1 2 3 4 5 6 7 8 
С тех  пор у Мелины не было другого разговора, кроме прожектов и предположений, как бы  устроить театр, от которого можно получать выгоду. Он пытался вовлечь в дело  Филину и Лаэрта, а Вильгельму было предложено ссудить денежек под  поручительство. Нашему другу лишь теперь стало вполне ясно, что не следовало  так долго задерживаться здесь; он отклонил предложение и стал было собираться в  дорогу.    

Между  тем он все больше пленялся обликом и нравом Миньоны. Во всем поведении ее было  что-то своеобычное. Вверх и вниз по лестнице она не ходила, а прыгала; то  вспорхнет на перила, а не успеешь оглянуться, она уже на шкафу и некоторое  время сидит там не шевелясь. Вильгельм подметил также, что с каждым она  здоровается по-разному. Его она с недавних пор приветствовала, сложив руки на  груди крестом. Иногда она целые дни молчала, в другой раз лишь отвечала на  вопросы, и всегда необычно, да так, что не поймешь, шутит она или плохо знает  язык, говоря на ломаном немецком вперемежку с итальянским и французским. В  исполнении своих обязанностей она была неутомима, вставала с рассветом, зато  рано исчезала вечером, спала в каморке на голом полу и упорно отказывалась от  кровати или соломенного тюфяка. Часто Вильгельм заставал ее за умыванием. Да и  одежда на ней была опрятная, хотя вся латаная-перелатаная. Вильгельму рассказали  также, что каждое утро она ходит к ранней обедне; пойдя однажды за ней в  церковь, он увидел, что она стоит в уголке на колепях и, перебирая четки, истово  молится. Его она не заметила, а он, идучи домой, много думал, стараясь понять  это своеобразное существо, но ни до чего определенного не додумался.    

Когда  Мелина снова стал клянчить денег на выкуп пресловутого театрального реквизита,  Вильгельм еще больше укрепился в намерении уехать. Он решил нынче же, благо был  почтовый день, написать своим, давно не имевшим о нем сведений; он и в самом  деле начал письмо к Вернеру и уже порядком продвинулся в описании своих  похождений, причем незаметно для себя многократно отступал от истины, как вдруг  с огорчением увидел на обратной стороне листка несколько стишков, которые  раньше начал списывать из своей записной книжки для мадам Мелина. В сердцах  порвал он листок и отложил повторение своих признаний до следующего почтового  дня.    

     

ГЛАВА СЕДЬМАЯ    

     

Наша  компания снова собралась вместе, и Филина, которая внимательно следила за  каждой лошадью, скакавшей мимо, за каждым проезжавшим экипажем, воскликнула,  оживившись:    

– Наш  педант! Приехал наш милейший педант! А кого же это он привез?    

Она  кричала и кивала в окно, пока повозка не остановилась.    

Оттуда  слез жалкого вида персопаж, которого по серо – бурому сюртуку и поношепным  панталонам можно было счесть за магистра, из тех, что плесневеют по ученым  заведениям; приветствуя Филину, он снял шляпу, обнажив плохо напудренный, но  очень туго завитой парик, а Филина ответила на поклон градом воздушных  поцелуев.    

Как ей  нравилось любить одних мужчип и наслаждаться их любовью, так же не отказывала  она себе в удовольствии бесцеремоннейшим образом поднимать на смех других, которых  в данное время не любила.    

Из-за  шума, который она подняла при встрече со старым приятелем, все позабыли о следовавших  за ним спутниках. Однако Вильгельму показались знакомыми и обе женщины, и вошедший  с ними пожилой мужчина. Вскоре он и в самом деле припомнил, что несколько лет  тому назад не раз видел всех троих среди участников труппы, игравшей в его  родном городе. Дочери с тех пор выросли, но старик почти совсем не изменился.  Обычно он играл добродушных ворчунов, которыми не скудеет немецкий театр, да и  в обыденной жизни они встречаются нередко. Ибо в натуре наших соотечественников  творить добро без лишнего парада, а потому им не приходит в голову, что  существует способ облекать хорошие дела в изящную и привлекательную форму, и  они из духа противоречия впадают в ошибку, прибегая к контрасту и сочетая  добродетельнейшие поступки с самой что ни на есть хмурой миной.    

Подобные  роли паш актер играл очень хорошо, играл исключительно их и притом столько раз,  что и в обыденной жизни усвоил такое же поведение.    

Вильгельм  разволновался, едва лишь узнал его, и тотчас же вспомнил, как часто видел этого  человека рядом со своей возлюбленной Марианой; ему еще слышался сварливый голос  старого ворчуна и ласковые увещевания, которыми она во мпогих ролях давала  отпор его грубым выходкам.    

На  первый нетерпеливый вопрос к вновь прибывшим, можно ли где-нибудь устроиться,  был, увы, получен отрицательный ответ с пояснением, что в какой труппе ни  спросить, нигде вакансий нет, и мало того, некоторые еще беспокоятся, что из-за  предстоящей войны даже те труппы, что есть, неминуемо распадутся. Сварливый  старец с дочками из каприза и любви к перемене мест отказался от превосходного  ангажемента и, встретив дорогой педанта, вместе с ним нашел карету, чтобы  добраться сюда, а тут, оказывается, тоже не знают, как быть.    

Пока  остальные живо обсуждали свое положение, Вильгельм сидел, задумавшись. Ему хотелось  наедине поговорить со стариком, – он мечтал и страшился услышать  что-нибудь о Мариане и пребывал в жестоком смятении.    

Его не  могли оторвать от дум заигрывания вновь прибывших дам; но вспыхнувшая перебранка  заставила его прислушаться. Выяснилось, что Фридрих, белокурый мальчуган,  который прислуживал Филине, на сей раз решительно не пожелал накрывать на стол  и сервировать кушанья.    

– Я  обязывался услужать вам, – кричал он, – а не быть на побегушках у  всех на свете.    

Они  ожесточенно заспорили. Филина требовала, чтобы он исполнял свои обязанности, он  же наотрез отказывался; тогда она, не долго думая, заявила, чтобы он убирался,  куда ему заблагорассудится.    

– Вы  думаете, я не могу без вас прожить? – выкрикнул он, упрямо повернулся,  вышел и, связав свой узелок, выбежал вон из дома.    

– Ступай,  Миньона, – приказала Филина, – добудь что нам надобно! Позови слугу и  помоги подавать на стол.    

Миньона  подошла к Вильгельму и, по своему обычаю, лаконически спросила:    

‹- Это  нужно? Это можно?    

– Делай,  Дитя мое, что велит тебе мамзель, – отвечал Вильгельм.    

Девочка  все приготовила и целый вечер исправнейшим образом прислуживала гостям.    

После  ужина Вильгельм постарался увести старика одного на прогулку; после расспросов  о том, как ему жилось последнее время, разговор перешел на прежнюю труппу, и  Вильгельм отваягился наконец спросить о Мариане.    

– Не  говорите мне об этой мерзкой твари, – вскричал старик, – я дал зарок  не вспоминать о ней.    

Вильгельма  напутала такая вспышка, однако еще больше растерялся он, когда старик начал  поносить ее распущенность и развращенность. Как был бы он рад пресечь этот  разговор; но теперь ему поневоле пришлось выслушивать громогласные излияния  старого чудака.    

– Мне  стыдно былой к ней привязанности, – продолжал тот. Но знали бы вы ее  поближе, то, конечно, оправдали бы меня. Она была так мила, так проста и добра,  так приветлива! Словом, во всех отношениях приятна. Никогда бы я не подумал,  что наглость и неблагодарность – главные свойства ее натуры.    

Вильгельм  уже собрался с духом, готовясь услышать о ней наихудшее, но вдруг с удивлением  заметил, как смягчился голос старика, – речь его стала прерывистой и  совсем оборвалась, когда он достал из кармана носовой платок, чтобы утереть  слезы.    

– Что  с вами? – воскликнул Вильгельм. – Что дало столь внезапный и крутой  поворот вашим чувствованиям? Ничего не скрывайте от меня, в судьбе этой девушки  я принимаю больше участия, нежели вы полагаете; так откройте же мне все.    

– Мне  почти нечего рассказывать, – ответствовал старик, вновь переходя на  обычный строгий и досадливый тон. – В жизни не прощу ей всего, что мне  пришлось из-за нее вытерпеть. Она всегда доверчиво относилась ко мне, –  продолжал он, – я же любил ее, как родную дочь, и еще при жизни жены решил  взять к себе, вырвав ее из рук старухи, наставления которой не сулили ей добра.  Но жена умерла, и план мой рухнул.    

К концу  пребывания в вашем родном городе, – а тому без малого три года, – я  подметил, что она загрустила, а на мои вопросы только отмалчивалась. Наконец мы  собрались в путь. Она поместилась в одной со мною карете, и тут я заметил, да и  сама она призналась, что ждет ребенка и очень боится, как бы наш директор не  выгнал ее. Вскорости он тоже обнаружил это и тотчас расторг с ней контракт, все  равно истекавший через полтора месяца; заплатил, сколько ей причиталось, и, не  слушая никаких резонов, бросил ее на дрянном постоялом дворе ближайшего городишка.    

– Черт  бы побрал всех гулящих девок! – сердито выкрикнул старик»- А эту особливо.  Сколько она мне в жизни отравила часов! К чему рассказывать, какое участие я  принимал в ней, что делал для нее, как болел за нее душой и даже па расстоянии  о ней заботился. Лучше кинуть свои деньги в воду, лучше убивать время на  дрессировку шелудивых псов, чем отдать* хоть каплю внимания подобной твари. Как  было дальше? Сперва я получал благодарственные письма и весточки из мест ее  пребывания, а затем ни слова, ни даже благодарности за деньги, которые я послал  к ее разрешению. Да уж, притворство и ветреность как нельзя удачнее сочетаются  в женщинах, чтобы уготовить им легкую жизнь, а честным малым – много горьких  минут!    

 ГЛАВА ВОСЬМАЯ    

     

Нетрудно  представить себе, в каком состоянии духа возвращался домой Вильгельм после этой  беседы. Вскрылись все старые раны, и вновь ожило сознание, что она не так уж  была недостойна его любви. Расположение к ней старика, похвалы, которые помимо  воли прорывались у него, воскресили перед нашим другом все ее очарование; даже  в явных обвинениях вспыльчивого актера не было ничего такого, что могло бы ее  опорочить в глазах Вильгельма. Ведь он сам признавал себя соучастником ее  прегрешений, а за молчание, казалось ему, нельзя было ее порицать; наоборот,  оно натолкнуло его на грустные думы, он представил себе, как она роженицей и  молодой матерью без поддержки скитается по свету, скитается, должно быть, с  кровным его детищем, и от Этих мыслей у него щемило сердце.    

Миньона  его дожидалась и посветила ему на лестнице. Поставив свечу, она попросила дозволения  развлечь его нынче вечером одним из своих акробатических фокусов. Он предпочел  бы уклониться, тем более что не знал, чего ему ждать. Но отказать такой доброй  душе никак не мог. Немного погодя она появилась вновь. Под мышкой у нее был  ковер, который она расстелила на полу. Вильгельм ей не препятствовал. Вслед за  тем она принесла четыре свечи и поставила по свече на каждый угол ковра. Когда  она вслед за этим принесла корзиночку с яйцами, намерение ее стало яснее.  Искусно отмеряя шаги, она принялась ходить взад-вперед по ковру и раскладывать  яйца на определенном расстоянии, потом позвала гостиничного слугу, умевшего  играть на скрипке. Он встал со своим инструментом в углу; Миньона завязала себе  глаза, подала знак и, словно заведенный механизм, начала двигаться под музыку,  подчеркивая кастаньетами такт и напев.    

Ловко,  легко, быстро и четко выполняла она танцевальные па. Так смело и решительно  вонзалась носком между яйцами и рядом с ними, что казалось, вот-вот она либо  раздавит одно, либо в стремительном повороте отшвырнет другое. Но нет! Она не  задела ни одного, хотя проскальзывала сквозь ряды то мелким, то крупным шагом,  а то и прыжками, под конец же почти что ползком.    

Безостановочно,  как часы, совершала она свой путь, и странная музыка всякий раз наново  подхлестывала все возобновляющийся и набирающий размах танец. Вильгельм был  заворожен странным зрелищем; он позабыл свои заботы, следя за каждым движением  милого сердцу создания, и только изумлялся, насколько полно выражался в этом  танце харак* тер девочки.    

Она была  строга, суха, резка, а в плавных позах скорее величава, чем нежна. В эти мгновения  он вновь испытывал к Миньоне то чувство, которое не раз уже являлось у него.  Ему хотелось взамен собственного ребенка заключить в свое сердце это  заброшенное существо и, прижав к груди с отцовской любовью, пробудить в нем  радость жизни.    

Танец  пришел к концу. Миньона осторожно ногами подкатила яйца друг к дружке, собрала  в кучку, ни одного не забыла, ни одного не повредила и сама стала рядом, сняв  повязку с глаз и завершив выступление поклоном.    

Вильгельм  поблагодарил ее за то, что она так превосходно и неожиданно исполнила танец,  который ему хотелось посмотреть. Он приласкал ее, пожалел за то, что она так  посудилась, и обещал ей новое платье, на что она с жаром.    

– Твоего  цвета!    

Это он  тоже обещал, хоть и не знал толком, что она имеет в видув Она сложила яйца,  взяла под мышку ковер, сносила, нет ли у него каких приказаний, и вышмыгнула в  дверь.    

От  скрипача он узнал, что все последнее время она из сил выбивалась, напевая ему  мотив, пока с голоса не научила играть танец, который был знаменитым фанданго.  Она даже предлагала заплатить за труды, но он ничего не взял с нее.    

 ГЛАВА ДЕВЯТАЯ    

     

После  беспокойной ночи, которую друг наш частично провел без сна, частично мучась  кошмарами, когда ему виделась Мариана то в расцвете красоты, то в самом жалком  состоянии: то она держала на руках ребенка, то его отнимали у нее, – не  успело рассвести, как уже явилась Миньона в сопровождении портного. Она  принесла серое сукно и голубую тафту и в своей решительной манере объяснила,  что желает иметь новую курточку и матросские штаны, в каких ходят городские  мальчики, только с голубыми отворотами и лентами.    

Потеряв  Мариану, Вильгельм перестал носить яркие тона. Он пристрастился к серому, к  цвету теней, и лишь голубая подпушка или воротничок того же голубого цвета  несколько оживляли неброский наряд. Миньоне не терпелось носить его цвета, она  торопила портного, который пообещал вскорости сдать работу.    

Упражнения  в танцах и фехтовании, которыми друг наш занимался с Лаэртом, нынче не  ладились, к тому же были прерваны появлением Мелины, который вновь взялся  доказывать, что налицо уже есть небольшая труппа, – значит, вполне можно  ставить целый ряд спектаклей. Он возобновил предложение Вильгельму авансировать  некоторую сумму на первое устройство, от чего тот вновь уклонился.    

Вскоре к  ним со смехом и гомоном ворвались Филина и девушки. Они придумали новую  прогулку – перемена места и обстановки была для них самым желанным  удовольствием. Каждый день обедать в другом месте было вершиной их стремлений.  На сей раз они замыслили путешествие по воде.    

Педант  успел уясе заказать лодку, которая должна была везти их вниз по течению живописной  реки, следуя ее извивам. Филина поторапливала, никто не противился, и вся  компания не мешкая погрузилась на борт.    

– Чем  же мы займемся? – спросила Филина, как только они расселись по скамьям.    

– Проще  всего сымпровизировать спектакль, – предложил Лаэрт. – Пускай каждый  возьмет роль по себе, и посмотрим, что у нас получится.    

– Превосходно! –  одобрил Вильгельм. – Ведь в такой компании, где никто не притворяется, где  каждый следует лишь своим наклонностям, дружество и довольство очень непрочны,  а там, где царит притворство, их и вовсе не бывает. Посему удачнейшая затея –  допустить притворство заранее, а затем под маской позволить себе быть  откровенным сколько вздумается.    

