1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 
    
Итани сказала, что такие хлопоты излишни — ручательства Тэйноскэ вполне достаточно. Тэйноскэ, однако же, возразил, что в таких делах нужна полная ясность. Хотя он и дал соответствующие заверения, но, поскольку формального медицинского заключения они никогда не запрашивали, сейчас для этого как раз подходящий случай. Это разумно со всех точек зрения — для их собственного спокойствия и для спокойствия «главного дома», да и господину Сэгоси будет приятно убедиться, что на лёгких Юкико нет ни единого пятнышка. Таковы были доводы Тэйноскэ.
    
Затем он сказал жене, что, даже если, паче чаяния, брак с Сэгоси по какой-либо причине не состоится, рентгеновское обследование не будет пустой тратой времени, оно может пригодиться на тот случай, если такое же подозрение возникнет в будущем. Поскольку в «главном доме» вряд ли станут возражать — в этом Тэйноскэ был совершенно уверен, — он предложил Сатико завтра же отправиться с Юкико в клинику при Осакском университете.
    
— Но почему Юкико так часто пропускала занятия в гимназии? Что, она была болезненным ребёнком?
    
— Нет, в те годы в гимназиях к пропускам относились не так строго, как теперь, и отец частенько вместо занятий водил нас в театр. Если бы ты навёл справки обо мне, выяснилось бы, что я пропускала занятия ещё чаще, чем Юкико.
    
— Как ты думаешь, согласится Юкико пройти обследование?
    
— Но зачем для этого ездить в Осаку? Разве нельзя обратиться к доктору Кусиде?
    
— А это её пятно? — Тэйноскэ коснулся своего левого века. — О нём у нас тоже шла речь. Итани сказала, что сама она ничего не заметила, по мужчины бывают очень наблюдательны. Как выяснилось, вчера после нашего отъезда кто-то из мужчин сказал, будто разглядел у Юкико над левым глазом едва приметное пятнышко. «И я тоже», — присоединился к нему другой. А кто-то третий возразил: дескать, никакого пятна нет, всё дело в неудачном освещении. Мнения разделились, и Итани хочет знать, есть ли пятно на самом деле или нет.
    
— Вчера пятно как раз чуточку проступило, и я подумала: вот некстати. Так, значит, на этот раз оно привлекло к себе внимание…
    
— Но Итани не особенно беспокоится по этому поводу.
    
Не так давно над левым глазом у Юкико, точнее говоря, на веке, чуть ниже брови, проступило небольшое пятнышко, которое то появлялось, подобно тени, то исчезало. Тэйноскэ впервые обратил на него внимание месяца три, ну от силы полгода назад. Тогда же он потихоньку спросил Сатико, давно ли у Юкико появилось это пятно, но и Сатико заметила его совсем недавно, прежде его не было. Временами пятно становилось едва различимым, так что, даже нарочно приглядываясь, его было трудно разглядеть, а то и вовсе исчезало. А потом вдруг снова отчётливо проступало и держалось целую неделю.
    
Со временем Сатико установила определённую зависимость между появлением у Юкико пятна и наступлением месячных. Более всего её волновала мысль: что думает по этому поводу сама Юкико? Несомненно, она обнаружила пятно раньше всех, не скажется ли это неблагоприятным образом на её душевном состоянии?
    
До сих пор Юкико не видела в своих неудачах с замужеством ничего трагического, непоправимого, наверное, потому, что в глубине души была уверена в собственной привлекательности. Но что будет теперь, когда в её внешности обнаружился этот неожиданный изъян? Не решаясь прямо расспрашивать сестру, Сатико лишь исподволь следила за её настроением, но никаких перемен не заметила. Юкико либо не обращала внимания на пятно, либо не придавала ему значения.
    
Однажды Таэко принесла какой-то старый женский журнал. «Ты читала это?» — спросила она у Сатико. В журнале, в колонке полезных советов, было помещено письмо некой двадцатидевятилетней незамужней женщины, которая заметила у себя на лице такое же пятно: оно то бледнело, то исчезало совсем, то проступало особенно ярко. В комментарии врача говорилось, что подобное явление нередко встречается у женщин, которые долго не выходят замуж, и не должно внушать особой тревоги. Как правило, пятно исчезает после замужества, но в любом случае от него можно избавиться с помощью небольших доз гормональных препаратов.
    
Эту заметку Сатико прочла с облегчением. По правде говоря, когда-то она сама пережила нечто подобное. Несколько лет назад, уже после замужества, у неё появились тёмные пятна вокруг рта, какие бывают у ребятишек, перемазавшихся сладкой бобовой пастой. Врач сказал, что это результат злоупотребления аспирином и пройдёт само по себе. Примерно через год пятна и в самом деле бесследно исчезли. Сатико предположила, что они с сестрой попросту предрасположены к появлению таких вот пятен. К тому же, убедившись на собственном опыте, что пятна довольно скоро исчезают — а у неё они были куда заметнее, чем у Юкико, — она не так уж сильно тревожилась по этому поводу. И вот теперь, прочитав заметку в журнале, она совершенно успокоилась.
    
Таэко принесла этот журнал, чтобы показать его Юкико. Полагая, что в глубине души сестра не может не испытывать тревоги, Таэко хотела, чтобы, прочитав статью, она перестала волноваться. Как только Юкико выйдет замуж, пятно исчезнет, но, быть может, разумнее принять меры уже сейчас и начать лечение. Разумеется, уговорить Юкико не так просто, но если выбрать подходящий момент…
    
До сих пор Сатико ни с кем не делилась своим беспокойством по поводу пятна. Таэко сама завела разговор на эту тему. Стало быть, она тоже тревожилась. И, как догадывалась Сатико, не только из любви к сестре, — ведь чем позже решится судьба Юкико, тем дольше им с Окубатой придётся ждать с собственной свадьбой. Но кто из сестёр должен показать журнал Юкико? Они пришли к выводу, что Таэко удобнее это сделать. Если разговор начнёт Сатико, в этом будет неизбежная нарочитость и Юкико, естественно, заподозрит, что всё это широко обсуждалось при участии Тэйноскэ. Таэко же сможет поговорить с Юкико запросто, как бы невзначай. И вот в один из дней, когда пятно было особенно заметно, Таэко будто бы случайно зашла в комнату, где Юкико сидела перед зеркалом.
    
— Юкико, — тихонько окликнула она сестру, — ты не должна беспокоиться из-за этого пятнышка.
    
— Я знаю, — чуть слышно промолвила Юкико. Стараясь не встречаться с ней взглядом, Таэко продолжала:
    
— Об этом была статья в женском журнале. Ты читала? А то я могу тебе показать.
    
— Кажется, я читала.
    
— Правда? Там говорится, что эти потемнения на коже либо сами проходят после замужества, либо их лечат уколами.
    
— Да.
    
— Так ты знаешь об этом, Юкико?
    
— Да.
    
По односложным ответам Юкико чувствовалось, что обсуждать эту тему ей не очень приятно. И всё же она отвечала утвердительно. Возможно, ей попросту было неловко признаться, что она уже прочла эту статью. Таэко, с робостью приступившая к разговору, теперь почувствовала себя более уверенно.
    
— Тогда почему бы тебе не попробовать уколы?
    
К этому совету Юкико отнеслась без всякого энтузиазма. Зная сестру, Таэко понимала, что её не так-то просто уговорить пойти на приём к незнакомому дерматологу. Кроме того, судя по всему, пятно внушало ей куда меньше беспокойства, чем её близким.
    
Спустя несколько дней после этого разговора Эцуко вдруг удивлённо уставилась Юкико в лицо и громко спросила: «Что это у тебя над глазом?» Сатико и горничная, случайно оказавшиеся в комнате, сразу затихли. Она набормотала в ответ что-то невнятное, по ни один мускул не дрогнул на её лице.
    
С дни, когда пятно делалось особенно заметным, Сатико, да и Таэко, старались меньше показываться с сестрой на людях, ведь она была своего рода товаром, изъяны которого следовало тщательно скрывать, и не только во время смотрин, когда она, принарядившись, выходила из дома. Они считали, что для Юкико было бы разумным вообще не выходить из дома в течение недели, покуда пятно не побледнеет, или хотя бы попытаться скрыть его с помощью косметики. Но Юкико ничуть не заботили подобные соображения.
    
Сёстры находили, что Юкико очень к лицу яркая косметика. Однако в дни, когда пятно проступало особенно явственно, толстый слой белил оказывал противоположный эффект: при определённом освещении пятно приобретало свинцово-серый оттенок и отчётливо выделялось на белоснежной коже. В такие дни белила следовало, по-видимому, наносить тонким слоем, но зато погуще румяниться, однако Юкико не признавала румян. К пристрастие к белилам служило одной из причин, по чему люди подозревали, будто у неё неблагополучно лёгкими; Таэко, напротив, всегда пользовалась румянами, порой даже без пудры. Юкико теперь не изменяла своей привычке и перед выходом из дома наносила на лицо толстый слой белил. Иногда, на беду ей, встречался кто-нибудь из знакомых. Как-то она ехала с Таэко в поезде, и та, того пятно снова потемнело, протянула сестре румяна. — «Тебе стоит чуточку подкраситься». Но даже это столь явное внимание, казалось, не особенно задело Юкико.
   
   
    
     
13
    
    
— Ну и что же ты ей сказал? — спросила Сатико мужа.
    
— Сказал откровенно всё как есть — что пятно — но всегда так заметно, что ничего серьёзного в нём нет — и это знаю из статьи, напечатанной в таком-то журнал и в других журналах мне доводилось об этом читать. Раз уж мы решили сделать рентгеновский снимок, я считаю, что стоило бы заодно показать Юкико дерматологу в той же университетской клинике и уточнить, действительно ли дело обстоит так, как написано в журнале. Я сказал Итани, что по крайней мере это мы сделать обязаны, и обещал поговорить с тобой и с Юкико.
    
Большую часть времени Юкико проводила в Асии, и, естественно, в «главном доме» о её беде не знали. Тэйноскэ винил себя только за то, что до сих пор ничего не предпринял. Впрочем, пятно появилось сравнительно недавно и во время предыдущих смотрин никто о нём не упоминал. К тому же Тэйноскэ помнил, как просто избавилась от такого же изъяна жена, и поэтому не придавал ему особого значения. Известную оплошность допустила и Сатико. Она должна была рассчитать, когда появится злополучное пятно, и не назначать смотрины именно на это время, но настойчивость Итани сбила её с толку. Впрочем, Сатико легкомысленно надеялась, что, даже если пятно к тому времени полностью не исчезнет, оно вряд ли привлечёт к себе внимание.
    
Утром, когда Тэйноскэ ушёл на службу, Сатико осторожно спросила сестру, какое впечатление произвела на неё встреча с Сэгоси. Юкико уклонилась от прямого ответа, сказав, что поступит так, как решат её зятья и старшие сёстры. Подумав, что разговор о рентгеновском обследовании и консультации у дерматолога может больно задеть Юкико, Сатико решила отложить его до вечера, когда они смогут поговорить наедине. Как ни странно, Юкико сразу же согласилась поехать в клинику, только попросила, чтобы её сопровождала Сатико.
    
Между тем пятно над глазом у Юкико с каждым днём становилось всё менее заметным, и Сатико подумала было отложить поездку к врачу до следующего раза, когда оно появится снова, но уловка Итани явно удалась: Тэйноскэ настаивал на том, чтобы они как можно скорее отправились в клинику.
    
На следующий же день Сатико съездила к старшей сестре, чтобы рассказать о смотринах, поторопить с наведением справок о Сэгоси и заодно поставить её в известность о предстоящем обследовании Юкико. А ещё через день они с Юкико поехали в Осаку, сказав прислуге, будто им нужно сделать кое-какие покупки.
    
Результаты обследования у терапевта и дерматолога оказались в точности такими, как они ожидали. Рентгеновский снимок был проявлен в их присутствии и не показал никакого затемнения в лёгких. Через несколько дней они узнали и результат анализа крови: РОЭ — 13, всё прочие показатели — в норме. Что до дерматолога, то, закончив осмотр, он отозвал Сатико в сторонку и без всяких околичностей заявил, что следует как можно скорее выдать Юкико замуж. Да, но я слышала, что в таких случаях помогают уколы, попыталась возразить Сатико. Верно, согласился доктор, инъекции помогают, но у вашей сестры пятно не настолько заметно, чтобы в них была необходимость. Замужество будет для неё самым лучшим лекарством. Итак, написанное в журнале соответствовало действительности.
    * * *
    
— Может быть, ты и расскажешь Итани о результатах обследования? — спросил жену Тэйноскэ.
    
Хотя Сатико не составляло труда сделать это, она выразила пожелание, чтобы с Итани поговорил муж, — ведь со всеми вопросами относительно здоровья Юкико она обращалась именно к нему. Не то чтобы Сатико была обижена тем, что её обошли, просто вступать в переговоры с Итани после всей этой напрасной суетни с обследованием ей было неприятно. Ну что ж, сказал Тэйноскэ, в таком случае он сам поговорит с Итани, тем более что сумеет сделать это в той самой деловой манере, которая должна ей импонировать.
    
На следующий день Тэйноскэ позвонил Итани со службы и, рассказав в общих чертах о результатах обследования в клинике, срочным заказным письмом отправил ей рентгеновский снимок и медицинское заключение. Спустя день, около четырёх часов вечера, последовал ответный звонок Итани: она просила разрешения посетить его через час.
    
