчатки. Розмэри думала о том, какой чудесный вечер ждет тех, кому  посчастливится провести этот вечер с ним.    

Наверх,  на пятый этаж, они пошли пешком. На первой площадке лестницы остановились и  поцеловались; на второй она решила, что надо быть осторожнее, на третьей – тем  более, не дойдя до следующей, она задержалась для короткого прощального  поцелуя. Потом они сошли на одну лестницу вниз – так захотелось Дику – и после  этого уже без остановок поднялись на свой этаж. Окончательно простились на  верху лестницы, долго не расцепляли протянутых через перила рук, но наконец  расцепили – и Дик снова пошел вниз – распорядиться насчет вечера, а Розмэри  вернулась к себе и сразу же села писать письмо матери; совесть ее мучила,  потому что она совсем не скучала о матери эти дни.    

 18    

     

Не питая  особой симпатии к узаконенным формам светской жизни, Дайверы были все же  слишком живыми людьми, чтобы пренебречь заложенным в ней современным ритмом; на  вечерах, которые задавал Дик, все делалось для того, чтобы гости не успевали  соскучиться, и короткий глоток свежего ночного воздуха казался сладким вдвойне  при переходе от развлечения к развлечению.    

В этот вечер  веселье шло в темпе балаганного фарса. Сначала было двенадцать человек, потом  шестнадцать, потом четверками расселись в автомобили для быстролетной одиссеи  по Парижу. Все было предусмотрено заранее. Как по волшебству появлялись новые  люди, с почти профессиональным знанием дела сопутствовали им часть времени,  потом исчезали, и их место занимали другие. Это было совсем не то, что знакомые  Розмэри голливудские кутежи, пусть более грандиозные по масштабам. Одним из  аттракционов явилась прогулка в личном автомобиле персидского шаха. Бог ведает  откуда, какими путями Дику удалось раздобыть этот автомобиль. Розмэри приняла  его появление как очередное звено в той цепи чудес, что вот уже два года  тянулась через ее жизнь. Автомобиль был изготовлен в Америке по особому заказу.  Колеса у него были серебряные, радиатор тоже. В обивке кузова сверкали  бесчисленные стекляшки, которые придворному ювелиру предстояло заменить  настоящими бриллиантами, когда машина спустя неделю прибудет в Тегеран. Сзади  было только одно место, ибо никто не смеет сидеть в присутствии шаха, и они  занимали это место по очереди, а остальные располагались в это время на  выстланном куньим мехом полу.    

Но  главное был Дик. Розмэри уверяла свою мать, с которой мысленно никогда не  расставалась, что ни разу, ни разу в жизни не встречала никого лучше, милей,  обаятельней, чем Дик в тот вечер. Она сравнивала с ним двух англичан, которых  Эйб упорно именовал «майор Хенджест и мистер Хорса», наследного принца одного  из Скандинавских государств, писателя, только что побывавшего в России, самого  Эйба, бесшабашно остроумного, как всегда, Коллиса Клэя, приставшего к их  компании где-то на пути, – и никто не выдерживал сравнения. Ее покорял его  неподдельный пыл, щедрость, с которой он вкладывал себя в эти затеи, его уменье  расшевелить самых разных людей, ждавших от него каждый своей доли внимания, как  солдаты своей порции от батальонного кашевара, – и все это легко, без  усилий, с неисчерпаемым запасом душевного богатства для всякого, кто в нем  нуждался.    

…Она  потом вспоминала особенно радостные минуты этого вечера. Когда она первый раз  танцевала с Диком и сама себе казалась необыкновенно красивой рядом с ним,  таким высоким и стройным, – они не шли, а парили, невесомые, как во сне,  он ее поворачивал то туда, то сюда так бережно, словно держал в руках яркий  букет или кусок дорогой ткани, приглашая полсотни глаз оценить его красоту.  Временами они даже не танцевали, а просто стояли на месте, тешась своей  близостью. А однажды под утро они вдруг очутились вдвоем в каком-то углу, и ее  молодое влажное тело, сминая увядший шелк платья, приникло к нему среди вороха  чьих-то накидок и шляп…    

А самое  смешное было позже, когда они вшестером, цвет компании, лучшее, что от нее  осталось, стояли в полутемном вестибюле «Рица» и втолковывали ночному швейцару,  что приехавший с ними генерал Першинг[19]  требует икры и шампанского. «А он не из тех, кого можно заставить ждать. У него  под командой и люди и орудия». И сейчас же забегали неизвестно откуда взявшиеся  официанты, прямо в вестибюле был накрыт стол, и в дверях торжественно появился  генерал Першинг – Эйб, а они все, вытянувшись во фронт, забормотали обрывки  военных песен в виде приветствия. Потом им показалось, что официанты, задетые  розыгрышем, стали недостаточно расторопны; в наказание решили устроить им  мышеловку и, нагромоздив всю мебель, какая нашлась в вестибюле, воздвигли  чудовищное сооружение в духе рисунков Гольдберга. Эйб, глядя на это,  неодобрительно качал головой.    