– Да, –  подхватил Лаэрт, – недаром так приятно годиться с женщинами, ведь они-то  никогда не обнаруживают истинной своей натуры.    

– Зто  потому, что они менее самонадеянны, нежели мужчины, – вмешалась мадам Мелина, –  те считают себя неотразимыми в том виде, в каком сотворила их природа.    

Тем  временем лодка плыла между приятными глазу рощами и холмами, садами и виноградниками,  и молодые женщины не уставали восторгаться ландшафтом. Особенно усердствовала мадам  Мелина; она даже принялась с пафосом декламировать недурные стихи в  описательном роде, где изображалась сходная картина природы; однако Филина  прервала ее и предложила издать такой закон, чтобы никто не смел упоминать о  неодушевленных предметах; зато она горячо поддержала затею с импровизированным  спектаклем. Ворчливому старику она назначила быть отставным офицером, Лаэрту –  безработным учителем фехтования, педанту – евреем; сама она пожелала сыграть  тирольку, остальным же предоставила самим выбирать себе роли. Изображать им  надлежало общество незнакомых между собой людей, только-только собравшихся на  торговом корабле.    

Филина  сразу же начала разыгрывать сцену с евреем, вызвав всеобщий смех.    

Не  успели они проехать совсем немного, как лодочник tietBOBM судно, чтобы с разрешения  всей компании взять m борт человека, подававшего знаки с берега.    

– Это  нам как раз и требовалось! – воскликнула Филина. – Среди  путешественников недоставало безбилетного пассажира.    

В лодку  вошел статный мужчина, в котором по одежде и почтенной наружности нетрудно было  признать духовное лицо. Он приветствовал присутствующих, которые поблагодарили  его на свой лад, посвятив в свою забаву. Оп тут же взял на себя роль сельского  священника и, к общему удивлению, провел ее отменнейшим образом, то наставляя,  то потешая остальных побасенками, не боясь показать кос-какие свои слабые  стороны, но не поступаясь собственным досто* инством.    

Меж тем  с каждого, кто хоть однажды выходил из своего образа, брали фант. Филина бережно  собирала их, а главное, грозилась при розыгрыше надавать кучу поцелуев пастору,  хотя тот ни разу не проштрафился, рато Мелина разорился в пух и прах: запонки,  пряжки, словом, все, что было па нем съемного, забрала Филина, потому что он  пытался изображать путешествующего англичанина и никак не мог войти в роль.    

Время  текло наиприятнейшим образом, каждый изощрялся как мог в выдумках и острословии,  и каждый уснащал свою роль занимательными и забавными шутками. Так достигли они  того места, где собирались провести весь день; и на прогулке у Вильгельма  завязался интересный разговор о пастором, как мы будем называть его по причине  наружности и взятой на себя роли.    

– Я  считаю, что такого рода упражнение весьма пользительно среди актеров да и в  кругу друзей и знакомых, – говорил незнакомец. – Это наилучший способ  оторвать человека от себя и окольным путем вновь его к себе вернуть. Следовало  бы ввести в каждой труппе, чтобы там время от времени поупражнялись на такой  манер, да и публика только выиграла бы, если бы каждый месяц ставилась  ненаписанная пьеса, однако и к ней актеры, конечно, должны подготовляться целым  рядом репетиций.    

– Разумеется,  невозможно представить себе импровизированную пьесу как полный экспромт, –  отвечал Вильгельм, – и для нее должен быть задан план, сюжет и деление на  сцены, а уж исполнение надо предоставить актерам.    

– Совершенно  верно, – подтвердил незнакомец, – и что до исполнения, то подобная  пьеса по-настоящему усовершенствуется, едва лишь актеры войдут в роль. Я  подразумеваю не только исполнение в словах, коими мыслящий писатель призван  украсить свой труд, но и в жестах, мимике, возгласах и во всем, что к тому  причитается, короче говоря, ту игру, немую и приглушенную, которая у нас как  будто совсем сходит на нет. Правда, есть еще в Германии актеры, чье тело  выражает их чувства и мысли, у кого молчание, колебание, кивок, легкое  грациозное телодвижение предваряют речь и паузы в диалоге связуются с целым  путем изящной пантомимы; однако упражнение, которое пришло бы на помощь  природной одаренности и научило ее соперничать с писателем, такого рода  упражнение гораздо менее в ходу, чем было бы желательно на радость любителям  театра.    

– Но  разве природная одаренность, альфа и омега всего, не может сама по себе  привести актера и всякого другого художника, да, пожалуй, и человека вообще, к  поставленной перед ним высокой цели? – возразил Вильгельм.    

– Спору  нет, она есть и будет альфой и омегой, началом и концом для художника; но посередине  он вдруг почувствует, что ему чего-то недостает, если образование не сделало  его тем, чем ему прежде всего надлежит быть, притом образование раннее;  пожалуй, тому, кого признали гением, приходится хуже, чем просто одаренному  человеку; ибо гения легко сбить с толку, его неудержимо влечет на ложные пути.    

– Но  ведь гений сам способен спасти себя и залечить причиненные себе увечья, –  заметил Вильгельм.    

– Отнюдь  нет или с большим трудом, – возразил незнакомец, – не верьте, будто  можно преодолеть первые юношеские впечатления. Если человек рос в атмосфере  разумной свободы, в красивой, благородной обстановке, в общении с хорошими  людьми, если наставники учили его тому, что надо знать раньше всего, дабы легче  постигать остальное, и то, чему он научился, никогда не придется переучивать, а  первые его поступки так были направляемы, чтобы впредь ему легче и удобнее было  творить добро, ни от чего не отучаясь, – такой человек, конечно, сделает  свою жизнь чище, полноценней и счастливей, нежели другой, растративший  юношеские силы на бунтарство и заблуждения. Столько у нас говорят и пишут о  воспитании, а что-то мало я вижу людей, которые постигли бы простой, но  глубокий смысл понятая, включающего в себя все остальное, и применили его к  действительности.    

– Это,  пожалуй что, верно, – согласился Вильгельм, – ведь каждый человек от  скудости ума старается воспитать другого по собственному подобию. А посему  счастлив тот, о ком печется судьба, по-своему воспитывая каждого.    

– Судьба  солидный, но не дешевый гувернер, – с улыбкой возразил собеседник, –  я скорее положился бы на разум наставника-человека. Пред мудростью судьбы я  питаю должное благоговение, но у нее может оказаться весьма неловкий  исполнитель в лице случая. Редко бывает, чтобы он верно и точно осуществлял  наказы судьбы.    

– Странную  мысль высказали вы, – заметил Вильгельм.    

– Отнюдь  нет! То, с чем мы сталкиваемся в мире, по большей части оправдывает мое суждение.  Разве не бывает так, что события, которые поначалу представляются очень  значительными, частенько оборачиваются сущей ерундой?    

– Это,  конечно, шутка!    

– Да  ведь то же случается и с отдельными людьми, – продолжал незнакомец. –  Допустим, судьба назначила кому-то стать хорошим актером (почему бы ей, между  прочим, не обеспечивать нас хорошими актерами?), но, как на грех, случай  натолкнул юношу на кукольный театр, где он не успел вовремя уклониться от  участия в явной пошлятине, удовлетворился и даже увлекся заведомым вздором, а  значит, с неверной стороны усвоил юношеские впечатления, которые не  изглаживаются никогда, и мы навсегда сохраняем некую приверженность к ним.    

– Почему  вы упомянули кукольный театр? – спросил огорошенный Вильгельм.    

– Я  взял первый попавшийся пример; если он вам не нравится, возьмем другой.  Допустим, судьба назначила кому-то стать великим художником, а случай пожелал  загнать его юность в грязные лачуги, в хлева и сараи, Яак неужто, по-вашему,  подобный человек когда-нибудь поднимется до чистоты, до благородства и душевной  свободы. Чем живее воспринял он в юности эту грязь и на свой лад облагородил  ее, тем неотвратимее будет она мстить ему в дальнейшей жизни, ибо, стараясь ее  побороть, он тесно сросся с нею. Кто провел ранние годы среди дурных, ничтожных  людей, все равно, даже попав впоследствии в лучшее общество, будет стремиться к  тем, кто в памяти его слился с юношескими, обычно неповторимыми радостями.    

Естественно,  что во время этого разговора остальное общество мало-помалу разбрелось. Первой  свернула в сторону Филина. Но боковой дорожкой все снова вернулись к ним.  Филина предъявила фанты, которые надо было разыграть на разный манер, причем  незнакомец остроумной изобретательностью и непринужденной общительностью  покорил всех, особливо дам, и день прошел наиприятнейшим образом, среди шуток,  песен, поцелуев и шалостей.    

 ГЛАВА ДЕСЯТАЯ    

     

Собравшись  домой, они стали искать своего священника, но он исчез, и найти его нигде не  удалось.    

___  Неучтиво со стороны человека, как будто благовоспитанного, не простившись, покинуть  общество, столь приветливо его принявшее, – заявила мадам Мелина.    

– А  мне все время казалось, что я где-то уже видел этого ^чудака, – сказал  Лаэрт. – Я решил спросить его об этом на прощание.    

– То  же было и со мной, – подхватил Вильгельм. – Я бы не отпустил его, не  настояв, чтобы он рассказал о себе поподробнее. Могу поручиться, что однажды  уже беседовал с ним.    

– Не  ручайтесь, – возразила Филина. – У него только видимость знакомого,  потому что он похож на человека, а не на всякий сброд.    

– Как  так? – возмутился Лаэрт. – Мы что же – на людей не похожи?    

– Я  знаю, что говорю, – настаивала Филина, – если вам это непонятно,  ничего не поделаешь. Недоставало еще, чтобы я объясняла свои слова.    

Подъехали  две кареты. Лаэрта, заказавшего их, похвалили за рачительность. Филина села  рядом с мадам Мелина, Вильгельма посадила напротив, а все прочие разместились  как могли.    

Сам  Лаэрт возвратился в город верхом на лошади Вильгельма, которую тоже привели.    

Не  успела Филина расположиться в карете, как стала надевать приятные песенки и  направила разговор на повести, вторые, по ее словам, с успехом можно переделать  в пьесы. JNbk ловким маневром она мигом привела нашего молодого ДДОга в  отличное расположение духа, и он, черпая из своего богатого запаса образов, не  замедлил составить целый спектакль с действиями, сценами, персонажами и  перипетиями; решено было вставить туда несколько арий и песенок; их тут же и  сочинили, а Филина, входившая во все, сразу же подобрала к ним известные  мелодии и экспромтом спела их.    

Сегодня  она была на редкость в ударе, веселым поддразниванием раззадоривая нашего  друга; ему стало легко на душе, как не бывало уже давно.    

После  того как жестокое открытие оторвало его от Марианы, он оставался верен зароку  не попадаться в ловушку женских объятий, избегать вероломного женского пола,  замкнуть в груди свои муки, увлечения и сладостные желания. Неуклонная верность  зароку втайне будоражила все его существо, и сердце не могло оставаться  безутешным, настойчиво требуя любовного участия. Он ходил как в отроческом  угаре, радостно схватывая взором каждый милый образ, и никогда ранее суждение  его о привлекательных созданиях не бывало столь снисходительным. Увы, нетрудно  предугадать, сколь опасна при таком состоянии была для него задорная девица.    

Дома  застали они комнату Вильгельма вполне готовой к приему, стулья для слушателей  были составлены в кружок, а на середину выдвинут стол, на который предстояло  водрузить пуншевую чашу.    

В ту  пору внове были немецкие рыцарские драмы,[16]  привлекшие внимание и благоволение зрителей. Старый ворчун принес с собой  произведение такого рода, и решено было его прочитать. Все расселись. Вильгельм  завладел рукописью и приступил к чтению.    

Рыцари в  латах, старинные замки, прямодушие, правдивость и честность действующих лиц,  особливо же их независимость встретили дружное одобрение. Чтец старался изо  всех сил, слушатели не помнили себя от восторга. Между вторым и третьим актами  была внесена огромная чаша с пуншем, и так как в самой пьесе очень много пили и  поднимали заздравные чары, то вполне естественно, что присутствующие каждый раз  ставили себя на место героев и пили в свой черед, возглашая здравие  полюбившихся им персонажей.    

Все были  воодушевлены благороднейшими национальными чувствами. Как нравилось этим  немецким актерам согласно их природе предаваться поэтическим восторгам на  родной почве! Их потрясали сводчатые подвалы, полуразрушенные замки, мхи,  дуплистые деревья, а превыше всего ночные сцены в цыганском таборе и тайное  судилище. Каждый актер уже видел себя в шлеме и латах, каждая актриса жаждала,  надев высоченный воротник, явить себя публике истой германкой.    

Каждый  хотел сейчас же присвоить себе имя из пьесы или из немецкой истории, а мадам  Мелина уверяла, что окрестит ожидаемое дитя, сына или дочь, не иначе как  Адельбертом или Мехтильдой.    

К пятому  акту успех стал еще шумнее и громогласнее, а под конец, когда герой избавился  от своего угнетателя и тирана постигла кара, все в приливе восхищения твердили,  что не знавали в жизни более счастливых часов. Мелина, разгоряченный  возлияниями, шумел пуще всех, а после того, как была осушена вторая пуншевая  чаша и близилась полпочь, Лаэрт клялся и божился, что ни один человек не  достоин более пригубить от этих бокалов, и с тем швырнул свой бокал через плечо  на улицу, разбив окно. Остальные последовали его примеру, и, невзирая на вопли  прибежавшего трактирщика, была вдребезги разбита сама пуншевая чаша, дабы после  такого празднества ее не осквернили другим, нечестивым напитком. Не в пример  обеим девушкам, развалившимся на кушетке далеко не в пристойных позах, у Филины  опьянение не сказывалось слишком явно, зато она злорадно подстрекала остальных  к дебоширству. Мадам Мелина декламировала возвышенные вирши, а супруг ее, не  очень учтивый во хмелю, честил неумелое приготовление пунша, утверждал, что  умеет куда удачнее устроить пирушку, и под конец, когда Лаэрт велел ему  замолчать, совсем распоясался и разорался так, что тот, не долго думая, швырнул  ему в голову осколок чаши, чем довел шум до предела.    

Тут  подоспел ночной дозор и потребовал, чтобы его впустили в дом. Вильгельм, разгоряченный  скорее чтением, нежели вином, ибо пил он немного, поспешил с помощью хозяина  умаслить дозорных деньгами и уговорами, а затем Отвел по домам упившихся  гостей. Едва он воротился к себе, сон сморил его, и он в прескверном состоянии  духа, не раздевшись, бросился на кровать. Ни с чем не сравнишь то тягостное  чувство, с каким он на другое утро, открыв глаза, щ^лчвыч взором окинул  вчерашний разгром и безобразие – $6 недобрые следы, что остались от умного,  яркого, благо – мысленного поэтического творения.    

 ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ    

     

По  кратком размышлении он не мешкая вызвал к себе трактирщика и велел записать на  свой счет и убытки и угощение. Тут же он с огорчением узнал, что Лаэрт вчера на  возвратном пути так загнал его лошадь, что она, как говорят, засекается, и  кузнец не обещает выправить ее.    

Зато  кивок Филины, которым она приветствовала его из своего окошка, привел его снова  в веселое расположение духа, и он поспешил в соседнюю лавку купить ей  подарочек, чтобы отблагодарить за ножик, но, надо сознаться, не удержался в  пределах равноценного презента. Он купил ей не только хорошенькие сережки, но  прибавил к ним шляпку, косынку и еще кое-какие мелочи, из тех, что она в первый  день знакомства беспечно расшвыряла у него на глазах.    

Мадам  Мелина, увидевшая, как он преподносил свои дары, постаралась еще до обеда  настоятельнейше предостеречь его против увлечения этой девицей, чем он был  крайне озадачен, ибо считал, что менее всего заслужил такого рода упреки.  Клятвенно заверял он, что, зная образ жизни этой особы, даже не помышлял  волочиться за ней; он, как мог, постарался оправдать свое учтивое и  дружественное обхождение, однако ни в коей мере не убедил мадам Мелина; наоборот,  она надулась больше прежнего, поняв, что лестью, которой она заслужила  некоторое расположение нашего друга, ей не оградить свое завоевание против  натиска более молодой, веселой, от природы щедрее одаренной особы.    