В пять часов, минута в минуту, Итани стояла у него в кабинете. Поблагодарив Тэйноскэ за то, что он с такой готовностью пошёл навстречу их просьбе, она сообщила, что господин Сэгоси, которому она в тот же день передала всё бумаги, чрезвычайно признателен за столь подробное медицинское заключение и в особенности за хлопоты, связанные с рентгеновским обследованием. Теперь он совершенно спокоен, но очень сокрушается, что доставил всем так много беспокойства своей неуместной просьбой… Покончив таким образом с любезностями, Итани перешла к главной цели своего визита.
    
Дело в том, сказала она, что господин Сэгоси желал бы ещё раз встретиться с госпожой Юкико и побеседовать с ней более обстоятельно. Можно ли рассчитывать на её согласие уделить ему, скажем, час своего времени? Хотя господин Сэгоси — человек солидный, в летах, продолжала Итани, ему свойственна некоторая робость — быть может, оттого, что всю жизнь он прожил холостяком. В прошлый раз он так волновался, что совершенно запамятовал, о чем говорил с госпожой Юкико. Да и госпожа Юкико была очень застенчива. О, разумеется, в её застенчивости нет ничего предосудительного, ведь это их первое знакомство. Но господин Сэгоси полагает, что теперь они смогут поговорить более откровенно. Если госпожа Юкико согласится, Итани считает разумным назначить встречу не в гостинице или ресторане, а в её скромном жилище в Окамото. Так будет лучше, не правда ли? Что же касается времени, то господину Сэгоси удобнее всего было бы следующее воскресенье.
    
— Как ты думаешь, Юкико согласится? — спросил Тэйноскэ жену.
    
— Меня больше беспокоит, даст ли своё согласие «главный дом». Ничего ещё не решено, и они могут сказать, что не нужно торопить события.
    
— Мне кажется, Сэгоси затеял всё это для того, чтобы получше разглядеть пятно.
    
— Определённо.
    
— Тогда стоит согласиться! Как раз сейчас пятно исчезло, пусть он сам убедится в этом, нам это только выгодно.
    
— Верно. Если же мы откажемся от встречи, он подумает, что у нас есть основания прятать Юкико.
    
На следующий день Сатико решила обсудить этот вопрос со старшей сестрой. Опасаясь, что разговор из дома может быть опять услышан прислугой, она позвонила ей из ближайшего телефона-автомата.
    
Как Сатико и предполагала, Цуруко выразила недоумение: разве так уж необходимо учащать встречи? Сатико пришлось пять раз опустить монетку, прежде чем сестра вняла её доводам. Возможно, Сатико и права, согласилась она наконец, но самой ей трудно решить, можно ли в нынешних обстоятельствах дать разрешение на эту встречу. Она пообещала посоветоваться с мужем и сообщить о своём решении на следующий день.
    
Утром Сатико снова поспешила к телефону, чтобы опередить сестру, которая могла позвонить ей домой.
    
Тацуо не возражает, сказала Цуруко, но при условии, что будут тщательно соблюдены всё приличия. Заручившись, таким образом, согласием «главного дома», Сатико обратилась к Юкико — та без липших слов выразила готовность встретиться с Сэгоси.
    
В назначенный день Сатико и Юкико, захватив букет цветов для Итани, отправились в Окамото. Итани пригласила всех к столу, и они вчетвером побеседовали за чашкой чая. Потом Сэгоси и Юкико проводили на второй этаж, а Сатико осталась с Итани внизу. Прошёл условленный час, и только спустя ещё минут сорок Юкико и Сэгоси спустились вниз. Сатико с сестрой откланялись первыми и направились в гостиницу «Ориенталь», чтобы всё спокойно обсудить: Сатико прикинула, что дома их разговору помешает свободная от классов Эцуко.
    
— Сегодня господин Сэгоси был весьма разговорчив, — сказала Юкико, как только они с Сатико уселись за столик. Да и сама она, как выяснилось, держалась вполне непринуждённо. Прежде всего Сэгоси спросил её об отношениях между сёстрами. Почему Юкико и Таэко большей частью живут в Асии, а не в семье старшей сестры? Соответствует ли действительности то, что в своё время было напечатано о Таэко в газете? Как сложилась её жизнь после этого? Сэгоси расспрашивал её довольно дотошно, и она — конечно, в пределах разумного — постаралась удовлетворить его любопытство, не сказав при этом ничего такого, что могло бы представить Тацуо в неблагоприятном свете. Выслушав её, Сэгоси вдруг спохватился и сказал, что выйдет несправедливо, если вопросы будет задавать он один. Быть может, Юкико хочет спросить его о чем-либо? Юкико, однако, не нашлась, о чем спрашивать, и тогда Сэгоси принялся рассказывать ей о себе. Ему куда больше импонируют женщины, как он выразился, «классического типа», нежели «современные», вот почему он до сих пор не женат. Он был бы счастлив, если бы Юкико стала его женой, хотя и понимает, что недостоин её, — слова «разница в общественном положении» были повторены им чуть ли не трижды в ходе разговора. Никаких прочных сердечных привязанностей в прошлом у него не было, и всё же он должен сделать Юкико одно признание. В бытность свою в Париже он был помолвлен с француженкой — она служила продавщицей в универмаге. Не вдаваясь в подробности, он сказал, что в конце концов они расстались. После этого его и одолела ностальгия, он сделался приверженцем всего сугубо японского. По словам Сэгоси, об этом его увлечении знает только Фусадзиро, с которым они давние друзья, никому другому он до сих пор ничего не рассказывал. Он просит Юкико поверить ему в том, что его отношения с этой женщиной не выходили за рамки чисто платонических.
    
Таким в общих чертах был рассказ Юкико. Сатико ни стоило большого труда понять, насколько серьёзны намерения Сэгоси, раз он отважился на подобную откровенность.
    
На следующий же день Итани позвонила Тэйноскэ и от имени Сэгоси поблагодарила его за любезно предоставленную возможность встретиться с Юкико. Теперь, сказала она, у господина Сэгоси не осталось ни малейших сомнений. Как он вчера убедился, его опасения по поводу пятна на лице у Юкико были совершенно напрасными. Одним словом, ему остаётся лишь ждать решения своей участи. Кстати, полюбопытствовала Итани, в «главном доме» уже навели всё необходимые справки?
    
Тэйноскэ понимал, что Итани вправе выказывать нетерпение. Со времени её первого разговора с Сатико минуло уже больше месяца, и при этом дважды — один раз в Асии и затем снова во время смотрин в гостинице «Ориенталь» — она выслушивала одну и ту же вежливую просьбу «подождать ещё неделю». Откуда, ей было знать, что Сатико рассказала сестре и зятю об этом предложении всего только две недели назад? Да и прояви Сатико большую расторопность, всё равно старшие Макиока, с их привычкой к тщательности и осторожности в таких делах, вряд ли уже дали бы ответ.
    
Конечно, Сатико не следовало поддаваться нажиму со сторон Итани и представлять дело так, будто через неделю всё решится. Ведь в действительности всё обстояло совсем иначе. Выписка из метрической книги, которую запросил «главный дом» на родине Сэгоси, пришла только три дня назад. А сколько времени пройдёт, прежде чем сыскное агентство представит нужные сведения о его семье! Кроме того, если Цуруко с мужем будут склоняться к тому, чтобы дать согласие на этот брак, они наверняка пошлют на родину Сэгоси какого-нибудь своего человека для окончательной проверки.
    
В этих обстоятельствах Сатико и Тэйноскэ не оставалось ничего иного, как тянуть время. Но Итани была не из тех, кто станет сидеть сложа руки. Она снова побывала в Асии и у Тэйноскэ на службе. «В подобных случаях чем скорее решают, тем лучше, — говорила Итани. — Такую возможность легко упустить». А однажды она как бы ненароком обмолвилась: «Хорошо бы отпраздновать свадьбу ещё до Нового года».
    
В конце концов, как видно, поняв, что говорить с Сатико и Тэйноскэ бесполезно, Итани позвонила по телефону Цуруко, с которой даже не была знакома. Испуганная Цуруко тотчас же стала звонить в Асию. Сатико невольно улыбнулась, представив себе оторопелое лицо сестры, той самой флегматичной, медлительной Цуруко, которой иной раз требовалось пять минут, чтобы ответить на какой-нибудь неожиданный вопрос. Как выяснилось, Итани всячески убеждала её поскорее принять решение. Ей она тоже сказала, что такие хорошие предложения делаются не часто и медлить с ответом не следует.
   
   
    
     
14
    
    
Тем временем наступил декабрь. И вот в один из дней Сатико позвали к телефону. «Звонит госпожа из Осаки», — доложила прислуга.
    
— На проверку ушло много времени, зато теперь мы получили всё необходимые сведения о господине Сэгоси. Приеду к вам сегодня и всё расскажу, — сообщила Цуруко. И перед тем, как повесить трубку, добавила: — Боюсь, мой рассказ вас огорчит.
    
Эта последняя фраза была излишней. Едва услышав голос сестры, Сатико поняла, что вести у неё недобрые. Вернувшись в гостиную, Сатико тяжело вздохнула и опустилась в кресло. Сколько раз со сватовством Юкико получалось именно так: дело доходило до свадьбы, но в последний момент внезапно всё рушилось. Казалось бы, пора уже привыкнуть к этому, и всё же, как ни пыталась Сатико убедить себя в том, что Сэгоси не такая уж блестящая партия, разговор с Цуруко глубоко её огорчил. Если прежде она порой бывала даже рада, когда «главный дом» отклонял то или иное предложение, то на сей раз ей почему-то хотелось, чтобы предложение Сэгоси было принято. В этом сватовстве они с Тэйноскэ играли непривычную для себя роль, быть может, в какой-то мере потому, что ими руководила Итани.
    
Тэйноскэ, который прежде всегда держался в стороне от подобных переговоров и принимал участие в них лишь постольку, поскольку без его помощи не могли обойтись, в этом сватовстве был едва ли не главным действующим лицом. Да и Юкико вела себя совершенно иначе, чем до сих пор. Она не возражала против смотрин, хотя они и были устроены в такой спешке, согласилась дважды говорить с Сэгоси наедине, не стала противиться, когда ей предложили пройти рентгеновское обследование и показаться дерматологу. Раньше Юкико не была такой покладистой. Выходит, она переменилась? И не потому ли, что её стало тяготить затянувшееся девичество? Или, хотя она и не показывает вида, её беспокоит появившееся на веке пятно? Всё это вместе взятое заставляло Сатико желать, чтобы нынешнее сватовство закончилось свадьбой, верить, что так оно и будет.
    
До приезда сестры Сатико не переставала надеяться, что ещё не всё потеряно, однако разговор с Цуруко окончательно развеял её иллюзии. Цуруко приехала в Асию днём, пока её старшие дети были в гимназии. К тому же она знала, что в это время Юкико дома не бывает: к двум часам она уходит на урок чайной церемонии.
    
Сёстры разговаривали в гостиной часа полтора, пока не вернулась из школы Эцуко. Увидев племянницу, Цуруко заторопилась домой, предоставив Сатико и Тэйноскэ самим решать, в какой форме сообщить Сэгоси об отказе.
    
Рассказала же Цуруко следующее. Как они выяснили, мать Сэгоси, овдовевшая более десяти лет назад, с тех пор неотлучно живёт в старом родовом имении. По слухам, она больна и никогда не выходит из дома. Сын навещает её очень редко, за ней ухаживает её родная сестра, тоже вдова. Считается, что старая дама разбита параличом, но торговцы, которые часто бывают в доме, высказали предположение, что у неё какая-то душевная болезнь. Так, например, она не узнает даже собственного сына. Кое-какие настораживающие намёки сквозили в отчёте сыскного агентства, но, поскольку это были всего лишь намёки, Цуруко с мужем послали туда своего человека, который всё доподлинно разузнал.
    
Ей и самой очень жаль, что так получилось, сказала Цуруко, ведь со стороны может показаться, что люди из самых благих побуждений стараются устроить счастье Юкико, а они в «главном доме» только и думают, как бы этому помешать. На самом деле это вовсе не так. Теперь они уже не придают былого значения ни знатности, ни богатству. Именно потому, что нынешнее предложение казалось вполне приемлемым, они не посчитались с тратами и послали на родину Сэгоси своего человека. Если бы речь шла о чем-нибудь другом, не беда, но когда, в роду жениха такой недуг, тут уж ничего не поделаешь. «Удивительное дело, — вздохнула Цуруко, — всякий раз, когда появляется возможность устроить судьбу Юкико, возникают совершенно непреодолимые препятствия. Видно, ей и в самом деле не суждено выйти замуж. Недаром говорят, что над женщинами, родившимися в год Овна, тяготеет злой рок».
    
Едва захлопнулась дверь за Цуруко, в гостиной появилась Юкико. Из запахнутого на груди кимоно у неё выглядывала шёлковая салфетка для чайной церемонии. Воспользовавшись тем, что Эцуко убежала играть к Штольцам, Сатико сказала сестре:
    
— Приезжала Цуруко. Я только что её проводила. Сатико помедлила, ожидая какого-нибудь отклика на свои слова, но Юкико по обыкновению молчала.
    
— Цуруко считает, что мы должны отказать господину Сэгоси.
    
— Вот как?
    
— Понимаешь… Мы думали, что его матушка парализована, а оказывается, у неё какое-то психическое расстройство.
    
— Вот как?
    
— Поэтому брак с ним невозможен…
    
— Да, я понимаю.
    