– А  не лучше ли раздобыть у музыкантов пилу и…    

– Ладно,  ладно тебе, – перебила Мэри. – Раз уже дошло до пилы, значит, пора  домой.    

Она  поделилась с Розмэри своей тревогой:    

– Мне  необходимо увезти Эйба. Если он завтра в одиннадцать не уедет в Гавр, он  опоздает на пароход, и его поездка сорвется. А от этой поездки, зависит все его  будущее. Не знаю, что делать. Начнешь его уговаривать, он поступит как раз  наоборот.    

– Давайте  я попробую, – предложила Розмэри.    

– Думаете,  вам удастся? – с сомнением сказала Мэри Норт. – Хотя – может быть.    

К  Розмэри подошел Дик.    

– Мы  с Николь уезжаем – вам, наверно, лучше ехать с нами.    

Ее лицо  в свете ложной зари было бледным и усталым. Два темных пятна тускнели на щеках  вместо дневного румянца.    

– Не  могу, – сказала она. – Я обещала Мэри остаться, а то ей одной не  справиться с Эйбом. Вы бы не могли помочь?    

– Пора  бы вам знать, что в таких делах ничем помочь нельзя, – наставительно  заметил он. – Добро бы еще Эйб был мальчишкой-студентом, который первый  раз в жизни напился. А так ничего с ним не сделаешь.    

– Все  равно, я должна остаться, – почти с вызовом возразила Розмэри. – Он  обещал, если мы с ним поедем на Главный рынок, он оттуда вернется в отель и  ляжет.    

Дик  торопливо поцеловал ее руку в сгибе локтя.    

– Только  не отпускайте потом Розмэри одну, – сказала Николь, прощаясь с  Мэри. – Мы за нее в ответе перед ее мамой.    

…Часом  позже Розмэри, Норты, один ньюаркский фабрикант кукольных пищалок, вездесущий  Коллис Клэй и нефтяной магнат родом из Индии, расфранченный толстяк со странной  фамилией Гандикап, все вместе ехали в рыночном фургоне с морковью. В темноте от  морковных хвостиков сладко и ароматно пахло землей; на длинных перегонах между  редкими уличными фонарями Розмэри, забравшись на самый верх, почти не могла  разглядеть своих спутников. Их голоса доносились издалека, будто они ехали  где-то совсем отдельно, а она всеми думами была с Диком, жалела, что не  отделалась от Нортов, мечтала о том, как хорошо бы сейчас лежать у себя в  номере и знать, что наискосок через коридор спит Дик, – а еще лучше, если  бы он был рядом с ней здесь, в теплом сумраке, стекающем вниз.    

– Не  лезьте сюда! – крикнула она Коллису. – Морковь посыплется. –  Потом взяла одну морковку и кинула в Эйба, который сидел рядом с возчиком,  какой-то по-стариковски окостенелый…    

Потом  ее, наконец, везли домой в отель, уже совсем рассвело, и над Сен-Сюльпис  носились голуби. Было ужасно смешно, что прохожие на улице воображают, будто  уже настало утро, когда на самом деле еще продолжается вчерашняя ночь.    

«Вот я и  прожигаю жизнь, – подумала Розмэри, – но без Дика это совсем  неинтересно».    

Ей  сделалось грустно и немножко обидно, но тут в поле ее зрения попал какой-то  движущийся предмет. Это был большой каштан в полном цвету, который перевозили  на Елисейские поля; он лежал, прикрученный к длинной грузовой платформе, и  просто весь трясся от смеха, точно очень красивый человек, оказавшийся в  неэстетичной позе, но знающий, что все равно красив. Розмэри вдруг пришло в  голову, что этот каштан – она сама; мысль эта ее развеселила, и все опять стало  чудесно.    

 19    

     

Поезд на  Гавр отходил в одиннадцать часов с Сен-Лазарского вокзала. Эйб стоял один под  мутным от грязи стеклянным сводом, пережитком эпохи Хрустального дворца,  запрятав в карманы землисто-серые после многочасового кутежа руки, чтобы не  видно было, как они трясутся. Он был без шляпы, и щетка явно лишь наспех прошлась  по его волосам – слегка приглаженные сверху, ниже они упрямо топорщились в  разные стороны. Трудно было узнать в нем недавнего купальщика с пляжа Госса.    

Было еще  рано; он озирался кругом одними глазами – чтоб повернуть хотя бы голову, потребовалось  бы нервное усилие, на которое он сейчас не был способен. Провезли мимо новехонькие  на вид чемоданы; какие-то смуглые маленькие человечки, его будущие спутники,  перекликались смуглыми гортанными голосами.    

Прикидывая,  нельзя ли еще забежать в буфет чего-нибудь выпить, Эйб нащупал в кармане пачку  мятых тысячефранковых бумажек, но в это время его блуждающий взгляд поймал  Николь, показавшуюся на верхней площадке лестницы. Он пытливо всмотрелся – ее  лицо словно выдавало сейчас что-то обычно скрытое; так часто кажется, когда  смотришь, сам еще не замеченный, на человека, которого давно ждал. Николь чуть  хмурилась, она думала о своих детях – без умиления, скорее деловито: кошка,  лапкой пересчитывающая своих котят.    

