1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 
– Если  он придет сюда сегодня вечером, вы сами в этом убедитесь, нос у Грамотея был  как у попугая, а стал как у курносой,[63]  не считая того, что губы у него величиною с кулак, а на лице столько шрамов, сколько  заплат на куртке старьевщика.    

– Значит,  он стал неузнаваемым?    

– За  те полгода, что он бежал из Рошфора, легавые[64]  много раз видели его, но так и не узнали.    

– За  что его отправили на каторгу?    

– Он  был фальшивомонетчиком, вором и убийцей. Его прозвали Грамотеем, потому что у  него красивый почерк и человек он очень умный.    

– Его  здесь боятся?    

– Перестанут  бояться, когда вы отколошматите его, как отколошматили меня. Дьявольщина!  Любопытно было бы посмотреть на это.    

– На  что же он живет?    

– Говорят,  будто он хвастал, что убил и ограбил три недели назад торговца скотом на дороге  в Пуасси.    

– Рано  или поздно его арестуют.    

– Для  того чтобы арестовать этого лиходея, требуется не меньше двух человек: у него  всегда имеется под блузой два заряженных пистолета и кинжал; он говорит, что  дядя Шарло ждет его, но умирают лишь один раз, и, прежде чем сдаться, он  перебьет всех, кто помешает ему удрать… Да, он говорит это напрямки, а так как  он вдвое сильнее нас с вами, пришить его будет нелегко.    

– А  что ты делал после каторги?    

– Я  нанялся к подрядчику по выгрузке сплавного леса, работаю на набережной Святого  Павла, этим и кормлюсь.    

– Но  если ты не скокарь, зачем тебе жить в Сите?    

– А  где, по-вашему, мне жить? Кто захочет знаться с бывшим каторжником? И кроме  того, мне скучно в одиночестве, я люблю общество и живу здесь среди себе  подобных. Иной раз поколочу кого-нибудь… Меня тут боятся как огня, но ключай[65] не может ко  мне придраться; правда, иной раз за потасовку я и отсижу сутки в тюрьме.    

– Сколько  же ты зарабатываешь в день?    

– Тридцать  пять су. И так я буду жить до тех пор, пока у меня есть силы; а потом я возьму  крюк да ивовый колчан, как тот старик тряпичник, которого я вижу в тумане моего  детства.    

– И  все же ты не слишком несчастлив?    

– Бывают  люди понесчастнее меня, ясное дело. Если бы не кошмары о сержанте и солдатах, а  мне они еще часто снятся, я спокойно дожидался бы минуты, когда околею, как и  родился, возле какой-нибудь тумбы или в больнице… но этот кошмар… Черт бы его  подрал… не люблю вспоминать о нем, – сказал Поножовщик.    

И он  выбил свою трубку о край стола.    

Певунья  рассеянно выслушала рассказ Поножовщика; по-видимому, она была погружена в  какие-то печальные размышления.    

Родольф  и тот был задумчив.    

Услышанные  им рассказы пробудили в нем новые мысли.    

Некое  трагическое происшествие напомнило всем троим, в каком месте они находятся.    

 Глава V

  АРЕСТ    

     

Посетитель,  который недавно вышел, поручив Людоедке свою тарелку и жбан с вином, вскоре  вернулся в сопровождении широкоплечего энергичного вида мужчины.    

– Вот  так нежданная встреча, Борель! – сказал он ему.    

– Входи  же, давай выпьем с тобой по стакану вина.    

Указав  на новоприбывшего. Поножовщик шепотом сказал Родольфу и Певунье:    

– Ну,  теперь жди передряги… Это сыщик. Внимание!    

Оба  злодея – один из них сидел надвинув до самых бровей греческий колпак и не раз  справлялся о Грамотее – обменялись быстрым взглядом, встали одновременно из-за  стола и направились к двери, но двое полицейских бросились на них, издав  условный крик.    

