1 2 3 4 5 
    
Пришла зима, и с ней замедлилось течение жизни. Каждое утро, выезжая со своей тележкой, Чарлз чувствовал себя твердо, уверенно, независимо. Это в значительной степени объяснялось тем, что Эрн внес в их общее дело методичность и порядок. Все было обдуманно. Часть времени они работали порознь, но для выполнения «крупных заказов» — от магазинов, гостиниц, высоких зданий, где сложнее было с лестницами, — они объединялись. И в конце каждого дня — все равно, работали они вместе или порознь, — оба встречались в закусочной, чтобы разделить дневную выручку, и при этом обсуждали, соответствует ли она их расчетам и ожиданиям.
    
— А стоит ли разыскивать друг друга каждый вечер? — попробовал было запротестовать Чарлз, отмерив как-то две мили от места работы. Но Эрн был непоколебим:
    
— А то как же. Это основной принцип ведения такого дела, как наше. Быстрый оборот, быстрая дележка. Хотя бы касалось это всего нескольких шиллингов.
    
— Но мы, кажется, можем доверять друг другу.
    
— А с какой стати? — возразил Эрн даже с легким раздражением. — С чего это вы вздумали доверять мне? Ведь я для вас все равно как первый встречный.
    
Возразить на это было трудно. Чарлз не только ничего не знал о своем компаньоне, но не становился ближе к нему, хотя шли месяцы. Эрн не был молчалив: он охотно поддерживал разговор, высказывая свое мнение о том, с чем им приходилось сталкиваться, обсуждая всякие новые способы ведения их «дела» (так по его примеру теперь думал о своем занятии и Чарлз), и, читая газетные сообщения во время их встреч за кружкой чая с сэндвичами в закусочной Снэка, любил комментировать их.
    
— «Прядильщики снижают свою выработку», — читал он и замечал: — Всю жизнь только и слышу об этом. — Или: — «Лорд оставил поместье актрисе — своему дорогому другу!» Небось, пришлось ей потрудиться, чтобы ублажить своего дорогого друга. А вот это здорово! «Парковые лебеди на жаркое. Шеф ресторана покрывает браконьеров». Меню это не каждый прочтет: должно, по-французски написано.
    
И так он перескакивал с одного на другое. Но о себе не говорил никогда. Это устраивало Чарлза. Он и против всякого сотрудничества возражал главным образом потому, что не надеялся найти сотоварищей, свободных от простодушного, тягостного любопытства провинциальных рабочих. Он мысленно представлял, как из него будут выкачивать признания об его отмершем прошлом, и страшился оживить его, как боится расспрашивать разведчик в чужом стане. Весь остаток своей жизни ему предстояло прожить без паспорта, и нельзя было останавливаться, чтобы не допускать вопросов.
    
А Эрн в этом отношении был находкой. За все месяцы дружной работы он ни разу не спросил, что привело Чарлза к решению стать мойщиком окон. Но и сам он не говорил о том, почему остался без работы и почему в тот вечер в закусочной Снэка принял свое решение. Он, казалось, считал вполне естественным, что оба они выбрали эту профессию и работают вместе. И со времени инцидента с лысым Чарлз ничем не хотел осложнять то, что так великолепно уладилось. С той поры все шло спокойно. Тщательными расспросами им удалось установить, что лысый и сам не занимался мойкой окон и не похоже было, что он действовал по чьему-либо наущению. Это был хорошо известный в городе бродяга, он нигде подолгу не удерживался на работе и не реже раза в год сидел в тюрьме. Его нападение на Чарлза вызвано было, вероятно, приступом злобной зависти или же было попыткой неуклюжего вымогательства. Он не угрожал непосредственной опасностью уже хотя бы потому, что целых четыре месяца его можно было видеть с грязной повязкой на правой руке на амбулаторном приеме в местной больнице.
    
Внутренне признавая Эрна неразрешимой загадкой, Чарлз высоко ценил то, что они никогда ни о чем друг друга не спрашивали. И его успокаивало, что если Эрн о чем-нибудь начнет у него допытываться, то и он может задать ему не менее тягостные вопросы. Почему Эрн, сноровистый, умелый и еще не старый мастеровой, застрял в такой дыре, как Стотуэлл, зарабатывая себе на скудное существование мытьем окон? И почему каждый день после работы он отправлялся прямиком к себе, в довольно грязную комнатушку, куда (после первого посещения) больше ни разу не приглашал Чарлза и откуда появлялся только ко времени начала работы? Неужели только из любви к своей профессии поденщика-робота?
    
    
Пришло и ушло рождество. Дни прибывали микроскопически, становилось холодней и мокрей. А в остальном ничего не изменилось. Чарлз начал удивляться, что же, собственно, происходит с ним. Жизнь его входила в привычное русло.
    
— Что вам необходимо, так это встряска, — как-то вечером сказал ему Фроулиш, откинувшись в кресле и впервые за многие недели поглядев на него внимательно. — Ваша жизнь слишком ограниченна, и в этом ваша беда.
    
Сам Фроулиш со времени переселения на свой чердак покидал его не более чем на несколько часов, ни к кому не ходил, никого не принимал у себя. Но он был посвященный. Он не нуждался ни в какой встряске.
    
— Слишком ограниченна, — повторил он, запуская пятерню в свои спутанные лохмы.
    
Чарлз призадумался. Если уж этот эгоцентричный маньяк заметил в нем какое-то изменение и даже снизошел до диагноза и советов, значит, дело действительно серьезно. Чарлз решил чем-нибудь разнообразить свою жизнь. Тоскливые зимние месяцы надо провести повеселее.
    
И вот на другой день сразу после работы он принялся приводить тощие ресурсы своего скудного гардероба в какое-то соответствие с требованиями элементарного приличия. Темный костюм, в котором он вступил в свою новую жизнь, к счастью, еще не был заношен — он скоро перестал надевать его на работу. Были в запасе еще почти свежая рубашка и галстук. Ботинки, правда, староваты и скрипучи, но они еще сойдут, да и смены у него не было, кроме высоких рабочих сапог, которые служили ему каждый день.
    
Надев еще раз форму класса, от которого он отрекся, Чарлз критически осмотрел себя в зеркало Бетти. Если не считать того, что он раздался в плечах, что придавало ему характерную осанку рабочих, с виду он был все тот же. Стрижка в дешевых парикмахерских наградила его уродливым, торчащим во все стороны бобриком, но это было единственным признаком его нового состояния, да и то не слишком приметным.
    
Снарядившись для рейда на вражескую территорию, он вторгся через вертящиеся двери в городской «Гранд-отель» как раз в обеденное время с намерением провести несколько часов так, как если бы у него был годовой доход в тысячу фунтов. Хотя ему случалось мыть здесь окна, никто не узнал его, да он этого и не боялся — во всяком случае, не выведут же его из ресторана. Устроившись у электрического камина в Дубовой гостиной, он потягивал из стакана крепкий херес и раскупорил пачку дорогих сигарет. Ничего не скажешь — приятно.
    
Дверь Дубовой гостиной мягко подалась на слабой пружине, и появился холеный, плотный мужчина лет сорока пяти — пятидесяти. Он был упитан, но еще не обрюзг. Темный, хорошего покроя костюм, изысканный галстук, роговые очки — все обличало в нем преуспевающего дельца. Несколькими годами раньше он был, видимо, обладателем роскошной белокурой шевелюры и сохранил еще остатки ее. Он придержал дверь небольшой мягкой рукой.
    
Вошла девушка. Маленького роста, смуглая, на редкость изящная, с тонкой фигуркой и овальным лицом. Платье на ней было дорогое, но простое того рода простотой, которая граничит с экстравагантностью. Огромные черные глаза девушки улыбались ее холеному кавалеру. Чарлз почувствовал, что он никогда не забудет этой улыбки.
    
Она заняла место по другую сторону камина, а холеный пошел в буфет за вином. Чарлз наконец спохватился, что не сводит с нее глаз. Продолжать пялиться на нее было бы откровенной наглостью. Он сделал усилие, чтобы перевести взгляд, но мышцы лица не слушались его. Он словно одеревенел, и глаза продолжали упорно смотреть на девушку.
    
Она, должно быть, почувствовала его взгляд, потому что медленно повернула свою темноволосую головку, мельком холодно осмотрела его и не спеша, но весьма решительно отвернулась. Чарлзу стало скверно. Он презирал себя за сантименты, но это было выше его сил. Он опустил глаза в стакан, в котором оставалось еще с половину доброго хереса, который за минуту до того доставлял ему такое удовольствие. Он быстро допил вино. Оно напомнило ему мочу. Его дорогая сигарета еще дымилась, зажатая пальцами другой руки. Он зло швырнул сигарету в камин.
    
Холеный принес два бокала и поставил их на столик. Не в силах больше сдерживаться, Чарлз вскочил и направился к двери. Он чувствовал, что ему необходимо сейчас же покинуть ресторан, чтобы вдохнуть холодный ночной воздух и ощутить под ногой твердый камень мостовой. Но тот демон упрямства, который приковывал его взгляд к этому овальному лицу, заставил его свернуть в общий зал. Пока он находился в отеле, была какая-то возможность увидеть ее еще раз.
    
Он оправдывал это гордостью. Он пришел сюда пообедать, и он пообедает. Но ему хватило здравого смысла не убеждать себя в том, что все это ему очень приятно. Гордость его старалась затушевать еще более невыносимую правду: она нашептывала ему, что это надо рассматривать лишь как испытание и ради сохранения собственного престижа. Машинально он заказывал какие-то блюда по меню, официант принес ему карту вин, он заставил себя просмотреть ее и заказать крепкое бордо — традиционный ритуал, за который он цеплялся, стараясь сберечь остатки самоуважения. И все время он чувствовал, что отныне какой-то смысл будет иметь для него лишь то, что связано с девушкой из Дубовой гостиной. Он с усмешкой вспоминал мальчишеское презрение, которое он изливал на всякие иррациональные и романтические увлечения: жажду смерти, мир грез, любовь с первого взгляда и прочее, — тогда он, как незрелый юнец, презирал романтику именно за ее «незрелость».
    
И сколько таких заблуждений еще предстоит ему искупить в будущем? Неужели так бывает у всех, и прошлые ошибки непременно обрушиваются и всей своей тяжестью подминают их? Он вопрошающе поднял глаза кверху, словно ответ на его вопрос был запечатлен на стене, но встретил лишь безразличный взгляд официанта, который принес ему порцию мороженого со сливами, хотя заказывал он сыр и печенье.
    
Мороженое отдавало мылом. Сливы были зеленые. Чарлз жестом отчаяния отодвинул прибор, потому что, будь все даже первосортного качества, он все равно не способен был бы проглотить ни куска. Ему сдавило горло, так что он теперь не отпил бы даже глотка воды. Рот его пересох. Сердце колотилось. Достав еще одну из своих дорогих сигарет, он закурил ее и глубоко затянулся. Когда никотин притупил нервную судорогу, ему стало легче, он выдохнул дым и наблюдал, как он веером разостлался перед его лицом. Сквозь эту завесу он увидел, как легко приоткрылась дверь. Появился холеный, отражая затененный абажурами свет в благодушных отблесках своих очков. Он опять придержал рукой дверь. Опять вошла она. Опять поглядела на своего кавалера большими темными глазами и опять улыбнулась. Но на этот раз не молча.
    
— Спасибо, дядя, — ясно расслышал он.
    
Когда она проходила мимо его стола, Чарлз заметил, что на пальцах у нее не было кольца.
    
Он не помнил, как заплатил по счету и вышел, но, как бы то ни было, к ночи он оказался у себя на чердаке. Его сожители, казалось, не заметили в нем ничего необычного. Фроулиш спросил, не лучше ли он себя чувствует, нарушив наконец однообразие.
    
    
— «Священник отрицает свою вину», — читал Эрн в измятой газете. — «Певчие подтверждают алиби». На то они и певчие, чтобы подпевать! — Он помолчал, потом поглядел на Чарлза. — Что это вы последнее время не в себе, Чарли? Какая-нибудь забота?
    
— Да нет. Знаете, как говорится в рекламах, — встрепенулся Чарлз, вяло пытаясь отшутиться, — затор где-то на двадцать восьмом футе пищеварительного тракта. Вот собираюсь купить на гинею пилюль от запора.
    
Он видел, что Эрн, хоть и не пытается продолжать расспросы, не верит ему, и на мгновение пожалел, что отверг призыв к откровенности со стороны старшего по опыту, в голосе и взгляде которого ему почудились необычная мягкость и забота. Но сожаления тотчас же рассеялись: ничто не должно поколебать священного правила, запрещавшего разговор на личные темы. Да и, в самом деле, в чем мог он признаться, не выставляя себя на смех? «Десять дней назад я увидел в «Гранд-отеле» девушку, которая обедала там со своим дядей, и не могу забыть о ней». С не меньшим успехом он мог бы в то утро объяснить хозяйке меблированных комнат миссис Смайт, почему именно он не может получить работу.
    
Нельзя сказать, чтобы он сдался без боя. На утро после роковой встречи он поспешил на морозный воздух, решив окунуться с головой в ту реальность, которая уже уберегла его от стольких безрассудств. К завтраку он с изумлением отметил, что за время работы он не мог и на пять минут вытеснить из головы образ темноволосой девушки, но приписал это временному расстройству чувств. Однако и вечером было не легче. И на следующее утро, и следующий вечер, и каждое утро, и каждый вечер было все то же, пока он в отчаянии не признал, что беззаботная жизнь его отравлена. Все его неприхотливые удовольствия не приносили больше радости. Идя на работу, или покуривая вечерком у себя на чердаке, или возвращаясь нетвердою стопой с традиционной субботней выпивки с Фроулишем, он не мог заглушить внутреннего голоса, назойливо твердившего: «Да, но все это ни на шаг не приближает тебя к н е й». Остальное же не имело теперь ровно никакого значения.
    
А между тем как беспочвенны были всякие надежды хоть сколько-нибудь приблизиться к ней! Он даже не знал, кто она и где живет. И что толку узнавать? Кто бы она ни была, она вращалась в недосягаемом для него кругу, где непременным условием доступа были деньги — деньги, дорогое платье, общественное положение. У людей, которых он презирал, у Роберта Тарклза, у Хатчинса, было куда больше шансов проникнуть туда. Всякая пресмыкающаяся гадина с туго набитыми карманами обставила бы его в этой скачке. Все чаще он стал думать о деньгах. Яд делал свое дело.
    
Но Чарлз все же не сдавался, и бывали минуты, когда он чувствовал мимолетные признаки былой бодрости и душевного здоровья. Тогда он с головой уходил в практические дела, не давая себе отдыха, работал и все время вносил всякие усовершенствования в отопление и освещение чердака, так что в конце концов там стало почти уютно. Когда душный чад керосинки и мягкий свет искусно затененных абажурами ламп встречали его в штормовой зимний вечер и он мог растянуться и ни о чем не думать, в то время как Бетти чинила какую-то одежду, а Фроулиш дремал в своем углу или возился с рукописью, Чарлз чувствовал себя почти в безопасности.
    
Почти, но не совсем, даже в эти лучшие минуты. А худшие были неописуемы. Иногда ощущение одиночества было так остро, что все в нем взывало не о помощи, не о свершении надежд, но просто о какой-нибудь иной боли. Как бы охотно он сменил свои душевные муки на любые физические страдания!
    
Наконец как раз в тот день, когда Эрн задал свой вопрос, Чарлз капитулировал. Он снова надел свой лучший костюм и отправился в «Гранд-отель» справляться о ней.
    