При виде  Эйба выражение ее лица сразу изменилось; Эйб выглядел довольно плачевно, серый  утренний свет, падавший сверху сквозь стекло, подчеркивал темные круги у него  под глазами, заметные, несмотря на красноватый загар.    

Они сели  на скамейку.    

– Я  пришла потому, что вы меня просили прийти, – сказала Николь тоном самозащиты.    

Эйб явно  не помнил, когда он об этом просил и зачем, и Николь занялась разглядыванием  снующих мимо пассажиров.    

– Вот  это будет первая красавица вашего судна – та дама, которую провожает столько мужчин.  Понятно вам, для чего она купила такое платье? – Николь болтала, все  больше оживляясь. – Только первая красавица трансокеанского рейса могла  купить себе такое платье. Понятно вам почему?    

Нет? Да  проснитесь же вы! Это говорящее платье – сама материя, из которой оно сшито, говорит  о многом, и, уж наверно, за время переезда найдется кто-нибудь, кто от скуки  полюбопытствует о чем…    

Она  прикусила конец последней фразы; для нее непривычна была подобная болтовня, и,  глядя в ее посерьезневшее лицо, Эйбу трудно было поверить, что она вообще  сказала хоть слово. Он заставил себя подтянуться и сидя старался выглядеть так,  будто стоит во весь рост.    

– Помните  ту танцульку, на которую вы меня как-то водили, – в день святой Женевьевы,  кажется… – начал он.    

– Помню.  Там было очень весело, правда?    

– Только  не мне. И вообще мне в этом году совсем не весело с вами. Я устал от вас обоих,  и если это незаметно, так лишь потому, что вы еще больше устали от меня – сами  знаете. Хватило бы у меня пороху, завел бы себе новых знакомых.    

Николь  парировала удар, и обнаружилось, что у ее бархатных перчаток довольно жесткий  ворс.    

– Не  говорите гадостей, Эйб, это глупо. И вы же все равно так не думаете. Объясните  мне лучше, почему вы вдруг на все махнули рукой?    

Эйб  медлил с ответом, превозмогая желание откашляться и высморкать нос.    

– Должно  быть, мне просто все надоело. И потом, очень уж далекий нужно было проделать  обратный путь, чтоб снова начать сначала и куда-нибудь прийти.    

Мужчина  любит разыгрывать перед женщиной беспомощного ребенка, но реже всего это ему  удается, когда он и в самом деле чувствует себя беспомощным ребенком.    

– Это  не оправдание, – жестко сказала Николь.    

Эйбу с  каждой минутой становилось все более тошно, на язык просились только желчные,  недобрые слова. Николь сидела в позе, которую, видимо, сочла подходящей к  случаю, – руки на коленях, взгляд устремлен в одну точку. Всякое общение  между ними временно прекратилось, они спешили обособиться друг от друга,  стараясь существовать каждый только в том куске свободного пространства,  который был недоступен другому. У них не было ни прошлого, как у любовников, ни  будущего, как у супругов, а между тем вплоть до этого утра Николь ставила Эйба  на первое место после Дика, а Эйб был полон многолетней обезоруживающей любовью  к Николь.    

– Я  устал существовать в женском мире, – вдруг поднял он снова голос.    

– Что  же вы не создадите себе собственный мир?    

– Устал  от друзей. Подхалимы – вот что нужно человеку.    

Николь  мысленно подгоняла стрелку вокзальных часов, но так и не успела уйти от  вопроса:    

– Вы  со мной не согласны?    

– Я  женщина; мое дело скреплять и связывать.    

– А  мое – ломать и разрушать.    

– Напиваясь,  вы не разрушаете ничего, кроме самого себя, – сказала она холодно, однако  в тоне ее сквозили растерянность и опасение.    

Людей на  вокзале все прибавлялось, но никого из знакомых не было видно.    

Наконец,  к своему облегчению, она заметила высокую девушку с соломенно-желтыми волосами,  уложенными в прическу, напоминавшую шлем.    

Девушка  опускала письмо в почтовый ящик.    

– Эйб,  мне нужно поговорить с одной знакомой. Да проснитесь же, Эйб!    

Вот  дурень, право.    

Эйб  безучастно проводил ее глазами. Когда она подошла к девушке, та оглянулась  как-то испуганно, и Эйбу показалось, что он ее уже где-то видел.  Воспользовавшись отсутствием Николь, он громко высморкался и потом долго,  надсадно кашлял, отхаркиваясь в носовой платок. Становилось жарко, и белье на  нем взмокло от пота. Руки тряслись так сильно, что лишь с четвертой спички ему  удалось зажечь сигарету; выпить было просто необходимо, но только что он нацелился  на дверь буфета, возвратилась Николь.    