Во дворе послышался голос Эцуко: «Руми-сан, скорее!» Обе девочки уже бежали по лужайке к дому. Сатико перешла на шёпот:
    
— Ну вот, главное ты теперь знаешь, а об остальном мы поговорим после.
    
— Ты уже дома, сестричка? — Эцуко вбежала на террасу и остановилась перед застеклённой дверью гостиной. Вскоре рядом с ней показалась и Роземари. Две пары маленьких ног в кремовых шерстяных носках выстроились в одну линейку.
    
— Эттян, играйте, лучше, в доме, ветер сегодня холодный, — открыв дверь, как ни в чем не бывало сказала Юкико. — Руми-сан, проходи, пожалуйста.
    
Итак, разговор с Юкико был уже позади. Теперь предстояло сообщить неприятную весть Тэйноскэ, который, как оказалось, воспринял её куда менее хладнокровно, чем Юкико.
    
Вернувшись вечером домой и узнав от жены о визите Цуруко, Тэйноскэ даже не пытался скрыть раздражение: ну вот, снова отказ! Ставший с лёгкой руки Итани главным действующим лицом в переговорах о сватовстве, он дал себе слово довести дело до конца и решил, что, если «главный дом» снова выдвинет нелепые доводы о положении и престиже, он сделает всё, чтобы убедить Цуруко с мужем принять предложение Сэгоси. Аргументы он собирался выдвинуть такие: для Сэгоси это первый брак, выглядит он достаточно моложаво для своих лет и поэтому не будет казаться стариком рядом с Юкико и, наконец, вообще безрассудно отклонять это предложение, рассчитывая на что-либо лучшее в будущем.
    
Тэйноскэ не желал сдаваться даже после того, как Сатико пересказала ему всё, что узнала от Цуруко. Как бы то ни было, возразила Сатико, «главный дом» уже принял решение и не изменит его. И потом, может ли он, Тэйноскэ, взять на себя ответственность за последствия этого шага? Может ли он поручиться, что от человека с дурной наследственностью родятся здоровые дети и что его самого не постигнет участь матери? Тэйноскэ был вынужден признать правоту жены.
    
Ему вдруг вспомнилось, что в прошлом году, кажется весной, Юкико получила похожее предложение. Сватался некий господин сорока лет, для него это тоже был первый брак, к тому же он располагал солидным состоянием. Всё были очень довольны, но, когда дело дошло до свадьбы, Макиока случайно узнали, что у жениха есть любовница, с которой он вовсе не намеревался порвать, и брал жену лишь затем, чтобы эта связь не повредила его репутации. Свадьбу, разумеется, сразу же отменили.
    
Почти за всяким предложением, полученным Юкико, скрывалась какая-нибудь неблаговидная или сомнительная история.
    
Это, разумеется, вынуждало «главный дом» действовать с удвоенной бдительностью, но беда заключалась в том, что, предъявляя к претендентам на руку Юкико непомерно высокие требования, Цуруко с мужем заведомо обрекали всё дело на провал. Как видно, мало кто из богатых женихов, которые до сорока лет остаются холостяками, не имеет какого-нибудь скрытого порока или изъяна.
    
Вероятно, и Сэгоси до сих пор не женился именно потому, что его мать страдала душевным недугом. Тэйноскэ был далёк от мысли, что Сэгоси намеренно старался их обмануть. Судя по всему, он исходил из того, что семейству Макиока известно истинное, положение вещей, недаром же они так долго и тщательно наводили о нём справки. Возможно, в свои полные самоуничижения слова, о «разнице в общественном положении» и «ничем не заслуженной чести» породниться с домом Макиока он вкладывал чувство признательности за то, что его тем не менее не отвергли.
    
Тэйноскэ знал, что среди коллег Сэгоси уже разнёсся слух, будто он берёт в жены девушку из прекрасной семьи, и он этого не отрицает. Дошли до Тэйноскэ и разговоры о том, что Сэгоси, всегда подтянутый и деловитый, в последнее время находится в таком взвинченном состоянии, что не в силах сосредоточиться на работе. Тэйноскэ не мог отделаться от мысли, что своим отказом они нанесут незаслуженную обиду этому достойному человеку. Удар не был бы так тяжёл, начнись и завершись вся эта длинная процедура наведения справок своевременно.
    
Но сперва Сатико никак не могла собраться поговорить с сестрой, а потом уже «главный дом» тянул с ответом. А между тем — и это прискорбнее всего — Тэйноскэ с женой всё время давали Сэгоси понять, что проверка, по существу, закончена и что за согласием «главного дома» дело не станет. Разумеется, они вовсе не думали лгать — они вели себя так неосторожно лишь потому, что на сей раз были уверены в успехе. В результате же оказалось, что они сыграли с Сэгоси жестокую шутку, и Тэйноскэ понимал, что виноват в этом прежде всего он.
    
Войдя из дома Макиока на правах приёмного сына, Тэйноскэ положил себе за правило не вмешиваться в матримониальные дела своячениц, и теперь, при мысли о том, что переговоры о свадьбе Юкико, в которых он впервые принял на себя главную роль, кончились крахом, что своей опрометчивостью он поставил всех в неловкое положение и, возможно, сделал будущность Юкико ещё более безотрадной, он чувствовал себя глубоко виноватым.
    
Нельзя было сбрасывать со счетов и ещё одно обстоятельство: если отказ со стороны жениха не считается особым позором, то отказ со стороны невесты, сколь бы деликатно он ни был обставлен, наносит жестокое оскорбление чести мужчины. Можно было не сомневаться, что своими отказами Макиока уже успели восстановить против себя не одно честолюбивое семейство. Это и понятно, ведь Сатико, равно как и её старшая сестра, с присущими им беспечностью и неискушённостью в житейских делах, имели обыкновение сначала обнадёживать претендентов, а потом, в самый последний момент, отклоняли предложение. Больше всего Тэйноскэ опасался, что накопившаяся за эти годы обида на их дом помешает Юкико устроить своё счастье.
    
Но покамест нужно было решить, в какой форме сообщить Сэгоси об отказе. Сатико — в этом не было ни малейшего сомнения — намеревалась устраниться от этой неприятной обязанности, и Тэйноскэ ничего не оставалось, как взять её на себя. Он встретится с Итани и попытается всё ей объяснить. Но что именно он ей скажет? Беспокоиться о том как воспримет их отказ Сэгоси, было уже бесполезно, но вот Итани обижать не следовало, её услуги могли пригодиться в будущем. К тому же она потратила немало времени и сил на это сватовство. Чего стоили хотя бы её многократные поездки в Асию! У неё было достаточно дел в парикмахерской, и тем не менее она умудрялась выкраивать время для всей этой беготни. Даже если верить слухам, будто устраивать свадьбы — её слабость, обыкновенного великодушия и доброжелательности мало, чтобы подвигнуть человека на такие хлопоты. На одни только поездки на такси, не говоря уже обо всём прочем, она потратила уйму денег. А ужин в гостинице «Ориенталь»! Полагая, что, хотя формально он и был дан от лица Итани, расходы должны поделить между собой стороны жениха и невесты, Тэйноскэ, прощаясь с Итани, выразил готовность сейчас же внести нужную сумму, но та и слушать его не захотела. «Как можно, — сказала она, — ведь это я вас пригласила». Тэйноскэ не стал тогда настаивать. Пока дело дойдёт до свадьбы, рассудил он, придётся ещё не раз прибегнуть к её услугам. Возможно, даже удобнее отблагодарить её за всё сразу.
    
Но теперь положение изменилось, и дальше откладывать дело было бы уже неприлично.
    
— От денег она наверняка откажется, — как бы размышляя вслух, сказала Сатико. — Вот что, надо преподнести ей какой-нибудь подарок. Правда, я ещё не знаю какой… Давай поступим так: ты поедешь и поговоришь с Итани, а я посоветуюсь с Цуруко и отвезу ей подарок.
    
— Ты всегда выбираешь для себя заботы поприятней, — проворчал Тэйноскэ. — Ну да ничего не поделаешь.
    
На том они и порешили.
   
   
    
     
15
    
    
С наступлением декабря визиты Итани прекратились. Возможно, она почувствовала что-то неладное. В таком случае задача Тэйноскэ облегчалась. Он позвонил Итани по телефону и, предупредив, что хотел бы поговорить с нею с глазу на глаз, попросил позволения посетить её дома.
    
Вечером, задержавшись на службе позже обычного, Тэйноскэ в условленное время направился прямо в Окамото.
    
В комнате, куда его провели, горела только настольная лампа с низким зелёным абажуром, и фигура сидящей в кресле Итани тонула в полумраке.
    
Тэйноскэ был рад, что не видит ясно её лица, — этот пожилой коммерсант был застенчив, точно какой-нибудь начинающий литератор…
    
— Поверьте, мне было не просто решиться на этот разговор, — начал Тэйноскэ. — Дело в том, что мы получили недостающие сведения о семье господина Сэгоси. Всё было бы хорошо, если бы не болезнь его матушки…
    
— Что такое? — вскинула голову Итани.
    
— До сих пор мы считали, что госпожа Сэгоси разбита параличом, но наш посланец выяснил, что у неё душевный недуг.
    
— Вот оно что? — Голос Итани внезапно сбился на хрипотцу. — Вот оно что… — снова и снова повторяла она, покачивая головой.
    
Тэйноскэ старался понять, знала ли Итани об этом с самого начала. Странная спешка со сватовством и теперь это её замешательство заставили его предположить, что знала.
    
— Мне хочется, чтобы вы правильно меня поняли, — продолжал Тэйноскэ. — Я сказал вам всё это отнюдь не из желания в чем-либо вас упрекнуть. Возможно, с моей стороны было бы благоразумнее найти для отказа какой-нибудь безобидный предлог. Но поверьте, я слишком признателен вам за всё, что вы для нас сделали, чтобы считать себя вправе утаить от вас правду…
    
— Да, да, конечно. Я вас понимаю и ничуть не сержусь. Напротив, это мне полагается принести вам извинения в том, что я поступила безответственно, не выяснив всего как следует.
    
— Не нужно так говорить. Мы очень огорчены, что дело приняло такой оборот. Ведь всё вокруг считают, что Макиока из пустой амбиции отвергают самые заманчивые предложения. Мне хочется, чтобы по крайней мере вы знали, что это не так, что на сей раз у нас причина действительно серьёзная. Я надеюсь, вы не станете держать на нас зла и не откажете нам впредь в своей помощи. Могу ли я просить вас сообщить господину Сэгоси об отказе? Я уверен, вы сумеете сделать это с присущим вам тактом.
    
— Вы очень любезны. Не знаю, поверите вы мне или пот, но я в самом деле ничего не знала о болезни госпожи Сэгоси. Во всяком случае, хорошо, что вы это выяснили. Да, у вас есть всё основания для отказа. Господина Сэгоси, конечно, очень жаль, но я постараюсь, насколько возможно, смягчить удар. В этом вы можете на меня положиться…
    
Проявленное Итани понимание успокоило Тэйноскэ. Разговор был, по существу, закончен, и он стал прощаться. Итани вышла проводить его в прихожую и снова повторила, что не только не чувствует себя обиженной, но искренне сожалеет о своей оплошности. Она непременно загладит свою вину и в ближайшее время подыщет для Юкико по-настоящему хорошую партию. Тэйноскэ может быть спокоен — она не оставит милую барышню своими заботами. «И супруге своей это передайте, пожалуйста», — твёрдо заявила она напоследок.
    
Зная, что Итани не из тех, кто сыплет пустыми обещаниями, Тэйноскэ заключил, что этот разговор задел её куда меньше, чем он опасался.
    
Спустя несколько дней Сатико купила для Итани в осакском универмаге отрез дорогого шёлка на кимоно и отправилась в Окамото.
    
Не застав Итани дома, она оставила для неё подарок и записку. На следующий день от Итани пришло любезное письмо. Ей очень неловко, писала Итани, принимать столь щедрый дар после того, как она не только не смогла быть им полезной, но своей нерадивостью причинила ненужное беспокойство. Далее следовало заверение в том, что она во что бы то ни стало постарается исправить свою оплошность.
    
Вскоре после этого, в один из вечеров последней предновогодней недели, у дома в Асии остановилось такси, из которого, как всегда проворно, выскочила Итани. Нет, нет, она не будет раздеваться, она заехала всего лишь на минутку, сказала Итани, впорхнув в прихожую. Сатико лежала в постели с простудой, и встретить гостью вышел уже вернувшийся со службы Тэйноскэ. Он настоял, чтобы Итани вошла в дом.
    
После обычной в таких случаях беседы о том о сём Тэйноскэ заговорил о Сэгоси:
    
— Право же, как всё нелепо получилось, такой милый человек, и вот…
    
— Да, его в самом деле очень жаль…
    
— Скорее всего, он полагал, что мы с самого начала знали о болезни его матушки, — продолжал Тэйноскэ после паузы.
    
— По-видимому, да, — согласилась Итани. — Когда я впервые заговорила с ним о госпоже Юкико, он, как ни странно, не выказал особого интереса и позвонил мне лишь месяц спустя. Наверное, именно это заставило его на первых порах проявлять сдержанность.
    
— В таком случае, — вздохнул Тэйноскэ, — мы тем более виноваты, что напрасно его обнадёживали… И всё-таки, несмотря на неудачный опыт с этим сватовством, мы по-прежнему рассчитываем на вашу помощь.
    
Итани вдруг понизила голос.
    