Когда  все собрались к столу, оказалось, что муж ее тоже прескверно настроен; он уже  начал было придираться ко всякой мелочи, но тут вошел хозяин и сообщил, что  явился арфист.    

– Вам,  конечно, понравятся и песни и музыка старика, – уверял трактирщик. –  Всякий охотно послушает его и не преминет наградить монеткой.    

– Гоните  его! – заявил Мелина. – Я нимало не расположен слушать какого-то  шарманщика. Среди нас самих найдутся певцы, которые тоже не прочь  заработать. – С этими словами он злобно покосился на Филину.    

Уловив  его взгляд, она еще пуще его озлила, взяв под защиту неизвестного певца. Оборотясь  к Вильгельму, она сказала:    

– Неужто  мы не станем его слушать? Неужто не попытаемся избавиться от этой несносной  скуки?    

Мелина  попытался ей возразить, и чуть было не разгорелся спор, но Вильгельм приветливо  встретил вошедшего в этот миг человека и кивком подозвал его.    

Облик  неожиданного гостя поверг всех в изумление, а тот успел уже сесть на стул,  прежде чем кто-нибудь собрался с духом задать ему вопрос или вымолвить хоть  слово. Голый адреп его окаймляла узкая кромка седых волос, большие голубые  глаза кротко глядели из-под пушистых седых бровей. От красиво очерченного носа  спускалась длинная седая бв ДОЗД ив закрывая приятного склада губ. И длинное  темно – коричневое одеяние облекало статную фигуру от шеи до самых пят;  поставив перед собой арфу, он взял вступительные аккорды.    

©р  извлекаемых им из инструмента мелодических звуков одисутетйующие сразу повеселели.    

– Говорят,  вы, дедушка, и петь умеете? – произнесла Филина.    

– Спойте  нам что-нибудь такое, чем можно усладить не только слух, но также ум и сердце, –  попросил Вильгельм. – Инструменту доляено лишь сопровождать голос; ибо  мелодии, пассажи и переливы без слов и смысла напоминают мне мотыльков или  красивых пестрых птичек, которые мелькают перед нами в воздухе, будя в нас  желание непременно схватить и присвоить их, песня же, как добрый гений,  поднимается в небо, маня за собой наше лучшее «я».    

Старик  поглядел на Вильгельма, затем ввысь, взял на арфе несколько аккордов и запел.  Он возносил хвалу песне, славил счастье певцов и призывал людей почитать их.  Пел он так страстно и правдиво, как будто сочинял свою песню, сейчас и для  этого случая. Вильгельм едва сдерживался, чтобы не броситься ему на шею; лишь  боязнь вызвать взрыв смеха удерживала его на месте, потому что остальные уже  обменивались вполголоса преглупыми замечаниями и спорили – поп это или еврей.    

Когда  старика спросили, кто сочинил эту песню, он дал ^определенный ответ и стал  только уверять, что песнями он богат и желает одного – угодить ими. Компания в  большинстве своем развеселилась и расходилась вовсю; сам Мелина стал общителен  на свой лад. И под игривую болтовню собравшихся старик запел исполненную ума  похвальную песнь дружеству. Проникновенными звуками славил он согласие и  доброжелательность. Но голос его сразу стал сухим, резким и отрывистым, когда  он начал порицать неприязненную скрытность, недальновидную вражду и опасную  рознь, и каждый рад был сбросить с души стеснительные путы, когда певец  вознесся на крыльях взявшей верх мелодии, воспел миротворцев и блаженство душ,  обретших друг друга.    

Не успел  он кончить, как Вильгельм вскричал: – Кто бы ни был ты, явившийся нам милосердным  духом – покровителем, чей голос исполнен животворной благодати, – прими  мою признательность и преклонение. Верь, что все мы восторгаемся тобой, и не  таись от нас, если у тебя есть в чем-нибудь нужда.    

Старик  молчал, перебирая струны пальцами, затем громче ударил по ним и запел:    

     

«Что там за звуки пред крыльцом?    

За гласы пред вратами?    

В высоком тереме моем    

Раздайся песнь пред нами!..»    

Король сказал, и паж бежит.    

Вернулся паж, король гласит:    

«Скорей впустите старца!»    

«Хвала вам, витязи, и честь,    

Вам, дамы, обожанья!..    

Как звезды в небе перечесть?    

Кто знает их названья?    

Хоть взор манит сей рай чудес,    

Закройся взор, не время здесь    

Вас праздно тешить, очи!»    

Седой певец глаза смежил    

И в струны грянул живо,    

У смелых взор смелей горит,    

У жен поник стыдливо…    

Пленился царь его игрой    

И шлет за цепью золотой –    

Почтить певца седого.    

«Златой мне цепи не давай.    

Награды сей не стою,    

Ее ты рыцарям отдай    

Бесстрашным среди бою,    

Отдай ее своим дьякам,    

Прибавь к их прочим тяготам    

Сие златое бремя!..    

По божьей воле я пою    

Как птичка в поднебесье,    

Не чая мзды за песнь свою –    

Мне песнь сама возмездье!    

Просил бы милости одной:    

Вели мне кубок золотой    

Вином наполнить светлым!».    

Он кубок взял и осушил    

И слово молвил с жаром:    

«Тот дом сам бог благословил,    

Где это – скудным даром!    

Свою вам милость он пошли    

И вас утешь на сей земли,    

Как я утешен вами!»[17]    

     

Когда  певец, окончив, взял наполненный для него бокал и, с приветливой улыбкой оборотясь  к своим благотворителям, осушил его, общество восторженно зашумело. Ему хлопали  и желали, чтобы вино пошло на пользу ему, на укрепление его немощного  старческого тела. Он спел еще несколько романсов, все более поднимая дух слушателей.    

– Старик,  знаешь ты мотив песенки «Плясать отправился пастух»? – крикнула Филина.    

– Конечно, –  ответил он, – если вы пожелаете исполнить ее, за мной дело не станет.    

Филина  поднялась и встала в позу. Старик заиграл мелодию, и она спела песню, которую  мы не решаемся передать нашим читателям, боясь, как бы они не нашли ее  тривиальной, а то и вовсе непристойной.    

Тем  временем компания все более веселела, а опорожнив бутылок вина, стала изрядно  шумлива. Но у нашего Друга еще свежи были в памяти недобрые следствия такого  разгула, и дабы пресечь это, он сунул в руку старику щедрую плату за труды,  остальные добавили что-то от себя, после чего его отпустили отдохнуть,  предвкушая на вечер повторное удовольствие от его мастерства.    

Когда  старик ушел, Вильгельм обратился к Филине:    

– По  правде говоря, в вашей любимой песенке я пе усматриваю ни поэтических, ни нравственных  достоинств.    

Однако  же, если вы с той же наивностью и с тем же изяществом и своеобразием исполните  когда-нибудь на театре нечто более благоприличное, всеобщее горячее одобрение  вам обеспечено.    

– Да, –  отвечала Филина, – должно быть, приятно погреться об лед.    

– А  вообще, – продолжал Вильгельм, – этот старик может посрамить любого  актера. Заметили вы, как правильно с точки зрения драматической подавал он свои  романсы? В его пении было куда больше выразительности, нежели в наших  неповоротливых персонажах на сцене; исполнение некоторых пьес можно скорее  счесть за рассказ а в его музыкальных рассказах звучат живые человеческие  чувства.    

– Вы  не правы! – возразил Лаэрт. – Я не считаю себя большим актером и  певцом, но знаю одно: когда музыка управляет движениями тела, сообщая им жизнь  и вместе с тем указывая такт, когда декламация и выражение заранее заданы мне  композитором, я совсем не тот, каким бываю в прозаической драме, когда мне  самому надо все это создавать, самому придумывать ритм декламации, с которого к  тому же меня может сбить любой партнер.    

– Мне  ясно только, что старик устыдил нас в одном вопросе, и притом в вопросе кардинальном, –  заявил Мелина. – Размер его талантов измеряется той пользой, которую он из  них извлекает. Хотя нам вскоре, может быть, не на что будет пообедать, этот  старик побуждает нас разделить с ним наш сегодняшний обед. Те деньги, на  которые мы могли как-то устроиться, он выманивает у нас из кармана своей  песенкой. Как видно, приятное дело – швыряться деньгами, вместо того чтобы  обеспечить существование себе и другим.    

Это  замечание придало разговору малоприятный оборот. Вильгельм, к которому, собственно,  и относился упрек, ответил довольно запальчиво, а Мелина, не отличавшийся  особой деликатностью, высказал свое недовольство в достаточно резких  выражениях.    

– Прошло  около двух недель, – заявил он, – с тех пор, как мы осмотрели  оставленные здесь в залог театральные принадлежности и гардероб, – то и  другое мы могли получить за весьма умеренную плату. Вы тогда обнадежили меня,  что ссудите мне такую сумму, но пока что я не вижу, чтобы вы обдумали это дело  и приблизились к какому-то решени». Помоги вы тогда, дело было бы уже на мази.  Не осуществили вы и своего намерения уехать и на траты, как я успел заметить,  не были скупы; кстати, есть такие особы, которые всегда найдут повод  способствовать транжирству.    

Не  лишенный основания упрек живо задел нашего друга. Он принялся возражать с  жаром, даже с возмущением, но, увидев, что присутствующие встают и расходятся,  бросился к двери, недвусмысленно давая понять, что не желает долее находиться в  обществе столь нелюбезных и неблагодарных людей. Раздосадованный, сбежал он  вниз, сел на каменную скамью у ворот своей гостиницы, не замечая, что выпил  лишнего, то ли на радостях, то ли с досады.    

 ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ    

     

Спустя  некоторое время, когда он все сидел, понурясь, во власти разных тревожных дум,  из дверей дома неторопливо выплыла Филина и подсела к нему, можно сказать,  прямо на колени, так тесно она придвинулась, и, опершись ему на плечо, играла  его кудрями, гладила его, улещала самыми что ни есть ласковыми словами. Она  молила не уезжать, не бросать ее одну в компании людей, среди которых пропадешь  со скуки. Ей стало невмоготу жить под одной кровлей с Мелина, и потому она  переселилась сюда.    

Тщетно  старался он отделаться от нее, доказывал, что не может и не должен оставаться  здесь дольше. Она не отступалась и вдруг обвила ему шею руками и принялась  целовать его со страстным вожделением.    

– Вы  что, с ума сошли, Филина? – крикнул Вильгельм, дакясь высвободиться. –  Зачем допускать всю улицу в свидетели таких ласк, которых я ничем не заслужил.  Пустите Шя – я не могу остаться и не останусь.    

– А  я тебя удержу, – твердила она, – и до тех пор буду целовать при всех,  пока не добьюсь, чего желаю. Ох, со смеху умереть можно! После таких  интимностей люди, конечно, сочтут, что у нас с тобой медовый месяц, и мужья,  увидев эту прельстительную сцену, будут ставить женам в пример мое детское,  непринужденное изъявление чувств.    

Тут как  раз появились прохожие, и она принялась умилительным образом ласкать его, а он,  дабы не вышло конфуза, был вынужден играть роль терпеливого супруга. Вдогонку  прохожим она строила гримасы и под конец до того утратила меру пристойности в  своем озорстве, что Вильгельм поневоле пообещал ей остаться еще нынче, завтра и  послезавтра.    

– Бесчувственный  чурбан, вот вы кто! – заявила она в ответ и отстранилась от него. – И  ради чего я, дура, трачу на вас столько нежности?    

Поднявшись  в обиде, она сделала несколько шагов; но тут же воротилась, смеясь, и воскликнула:    

– Впрочем,  верно, оттого я и влюбилась в тебя. Пойду – ка я возьму спицы и буду вязать  чулок, лишь бы не сидеть сложа руки. А ты побудь тут, чтобы я застала каменного  истукана на каменной скамье.    

На сей  раз она была к нему несправедлива; как ни владел он собой, но, очутись они  сейчас в укромной беседке, вряд ли ее ласки остались бы безответными.    

Бросив  ему задорный взгляд, она направилась в дом. Он совсем не был расположен следовать  за ней, мало того, ее поведение даже усугубило в нем неприязнь; и все же он  встал и, сам толком не понимая, почему, пошел следом.    

Только  он собрался переступить порог, как подоспел Мелина и смиренно заговорил с  Вильгельмом, прося прощения за резкие слова, вырвавшиеся у него в пылу спора.    

– Не  обижайтесь на меня, если я в своем плачевном положении бываю не в меру вспыльчив:  забота о жене, а может статься, и о будущем ребенке не позволяет мне жить  беспечно день за днем, наслаждаясь приятностями жизни, как это еще доступно  вам. Обдумайте все и, если есть у вас такая возможность, помогите мне  приобрести имеющийся здесь театральный инвентарь. Должником вашим я буду  недолго, но навеки сохраню к вам признательность.    

Недовольный  тем, что его задержали у двери, куда он неодолимо стремился в порыве влечения к  Филине, Вильгельм растерянно, с торопливой готовностью ответил:    

– Незачем  дольше и раздумывать, если это составит ваше счастье и благополучие. Ступайте и  улаживайте все, как надобно. Я готов расплатиться нынче же вечером или завтра  поутру.    

В  подтверждение своих слов он пожал Мелине руку и с удовольствием увидел, как тот  поспешно удаляется по улице; но, увы, перед его вторжением в дом встала новая и  более досадная помеха.    

По улице  поспешно приближался юнец с узелком за спиной; когда он подошел, Вильгельм  сразу же узнал в нем Фридриха.    

– Вот  и я! – воскликнул тот, обводя радостным взглядом больших голубых глаз  верхние и нижние окна. – А где же мамзель? Какого черта мне маяться, не  видя ее?    

– Она  наверху, – сказал подошедший к ним хозяин, и юноша несколькими прыжками  взбежал наверх, а Вильгельм как вкопанный застыл на пороге. В первое мгновение  ему хотелось за волосы стащить мальчишку вниз; но затем жестокий пароксизм ярой  ревности сковал его чувства и помыслы, а когда оцепенение мало-помалу прошло,  им овладело такое томление, такая тревога, каких он еще не знавал в жизни.    

Он пошел  к себе в комнату и застал Миньону за писанием. С некоторых пор девочка усердно  записывала то, что знала наизусть, и давала своему другу и хозяину исправлять  написанное. Она была сметлива и не знала устали, только буквы по-прежнему  получались неровные, а строчки шли вкривь. II здесь, как видно, дух ее был не в  ладу с телом. Обычно, когда Вильгельм бывал спокоен, его очень радовало  прилежание девочки, но на сей раз он не проявил интереса к тому, что она ему  показывала; она сразу это почувствовала и огорчилась тем сильнее, что на сей  раз считала урок выполненным совсем хорошо.    

Тревога  гнала Вильгельма вверх и вниз по коридорам гостиницы, а затем снова к выходной  двери. В этот миг подскакал всадник, весьма почтенный и по своим летам вполне  бодрый на вид. Хозяин кинулся к нему навстречу, как старому приятелю протянул  ему руку, восклицая:    

– Наконец-то  опять пожаловали, господин шталмейстер!    

– Я  только хочу задать корма коню, – ответствовал не – гйкаромец, – мне  нужно поскорее добраться до имения и кое – чего приготовить. Граф прибывает  завтра вместе с супругой, Он Пробудут некоторое время, чтобы оказать  достойнейший прием принцу, который как будто намерен расположить в здешних  местах свою главную квартиру.    

– Жалко,  что вам нельзя остаться, – посетовал хозяин, – у нас тут собралось  отменное общество.    

Конюх,  подскакавший следом, принял лошадь у шталмейстера, который, беседуя с трактирщиком  па пороге, искоса поглядывал на Вильгельма.    

Заметив,  что речь идет о нем, Вильгельм удалился и пошел бродить по улицам.    

 ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ    

     

Томясь  досадливой тревогой, он надумал навестить старика, в надежде, что тот своей арфой  спугнет злых духов. На его расспросы ему указали дрянной постоялый двор в  дальнем конце городка, где он взобрался по лестнице на самый чердак, а там из  одной каморки до него донеслись нежные звуки арфы. Струны звенели трогательной  жалобой, им сопутствовала печальная, скорбная песня. Вильгельм приник к двери:  старец исполнял своеобразную фантазию, где напевно или речитативом повторялись  одни и те же строфы, так что слушавший, напрягая внимание, кое-как разобрал  следующее:    

     

Кто с хлебом слез своих не ел,    

Кто в жизни целыми ночами    

На ложе, плача, не сидел,    

Тот незнаком с небесными властями.    

     

Они нас в бытие манят –    

Заводят слабость в преступленья    

И после муками казнят:    

Нет на земле проступка без отмщенья![18]    

     

Грустная,  идущая от сердца жалоба глубоко проникла в душу к слушателю. Ему казалось, что  временами слезы прерывают песню старика; тогда звучали одни лишь струны, пока к  ним вновь не примешивался тихий срывающийся голос. Вильгельм стоял у дверного  косяка, потрясенный душевно; скорбь незнакомца разрешала стеснение его сердца,  ответное страдание захлестнуло его, он не мог и не хотел сдержать слезы,  которые наконец исторгла и у него из глаз задушевная жалоба старика. Разом  нашли исход все муки, что щемили его грудь, он всецело отдался им во власть и,  распахнув дверь каморки, предстал перед старцем, которому негде было сидеть,  кроме как на убогой кровати, единственном предмете обстановки в этом жалком жилище.    

– Какие  чувства оживил ты во мне, славный старик! – воскликнул он. – Ты дал  выход всему, что скопилось у меня в сердце; продолжай же без смущения дарить  счастье другу, смягчая собственные горести.    

Старик  хотел встать и что-то сказать, но Вильгельм остановил его, еще за обедом  заметив, что говорит он неохотно, и сам подсел к нему на тюфяк.    

Старик  утер слезы и с приветливой улыбкой спросил:    

– Как  вы сюда попали? А я думал явиться к вам нынче вечером.    

– Здесь  нам спокойнее, – *- объяснил Вильгельм. – Споы мне что хочешь, что  отвечает твоему состоянию, считай, будто меня и нет здесь. Сдается мне, что  нынче ты не можешь фальшивить. Ты мне представляешься счастливым оттого, что  можешь столь приятно занять и развлечь себя в одиночестве, что, будучи повсюду  чужим, ты обрел приятнейшего собеседника в собственном сердце.    

Старик  глянул на струны арфы и, мягко сыграв вступление, запел:    

     

Кто одинок, того звезда    

Горит особняком.    

Все любят жизнь, кому нужда    

Общаться с чудаком?    

     

Оставьте боль мучений мне.    

С тоской наедине    

Я одинок, но не один    

В кругу своих кручин.    

     

Как любящий исподтишка    

К любимой входит в дом,    

Так крадется ко мне тоска    

Днем и при свете ночника,    

При свете ночника и днем,    

На цыпочках тайком.    

И лишь в могиле под землей    

Она мне даст покой.[19]    

     

Как бы  ни были мы многословны, нам не удалось бы передать все очарование удивительной  беседы между нашим другом и диковинным незнакомцем. На все, что говорил юноша,  старик отвечал гармоническим созвучием струн, пробуждавшим столь знакомые  чувства, дававшим простор воображению.    

Кто  когда-нибудь побывал на собрании людей благочестивых, почитающих себя способными  очистить, просветить и возвысить душу без содействия церкви, тот может  составить себе некоторое понятие об этой сцене; он вспомнит, что литург[20] умеет так  подобрать к своим словам стих песнопения, чтобы направить полет души, куда  угодно ему, оратору; а вслед за тем другой член общины добавит стих другого  песнопения на другой напев, за ним третий вступит с третьим стихом, вследствие  чего хоть и приходят на память родственные мысли песнопений, из коих эти стихи  почерпнуты, однако в новой связи каждая строка звучит по-новому, по-своему,  словно ее только что сочинили; тем самым из знакомого круга понятий, из  знакомых песнопений и речений для данного собрания, для данной минуты создается  нечто целое, наслаждение коим оживляет, укрепляет и одушевляет собравшихся. Так  и старик наставлял своего гостя знакомыми и незнакомыми песнями и строками,  вовлекая в круговорот привычные и чуждые чувства, бодрствующие и дремлющие,  отрадные и тягостные ощущения, что для нашего друга могло быть лишь благотворно  при нынешнем состоянии его духа.    

 ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ    

     

И в  самом деле, на возвратном пути он живее, чем когда – либо прежде, нарисовал  себе свое положение и, с решимостью вырваться из него, дошел до дому, где  трактирщик доложил ему по секрету, что мамзель Филина покорила сердце графского  шталмейстера, который, управившись со своим делом в поместье, поспешил  воротиться сюда и теперь вместе с ней вкушает отменный ужин наверху, в ее  комнате.    

Тут как  раз появился Мелина в сопровождении нотариуса; втроем направились они в комнату  Вильгельма, и он не без колебания исполнил то, что обещал, под вексель выложил  Мелиие триста талеров, а тот незамедлительно вручил их нотариусу, против  расписки о приобретении всего театрального оборудования, которое завтра должно  поступить в его распоряжение.    

Не  успели они расстаться, как Вильгельм услышал страшный крик в доме. Он различил  молодой голос, гневно и угрожающе прорвавшийся сквозь отчаянный плач и вопли.  Он услышал, как жалостное стенание пронеслось мимо его двери сверху вниз, на  площадку перед домом.    

Когда  наш друг, подстрекаемый любопытством, спустился вниз, он застал Фридриха в  полном исступлении. Мальчик плакал, скрежетал зубами, топал ногами, грозил  кому-то кулаками, словом, не помнил себя от ярости и обиды. Миньона стояла  напротив, растерянно глядя на него. Хозяин в общих чертах объяснил  происходящее.    

Когда  мальчик воротился, Филина приняла его благосклонно, и он был доволен, игрив, весел,  прыгал и пел до той минуты, как шталмейстер познакомился с Филиной. Тут этот  подросток, уже не мальчик и еще не юноша, начал проявлять свою досаду, хлопал  дверьми, бегал вверх и вниз. Филина приказала ему нынче вечером служить к  столу, отчего он озлился и заупрямился пуще прежнего; в конце концов вместо  того, чтобы поставить миску с рагу на стол, он швырнул ее между барышней и  гостем, сидевшими весьма близко друг к другу, за что шталмейстер влепил ему две  увесистые пощечины и выставил его за дверь. Л самому хозяину пришлось обчищать  измаранную одежду на обоих.    

Услыхав  об успехе своей мести, мальчишка громко расхохотался, хотя по щекам его еще  катились слезы. Он радовался до тех пор, пока ему не припомнилась обида,  нанесенная взявшим верх врагом; тогда он опять принялся реветь и грозиться.    

Вильгельма  эта сцена заставила призадуматься и устыдиться. Он увидел в ней отражение своих  собственных чувств в огрубленном, преувеличенном виде: его тоже сжигала  неодолимая ревность; не сдержи его благоприличие, он тоже дал бы волю своему  бешенству, со злобным торжеством оскорбил бы предмет своей страсти и бросил  вызов сопернику; он рад был бы уничтожить людей, которые существовали точно ему  назло.    

Лаэрт,  подоспевший тем временем, услышав весь рассказ* с коварным умыслом поддержал  разъяренного мальчика, когда тот стал уверять и доказывать, что шталмейстер  обязан дать ему сатисфакцию, – он еще ни разу не спустил ни одного  оскорбления; а если шталмейстер откажется, он найдет, как ему отомстить.    

Лаэрт  был тут в своей стихии – он серьезнейшим образом отправился наверх передать  шталмейстеру вызов мальчугана.    

– Презабавный  казус, – заметил шталмейстер, – никак не ожидал такого развлечения на  сегодняшний вечер.    

Они  пошли вниз, и Филина последовала за ними.    

– Сынок, –  обратился шталмейстер к Фридриху, – ты славный малый, и я не отказываюсь  драться с тобой; однако же неравенство лет и сил и так уж делает это предприятие  рискованным, а посему я взамен всякого иного оружия предлагаю рапиры. Мы натрем  головки мелом, и кто нанесет первый удар противнику или оставит больше отметин  на его кафтане, тот будет считаться победителем, а побежденный угостит его  лучшим вином, какое только сыщется в городе.    

Лаэрт  счел это предложение приемлемым, а Фридрих послушался его, как своего наставника.  Принесли рапиры, Фи-4" лина уселась поблизости и, продолжая вязать,  невозмутимейшим образом созерцала обоих дуэлянтов.    

У  шталмейстера, отличного фехтовальщика, достало снисхождения щадить противника и  допустить, чтобы тот посадил несколько меловых пятен на его кафтане, после чего  они обнялись и было подано вино. Шталмейстер пожелал узнать о происхождении и  жизни Фридриха, и тот рассказал басню, которую повторял уже неоднократно и с  которой мы намерены познакомить читателя в другой раз.    

Меж тем  для Вильгельма этот поединок явился завершающим штрихом в картине его собственных  чувств; не мог же он отрицать, что сам не прочь был поразить шталмейстера  рапирой, а еще лучше шпагой, хотя и сознавал, что намного уступает ему в  искусстве фехтования. Филину он не удостаивал ни единым взглядом, остерегался  малейших слов, могущих выдать его переживания, и, подняв несколько раз бокал за  здоровье дуэлянтов, поспешил к себе в комнату, где на него нахлынули сотни  неприятных мыслей.    

Ему  припомнились времена, когда неудержимое, богатое надеждами стремление возносило  его дух, когда он, как в родной стихии, купался в живейших наслаждениях всякого  рода. Ему стало ясно, что в последнее время он бессмысленно слоняется по свету,  лишь отхлебывая от того, что прежде пил бы залпом; но вполне ясно он еще не  видел, какую непреодолимую потребность вменила ему в закон природа, а  обстоятельства пуще растравили эту потребность, удовлетворив его лишь  наполовину и сбив с прямого пути.    

А посему  надо ли удивляться, что, размышляя о своем состоянии и придумывая, как из него  выбраться, он приходил в сильнейшее замешательство. Мало того что ради дружбы к  Лаэрту, ради влечения к Филине и сострадания к Миньоне он дольше, чем  следовало, задержался в таком месте и в таком обществе, где мог потворствовать  своей излюбленной склонности, словно бы украдкой утоляя свои желания, и, не  ставя перед собой определенной цели, лелеять свои давнишние мечты; он считал,  что найдет в себе силы вырваться из этих обстоятельств и уехать без  промедления. Но ведь только что он пустился в денежную аферу с Мелиной,  познакомился с загадочным стариком, чью тайну страстно жаждал разгадать.  Однако, поразмыслив так и эдак, он решился, или полагал, что решился, всем этим  пренебречь.    

– Я  должен уехать! Я хочу уехать! – восклицал он. Полон смятения, бросился он  в кресло. Вошла Миньона и спросила, нужно ли завить ему букли. Она была очень  тиха: ее глубоко уязвило то, как он нынче резко спровадил ее.    

Ничего  нет трогательнее той любви, что взрастала в тиши, той преданности, что крепла  втихомолку, – когда в урочный час она наконец проявляет себя и становится  очевидна тому, кто дотоле не был ее достоин. Расцвел долго и плотно закрытый  бутон, а сердце Вильгельма было как нельзя более отзывчиво в этот миг.    

Она  стояла перед ним и видела его тревогу.    

– Господин  мой, что станется с Миньоной, если ты несчастлив? – воскликнула она.    

– Милое  дитя, – промолвил он, взяв ее руки, – ты тоже одно из больных моих  мест. Мне должно уехать.    

Она  заглянула ему в глаза, блестевшие от сдерживаемых слез, и порывисто опустилась  перед ним на колени. Он не выпускал ее рук, а она прильнула головой к его  коленям и затихла. Он ласково перебирал ее кудри. Она долго не шевелилась.  Вдруг он почувствовал, что она дрожит, – сперва чуть заметная, дрожь  становилась все сильнее, распространяясь по всему телу.    

– Что  с тобой, Миньона, – вскричал он, – что с тобой?    

Она  подняла головку, взглянула на него и вдруг схватилась за сердце, будто пытаясь  сдержать боль; он поднял ее, и она упала к нему на колени; он прижал ее к себе  и поцеловал. Она не отозвалась ни пожатием руки, ни малейшим движением. Она  крепко держалась за сердце и вдруг испустила крик, судорожно дергаясь всем телом,  вскочила на ноги и тотчас упала, словно у нее подломились все суставы. Зрелище  было ужасное.    

– Дитя  мое, – воскликнул он, поднимая ее и крепко сжимая в своих объятиях, –  что с тобой, дитя мое?    

Судороги  не унимались, передаваясь от сердца к трясущимся конечностям; она повисла у  него в объятиях. Он прижимал ее к груди, орошая слезами. И вдруг она вся  напряглась, как бывает, когда терпишь жесточайшую телесную боль, и тут же вновь  бурно ожили все ее члены; с быстротой спущенной пружины она бросилась ему на шею,  а внутри у нее будто что-то прорвалось; и в тот же миг из ее сомкнутых глаз к  нему на грудь хлынул поток слез. Он крепко держал ее. Она рыдала, и не подыщешь  слов, чтобы описать безудержную силу этих слез. Длинные волосы распустились и  свисали на лицо плачущей, казалось, все ее существо неотвратимо исходит ручьем  слез. Оцепеневшие конечности оттаяли, и вся душа ее как будто излилась в  слезах, Вильгельму стало страшно, что она истает в его объятиях и ничего не  останется от нее. Он все крепче и крепче прижимал ее к себе.    

– Дитя  мое, – восклицал он, – ты ведь моя, дитя мое! Если это слово может  тебя утешить, ты моя, моя! Я останусь с тобой, я не покину тебя!    

Слезы ее  все еще текли. Наконец она выпрямилась. Лицо ее осветилось теплой радостью.    

– Отец  мой! – воскликнула она. – Ты меня не покинешь! Ты будешь мне отцом! Я  ведь твое дитя.    

Нежно  зазвучали за дверью струны арфы; старик принес самые свои задушевные песни, как  вечернюю жертву другу, который все крепче прижимал к себе свое дитя,  исполненный чистейшего несказаннейшего счастья.    

     

 КНИГА ТРЕТЬЯ    

     

ГЛАВА ПЕРВАЯ    

     

     

Ты знаешь край лимонных рощ в цвету,    

Где пурпур королька прильнул к листу,    

Где негой Юга дышит небосклон,    

Где дремлет мирт, где лавр заворожен?    

Ты там бывал?    

Туда, туда,    

Возлюбленный, нам скрыться б навсегда.    

     

Ты видел дом? Великолепный фриз    

С высот колонн у входа смотрит вниз,    

И изваянья задают вопрос:    

Кто эту боль, дитя, тебе нанес?    

Ты там бывал?    

Туда, туда    

Уйти б, мой покровитель, навсегда.    

     

Ты с гор на облака у ног взглянул?    

Взбирается сквозь них с усильем мул,    

Драконы в глубине пещер шипят,    

Гремит обвал, и плещет водопад.    

Ты там бывал?    

Туда, туда    

Давай уйдем, отец мой, навсегда![21]    

     

Когда  наутро Вильгельм стал разыскивать по дому Миньону, он не нашел ее, но услышал,  что она чуть свет ушла с Мелиной, который торопился вступить во владение  гардеробом и прочими театральными принадлежностями.    

Спустя  несколько часов Вильгельм услышал музыку у себя за дверью. Сперва он подумал,  что опять явился арфист, но вскоре различил звуки лютни, а вступивший вслед за  тем голос был голосом Миньоны. Вильгельм отворил дверь, девочка вошла и пропела  песню, которую мы только что привели.    