– Я  потерпела афронт, – с холодноватым юмором объявила она. – Сколько раз  эта особа зазывала меня в гости, а тут едва поздоровалась со мной.    

Посмотрела  на меня так, будто я прокаженная. – Николь рассмеялась коротким смешком,  похожим на фортепьянную трель в одной из верхних октав. – Вот и будь  любезной с людьми.    

Эйб,  поперхнувшись дымом, отозвался не сразу.    

– Беда  в том, что когда ты трезв, тебе ни с кем не хочется знаться, а когда пьян,  никому не хочется знаться с тобой.    

– Вы  это обо мне? – Николь снова засмеялась; предшествующий эпизод неизвестно  почему привел ее в хорошее настроение.    

– Нет  – о себе.    

– То-то  же. А я люблю, чтобы вокруг меня были люди, и чем больше, тем лучше. Я люблю…    

Она  вдруг увидела Розмэри и Мэри Норт, которые медленно шли по перрону, высматривая  Эйба. Она громко закричала: «Эй! Сюда! Сюда!», – и замахала им свертком, в  котором были купленные для Эйба носовые платки.    

Втроем  они стояли в неловком молчании, подавляемые могучей личностью Эйба, который  высился перед ними, как остов потерпевшего крушение корабля, – ибо,  несмотря на свои слабости и привычку потворствовать им, опустошенный,  озлившийся, он все-таки оставался личностью. Нельзя было не оценить его  величавого достоинства, позабыть о его свершениях, пусть неполных,  беспорядочных и уже превзойденных другими. Но пугала неослабная сила его воли,  потому что прежде это была воля к жизни, а теперь – воля к смерти.    

Наконец  пришел Дик Дайвер, и все три женщины с радостными возгласами бросились в исходившее  от него ровное тепло, готовые обезьянками повиснуть у него на плечах, уцепиться  за безукоризненную вмятину шляпы или золотой набалдашник тросточки. Теперь хоть  на миг можно было отвлечься от зрелища могучего непотребства Эйба. Дик сразу  понял, что с ними происходит и как им помочь. Он заставил их выйти из своей  скорлупы и приобщиться к вокзальной суете, раскрывая перед ними ее тайны.  Неподалеку шумно прощалась компания американцев, их голоса напоминали бульканье  воды, льющейся в старую, заржавленную ванну. Здесь, на вокзале, за стенами  которого остался Париж, казалось, будто море совсем близко, и оно уже творило  свои чудеса над людьми, новым расположением атомов в молекулах меняя их  человеческую сущность. У богатых американцев, когда они выходили на перрон,  были совершенно новые лица, важные, сосредоточенные, исполненные если не своих,  то хотя бы заимствованных мыслей. Если случался среди них англичанин, его сразу  можно было отличить. Когда на перроне скопилось много американцев, ореол  добродетели и долларов вокруг них несколько потускнел, постепенно превращаясь в  дымку национальной одноликости, застилавшую глаза и им самим, и тем, кто на них  глядел со стороны.    

– Смотри,  Дик! – крикнула вдруг Николь, схватив мужа за руку.    

Дик  круто обернулся – как раз вовремя, чтобы увидеть сцену, которая минутой спустя  разыгралась через два вагона от них, резко нарушив однообразие прощального  ритуала. Молодая женщина в шлемоподобной прическе, недавняя собеседница Николь,  разговаривала с каким-то мужчиной; вдруг она как-то странно вильнула вбок,  судорожным движением ткнула руку в свою сумочку, и два револьверных выстрела с  треском раскололи спертый воздух. В ту же минуту раздался свисток, и поезд  тронулся, мгновенно измельчив масштабы происшествия. Эйб вовсе не обратил на  него внимания и, высунувшись в окошко, махал рукой друзьям. Но те, пока еще не  сомкнулась толпа, успели заметить, как человек в которого стреляли, тяжело сел  на асфальт.    

Сто лет  прошло, прежде чем остановился поезд. Николь, Мэри и Розмэри ждали в конце  перрона, а Дик протолкался вперед. Вернулся он минут через пять – толпа тем  временем разделилась: одни пошли за носилками с раненым, другие за девушкой,  которая шагала между двух явно растерявшихся жандармов, бледная, но  решительная.    

– Это  Мария Уоллис, – взволнованно сообщил Дик. – А он – англичанин, было  очень трудно установить его личность, потому что пуля пробила бумажник с  документами. – Они быстро шли к выходу, следуя за толпой. – Я узнал,  в какой полицейский участок ее повезут, – сейчас туда поеду.    

– Да  ведь у Марии сестра в Париже, – возразила Николь. – Вот ей и надо  позвонить. Странно, что никто не подумал об этом. Она замужем за французом и  может сделать больше, чем мы.    

Дик  заколебался было, но потом мотнул головой и ускорил шаг.    

– Погоди! –  крикнула ему вдогонку Николь. – Глупо же – что ты там можешь сделать, да  еще с твоим французским языком?    

– Посмотрю,  по крайней мере, чтоб ей не причинили никакого вреда.    