— Если вас не отпугнёт наличие детей, — осторожно сказала она, как бы прощупывая почву, — я могла бы сосватать вам одного человека.
    
«Так вот зачем она приехала!» — подумал Тэйноскэ.
    
Человек, о котором хлопотала Итани, возглавлял филиал одного из банков в городке Симоити близ Нары. У него было пятеро детей. Впрочем, старший сын учился в Осаке, а старшая дочь уже достигла брачного возраста, так что из пятерых детей в доме фактически оставалось только трое. О достатке семьи беспокоиться не приходилось: жених слыл одним из самых богатых людей в тех краях.
    
Упоминания о пятерых детях и маленьком захолустном городке было достаточно, чтобы Тэйноскэ понял полную бессмысленность дальнейших переговоров. Заметив, что это предложение не встретило особого энтузиазма, Итани осеклась:
    
— Я так и думала, вам это не подойдёт.
    
По почему же в таком случае Итани решила всё-таки приехать? Не потому ли, что в глубине души досадовала на них и хотела дать им понять: мол, это и есть то самоё предложение, на какое они теперь могут рассчитывать?
    * * *
    
Проводив Итани, Тэйноскэ поднялся к жене. Сатико лежала в постели и, укутав голову полотенцем, вдыхала пар от ингалятора.
    
— Что, Итани приезжала с новым предложением? — спросила она, вытирая лицо.
    
— Да… Как ты догадалась?
    
— Эцуко рассказала.
    
Во время разговора Тэйноскэ с Итани Эцуко потихоньку прокралась в гостиную и, навострив ушки, уселась было в кресло, но он сразу же выпроводил её, сказав, что детям не место в комнате, где беседуют взрослые. Видимо, девочка продолжала их подслушивать, перейдя в столовую.
    
— Кто бы мог подумать, что маленькую девочку заинтересует подобный разговор.
    
— У него в самом деле пятеро детей?
    
— Эцуко и это тебе сообщила?
    
— Не только это. Если не ошибаюсь, старший сын учится в Осаке, а старшая дочь уже барышня на выданье.
    
— Чудеса, да и только! — Тэйноскэ совершенно опешил.
    
— Этот новый протеже Итани живёт в Симоити и служит директором, тамошнего отделения какого-то банка, так?
    
— Ну и ну, с детьми надо постоянно держаться начеку.
    
— Да, теперь мы должны быть особенно осторожны. Хорошо ещё, что Юкико уехала в Осаку.
    
Издавна повелось, что Юкико и Таэко проводили новогодние праздники в доме старшей сестры в Осаке. Юкико уехала как раз накануне, а Таэко должна была вскоре последовать за нею. Кто знает, чем бы эта история кончилась, задержись Юкико в Асии хотя бы на один день. Тэйноскэ с женой было отчего тревожиться.
    
Редкую зиму Сатико удавалось избежать бронхита. Напуганная предостережением доктора, что это заболевание может перейти в воспаление лёгких, она даже с небольшой простудой чуть ли не по месяцу проводила в постели. На сей раз, к счастью, инфекция не пошла вглубь, и жар довольно быстро начал спадать.
    
До Нового года оставались считанные дни. Двадцать пятого декабря, когда Сатико, сидя в постели, листала новогодний номер женского журнала — из осторожности она намеревалась повременить с вставанием день-другой, — к ней в комнату вошла Таэко и сообщила, что уезжает в Осаку.
    
— Но почему так рано, Кой-сан? — удивилась Сатико. — До Нового года ещё почти целая неделя. В прошлом году ты уехала тридцать первого числа.
    
— Разве?..
    
На начало января намечалась третья по счету выставка произведений Таэко, и весь этот месяц она работала в студии с утра до вечера. К тому же, не желая забрасывать танцы, раз в неделю ездила в Осаку на занятия в школе Саку Ямамура.
    
Сатико казалось, что она целую вечность не виделась с Таэко. Разумеется, она не собиралась удерживать сестру в Асии: в «главном доме», как всегда, ждали к празднику обеих незамужних сестёр.
    
И всё же столь поспешный отъезд Таэко, которая ещё больше, чем Юкико, не любила бывать в «главном доме», не мог не озадачить её. В своём недоумении Сатико не заходила так далеко, чтобы подозревать, уж не замешан ли здесь Окубата, просто ей было горько сознавать, что самая младшая её сестра, и без того до времени повзрослевшая, с каждым годом всё больше отдаляется от неё.
    
— К выставке всё готово. Вот я и надумала поехать в Осаку раньше, чтобы каждый день заниматься танцами.
    
Оправдываться было не в привычке Таэко, но никак не объяснить сестре своего решения она всё же не могла.
    
— Какой танец ты теперь разучиваешь?
    
— «Мандзай»,[24] — ведь скоро новогодний праздник. Послушай, ты смогла бы напеть мелодию?
    
— Сейчас попробую. Кажется, я её ещё помню. Сатико запела:
    
    
     
Звуки напева «Мандзай»
     
Благоденствие всем даруют!
     
В счастье и в радости
     
жить нам сулит, не стареясь,
     
десятикратно тысячу лет
     
Новый год, прекрасный, как яшма.
     
Цун-тэн-тон -
     
прекрасный, как яшма…
    
    
    
Таэко поднялась и начала было двигаться в такт песне, но вдруг спохватилась:
    
— Подожди, сестрица, я сейчас… — Она побежала в свою комнату и вскоре вернулась уже переодетая в кимоно, с веером в руке.
    
    
     
…Титцун-титцун-титцун,
     
девица, девица, девица-краса
     
в Мияко-столице хвалит свой товар:
     
«Вот, глядите, рыба и моллюски есть,
     
покрупней, помельче, на любой вкус».
     
А рядом у торговца — мимо не пройдёшь!
     
— парча золотая, алые шелка:
     
камка, и «паутинка», и шёлк «тиримэп» —
     
тон-тон-тиримэн, тон-тиримэн…
    
    
    
В детстве Сатико с сёстрами знали эту песенку наизусть, особенно нравилось им напевать «тон-тон-тири-мэн», «тон-тиримэн», как бы подражая звукам сямисэна. Это была единственная из старинных осакских песен, которую Сатико помнила до сих пор, и теперь знакомые слова воскрешали в её памяти дом в Сэмбе, каким он был двадцать лет назад, и бесконечно дорогие лица отца и матери.
    
В то далёкое время Таэко как раз начала обучаться танцам и в Новый год исполняла «Мандзай», а мать или кто-нибудь из сестёр подыгрывали ей на сямисэне. Сатико словно наяву видела маленькую танцовщицу, которая при словах: «…а в третий день праздника, на утренней заре…» — удивительно милым в своей безыскусности движением вскидывала вверх правую ручку, дескать, вот оно, рассветное небо…
    
«Неужели это та самая Таэко? — невольно подумала Сатико, глядя на сестру, кружившуюся с поднятым над головой веером. — Да, давно уже выросли мои маленькие сестрички, но ни той, ни другой до сих пор не удалось выйти замуж. Что-то думают о своих «девочках» родители на том свете?» На глаза у Сатико выступили слезы.
    
Не пытаясь их сдерживать, она спросила:
    
— Когда ты вернёшься, Кой-сан?
    
— Четвёртого.
    
— Я надеюсь, тогда ты станцуешь для нас, так что выучи «Мандзай» хорошенько. А я постараюсь вспомнить мелодию и буду аккомпанировать тебе на сямисэне.
    
С тех пор как Сатико и Тэйноскэ поселились в Асии, в Новый год гости у них собирались редко, не то что в былые времена в Осаке, поэтому праздничные дни проходили тихо, по-семейному, и мало чем отличались от всех остальных. Возможно, Сатико с мужем было приятно на некоторое время остаться вдвоём, но Эцуко ужасно скучала и не могла дождаться, когда наконец вернутся Юкико и Кой-сан.
    
Первого января, после обеда, Сатико достала сямисэн и принялась наигрывать «Мандзай». Она репетировала три дня подряд, так что под конец Эцуко тоже запомнила мелодию и, когда Сатико доходила до заветного «тон-тон-тиримэн, тон-тиримэн», уверенно подтягивала матери.
   
   
    
     
16
    
    
Выставка работ Таэко на сей раз состоялась в Кобэ, в одной из галерей на бульваре. Коикава, и имела большой успех. Она продолжалась три дня, но уже в первый день — и не без содействия Сатико, которая заблаговременно оповестила о ней своих многочисленных знакомых, — на большинстве экспонатов появились таблички с надписью: «Продано».
    
Сатико приехала в галерею вместе с Юкико и Эцуко в день закрытия выставки к вечеру, чтобы заодно помочь сестре прибрать помещение.
    
— Эттян, — сказала Сатико, когда с делами было покончено, — сегодня мы вправе рассчитывать, что Кой-сан пригласит нас всех на ужин. Она у нас нынче богатая.
    
— В самом деле, — поддержала сестру Юкико. — Куда тебе больше хочется, Эттян, — в европейский ресторан или, может быть, в китайский?
    
— Да, но у меня пока нет наличных денег, — с лукавой усмешкой возразила Таэко.
    
— Не беда, я дам тебе взаймы, — не сдавалась Сатико. Она знала, что даже за вычетом всех расходов по устройству выставки в руках Таэко окажется довольно значительная сумма. Однако заставить её раскошелиться было не так-то просто. Будь рядом Итани, она наверняка сказала бы, что, не в пример Сатико, её младшая сестра — истинно деловая особа.
    
— Ну ладно, — в конце концов согласилась Таэко, — раз так, пойдёмте в «Тогаро», там дешевле, чем где бы то ни было.
    
— Да, наша сестричка скуповата, — улыбнулась Сатико. — А я-то думала, она разорится на ужин в «Ориентале»…
    
Заведение «Тогаро» состояло из ресторанчика, специализировавшегося на кантонской кухне, и мясной лавки. Когда Таэко вошла с сёстрами и племянницей в небольшой зал, её окликнула какая-то молодая иностранка — она как раз платила по счёту.
    
— А-а, Катерина-сан, добрый вечер, — приветствовала её Таэко. — Познакомьтесь, пожалуйста. Моя русская приятельница, я рассказывала, вам о ней… А это мои сёстры.
    
— Очень приятно. Меня зовут Катерина Кириленко. Я сегодня побывала на вашей выставке. Всё куклы проданы. Поздравляю.
    
Как только женщина вышла, Эцуко спросила:
    
— Кто это?
    
— Ученица нашей Кой-сан, — ответила Сатико. — Я не раз встречала её в электричке.
    
— Какая красивая!
    
— А что, эта иностранка любит китайскую еду?
    
— Она выросла в Шанхае и прекрасно разбирается в китайской кухне, — сказала Таэко. — Она говорит, что лучше всего готовят в таких вот маленьких забегаловках, куда европейцы, как правило, заглядывают редко. А этот ресторанчик, по её словам, лучший в Кобэ.
    
— Неужели она русская? — спросила Юкико. — Никогда бы не подумала.
    
— Да, она родилась в России, но училась в английской гимназии в Шанхае, потом служила сестрой милосердия в английском госпитале, потом была замужем за англичанином. Вы не поверите, но у неё даже есть ребёнок.
    
— Не может быть! Сколько же ей лет?
    
— Точно не знаю. Наверное, столько же, сколько и мне. А может быть, она даже чуточку моложе…
    
По словам Таэко, семья русских белоэмигрантов Кириленок — Катерина, её мать и брат — жила неподалёку от её студии в Сюкугаве в крохотном деревянном домике из четырёх комнат. Поначалу знакомство Таэко с Катериной ограничивалось лишь поклонами при встрече, но примерно месяц назад та вдруг появилась у Таэко в студии и сказала, что хочет научиться мастерить японских кукол. Таэко согласилась взять её в ученицы, и та сразу же стала именовать её «госпожой наставницей». Смущённая Таэко просила называть себя просто по имени.
    
Вскоре между ними завязалась дружба, и Таэко по дороге в студию или домой нередко заходила к Кириленкам. Как-то Катерина сказала, что часто встречает её сестёр в электричке, — «они такие очаровательные, просто загляденье!» — и выразила желание познакомиться с ними.
    
— На какие же средства они живут?
    
— У брата есть небольшое дело, что-то связанное с импортом шерсти. Судя по тому, как они живут, его доходы не слишком велики. Катерина же при разводе получила от мужа некую сумму. На эти деньги она и живёт. Насколько я понимаю, брат ей совсем не помогает. Но, как видите, она отнюдь не бедствует.
    
Разговор о Кириленках продолжался и после того, как были поданы кушанья в металлических тарелках: креветки и суп с голубиными яйцами, которые очень любила Эцуко, утка по-пекински, которой давно мечтала полакомиться Сатико, и много прочих отменно приготовленных блюд.
    
Таэко рассказала, что дочка Катерины — судя по фотографии, ей года четыре — осталась с отцом, он увёз её в Англию. Таэко не знала, почему Катерина, решила заняться куклами, — то ли ради удовольствия, то ли рассчитывая, что это ремесло станет для неё подспорьем в будущем, — но одно она могла сказать наверное: у неё ловкие руки, цепкий ум и редкое для иностранки умение сочетать цвета и разбираться в узорах японских тканей.
    