Особенно  нашему другу понравились в ней напев и выражение, хотя не все слова были ему  внятны с первого раза. Он просил повторить и объяснить строфу за строфой,  записал их и перевел на немецкий язык. Однако ему удалось лишь отдаленно  передать своеобразие оборотов. Исчезло детское простодушие выражения, меж тем  как обрывистая речь получилась гладкой, а непоследовательные мысли – связными.  Да и ничто не могло идти в сравнение с прелестью напева.    

Каждый  стих она начинала торжественно и величаво, словно указывая на нечто необычайное  и приуготавливая к чему-то важному. К третьей строке напев становился глуше и  сумрачнее. Слова: «Ты там бывал?» – звучали у нее таинственно и вдумчиво; в  словах: «Туда, туда!» – была безудержная тоска: а «уйти бы навсегда» она так  видоизменяла при каждом повторе, что в них слышались то настойчивая мольба, то  влекущий зов, то заманчивое обещание.    

Вторично  закончив песню, она на миг остановилась, пристально посмотрела в глаза Вильгельму  и спросила:    

– Знаешь  ты тот край?    

– Думается,  это Италия, – отвечал Вильгельм, – а песенка у тебя откуда?    

– Италия! –  с ударением произнесла Миньона. – Поедешь в Италию, возьми меня с собой.  Здесь я зябну.    

– Ты  там уже бывала, душенька? – спросил Вильгельм.    

Девочка  промолчала, и больше от нее нельзя было вытянуть ни слова.    

Вошел  Мелина, осмотрел лютню и порадовался, что ее успели уже так хорошо исправить.  Инструмент входил в инвентарь гардероба. Миньона выпросила его нынче утром,  арфист тут же натянул струны, и девочка при этом случае проявила дар, какого у  нее до сей поры не знали.    

Мелина  успел уже войти во владение гардеробом со всем к нему причитающимся; кое-кто из  членов магистрата обещал добиться для него разрешения некоторое время давать  здесь спектакли. И вот он вернулся с радостью на сердце и с улыбкой на лице. Он  словно преобразился, стал кроток, учтив со всеми, даже предупредителен и  заботлив. Он надеялся, что может теперь на какой-то срок дать ангажемент своим  друзьям, прозябавшим в стеснении, без дела, и только сокрушался, что поначалу  лишен возможности вознаградить соответственно заслугам и талантам тех  великолепных актеров, с которыми свел его счастливый случай, – прежде  всего ему надобно уплатить долг добросердечному другу, каким показал себя  Вильгельм.    

– Не  нахожу слов, дабы выразить, какую услугу оказали вы мне тем, что помогли стать  во главе театра. Ведь когда я вас встретил, положение мое было крайне  щекотливым. Помните, как горячо при первой нашей встрече я ратовал противу  театра, и все же, женившись, я был вынужден искать ангажемент в угоду жене,  ожидавшей от сцены радостей и успехов. Ангажемент мне получить не удалось, по  крайней мере постоянный, зато посчастливилось встретить дельцов, которым для  экстренных случаев бывает нужен человек, владеющий пером, разумеющий  по-французски и не совсем невежда в счетоводстве. Некоторое время мне жилось  совсем неплохо, жалованье я получал сносное, кое-чем обзавелся и не краснел за  свое положение. Но экстренные поручения моих благодетелей пришли к концу, о  прочном устройстве нечего было и помышлять, а жена все настоятельнее желала  играть на театре, хотя, к несчастью, теперешние ее обстоятельства не очень-то  благоприятствуют успешным выступлениям перед публикой. Теперь я уповаю на то,  что предприятие, которое мне с вашей помощью удастся затеять, послужит хорошим  началом для меня и моих близких, и вам я обязан своим будущим счастьем, как бы  оно ни сложилось.    

Вильгельму  приятны были эти признания, и все актеры не без удовольствия выслушали заявление  новоявленного директора, втайне радовались непредвиденному ангажементу л готовы  были для начала примириться с мизерным жалованьем, в большинстве своем  рассматривая то, что им так внезапно предложили, как подарок, не входивший в их  расчет. Мелина поспешил извлечь пользу из такого умонастроения, умело  потолковал с каждым в отдельности, тем или иным доводом убедив одного за другим  без промедления подписать контракт, так что актеры не успели толком обдумать  новые отношения и утешались возможностью расторгнуть контракт, предупредив за  шесть недель.    

Теперь  оставалось лишь должным образом оформить условия, и Мелина подумывал уже,  какими спектаклями лучше всего приманить публику, как вдруг шталмейстер получил  с курьером извещение о прибытии господ и приказал подавать подставных лошадей.    

Вскоре к  гостинице подкатил доверху нагруженный экипаж, с козел спрыгнули двое слуг, и  Филина, по своему обычаю, поспешила первой выбежать к дверям.    

– Кто  такая? – входя, спросила графиня.    

– Актриса,  к услугам вашего сиятельства, – гласил ответ, причем плутовка с невинной миной,  смиренно склонившись, облобызала складки платья знатной дамы.    

Граф,  увидев еще несколько человек, стоявших вокруг и назвавшихся актерами, пожелал  узнать, велика ли труппа, где она подвизалась в последнее время и кто у нее  директором.    

– Будь  это французы, – заметил он своей супруге, – мы могли бы сделать  принцу приятный сюрприз излюбленным его развлечением.    

– А  на мой взгляд, не помешало бы, чтобы эти люди, хоть они, на беду, и немцы,  играли спектакли в замке, пока у нас будет гостить принц, – возразила  графиня. – Может статься, они не лишены умения. Большое общество лучше  всего занять театром, а уж барон как-нибудь выдрессирует их.    

С этими  словами приезжие поднялись по лестнице, а наверху Мелина отрекомендовался им  как директор.    

– Созови-ка  своих людей, – приказал граф, – и представь их мне, чтобы я сам мог  судить, каковы они. Кроме того, я желаю просмотреть список пьес, которые они  так или иначе могут сыграть.    

Отвесив  низкий поклон, Мелина поспешил прочь и вскоре возвратился вместе с актерами.  Кто из них протискивался вперед, кто теснился позади, одни держались плохо от  пущего желания понравиться, другие – не лучше от старания быть развязными.  Филина показывала величайшее почтение графине, которая была на редкость  благосклонна и приветлива; меж тем граф внимательно оглядывал остальных,  каждого спрашивал об его амплуа и, оборотясь к Мелине, заявил, что каждому  должно придерживаться одного амплуа, каковое замечание было принято с великим  благоговением.    

Затем  граф указал каждому, в чем ему надлежит совершенствоваться, что исправить в фигуре  и осанке, наставительно разъяснил, чего всегда недостает немцам, и при этом  обнаруяшл столь обширную осведомленность, что все, затаив дыхание, в величайшем  смирении застыли перед этим просвещеннейшим знатоком и сиятельнейшим  попечителем.    

– Кто  это там в углу? – спросил граф, бросив взгляд на личность, еще не  представленную ему; и тощая фигура в истертом кафтане, с заплатами на локтях  шагнула вперед; выношенный парик покрывал голову смиренника.    

С этим  человеком мы познакомились в предыдущей книге как с любимцем Филины; он обычно  играл педантов, магистров и поэтов и часто брал на себя роли персонажей,  которых били или обливали водой. Он усвоил себе особую раболепную, смехотворно  пугливую манеру кланяться, а заикающаяся речь, под стать его ролям, вызывала у  зрителей смех, так что на него все еще смотрели как на пригодного члена труппы,  тем более что он вдобавок был очень услужлив и покладист. С привычными ужимками  приблизился он к графу, поклонился и на каждый вопрос отвечал так, будто играл  на театре. Некоторое время граф взирал на него с благосклонным вниманием,  что-то при этом обдумывая; затем, оборотясь к графине, воскликнул:    

– Дитя  мое! Вглядись попристальнее в этого человека! Ручаюсь тебе – он великий актер  или может стать таковым.    

Тот от  полноты чувств отвесил такой шутовской поклон, что граф громко расхохотался,  воскликнув:    

– Он  артистически исполняет свою роль! Держу пари, Этот человек может сыграть, что  пожелает. Досадно, почему до сих пор ему не нашли применения более достойного.    

Такое  разительное отличие показалось остальным очень обидным, один лишь Мелина ничуть  не был уязвлен, наоборот, он всецело признал правоту графа и угодливо  подхватил:    

– Увы,  ему, да и многим из нас, недоставало такого благожелательного знатока, какого  мы обрели сейчас в лице вашего сиятельства.    

– Тут  собралась вся труппа? – спросил граф.    

– Некоторые  участники сейчас в отсутствии, – дипломатично ответил Мелина, –  впрочем, имея поддержку, мы вскорости могли бы набрать по соседству полный  состаз.    

Тем  временем Филина говорила графине:    

– Наверху  находится еще один молодой человек очень приятной наружности, который за  короткий срок мог бы выйти в первые любовники.    

– Почему  же он не покажется? – удивилась графиня.    

– Я  пойду за ним, – вскричала Филина, устремляясь к двери.    

Она  застала Вильгельма все еще в заботах о Миньоне и убедила его сойти вниз. Он  нехотя последовал за ней, хотя его и подстрекало любопытство: стоило ему  услышать о важных господах, как его тянуло узнать их поближе. Он вошел в  комнату, и тотчас же глаза его встретились с глазами графини, обращенными к  нему. Филина подвела его к знатной даме, меж тем как граф занимался остальными.  Вильгельм поклонился и не без замешательства стал отвечать на различные  вопросы, которые задавала ему прекрасная дама. Ее красота, молодость, обаяние,  гравия и тонкое обхождение положительно пленили его, тем более, что в ее речах  и манерах чувствовалась застенчивость и даже, скажем прямо, смущение.  Представили его и графу, но тот почти не обратил на него внимания и подошел к  окну, возле которого сидела его супруга, должно быть, о чем-то спросить у нее  совета. Видно было, что она всецело соглашается с его мнением, мало того, о  чем-то настоятельно его просит в поддержку его намерения.    

Вслед за  тем он оборотился к труппе со словами:    

– Сам  я не могу сейчас задержаться здесь, но я пришлю к вам своего друга, и если вы поставите  сходные условия и не пожалеете стараний, то я склонен допустить, чтобы вы  играли в замке.    

Все  выразили по этому поводу величайшую радость, а Филина с особливым жаром принялась  целовать руки графине.    

– Смотрите,  милая, – промолвила графиня, ласково потрепав ветреную девицу по  щеке, – смотрите, голубушка, приходите ко мне. Я непременно сдержу  обещание, только постарайтесь получше одеться.    

Филина  принялась оправдываться тем, что ей не на что обновлять гардероб, и графиня тут  же приказала своим камеристкам принести английскую шляпку и шелковую косынку,  положенные сверху.    

Графпня  собственноручно нарядила в них Филину, которая продолжала вести себя примерно,  с притворно-невинной миной изображая из себя скромницу.    

Граф  предложил супруге руку и повел ее вниз. Мимоходом она приветливо кивала собравшимся  и, обернувшись к Вильгельму, с благосклонной улыбкой промолвила: – Скоро мы увидимся  вновь.    

Столь  радостные перспективы окрылили всех; каждый дал волю надеждам, желаниям и  мечтам, говорил о ролях, которые думает сыграть, об успехе, которого думает  добиться. Мелина прикидывал, как бы наскоро поставить несколько спектаклей,  выкачать денежки у местных горожан и вместе с тем дать актерам поупражняться;  остальные же отправились на кухню заказать обед получше того, каким их кормили  обычно.    

 ГЛАВА ВТОРАЯ    

     

Через  несколько дней прибыл барон, и Мелина не без Ьпаски встретился с ним. Граф аттестовал  его как большого знатока, и Мелина боялся, что он сразу же обнаружит слабую  сторону мизерной кучки актеров и поймет, что перед ним далеко не регулярная  труппа, недостаточная даже для одной пьесы; но вскоре и директор, и все члены  труппы совсем успокоились, ибо барон оказался величайшим энтузиастом  отечественного театра и ему в радость были любые актеры, любая труппа. Он  торжественно приветствовал их и заявил, что почитает за счастье нежданную  встречу с немецкой труппой, возможность завязать с ней отношения и ввести  отечественных муз в замок своего родственника. Вслед за тем он достал из  кармана тетрадь, где Мелина рассчитывал найти условия контракта; однако она  содержала нечто иное. Барон попросил актеров внимательно прослушать драму,  которую сам он сочинил и желал бы увидеть в их исполнении. С готовностью  собрались они в кружок, радуясь, что такой дешевой ценой могут утвердиться в  расположении нужного человека, хоть и побаивались, судя по толщине тетради, что  чтение займет немало времени. Так оно и вышло: пьеса была в пяти актах и  относилась к тому роду опусов, которым не видно конца.    

Герой –  знатный, добродетельный, добросердечный, но непризнанный и гонимый человек – в  конце концов одерживал победу над своими недругами, над которыми свершился бы  строгий поэтический суд, если бы герой сразу же не простил их.    

За время  чтения каждый из слушателей успел задуматься над собой и плавно подняться от  уничижения, к которому только что был склонен, к блаженному самодовольству и с  Этих высот обозревать приятнейшие виды на будущее. Те, что не видели в пьесе  подходящей для себя роли, втихомолку бранили ее, обзывая барона незадачливым  писакой, другие же, к вящей радости сочинителя, расхваливали те места, в  которых надеялись сорвать рукоплескания.    

Денежные  отношения были улажены без задержки. Мелина изловчился заключить с бароном  выгодный для себя контракт, утаив его от прочих актеров.    

О  Вильгельме Мелина вскользь поговорил с бароном, определив его как весьма  способного драматурга, кроме того подающего надежды стать недурным актером.  Барон поспешил познакомиться с ним как собратом по перу, и Вильгельм прочитал  несколько пьесок, случайно уцелевших наряду с дорогими его сердцу вещицами в  тот день, когда он предал огню большую часть своих писаний. Барон похвалил и  вещи и чтение, почел делом решенным, что Вильгельм тоже приедет в замок, на  прощание пообещал всем радушный прием, удобное жилище, хорошую пищу, успех и  подарки, а Мелина исходатайствовал еще определенную сумму на карманные расходы.    

Можно  вообразить, в какое хорошее расположение духа привел этот визит всю труппу,  взамен шаткого приниженного состояния увидевшую впереди почет и довольство.  Актеры радостно предвкушали будущий достаток, и каждый счел неприличным хранить  в кармане последний грош.    

Меж тем  Вильгельм решал про себя, ехать ли ему вместе с труппой в замок, и находил, что  по множеству причин ехать стоит. Прежде всего Мелина рассчитывал при таком  выгодном ангажементе хотя бы частично погасить долг; кроме того, наш друг,  исходя из своего стремления познать людей, не хотел упускать случай поближе  увидеть большой свет и почерпнуть там много важного касательно жизни, искусства  и себя самого. При этом он не смел себе признаться, как жаждет вновь встретить  красавицу графиню, и общими рассуждениями пытался убедить себя в том, что  близкое знакомство с кругом богатых и знатных людей должно принести ему немалую  пользу. Свои мысли о графе и графине, о бароне, об их уверенном,  непринужденном, приветливом обращении он, оставшись наедине, выразил вслух в  исполненных восторга словах:    

– Трижды  блаженны те, что от рождения вознесены над низшими ступенями человеческого  общества, кому не случается попадать, ни даже мимоходом, как гостю, заглядывать  в те житейские обстоятельства, в которых многие хорошие люди маются весь свой  век. Обобщен и точен их взгляд, исходящий из высшей точки зрения, легок каждый  шаг их жизни! Они словно с рождения посажены на корабль, дабы, совершая тот  путь, который всем нам суждено совершить, они могли пользоваться попутным  ветром, противный же пережидать,! между тем как плывущие в одиночку выбиваются  из сил, не находя помощи в попутном ветре, а коли налетит буря, гибнут, вконец  надорвавшись. Сколько дает удобств, как облегчает жизнь наследственное состояние!  И как процветает торговля, основанная на солидном капитале, без риска пойти  прахом при малейшей незадачливой авантюре! Кто лучше способен познать, сколь  велика и ничтожна цена земных благ, как не тот, кому смолоду удалось вкусить их  и заблаговременно направить свои помыслы на нужное, насущное, истинное,  уразумев многие свои заблуждения в те годы, когда еще есть силы начать новую  жизнь!    