Оказалось, что это легче легкого. Бармен Дубовой гостиной охотно принял приглашение распить с ним рюмочку и в разговоре рассказал все, что требовалось.
    
Да, это мистер Родрик и его племянница. Они часто бывают здесь. Мистер Родрик — директор одной из здешних фабрик; после многих лет, проведенных в постоянных разъездах по делам фирмы, он совсем недавно поселился в Стотуэлле. Бывал он и в Америке и на континенте. Племянница — сирота, которую мистер Родрик, как и подобает богатому холостому дядюшке, воспитал, а теперь, когда образование ее закончено, взял к себе в дом. Чарлз покинул Дубовую гостиную опечаленный, но и странным образом воодушевленный. Безнадежность его позиции обозначилась еще явственней: он никогда не получит доступа в социальную среду мистера Родрика и уж тем менее в его дом. Кроме того, бармен рассказал, что Родрики проводили много времени в Лондоне и Париже, в Швейцарии и на Капри. Откуда же эта беспочвенная надежда? Отчасти потому, что самая безнадежность порождала в тайниках его сознания какой-то ритмический импульс, невнятно, но настойчиво твердивший: «И невозможное сбывалось! И невозможное сбывалось!»
    
    
Снег шел, подмерзал, таял и снова шел. Удручающая тьма в нем самом была под стать окружавшему его мраку, точно так же, как семена пьянящей радости предвещали еще скрытые силы новой весны. Перепробовав разные болеутоляющие — вино, кинофильмы, детективы, — Чарлз убедился, что единственным средством хоть сколько-нибудь облегчить сжигающую его лихорадку было раствориться в одиноком созерцании природы. Значит, все-таки было что-то в старом сентиментальном хламе! И еще раз он находил угрюмое удовлетворение в тех иронических уроках, которые преподавала ему жизнь. Невыносимые прозаизмы Вордсворта, розовая водица Шелли и других содержали правду, которая была важна и помогала жить теперь, когда он очутился в беде, тогда как всякие «передовые» произведения, когда-то приводившие его в восторг, поблекли и изгладились из его памяти.
    
Он по дешевке купил заржавевший велосипед и все с большей охотой уезжал на нем за город, находя утешение в монотонном поскрипывании стершихся педалей и в безмятежно горьком молчании полей и лесов. Не разбирая направления и цели, он наугад вертел рулем; с наступлением темноты он зажигал фонарик и угрюмо катил дальше. Это было действенное лекарство, и он прибегал к нему, как только позволяла работа.
    
Как-то субботним вечером он оказался милях в десяти от дома на глухом сельском проселке. Темноволосая головка так настойчиво и жестоко преследовала его последние дни, что он готов был решиться на любое действие, даже самое отчаянное. И, пока его велосипед, скрипя и дребезжа, катил мимо набрякших от влаги придорожных кустов, он прикидывал, что же ему делать. Обратиться к мистеру Родрику с просьбой устроить на службу, работать за пятерых, стать каким-нибудь управляющим, получить доступ в его социальный круг и на законном основании ухаживать за его племянницей? По мере того как плелась эта небылица, его насупленные брови разглаживались в мягкой усмешке. Уж не говоря о том, что он по всему складу своему не способен был не только подняться до высот индустриального предприятия, но даже быть нанятым в одно из них, — ему ясна была невозможность даже на пределе отчаяния и горя подавить последние остатки гордости и признать, что он примиряется для себя с жизнью Тарклза. Кроме того, чтобы стать видной фигурой в предприятии, потребуется не меньше десяти лет, а тем временем девушка, конечно, будет просватана, и ему останется на выбор либо покинуть фирму, либо стать свидетелем ненавистного успеха домогательств другого. Его прямо-таки перекосило от отвращения при одной мысли об этом, велосипед его свернул на самую середину дороги, и сейчас же за его спиною раздался задиристый автомобильный гудок. Какой-нибудь проклятый плутократ! Какой-нибудь жирный боров с туго набитыми карманами! Что ему стоит добраться до Родриков и, чего доброго, произвести впечатление на девушку! Свободный от власти денег и социальных уз, Чарлз в гневе обернулся, чтобы как следует выбранить обгонявшего его автомобилиста и излить на него ненависть обладателя дряхлого велосипеда к владельцу исправной автомашины.
    
Он обернулся, но не выругался, а в крайнем изумлении глядел на проезжавших. Они его не замечали: мужчина не отрывал глаз от дороги и шевелил губами, видимо, что-то говоря, а женщина, сидевшая с ним рядом, внимательно смотрела ему в лицо.
    
Женщина была Бетти. Мужчина — Роберт Тарклз.
    
Чарлз даже перестал вертеть педали. Велосипед остановился. Он слез и аккуратно прислонил его к стволу дерева. Ему надо было немного постоять, подумать. Он и сам прислонился к каким-то воротам. Две коровы глядели на него подозрительно.
    
Это был Беттин день, тот самый день недели, в который она посещала свою престарелую эксцентричную родственницу и получала от нее «пособие». Конечно, теперь выдумка эта казалась ему смехотворной, неправдоподобной. Почему же он принимал ее раньше за чистую монету? Ответ возник без промедления. Потому что она всегда возвращалась с деньгами. Ему и в голову не могло прийти, что, задумай она обманывать Фроулиша, это могло принять форму торговли собой, притом за наличные. Но ведь это же ясно! У Бетти бесхитростный, прямолинейный ум; или, говоря точнее, вся совокупность рефлексов и элементарных представлений, заменяющих ей разум, бесхитростна и прямолинейна. Им с Фроулишем надо жить, питаться, иметь кров и очаг. Случайно натолкнувшись на Роберта Тарклза, она решила, как и многие молодые женщины решали каждый день на протяжении всей истории человечества, что тут источник материального благополучия. А ему, со своей стороны, должно быть, наскучила каждодневная постельная диета в обществе кислоглазой сварливой супруги. Единственная разница между этой интрижкой и миллионами ей подобных была в простоватости и прямолинейности Бетти. Обычная девушка ее типа не отважилась бы на такую торговлю собой за наличные, хотя не задумалась бы принимать плату в едва прикрытой форме: содержание, угощение, платье, дорогие подарки. Без сомнения, Тарклз с готовностью предложил бы ей нечто подобное и, конечно, был в высшей степени шокирован, когда она настояла на прямой оплате наличными, сказав — а она, конечно, и это сказала, — что нуждается именно в таком вознаграждении, чтобы кормить нескладного чудака, который ей по-настоящему дорог. Она одержала победу, а плодами этого пользовалось все чердачное трио.
    
Мысль об этом была подобна молниеносному сокрушительному удару. Чарлзу никогда и в голову не приходило стыдиться Бетти или осуждать ее; добросердечная шлюха никогда и не претендовала на большее, и жизнь ее проходила на моральном уровне тысяч и тысяч женщин, которые обозвали бы ее непристойным словом. Что потрясло Чарлза, что и в этой зимней стуже вызвало на его лбу капли холодного пота, было сознание провала его собственной попытки вырваться из сети. Он решительно отвернулся от мира робертов тарклзов, он торжественно объявил, что обойдется без их похвалы и поддержки, он оборвал все попытки сблизиться с девушкой, воспоминание о которой и теперь озаряло его существование, сделал это, чтобы не войти вместе с нею в мир Тарклза, а теперь начал с того, что включил свое имя в платежную ведомость того же Тарклза. Конечно, без ведома обеих сторон, но включил. Он стал паразитом того самого мира, который так ненавидел.
    
Но, может быть, все это неправда? Чарлз вскочил на велосипед и сломя голову покатил по дороге. Он должен догнать их и все выяснить. Конечно, все это не так. Роберт просто подвозил ее к обиталищу старухи тетки. Может быть, и у него тоже в том селении живет старая тетка.
    
И все время Чарлз знал, что это правда. Он видел на лице Тарклза самодовольную гордость собственника. И сознание этого доводило его до исступления, потому что чем, как не исступлением, можно было объяснить попытку на велосипеде догнать автомашину.
    
Но, как многие безумные затеи, удалась и эта. Еще миля, и дорога влилась в широкую и по-своему живописную сельскую улицу, которая, как и все такие улицы, изобиловала маленькими гостиницами разной степени вульгарности. Некоторые из них сохраняли вывески века дилижансов и почтовых карет: «Лисицы и гончие» или «Рожок почтаря». Но самая большая из них носила еще более архаично звучавшее название «Под старым дубом».
    
У дверей с вывеской «Под старым дубом» стояла машина Роберта. В ней никого не было.
    
Низко пригнувшись и глядя прямо перед собой, Чарлз пронесся мимо. Он не хотел быть узнанным, если бы кто-нибудь из них случайно выглянул. Он остановился чуть дальше и прислонил велосипед к стене следующей гостиницы. Вышел человек в зеленом фартуке и указал на табличку, запрещавшую стоянку велосипедов. Чарлз проехал подальше, но, как только человек ушел, он вернулся и поставил велосипед в том самом месте. Потом в густеющих сумерках он свернул в узкий проулок и очутился у черного хода гостиницы «Под старым дубом».
    
Он вошел. Оказалось, что это запасной вход в бар. Бар еще не был открыт, и главная дверь на запоре. В коридорчике, где он очутился, пусто. Через оконце для подачи блюд видно было еще одно такое же оконце в другом конце бара, а за ним помещение для «чистой» публики. Чарлз постоял, прислушиваясь.
    
— Ну, так пошли телеграмму, — услышал он голос Роберта Тарклза. Сердце у него заколотилось. А может быть, все-таки… Может быть, Бетти попала сюда по каким-нибудь уважительным причинам и теперь хочет дать знать о себе Фроулишу? Он замер и напряг слух. Но ответ обескуражил его.
    
— Хорошо, но все-таки это мне не нравится. Я не говорила ему, что могу остаться на ночь. А вам это взбрело в голову просто потому, что ваша жена…
    
— Ш-ш-ш! — глухо зашипел голос Роберта.
    
Прерванная фраза, очевидно, должна была кончаться «отлучилась на воскресенье» или чем-нибудь в этом роде. Очень типично было для Бетти, что даже на людях она не могла хоть в какой-то мере разыгрывать из себя жену Тарклза. Но тут, впрочем, она проявляла свойственный ей здравый смысл, потому что никто и не принял бы ее за жену Тарклза.
    
В коридорчике появилась неряшливая девушка в комбинезоне.
    
— А эта дверь не для гостей, — ворчливо сказала она Чарлзу. Она хотела сказать этим, что он зря вошел с черного хода. Потом присмотрелась и добавила: — И что вам, собственно, нужно? — Она еще не разобралась, то ли это клиент и можно ждать заказа на ужин или на комнату, то ли рабочий, вызванный для какой-то починки.
    
— Я принес кетгут, — холодно и четко сказал Чарлз.
    
— Что принесли?
    
— Кетгут. Ваш хозяин заказывал по телефону, — он зло посмотрел ей прямо в глаза.
    
— Пойду спрошу мистера Роджерса, — неуверенно сказала она и скрылась.
    
Чарлз вышел через ту же дверь, что и вошел.
    
    
На обратном пути его вдруг осенило. Надо посоветоваться с Эрном. Эрн — единственный человек, к которому он может обратиться. Немедленно к нему, и сказать, сказать прямо, что он, Чарлз, внезапно открыл нечто ужасное в том образе жизни, которым он так гордился; а именно, что все основано на позорном «заработке» женщины. После подслушанного им разговора больше не могло быть сомнений. Очевидно, у них был уговор встречаться каждую субботу, а на этот раз Тарклз, вырвавшись из-под надзора Эдит, куда-то уехавшей на уик-энд, настоял, чтобы и они на этот раз провели уик-энд вместе.
    
Вся надежда на Эрна. На остальных надо поставить крест. Тех, на чердаке, надо покинуть без шума и сейчас же, погрузить свое немудрое хозяйство на тележку и смыться. Фроулиш, оставшись дома один, будет слишком поглощен своей рукописью и ничего не заметит, тем более, что с наступлением холодов они прекратили субботние посещения бара. Уйти будет легко. А как быть дальше? Об этом он не мог сейчас думать, попробовал было, но оказалось, что это невыносимо тяжело. А что пережил бы Фроулиш, если бы узнал? Может быть, ровно ничего: ведь морально он опустошен не меньше своей девки. Пожал бы плечами и заявил бы, что всегда знал, что Искусство вырастает на почве, которую никак не назовешь чистой и благоуханной. А может быть — что еще отвратительнее, — он знал обо всем с самого начала, и оба они просто из деликатности и желания не отпугнуть Чарлза разыгрывали всю эту комедию со «старой родственницей» и «пособием». Нет, невозможно! Это было бы слишком ужасно, да и как сохранить это в секрете от того, с кем соприкасаешься ежедневно; задача была бы явно не по силам этому дергунчику, этому шуту Фроулишу.
    
Вдруг как-то сразу стемнело и похолодало. Фонарик отбрасывал на мокрую дорогу тусклый желтый кружок. Дрожа от холода, Чарлз думал о теплой и светлой комнате, где теперь проводили время Роберт Тарклз и Бетти. Вот она — плата за грех! Он представлял себе мягкие ковры, искусственный камин, имитирующий тепло, и надежное паровое отопление, дающее тепло. Вдруг необъяснимым прыжком он перенесся в Дубовую гостиную «Гранд-отеля». Увидел, как холеный принес и поставил две тоненькие рюмки. Напиться? Надо не меньше двух шиллингов. Деньги. Всюду эта паутина. Нет, тенета, липкие, ловко расставленные. И ты либо паук, с удобством устроившийся посередке или злорадно укрывшийся в засаде, либо муха, жужжащая в цепкой паутине. Он и Фроулиш, конечно, мухи, и Фроулиш, видимо, не возражает против этого. Его же ненависть к пауку органична, неизбывна и когда крылья оторваны и когда паук его пожирает. Нет, классификация не подходит. А кто же Бетти? Паук или муха? И кто, да, кто та девушка в Дубовой гостиной? Неужели у паука такой облик? Неужели он может заставить муху забыть обо всем на свете, кроме него!
    
Он вспомнил то, что когда-то прочитал о пауках. Иногда в паутину по ошибке попадает оса. Тогда пауку приходится проститься с паутиной. Осу не удержишь, оса — она опасная.
    
А ведь осы умеют за себя постоять.
    
    
У Фроулиша был очередной приступ хандры. Вернувшись, Чарлз застал его на коленях перед керосинкой. Фроулиш медленно, обдуманно, с горечью рвал листы рукописи на длинные полосы. Набрав с полсотни таких полос, он предавал их огню, одну за другой, дожидаясь, пока пламя не лизнет его короткие пальцы. Весь чердак заволокло густым едким дымом.
    
— Опять вы за свое? — не удержавшись, резко сказал Чарлз, проходя в свой угол. — Сколько раз нужно говорить вам, что так вы устроите пожар!
    
— А сколько раз, — угрюмо огрызнулся романист, — сколько раз надо объяснять вам, что, зайдя в тупик, я должен вернуться и выяснить, что тормозит вдохновение. А когда я нахожу это препятствие, дым погребального костра — единственный возможный стимул, который может заставить меня перешагнуть через труп.
    