Во время революции, продолжала Таэко, семья Кириленок распалась: Катерину совсем маленькой девочкой увезла бабушка в Шанхай, а её мать и брат оказались в Японии. Брат учился в японской гимназии и без труда читает и пишет по-японски. В отличие от Катерины с её приверженностью ко всему английскому, мать и брат — настоящие японофилы. В доме у них в одной из комнат висят фотографии японской императорской четы, а в другой — портреты Николая II и царицы. Брат Катерины, разумеется, превосходно говорит по-японски, да и Катерина за короткое время научилась довольно сносно изъясняться на нашем языке, но вот понять их матушку, когда она пытается говорить по-японски, очень мудрено.
    
— О, «бабуся» с её японским абсолютно неподражаема, — продолжала Таэко. — Тут как-то в порыве нежности она хотела сказать мне: «Родная моя!» — но у неё такое невероятное произношение, что я решила, будто она спрашивает, откуда я родом. Я и ответила: «Из Осаки». Только потом до меня дошло, отчего она так странно на меня посмотрела.
    
Таэко обладала поразительным даром имитации и любила позабавить домочадцев, копируя повадки и манеры знакомых. Вот и теперь, слушая её, сёстры и племянница покатывались со смеху, живо представляя себе пожилую русскую даму с её причудами.
    
— Между прочим, эта «бабуся» — весьма образованная особа. У неё даже имеется степень магистра права. К тому же, если, конечно, я правильно её поняла, она свободно говорит по-французски и по-немецки.
    
— Наверное, прежде она была богата. А сколько ей лет, этой «бабусе»?
    
— Должно быть, уже за шестьдесят. Но старушкой её никак не назовёшь, держится она очень бодро.
    
Через несколько дней у Таэко появился новый повод посплетничать с сёстрами о Кириленках. В тот день она ездила за покупками в Кобэ и на обратном пути зашла выпить чаю в кондитерской «Юххайм». Там она и встретила «бабусю» с Катериной. Они как раз собирались на каток, устроенный на крыше кинотеатра «Сюракуэн», и стали звать Таэко с собой. Сначала та отнекивалась: она ни разу в жизни не стояла на коньках, но они убедили её, что это дело нехитрое, и в конце концов Таэко решила попробовать.
    
Уже через час Таэко каталась вполне сносно, и старшая Кириленко не скупилась на похвалы: мол, у неё истинный талант, просто невозможно поверить, что она впервые надела коньки. Но куда больше собственных успехов Таэко поразила сама «бабуся». Она не только каталась с удивительной в её годы лёгкостью и грацией, но время от времени ещё и выписывала на льду замысловатые фигуры. Находившиеся на катке японцы следили за ней словно зачарованные.
    
Как-то раз, вернувшись домой довольно поздно, Таэко сказала:
    
— Нынче я ужинала у Кириленок.
    
Таэко была удивлена обилием трапезы. Сначала, рассказала она, были поданы закуски, за ними последовало несколько перемен горячих блюд, причём и мясо и овощи подавались в неимоверных количествах. Даже хлеба было несколько сортов. Таэко с избытком хватило одних закусок.
    
«Благодарю вас, я сыта», — отвечала она всякий раз, когда ей предлагали отведать какое-нибудь очередное блюдо, Кириленки же с недоумением смотрели на гостью и повторяли: «Вы непременно должны попробовать ещё вот это».
    
Кириленки, в том числе и Катерина с матушкой, с аппетитом поглощали не только еду, но не отказывались и от хмельного.
    
В девять часов Таэко стала прощаться, но хозяева ни за что не хотели её отпускать. Кто-то принёс карты, и всё сели играть. В одиннадцатом часу снова подали закуски. Таэко не могла даже смотреть на еду, но хозяева с видимым удовольствием наполняли свои тарелки и стопки. Причём пили они как-то по-особенному, одним махом опрокидывая в себя содержимое стопок. «Иначе не получишь полного удовольствия», — объяснили Кириленки.
    
Блюда, которыми угощали Таэко, не произвели на неё особого впечатления, за исключением разве что супа с клёцками, который чем-то напоминал китайский «ван-тан» или итальянский «равиоли».
    
Завершая свой рассказ об ужине у Кириленок, Таэко сказала:
    
— Они просили меня в следующий раз непременно прийти с зятем и сёстрами. Может быть, сходила к ним как-нибудь?
    
Катерина в то время была увлечена работой над куклой, изображающей молодую девушку со старинной причёской «юйвата»,[25] одетую в нарядное кимоно с длинными развевающимися рукавами и держащую в руке дощечку для игры в волан. Таэко позировала ей, и если Катерина не заставала её в студии, то приезжала к ней домой в Асию.
    
Постепенно Катерина познакомилась со всеми домочадцами Таэко. Увидев Катерину мельком несколько раз, Тэйноскэ сказал как-то, что таким, как она, место не в Японии, а где-нибудь в Голливуде. Он был явно несправедлив, приписывая Катерине, свойственную янки бесцеремонность. Напротив, по натуре мягкая и доброжелательная, она легко сходилась с японскими женщинами.
    
Однажды, в День основания Империи,[26] Катерина появилась у ворот дома в Асии вместе с братом. Как объяснила Катерина, они направлялись к водопаду Кодза и по пути решили заглянуть к ним. В дом Кириленки заходить не стали, а прошли через сад на террасу, где выпили по коктейлю и с полчаса побеседовали с Тэйноскэ.
    
— Ну что же, теперь нам осталось познакомиться с «бабусей», — шутливо заметил Тэйноскэ, проводив гостей.
    
— В самом деле, — отозвалась Сатико. — Правда, после рассказов Кой-сан у меня такое чувство, будто я давно уже с ней знакома.
   
   
    
     
17
    
    
Поначалу Тэйноскэ и Сатико не восприняли всерьёз идею визита к Кириленкам. Однако рассказы Таэко чем дальше, тем больше разжигали их любопытство, да и отвечать отказом на всё новые и новые приглашения русского семейства становилось неудобно. Наконец в один из мартовских дней, когда, несмотря на приход весны, всё ещё держится прохладная погода, они отправились в гости к Кирилёнкам. Те ждали к себе всю семью Макиока, но из опасения, что они могут задержаться допоздна, Эцуко пришлось оставить дома, а Юкико, как всегда, вызвалась присмотреть за нею.
    
В нескольких кварталах от станции «Сюкугава» выстроившиеся вдоль дороги особняки уступили место рисовым полям, за которыми виднелся густо поросший соснами холм. У подножия этого холма, в окружении нескольких скромных построек европейского типа, стоял дом Кириленок. Он был самым маленьким из всех, но, пожалуй, и самым красивым, точь-в-точь как на картинке из какой-нибудь книги сказок.
    
Катерина встретила гостей у входа и провела их в дальнюю из двух смежных комнат первого этажа. Здесь было так тесно, что, когда всё четверо уселись вокруг чугунной печурки — гости на диване и в единственном кресле, а хозяйка на венском стуле, — они не могли пошевельнуться, не рискуя задеть трубу дымохода или что-нибудь на столике поблизости.
    
Наверху, судя по всему, были спальные комнаты, а внизу, помимо двух комнат, имелась ещё крохотная кухонька. Соседняя комната, не более просторная, чем та, где сейчас находились гости, по-видимому, служила столовой. Тэйноскэ пытался представить себе, как они вшестером сумеют поместиться за столом.
    
Очевидно, Катерина была дома одна. Где же брат? Где знаменитая «бабуся»? Тэйноскэ знал, что у европейцев принято ужинать позже, чем у японцев. Быть может, они совершили оплошность, не уточнив, к какому часу их ждут, и пришли слишком рано? Но даже когда за окнами сгустились сумерки, в доме было по-прежнему тихо и ничто не указывало на приближение ужина.
    
— Взгляните, пожалуйста, моя первая работа… — Катерина протянула руку к треугольной этажерке, на которой стояла фигурка девочки-танцовщицы.
    
— Неужели вы сами смастерили эту куколку?
    
— Да. Разумеется, Таэко-сан тщательно руководила мною.
    
— Обратите внимание на пояс, — сказала Таэко зятю. — Не думайте, что этот узор подсказала Катерине я. Она сама его придумала и сама раскрасила материю.
    
На тёмной ткани пояса со свободно свисавшими концами были изображены фигурки японских шахмат сёги. Эту идею Катерина, скорее всего, позаимствовала у брата.
    
— Посмотрите, пожалуйста. — Катерина достала, альбом с шанхайскими фотографиями. — Это мой бывший муж. А это — моя дочь.
    
— Прелестная девочка. И похожа на вас.
    
— Вы так считаете?
    
— Да, конечно, она вылитый ваш портрет. Должно быть, вы очень тоскуете по ней.
    
— Моя дочь в Англии, и я лишена возможности её видеть. Что делать…
    
— А вы знаете, где именно в Англии она живёт? Вы смогли бы её разыскать, если бы поехали туда?
    
— Не знаю. Но мне хочется её увидеть. Может быть, я поеду повидаться с ней.
    
Катерина говорила без всякой аффектации, совершенно спокойным тоном.
    
Тем временем Тэйноскэ и Сатико заметно проголодались. Они тайком посматривали на часы и обменивались недоуменными взглядами. Воспользовавшись наступившей в разговоре паузой, Тэйноскэ спросил:
    
— А что ваш брат? Он сегодня задерживается?
    
— Мой брат всегда приходит поздно.
    
— А ваша матушка?
    
— Она уехала в Кобэ за покупками.
    
— А-а, вот оно что…
    
Вероятно, «бабуся» отправилась за съестными припасами, но, когда часы пробили семь, а её всё ещё не было, супруги начали теряться в догадках. Таэко, уговорившая сестру и зятя пойти с ней в гости, невольно чувствовала себя виноватой и уже не таясь поглядывала на пустой обеденный стол в соседней комнате. Катерина же, казалось, ничего не замечала. Она то и дело поднималась, чтобы подсыпать угля в печурку, до того крохотную, что топливо сгорало в ней почти мгновенно. Гости старательно искали всё новые и новые темы для разговора — молчание только усугубляло ощущение голода. Однако, несмотря на всё их старания, в беседе всё чаще наступали заминки, и тогда им ничего не оставалось, как прислушиваться к гудению огня в печурке.
    
В комнату, толкнув носом дверь, вошёл пёс, по виду пойнтер, но явно не чистых кровей. Протиснувшись между ног сидящих, он растянулся подле печурки и положил морду на передние лапы.
    
— Борис! — окликнула его Катерина, но пёс и не подумал покинуть облюбованное им место, только лениво поднял голову и взглянул на хозяйку.
    
Пытаясь хоть чем-нибудь занять себя, Тэйноскэ нагнулся и принялся гладить пса по спине. Так прошло ещё около получаса.
    
— Катерина-сан, — неожиданно заговорил Тэйноскэ. — Быть может, мы неверно вас поняли?
    
— Что вы имеете в виду?
    
— Кой-сан, вероятно, произошла какая-то ошибка и мы ставим Катерину-сан в неудобное положение. Наверное, нам пора откланяться.
    
— Да нет, не могло быть никакой ошибки, — возразила Таэко. — Катерина-сан…
    
— Да?
    
— Катерина-сан… Нет, спроси лучше ты, Сатико. Я не знаю, как это сказать…
    
— Кой-сан права, твой французский сейчас может оказаться как нельзя кстати, — обратился к жене Тэйноскэ.
    
— Катерина-сан говорит по-французски, Кой-сан?
    
— По-моему, нет. Но она превосходно знает английский.
    
— Катерина-сан, I… am afraid, — неуверенно начал Тэйноскэ, — you were not expecting us to-night.
    
— Но почему? — удивлённо воскликнула Катерина по-английски. — Мы пригласили вас именно на сегодняшний вечер.
    
В голосе Катерины звучал укор.
    
Как только пробило восемь часов, Катерина поднялась и направилась в кухню. Послышался звон посуды. Она быстро накрыла на стол и уже через несколько минут пригласила гостей в столовую.
    
Стол был сплошь уставлен закусками (и когда только она успела всё приготовить?): копчёная лососина, анчоусы, сардины в масле, ветчина, сыр, крекеры, кулебяка с мясом, хлеб разных сортов. При виде всех этих появившихся словно по волшебству яств гости сразу воспрянули духом и принялись за еду с поспешностью, едва, согласующейся с правилами хорошего тона. Катерина ловко справлялась с обязанностями хозяйки, она следила за тем, чтобы тарелки гостей не оставались пустыми, и вскоре им уже пришлось потихоньку скармливать оставшуюся еду Борису, который благоразумно забрался теперь под стол. Катерина между тем заварила чай и разлила его по чашкам.
    
Неожиданно хлопнула входная дверь, и Борис ринулся в переднюю.
    
— Это, наверное, «бабуся», — шепнула Таэко.
    
Нагруженная свёртками «бабуся» проскользнула прямо в кухню, в столовой же появился Кириленко-брат вместе с каким-то господином лет пятидесяти.
    
— Добрый вечер. Извините, мы сели за стол без вас…
    
— Пожалуйста, пожалуйста… — произнёс Кириленко, потирая руки. Для европейца он выглядел, пожалуй, несколько низкорослым и щуплым. Его узкое, почти как у актёра Кабуки, лицо раскраснелось на холодном ветру. Он сказал Катерине несколько слов по-русски, из которых Тэйноскэ и его спутницы поняли только одно: «мамочка».
    
— Я встретил маму в Кобэ, и мы приехали вместе. А это — Вронский, мой друг, — сказал Кириленко, похлопав по плечу стоявшего рядом с ним мужчину. — Таэко-сан, если не ошибаюсь, вы с ним уже знакомы.
    
— Да. Позвольте представить вам моего зятя и сестру.
    