Так  воспевал наш друг счастье всех, кто обитает в высших сферах, да и тех, кому  дано приблизиться к этим кругам и черпать из одних с ними источников, и славил  своего доброго гения, приведшего его к заветным ступеням.    

Меж тем  Мелина долго ломал себе голову, как бы по воле графа и по собственному убеждению  поделить труппу на определенные, строго разграниченные амплуа, а под конец,  когда дошло до дела, мог только радоваться, что при такой малочисленности  встретил у актеров готовность по мере сил приспосабливаться к той или иной  роли. Обычно Лаэрт брал на себя роли любовников, Филина – субреток, обе молодые  женщины поделили между собой простушек и чувствительных любовниц; лучше всех  было обеспечено амплуа старого ворчуна. Мелина считал, что может выступить в  роли сановников, мадам Мелина, к великой своей досаде, принуждена была перейти  на амплуа молодых жен и даже чувствительных матерей, а так как в новых пьесах  редко выводятся и еще реже осмеиваются педанты или поэты, то отныне признанному  графскому любимцу пришлось играть президентов и министров, так как они обычно  изображались злодеями, которым худо приходится в пятом акте. Что касается  Мелины, то он в качестве камер-юнкера или камергера охотно терпел поношения, на  которые по традиции не скупились честные немецкие мужи во многих популярных  пьесах, – ведь тут он имел случай разрядиться на славу и щегольнуть  аристократическими манерами, которыми, по его мнению, владел в совершенстве.    

Вскорости  из разных мест стали стекаться актеры, их принимали без особой проверки, но и  не пытались удержать особыми условиями.    

Мелина  тщетно прочил Вильгельма на роли первого любовника, но хотя тот и старался помочь  делу как мог, новый наш директор отнюдь не ценил его усердия и считал, что,  приобретя звание, сам превзошел всю потребную премудрость; превыше всего любил  он вычеркивать, сокращая каждую пьесу до надлежащих размеров и не принимая в  расчет каких-либо иных соображений. Театр не пустовал, публика была очень  довольна, и местные присяжные ценители утверждали, что театр в резиденции  поставлен куда хуже, чем у них.    

 ГЛАВА ТРЕТЬЯ    

     

Наконец  настало время готовиться к переезду; повозки и кареты, которые должны доставить  всю нашу труппу в графский замок, не замедлят прибыть. Уже наперед вспыхивали  споры, кому с кем ехать, как рассаживаться. Лишь с трудом и, увы, без особого  успеха удалось наладить и утвердить порядок и распределение мест. В назначенный  час было прислано меньше карет, чем ожидалось, и пришлось устраиваться как  попало.    

Барон,  явившись вскоре верхом, объяснил неувязку тем, что в замке большая суета, ибо  не только принц должен прибыть несколькими днями раньше, но вдобавок сейчас уже  понаехало множество неожиданных гостей; в замке стало тесно, и потому актерам,  к великому его, барона, огорчению, придется разместиться не так удобно, как  было намечено раньше.    

По  каретам расселись как пришлось, но погода стояла сносная, до замка было всего несколько  часов хода, и потому самые резвые предпочли отшагать этот путь пешком, нежели дожидаться  возвращения экипажей.    

Поезд с  радостными кликами тронулся в путь, актеры впервые не знали забот, как расплатиться  с трактирщиком. Графский замок маячил перед их мысленным взором, как сказочный  чертог, на свзте не было людей веселее и счастливее их, и каждый дорогой  представлял себе на свой лад, какие радости, почести, какие блага ждут его с  нынешнего дня.    

Внезапно  полил дождь, но и он не мог нарушить радостное состояние их духа: однако дождь  все усиливался, становился затяжным, и многие почувствовали себя не очень  ладно. Надвигалась ночь, и ничто не могло показаться для них желаннее, чем  графский дворец, освещенный сверху донизу и сиявший им навстречу с вершины  холма.    

Приблизившись,  они отметили, что оба крыла тоже полностью освещены. Каждый прикидывал про  себя, какая же комната достанется ему, и многие скромно удовольствовались бы каморкой  в мансарде или флигеле.    

Теперь  они проехали селом мимо постоялого двора. Вильгельм велел остановиться, чтобы  сойти там; однако трактирщик принялся уверять, что не может предоставить  никакого помещения. По причине приезда неожиданных гостей его сиятельство  распорядился снять сразу весь трактир, на каждом номере со вчерашнего дня ясно  мелом прописано, кто там должен жить. Итак, нашему другу пришлось поневоле  вместе со всей труппой въехать во двор замка.    

Актеры  увидели, как в боковом строении вокруг кухонного очага тормошатся хлопотливые  повара, и уже одно это зрелище подкрепило их; на крыльцо главного здания  торопливо выбежали лакеи со светильниками, и при виде их у простодушных  путников взыграли сердца. Как же были они поражены, когда такой прием обернулся  жестоким поношением. Лакеи накинулись на кучеров за то, что те въехали сюда;  пускай убираются прочь и поворачивают к старому замку, здесь не место подобным  гостям! Это нелюбезное и неожиданное распоряжение слуги успащали всяческими  издевками, попутно зубоскаля друг над другом за то, что сами дали маху и зря выскочили  на дождь. А дождь все лил, в небе не было видно ни единой звезды, и нашу труппу  волокли теперь по ухабистой дороге между двумя стенами к старому замку,  ставшему нежилым с тех пор, как отец графа заслонил его, построив впереди  новый. Повозки остановились частью во дворе, частью под глубоким сводом ворот;  возницы, взятые с лошадьми в деревне, выпрягли коней и поскакали восвояси.    

Не  дождавшись, чтобы кто-нибудь явился их встретить, Е^теры вылезли из экипажей,  кричали, искали: все тщетно! Повсюду было тихо и темно. Ветер свистел под  пустыми сводами, а старые башни и двор, едва различимые во тьме, наводили жуть.  Путникам было холодно и страшно, женщины дрожали и сетовали, дети плакали,  нетерпение росло с минуты на минуту, столь быстрый непредвиденный поворот  фортуны всех выводил из равновесия.    

Ожидая  каждую минуту, что кто-нибудь выйдет и отворит им, не раз слыша в обманчивых  шумах ливня и бури желанные шаги замкового управителя, они долгое время только  негодовали, ничего не делая; и никому не приходило на ум отправиться в новый  замок, чтобы воззвать там о помощи к сердобольным душам. Они не могли понять,  куда девался их друг, барон, и не видели выхода из своего отчаянного положения.    

Наконец  в самом деле появились люди, по голосам в них узнали тех, что отправились пешком  по дороге и отстали от ехавших в повозках. Они рассказали, что барон упал  вместе с лошадью, сильно повредил себе ногу, а их, когда они с расспросами  явились в замок, так же грубо прогнали сюда.    

Актеры  были в полной растерянности, долго совещались между собой, как быть, и не могли  ни на что решиться. Наконец вдали замелькал фонарь, и все вздохнули свободнее;  однако надежда на скорое спасение вновь исчезла, когда видение приблизилось и  стало видно отчетливее. Это конюх освещал дорогу знакомому нам графскому шталмейстеру,  а тот, приблизясь, поспешил осведомиться о мамзель Филине. Не успела она  выступить вперед, как он стал настойчиво предлагать ей отправиться с ним в  новый замок, где для нее приготовлено местечко у камеристок графини. Она, не  задумываясь, с благодарностью приняла предложение, схватила шталмейстера под  руку и, поручив остальным свои пожитки, вознамерилась уйти с ним; однако им  преградили дорогу, спрашивали, просили, умоляли шталмейстера, пока он, лишь бы  поскорее высвободиться со своей красоткой, не наобещал чего угодно и не  поклялся, что замок скоро отопрут и всех расквартируют как нельзя лучше. Вскоре  отблеск его фонаря исчез из поля зрения актеров, и они долго уповали на новый  огонек, когда наконец после бесконечного ожидания, божбы и брани он все же  появился, оживив и утешив их малой толикой надежды.    

Старый  слуга отомкнул двери обветшалого строения, в которое актеры ворвались гурьбой.  Каждый заботился лишь о своем добре, стремясь поскорее сгрузить и внести его.  Почти все оно промокло не хуже своих владельцев. При одной свече дело  подвигалось очень медленно. Внутри дома люди сталкивались, спотыкались, падали,  просили дать еще свечей, просили топлива. Неразговорчивый слуга насилу  соблаговолил отдать свой фонарь, а сам ушел и уже не возвращался.    

Актеры  принялись обшаривать дом; все двери стояли настежь; от былого великолепия уцелели  огромные печи, тканые шпалеры, штучные полы, но ничего больше в доме не было –  ни столов, ни стульев, ни зеркал, еще сохранилось лишь несколько широченных  кроватей без всякого убранства» без необходимых постельных принадлежностей.  Мокрые суп* дуки и баулы заменили сиденья, часть усталых путников  удовольствовалась голым полом. Вильгельм сидел на ступенях, положив Миньону  себе на колени; девочка была неспокойна и на вопрос, что с ней, отвечала: «Я  голодна!» При себе он не нашел ничего, чем утолить ее голод, остальные актеры  поели последние свои припасы, и ему решительно нечем было подкрепить бедное  создание. Ко всему, что происходило, он оставался непричастен, молчал, замкнувшись  в себе, злясь и досадуя, что не настоял на своем и не вышел у постоялого двора,  хотя бы ему отвели самую верхнюю чердачную каморку.    

Из  остальных каждый старался по-своему. Кое-кто притащил охапку трухлявых дров в гигантский  камин и с превеликим ликованием зажег этот костер. К несчастью, последняя  надежда обсушиться и обогреться тоже рухнула самым плачевным образом, ибо  дымоход был замурован сверху, и камин стоял только для украшения; дым сразу же  повалил обратно и вмиг наполнил все комнаты; высохшие дрова занялись с треском,  но и огонь стал выбиваться наружу; тяга из разбитых окон разметывала его во все  стороны; испугавшись, как бы не поджечь дворец, актеры поспешили растащить  горящие поленья, растоптать и загасить их; дым усилился, положение становилось  нестерпимым, все были близки к полному отчаянию.    

От дыма  Вильгельм спасся в отдаленную комнату, куда за ним вскоре последовала Миньона и  привела ливрейного лакея, который светил себе ярким двусвечным фонарем на  длинном стержне; лакей приблизился к Вильгельму и, протянув ему красивую  фарфоровую тарелку с конфетами и фруктами, заявил:    

Это шлет  вам из замка молодая дама и просит присоединиться к тамошнему обществу. Она  велела сказать вам, что устроена отменно и желает разделить свое довольство с  друзьями, – добавил лакей с игривой ухмылкой.    

Меньше  всего ожидал Вильгельм получить такое предложение, – после случая на  каменной скамье он показывал Филине неуклонное презрение и так твердо решил не  иметь с ней ничего общего, что собрался было отослать обратно лакомые дары, но  просительный взгляд Миньоны побудил его принять их и поблагодарить от имени  девочки. От приглашения же он отказался. Он попросил лакея по силе возможности  позаботиться о приезжей труппе и осведомился о здоровье барона. Тот лежал в  постели, но, насколько было известно лакею, уже приказал другому слуге получше  разместить страдающих от неустройства актеров.    

Лакей  ушел, оставив Вильгельму одну из свечей, которую, за неимением подсвечника, ему  пришлось прилепить к оконному карнизу, но так он мог, по крайней мере, при  свете созерцать четыре голые стены. А времени прошло еще немало, прежде чем  нашим приезжим стали готовить ночлег. Сперва были принесены свечи, впрочем, без  щипцов от нагара, затем несколько стульев; час спустя – перинки, затем подушки,  все это промокшее насквозь; и лишь далеко за полночь появились, наконец,  набитые соломой тюфяки и матрацы, которые следовало бы получить в первую  очередь.    

Тем  временем доставили кое-что из еды и питья, все это было поглощено без особой критики,  хотя и напоминало сваленные в одну кучу объедки и отнюдь не свидетельствовало  об особом уважении к гостям.    

 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ    

     

Беспокойства  и беды этой ночи множились от беспардонного бесчинства озорников, которые то и  дело будили, дразнили друг друга и проказничали наперебой. Следующее утро  началось с громких сетований на друга-барона за то, что оп так обманул их,  нарисовав совсем иную картину предусмотренного для них комфорта и порядка, но,  ко всеобщему удивлению и утешению, чуть свет пожаловал собственной персоной граф  с несколькими слугами и осведомился, как они устроены. Услышав об их  злоключениях, он был крайне разгневан, а барон, который приковылял с помощью  слуги, взвалил вину на дворецкого, который якобы действовал противу всех распоряжений  – сам он уже задал ему жару.    

Граф  тотчас же приказал в своем присутствии сделать все возможное для удобства  гостей. Тут подоспело несколько ос Ъииеров, поспешивших осведомиться об  актрисах, а граф пожелал, чтобы ему представили всю труппу, к каждому обратился  по имени, пересыпая беседу шутками, и все были очарованы обходительностью  такого вельможи. Наконец, очередь дошла до Вильгельма и не отходившей от него  Миньоны. Вильгельм извинился за свой самовольный приезд граф же, видимо, счел  его присутствие делом решенным.    

Стоявший  подле графа господин, которого сочли за офицера, хоть он и не был в мундире,  разговаривал преимущественно с нашим другом и выделялся среди всех прочих.  Из-под высокого лба сияли большие голубые глаза, белокурые волосы были небрежно  откинуты назад, и вся его невысокая фигура говорила о деловитости, твердости и  прямоте характера. Вопросы его отличались живостью, и чувствовалось, что он  сведущ во всем, о чем спрашивает.    

Вильгельм  осведомился об этом господине у барона, который сообщил о нем не много хорошего.  Носит он чин майора, главная же суть в том, что он слывет любимцем принца,  вершит самые его секретные дела и считается его правой рукой; есть даже  основание полагать, что он побочный сын его высочества. Он побывал с  посольствами во Франции, в Англии и в Италии, повсюду приобрел большой престиж  и невесть что возомнил о себе; считает, что досконально изучил немецкую  литературу, и осмеливается неблаговидно острить на ее счет. Сам барон избегает  вступать с ним в разговоры, и Вильгельму тоже лучше держаться от него подальше,  ибо он всякого норовит поддеть. Называют его Ярно, но никому доподлинно не  известно, что это за имя.    

Вильгельм  ничего не мог на это возразить, он почувствовал безотчетную симпатию к незнакомцу,  хотя в нем и было что-то холодное и неприятное.    

Актеров  разместили в замке, и Мелина строжайше наказал км впредь вести себя пристойно,  женщинам жить отдельно и каждому направить все интересы и устремления лишь на  свои роли и на искусство. Ко всем дверям он прибил предписания и указания,  состоявшие из множества статей. При это:: была назначена и сумма штрафа,  которую каждый, кто преступит правила, обязан внести в общую казну.    

Ио эти  распоряжения остались втуне, молодые офицеры ходили туда-сюда, позволяли себе  не слишком тонко шутить с актрисами, насмехались над актерами, словом, свели на  нет.    

Этот  местный полицейский устав, прежде чем он успел вступить в силу. Они шмыгали из  комнаты в комнату, переодевались, прятались. Поначалу Мелина попытался пустить  в ход строгость, но всякими каверзами был доведен до исступления; а когда граф  вызвал его к себе, чтобы осмотреть место, где должен быть устроен театр,  бесчинствам не стало удержу. Молодые кавалеры измышляли глупейшие проказы,  которые от участия в них некоторых актеров становились только пошлее: казалось,  весь старый замок заполнен бешеной ордой; непотребная кутерьма длилась до  самого обеда.    

Граф  повел Мелину в большую залу, которая принадлежала еще старому замку, а галереей  соединялась с новым, в ней отлично мог уместиться небольшой театр.  Предусмотрительный хозяин хотел на месте показать, как он все задумал устроить.    