Пламя лизнуло его пальцы, и, выругавшись, он швырнул пылающую бумагу прямо на пол. Чарлз поспешил затоптать огонь. Он чувствовал себя почти виноватым: как можно было покинуть сейчас этого полоумного? Кто приготовит ему ужин, кто заставит лечь в постель? Некому будет даже оградить его от возможных последствий его опасной игры с огнем. Завертывая в газету свой скудный гардероб, Чарлз почувствовал, что к горлу его подступил комок. Ведь, что ни говори, кто, кроме Фроулиша, остался у него из старых друзей? И покинуть его надо сейчас же, грубо, без всяких объяснений. С новым для него теплым чувством взглянул он на унылую фигуру, скорчившуюся посреди синего облака дыма.
    
— Ну, я скоро вернусь, — сказал Чарлз, презирая себя за обман, и стал спускаться по лестнице со свертком под мышкой. — Надо зайти к Эрну.
    
Фроулиш угрюмо кивнул. Хорошо еще, что он сейчас такой несносный. Будь он, как это бывало, подружелюбней, Чарлз, возможно, не выдержал бы и попытался как-то объясниться. Нет, ни за что! Лучше незаметно исчезнуть.
    
Пожитки на тележку, и вот, прицепив тележку к велосипеду, он катит прочь от места, которое было испоганено и оказалось всего-навсего помойной ямой для того же Тарклза. Ну, и с этим покончено.
    
Почему он направился к Эрну? Разве можно надеяться, что Эрн в силах чем-нибудь существенно помочь ему? Конечно, нет. Но уверенность Чарлза была настолько поколеблена, что он больше не мог сейчас оставаться один. Как бы неразумно это ни было, он все еще надеялся, что Эрн, вложив в удар увесистость своего манчестерского здравого смысла, разом опрокинет все трудности, как опрокинул он ударом своего коренастого тела навалившуюся на Чарлза тяжесть лысого.
    
На улицах было темно и тихо. Чарлз быстро катил, и колесо тележки, задев при крутом повороте за обочину, протестующе забуксовало. Подъезжая к глухой грязной улице, на которой жил Эрн, он чувствовал себя так, словно остался один на всем свете. Холодный ветер загнал всех и вся в надежные убежища. Начинало подмораживать, и редко расставленные фонари казались островками желтого молчания в океане тьмы.
    
Не так было у дома Эрна. Тут Чарлз сразу же заметил признаки бурной активности. Ярко отполированная черная машина стояла у входа, и рядом с нею на мостовой стоял человек в черной форме. Окна по фасаду были освещены и дверь распахнута. Чарлз затормозил велосипед как раз в тот момент, когда в освещенном проеме подъезда появилось три силуэта. Двое были в той же черной форме, и между ними резко выделялся обычный рабочий костюм Эрна. Эрн выделялся бы и без того, потому что шел он принужденной раскачивающейся походкой человека в наручниках.
    
Выпущенный из рук велосипед упал на мостовую. Чарлз ступил в полосу света и едва выговорил идиотский вопрос:
    
— В чем дело, Эрн?
    
Беззубое лицо компаньона повернулось к нему. Оба полисмена на секунду задержались, пока третий открывал дверцу машины.
    
— Пройди в дом, Чарли, — сказал Эрн. — Возьми там у хозяина что следует.
    
— Но не могу ли я… Тут какая-то…
    
Один из полисменов повернулся к нему с уныло угрожающим видом.
    
— Ну, ну, нечего! — сказал он с той же смесью угрозы и скуки. — Разве не знаете, что нельзя разговаривать с арестованным?
    
— У нас свободная… — неуверенно начал Чарлз.
    
— Вот и лишитесь вашей свободы по этому делу, — буркнул полисмен, усаживая Эрна в машину. — Мы бы и вас задержали, да знаем, что вы к этому не причастны.
    
— К чему э т о м у? — отчаянно выкрикнул Чарлз, но сверкающая лаком машина мягко тронулась с места, и в заднем окне ее мелькнула кепка Эрна.
    
Не в силах двинуться, Чарлз стоял перед распахнутой дверью. В нескольких шагах от него лежал на боку его велосипед. Нет Фроулиша и Бетти. Теперь нет и Эрна. Да еще эти полицейские. Как ему жить? Как ему собирать осколки жизни, когда он даже не знает, что представляет из себя целое?
    
Потом он вспомнил, что Эрн оставил ему хоть одно точное указание. «Пройди в дом. Возьми у хозяина что следует». Он повернулся к двери, но на пороге его встретил неимоверно толстый мужчина без пиджака.
    
— Так, значит, это вы компаньон? — спросил толстый.
    
Чарлз кивнул и вошел, не говоря ни слова. По замызганному коридору хозяин провел его в комнату, которую занимал Эрн. Он пропустил в нее Чарлза и с решительным видом плотно прикрыл дверь.
    
— Вот что, — сказал он с обычной одышкой очень толстых людей. — Я ничего, ровно ничего не знаю о его делах. Достаточно меня выспрашивала полиция, так что никаких вопросов. Баста! Я хочу одного — поскорей забыть обо всем этом деле. Понятно?
    
— Понятно, — пробормотал Чарлз.
    
— А чтобы забыть, остается только передать вам, что он оставил, и пожелать спокойной ночи.
    
Он строго поглядел на Чарлза.
    
— Самой что ни на есть спокойной ночи, — добавил он и вложил в руку Чарлза грошовый коричневый конверт. В нем была бумажка в десять шиллингов и еще четыре шиллинга двумя серебряными флоринами. На клочке бумаги было написано почерком Эрна: «Сегодня мы не производили расчета, так что возьми мою долю. Мне сейчас долго не понадобится».
    
— Почему долго? — спросил он у хозяина, совсем не соображая в своем смятении, что записку он прочитал про себя и тот не понимает, в чем дело.
    
— Долго? Вы вот здесь долго не задерживайтесь, — просипел толстяк. — Прошу. И пожелаю самой…
    
— Да! Да! — сказал Чарлз.
    
Он прошел по коридору и отворил дверь. Потом обернулся к неопрятному толстяку, который провожал его враждебным взглядом.
    
— Во всяком случае, спасибо, что передали конверт, — сказал он.
    
— Говорю я вам, что хочу позабыть обо всем этом деле, — ответил хозяин.
    
Ему противно было слушать похвалу честности. Осторожность — вот единственная добродетель, которую он сейчас признавал.
    
Чарлз поднял с земли велосипед и, не подумав даже сесть в седло, рассеянно покатил машину прочь.
    
    
Дежурный в общежитии Союза христианской молодежи принял Чарлза без всяких вопросов или замечаний, и обычный распорядок потек день за днем, как будто никогда и не прерывался. Все это было угнетающе нудно, но Чарлз решил, что не покинет Стотуэлл, пока не узнает, что случилось с Эрном. Только отчасти это объяснялось личной привязанностью. Чарлз недостаточно долго знал Эрна, чтобы по-настоящему привязаться к нему, хотя после случая с лысым он принимал его на веру; главное же было яростное желание как-то прояснить для себя обстановку. Из-под него вышибли все точки опоры, и он считал, что, прежде чем принимать какие-то новые решения, нужно уяснить, что же, собственно, произошло.
    
Оставалось единственное средство — следить, когда местная газета объявит о суде над Эрном. Стотуэлл был окружным центром, и суд должен был состояться на месте. Никто не мог ему сказать точно, когда это будет. Чарлз надеялся, что в «Стотуэллских новостях» появится судебный отчет.
    
Но все превзошло его ожидания. Дней через десять после его переселения в общежитие — десять дней, проведенных в судорожном выполнении повседневных обязанностей, но только не в кварталах, примыкающих к обиталищу Фроулиша и Бетти, — газета напечатала повестку завтрашних судебных разбирательств. Чарлз вытащил на свет божий свое лучшее платье и на следующее утро целый час простоял в очереди перед дверями суда, лишь бы обеспечить себе место в зале заседаний.
    
К счастью, дело Эрна разбиралось одним из первых. Закончилось оно с невероятной быстротой. Не было ни защиты, ни судоговорения, вся процедура свелась к установлению фактов, подтверждению того, что Эрн признает себя виновным, и к вынесению приговора. Кроме быстроты судопроизводства, поражала его обыденность. Все это носило характер торговой сделки. На одну чашку весов Эрн положил такое-то количество незаконных поступков, а на другую — закон — соответствующую меру наказания и этим как бы восстановил равновесие.
    
Чарлз никогда раньше не видел судей за работой, но то, как быстро и равнодушно проворачивали они одно дело за другим, не принимая к сердцу то, что для других было вопросом жизни, напомнило ему священников с профессиональной сноровкой наспех бормочущих молитвы. Преступление Эрна, казалось, никого не удивило, никого не возмутило. Из дела явствовало, что служил он в транспортной конторе «Экспорт экспресс», которая поставляла автомобильным фирмам шоферов для перегонки машин с заводов в порты. Самое существование таких контор было ново для Чарлза — да, видимо, и для судьи. В обязанности Эрна входило принимать легковую машину или грузовик на одном из больших автомобильных предприятий в центре страны и доставлять автомобиль в один из портов погрузки — чаще всего Ливерпуль или Саутгемптон. Из опроса обвиняемого (это было, по-видимому, единственное, что заинтересовало судью из всего дела) выяснилось, что такая профессия не только существовала, но и была источником спекуляции. Спрос на машины был так велик, что кража их была выгодна и широко практиковалась. Гангстеры перехватывали в пути шоферов транспортной конторы и договаривались с ними. От них требовалосъ немногое — просто ослабление внимания: достаточно было завернуть в придорожное кафе и задержаться на две-три минуты во дворе в уборной. Возвратясь, они уже не находили машины на месте. Ее угоняли, вкатывали в поджидавший автофургон и тут же по пути перекрашивали в другой цвет, прикрепляли другие номера. А через день-другой шоферы получали свою долю. Уговор выполнялся безукоснительно — гангстерам выгодно было поддерживать хорошие отношения с шоферами.
    
Однако случались провалы. Эрн согласился за сотню фунтов оставить без присмотра в условленном месте дорогую многоцилиндровую машину. Но еще до получения денег его предупредили, что являться с ними опасно. Его выслеживает полиция. В тот же вечер он скрылся, и в Стотуэлле стало одним жителем больше. Все это произошло месяца за четыре до их знакомства, так что утверждение Эрна, что он прожил в Стотуэлле «больше года», было просто предосторожностью. И Чарлзу не хотелось расценивать это как ложь, не все ли ему равно в конце концов, сколько времени прожил тут Эрн.
    
Равнодушно, небрежно прошло это дело. Первая судимость; с другой стороны, преднамеренная попытка подсудимого избежать наказания. Восемнадцать месяцев тюрьмы.
    
Ну что ж. Чарлз вдруг ощутил, что чувство его к Эрну испарилось, оставив в нем лишь еще большую пустоту. Он смотрел, как уводили коренастого беззубого человека из зала суда и из жизни Чарлза, и это его не волновало. Их содружество было в конце концов только удобно для обоих: взаимное прибежище для двух беглецов. Общность беды — вот что мгновенно вызвало у них интуитивное притяжение; и теперь, когда беда одного стала явной, связи распались сразу и легко. Чарлз встал и, протиснувшись по ряду, вышел из зала.
    
За спиной его по каменным ступеням лестницы застучали чьи-то шаги, еще кто-то покинул зал по его примеру. Выйдя на улицу, Чарлз остановился, охваченный прежней нерешительностью, и почувствовал, что рядом с ним кто-то идет.
    
Остановился и тот. Чарлз оглянулся и увидел шедшего за ним рослого развязного молодого человека, одетого в дорогой костюм. На нем была шерстяная куртка со складками на спине, диагоналевые бриджи и краги. Ослепительные часы на руке. Кричащего рисунка галстук из дорогого материала. У него был вид человека, зарабатывающего денег больше, чем благоразумно было показывать податному инспектору, и поэтому спешившего истратить их. Он в упор смотрел на Чарлза и, как только тот обернулся, сейчас же заговорил с ним.
    
— Занятное это последнее дельце, не правда ли? — сказал он.
    
Голос у него был высокий, говорил он быстро и с тем провинциальным выговором, который соответствовал его безвкусному костюму.
    
Что-то заставило Чарлза ответить:
    
— Очень. Особенно для меня. Я знаю этого человека. Вернее, знал его.
    
— Как? — воскликнул молодой человек. — Вы знаете Эрни Оллершоу?
    
Характерно, что он назвал его Эрни — уменьшительное, на которое Эрн никогда бы не откликнулся. (И все-таки хорошо было, что Эрн не скрывался от него под вымышленным именем; им он, должно быть, пользовался, имея дело с ворами, приберегая настоящее для друзей.)
    
— Так, значит, вы тоже?.. — как бы вскользь спросил молодой человек.
    
— Что «тоже»?
    
— Да нет. Я не о том, за что его судили. Я о его занятии. Ведь он был шофером по транспортировке на экспорт.
    
Чарлз отрицательно мотнул головой. Молодой человек, по-видимому, ожидал, что он в таком случае расскажет, как же он познакомился с Эрном, но он промолчал. Нечего этому парню совать нос, куда не следует.
    
Высокий словно понял намек.
    
— Ну, я пойду. Завернул сюда в суд потому, что знал Эрна по работе и нашим ребятам интересно будет услышать о нем. Мы его любили.
    
Он кивнул и собрался уходить. Чарлз вдруг понял, что перед ним сейчас закрывается дверь. Еще мгновение — и она захлопнется и приоткрывшаяся только что возможность пропадет навсегда. Кто бы ни был этот человек, ясно, что он хорошо зарабатывает. А вдруг он поможет ему добраться до уровня чуть пониже самих Родриков? Такой франт, небось, никогда и не снизошел бы до разговора с Чарлзом, повстречай он его в рабочем костюме и с тележкой.
    
— Послушайте! — Чарлз едва узнал свой собственный сдавленный голос.
    
Развязный остановился и повернул голову.
    
— Меня… знаете… очень заинтересовало то, что вы сказали, — мямлил Чарлз. — О работе… знаете… Я, знаете, часто удивлялся, почему это Эрн… как бы это сказать…
    
— А чему же тут удивляться, старина, — бойкой скороговоркой перебил тот. Чарлз поежился от сознания, что вынужден иметь дело с типами, которые прибегают к такой форме обращения к собеседникам. — Но если его занятие вас интересует, ну что ж, давайте поговорим и дернем по маленькой.
    
— Ладно, — ответил Чарлз. — Во всяком случае, мы можем пойти и… — он уже собирался сказать «и выпить», но вовремя вспомнил про «дернем по маленькой» и докончил так, чтобы завоевать доверие, показав, что и этот жаргон ему не в диковинку.
    
— А куда мы пойдем, старина? — спросил развязный.
    
— Да вот сюда, старина, это совсем рядом, — в тон ему ответил Чарлз.
   
   
    
     
V
    
    
На повороте тяжелую машину Чарлза занесло, и она очутилась на противоположной стороне дороги в неуютной близости к канаве; колеса сползали с покатого профиля полотна. Ничего! Первый рейс подходит к концу, а он не отбился от колонны. Правда, это далось ему нелегко, было трудным экзаменом для нового Чарлза, хотя и прежний прилично справлялся с десятисильной калошей, в которой возил мать за покупками. Не так-то просто было оседлать свою первую трехтонку, вести ее, не меняя скоростей, упорно держаться вровень с другими машинами колонны, чтобы доказать, что он шофер не хуже их. Поглядел бы на него теперь Скродд!
    