– Отпустить  ее все равно не отпустят, – уверенно заявила Николь. – Она же  стреляла, это факт. Лучше всего сразу позвонить Лоре, Лора сумеет то, чего нам  не суметь.    

Но Дика  это не убедило, – кроме того, он немножко рисовался перед Розмэри.    

– Жди  меня здесь, – твердо сказала Николь и побежала к телефонной будке.    

– Уж  если Николь сама взялась за дело, остается одно – не вмешиваться, –  шутливо разведя руками, заметил Дик.    

Он со  вчерашнего вечера еще не видел Розмэри. Они обменялись быстрыми взглядами, ища  следов пережитого накануне. На мгновение обоим показалось, что ничего этого не  было, – но сразу же возник снова мерный, мягкий, медлительный гул любви.    

– Вы  всем всегда готовы помочь, – сказала Розмэри.    

– Больше  делаю вид.    

– Моя  мама тоже любит помогать людям, но, конечно, она может гораздо меньше, чем  вы. – Розмэри вздохнула. – Мне иногда кажется, что я самая большая  эгоистка на свете.    

Впервые  упоминание Розмэри о матери вызвало у Дика не улыбку, а скорей чувство досады.  Ему захотелось избавиться от ее незримого присутствия, развеять ту атмосферу  детской, из которой Розмэри никак не могла или не хотела вывести их отношения.  Но он понимал, что этот порыв – проявление слабости; чем обернулась бы тяга к  нему Розмэри, если бы он хоть на миг перестал владеть собой? Не без испуга он  почувствовал, что все замедляется; а между тем отношения не могут стоять на  месте, они должны двигаться, если не вперед, так назад. Ему вдруг пришло в голову,  что Розмэри более твердой рукой держит руль, нежели он.    

Прежде  чем он пришел к какому-нибудь решению, вернулась Николь.    

– Я  говорила с Лорой. Она ничего не знала до моего звонка. Ее голос в трубке звучал  как-то странно – то совсем замрет, то опять окрепнет, как будто она близка к  обмороку, но старается держать себя в руках. Она говорит, у нее было  предчувствие, что сегодня случится беда.    

– Мария  была бы находкой для Дягилева[20], –  пошутил Дик, желая помочь женщинам вновь обрести душевное равновесие. – В  ней много драматизма, не говоря уже о чувстве ритма. Интересно, почему это ни  одно отправление поезда не обходится без револьверной пальбы?    

Они  торопливо спустились по широкой стальной лестнице.    

– Мне  жаль этого беднягу англичанина, – сказала Николь. – Теперь понятно,  отчего Мария так странно говорила со мной, ведь она готовилась к боевым  действиям.    

Она  рассмеялась, и Розмэри рассмеялась тоже, но обеим было не по себе, и обе ждали  от Дика оценки случившегося, чтобы не пришлось доходить до нее самим. Желание  это было не вполне осознанным, особенно у Розмэри, привыкшей к тому, что вокруг  нее разлетались осколки подобных взрывов. Все же и она была потрясена. Но Дик,  захваченный силой своего нового чувства, лишился способности переводить любые  события на язык веселого досуга, и его спутницы, чувствуя, что им чего-то  недостает, тревожно молчали.    

А потом,  словно ничего не-произошло, существование Дайверов и членов их кружка выплеснулось  на парижские улицы.    

Произошло,  однако, многое – отъезд Эйба и предстоявший в тот же день отъезд Мэри в  Зальцбург положили конец беспечальному парижскому житью. А может быть, это  сделал сухой треск выстрелов, развязка бог весть какой трагедии. Эти выстрелы  им не скоро суждено было забыть; ожидая у вокзала такси, они услышали их отзвук  в комментариях, которыми обменивались двое носильщиков, стоявших рядом:    

– Tu  as vu le revolver? Il etait, tres petit, vraie perle – un jouet.[21]    

– Mais  assez puissant, – наставительно возразил  второй носильщик. – Tu as vu sa chemise? Assez de sang pour se  croire a la guerre.[22]    

 20    

     

Над площадью  густое облако  выхлопных газов  медленно пеклось  в лучах  июльского солнца. Этот  нечистый зной даже не манил за город, рождая в сознании лишь образ дорог, так  же содрогающихся в зловонном удушье. Во время завтрака на террасе кафе напротив  Люксембургского сада у Розмэри началось женское нездоровье; она нервничала,  чувствовала себя разбитой и усталой – предощущение этого и заставило ее  обвинить себя в эгоизме во время разговора на вокзале.    

Дик не  уловил резкой перемены в ее настроении; глубоко удрученный, он был больше обычного  занят собой, что делало его слепым к тому, что творилось вокруг и тормозило  привычную зыбь воображения, помогавшую думать и рассуждать.    

За кофе  к ним присоединился итальянец, учитель пения, который должен был проводить Мэри  Норт на поезд; когда они простились и ушли, Розмэри тоже встала: ей нужно в  студию, у нее там назначена деловая встреча.    