Работы  были начаты без промедления, театральные подмостки сколочены и разукрашены,  все, что в поклаже нашлось пригодного из декораций, сразу пошло в дело,  остальное же было сработано заново трудами умелых графских мастеров. Вильгельм  сам взялся помогать, показывал, как определить перспективу, отмерить шнуром  границы, и всячески старался, чтобы не получилось огрехов. Граф был этим очень  доволен, часто наведывался взглянуть на работы, поучал, как правильнее следует  делать то, над чем люди добросовестно трудились, и при сем случае щеголял  обширнейшими познаниями во всех видах искусства.    

Наконец  начались настоящие репетиции, для которых у актеров было бы вдоволь и простора  и досуга, если бы им постоянно не мешали посетители. Что ни день, то прибывали  все новые гости, и каждому хотелось посмотреть на актеров.    

 ГЛАВА ПЯТАЯ    

     

Несколько  дней барон обнадеживал Вильгельма обещаниями особо представить его графине.    

– Я  столько наговорил этой достойнейшей даме о ваших пьесках, проникнутых юмором и  чувством, что ей не терпится побеседовать с вами и послушать в вашем чтении  некоторые из них. Итак, будьте готовы по первому знаку явиться к ней, в  ближайшее спокойное утро вас непременно позовут.    

Затем он  указал Вильгельму, какую из пьес ему следует прочитать для начала, чтобы сразу  же особо зарекомендовать себя. Графиня крайне сожалеет, что приехал он в такое  беспокойное время и, поселясь вместе с остальными в старом замке, вынужден  терпеть тамошние неудобства.    

С  большим старанием занялся Вильгельм той пьесой, с которой ему предстояло  вступить в большой свет.    

«Доселе  ты в тиши трудился для себя и слышал похвалы лишь от немногих друзей, –  твердил он себе, – была пора, когда ты совсем отчаялся в своем даровании,  и теперь еще не можешь быть уверен, что стоишь на правильном пути и что таланта  у тебя не меньше, чем влечения к театру. Перед столь искушенными слушателями, в  будуаре, где нет места иллюзиям, испытание куда страшнее, чем где бы то ни  было, и все же я не пойду на попятный, я хочу присовокупить эту радость к  прежним своим усладам и открыть больший простор надеждам на будущее».    

Он  перебрал после этого ряд пьес, прочел их с величайшим вниманием, поправляя  кое-что, декламируя их вслух, дабы усовершенствовать речь и выражение. И в одно  прекрасное утро, когда его потребовали к графине, сунул в карман ту из них,  которая была разучена лучше всего и, как сам он надеялся, могла принести ему  наибольший успех.    

Барон  уверил его, что графиня будет одна, с близкой своей подругой. Когда он вошел в  комнату, баронесса фон К. встала ему навстречу, выразила удовольствие по поводу  знакомства с ним и отрекомендовала его графине, которой как раз делали куафюру;  она встретила его приветливыми словами и взглядами, но подле ее стула, к  сожалению, стояла на коленях Филина и дурачилась напропалую.    

– Эта  прелестная малютка только что много пела нам, – пояснила баронесса, –  окончи же начатую песенку, нам жаль что-нибудь упустить из нее.    

Вильгельм  терпеливо прослушал песенку, мечтая, чтобы куафер удалился прежде, чем он  приступит к чтению. Ему принесли чашку шоколада, а баронесса самолично угостила  его печеньем. Невзирая на это, он не нашел вкуса в завтраке, ему не терпелось  прочитать прекрасной графине нечто такое, чем бы он мог заинтересовать ее и  понравиться ей. Да и Филина была здесь совсем некстати, не раз уж она докучала  ему как слушательница. С тоской следил он за руками куафера и с минуты на  минуту ждал, чтобы тот окончил сложное сооружение.    

Тем  временем вошел граф и сообщил о прибывающих нынче гостях, о распорядке дня и о  других домашних событиях.    

Не успел  он удалиться, как несколько офицеров передали графине просьбу засвидетельствовать  ей почтение ввиду того, что им надобно уехать до обеда. Парикмахер тем временем  закончил свое дело, и графиня велела пригласить господ офицеров.    

Между  тем баронесса старалась занять нашего друга, выказывала ему всяческие знаки  внимания, которые он принимал почтительно, хотя и довольно рассеянно. Время от  времени он ощупывал рукопись в кармане, ждал желанной минуты и чуть было  окончательно не потерял терпение, когда в будуар ввели торговца галантерейными  товарами, который принялся неумолимо раскрывать одну за другой картонки,  коробки, шкатулки и с присущей этой породе людей назойливостью выхвалять каждый  образец.    

Общество  все возрастало. Поглядев на Вильгельма, баронесса пошепталась с графиней; он  заметил это, но не понял, о чем идет речь, и лишь дома уяснил себе все, после  того как, напрасно протомившись еще час, отправился восвояси. У себя в кармане  он нашел превосходнейший английский бумажник. Баронесса ухитрилась незаметно  всунуть его, а немного погодя арапчонок графини принес Вильгельму искусно  расшитый камзол, не объяснив вразумительно, кем послан подарок.    

 ГЛАВА ШЕСТАЯ    

     

Смешанное  чувство досады и признательности испортило ему весь остаток дня, и лишь к  вечеру он нашел, чем заняться, – Мелина поверил ему, что граф говорил о  прологе,[22]  который должен быть разыгран в честь принца в день его прибытия. Графу угодно,  чтобы там были олицетворены достоинства этого великого воина и человеколюбца.  Сии добродетели, выступив все вместе, воздадут ему хвалу, а затем обовьют его  бюст цветами и лавровыми венками, меж тем как вензель, увенчанный княжеским  убором, будет сверкать на транспаранте. Граф препоручил ему, Мелине, озаботиться  стихотворным текстом и прочими подробностями представления; он же надеется, что  Вильгельм, для которого это дело нетрудное, не откажет ему в помощи.    

– Как! –  возмущенно вскричал Вильгельм. – Неужто у нас не найдется ничего, кроме  портретов, вензелей и аллегорических фигур, дабы почтить августейшего гостя,  достойного совсем иной хвалы? Может ли человек разумный быть польщен тем, что  его изображение выставлено напоказ, а имя блестит на промасленной бумаге! Боюсь  я, как бы эти аллегории, да еще при нашем гардеробе, не дали повода для  двусмысленностей и острот. Если вы намерены написать или заказать кому-нибудь  такую пьесу, возражать я не могу, но от участия в этом прошу меня уволить.    

Мелина  стал оправдываться, уверяя, что это лишь примерные пожелания графа, вообще же  постановка пьесы всецело предоставлена им.    

– Я  всей душой рад внести посильную лепту, дабы ублаготворить столь достойных господ, –  заявил Вильгельм. – Моя пуза не знала до сей поры задачи приятнее, нежели  попытка возвысить свой еще неверный голос во славу государя, заслужившего  всяческое уважение. Надо об этом поразмыслить; быть может, мне удастся  выставить нашу маленькую труппу в таком свете, чтобы она произвела хоть  какой-нибудь эффект.    

С этой  минуты он стал усердно обдумывать порученное ему дело. Прежде чем заснуть, он  успел уже наметить все в общих чертах; к утру план был вполне готов, сцены  набросаны, а важнейшие тирады и песни даже положены на стихи и запечатлены на  бумаге.    

Тут же  утром Вильгельм поспешил к барону поговорить о своих делах и заодно показал ему  план. Барону план очень понравился, но и несколько озадачил его. Накануне  вечером граф говорил совсем об иной пьесе, которую по его указаниям надо было  переложить на стихи.    

– Мне  не верится, чтобы в намерения его сиятельства входило поручить изготовление пьесы  в том виде, в каком изложил ее Мелина, – заметил Вильгельм, –  по-моему, он лишь намеками указал нам правильный путь. Любитель и знаток  высказывают художнику свои пожелания и предоставляют ему заботу о том, как  создать само произведение.    

– Ничуть  не бывало, – возразил барон, – граф не сомневается, что пьеса будет  поставлена не иначе, чем в том виде, п каком он изложил ее. Правда, в том, что  предлагаете вы, есть отдаленное сходство с его замыслом, и если мы хотим  отстоять ваш вариант и отвлечь графа от его первоначальной идеи, нам надо  действовать через посредство дам. Лучше всего такие маневры удаются баронессе,  важно, чтобы он понравился ваш план и она взялась бы его провести, – тогда  считайте, что дело сделано.    

– Нам  все равно понадобится помощь дам, – сказал Вильгельм, – нашего  состава и нашего гардероба вряд ли хватит для такой постановки. У меня был  расчет на миловидных детей, которые снуют по дому, – это отпрыски  камердинера и дворецкого.    

И он  попросил барона рассказать дамам об его плане. Тот вскоре воротился с  известием, что дамы желают выслушать его самого. Вечером, когда мужчины сядут  за игру, которая, кстати, нынче обещает быть нешуточной ввиду приезда некоего  генерала, дамы, сославшись на недомогание, удалятся к себе, его же проведут  потайной лестницей и предоставят полную свободу излагать свой замысел. Налет  таинственности делает затею заманчивой вдвойне, баронесса, как дитя, радуется  этому рандеву, а еще больше тому, что все устроено так ловко, секретно и  наперекор воле графа.    

Под  вечер, в назначенный час, за Вильгельмом пришли и тайком провели его наверх.  Баронесса оказала ему в маленьком будуаре такой прием, что он на миг вспомнил  счастливые минувшие дни. Она проводила его в апартаменты графини, и тут у него  все стали спрашивать и выпытывать. Он изложил свой план как можно  прочувственней и живее, так, что успел совершенно увлечь обеих дам, а читатели  наши, надо думать, не откажутся вкратце познакомиться с ним.    

Пьеса  откроется сельской сценой, где дети изобразят ту игру, в которой один ходит по  кругу, стараясь завладеть чужим местом. На смену этой забаве придут другие, а  затем, снова закружившись в хороводе, дети запоют веселую песню. После этого на  сцену выйдут арфист с Миньоном, подстрекнут любопытство и приманят поселян; старик  пропоет несколько песен во славу мира, покоя и радости, а Миньона пропляшет  танец между яйцами.    

Эти  невинные забавы будут нарушены звуками воинственной музыки и нападением отряда  солдат. Мужчины обороняются, но их побеждают, девушки убегают, но их догоняют.  Кажется, все гибнет в общей сумятице, как вдруг появляется некто, чью роль еще  не уяснил себе сочинитель, и сообщением, что близится полководец, водворяет  спокойствие. В этом месте образ героя рисуется самыми радужными чертами; под  звон оружия сулит он безопасность, ставит препоны разгулу и насилию. Начинается  всеобщее торжество в честь великодушного полководца.    

Дамы  весьма одобрили этот план, утверждали только, что в пьесе нельзя обойтись без аллегории,  дабы угодить его сиятельству. Барон порекомендовал превратить предводителя  отряда в демона раздора и насилия; в заключение должна явиться Минерва,  наложить на духа зла оковы, возвестить прибытие героя и воздать ему хвалу.  Баронесса взяла на себя задачу убедить графа, что намеченный им план будет  выполнен лишь с незначительным изменением; но при этом она поставила  непременным условием, чтобы в финале пьесы на сцене оказался и бюст, и вензель,  и княжеский убор, – без них всякие разговоры бесполезны.    

Вильгельм  уже предвкушал, какую тонкую лесть герою вложит в уста Минервы, тем не менее  долго сопротивлялся, прежде чем уступить в этом пункте, впрочем, и понуждали  его наиприятнейшим образом. Прекрасные глаза графини и приветливость ее  обхождения все равно побудили бы его отказаться от самых прекрасных и счастливых  находок, от столь желанного автору единства композиции, от удачно найденных  штрихов и поступиться своей поэтической честью. Да и бюргерской его чести  пришлось выдержать жестокую борьбу, когда дело вплотную подошло к распределению  ролей и дамы настойчиво потребовали, чтобы он принял участие в спектакле.    

Лаэрту  досталась роль кровожадного бога войны. Вильгельм должен был играть предводителя  поселян и декламировать весьма складные чувствительные стихи. Он попытался было  упираться, но в конце концов сдался. Доводы его окончательно иссякли после  заявления баронессы, что и театр-то в замке устроен для любительской труппы, и  сама она рада сыграть в нем, если ее выступление будет подобающим образом  предварено. После этого дамы очень приветливо отпустили пашего друга. Баронесса  уверяла, что равных ему нет на свете, и проводила его до потайной лесенки, где  ласковым рукопожатием пожелала ему доброй ночи.    

 ГЛАВА СЕДЬМАЯ    

     

Воодушевленный  непритворным участием дам, Вильгельм теперь ясно видел свой замысел, оживший  перед ним в ходе рассказа. Большую часть ночи и следующее утро он прилежно  Занимался переложением на стихи диалогов и песен.    

Работа  была почти что закончена, когда его позвали в замок, где он узнал, что господа  изволят завтракать и желают поговорить с ним.    

Он вошел  в залу, баронесса опять поспешила ему навстречу и, сделав вид, что здоровается  с ним, успела ему шепнуть:    

– О  своей пьесе говорите лишь то, о чем вас спросят.    

– Я  слышал, вы усердно трудитесь над прологом, которым я хочу приветствовать  принца, – крикнул ему граф. – Я одобряю ваше намерение ввести в  действие Минерву и только хочу заранее обдумать, как одеть богиню, чтобы не  оплошать с ее нарядом. Для этой цели я приказал принести из библиотеки все  книги, где имеется ее изображение.    

В эту  минуту несколько слуг внесли в залу большие корзины, полные книг различного  формата.    

Монфокон,[23] альбомы  античной скульптуры, гемм и монет, всевозможные труды по мифологии были  пересмотрены, изображения сравнены между собой. Но и этого оказалось мало! Отменная  память графа рисовала ему всех Минерв, которые встречались на заглавных  гравюрах, на виньетках и еще невесть где. Поэтому из библиотеки приказано было  тащить одну книгу за другой, так что графа чуть что не завалило грудой книг.  Наконец, когда у него в памяти не осталось ни одной Минервы, он воскликнул,  смеясь:    

– Готов  поспорить, что во всей библиотеке больше нет ни одной Минервы, и это будет  первый случай, что собрание книг начисто лишено изобрая; ения своей  богини-покровительницы.    

Эта  острота развеселила все общество, и громче всех хохотал Ярно, подстрекавший  графа требовать все новые книги.    

– Теперь  встает главный вопрос, – промолвил граф, обращаясь к Вильгельму. –  Какую богиню имеете вы в виду? Минерву или Палладу? Богиню раздора или разума?    

– Не  уместнее ли будет, ваше сиятельство, не вносить ясности в этот вопрос и потому  именно, что в мифологии она играет двоякую роль, здесь также вывести ее в  двойном качестве, – отвечал Вильгельм. – Она возвещает прибытие  воина, но лишь затем, чтобы умиротворить народ; она славит героя, восхваляя его  человеколюбие, она берет верх над насилием и возвращает народу радость и покой.    

Испугавшись,  что Вильгельм выдаст себя, баронесса поспешила включить в разговор портного  графини, чтобы он посоветовал, как лучше всего изготовить требуемые античные  одежды. Портной, понаторевший в шитье маскарадных костюмов, мигом разрешил  затруднения, и так как мадам Мелина хоть и была на сносях, однако взяла на себя  роль небесной девы, портному тут же приказали снять с нее мерку, а графиня, к  неудовольствию своих камеристок, перечислила платья из своего гардероба,  которые можно для этого перекроить.    

Баронесса  опять изловчилась отвести Вильгельма в сторону и сообщить, что успела устроить  все остальное. Она не мешкая прислала к нему дирижера графской домовой капеллы,  с тем чтобы тот частью сочинил какую понадобится музыку, частью отобрал  подходящие мелодии из своего музыкального запаса. Все пошло теперь как по  маслу, граф больше не спрашивал о пьесе, всецело занявшись транспарантами,  которыми думал поразить воображение зрителей в финале спектакля. Благодаря его  изобретательности и сноровке его кондитера получилась весьма недурная  иллюминация.[24]  Во время своих путешествий граф перевидал самые пышные празднества такого рода,  много рисунков и гравюр привез с собой, и указания его отличались большим вкусом.    