Скоро и Ливерпуль. По обеим сторонам дороги затеснились дома, и вдруг передние пять машин стали. Переход, а на нем цепочка школьников. Притормозив, Чарлз дожидался, выжимая сцепление, что было нелегко: педаль была новая и тугая. За эту минутную остановку он старался вспомнить головокружительный поток событий. Что это были за недели! Как мало они зависели от его воли и понимания! Он был словно Алиса в Стране чудес. С того момента, как, сидя за столиком (по иронии судьбы все в той же Дубовой гостиной), развязный представился под именем Тедди Бандера и объявил, что собирается «пристроить его», потому что «ты, старина, подходящий парень», Чарлз чувствовал себя искрой, которую подхватил из костра ток горячего воздуха. Поначалу Чарлз считал, что Бандер и сам гангстер и его дружки, с которыми он познакомил его в транспортной конторе, тоже принадлежат к воровской шайке. Все они, видимо, заинтересованы были в том, чтобы подбирать себе в товарищи «подходящих» парней; для них таким парнем был Эрн; но теперь Эрн на целых восемнадцать месяцев оказался «подходящим» для тюрьмы. Однако, после того как Бандер добился своего, проведя Чарлза прямо к заведующему, отрекомендовав его как идеального кандидата на только что открывшуюся вакансию и тут же на месте придумав ему шоферский стаж, его предоставили самому себе. Никто ни разу не попытался вовлечь его в сомнительные сделки. Бандер и другие, хотя и не сторонились, все же не принимали его в свою компанию. Этот свой первый рейс он совершал не самостоятельно, а с меньшей ответственностью, в составе колонны.
    
Голова колонны двинулась. Чарлз резко перевел рычаг на третью скорость, и мотор рванул с места. Мысленно он пожалел тех, кто рассчитывал получить свои автомобили новенькими с иголочки: пусть подождут, пока опыт не выработает у него чувство машины.
    
А в доках его ожидали новые мучения. И хорошо еще, что он не знал о них заранее. Грузовики надо было поставить к самой кромке, голова к голове, чтобы облегчить этим погрузку на корабль. Зажмурившись, он рванул машину на последних десяти шагах, уцепившись за баранку и изо всех сил выжимая тормоз.
    
— Хватит! Нечего тебе прыть показывать, — услышал он грубый окрик, открыл глаза и увидел, что стоит вровень с соседними машинами и всего на вершок от края.
    
Может быть, это счастливое начало было предзнаменованием удачи на новом поприще. Ведь при его обычном невезении он раньше непременно загнал бы машину за кромку и утонул.
    
Прежде чем отправиться в обратный путь, все зашли выпить пива в портовый кабачок. Чарлз сидел один среди людей, хорошо знавших друг друга, и чувствовал себя неважно. Но через несколько минут к нему подсел солидный средних лет шофер в серой кепке; его звали Саймонс. Он дружески хлопнул Чарлза по плечу, словно вызывая на разговор.
    
— Ну как?
    
— Да, знаете, ничего. Как будто не так уж трудно, — ответил Чарлз.
    
— На этот раз, пожалуй, — не очень охотно согласился тот, как бы намекая, что бывает и много хуже.
    
Саймонс не был пессимистом, но, как всякий бывалый рабочий, с годами приобрел привычку не бояться ответственности и всегда быть готовым принять на свои плечи тяжелый груз. Потом он с любопытством посмотрел на Чарлза.
    
— Приятель Бандера?
    
Вот оно, что ему требовалось узнать: с нами ты или с ними? Компания Бандера и по виду и по замашкам резко выделялась из остального персонала транспортной конторы. Чарлз уже готов был ответить, что он только шапочно знаком с Бандером и его компанией, но тут его осенило, что он может кое-что узнать, если помедлит с ответом.
    
— Да никак я не разберу его, — медленно протянул он в расчете на то, что это будет понято как намек на попытку Бандера вовлечь его в свою компанию и на его, Чарлза, колебания.
    
Саймонс, видимо, попался на эту удочку.
    
— Ну, — сказал он осмотрительно, — если и не сразу вы его раскусите, прежде чем… — не окончив фразы, он осушил стакан и стукнул им по столу. — Раскусить его нетрудно, — добавил он, — если вы раньше встречали таких.
    
Чарлз промолчал. Его уловка оправдала себя. Так как Саймонс, видимо, дожидался его реплики, Чарлз избрал простейший выход и, указывая на пустой стакан, сказал: — Может быть, выпьем?
    
— Идет, угощаю, — сказал Саймонс, еще чуточку приоткрывая свои карты. Это значило, что он готов идти на затраты, лишь бы иметь возможность предостеречь Чарлза хотя намеком.
    
Вернувшись с пивом, он сказал:
    
— Одним словом, Бандер и его парни могут работать неплохо. И они могли бы стать хорошими шоферами, если бы ценили работу и занимались бы только ею. Но они не ценят. Работа, видите ли, не по ним.
    
Он раскурил трубку. Пламя зажигалки высоко полыхнуло и погасло.
    
— Так что ж они делают?.. — продолжал Саймонс.
    
Чарлз не знал, что они делают. Ответ мог все испортить. Он уткнулся в стакан.
    
Но тут поднялись другие шоферы. Один из них окликнул Саймонса:
    
— Идем, Джек. Нам давно пора быть на станции.
    
Саймонс вытащил часы и поглядел на них.
    
— И верно, — сказал он, вставая.
    
Чарлз вышел с ним на улицу и шел рядом, надеясь, что тот доскажет самое важное. Но другие болтали, и Саймонс принял участие в общем разговоре. Казалось, он позабыл, что их прервали.
    
Всю дорогу в поезде они играли в карты, и Чарлзу не удалось снова заговорить с Саймонсом.
    
    
Прошло несколько недель. Жизнь в общем текла без всяких событий. Энергия Чарлза почти целиком уходила на овладение новой профессией, и на личные дела ее оставалось не больше, чем в первые недели, когда он начинал мыть окна. Он снял комнату неподалеку от транспортной конторы. И Бандер и Саймонс — оба давали ему адреса и рекомендации, но он считал, что должен придерживаться строгого нейтралитета, пока не выяснит все как следует, поэтому он сам нашел себе жилье. Оно было убого, но он только ночевал там, а кровать была приличная.
    
Он надеялся, что отъезд из Стотуэлла и полная перемена обстановки и образа жизни избавит от наваждения, охватившего его в тот вечер в Дубовой гостиной, но надежда эта была прослоена отчаянием, а в тайниках души подавлена стремлением устоять в борьбе. Разве он не устроился уже на работе с хорошей оплатой? Не бог весть какое богатство, но, во всяком случае, гораздо больше, чем он зарабатывал прежде, когда, как случайный гуляка, забрел в дорогой ресторан. И разве не побудило его к этому, хотя только наполовину бессознательно, все то же стремление показать себя в лучшем свете перед Родриками?
    
Он старался отогнать эти мысли, но они прорывались в любой мелочи. Когда их маршрут пролегал к южным портам, он делал крюк миль двадцать, чтобы попасть в Стотуэлл, посещал при малейшей возможности «Гранд-отель» и на минутку заглядывал в Дубовую гостиную. Бесполезно было убеждать себя, как он всякий раз убеждал, что он проедет город без остановки, вдвойне бесполезно было принимать, как он всякий раз принимал, безразличную дурацкую позу: да-могу-я-наконец-позволить-себе-выпить! И в высшей степени бесполезно было твердить себе, как глупо воображать, что если он встретил ее однажды в Дубовой гостиной, то стоит ему наведаться туда, и он снова встретит ее. Может, она и заглядывает-то в эту гостиную раз в три года. Правда, бармен говорил тогда, что Родрики — его постоянные клиенты, но, вероятно, бармен лгал, усердно стараясь отплатить приятной новостью за его угощение. Уныло соглашаясь со всеми этими доводами, он тем не менее при малейшей возможности оставлял машину под чьим-либо присмотром и брел по широкой лестнице отеля навстречу очередному разочарованию. Ее опять не было, да и окажись она там, он все равно не знал бы, что ему делать.
    
Так прошел февраль. Чарлз перегонял несчетное число машин, выжимал педали, крутил баранку, вглядывался сквозь ветровое стекло, сносил пару рукавиц. Сегодня в меховом комбинезоне и с защитными очками на носу он торчал в кабине над гигантским многотонным шасси, завтра небрежно стряхивал в окно пепел сигареты, скользя в дорогом лимузине. Обычно автомагистрали быстро очищались от снега, погода в общем благоприятствовала его ученичеству. Единственное происшествие — когда его грузовик вдруг забуксовал и, трижды обернувшись, пошел назад прямо под откос — только укрепило его уверенность в себе тем, что он быстро справился с аварией и со своими нервами. Во всяком случае, он, слава богу, не сдрейфил, обстоятельства заставили его овладеть еще одной профессией, и он даже в саднящей пустоте должен был признать целительное свойство сознания собственного мастерства.
    
    
Как-то непривычно было в семь часов вечера различать сквозь вагонное окно краски и дали. Наступил уже март, но длинные вечера все еще были в диковинку. Чарлз с нетерпением ждал, когда тронется поезд. После долгого и скучного пути из Саутгемптона они уже подъезжали к Стотуэллу, но, должно быть, семафор был закрыт, и они остановились, не доезжая станции. Винить можно было только самого себя: он мог сесть в скорый поезд прямого сообщения, но обнаружил, что если выберет почтовый, то возможна пересадка в Стотуэлле с остановкой, достаточно продолжительной для того, чтобы посетить Дубовую гостиную. Безжалостное, унизительное наваждение! Поезд все стоял и стоял. Не в силах подавить нетерпеливое беспокойство, Чарлз ухватился за оконный ремень, с треском опустил раму и высунулся по плечи. Он раздраженно вглядывался в сигналы и готов был распахнуть дверь и выскочить на пути, хотя это означало бы прогулку в две-три мили до центра города. Вдруг его окликнул раскатистый, хрипловатый голос из глубины купе:
    
— Побойтесь бога, приятель! Я и так продрог до костей!
    
Чарлз втянул голову обратно и огляделся. Всецело поглощенный своими гложущими переживаниями, он до этого не обращал внимания на своего единственного попутчика по купе, хотя того трудно было не заметить. Высоченный, плечистый, он уже успел отрастить брюшко человека средних лет. Широкое лицо его широко ухмылялось. Задорный, вызывающий костюм он носил с не менее вызывающим задором.
    
— Извините, — сказал Чарлз, поднимая раму. — Вы правы, довольно прохладно.
    
— По меньшей мере, приятель! — последовал ответ. — Зажжем костры, что ли? — Он достал большой серебряный портсигар.
    
При тусклом вечернем свете Чарлзу сначала показалось, что в нем мелкие дешевые сигары, но когда он рассмотрел их поближе, то понял, что это настоящая чирута.[7] Ну, конечно! Какой еще сорт так подошел бы к развязному благодушию толстяка!
    
— Правда, их не сравнить с жаровней ночного сторожа, но сосульку-другую растопить могут, — извиняющимся тоном сказал тот, доставая спички.
    
Какой странный у него говор! Чем-то похож на американский, а вместе — на австралийский, и тут же кокни пополам с бирмингемским. Некоторые слова толстяк произносил с легким шотландским акцентом. Должно быть, след полувековых скитаний по белу свету. Актер, быть может? Поезд тронулся, через пять минут Стотуэлл, и они расстанутся и никогда не встретятся больше. Почему бы не спросить его прямо? Уже несколько месяцев, как он вырвался из смирительной рубашки своего воспитания — вот случай воспользоваться преимуществами этого, хотя бы в малом.
    
— Я понимаю, что неприлично, раскуривая вашу сигару, тут же еще выспрашивать у вас… — начал Чарлз.
    
Лицо толстяка расплылось в необъятной улыбке, но он прервал его взрывом хохота.
    
— Вижу, что вы не привыкли к свободному обхождению с незнакомыми людьми, — сипло грохотал он. — Вы не можете раскусить, что я за штука, и хотите знать, чем я, собственно, занимаюсь, не так ли?
    
Чарлз кивнул, нараставшее замешательство растаяло под напором благодушия.
    
— Ну что ж! Только при одном условии. Я люблю сделки, всегда любил. Сперва расскажите-ка мне о себе.
    
— Я шофер транспортной конторы. Перегоняю машины с заводов в порты погрузки.
    
Толстяк разыграл крайнее изумление.
    
— Господи, господи, слишком быстро вертится наш шарик для бедняги Артура. Сидел я и старался прикинуть, кто вы такой, и не мог, потому что не подходили вы ни к одной известной мне категории людей. А теперь вот оказывается, что у вас профессия, о которой я и понятия не имел. И что это вообще за профессия. Одна из тех, смею заметить, когда и не скажешь, кто вы такой: рабочий, или конторская душа, или делец. Все в наши дни перепуталось.
    
— Ну по крайней мере вы хоть понимаете, что все перепуталось, — утешил его Чарлз. — Большинство людей вашего поколения… знаете… если, конечно, вы не возражаете, что я причисляю вас к старикам, я этого, понятно, вовсе не думаю… но, во всяком случае, большинство из них никак не привыкнет к этим переменам.
    
— Ну, моя профессия это сплошные перемены, — сказал толстяк, гордо распрямляясь и положив на оба колена по сильной короткопалой руке. — В моей профессии, если вы не будете хоть на шаг опережать перемены, вас, как пустую бутылку, отправят вслед за пробкой.
    
Зажав в зубах сигару, он обеими пятернями стал шарить по всем карманам и наконец вытащил карточку, которую и преподнес Чарлзу. На ней значилось: «Артур Блирни. Развлечения».
    
— Я все-таки не совсем понимаю… — пробормотал Чарлз. — Вы, должно быть, держите антрепризу или какое-нибудь театральное агентство.
    
Мистер Блирни залился хохотом.
    
— Я держу антрепризу, верно. И про театральное агентство верно. А насчет того, что вы не все понимаете, так это вполне естественно. Еще один урок моего жизненного опыта: в тот самый день, когда кто-нибудь все поймет, ему, как цыпленку, свернут шею.
    
Поезд подошел к вокзалу. Они встали.
    
— Нет, — заявил мистер Блирни, сотрясаясь от хохота, — я вовсе не хотел, чтоб вам было все понятно, приятель, вовсе нет.
    
Чарлз глядел на него и раздумывал, сердиться ли ему или в свою очередь расхохотаться, разделив непосредственное веселье и добродушие толстяка. Он так и не пришел к решению, даже когда они вместе вышли из вагона и очутились на вокзальной площади.
    
— Вы заняты? — спросил мистер Блирни. — Если нет, то не зайдете ли ко мне в гостиницу? Там выпьем.
    
— А вы где останавливаетесь? — осведомился Чарлз; после стольких стараний он не мог отказаться от паломничества в Дубовую гостиную.
    
— «Гранд-отель». Где же еще устраиваться в этой дыре? — просипел мистер Блирни, и, когда Чарлз согласился, он умело остановил проезжавшее мимо такси.
    
Через несколько минут они были в вестибюле отеля, и мистер Блирни оказался в центре внимания засуетившегося вокруг него персонала. Подбежал регистратор с книгой, выскочил из кабинета администратор, кинулся к лифту рассыльный, даже носильщик проследовал с чемоданами мистера Блирни вдвое быстрее обычного. В этом человеке было что-то электризующее, он величественно высился над всеми, весело покрикивая и непрерывно извергая поток удручающе несмешных шуток. Чарлз отошел в сторонку, довольствуясь ролью восхищенного наблюдателя. Мистер Блирни был первым на его веку человеком, умело сочетавшим добродушную непринужденность с непоколебимой самоуверенностью. Противореча распространенному мнению, что добродушие — признак неуверенности, он тем самым подтверждал общее правило.
    