– И  пожалуйста, – попросила она, – если при вас появится тут Коллис Клэй,  знаете, тот молодой человек с Юга, передайте, что я не могла его дождаться:  пусть позвонит мне завтра.    

Ее  детское легкомыслие, явившееся реакцией после недавних волнений, заставило  Дайверов с нежностью вспомнить о собственных детях; впрочем, это не прошло  Розмэри даром.    

– Лучше  предупредите гарсона, – голос Николь звучал сухо и неприветливо, – мы  не намерены здесь оставаться.    

Розмэри  поняла, но не обиделась.    

– Ну  все равно, бог с ним. До свидания, мои дорогие.    

Дик  потребовал счет; несколько минут Дайверы отдыхали, откинувшись на спинку стула,  рассеянно пожевывая зубочистку.    

– Что  ж… – уронили они одновременно.    

По губам  Николь скользнула едва заметная гримаска горечи, – никто, кроме Дика, не  уловил бы ее, да и он мог сделать вид, что ничего не видел.    

Что было  у нее в мыслях? Розмэри только пополнила собой список тех, кого Дик «покорил»  за последние годы; в их числе был клоун-француз, Эйб и Мэри Норт, писатель,  художник, эстрадная пара, актриса театра «Гран-Гиньоль», полубезумный педераст  из Русского балета, подающий надежды тенор, которого Дайверы на год отправили  учиться в Милан. Николь хорошо знала, как все эти люди дорожили его симпатией и  его интересом, однако она знала и другое: за шесть лет их супружества Дик ни  одной ночи не провел без нее, кроме времени, когда родились их дети. Но в нем  было обаяние, которого он просто не мог не пускать в ход; человек, наделенный  таким обаянием, пользуется им подчас бессознательно, притягивая к себе тех, кто  ему совершенно не нужен.    

Всякий  раз, оставаясь вдвоем с Николь, Дик как бы заново изумлялся счастливой судьбе,  спаявшей их воедино; но сейчас, хмурый и замкнутый, он ни словом, ни жестом не  выказывал подобных чувств.    

В тесном  проходе между столиками появился Коллис Клэй, «молодой человек с Юга», и еще  издали весело замахал Дайверам рукой. Дику всегда была чужда фамильярность; он  не любил, когда с ним здоровались междометиями, когда при Николь обращались  только к нему или при нем только к Николь. Зная свою обостренную  чувствительность к чуждому поведению, он предпочитал не встречаться с людьми,  если был не в духе; малейшая бесцеремонность, допущенная в его присутствии, как  бы нарушала фальшивой нотой его жизненный лад.    

Коллис,  нимало не чувствуя себя свадебным гостем без фрака, так возвестил о своем прибытии:  «Я, кажется, опоздал – птичка упорхнула!» Дику только ценой большого усилия  удалось простить ему, что он для начала не поклонился Николь.    

Николь  почти сразу же встала и ушла, а Дик еще посидел с Коллисом, допивая свое вино.  Вообще ему даже нравился этот студент послевоенной формации, куда более легкий  в общении, чем большинство южан, которых он знавал в Нью-Хейвене десять лет  назад. С мысленной улыбкой он смотрел, как Коллис, не переставая болтать,  обстоятельно и неторопливо набивает свою трубку. Пустынный еще недавно  Люксембургский сад мало-помалу заполнялся детьми с няньками; впервые за много  месяцев Дик позволил себе в такой час пассивно подчиниться течению времени.    

Вдруг он  похолодел – до него дошла суть доверительного монолога Коллиса.    

–…не  такая она ледяшка, как вам, вероятно, кажется. Я, знаете, и сам долго так  думал. Но как-то раз на пасху мы все ехали из Нью-Йорка в Чикаго, и в поезде у  нее вышла история с одним парнем из Нью-Хейвена по фамилии Хиллис. С нею в купе  была моя двоюродная сестра, так она сразу увидела, что им с Хиллисом охота  остаться вдвоем, и после обеда ушла в наше купе, мы там играли в карты. Часа  два спустя выходим мы в коридор и видим – Розмэри и Хиллис стоят и спорят о  чем-то с кондуктором, и Розмэри белая как полотно. Оказывается, они заперлись в  купе, да еще опустили на окне штору и, наверно, не теряли там времени даром, а  тут как раз кондуктор явился проверять билеты. Он постучал в дверь, но они  решили, что это мы их разыгрываем, и сперва не хотели открывать, а когда  наконец открыли, кондуктор уже позеленел от злости. Пристал к Хиллису, здесь ли  его место и жена ли ему Розмэри, а если не жена, на каком таком основании им  вздумалось запираться. Хиллис никак не мог убедить его, что они не делали  ничего дурного, и в конце концов тоже вышел из себя. Стал кричать, что  кондуктор оскорбил Розмэри, хотел с ним подраться, – в общем, дело могло  кончиться большими неприятностями, но мне удалось все уладить, хоть, поверьте,  это было совсем не легко.    