Началась  ожесточенная борьба.    

Дверь  таверны распахнулась, и другие агенты вбежали в залу, а на улице блеснули  ружья.    

Во время  этой свалки угольщик, о котором мы уже упоминали, подошел к порогу кабака и,  как бы случайно встретившись взглядом с Родольфом, приложил указательный палец  к губам.    

Быстрым,  повелительным взмахом руки Родольф приказал ему уйти, а сам продолжал наблюдать  за тем, что творилось в кабаке.    

Мужчина  в греческом колпаке орал словно одержимый. Полулежа на столе, он так отчаянно  отбивался, что трое полицейских с трудом удерживали его. Подавленный, мрачный,  с бескровным лицом и побелевшими губами, с отвислой дрожащей челюстью, его  сообщник не оказал ни малейшего сопротивления и сам протянул руки, чтобы на них  надели наручники.    

Людоедка,  привыкшая к таким сценам, безучастно сидела за стойкой, положив руки в карманы  фартука.    

– Что  такое натворили эти двое, господин Нарсис Борель? – спросила она у  знакомого ей агента.    

– Убили  вчера старуху с улицы Святого Христофора, чтобы обчистить ее комнату. Перед  смертью несчастная женщина сказала, что укусила за руку одного из преступников.  Мы следили за этими негодяями; мой приятель только что приходил сюда, чтобы  опознать их; теперь голубчики попались.    

– К  счастью, они заранее уплатили мне за выпивку, – заметила Людоедка. –  Не желаете ли вы выпить чего-нибудь, господин Нарсис? Ну хотя бы стаканчик  «Идеальной любви» или «Утешения»?    

– Нет,  спасибо, мамаша Наседка, я должен доставить куда следует этих негодяев. Один из  них никак не утихомирится.    

В самом  деле, убийца в греческом колпаке яростно сопротивлялся. Когда его подводили к  извозчику, ожидавшему на улице, он стал так отбиваться, что пришлось тащить его  на руках.    

Охваченный  нервной дрожью, сообщник убийцы едва держался на ногах, его лиловые губы  шевелились, будто он что-то говорил… Его бросили в извозчичью пролетку как  мертвое тело.    

– Вот  что я вам скажу, мамаша Наседка, – заметил агент, – остерегайтесь  Краснорукого: хитер, подлец! Он может втянуть вас в какое-нибудь грязное дело.    

– Краснорукого?  Я давным-давно не видела его в нашем квартале, господин Борель.    

– С  ним вечно так: если он где-нибудь находится… там-то его и не видно. Вы сами прекрасно  знаете это… Не принимайте от него на хранение или в заклад ни вещей, ни денег:  это будет рассматриваться как укрывательство краденого.    

– Будьте  спокойны, господин Борель: я боюсь Краснорукого больше, чем дьявола. Никогда не  знаешь, куда он отправляется и откуда прибыл. В последний раз, когда я его  видела, он сказал, что приехал из Германии.    

– Во  всяком случае, я вас предупредил… будьте осторожны.    

Прежде  чем уйти из кабака, полицейский агент внимательно осмотрел посетителей и сказал  чуть ли не ласково Поножовщику:    

– А,  вот и ты, шалопай! Что-то давненько не слыхать о тебе, о твоих потасовках!  Видно, взялся за ум?    

– Да,  стал умником-разумником, господин Борель; вы же знаете, что я разбиваю носы  лишь тем, кто меня об этом попросит.    

– Недостает  еще, чтобы такой силач, как ты, первый ввязывался в драку!    

– И  однако, вот кто меня одолел, – проговорил Поножовщик, кладя руку на плечо  Родольфа.    

– Вот  те на! Этого человека я что-то не знаю, – заметил агент, разглядывая  Родольфа.    

– Сомневаюсь,  чтобы нам довелось познакомиться, – ответил тот.    