Наконец они удобно расположились в Дубовой гостиной. Мистер Блирни настоял на своем и заказал на свой счет четыре двойные порции виски.
    
— По две на брата, приятель, так полагается, — сказал он тоном, не допускающим возражений. — Первую — одним махом, а вторую — со смаком.
    
Он осушил свою рюмку, и Чарлз последовал его примеру.
    
— Фу-у-у! — отдувался мистер Блирни, откинувшись в своем кресле. — Начинаю чуточку согреваться, а то совсем окоченел за последние три часа. Стар я уж, наверно, для вечных скитаний, да еще при вагонных сквозняках. Придется, видно, разъезжать в машине, а это разорит меня в полгода.
    
Он закурил свою сигару. Чарлз отказался от предложенной ему и достал сигареты.
    
— Собственно, и ехать-то было незачем, — продолжал мистер Блирни. — Просто надо присмотреть за одной нашей труппой, подвизающейся на здешних под мостках.
    
— Одна из ваших трупп? — осведомился Чарлз.
    
— До известной степени. Это не моя антреприза, но я представляю антрепренера. До нас дошли слухи, что им не хватает перцу. Комикам надо обновить репризы, хору подтянуться, — знаете, как бывает?
    
Чарлз постарался сделать вид, что знает. Они выпили по второй.
    
— Мне придется… Господи, вот неожиданность, — вдруг прервал себя мистер Блирни. — Сюда, Бернард! — закричал он. — Сюда, Вероника! Идите сюда! Это дядя Артур!
    
Чарлз оглянулся, внезапная догадка пронзила его до самых печенок. С дружескими улыбками, адресованными мистеру Блирни, к ним подходили оба Родрика.
    
Людям случалось совершать самоубийства, идя навстречу мчавшемуся паровозу. В таких случаях, вероятно, бывает мгновение — ну, скажем, от одной до трех секунд, — когда самоубийца стоит на рельсах, твердо упершись ногами в землю, и каждый мускул и нерв его напряжен в ожидании сокрушающей встречи с паровозом. Такая степень напряжения, должно быть, неповторима и невозможна в повседневной жизни. Но именно она наступила для Чарлза. Когда он вскочил на ноги, каждый мускул его напрягся в отчаянной попытке скрыть охватившую его дрожь и полуобморочное состояние.
    
— А, бродяги! — в упоении вопил мистер Блирни. — Я совсем забыл, что вы должны вернуться из Монте. Как старая Средиземная лужа? Лазурная, как всегда, а? И казино на месте, э, Бернард?
    
— А мы не ходили в казино, — добродушно мурлыкал мистер Родрик. — Рулетка меня не волнует, пора бы вам знать, Артур.
    
— Пора бы знать! Мне? — с деланным возмущением проскрипел мистер Блирни, обращаясь к Чарлзу и всем своим видом стараясь изобразить оскорбленную невинность. — Откуда мне знать, что его волнует? Мне, ведущему такую примерную жизнь! Да? — продолжал он обычным для него громким голосом. — Вы, вероятно, не знакомы. Это вот Бернард и Вероника Родрик, старые мои друзья, а это, гм… вы, кажется, так и не назвали себя, молодой человек. Я только что встретил этого вот молодого человека в поезде и уже крепко с ним подружился.
    
— Зовут меня Чарлз Ламли.
    
Как глупо, как неуклюже! Именно сейчас, когда требовался блеск, непринужденный подхват веселой болтовни мистера Блирни, едкая эпиграмма или, может быть (и уже), умело ввернутый комплимент, — когда всего этого повелительно требовала обстановка, он был способен только на то, чтобы стоять чурбаном, нелепо растопырив руки, и пробормотать свое имя.
    
Просто и непринужденно, но именно с той долей теплоты, которая диктовалась случайным представлением малозначительного незнакомца, Бернард Родрик протянул мягкую руку. Чарлз протянул свою. Прикоснувшись, он живо ощутил разницу. Его рука окрепла и огрубела; кожа, залубеневшая за время его работы мойщиком окон от постоянного воздействия воды и воздуха, с тех пор стала несколько мягче, но все еще была шершавой и толстой, с мозолями на ладони у основания пальцев. Ногти у него были коротко подстрижены; ногти Родрика слегка выступали на кончиках пальцев, так что Чарлз явственно почувствовал их прикосновение. Невольно по нему пробежала легкая дрожь отвращения. Не только то, что ногти Родрика были слишком длинны и во всем его облике неуловимо проступали излишние лоск и холеность, но все вместе взятое и, сверх того, еще что-то более важное и трудно определимое отталкивало от него Чарлза.
    
Глаза их встретились. Чарлз очень старался понравиться мистеру Родрику. Мускулы его, на мгновение расслабевшие, снова напряглись в усилии подавить отвращение. Человек этот был близок к существу, которое могло придать смысл его бесцельному прозябанию. Но усилие его пропало даром.
    
— Моя племянница Вероника, — сказал мистер Родрик. Его взгляд скользнул мимо Чарлза, он смотрел на мистера Блирни.
    
Она вложила тонкую холодную руку в его ладонь.
    
— Виски! — крикнул мистер Блирни.
    
— Позвольте, я закажу, — не утерпел Чарлз, тоже почти срываясь на крик.
    
Ему так хотелось в свой черед бесшумно подойти по ковру с маленьким стаканчиком и поставить его перед ней. Мистер Блирни плюхнулся в кресло.
    
— Только не для нас, мы еще не обедали, — запротестовал было мистер Родрик. — А уж если вы так любезны, закажите мне сухой мартини.
    
Какое кому дело до того, что ты хочешь! Джентльмен сначала спросил бы девушку, что она хочет. Обернись к ней, вопросительно посмотри. И не пытайся говорить: что-то неладно с твоей глоткой.
    
— Благодарю, а мне джина с сиропом, пожалуйста. — Это были ее первые слова, обращенные к нему, потому что при представлении она только слегка и непринужденно улыбнулась, но не сказала ни слова. Голос у нее был чистый, не резкий, но звонкий.
    
Направляясь к стойке, Чарлз вдруг поймал себя на мысли: никакого фамильного сходства! Сестра или брат, чьей дочерью она была, наверно, не обладали никаким сходством с самим мистером Родриком. А может быть, между ними и нет кровного родства? Может, она приемыш?
    
Бармен участливо поглядывал на Чарлза. И тот понял, каким он представляется этому человеку: еще один полупомешанный от любви глупец.
    
— Один джин с сиропом, два двойных виски и один сухой мартини, и не пяльте на меня свои буркалы, — сказал он резко.
    
Когда он возвратился с рюмками, мистер Блирни принялся рассказывать анекдот, который был не столько пространен, сколько изобиловал боковыми ответвлениями, порождая побочные анекдоты десятками и включая неимоверное количество того, что историки первобытного эпоса называют «эпизодическим материалом». Не то чтобы мистер Блирни рассказывал скучно, но, даже будь он самым блестящим рассказчиком, Чарлз все равно не стал бы его слушать. Под прикрытием раскатистого хриплого рева он потягивал виски и не спускал глаз с девушки, хотя и более осторожно, чем при первой встрече, когда он глазел на нее совсем по-идиотски.
    
Она сидела напротив него, между двумя мужчинами, так что дышавший коньяком монолог Блирни клубился вокруг нее, как морской прибой вокруг прибрежной скалы. Ее глаза все время были опущены, она слушала со спокойным, но непритворным вниманием. Раз или два она подняла глаза и по ходу разговора поглядывала то на одного, то на другого, то на третьего. Невозможно было определить, на кого из трех она глядела чаще. Чарлз все же решил, что в целом пальму первенства можно отдать Родрику. Но, когда она смотрела на Чарлза, это был спокойный, дружелюбный взгляд, совсем непохожий на тот ледяной, которым она ответила тогда на его обалделое глазенье. Держалась она ровно, уверенно, без тени развязности, но не холодно.
    
Вдруг он почувствовал, что пьян. Было ли это результатом трех рюмок виски на пустой желудок или ее присутствия? Во всяком случае, как это часто бывало с ним и раньше, он знал, что опьянение делает его способным к действию. Только когда высшие центры с их сигналами торможения и осторожности бывали выведены из строя, — только тогда он мог отважиться на какие-то смелые шаги. С быстротой молнии в его мозгу замелькали возможные варианты для начала разговора. «Часто ли вы здесь бываете?» Нет, это слишком глупо. Она просто ответит: «Да» или «Нет», а потом что? Нет, лучше начать с более общего: «Кажется, вы немного времени проводите в Стотуэлле?» — «Вот как? Вам кажется?» Значит, он интересуется ею, расспрашивает о ней. Так может что-нибудь получиться. (Он не отдавал себе отчета в том, что такой вариант тем самым заключал бы лестный и безыскусный комплимент, на который он так и не отваживался.) А что, если без всяких «кажется», а просто спросить: «Вы много времени проводите в Стотуэлле?»
    
Он нагнулся через стол и спросил:
    
— Вы много времени проводите в Стотуэлле?
    
Вопрос этот пришелся как раз в паузу между очередными анекдотами Блирни. Получилось так, как бывает в метро, когда человек старается перекричать грохот и выкрикнутый им конец фразы при внезапной остановке поезда раздается на весь вагон. Не связанный со всем разговором, вопрос этот прозвучал грубо, навязчиво, дерзко. Чарлза бросило в пот и затошнило. Блирни и Родрик обернулись и посмотрели на него.
    
Тем не менее она ответила.
    
— Это зависит от того, насколько часто дяде приходится ездить по делам за границу, — сказала она. — Если поездка отнимает больше двух-трех дней, я обычно езжу вместе с ним.
    
— Нуждаетесь, чтобы за вами кто-нибудь приглядывал, не так ли, Бернард? — в восторге закричал Блирни.
    
Родрик поглядел на него без всякого выражения.
    
— Да, — сказал он.
    
    
Наступила мертвая тишина.
    
Чарлз почувствовал, что через девяносто секунд его вырвет. Цифра «90» представилась ему со странной четкостью.
    
Родрик встал.
    
— Ну, мы пойдем пообедаем, — сказал он. — А вы здесь остановились, Артур? — Он не спросил, обедали уже Чарлз и Блирни или нет.
    
— Здесь, но, вероятно, уже не увижу вас сегодня, — ответил мистер Блирни. — Надо же мне проведать мою труппу. И так уж я застану только вторую половину программы. Знаете что! — возбужденно прокричал он. — Приезжайте-ка ко мне в воскресенье вечером. Соберутся стоящие люди, да вы их знаете — Элси, Стэнли, Джимми, ну и все прочие. Мы давно не видали вас в Лондоне.
    
— Но… — начал было Родрик.
    
— Да заставьте вы его приехать, Вероника, — нетерпеливо прервал его мистер Блирни. — Вам же обоим у меня всегда весело. Признайтесь, — повернулся он к девушке, — ведь вам хочется побывать у меня, милочка, не так ли?
    
— Да, — просто ответила девушка.
    
— Хорошо. Мы приедем, — сказал мистер Родрик.
    
Чарлз поднялся. Надо уходить. Мысль о встрече с ней на этой вечеринке с Элси, Стэнли и Джимми уже сверлила его мозг тупой болью. Вам у меня всегда весело! Вам обоим! Где же, черт возьми, где оно, связующее звено между этими двумя мирами? Кто это говорил о супружестве Неба и Ада? Пред каким алтарем мог быть заключен этот брачный союз?
    
— Ну, ну, не уходите, не дав слова тоже заявиться ко мне, как вас там… Чарли? — орал мистер Блирни. — Вы-то можете прикатить в Лондон на одной из ваших машин. 85-а, Санфлауэр-корт, около восьми часов. И не вздумайте отказываться.
    
На мгновение Чарлз онемел от неожиданности. Потом радость охватила все его существо. Какие чудесные вечеринки устраивает этот Блирни! Что за восхитительный народ все эти Элси, Фредди, Джимми и, как их еще там, славные, умные Джесси, Бинки, Сэмми, Сократ, Ксенофонт, Лао-цзы, Сталин! К чертям все прочее!
    
— Непременно буду, — сказал он.
    
Следующий шаг был весьма прост. Было уже поздно, когда он вернулся в город, где помещалась контора «Экспорт экспресс», но он тотчас же отправился на квартиру к Тедди Бандеру. Он позвонил. Его часы показывали половину двенадцатого. Ждать Бандера пришлось долго. На нем не было не только галстука, но и рубашки, ее заменяла накинутая на плечи пижамная куртка.
    
— Помилуй бог, старина! — сказал он. Это значило, что Чарлзу не следовало приходить в такой поздний час без предупреждения.
    
— Я должен поговорить с вами, — быстро сказал Чарлз. — Я пришел потому, что должен поговорить с вами.
    
Бандер посмотрел на него с минуту, потом повернулся и повел его за собой. Комната была неряшливая, в камине был разведен большой огонь. На кушетке сидела девушка.
    
— Это Дорис, — сказал Бандер.
    
— Можно мне говорить при ней? — прямо и резко спросил Чарлз.
    
— Она не вчера родилась, — коротко отрезал Бандер.
    
— Так вот, слушайте, — все так же быстро проговорил Чарлз. Он чувствовал, как важна сейчас каждая минута. — Я перейду прямо к делу. Мне сейчас не до околичностей.
    
— Мне тоже, старина. Это совсем не в моем духе. Выкладывайте все, только не тяните до утра. Дорис пришла сюда вовсе не за тем, чтобы рассматривать альбом для марок.
    
— Так вот, — сказал Чарлз. — Ни для кого не секрет, что вы и кое-кто из ваших приятелей занимаетесь какими-то делами, которые приносят вам большие деньги. Никто не говорит об этом прямо, никто, по-видимому, не знает точно, чем именно вы занимаетесь, но совершенно ясно, что вы нашли способ увеличить свой заработок, и я пришел, чтобы спросить, доверяете ли вы мне настолько, чтобы ввести в это дело и меня.
    
Бандер слегка прищурился и, закурив сигарету, выпустил дым.
    
— Я так и знал, что рано или поздно вы непременно придете ко мне с этим вопросом. Но скажите мне вот что. Вам нужны деньги? Не так ли?
    
— Так.
    
— Не стану спрашивать, зачем вам деньги. — Он покосился на Дорис, потом перевел глаза на Чарлза и улыбнулся. — Вечно одна и та же история.
    
— И не спрашивайте, — сказал Чарлз. Он стоял, весь напрягшись, ожидая решения Бандера.
    
Бандер смял сигарету. Потом тоже встал.
    
— Ладно, старина, примем. Вы, кажется, подходящий.
    
— Именно подходящий, старина! — сказал Чарлз.
    
    
Через три дня его снарядили перегонять машину в один из северо-западных портов вместе с Бандером и еще пятью шоферами. Указания он получил лично от Бандера, и с другими, видно, было так же, потому что открыто никто не говорил о предстоящей поездке. Не было в наряде и преднамеренной случайности. Все, казалось, понимали друг друга без слов.
    
Когда они прибыли в порт и поставили машины в указанном месте, остались еще две обычные формальности. Прежде всего получить расписку о сдаче машины в полном порядке — «таможенную квитанцию», а затем отвинтить транзитный номер. Каждый шофер обязан был снять и передний и задний номер и сдать их в контору.
    