— Господин Вронский… — раздумчиво проговорил Тэйноскэ. — Насколько я помню, эта фамилия встречается в «Анне Карениной».
    
— А вы читали Толстого?
    
— Всё японцы читают Толстого и Достоевского, — сказал Кириленко.
    
— Кой-сан, откуда ты знаешь господина Вронского — полюбопытствовала Сатико.
    
— Он живёт здесь неподалёку в меблированных комнатах. Господин Вронский очень любит детей. Его здесь всё знают и за глаза зовут не иначе как «господин Люблю-детей».
    
— Он женат?
    
— Нет. Видишь ли, там была какая-то печальная история…
    
В облике Вронского было что-то трогательно-ласковое. Глядя на него, невольно думалось, что он и в самом деле должен любить детей. С улыбкой, от которой в уголках его печальных глаз собирались морщинки, он молча слушал, как сёстры разговаривают о нём. Ростом он был выше Кирилёнки, но худощавая фигура, смуглая, словно от длительного пребывания на солнце, кожа, густые волосы с проседью и чёрные глаза делали его чем-то похожим на японца. Внешность его вызывала представление о дальних плаваниях, его вполне можно было принять за бывалого моряка.
    
— Почему вы не привели с собой Эцуко-сан? — спросил Кириленко.
    
— Ей нужно делать уроки…
    
— Какая жалость! А я обещал господину Вронскому, что сегодня у нас в гостях будет прелестная девочка.
    
— Если б мы знали…
    
В этот миг вошла «бабуся» и обратилась к гостям:
    
— Очень рада вас видеть… А почему нет ещё одной сестры Таэко-сан и маленькой девочки?
    
«Бабуся» говорила в точности так, как изображала Таэко. Тэйноскэ с женой старались не встречаться с Таэко взглядом, чтобы ненароком не рассмеяться.
    
Хотя в доме Макиока с лёгкой руки Таэко старшую Кириленко называли не иначе как «бабусей», она вовсе не походила на тучных европейских женщин, каких они привыкли видеть в Японии. Глядя на её статную фигуру, на её стройные ноги в туфельках на высоких каблуках, на её походку, быструю, лёгкую, даже порывистую, можно было без труда представить себе сцену на катке, которую так ярко живописала Таэко. О её возрасте напоминали лишь несколько отсутствующих зубов да покрытое сетью морщинок лицо с одрябшей кожей на щеках и подбородке. Но при всём, при том издали ей никак нельзя было дать больше сорока.
    
«Бабуся» убрала со стола пустую посуду и расставила тарелки с принесённой ею снедью: устрицами, икрой, маринованными огурцами, свиной, куриной и ливерной колбасами и опять-таки хлебом разных сортов. Появились новые бутылки с водкой, пивом и графинчики с подогретым сакэ,[27] которое здесь почему-то наливали не в чарки, а в пивные бокалы. «Бабуся» с Катериной пили только сакэ.
    
Как и предвидел Тэйноскэ, за столом всё не уместились. Катерина ела стоя, прислонясь к камину, которым, судя по всему, не пользовались. «Бабуся» без конца сновала из кухни в столовую и обратно и лишь иногда, как бы между делом, подходила к столу, и, протянув из-за чьей-нибудь спины руку, наполняла свою тарелку или бокал. Вилок и ножей на всех не хватило, поэтому Катерина брала закуски прямо рукой. Всякий раз, замечая на себе взгляд кого-нибудь из гостей, она слегка краснела, поэтому Тэйноскэ и его спутницы старались не смотреть в её сторону.
    
— Не ешь устриц, — шепнула Сатико мужу: их цвет показался ей несколько подозрительным.
    
Очевидно, устрицы были куплены не в каком-нибудь солидном магазине, а на рынке поблизости. Русские, однако, поглощали их не раздумывая.
    
Тэйноскэ, который весь вечер пил вперемешку пиво, водку и сакэ, порядком захмелел и говорил много громче обычного.
    
— Что это? — спросил он, указывая на фотографию рядом с портретом царя.
    
— Это дворец в Царском Селе, неподалёку от Петрограда, — объяснил Кириленко. В его семье не признавали названия Ленинград.
    
— О-о, знаменитое Царское Село…
    
— Наш дом стоял вблизи Царскосельского дворца, — вклинилась в разговор «бабуся». — Я чуть ли не каждый день видела, как государь в коляске выезжает из ворот. Я даже слышала его голос…
    
— Мамочка, — перебил её Кириленко и попросил повторить эту фразу по-русски, после чего пояснил гостям: — Мама хотела сказать, что коляска с государем проезжала, так близко, что ей казалось, будто она слышит его голос. Но, как бы то ни было, мы действительно жили рядом с Царскосельским дворцом. Впрочем, всё это я помню весьма смутно, в ту пору я был ещё ребёнком…
    
— А Катерина-сан?
    
— Я и подавно ничего не помню, я даже ещё не ходила в школу.
    
— В соседней комнате у вас висят портреты японского императора и императрицы. Позвольте полюбопытствовать почему?
    
— Вполне понятно, — с неожиданной торжественностью проговорила «бабуся». — Потому что мы, русские белоэмигранты, пользуемся здесь их покровительством.
    
— Это чувство разделяют всё белоэмигранты, они надеются, что Япония до конца останется верна идеалам борьбы с коммунизмом, — произнёс Кириленко.
    
— Кстати, как вы полагаете, что будет с Китаем? Похоже, что там в скором времени одержат победу коммунисты?..
    
— Гм, видите ли, я плохо разбираюсь в политике, однако, мне думается, очень скверно, что отношения между Японией и Китаем испортились.
    
— А что вы скажете о Чан Кайши? — включился в беседу Вронский, до той поры молча вертевший в руках пустой стакан, — И о событиях в Сиани в декабре прошлого года? Чжан Сюэлян взял в плен Чан Кайши,[28] но сохранил ему жизнь. Почему?
    
— Гм, мне кажется, в газетах об этом писали далеко не всё…
    
Тэйноскэ внимательно следил за международными событиями и имел о них достаточно полное представление, разумеется, в той мере, в какой они освещались в печати.
    
Однако осторожность подсказывала ему, что по нынешним временам лучше не говорить лишнего, тем более в беседе с иностранцами, у которых неизвестно что на уме. Но если Тэйноскэ интересовался политикой как бы вчуже, то для людей, потерявших родину и обречённых жить на чужбине, всё эти вопросы были далеко не праздными.
    
Какое-то время русские говорили между собой. Вронский, как видно лучше других осведомлённый в международных делах, обстоятельно излагал свою точку зрения, остальные слушали. Разговор шёл по-японски, но временами, затрудняясь подобрать нужное слово, Вронский переходил на русский, и тогда Кириленко принимал на себя роль переводчика. «Бабуся» оказалась заядлой спорщицей и постоянно вступала в полемику с мужчинами. Она так увлеклась спором, что совершенно забывала связывать слова между собой, и понять её не могли ни японцы, ни русские.
    
— Мамочка, скажи это по-русски, — то и дело просил Кириленко.
    
Вдруг по какой-то не вполне ясной для гостей причине между «бабусей» и Катериной возникла размолвка. Началось с того, что «бабуся» неодобрительно отозвалась об англичанах, их политике и нравах. Катерина с запальчивостью принялась ей возражать.
    
— Да, я родилась в России, но росла на чужбине, в Шанхае, и кто же мне помогал? Англичане. Они дали мне образование, не взяв с меня ни гроша. Потом я работала сестрой милосердия в госпитале, и жалованье мне опять-таки платили англичане. За что же ты их коришь?
    
— Ты ещё слишком молода, чтобы это понять, — парировала «бабуся».
    
Они спорили так рьяно, что Кириленке и Вронскому пришлось вмешаться, покуда дело не дошло до настоящей ссоры.
    
— Право, не знаю, что с ними делать, — вздохнул Кириленко, — как заговорят об Англии, так стычка.
    
Он предложил перейти в другую комнату и сыграть в карты, после чего гостей снова пригласили к столу.
    * * *
    
— Осторожнее, не споткнись, — сказала Сатико мужу, когда они, уже в двенадцатом часу ночи, пробирались к станции по неосвещённой тропинке среди рисовых полей.
    
— До чего же тут хорошо на свежем воздухе!
    
— Знаешь, поначалу я совсем растерялась. В доме одна Катерина, на столе никакой еды, а у меня, честно сказать, подводит живот от голода…
    
— Да, а потом вдруг появились всё эти закуски. Я чуть не лопнул… И как только русские умудряются столько есть? По части хмельного я, пожалуй, не уступлю, что же до еды, то тут мне за ними никак не угнаться.
    
— «Бабуся» была в восторге, что мы пришли. Теснота такая, что повернуться негде, а они обожают принимать гостей.
    
— Видимо, они здесь чувствуют себя одиноко, вот и стремятся дружить с японцами.
    
— Я хотела рассказать вам о господине Вронском, — донёсся из темноты голос Таэко — она шла чуть позади.
    
— В молодости он пережил ужасную трагедию. Любил одну девушку, но во время революции потерял её. И вот через несколько лет Вронский узнал, что она в Австралии. Он отправился туда, разыскал её, но вскоре она заболела и умерла. Он не смог её забыть. Так и остался холостяком.
    
— Вот оно что. Впрочем, я так и подумал, что жизнь у него была нелёгкая.
    
— В Австралии он ужасно бедствовал, одно время даже работал простым шахтёром. Потом завёл какое-то дело и разбогател. Говорят, сейчас у него капитал в пятьсот тысяч иен. Я слышала, что в своё время он ссудил Катерининому брату довольно крупную сумму.
    
— Какой чудесный аромат! — воскликнула Сатико.
    
— Где-то поблизости цветёт гвоздичное дерево.
    
Теперь они уже шли по дороге мимо выглядывавших из-за живой изгороди особнячков.
    
— Значит, через месяц распустится сакура. Скорее бы!
    
— Мне тоже хочется, чтобы это было скорее, — откликнулся Тэйноскэ, стараясь подражать манере «бабуси».
   
   
    
     
18
    
    
В двадцатых числах марта почтальон вручил Сатико письмо от её школьной подруги, по мужу г-жи Дзимба. В конверте была фотография мужчины, приклеенная к листку плотной бумаги, на оборотной стороне которого она прочитала следующее:
    
    
     
Минокити Номура,
     
родился 9 августа 1893 г.
     
Постоянный адрес: префектура Хёго,
     
город Химэдзи, Татэмати, дом № 20.
     
Нынешнее местопребывание:
     
город Кобэ, район Нада, Аодани,
     
четвёртый квартал, дом № 559.
     
Образование: в 1916 г. Окончил
     
сельскохозяйственный факультет
     
Токийского имперского университета.
     
Род занятий: специалист в области
     
морского промысла, Управление
     
земледелия и лесоводства, префектура Хёго.
     
Семейное положение и ближайшие родственники:
     
в 1922, г. женился на Норико Танака,
     
от этого брака имел сына и дочь.
     
Дочь умерла в возрасте трёх лет.
     
Жена умерла в 1935 г. от инфлюэнцы.
     
Сын умер в 1936 г. в возрасте тринадцати лет.
     
Родители умерли много лет назад. Есть сестра,
     
её фамилия по мужу — Ота. Проживает в Токио.
    
    
    
В ноябре прошлого года Сатико случайно встретила г-жу Дзимба у моста. Сакурабаси в Осаке. Речь зашла о Юкико. «Ваша сестра всё ещё не замужем!..» — удивилась г-жа Дзимба, и Сатико попросила свою давнюю приятельницу дать ей знать, если та услышит о какой-нибудь подходящей партии. На том они и расстались. Тогда Сатико была почти уверена, что Юкико станет женой Сэгоси, и сказала это просто так, к слову, по г-жа Дзимба, как оказалось, приняла, её просьбу всерьёз.
    
Вначале от г-жи Дзимба пришло письмо, в котором она осведомлялась о делах Юкико. В прошлый раз, писала г-жа Дзимба, разговор с Сатико застал её врасплох, но теперь у неё есть вполне конкретное предложение. Дело в том, что у некоего г-на Номуры, двоюродного брата, г-на Дзёкити Хамады, президента компании "Кансай дэнся", не так давно умерла жена и г-н Хамада обратился к ней с просьбой найти для вдовца невесту. Г-жа Дзимба сразу же подумала о Юкико. Хотя её муж не знаком с г-ном Томурой лично, он не сомневается, что, раз за него хлопочет сам г-н Хамада, это во всех отношениях достойный человек. К письму она сделала приписку, из которой следовало, что фотографию г-на Номуры она посылает отдельно. На оборотной стороне фотографии они-де найдут всё необходимые данные о г-не Номуре и, основываясь на них, смогут выяснить всё интересующие их подробности. Если это предложение покажется им достойным внимания, она готова в любое время представить друг другу жениха и невесту. Разумеется, подобные вещи полагается обсуждать с глазу на глаз, но ей не хотелось показаться излишне навязчивой, и поэтому она решила для начала написать Сатико.
    
Фотография пришла на следующий день.
    
Сатико тотчас же отправила приятельнице благодарственное письмо.
    
Наученная горьким опытом, теперь она решила действовать осторожно, не связывая себя никакими опрометчивых обещаниями. Она от всего сердца благодарна г-же Дзимба за заботу и участие, писала Сатико, но просит подождать с ответом месяц-другой. Дело в том, что не так давно очередное сватовство окончилось неудачей и душевное состояние сестры требует чуточку повременить с новым предложением. Они не смеют допустить ни малейшей оплошности и поэтому оставляют за собой право прибегнуть к любезности г-жи Дзимба лишь после того, как наведут всё необходимые справки о г-не Номуре. Г-жа Дзимба знает, что Юкико давно уже миновала пору, когда принято выходить замуж, и ей, Сатико, было бы очень жаль, если бы на сестру обрушились новые переживания.
    