Странная  перемена творилась в Дике, пока он слушал, во всех подробностях воображая эту  вагонную сцену, почти завидуя сближающей унизительности положения юной пары.  Образ кого-то третьего, пусть давно позабытого, вторгшийся вдруг в его  отношения с Розмэри, – только это и было нужно, чтобы рушились остатки его  душевного равновесия, чтобы хлынули без помехи боль, тоска, отчаяние и страсть.  Чья-то рука на щеке Розмэри, участившееся дыхание, накал чужой злобы перед  запертой дверью, сокровенное, недостижимое тепло за ней.    

«…Не  возражаете, если я опущу штору?»    

«Пожалуйста.  Здесь правда слишком светло…»    

Тем  временем Коллис Клэй уже рассуждал о политике студенческих братств в  Нью-Хейвене – тем же тоном, с тем же оживлением. Дик давно знал, что Коллис  влюблен в Розмэри какой-то странной, непонятной для Дика любовью.    

История  с Хиллисом не произвела на него, видно, никакого впечатления, разве только послужила  приятным доказательством, что Розмэри не чуждо ничто человеческое.    

– «Череп  и кости» сумели подобрать отличных ребят, – говорил он. – Впрочем, и  у других не хуже. В Нью-Хейвене теперь такая тьма народу, что многим приходится  отказывать, – жалко даже.    

«…Не  возражаете, если я опущу штору?»    

«Пожалуйста.  Здесь правда слишком светло…»    

Через  весь Париж Дик поехал в свой банк; выписал чек за высокой, покрытой стеклом конторкой,  и долго-долго скользил взглядом вдоль длинного ряда столов, раздумывая, кому из  старших служащих банка подать его для оформления. Писал он с преувеличенным  усердием, то и дело пробуя перо, вырисовывая каждую букву. Один раз  остекленевшими глазами посмотрел на окошечко почты, но тут же снова  сосредоточил на чеке свое тоже как бы остекленевшее внимание.    

Он все  еще не решил, к кому обратиться – кто менее всех способен заметить его душевное  смятение и менее всех склонен вступать в разговоры.    

Вот  Перрен, общительный господин из Нью-Йорка, не раз приглашавший его позавтракать  в Американский клуб, вот испанец Касасус, с которым он обычно беседовал об  общих знакомых, хотя знакомых этих не встречал уже добрый десяток лет, вот  Мухгаузе, неизменно осведомлявшийся, со своего ли счета он желает взять деньги  или со счета своей жены.    

Проставив  на корешке сумму и дважды ее подчеркнув, он наконец остановил свой выбор на  Пирсе – Пирс молод и перед ним не так уж нужно разыгрывать комедию; впрочем,  самому разыгрывать комедию подчас легче, чем смотреть, как это делают другие.    

Но  прежде он пошел за своей корреспонденцией; женщина, ведавшая почтой клиентов, передавая  ему письма, грудью придержала готовую соскользнуть со стола бумажку, и Дик  подумал, что никогда мужчина не сделал бы такого телодвижения. Он отошел в  сторону и стал вскрывать конверт за конвертом.    

Счет от  немецкой фирмы за семнадцать книг по психиатрии; счет из книжного магазина  Брентано; письмо из Буффало от отца, чей почерк год от года становился все  менее разборчивым; шуточное послание от Томми Барбана со штемпелем Феса; письма  от двух цюрихских врачей, написанные оба по-немецки; спорный счет от штукатура  из Канна; счет от мебельщика; письмо от издателя медицинского журнала в  Балтиморе; куча разных извещений и пригласительный билет на выставку пока  неизвестного художника; кроме того, три письма на имя Николь и одно, адресованное  ему для передачи Розмэри.    

«…Не  возражаете, если я опущу штору?»…    

Он  направился к Пирсу, но тот был занят с клиенткой, и Дик затылком ощутил  неизбежность обращения к Касасусу, который сидел за соседним столом и был  свободен.    

– Как  поживаете, Дайвер? – Касасус искренне обрадовался ему. Он встал, улыбка  растянула его усы. – Я тут вас вспоминал недавно – зашла речь о  Фезерстоне, он, оказывается, теперь в Калифорнии.    

Дик  сделал круглые глаза, слегка подавшись вперед.    

– В  Калифорнии?!    

– Да,  представьте себе.    

Чек еще  торчал в протянутой руке Дика; чтобы заставить Касасуса заняться делом, он повернулся  к Пирсу и, поймав его взгляд, подмигнул ему с выражением сочувствия – шуточная  игра, вошедшая у них в привычку года три назад, когда Пирс состоял в весьма  сложных отношениях с одной литовской графиней. Пирс, подхватив шутку,  ухмыльнулся в ответ, и, пока длилась эта мимическая сцена, Касасус успел  оформить чек; он был не прочь задержать Дика подольше, просто из дружеской  симпатии к нему, но не нашел предлога и только повторил, приподнявшись и придерживая  пенсне на носу:    

«Да,  Фезерстон теперь в Калифорнии».    