Выполняя указания Бандера, Чарлз, как только освободился, зашел в общественную уборную на том же причале. Там он застал остальных. Они все уже передали свои номерные знаки Бандеру, забрал он их и у Чарлза, а потом унес полный комплект в закрытую кабинку. Все слонялись по уборной, куря, болтая, оправляясь или только делая вид, что пользуются писсуарами. Через несколько минут появился Бандер, с шумом спустив воду на тот случай, если бы зашел кто-нибудь посторонний. Но таких не было. Быстро, но в открытую Бандер вернул каждому его номерные знаки. По одному, по двое они вышли из уборной, миновали ворота доков и отправились на станцию.
    
Только очутившись один в пустом купе, Чарлз как следует разглядел оба своих знака. У каждого из них сзади была прилажена накладка из пластмассы, под цвет металла. Ее придерживала тугая защелка, но, просунув монету в щель, оставшуюся с одной стороны, можно было довольно легко приподнять накладку. Он так и сделал. В просвете не более чем в пять миллиметров между настоящей и фальшивой стенкой были плотно уложены пять каких-то крошечных пакетиков.
    
Чарлз снова приладил накладку и положил знаки на багажную сетку. Ему не к чему было заглядывать в эти пакетики.
    
Если бы несколько недель назад его попросили составить список самых мерзких преступников, он одними из первых назвал бы торговцев наркотиками, считая их не меньшими мерзавцами, чем, скажем, торговцев живым товаром. А вот сейчас он помогал провозить из порта героин, опиум или еще какое-нибудь зелье, помогал доставлять его наркоманам. Он стал членом, пусть самым ничтожным, организации, которая распространяла наркотики по всей стране; организации, которая следила за поступлением товара в порт, за тем, чтобы его прятали в заранее условленные места — в уборные, в бачки или еще куда-нибудь, — чтобы Бандер и его подручные через несколько часов извлекали его оттуда. Все это было словно одна большая паутина; каждому давали определенное поручение и говорили как можно меньше о том, что делают другие. Например, он, Чарлз, не знал, кто и как распорядится пакетиками, спрятанными в его номерных знаках. Это касалось кого-то другого, а он должен был только, по прибытии в контору, оставить знаки на обычном месте, там их найдет Бандер, а может быть, и еще кто-нибудь, кого Бандер даже и не считает членом шайки, и этот человек вынет пакетики. Потом зелье попадет к продавцам, а затем и к несчастным созданиям, полубезумным, одиноким, больным, неуравновешенным или просто незрелым. И он соучастник этого! Чарлз смотрел в окно пустым тяжелым взглядом, презирая себя, презирая свое падение. И ради чего?
    
При этой мысли, словно на экране, с ослепительной четкостью возник образ Вероники Родрик, и тут же все его существо, до последней клеточки, все его побуждения и чувства охватила жажда обладания ею. Он знал, что в надежде на это он совершил бы любое преступление, украл бы, убил бы, искалечил бы жизнь ни в чем не повинных людей, лишь бы тешить себя такой надеждой. Он знал, что ни разум его, ни сердце не могут признать что-либо добрым или злым вне зависимости от этой надежды. И это только усугубляло его беспомощность и растерянность.
   
   
    
     
VI
    
    
Санфлауэр-корт оказался весьма претенциозным и безобразным сооружением с множеством «роскошных» квартир. Поднимаясь по ступеням парадного хода, Чарлз почувствовал себя как-то необычно, что-то жало ему правый бок. Это был бумажник. А необычное ощущение объяснялось тем, что бумажник его был туго набит. Кроме двадцати пяти фунтов, которые ему передал Бандер как долю за провоз контрабанды, там лежала и вчерашняя получка.
    
Лифтер сказал ему, на каком этаже живет мистер Блирни, и он поднялся наверх. Дверь в квартиру Блирни похожа была на вход в солидный особняк: застекленная, с решетчатым свинцовым переплетом и почтовым ящиком. Сквозь нее доносился сильный шум. Дожидаясь, пока мистер Блирни откроет, Чарлз подумал, какая чудная штука эти развлечения. За дверью были люди, собравшиеся, чтобы развлечься, но голоса их можно было воспринять как вопли отчаянья и муки. Голос мистера Блирни, развлекавшего общество одною из своих историй, напоминал тягучее бормотанье тяжелобольного. Глухо раздававшиеся в ответ сквозь двойную дверь взрывы хохота казались ревом стада, загоняемого на бойню. А в перерывы какая-то женщина взвизгивала так, словно ее потрошили. Интересно, пришли ли уже Родрики, подумал Чарлз.
    
Открыл ему не мистер Блирни, а человек в белом. Чарлз догадался, что это слуга мистера Блирни, одетый так потому, что он подносил гостям напитки. Слуга принял от Чарлза пальто и провел его в комнату, где собрались гости.
    
Мистер Блирни, только что кончивший рассказывать, повернулся к буфету, чтобы промочить глотку, и, стоя спиной к двери, не заметил, как вошел Чарлз. Гости, посмеявшись веселой развязке, еще не возобновили болтовню и стояли, глядя друг на друга, перед тем как разбиться на группки. Они обернулись и поглядели на Чарлза, и Чарлз тут же оробел. Слуга не объявил о его приходе — не тот был случай, да и не тот слуга, — и на минуту произошло общее замешательство. Чарлз сделал два-три шага вперед и попытался одним взглядом оценить обстановку.
    
Ему удалось только отметить, что здесь, кроме самого мистера Блирни, было, кажется, девять человек. Большинство из них стояло посреди комнаты с бокалами в руках. С виду они производили впечатление богемствующих, но без тех черт, которые искупают типичные недостатки этого рода людей; они держались искусственно и театрально, без непосредственной эксцентричности и в общем не казались ни тонко чувствующими, ни мыслящими. Чарлз подумал о Фроулише и Бетти, но какая пропасть лежала между этими людьми и той чердачной парой! Эти были жестче, грубее, лишены всяких исканий. На время отдыха мистера Блирни душою общества стал плотный мужчина средних лет в кричащем клетчатом костюме. Таких размеров лица, как у него, Чарлз еще никогда не видел. Оно было непомерно крупным, и каждая черта его была крупной. Огромные брови нависали над выпученными глазами. Рот был просто необъятен даже сейчас, когда он его на минуту закрыл. Нос его был одновременно длинный и причудливо шишковатый, с ноздрями вроде кратеров, откуда торчали пучки черных волос. На руках росла не менее длинная щетина. Рядом с ним стоял молодой человек в серых замшевых туфлях. Чарлз поглядел на эти туфли и решил, что по крайней мере об одном из гостей он знает совершенно достаточно. В дальнейшем он старался уже не глядеть в эту сторону.
    
Бернард Родрик стоял у камина, опершись о его мраморную полку. Вероника Родрик сидела неподалеку в высоком резном кресле.
    
— А, приятель! — обернувшись и заметив Чарлза, заорал мистер Блирни. — Как раз вовремя! Теперь-то и можно начинать веселье — все в сборе! Братцы, это Гарри Лампи, молодой инженер-автомеханик из Мидленда. А это Джимми, Стэнли, Элси, Джуди! — Поток имен словно помоями оплеснул его мозг.
    
Чарлз кивал и улыбался, как в тумане. Ему нетерпелось поскорее покончить с представлением и подойти к Веронике. Несколько минут он простоял возле центральной группы, а тем временем мистер Блирни уже начал новый рассказ. Появился слуга в белом с подносом, уставленным бокалами, и стал обносить гостей. Чарлз взял виски и выпил. Слуга сейчас же оказался рядом с ним и предложил еще бокал. Мистер Блирни, очевидно, вытренировал его согласно своему принципу: первый — одним махом, второй — со смаком. Чарлз постарался сосредоточить внимание на рассказе, вернее на цепочке рассказов, которые снова стал нанизывать мистер Блирни, но это ему не удавалось. Он искоса наблюдал за Вероникой Родрик. Она держалась особняком. Слуга только что поднес ей напитки, но она не притронулась к ним. В одной руке она держала сигарету. Тоненький белый цилиндрик казался толще и неуклюжей пальцев, в которых он был зажат. Спирали дыма выглядели менее изящными и притягательными, чем ее тонкая, гибкая фигурка.
    
Она подняла глаза и увидела, что он на нее смотрит. Без всякого замешательства она мимолетно ему улыбнулась.
    
Чарлз стал неприметно отходить от центрального сборища гостей. Только бы ему добраться до нее, пока мистер Блирни еще не окончил своего повествования, тогда им удалось бы побыть несколько минут вместе и никто бы не вмешивался в их разговор. Но только он двинулся к ней, как почувствовал на плече чью-то руку. Это был молодой человек в серых замшевых туфлях.
    
— О, не уходите! — проворковал он выразительным полушепотом, и рука его обхватила Чарлза за талию. — Пойдемте поговорим со мной. Как только вы вошли, я сейчас же подумал, какое интересное лицо, я непременно должен познакомиться с этим молодым человеком.
    
— Потом, потом, — нетерпеливо пробормотал Чарлз, стараясь прошмыгнуть мимо него. Но человек в серых замшевых туфлях обнаружил неожиданную силу и не отпускал руку Чарлза.
    
— Нет, нет, нам непременно надо как следует поговорить, — настаивал он. — Мы поедем ко мне и, если захотим, можем проговорить всю ночь. А я уверен, что мы оба захотим. Но расскажите мне что-нибудь о себе. Вы автомеханик… Как это неожиданно! Вот уж никогда бы не подумал.
    
Чарлз резко остановился. Ну, теперь незаметно от него не избавишься. Таких типов надо осаживать сразу. Придется преодолеть еще одно препятствие на пути к Веронике Родрик.
    
Сделав над собой усилие, он посмотрел прямо в глаза человеку в замшевых туфлях.
    
— Ладно, — сказал он успокоительно, — мы поедем к вам и поговорим как следует, и станем добрыми друзьями, и обменяемся фотографиями, и расскажем друг другу, что нам снится по ночам, и, когда вы уедете на каникулы, вы мне оставите ключ, и я буду приходить каждый день и кормить вашу канарейку, но ближайшие десять минут у меня заняты, так что уберите вашу мерзкую лапу с моего плеча, если хотите сохранить в целости зубы!
    
Человек в серых замшевых туфлях отпустил его руку и сказал:
    
— По крайней мере дайте мне номер вашего телефона.
    
Не задумываясь, Чарлз сказал номер. Это был номер прачечной, куда он сдавал белье. Человек в замшевых туфлях записал его в маленькую книжечку, на отдельной страничке.
    
Теперь между Чарлзом и девушкой были только клубы табачного дыма. Вот он уже пододвинул к ней стул, и они заговорили. И ни следа смущения или робости, никаких тормозов. Все казалось наконец таким простым и естественным.
    
— Здравствуйте, — сказал он.
    
— Здравствуйте, — ответила она.
    
— А когда вас можно застать по этому номеру: днем или только по вечерам? — спросил человек в серых замшевых туфлях, от которого Чарлз никак не мог отвязаться.
    
Чарлз встал и обратился к Веронике с чопорным полупоклоном:
    
— Прошу извинения, но я должен вывести этого джентльмена и спустить его с лестницы.
    
— Пожалуйста, — серьезно ответила она.
    
— Я позвоню вам как-нибудь в субботу, — сказал человек в серых замшевых туфлях и ретировался.
    
Чарлз опять подсел к ней. Они снова заговорили, и снова, несмотря на перерыв, все казалось так просто и естественно. Времени у них было в обрез — через несколько минут мистер Блирни кончит рассказывать и непременно явится дразнить их, и на этот раз не без основания. Хватит прятаться в кусты.
    
— Хватит прятаться в кусты, — сказал он громко.
    
— А что, собственно, это значит?
    
— То самое! — Он посмотрел на нее. — Рано или поздно я должен был сознаться, вот и сознаюсь… Когда мы с вами встретились в «Гранд-отеле» в Стотуэлле, это не было случайностью. Я часто приходил в ту самую комнату, с тех пор как впервые вас там увидел. Я не знал, что даст мне, если я вас увижу снова, но я… я все-таки приходил.
    
Она опустила голову и с минуту помолчала, потом спросила:
    
— А почему вы рано или поздно должны были сознаться в этом?
    
— Потому что я вас люблю, — сказал он.
    
— Как ты себя чувствуешь, Вероника? Ты что-то притихла: может быть, принести тебе чего-нибудь выпить? — сказал Бернард Родрик, подходя к ним.
    
Мистер Блирни кончил рассказывать, и окружавшие его начали разбредаться.
    
— Нет, спасибо, дядя. Мистер Ламли очень внимателен ко мне.
    
Она улыбнулась чуть напряженно, но довольно спокойно. Только рука ее, державшая сигарету, должно быть, слегка дрогнула, потому что дымок заколебался.
    
— Ну, я тоже посижу с тобой, поболтаем, — мирно сказал мистер Родрик и опустился в кресло по другую сторону. — Эта вечеринка начинает мне надоедать. Так много шуму. Вы правильно сделали, что уединились, — тут он слегка улыбнулся, — в этот тихий уголок.
    
Чарлза так и подмывало двинуть его в живот.
    
Последовало короткое молчание. Вероника сидела не шевелясь, и полный бокал стоял рядом с ней. Она вся была словно выточена рукой какого-то старинного мастера — искусно, любовно — из цельного куска слоновой кости.
    
К ним подошел мистер Блирни в сопровождении большелицего человека.
    
— Хелло, друзья, — кричал он. — Всем довольны? Выпивки хватает? Послушай, Бернард, Джимми жаждет, чтобы ты рассказал Элси о том, как вы с Алфи Бинером проводили время в Рио. Она еще не слышала этой истории. Элси, милуша, идите к нам! Джимми только что открыл мне, что вы никогда не слыхали о том, как Бернард проводил время в Рио с Алфи Бинером. Как можно не знать этого! Алфи Бинер, да. А я-то был уверен, что все на свете знают эту историю!
    
— А это забавно? — медленно произнесла Элси, притом без всякого энтузиазма. Она уже достигла той степени опьянения, когда ей трудно было следить за сколько-нибудь связным рассказом, и она прикидывала, стоит ли ей делать это усилие.
    
— Нет, не думаю, чтобы это было забавно, — сказал Бернард Родрик с категоричностью, которая как будто не вызывалась обстоятельствами. Он, казалось, твердо решил не поддаваться уговорам. Но ничто уже не могло выбить мистера Блирни из седла.
    
— Не забавно! — возмущенно завопил он. — Да ты в уме, Бернард? Скольких моих друзей ты буквально довел до колик своей историей! Ты забыл, как в тот раз, когда с нами был Питер Филип, он поспорил со мной, что не засмеется, и держался до самого места, когда, помнишь, вошла старуха и говорит (черт возьми, нельзя портить тебе весь эффект, но помнишь, как ты имитировал старуху, как она вошла и спрашивает): «Кофе джентльмены будут пить здесь или под дождем на улице?» Ну, помнишь? — и как Пит чуть не лопнул со смеху.
    
— Ну, конечно, это очень забавная история, — сказал большелицый. — Элси непременно нужно ее послушать.
    
— А с какой стати они собирались пить кофе под дождем? — угрюмо спросила Элси, начиная этим свои усилия понять, в чем дело.
    
— Да нет, это только маленькая деталь, — ревел мистер Блирни. — Вовсе они и не собирались и, во всяком случае, не в этом дело… Бернард, тебе надо непременно рассказать ей, идем!
    