Одним словом, Сатико написала подруге откровенно всё, как есть. Они с Тэйноскэ решили, что на сей раз сами без всякой спешки разузнают о г-не Номуре всё до мельчайших подробностей. Если у них не возникнет никаких сомнений, они посоветуются с «главным домом» и только потом сообщат обо всём Юкико.
    
Итак, план действий был намечен, но, откровенно говоря, Сатико не горела желанием приниматься за его осуществление. Пока они почти ничего не знали о Номуре, не знали даже, каково его финансовое положение. Но и те немногие сведения, которыми они располагали, наводили Сатико на мысль, что Номура значительно проигрывает по сравнению с Сэгоси. Начать с того, что он на два года старше Тэйноскэ. Далее: он уже был однажды женат, хотя в данном случае это, может быть, и не столь важно, поскольку дети от первого брака умерли. И, наконец, главное, что смущало Сатико: у Номуры, если судить по фотографии, внешность старого, дряхлого человека. Нет, Юкико вряд ли согласится выйти за него замуж.
    
Конечно, по фотографии судить трудно, думала Сатико, но, коль скоро она предназначалась для невесты, можно предположить, что в жизни он выглядит если и не старше, то, во всяком случае, не моложе.
    
Сатико давно примирилась с мыслью, что мужем Юкико может стать человек вполне заурядной внешности и вовсе не молодой, но представить себе, как во время свадебной церемонии сестра будет обмениваться чарками сакэ с немощным стариком, а они с Тэйноскэ будут стоять потупившись, не смея взглянуть в глаза собравшимся родственникам, было свыше её сил. Уж если Юкико не суждено выйти замуж за человека во всех отношениях блестящего, неужели она не вправе рассчитывать хотя бы на то, что её супруг будет энергичным, мало-мальски здоровым и привлекательным! Одного взгляда на фотографию Номуры было довольно, чтобы у Сатико опустились руки. Прошла неделя, а она всё не могла заставить себя взяться за дело.
    
Неожиданно ей пришло в голову, что, просматривая почту, Юкико могла обратить внимание на конверт с почтовым штампом «Фото».
    
Если так, она, конечно же, догадалась, что от неё что-то скрывают. Сатико имела всё основания полагать, что неудачное сватовство не могло пройти для сестры бесследно, и поэтому решила повременить с разговором о предложении Номуры. Но ведь Юкико не знала, какими соображениями руководствуется сестра, и могла превратно истолковать её молчание. Сатико пришла к выводу, что необходимо как можно скорее показать Юкико фотографию Номуры и заодно посмотреть, какова будет её реакция, ведь в конечном счёте решать придётся именно ей.
    
Однажды, когда Сатико, намереваясь отправиться за покупками в Кобэ, одевалась у себя в комнате, к ней вошла Юкико.
    
— Послушай, Юкико, я получила фото… — Не дожидаясь вопроса сестры, Сатико выдвинула ящичек комода и достала фотографию Номуры. — Вот. Прочти, что написано на обороте.
    
Юкико молча взяла фотографию, мельком взглянула на неё, затем принялась читать.
    
— Кто это прислал?
    
— Помнишь госпожу Дзимба? Мы вместе учились в школе. Её девичья фамилия — Имаи…
    
— Да, помню.
    
— Как-то раз я встретила её в Осаке, мы разговорились, зашла речь о тебе, и я попросила её дать мне знать, если она услышит о какой-нибудь подходящей партии. Как видишь, она отнеслась к моей просьбе со вниманием.
    
Юкико молчала.
    
— С ответом нас никто не торопит. Честно говоря, я не собиралась сообщать тебе об этом предложении до того, как мы наведём всё необходимые справки, но мне не хотелось, чтобы ты думала, будто от тебя что-то скрывают. Вот я и решила тебе показать…
    
Юкико молча положила фотографию на полку и вышла на веранду.
    
— Не придавай этому большого значения, — сказала Сатико, глядя на стоявшую к ней спиной Юкико. — Если по фотографии этот человек тебе не нравится, давай считать, что сегодняшнего разговора между нами не было. Но навести соответствующие справки мне всё-таки придётся, чтобы не обидеть госпожу Дзимба.
    
— Сатико… — Юкико повернулась к сестре и попыталась улыбнуться. — Я прошу тебя впредь ничего от меня не утаивать. Мне гораздо легче, когда я знаю, что происходит…
    
— Хорошо.
    
— И ещё одна просьба… Пожалуйста, не назначайте смотрины до тех пор, пока о женихе не будет выяснено всё, всё до конца. Об остальном можешь не беспокоиться.
    
— Хорошо. Я рада, что всё-таки решилась поговорить с тобой.
    
Закончив сборы и пообещав вернуться к ужину, Сатико спустилась вниз. Юкико повесила домашнее кимоно сестры на вешалку, аккуратно сложила пояс и снова вышла на веранду. Облокотись о перила, она в глубокой задумчивости глядела в сад.
    
Ещё сравнительно недавно эта часть Асии была сплошь покрыта лесами и полями. Обживать эти края начали лишь в двадцатых годах. Сад рядом с долгом Сатико был хоть и невелик, но хранил следы первозданной красоты тех мест.
    
В нём, должно быть, ещё с незапамятных времён стояли три могучие сосны, а слева, поверх деревьев на соседнем участке, виднелись раскинувшиеся вдали горы Рокко. Всякий раз, возвращаясь из Осаки в Асию, Юкико ощущала себя словно заново родившейся. Веранда, откуда сейчас глядела Юкико, выходила на газон и цветочные клумбы, позади которых простирался искусственный сад, воспроизводящий в миниатюре горный пейзаж:[29] по склону покрытой камнями горки стелились ветки кустарника кодэмари с мелкими белыми цветочками, спускаясь вниз к столь же миниатюрному пруду. Правый его берег украшали деревце сакуры и сиреневый куст.
    
Сакуру посадили года три назад по настоянию Сатико. Она не раз говорила: хорошо бы посадить хотя бы одно деревце сакуры, тогда можно будет любоваться её цветами[30] прямо у себя в саду. Каждую весну Сатико неизменно ставила под этим деревцем складной стульчик или расстилала ковёр, но любоваться, в сущности, было нечем: деревце приживалось плохо и почти не давало цветов. Зато сирень неизменно радовала глаз пышными благоуханными кистями белоснежных соцветий. Чуть левее высились сандаловое дерево и платаны, ещё не одевшиеся листвой, а за ними тянулись кусты чубушника. Мадам Цукамото, француженка, у которой Юкико с сестрой брали уроки французского языка, как-то, гуляя в саду, остановилась перед чубушником и сказала, что у неё такое чувство, будто она вдруг очутилась на родине. По её словам, чубушник очень распространён во Франции, но в Японии это большая редкость. Чубушник зацветал в одно время с кустарником ямабуки,[31] посаженным возле флигеля, где помещался кабинет Тэйноскэ, — уже после того, как отцветала сирень, но пока на нём едва-едва начали проклёвываться первые листочки.
    
Позади зарослей чубушника тянулась проволочная сетка, отгораживающая участок Штольцев, вдоль которой росло несколько платанов. Под одним из них на залитой неяркими лучами вечернего солнца траве играли Эцуко с Роземари. Со второго этажа Юкико могла без труда разглядеть их кукол и игрушечную мебель — кроватку, шкафчик, стулья, стол. Увлечённые игрой, девочки не подозревали, что на них кто-то смотрит. Юкико отчётливо слышала их голоса.
    
— Это папа, — сказала Роземари, беря в руки куклу, одетую в брюки и курточку. — А это — мама.
    
Девочка прижала кукол друг к другу и громко чмокнула губами. Юкико хоть и не сразу, но всё же догадалась: это означало, что папа с мамой поцеловались.
    
— Ребёночек родился! Ребёночек родился! — весело закричала Роземари, извлекая из-под юбки «мамы» куколку поменьше.
    
Юкико слышала, что у европейцев принято говорить детям, будто младенцев приносит в клюве аист и оставляет на ветке дерева. Но Роземари, как видно, этому не верила. С трудом удерживая улыбку, Юкико украдкой наблюдала за игрой девочек.
   
   
    
     
19
    
    
Много лет назад, во время свадебного путешествия в Хаконэ, Тэйноскэ, помнится, весело рассмеялся, когда на его вопрос, какую рыбу Сатико любит больше всего, она сказала: «Морского окуня». Ему показалось забавным, что вкус жены не отличается оригинальностью. Но Сатико возразила, что и по виду, и по вкусу это самая японская из всех рыб и, если японец не любит окуня, он попросту не японец. Сатико явно гордилась своим кансайским происхождением:[32] лучших окуней, как известно, вылавливают у берегов Осаки и, если следовать её логике, этот город служит воплощением всего истинно японского. Точно так же, когда речь зашла о её любимом цветке, Сатико не раздумывая назвала сакуру.
    
Начиная с времён «Кокинсю»[33] поэты сочинили несметное множество стихотворений, воспевающих цветущую сакуру. Из века в век поэты писали, в сущности, об одном и том же — о взволнованном ожидании первых цветов и о грусти при виде того, как они осыпаются. В юности эти стихотворения оставляли Сатико равнодушной, даже докучали ей своим однообразием. Но с годами чувства, запечатлённые в старинных пятистишиях, перестали казаться ей пустой поэтической фантазией и всякий раз пробуждали живой отклик в её душе.
    
Вот уже который год Сатико с мужем, дочерью и сёстрами отправляются весной в Киото любоваться цветущей сакурой. Эти поездки стали своеобразной традицией в их семье. Иной раз, правда, Тэйноскэ или Эцуко по той или иной причине не удавалось поехать вместе со всеми, но пока ещё не было случая, чтобы хоть одна из сестёр осталась дома.
    
Зрелище цветущей сакуры всегда томило Сатико смутной печалью, рождая мысли о недолговечной красоте цветов и об уходящей юности своих сестёр. И с каждым разом она всё чаще ловила себя на мысли, что, может статься, это её последняя поездка с ними — Юкико на будущий год наверняка уже не будет рядом… Судя по всему, сходные чувства испытывали и её сёстры. Хотя созерцание цветущей сакуры не приводило их в такой трепет, как Сатико, они получали большое, удовольствие от самой поездки и начинали готовиться к ней чуть ли не за месяц, ещё с праздника Омидзутори,[34] обсуждая, какое кимоно, какой пояс и какое хаори наденет каждая из них.
    
Но вот подходило время, и в доме Сатико все с нетерпением ждали сообщения из Киото о предполагаемом начале цветения сакуры. Для удобства Тэйноскэ и Эцуко поездку нужно было приурочить непременно к субботе и воскресенью, и всякий раз сестёр охватывало беспокойство: не опадут ли к тому времени цветы? Стоило подуть ветру или пройти дождю, как они испытывали те самые чувства, которые некогда казались Сатико пустой поэтической фантазией.
    
Впрочем, чтобы полюбоваться сакурой, совсем не обязательно ехать в Киото. С таким же успехом это можно было сделать в Асии или, уж если на то пошло, сидя у окна в идущей в Осаку электричке. Но Сатико и в голову не могло прийти такое. В своих пристрастиях она была бескомпромиссна: если уж лакомиться окунями, считала она то только теми, что выловлены в бухте Акаси, если уж наслаждаться красотой сакуры, то только в Киото.
    
В прошлом году Тэйноскэ взбунтовался: скучно-де каждый год ездить в одно и то же место — и повёз их к мосту Кинтайкё, но Сатико осталась недовольна — у неё было такое чувство, будто она забыла сделать что-то очень важное. Она не переставала сетовать по этому поводу до тех пор, пока не уговорила Тэйноскэ поехать в Киото, надеясь застать хотя бы цветение поздней сакуры в Омуро.
    
По обыкновению, приехав в Киото в субботу вечером, они отправлялись ужинать в ресторан «Хётэй» неподалёку от храма Нандзэндзи,[35] затем, поглядев на весенние танцы гейш (этого зрелища они никогда не пропускали), шли любоваться цветами сакуры при свете фонарей в парке храма Гион,[36] после чего возвращались в гостиницу на улице Фуя-тё.
    
На следующий день они совершали прогулку от Саги до Арасиямы, там, облюбовав какой-нибудь чайный домик, съедали захваченный с собой завтрак и после полудня возвращались в город, чтобы успеть полюбоваться сакурой в парке храма Хэйан. На этом, собственно, их путешествие и заканчивалось, правда, иногда Сатико и Тэйноскэ, отправив сестёр и Эцуко домой, задерживались в Киото ещё на день.
    
Посещение храма Хэйан они всегда откладывали напоследок, потому что тамошняя сакура была самой великолепной во всём Киото. Теперь, когда знаменитая плакучая сакура у храма Гион состарилась и цветы на ней год от года становились всё более блёклыми, увидеть киотоскую весну во всей её красе можно было, пожалуй, лишь в парке храма Хэйан.
    