Перрен,  сидевший за центральным столом, беседовал в это время с клиентом, в котором Дик  успел узнать чемпиона мира в тяжелом весе; по взгляду, искоса брошенному  Перреном на Дика, тот понял, что он хотел было окликнуть его и познакомить, но  раздумал.    

Опыт,  накопленный у покрытой стеклом конторки, помог Дику успешно отразить светские  поползновения Касасуса: сперва он обстоятельно изучал возвращенный ему чек,  потом усмотрел за первой мраморной колонной справа нечто, возбудившее его  глубокий интерес, и, наконец, после долгой возни со шляпой, тростью и пачкой  писем, откланялся и пошел к выходу. Давно купленный щедрыми чаевыми швейцар  знал свое дело – такси уже дожидалось у подъезда.    

– Мне  нужно в киностудию «Films Par Excellence» – это на маленькой улочке в Пасси.  Поезжайте к Porte de la Muette, а там я вам объясню, как ехать дальше.    

События  последних двух дней так все перепутали в нем, что он теперь сам толком не знал,  чего хочет. У Porte de la Muette он отпустил такси и пешком пошел по  направлению к студии, но, не дойдя нескольких домов, перешел на другую сторону  улицы. Внешне полный достоинства, элегантный вплоть до последних мелочей  костюма, он был словно растерявшееся, преследуемое животное. Равновесие можно  было вернуть себе, только если вычеркнуть прошлое, забыть все напряжение  последних шести лет. Он метался по кварталу, точно глупый мальчишка из таркингтоновского  романа, торопясь поворачивать на углах из страха пропустить Розмэри, когда она  выйдет со студии. Квартал выглядел довольно уныло. Рядом со студией красовалась  вывеска: «1000 chemises»[23].  Всю витрину заполняли сорочки – с галстуками, без галстуков, сложенные  стопками, расправленные на плечиках или с искусственной небрежностью брошенные  на самое дно витрины. Тысяча сорочек – поди-ка сосчитай! Дальше можно было  прочесть:    

«Papeterie»,  «Patisserie», «Solde»[24]–  и рекламу «Dejeuner de Soleil»[25]  с Констанцией Толмедж; потом шли вывески более мрачного содержания: «Vetements  Ecclesiastiques», «Declaration de Deces», «Pompes Funebres»[26]. Жизнь и смерть.    

Он  понимал: то, что он сейчас делает, означает крутой перелом в его жизни, –  настолько это не вяжется со всем, что было раньше, не вяжется даже с тем  впечатлением, которое он мог и хотел бы произвести на Розмэри.    

В глазах  Розмэри он всегда был воплощенной корректностью и своим появлением здесь как бы  вторгался в чужой мир. Но для Дика этот поступок, которого он не мог не  совершить, был выражением живой, хоть и глубоко в нем сокрытой сути. Он пришел  сюда – в сорочке с манжетами, ладно облекавшими запястье, в пиджаке с  обшлагами, как муфта или втулка охватывавшими манжеты сорочки, с воротничком,  гибко прилегавшим к шее, идеально подстриженный и выбритый, с франтоватым  портфеликом в руке, – пришел, повинуясь той самой силе, что когда-то  заставила другого человека прийти на церковную площадь в Ферраре во власянице и  с головой, посыпанной пеплом. То была дань, которую Дик Дайвер платил  непозабытому, неискупленному, нестершемуся.    

 21    

     

После  трех четвертей часа бесплодного ожидания одиночество Дика было прервано неожиданной  встречей. Это была одна из тех случайностей, что подстерегали его именно тогда,  когда ему меньше всего хотелось с кем-нибудь общаться. Упорные старания  оградить свой обнажившийся внутренний мир приводили порой к обратным  результатам; так актер, играющий вполсилы, заставляет зрителей вслушиваться,  вытягивать шею и в конце концов создает напряжение чувств, которое помогает  публике самой заполнять оставленные им в роли пустоты. И еще: мы редко сочувствуем  людям, жаждущим и ищущим нашего сочувствия, но легко отдаем его тем, кто иными  путями умеет возбудить в нас отвлеченное чувство жалости.    

Так,  возможно, рассуждал бы сам Дик, если бы ему вздумалось анализировать эпизод, о  котором, пойдет речь. На углу Rue de Saints Anges его остановил американец лет  тридцати с худым, бледным лицом и, чуть кривя губы в мрачноватой усмешке,  попросил прикурить. Дик сразу отнес его к знакомому с юных лет типу – такие вот  молодцы праздно торчат в табачных лавчонках, облокотясь на прилавок и какой-то  крохотной щелкой сознания примечая входящих и выходящих покупателей. Привычная  фигура в гаражах, где втихую обделываются сомнительные делишки, в  парикмахерских, в фойе маленьких театриков – так, по крайней мере, определил  его для себя Дик.    

Иногда  подобные лица мелькали на самых разящих карикатурах Тада – мальчишкой Дик не  раз с тревогой пытался взглянуть в полутьму преступного мира, граница которого  проходила, казалось, совсем недалеко.    

– Нравится  вам Париж, приятель?