Хохоча, они обступили мистера Родрика, а к ним тут же присоединились другие охотники послушать еще раз историю о старухе и увлекли мистера Родрика на середину комнаты.
    
Чарлз встал, освобождая свой стул для Элси. Она была в таком состоянии, что едва ли вынесла бы двойную нагрузку: устоять на ногах и выслушать еще одну историю. Она с такой поспешностью плюхнулась на стул, что едва не подмяла Чарлза, но ему все-таки удалось увернуться. Оглянувшись, он увидел, что Вероника тоже незаметно ускользнула и находилась сейчас на другом конце комнаты, рассеянно разглядывая тарелку маслин. Он подошел к ней.
    
— Вам нравится эта компания? — спросила она, внезапно полуобернувшись к нему.
    
— А я об этом не думал, — ответил он. — Я пришел только из-за вас.
    
Она промолчала, и Чарлза стало покидать недавно возникшее в нем чувство непринужденности и решимости. Он всячески старался держать себя в руках, зная, что если он соскользнет, то покатится вниз до самой трясины безмолвного идиотизма.
    
— Могу я называть вас Вероникой? — выпалил он первое, что пришло ему в голову.
    
На этот раз она широко улыбнулась с неподдельной приветливостью. По-видимому, это было для нее самое крайнее проявление веселости. Он не мог представить себе ее хохочущей до упаду.
    
— Как это мило: заявить, что любите меня, а потом спрашивать, можно ли называть меня Вероникой… именно в таком порядке!
    
— А что же тут смешного? В таком порядке это и случилось. Я любил вас, не зная вашего имени.
    
— Всех моих имен, — сказала она. — У меня их три.
    
Он опять почувствовал, что скользит. И опять поддался своей старой злосчастной привычке выпаливать первое, что взбредет на ум.
    
— А вам эта компания нравится? — спросил он.
    
Она с неожиданной злостью мотнула головой.
    
— Ненавижу. Ненавижу все эти вечеринки мистера Блирни, да и мой дядя тоже. Но он дорожит им из каких-то деловых соображений.
    
Чарлз попробовал представить себе, какие деловые связи могли быть у солидного промышленника мистера Родрика с мистером Блирни и его развлекательной антрепризой. Представить себе он ничего не смог, но инстинктивно чувствовал, что тут дело нечисто. Он заставил себя вернуться к прерванной нити.
    
— Так зачем же вы пришли сюда? — услышал он вдруг собственный вопрос и ужаснулся своей дурости.
    
Вместо ответа она посмотрела ему прямо в глаза, в третий или четвертый раз с первой встречи, но на этот раз с неописуемым робким призывом, с застенчивой теплотой, которая в одно мгновение сказала ему больше того, на что он мог надеяться.
    
«Я пришла, чтобы увидеть вас», — сказали глаза. На секунду все словно покачнулось в неустойчивом равновесии. Он был в двух шагах от нее, и какая-то неодолимая сила обрушилась на него и готова была либо швырнуть его вперед, чтобы обнять Веронику, либо повалить его назад на ковер в беспамятстве. Он ухватился за край стола.
    
— Послушайте, ну, пожалуйста, выслушайте меня. — Голос его звучал хрипло и отрывисто. — Я только что сказал вам, что люблю вас, я вовсе не собирался делать это так, ну, так грубо, что ли, но все обернулось так… так странно, что…
    
Он приостановился, пытаясь взять себя в руки.
    
— Вы и представить себе не можете, как все это было странно и невероятно! Я был мойщиком окон, когда впервые увидел вас, а потом, увидев вас, сразу понял, что мне нужно рвать, рвать со всем этим…
    
Что он говорит? Час от часу не легче, ужасная ассоциация с рвотой в только что сказанных словах так и резанула его ухо.
    
— Я что-то путаю, — сказал он. — Но вы понимаете, я был мойщиком окон.
    
— Что это еще за анекдот про мойщика окон? — прокричал большелицый, подходя к ним и уловив только последние его слова. — Так вот зачем вы увлекаете молодую леди в самый дальний угол! Вот какие истории вы ей рассказываете! — Он хохотал, очень довольный собой.
    
— Прошу, уйдите, бога ради, — резко оборвал его Чарлз, глядя на него, как затравленный зверь.
    
— Ну нет. Вы должны и меня посвятить в эти истории, — хихикал большелицый, показывая все свои тридцать два зуба. — Я сам люблю истории про мойщиков окон.
    
Вероника Родрик отошла в сторону, не обнаруживая ни раздражения, ни гнева. Просто отошла. Чарлз стоял неподвижно, лицо его мертвенно побледнело.
    
— Молодая леди чем-то расстроена? — спросил большелицый тоном сочувственного изумления.
    
— Да, это вы расстроили ее, дубовая вы башка, и меня расстроили тоже, — тихо выговорил Чарлз.
    
По непонятной причине большелицый вовсе не обиделся на «дубовую башку». Но зато он избрал самое худшее, с точки зрения Чарлза. Он стал громогласно оправдывать свое поведение.
    
— Помилуйте, — лопотал он. — Я просто веду себя общительно, как и полагается на вечеринках, и, услышав, что вы рассказываете ей анекдот о мойщике окон…
    
— Молчите, да замолчите же, — угрожающе прошипел Чарлз.
    
— …и как большой охотник до анекдотов, — блеял большелицый, — я, конечно, не удержался и попросил принять и меня в компанию, как каждый поступил бы на моем месте…
    
Вокруг них начинали собираться остальные гости.
    
— Я не знал, что прерываю… э… так сказать, прерываю…
    
— Прерываете что? — мягко спросил Бернард Родрик.
    
— Ну, собственно, не прерываю, — мялся большелицый. — Просто, ну, я просто не знал, что дело обстоит так…
    
— Вы не знали, что дело обстоит как? — снова мягко осадил его Бернард Родрик.
    
— Послушайте, — в отчаянии вмешался Чарлз. — Этот джентльмен просто не понял, в чем дело. Я рассказывал мисс Родрик о своих прежних профессиях и упомянул, что в том числе был одно время мойщиком окон, а этот джентльмен…
    
— Мойщик окон, нет, вы подумайте! — воскликнула Элси, которой после стольких трудов нужна была встряска. — Ну, конечно, я знаю, зачем вы им стали. Расскажите же нам свои наблюдения.
    
— Ручаюсь, он именно это и рассказывал ей, — в полном восторге прохрипел мистер Блирни. — Не мудрено, что он не хотел, чтобы его прерывали! — Слова эти потонули в раскатах общего хохота.
    
Чарлз, почти не помня себя, растерянно озирался вокруг. На глаза у него навертывались слезы ярости и унижения. К тому же он понимал, что окончательно восстановил против себя ее дядю, потому что Бернард Родрик был явно раздосадован. Теперь она, конечно, не пожелает его видеть никогда.
    
— Кажется, мне пора уходить, — холодно произнес он.
    
Он протиснулся сквозь строй гостей и вышел. В передней он стал разыскивать свое пальто. Скорей бы, скорей бы отсюда и навсегда! Жизнь его кончена.
    
Он яростно перерывал ворох одежды, но никак не находил своего пальто. Взбешенный, он распахнул дверь в маленькую комнату, сообщавшуюся с гостиной. Он искал слугу, принявшего у него пальто. Слуги там не было. Но на спинке стула висело его пальто, а рядом стояла Вероника. Она, очевидно, проскользнула сюда через дверь, выходившую в гостиную.
    
— Простите! Простите! — забормотал он, но, прежде чем он успел выбежать, она протянула ему пальто, кинув тихо и скороговоркой:
    
— Заходите за мной в четверг, и мы проведем где-нибудь вечер. Дяди не будет дома.
    
Чарлз стоял как вкопанный, вцепившись в пальто, но ее уже не было. Пока он соображал, что ему делать, в комнатку ввалились искавшие его мистер Блирни, Элси, большелицый и еще кто-то из гостей.
    
— Ну, приятель, так нельзя! — гремел мистер Блирни. — Черт побери! Веселье еще только начинается!
    
— Очень жаль, — сказал Чарлз, стараясь быть как можно вежливее. — Мне очень не хочется уходить, но надо на работу. У меня ночная смена.
    
— Это похоже на ночной грабеж, — серьезно разъяснила Элси.
    
— Нет, что вы, крошка, просто он собирается помыть несколько окон, — не унимался большелицый. — Он находит более выгодным мыть их по ночам. Ему платят за то, чтобы он не заглядывал в них ночью.
    
Новый взрыв хохота. Чарлз вежливо раскланялся и вышел на лестницу, хлопнув дверью.
    
Спускаясь в лифте, он старался припомнить, где ее руки дотрагивались до его пальто, и касался этих мест своими руками. Но только он не был уверен — те ли это места.
    
    
Бандер каждый раз улыбался, вручая Чарлзу его двадцать пять фунтов. Именно эта улыбка вызывала у Чарлза острую неприязнь и отвращение. Бандер как-то по-особому топорщил усы и обнажал длинные белые зубы, придававшие ему сходство с каким-то зверем. И действительно, они походили на собачьи клыки.
    
Но не столько зубы, как глаза ужасали Чарлза: случалось, он не в силах был даже протянуть руку за деньгами. Белки у Бандера были красноватые, и не от разгульной жизни, потому что, как у настоящего гуляки, это у него ничем внешне не проявлялось, а лишь оттого, что он подолгу водил открытую машину без защитных очков. Слегка выпуклые, они напоминали Чарлзу глаза Джун Вибер. И, что хуже всего, они смотрели ему прямо в зрачки, и он видел в них пугающее выражение сообщника. «Мы друг друга знаем, и мы два сапога пара», — говорили они так же ясно, как два вечера назад глаза Вероники сулили ему надежду. И два этих взгляда вытесняли друг друга. Бандер — наркотики, Вероника — счастье. Любовь, пакетики в ватерклозете, огромные черные глаза, собачьи клыки, мне-джину-с-сиропом-пожалуйста, а-ну-выпейте-приятель, полегче-с-тормозами, чтобы-за-вами-кто-нибудь-приглядывал-не-так-ли-Бернард?
    
— Что, нездоровится, старина?
    
Усилием воли Чарлз овладел собой.
    
— Да, что-то голова закружилась. — Он протянул руку и, принужденно улыбаясь, взял деньги. — От этого лекарства все пройдет.
    
— Это, должно быть, глаза, старина. У меня тоже так бывает после дальнего рейса.
    
— Да, должно быть, это глаза.
    
— Не мешало бы отдохнуть, старина. Ну, всего.
    
— Всего.
    
Крутясь, люблю я скудно то, что ненавижу.
    
    
Они танцевали, потом сидели за столиком, потом снова танцевали.
    
— Мне лучше не задерживаться после одиннадцати.
    
— Ничего. Я довезу вас за сорок минут.
    
— Как приятно, что у вас своя машина.
    
— Это наемная, но скоро будет и своя. Еще несколько рейсов — и накоплю на машину.
    
— Ваша работа, должно быть, хорошо оплачивается?
    
— Да, хорошо.
    
— А что, она опасна?
    
— Бывает, — сказал он. — Иногда и опасна.
    
— Всегда хорошо оплачивается именно опасная работа.
    
— Да, как будто.
    
Она сжала его руку.
    
— А мне это не нравится, Чарлз.
    
— Что не нравится?
    
— Что вы на опасной работе.
    
— Ну, обо мне не беспокойтесь.
    
Они вернулись за столик.
    
— Я люблю вас, — сказал он. — Это тоже опасно.
    
— Почему опасно?
    
— Вы бы поняли, если бы любили.
    
После обычной для нее короткой паузы она подняла глаза и спросила:
    
— А почему вы думаете, что я не люблю?
    
— Вы бы сказали об этом мне, ведь сказали бы?
    
— Не уверена. Я не обо всем говорю, вы это знаете.
    
— Да, — сказал он. — Вы не обо всем говорите.
    
В десять минут двенадцатого они вышли. Сели в машину. Прежде чем включить мотор, он обернулся и посмотрел на нее. Они были близко от фонаря, его свет, проникая сквозь стекло, бледным пятном выхватывал ее щеку, блестел на ее темных волосах.
    
— А почему вы не обо всем говорите? — спросил он.
    
— Когда-то говорила. Но разучилась, уже очень давно.
    
— А можно мне спросить, что заставило вас разучиться?
    
— Не спрашивайте, — сказала она и вдруг крепко его поцеловала.
    
Весь дрожа, он включил мотор. Они доехали за сорок минут.
    
    
Все шло совсем не так, как он себе представлял. Он мечтал о том, что неожиданно увеличившийся заработок позволит ему добиться положения, которое откроет доступ в круг Родриков. Вот он входит в их общество, посещает их и принимает их у себя, становится привычной фигурой в их обиходе и наконец — тут мечты его теряли определенность, — что же он сделает наконец? Он мог бы рисовать себе, что, уже солидный и достойный жених, он делает предложение, как это сделал бы Тарклз, озабоченный тем, чтобы иметь семейный очаг, к которому он мог бы пригласить своего управляющего на обед или ужин. Но, по правде говоря, он никогда и не думал об этом; он не осмеливался заглядывать так далеко.
    
Вместо этого он столкнулся с фантастическим переплетением удач и зловещих препятствий. Хорошее, конечно, перевешивало плохое; он никогда бы раньше не поверил, что такая девушка, как Вероника, могла почувствовать к нему (опять начинались сомнения) — ну, словом, чувствовать то, что она по отношению к нему чувствовала. По крайней мере она позволяла себе бывать в его обществе (обычно не менее одного раза в неделю) и хотя бы делать вид, что это ей нравится и что она с удовольствием ждет следующей встречи. Однако дело было не только в этом, и он знал, что далеко не только в этом. Но именно тут он бился головой о каменную стену, о пустоту, которая преграждала ему путь. Прежде всего совершенно очевидно, что вместо какого-либо сближения с Бернардом Родриком, наоборот, принимались всяческие предосторожности, чтобы дядя даже не знал об их вечерних свиданиях. Вероника никогда не говорила об этом прямо, но это было ясно с самого начала. Она редко разрешала ему заезжать за ней, разве что в тех случаях, когда Родрик был в отъезде. Но и тогда он должен был только звонить у двери, и она тотчас же появлялась, уже готовая к прогулке, — войти в дом его никогда не приглашали. Чаще же она встречала его в заранее условленном месте, и опять-таки он отметил, что это никогда не была Дубовая гостиная, излюбленное место ее дяди.
    
Временами он не обращал на это внимания, сознавая нелепость мыслей о будущем, когда она с ним в настоящем, и с изумлением обнаруживал, что он вполне счастлив и так, без того, что Фроулиш называл «позабавиться». Изумление его было тем более неожиданным, что он никогда не считал себя склонным ко всяким романтическим иллюзиям: он отлично сознавал, так же, как любой юноша, что лежит в основе разделения человечества на два пола. И тем не менее шли недели, весна сменила зиму и обещала впереди лето, а ему достаточно было быть с ней, слушать ее голос и смотреть в ее черные глаза.
    
Но иногда в фокус его сознания попадало ощущение зыбкой неуверенности, и тогда все бремя огромной вины обрушивалось на него. Он выбросил на свалку все человечное, он обманул доверие, оказанное ему другими, и за свои тридцать сребреников купил… Но что он купил?
    
    
Однажды вечером, засидевшись за стаканом пива в баре рядом с конторой «Экспорт экспресс» и мрачно раздумывая о том, что его ждет, Чарлз был внезапно возвращен к действительности голосом, резко пролаявшим ему в самое ухо:
    
— Что я вижу? Да это Ламли!
    