Макиока приходили сюда к вечеру, в тот час, когда солнце заходит, на землю опускаются сумерки и когда особенно остро ощущается грусть расставания с чем-то особенно тебе дорогим. Утомлённые за день, они тем не менее долго бродили по парку, не пропуская ни одного цветущего дерева на берегу пруда, у моста, на повороте дорожки, перед галереей. Впечатлений от этой поездки им хватало на весь год, до наступления следующей весны, стоило закрыть глаза, и они как бы снова воочию видели нежный цвет лепестков и причудливый изгиб ветвей…
    
Вот и в нынешнем году Макиока отправились в Киото в одну из суббот в середине апреля. На Эцуко было прошлогоднее нарядное кимоно из узорчатого шёлка с длинными рукавами. Привыкшая к европейской одежде, девочка чувствовала себя в нём не очень удобно, тем более что с прошлого года она заметно выросла. Точно так же стесняли её и лакированные сандалии. Она старалась ступать осторожно, чтобы сандалии не соскакивали при ходьбе, а подол кимоно не отгибался. Лицо девочки, слегка подкрашенное по случаю праздника, выражало крайнюю сосредоточенность. Однако во время ужина в ресторане «Хётэй», когда семейство расположилось в отдельном кабинете с верандой, девочка забылась, и из распахнувшегося кимоно выглянули её голые коленки. «Поглядите на Эцуко, — улыбнулся кто-то из взрослых, — не девочка, а настоящая разбойница!»
    
За ужином Эцуко снова дала близким повод для смеха. То ли потому, что она ещё не научилась держать как следует палочки для еды и пользовалась ими неловко, по-детски, то ли потому, что ей мешали длинные рукава, но, когда девочка попыталась ухватить с блюда скользкую луковицу, та упала на пол, скатилась по веранде в сад и затерялась где-то во мху.
    * * *
    
На следующее утро всей семьёй отправились к пруду Хиросава. Там, под склонившейся к самой воде сакурой, Тэйноскэ фотографировал своих спутниц, позаботясь о том, чтобы в кадр попали простёршиеся вдали горы. С этим деревом у них были связаны особые воспоминания.
    
Несколько лет назад здесь к сёстрам подошёл какой-то незнакомец и попросил разрешения их сфотографировать. Сделав несколько снимков, он вежливо откланялся, пообещав прислать фотографии, если они окажутся удачными. Сатико дала ему свой адрес и действительно дней через десять получила по почте обещанные фотографии. Среди них особенно хороша была одна, запечатлевшая Сатико с Эцуко на фоне подёрнутого рябью пруда. Мать и дочь, сфотографированные со спины, стояли под сенью сакуры и глядели на воду. Всё на этой фотографии, начиная с двух неподвижных фигур, словно зачарованных раскинувшимся перед ними пейзажем, и кончая лепестками цветов, отчётливо выделявшимися на ярком кимоно Эцуко, было проникнуто какой-то удивительной поэтической грустью.
    
С тех пор всякий раз, приезжая весной в Киото, они неизменно приходили сюда и фотографировались под заветным деревом на берегу пруда.
    
Чуть поодаль, у окаймляющей пруд дорожки, стояло ещё одно дерево, мимо которого Сатико не могла пройти равнодушно, — великолепная камелия, усыпанная ярко-алыми цветами. Полюбовавшись ею, семейство направилось к пруду Осава, постояло на его берегу, и, миновав ворота храмов Дайкакудзи, Сэйрёдзи и Тэнрюдзи, они вышли к мосту Тогэцу — Лунная Переправа. Здесь, как всегда в эту пору, было многолюдно. В толпе выделялась группа кореянок в ярких одноцветных одеждах. Многие из них изрядно захмелели от выпитого по случаю праздника сакэ и вели себя более шумно, чем это подобает женщинам.
    
В прошлом году Макиока выбрали для полуденной трапезы сад перед павильоном Великого Милосердия, Дайхикаку, а в позапрошлом — один из чайных домиков у моста. На сей раз они решили расположиться вблизи храма Всепобеждающего Закона, Хориндзи, известного тем, что сюда каждый год в весеннюю пору приходят тринадцатилетние подростки, чтобы попросить благословения у бодхисатвы Кокудзо. Покончив с завтраком, они вернулись к мосту Тогэцу, а затем надумали посетить и бамбуковую рощу у храма Небесного Дракона, Тэнрюдзи.
    
— Эттян, помнишь сказку о воробье с отрезанным язычком? — сказала Сатико. — Он жил здесь.
    
Когда Макиока добрались до обители «Удаление от мирской суеты», неожиданно подул прохладный ветер, и с деревьев на них посыпались лепестки сакуры. Потом они снова вернулись к храму Чистой Прохлады, Сэйрёдзи, а оттуда уже на поезде — к мосту Тогэцу. Немного передохнув, они сели в такси и поехали в город, к храму Хэйан.
    
Всякий раз, когда сёстры входили в ворота этого храма, у них замирало сердце: какой они увидят плакучую сакуру у Западной Галереи, известную своей красотой даже за границей? Не отцвела ли она уже? И каждый раз у них вырывался восторженный возглас при виде огромного облака ярко-розовых лепестков, застывшего на фоне вечернего неба.
    
Это был кульминационный момент их двухдневной поездки, дарующий радость, которую они весь год будут лелеять в своих сердцах. «Ну вот и хорошо, нам удалось увидеть сакуру в полном цвету, — думали сёстры, — пусть так будет и на следующий год».
    
Сатико по обыкновению размышляла ещё и о том, что в следующем году они придут сюда уже без Юкико. Цветы распустятся, как и прежде, но Юкико с ними уже не будет… Но как ни печалилась Сатико о предстоящей разлуке с сестрой, она от всего сердца желала, чтобы эта разлука наступила скорей. Противоречивые чувства уже не первый год переполняли Сатико, когда она стояла под этими деревьями, и всякий раз ей казалось невероятным, что Юкико и на сей раз с ними. Ей становилось так больно за сестру, что она боялась встретиться с ней взглядом.
    
В глубине парка деревья сакуры уступали место клёнам и дубам с едва прорезавшимися молодыми листочками и кругло подстриженным кустам олеандров. Пропустив своих спутниц вперёд, Тэйноскэ с фотоаппаратом следовал за ними, время от времени останавливая их для памятного снимка в том или ином заветном месте: на поросшем ирисами берегу пруда «Белый Тигр», на камнях переправы через пруд «Голубой Дракон» (их одежды так живописно отражались в воде!), под сенью великолепной сакуры, тянувшей свои ветви к тропе на западном берегу пруда «Фениксово Гнездо». Как всегда, находилось немало желающих сфотографировать эту живописную группу. Люди вежливые сначала спрашивали у сестёр разрешения, другие же щёлкали фотоаппаратом без спроса.
    
Макиока бережно хранили воспоминания о своих прежних поездках в Киото. Вот здесь, в этом чайном домике у пруда «Фениксово Гнездо», они пили чай, а отсюда, с моста, кормили красных карпов. И тотчас же у них появлялось желание повторить всё снова.
    
— Мамочка, посмотри — невеста! — вдруг воскликнула Эцуко.
    
Из храма только что вышла свадебная процессия и двигалась но дорожке, окружённая толпой зевак, желавших увидеть, как невеста будет садиться в автомобиль. Макиока стояли слишком далеко и не могли хорошенько разглядеть невесту — они лишь мельком увидели её белый головной убор «цунокакуси»[37] и яркий свадебный наряд. Впрочем, им и прежде не раз приходилось встречать новобрачных у этого храма. Сатико всегда с каким-то щемящим чувством старалась поскорее уйти вперёд, но Юкико и Таэко оставались и, смешавшись с весело гомонившей толпой, спокойно ждали выхода невесты, а потом рассказывали, какая она собой и как одета…
    
На сей раз Сатико с Тэйноскэ вновь решили задержаться в Киото ещё на день. На следующее утро они отправились в женский монастырь Фудоин на горе Такао, который воздвиг старый Макиока в пору своего благоденствия, и провели несколько безмятежных часов с престарелой настоятельницей, обмениваясь воспоминаниями о покойном отце. Клёны, которыми славятся эти места, ещё не успели одеться молодой листвой, лишь на айвовом дереве в саду лопнули первые почки. Любуясь этим строгим пейзажем, столь подобающим монастырскому уединению, супруги с удовольствием потягивали свежую родниковую воду.
    
Было ещё светло, когда они спустились вниз, к подножью горы, и оказались у храма Ниннадзи в Омуро. Хотя тамошняя сакура ещё не расцвела, Сатико уговорила мужа зайти на территорию храма — передохнуть под этими знаменитыми деревьями и заодно полакомиться кусочками поджаренного соевого творога с приправой из весенних трав. Как ни соблазнительно было задержаться здесь подольше, пришлось поторопиться, чтобы не опоздать на поезд. В начале шестого они были уже на вокзале, сожалея о том, что на этот раз им не удалось наведаться ни в Ясэ-Охару, ни в Киёмидзу.[38]
    
Несколько дней спустя, когда, проводив мужа на службу, Сатико по обыкновению стала прибирать у него в кабинете, на глаза ей попался густо исписанный лист бумаги. На полях карандашом было набросано стихотворение:
    
    
     
Саге, апрельским днём
     
     
Красавицы в праздничных одеяньях
     
собираются в Саге, близ Киото,
     
где вишни в полном цвету.
    
    
    
Когда-то, ещё в гимназические годы, Сатико увлекалась поэзией, а в последнее время под влиянием мужа стала записывать в блокнот свои стихи. Пробежав глазами стихотворение Тэйноскэ, она вспомнила строчки, которые начали было складываться у неё в голове во время любования сакурой в парке храма Хэйан. Она взяла карандаш и, немного подумав, рядом со стихотворением мужа написала своё:
    
    
     
В храме Хайан при виде
     
опадающих цветов сакуры
     
     
Лепестки отцветающих вишен
     
в рукав кимоно я спрячу —
     
о весне уходящей память…
    
    
    
В тот вечер Тэйноскэ ничего не сказал Сатико по поводу этого поэтического экспромта, да и сама она успела о нём забыть. Но на следующее утро, снова прибирая в кабинете, Сатико обнаружила, что муж чуточку подправил её стихотворение:
    
    
     
Пусть вишнёвые лепестки
     
на моём кимоно сохранятся —
     
о весне уходящей память…
    
   
   
    
     
20
    
    
Было воскресенье. Тэйноскэ и Сатико собирались снова поехать в Киото, на сей раз для того, чтобы полюбоваться молодой листвой.[39] Но с утра Сатико нездоровилось, и поездку пришлось отложить. Во второй половине дня Тэйноскэ решил поработать в саду.
    
Когда Макиока переехали в этот дом, газона в саду не было. Прежний хозяин предупредил их, что почва здесь каменистая и сеять траву бессмысленно, но Тэйноскэ всё же решил попробовать. Газон, правда, получился худосочный, с залысинами, и покрывался травой значительно позже, чем на других участках.
    
Однако Тэйноскэ не собирался сдаваться и работал с удвоенной энергией. Как выяснилось, немалый вред газону причиняли воробьи: они склёвывали только что пробившиеся стебельки. Поэтому каждый год с наступлением весны Тэйноскэ почти всё свободное время проводил в саду, гоняя воробьёв камешками. Такого же усердия он требовал и от своих домочадцев.
    
«Ну вот, опять пришла пора метания камней», — подтрунивали над ним свояченицы. В солнечные дни, как этот, Тэйноскэ надевал соломенную шляпу, рабочие шаровары и выходил в сад полоть сорняки или подстригать газон.
    
— Тэйноскэ, осторожней, пчела, огромная пчела!
    
— Где?
    
— Полетела в твою сторону.
    
Сатико сидела на террасе под камышовым навесом в плетёном кресле. Пчела пролетела у неё над плечом, покружила над стоящими в вазе пионами и с громким гудением устремилась в сад, к клумбе с белыми и оранжевыми лилиями. Увлечённый работой, Тэйноскэ углубился в заросли бамбука и шелковицы у ограды, так что Сатико видела лишь его соломенную шляпу, мелькавшую в просветах между кустами.
    
— Пчела что! Тут от комаров не знаешь куда деваться! Они ухитряются кусать даже сквозь перчатки.
    
— Довольно, Тэйноскэ, за один день всего не переделаешь. Хватит, а то устанешь.
    
— Когда, втянешься в работу, трудно остановиться… Скажи лучше, почему ты не в постели?
    
— Решила посидеть немного на воздухе. Когда я лежу, мне совсем худо.
    
— Что значит «совсем худо»?
    
— Голова тяжёлая… Подташнивает… Слабость… Как бы мне не расхвораться.
    
— Что за вздор! Просто у тебя сдали нервы… Ну вот, пожалуй, на сегодня всё.
    
Зашелестели листья бамбука, Тэйноскэ распрямился, отбросил в сторону нож, которым срезал подорожник, снял перчатки и, смахнув тыльной стороной ладони пот со лба, с удовольствием потянулся. Затем подошёл к водопроводному крану рядом с клумбой и сполоснул руки.
    
— Нет ли у нас какого-нибудь средства против комаров? — спросил Тэйноскэ, почёсывая зудящие запястья.
    
— О-Хару, подай, пожалуйста, «Москитон», — крикнула Сатико.
    
В ожидании «Москитона» Тэйноскэ принялся обрывать увядшие лилии.
    
Ещё несколько дней назад эти лилии были великолепны, а теперь поникли и выглядели убого. Особенно белые: пожелтели, словно старая бумага. Он оборвал всё пожухлые лепестки, а затем и тычинки, торчавшие наподобие усов.
    
— Возьми «Москитон», — послышался голос Сатико.