Тем  временем Вильгельм дописал пьесу, роздал роли актерам, стал учить свою, а музыкант,  очень сведущий также и в танцах, поставил балетные сцены – и все шло  превосходно.    

Лишь  одно неожиданное препятствие встало на его пути, грозя чувствительным пробелом.  Он ожидал большого впечатления от пляски Миньоны между яйцами, и как же был он  поражен, когда девочка с привычной ей резкостью отказалась танцевать, заявила,  что служит теперь ему, а на театре больше выступать не будет. Он пытался  подействовать на нее уговорами и не отставал, пока она не заплакала горькими  слезами и не упала перед ним на колени, приговаривая:    

– Отец,  милый! Уйди ты тоже с подмостков.    

Он не  внял предостережению и стал обдумывать, чем же теперь придать интерес спектаклю.    

Филина  от восторга не знала себе удержу: ей было назначено играть поселянку,  солировать в хороводе и запевать куплеты для хора. Да и жилось ей как нельзя  лучше, – у нее была отдельная комната, она постоянно вертелась возле  графини, которую развлекала своим паясничаньем, и за это каждый день получала  подарок; к пьесе для нее тоже шили новое платье, а так как натура она была  гибкая, склонная к подражанию, то из общения со знатными дамами вынесла все для  себя нужное и в короткий срок приобрела чинные светские манеры. Рвение  шталмейстера не убывало, а скорее росло, да и офицеры усиленно обхаживали ее;  и, оказавшись в таком выигрышном положении, она вдруг вздумала разыгрывать  недотрогу, не без успеха стараясь придать себе горделиво – достойный вид. По  природе хитрая и хладнокровная, она за неделю подметила слабые стороны всех  обитателей замка, на чем могла бы составить свое счастье, если бы была способна  преследовать определенную цель. Она же и здесь пользовалась своими преимуществами  лишь забавы ради, лишь бы иметь право озорничать и дерзить, когда понимала, что  Это пройдет безнаказанно.    

Роли  были выучены, генеральная репетиция назначена, граф пожелал на ней присутствовать,  а супруга его забеспокоилась, как он это примет. Баронесса тайком вызвала  Вильгельма. По мере приближения рокового часа общее замешательство все  возрастало, ибо от замысла графа не осталось ни малейшего следа. Тут как раз  появился Ярно, и его посвятили в тайну. Он посмеялся от души и выразил  готовность помочь дамам.    

– Плохо  было бы дело, сударыня, если бы вам самим не удалось уладить его, – сказал  он, – но на крайний случай я буду у вас в резерве.    

Баронесса  призналась, что за это время рассказала графу всю пьесу, только по частям и  вразброд, так что он готов ко всему в отдельности, но о том, что посягнули на  его основную идею, он и помыслить не может.    

– Нынче  вечером во время репетиции я сяду рядом с ним и постараюсь его отвлечь, –  добавила она. – Я уж и кондитеру наказала, чтобы он обставил финал как  можно помпезней, но при этом упустил бы кое-какие мелочи.    

– Я  знаю двор, где у нас крайняя нужда в таких мудрых и деятельных друзьях, как  вы, – заявил Ярно, – а если нынче вечером ваши таланты окажутся  бессильны, только кивните мне, я уведу графа и не впущу его прежде, чем не появится  Минерва, а там в виде диверсии подоспеет иллюминация. Мне уже несколько дней  надо сообщить ему известие, которое касается его кузена, а я все медлил по  некоторым причинам. Теперь это будет для него отвлечение, хоть и не из  приятных.    

Дела  помешали графу быть на репетиции с самого начала, потом баронесса заняла его разговором.  Все обошлось без участия Ярно. Граф так был занят поправками, замечаниями и  указаниями, что забыл думать об остальном. Выступление мадам Мелина было вполне  в его духе, иллюминация удалась отлично, и он остался совершенно доволен. Когда  репетиция кончилась и зрители поспешили за карточные столы, он начал  представлять себе разницу и засомневался, ему ли принадлежит идея пьесы. По  данному знаку Ярно поспешил на выручку, к концу вечера подтвердилась весть о  прибытии принца; верховые несколько раз выезжали посмотреть, как располагается  по соседству авангард, весь дом был полон шума и суеты, нерадивая челядь нехотя  прислуживала нашим актерам, и они, почти забытые всеми, коротали время в старом  замке, ждали и репетировали.    

 ГЛАВА ВОСЬМАЯ    

     

Наконец  пожаловал принц; генералитет, штабные офицеры и прочая свита, прибывшая в одно  время с ним, множество людей, явившихся кто в гости, кто по делам, придавали  замку сходство с ульем, который собрался роиться. Каждый стремился увидеть  высокого гостя, каждый восторгался его доступностью и приветливостью, каждый  был изумлен, увидя в герое и военачальнике учтивейшего светского кавалера.    

Граф  повелел всем домочадцам к прибытию князя находиться на своих местах, ни один актер  не смел показаться, потому что предстоящие торжества готовились как сюрприз для  принца; и вечером, когда его ввели в большую, ярко освещенную залу, украшенную  шпалерами прошлого века, он явно даже не подозревал, что здесь будет разыгран  спектакль, а тем более пролог в его честь. Все сошло превосходно, по окончании  спектакля труппу позвали представиться принцу, и он каждого о чем-то приветливо  спросил, каждому что-то благосклонно сказал. Вильгельм, как сочинитель, был  отрекомендован особо и снискал свою долю одобрений.    

О  прологе никто больше разговоров не вел, через несколько дней его словно и не  бывало, если не считать, что Ярно упомянул о нем при встрече с Вильгельмом,  похвалил, проявив тонкое понимание, и добавил:    

– Жаль  только, что вы играете пустышками на пустышки.    

Это  выражение запомнилось Вильгельму, он долго ломал себе голову, как его  истолковать, какое из него извлечь назидание.    

Между  тем труппа каждый вечер играла, по своим силам вполне сносно, и всячески старалась  обратить на себя внимание зрителей. Незаслуженные похвалы приободрили актеров,  и, сидя в своем старом замке, они на самом деле уверовали, что из-за них  теснится столько народу, смотреть их представление устремляется столько гостей,  что они и есть то средоточие, вокруг и ради которого все движется и вертится.    

Только  Вильгельм, к великой своей досаде, видел прямо противоположное. Не случайно  принц, восседая в кресле, добросовестнейшим образом досмотрел первые  представления от начала и до конца, а мало-помалу стал ими манкировать под  самыми благовидными предлогами. И как раз те, что в разговоре показались  Вильгельму наиболее понимающими, с Ярно во главе, – очень ненадолго  задерживались в театральной зале, предпочитая сидеть в аванзале за картами или  за деловой беседой.    

Вильгельму  было крайне досадно, что при всех своих упорных стараниях добиться вожделенного  успеха ему не удалось. При выборе пьес, переписке ролей, при частых репетициях  и всяких прочих делах он усердно помогал Мелине, а тот, втайне чувствуя свою  некомпетентность, в конце концов предоставил ему свободу действий. Вильгельм  разучивал роли прилежно, исполнял их искренне, живо, вполне благопристойно, в  меру того умения, которое приобрел собственными силами.    

Зато  непрестанное внимание барона не допускало никаких сомнений у других участников  труппы; он уверял их, что они добивались огромного эффекта, особливо когда  играли одну из его пьес, и только сетовал, что принц питает решительное  пристрастие к французскому театру, меж тем как часть его приближенных, и в  первую очередь Ярно, страстно привержены к монстрам английской сцены.[25]    

Как  видим, искусство наших актеров не слишком было замечено и отмечено, зато сами  они оказались небезразличны зрителям и зрительницам. Мы уже говорили выше, что  актрисы с самого начала привлекли внимание молодых офицеров; однако в  дальнейшем они преуспели еще более, одержав победы посущественнее. Но об этом  мы умолчим и лишь заметим, что у графини день ото дня возрастал интерес к  Вильгельму, как и у него потихоньку зарождалась склонность к ней. Когда он был  на сцене, она не сводила с него глаз, а он в конце концов играл и декламировал  для нее одной. Смотреть друг на друга стало для обоих неизъяснимой радостью,  которой всецело отдавались их беспечные души, не питая более пылких желаний и  не тревожась о последствиях.    

Как  часовые двух враждующих сторон, не помышляя о сойне, мирно и весело перекликаются  через реку, которая их разделяет, так графиня и Вильгельм обменивались  многозначительными взглядами через гигантскую пропасть рождения и положения в  обществе, и каждый на своей стороне считал, что безнаказанно может дать волю  чувству.    

Меж тем  баронесса остановила свой выбор на Лаэрте – ей понравились веселость и положительность  молодого человека, который, при всей своей ненависти к женскому полу, не гнушался  мимолетной интрижкой и на сей раз был готов не на шутку плениться  обходительностью и обаянием баронессы, если бы барон случайно не оказал ему  доброй, а может быть, дурной услуги, познакомив его с обычаями этой дамы.    

Однажды,  когда Лаэрт во всеуслышание восхвалял ее, ставя выше всех других женщин, барон  шутливо заметил:    

– Вижу,  вижу, как обстоят дела! Наша милая приятельница опять загоняет жертву в свой  хлев.    

Это  неделикатное сравнение достаточно ясно намекало на пагубные ласки Цирцеи.[26] Лаэрт был  раздосадован свыше меры и не мог без возмущения слушать барона, который  безжалостно продолжал:    

– Каждый  пришелец воображает, будто он первый одарен ее приветливой благосклонностью,  однако он жестоко заблуждается; всех нас когда-то водили вокруг да около на  такой же манер; кто бы то ни был, мужчина ли, юноша или мальчик, – каждый  должен быть в положенный срок покорен ею, пленен ею, должен страстно ее  домогаться!    

Счастливец,  едва вступивший в сады волшебницы и упоенный всеми чудесами повеявшей ему  навстречу поддельной весны, ничем не может быть так неприятно поражен, как если  до слуха его, внимающего пенью соловья, вдруг долетит хрюканье заколдованного  предшественника.    

После  такого открытия Лаэрт ощутил непритворный стыд от того, что тщеславие в который  раз подстрекнуло его подумать мало-мальски хорошо о какой бы то ни было  женщине. С этих пор он совершенно пренебрег ею, ближе сошелся со шталмейстером,  усердно с ним фехтовал и ходил па охоту, а к репетициям и к спектаклям  относился как к делу второстепенному.    

Граф и графиня  иногда звали к себе по утрам кого-нибудь из актеров, дабы они поменьше  завидовали незаслуженному счастью Филины. Граф целыми часами держал у себя во  время туалета любимца своего – педанта. Того мало-помалу одели с головы до ног  и снабдили всем вплоть до часов и табакерки.    

Кроме  того, участников труппы приглашали после трапезы пред очи высоких особ. Оки  почитали это за великую честь, не замечая, что в то же самое время егерям и  слугам приказывалось впускать в дом свору собак, а по двору замка вываживать  лошадей.    

Вильгельму  посоветовали при случае похвалить принцева любимца Расина, а тем самым и себя  выставить в выгодном свете. Подходящий случай представился ему, когда он тоже  был приглашен однажды после обеда, и принц спросил его, с должным ли усердием  читает он творения французских драматургов. Вильгельм поспешил ответить «да».  Он не заметил, что принц, не дожидаясь ответа, отвернулся и собрался заговорить  с кем-то другим. Но наш друг не отпустил принца от себя, а, почти загородив ему  дорогу, принялся уверять, что весьма ценит французский театр и упивается  чтением великих французских мастеров; с искренней радостью услышал он, что его  высочество в полной мере отдает должное великому дару Расина.    

– Можно  себе представить, – продолжал он, – как особы знатного рода и  высокого сана ценят сочинителя, умеющего столь совершенно и правдиво живописать  выпавший им высокий удел. Корнель, осмелюсь сказать, изображал людей великих,  Расин же – особ высокородных. Читая его творения, я мысленно вижу перед собой  поэта, который живет при блистательном дворе, лицезреет великого государя,  встречается с избранными людьми и проникает в тайны человечества, скрытые за  искусно сотканными шпалерами. Когда я углубляюсь в его «Британика», в его  «Беренику», мне кажется, будто я и сам пребываю при дворе, будто я посвящен во  все великое и малое, что творится в этих обиталищах земных богов, и глазами  проникновенного француза вижу королей, коим поклоняется целый народ, и тех  царедворцев, коим завидуют тысячи людей, вижу такими, каковы они на самом деле,  с их недостатками и горестями. Говорят, Расин зачах с тоски от того, что  Людовик Четырнадцатый отвернулся от него, давая ему почувствовать свое  неудовольствие; я нахожу в этом анекдоте ключ ко всем его произведениям, и не  может того быть, чтобы поэт такого дарования, чья жизнь и смерть зависят от  королевского взгляда, не написал ничего, что было бы достойно королевского и  княжеского одобрения.    

Подошел  Ярно и с изумлением слушал нашего друга; принц же, не ответивший ни слова и  только благосклонным взглядом показавший свое одобрение, сразу же отвернулся,  хотя Вильгельм, который еще не знал, что при подобных обстоятельствах  неприлично продолжать беседу до исчерпания темы, не прочь был поговорить еще и  доказать принцу, что он с пользой и с чувством прочитал его любимого  сочинителя.    

– Неужто  вы не видели ни одной пьесы Шекспира? – спросил Ярно, отводя его в  сторону.    

– Нет, –  ответил Вильгельм, – в ту пор$% когда» Германии лучше познакомились с  ними, я раззнакомился с театром и сам не знаю, должен ли радоваться, что вновь  вернулся к давнему юношескому увлечению и занятию. Да, по правде говоря, после  всего, что мне рассказывали об этих драмах, я не любопытствовал побольше узнать  о столь диковинных монстрах, сверх вероятия выходящих за пределы благопристойности.    

– А  я все-таки советовал бы вам попробовать, – заметил собеседник, –  небесполезно даже на монстров взглянуть собственными глазами. Я могу вам  ссудить несколько книжек,[27]  и вы не найдете лучшего времяпрепровождения, чем удалиться от всех и в уединении  своего старинного жилища заглянуть в волшебный фонарь этого неведомого мира.  Поистине грешно тратить день за днем на то, чтобы обряжать в человеческий вид  этих обезьян и обучать танцам этих собачонок. Я оговариваю лишь одно условие:  не смущайтесь формой, в остальном же доверяюсь правильности вашего чутья.    

Лошади  ждали у подъезда, и Ярно вскочил в седло, дабы вместе с другими господами поразвлечься  охотой. Вильгельм с грустью смотрел ему вслед. Он хотел бы еще о многом поговорить  с человеком, хоть и довольно бесцеремонным, но внушавшим ему те новые мысли, в  которых он нуждался.    

Приближаясь  к полному развитию своих сил, способностей и взглядов, человек нередко попадает  в тупик, из которого его легко может вывести настоящий друг. Он подобен  страннику, который падает в воду неподалеку от пристанища; если бы кто-нибудь  вовремя пришел на помощь и вытащил его на сушу, он ограничился бы тем, что  намок, меж тем как собственными силами он спасся бы, лишь выплыв на  противоположном берегу, и до намеченной цели добирался бы трудным и дальним  окольным путем.    

Вильгельм  начал догадываться, что мир устроен совсем не так, как ему представлялось. Он  наблюдал вблизи исполненную важного смысла жизнь знати, власть имущих, и только  дивился, какую беспечную видимость умеют они придать ей. Войско на марше,  царственный герой во главе его, вокруг теснится множество соратников, хлопочет  множество почитателей – все это возбуждало игру его воображения. В таком  состоянии духа получил он обещанные книги, и вскоре, как и следовало ожидать,  его подхватил великий поток гениальности и вынес к безбрежному морю, куда он  сразу же погрузился и где полностью растворился.    

 ГЛАВА ДЕВЯТАЯ