Еще прежде, чем мускулы шеи сжались и повернули голову в сторону нового нарушителя спокойствия, мозг Чарлза уже узнал, чей это голос. В нем было то знакомое, что свойственно лишь голосам, звучавшим рядом с вами в годы вашего формирования.
    
— Хэлло, Догсон, — сказал он. — По-прежнему лакаешь из чернильницы?
    
Гарри Догсон захохотал. Лет десять назад, когда они оба учились в школе под тяжкой ферулой Скродда, кто-то пустил шутку, в которой фигурировал Догсон и какая-то чернильница. В чем была суть, все скоро забыли, соль шутки растворилась, но осталась привычка в присутствии Догсона упоминать о чернильнице и заливаться хохотом. Добродушный парень принимал это как знак своей популярности и охотно служил мишенью для этих шуток.
    
— Нет, теперь пью из стакана, — осклабился он. — А ты? Что же это у тебя пусто?
    
Заказали еще по одному, раскурили по сигарете, разговорились. Оказалось, что Догсон служит репортером в местной вечерней газете. Без сомнения, это весьма влиятельный орган, но он, конечно, мечтал попасть на Флит-стрит.[8]
    
— Только одним способом можно добраться до верхушки, — объяснял он, и его толстощекое лицо светилось фанатичной преданностью своей навязчивой идее. — И способ этот сенсация. То, что действительно приковывает взгляд читателя. Ну, например, серия статей о каком-нибудь сногсшибательном происшествии. То, что заставляет говорить о себе всю нацию…
    
Было что-то обезоруживающе подкупающее в бескорыстном рвении, с которым Догсон поклонялся могуществу бульварной прессы. Он стремился приобщиться к ее культу в самых его низменных проявлениях. Чарлз смотрел на него, на его потрепанную спортивную куртку с кожаным кантом, на его обкусанные ногти, на его жеваный галстук и замусоленную панамку и мысленно отмечал: вот она жизнь ради идеала!
    
— По правде говоря, у меня наклевывается одна такая серия, только бы раздобыть материал, — признался Догсон. — Я уговорил нашего редактора отдела информации дать мне местечко, конечно, если у меня получится, и опубликовать всю серию за моей подписью. Вот что может сразу меня выдвинуть.
    
— А о чем? — спросил Чарлз просто так, из любопытства.
    
— О чем? — откликнулся Догсон. Он всегда был легко возбудим, и сейчас ясно было, что температура у него подскочила при одной мысли о вынашиваемой им идее. — О чем? Самые мерзкие махинации в сегодняшней Британии! Тень, нависшая над нашим юношеством! Гнусные подонки подрывают основы нашего общества!
    
Чарлз посмотрел на него — не шутит ли он? Такой водопад газетных заголовков мог означать неожиданный для него дар самопародии. Но Догсон говорил всерьез. Отравленный воздух, которым он дышал изо дня в день, лишил его даже той ничтожной доли критического чутья, которой наградила его природа. Его профессиональное будущее представлялось действительно блестящим.
    
— Наркотики, — сказал Догсон, опускаясь на землю. — Тайная торговля наркотиками. Правда, об этом уже писали. «Парад Порока» — целая серия в «Кличе» — и еще три статьи в «Кашалоте» с цветными вкладками.
    
Человеческое несчастье и безумие были для них предметом торговли! А для него? Как низко ни упал Догсон, сам он пал еще ниже.
    
— Но, по-моему, — продолжал Догсон, воодушевленный своей темой, — можно написать еще одну серию под особым углом. Сосредоточив внимание на одном аспекте.
    
Чарлз почувствовал, как нестерпимо пересохло у него во рту и в гортани. Он отхлебнул пива. Но едва он сделал глоток, как гортань опять пересохла. Он закурил новую сигарету.
    
— А в каком аспекте? — спросил он.
    
— Ну, — сказал Догсон, — я во всем этом разобрался, и мне кажется, что слишком много внимания уделяют распространению наркотиков внутри страны — по всяким, знаешь ли, джаз-клубам и прочее. Конечно, тут можно состряпать кричащую статью: с фотографиями наркоманов под действием наркотиков, с внутренней обстановкой таких клубов и прочее. Но мне кажется, что недооценивают другой аспект, который труднее поддается обнаружению, но в котором, по-моему, и заложены шансы.
    
— Шансы на что?
    
— А на то, чтобы раскопать все это, добыть факты и преподнести их всей стране! — воскликнул Догсон. — Ты послушай, что я имею в виду. Это момент проникновения зелья через границу. Вот она, моя мишень.
    
— Да, но видишь ли, — Чарлз говорил с большим усилием, — обо всем этом заботятся таможенные власти и портовая полиция. Они, конечно, разбираются во всех уловках. Но у них ты, конечно, ничего не выудишь.
    
— А-а, таможня! Полиция! — презрительно фыркнул Догсон. — Подумаешь, много они знают. Во всяком случае, я пойду не к ним. Я буду действовать самостоятельно. Я уже кое-что придумал. Но придется заниматься этим в свободное время — ведь этот скряга Ричардс не дает мне ни фунта на расходы. Но все равно. Я не отступлюсь!
    
Он помолчал, потом внимательно посмотрел на Чарлза. Очевидно, ему что-то пришло в голову.
    
— Послушай, Ламли, — сказал он. — Насколько я понял, ты можешь мне помочь. Ты говоришь, что перегоняешь машины на экспорт. Значит, ты должен бывать во многих портах страны.
    
Чарлз молчал. В первые минуты их разговора он действительно сказал, где работает, и теперь хотел бы проглотить эти слова вместе с языком. Но как мог он предположить, что затеял этот маньяк? Он с тревогой ожидал какого-нибудь сумасбродного предложения. Сердце у него отчаянно билось.
    
— Ты послушай, — снова начал Догсон. — У меня, понимаешь, нет никакой официальной поддержки. Я предоставлен самому себе и не смогу проникнуть в порт, где разгружают суда. Напрасно было бы убеждать тамошние власти, что, как всякий член общества, я имен право проследить, нет ли контрабандного провоза вредоносных наркотиков.
    
— К тому же, — жестко добавил Чарлз, — ты вовсе не член общества. Ты просто газетная ищейка и вынюхиваешь след грязной сенсации.
    
— Ну, конечно, от тебя только и жди, что оскорблений, — дружелюбно заметил Догсон. — Ты еще в школе всегда по-свински издевался над товарищами. Но, послушай, ты, конечно, понимаешь, к чему я клоню. Тебе же ровно ничего не стоит захватить меня с собой в одну из твоих поездок. Посадишь меня в машину и…
    
— Невозможно, — нервно прервал его Чарлз. — Нам строжайше запрещено брать пассажиров.
    
— Ну что ж, придется мне потратиться на билет, — вздохнул Догсон. — Но там-то мигни мне, когда отправишься в доки и в какой именно, я подойду к воротам, а ты пусти в ход свою магическую палочку и проведи меня.
    
Он, словно фокстерьер, заглядывал в глаза Чарлзу. По-собачьи умолял о дружеской услуге. Чарлз смял сигарету и наклонился к нему.
    
— Слушай, Гарри, — медленно сказал он. — Мне очень жаль, но ты должен выбросить из головы самую мысль об этом. Я не могу провести тебя в доки, я не могу снабжать тебя какой-либо информацией, я не могу обеспечить тебе место на ринге, где развертывается борьба вокруг ввоза наркотиков… Вообще я ничем не могу помочь тебе по части твоих статей. Понял?
    
— Нет, ни черта не понимаю! — воскликнул Догсон. — И почему ты придаешь этому такое значение — вот чего я никак в толк не возьму. Можно подумать, что я прошу тебя рискнуть своей головой, а не оказать маленькую дружескую услугу.
    
«Рискнуть головой». — Эти слова снова перенесли Чарлза в темную подворотню рядом с закусочной Снэка, снова напомнили того лысого, что тыкал ему в нос кастетом. Первый раз сошло. А во второй дождешься, что тебе свернут шею. Потом он увидел тяжелый сапог, топтавший руку с кастетом. Насилие, муки, побои и раны — хватит с него, довольно: он уже был на грани этого мира и не хотел больше приближаться к нему. Если Бандер или кто-нибудь из многочисленных членов его организации заподозрит, что именно он навел на их след тявкающего фокса, Гарри Догсона, это неминуемо приведет к насилию такого размаха, какое трудно себе представить, и он окажется его жертвой. И принесла же нелегкая этого наивного олуха!
    
— Не сердись, Гарри, — сказал он, принуждая себя смягчиться и растянуть рот в улыбке. — Давай прекратим этот разговор. Я долго искал себе работу и не хочу ее терять, не хочу, чтобы про меня говорили, что я допускаю неизвестных людей приглядываться к условиям нашей работы. Я не хочу ничем способствовать твоим планам стать магнатом Флит-стрит. Ты делай свое дело, а я свое.
    
— Делать свое дело? — с горечью повторил Догсон. — Да бог мой! Как раз это я и стараюсь делать. А как же действовать газетчику без личных связей? Ты меня огорчаешь, Ламли, очень огорчаешь!
    
— Дорога на Флит-стрит, — с насмешливой торжественностью произнес Чарлз, — вымощена огорчениями. Я только преподал тебе полезный урок.
    
Догсон допил пиво и ушел. Чарлз сидел, уставившись в стакан. Сердце его сжимало смутное ощущение опасности. Что-то внутри его с гнетущей уверенностью твердило, что пагубные последствия его поведения не могут долгое время оставаться тайной для окружающих и что, когда наступит для них срок прорваться и поразить его, за ним захлопнется еще одна железная дверь.
    
    
Жаркое солнце, впервые проглянувшее в этом году, пробудило птиц, вызвало к жизни насекомых, растения и озарило их своим благословением; только люди, засевшие в конторах, стоявшие у верстаков и станков, пробиравшиеся в забои при свете рудничных ламп, были лишены его живительного сияния. Однако в университете к полудню прекращалась даже видимость работы. Студенты, подобранные из большого числа абитуриентов в силу своего происхождения, особых дарований и способности поддерживать шестисотлетние академические традиции, скинув рубашки, расположились на траве газонов, неуклюже и неумело заигрывая с хихикающими девицами. Кое-кто даже снял ботинки и носки. Солнце отсвечивало на стеклах их очков, а звук голосов, извергавших залпы пошлых шуток на десятке грубоватых провинциальных диалектов, заглушал птичий гомон, звучавший над их головами. Условная красота газонов, кустарников и клумб, подчеркнутая захватывающим дух совершенством серой каменной громады университетского здания, в меру своих сил противостояла, старалась сдержать и смягчить людскую грубость, но терпела поражение перед потрясающим умственным и физическим уродством тех, кто валялся на траве или слонялся взад и вперед, куря папиросы, разбрасывая по шелковистым газонам окурки, обертки, спичечные коробки, обрывки бумаги. То и дело какой-нибудь преподаватель, уже нечувствительный ни к красоте, ни к уродству окружающего, торопливо проходил через сад резким, начальственным шагом дежурного администратора крупного универмага: хотя ничто из выставленных богатств не принадлежит ему, но что-то уделяет ему из собственного великолепия.
    
Чарлз и Вероника сидели в плетеном шезлонге под буковым деревом. Его нижние ветви смыкались над их головами, и зеленая прозрачность молодой свежей листвы полностью соответствовала пылкой чистоте их чувства. Хорошо, что ему пришло в голову привести ее сюда. Когда он в первый раз заехал за ней в собственной машине и они решили при первой же возможности уехать на целый день, Чарлз предоставил выбор места Веронике; и, когда она захотела увидеть его университет, беспокойное чувство овладело им при мысли, что он снова вернется туда, где испытал столько мук, безрассудств и смятения. Он уже готов был объяснить ей, как ненавистно ему и само место, и те люди, стараниями которых он оказался столь удручающе неприспособленным к жизни. Но он подавил в себе это, и теперь все было как нельзя лучше. Машина шла замечательно, день был превосходный — один из не по времени жарких дней конца апреля, — а вот и университет красовался перед глазами, как будто стараясь возместить все то, чего он его лишил. Сад принял гибкую фигурку Вероники в раму такой пышности, что не оставалось желать большего совершенства. И солнце освещало своими жаркими лучами исполнение его чаяний.
    
Они сидели счастливые, примолкшие, как вдруг мимо них шаркающей походкой медленно прошествовала по лужайке высокая сутулая фигура. Это был Локвуд; его чело бороздили морщины, знак того, что сходило у него за мысли. Что-то вскипело в Чарлзе и толкнуло его на необдуманный вызов.
    
— Локвуд, — крикнул он резко и грубо.
    
Нескладно скроенная фигура нерешительно приостановилась, водянистые глаза глядели поверх роговой оправы. Мозг наставника вяло постигал, что это еще за новое беспокойство. Локвуд пожевал губами — ясно было, что он старается вспомнить прежде всего, кто это, а затем принадлежит ли он к числу теперешних воспитанников или из уже выпущенных. Потом он заметил Веронику, и голодное выражение сменило обычную его озабоченность.
    
— Э!.. Э… — тянул Локвуд и сделал длинную паузу.
    
Он снял очки и, вытащив коричневый металлический очешник, положил их туда. Потом засунул футляр в карман, достал еще один такой же. Оттуда он извлек другую пару очков, на этот раз в блестящей металлической оправе. Они так и остались у него в руке. Два маленьких яйцевидных зайчика, отражаясь от их линз, мягко запрыгали по траве у самых сандалет Вероники. Чарлзу показалось, что если один из них попадет и хоть на секунду задержится на ее ноге, то опалит кожу.
    
— Так это вы, Ламли, — сказал наконец Локвуд. — Не видал вас с самого выпуска.
    
— Я вас также, — решительно заявил Чарлз.
    
Тут наступила новая пауза: двое из большой компании юных соискателей ученых степеней развалистой походкой проследовали мимо, и, так как Локвуд стоял шагах в семи от шезлонга, они прошли перед самым носом Чарлза и Вероники, прервав начавшийся разговор. Сделали они это без всякого стеснения или извинений. Один из них рассказывал скользкий анекдот, но ни на йоту не приглушил свой зычный голос: «А когда они стали возражать, — говорил он, — она только заметила: «Что же вы хотите, чтобы я держала это в гостиной?»
    
Когда они отошли, Чарлз сказал:
    
— Ну, само собой, я должен был зарабатывать на жизнь.
    
Он не спешил представлять Веронику: пусть Локвуд подождет этой чести.
    
— Зарабатывать на жизнь? — осторожно переспросил Локвуд. — Ну, это всем нам приходится делать, — прибавил он с намеком на добродушие. — А в какой, э… области, в какой?..
    
— Ну да, зарабатывать, — сказал Чарлз, делая вид, что он хочет быть точным. — Но, конечно, пока я получаю только основной оклад, пока я еще прохожу курс усовершенствования.
    
— Да?
    
— И, конечно, еще некоторое время меня не переведут на полную ставку.
    
— Да? — сказал Локвуд уже несколько нетерпеливо.
    
— Но в несколько месяцев курса не пройдешь!
    
— Какого курса? — раздраженно вскричал ученый муж.
    
Овальные зайчики дернулись, скользнули по икрам Вероники и остановились на подоле ее юбки. Пора было вставать.
    
— Позвольте представить вас, — сказал Чарлз, поднимаясь с шезлонга. — Вероника, это мистер Локвуд, о котором я вам столько рассказывал. А это мисс Родрик.