– Желаю  этого ради вашего блага, приятель, – сказал агент и, обратившись к  Людоедке, продолжал: – До свидания, мамаша Наседка! Ваша таверна – настоящая мышеловка:  сегодня я задержал здесь третьего убийцу.    

– И  надеюсь, не последнего, господин Борель; я всегда рада услужить вам, –  любезно ответила Людоедка, отвешивая почтительный поклон.    

После  ухода полицейского агента молодой человек с серым испитым лицом, который курил,  попивая водку, снова набил свою трубку и сказал сиплым голосом Поножовщику:    

– Разве  ты не узнал мужчину в греческом колпаке? Это же Волосатый – любовник Толстушки.  Увидев полицейских, я подумал: «Недаром он все время прятал свою левую руку».    

– Как  удачно, что Грамотей не пришел сегодня, – продолжала Людоедка. –  Греческий колпак несколько раз справлялся о нем из-за дел, которые они затеяли  вместе… но я никогда не стану капать на своих клиентов. Пусть их забирают,  ладно… у каждого свое ремесло… но я не продаю их. Смотрите: про волка речь, а  волк навстречь, – заметила Людоедка при виде мужчины и женщины, входящих в  кабак. – Вот и сам Грамотей со своей барулей.    

При  входе Грамотея нечто вроде лихорадочного трепета охватило зал.    

Несмотря  на присущую ему смелость, даже Родольф не мог побороть волнения при виде столь  опасного преступника, на которого он взглянул с любопытством, смешанным с  ужасом.    

Поножовщик  сказал правду: Грамотей чудовищно себя изуродовал. Трудно было представить себе  что-нибудь более жуткое, чем лицо этого злодея, сплошь покрытое глубокими синевато-белыми  шрамами; его губы вздулись под действием серной кислоты; часть носа была отрезана,  и две уродливые дыры заменяли ноздри. Его серые, светлые, маленькие и круглые  глазки хищно блестели, лоб, сплюснутый, как у тигра, был наполовину скрыт под  шапкой из рыжего длинношерстного меха… Так и казалось, что это грива чудовища.    

Росту он  был не более пяти футов и двух-трех дюймов; его несоразмерно большая голова  уходила в широкие, приподнятые, мясистые плечи, мощь которых чувствовалась даже  под свободными складками блузы из сурового полотна; руки были длинные,  мускулистые, пальцы короткие, толстые, сплошь покрытые волосами; его кривоватые  ноги с огромными икрами свидетельствовали об атлетической силе.    

Словом,  этот человек напоминал в карикатурном виде Геркулеса Фарнезского, короткого,  приземистого, плотного.    

Что же  касается выражения жестокости этой отвратительной морды, ее взгляда, беспокойного,  изменчивого, горящего, как у дикого зверя, у нас не хватает слов, чтобы описать  их.    

На  пожилой, довольно опрятной женщине, сопровождавшей Грамотея, было коричневое  платье, черная шаль в красную клетку и белый чепец.    

Родольф  увидел эту женщину в профиль; ее крючковатый нос, ее зеленый круглый глаз,  тонкие губы, выступающий вперед подбородок, злое и хитрое выражение лица  невольно напомнили ему Сычиху, зловещую старуху, некогда истязавшую  Лилию-Марию.    

Он хотел  было поделиться своим впечатлением с Певуньей, когда на его глазах она побледнела,  вперив полный немого ужаса взгляд в мерзкую подругу Грамотея, и, схватив руку Родольфа  дрожащими пальчиками, тихо сказала:    

– Сычиха…  Боже мой… Сычиха… Одноглазая старуха!    

В эту  минуту Грамотей, неслышно обменявшись несколькими словами с одним из завсегдатаев  кабака, медленно приблизился к столу, за которым сидели Родольф, Певунья и Поножовщик.  Затем, обратившись к Лилии-Марии, разбойник проговорил голосом, напоминающим  рычание тигра:    

– Вот  что, хорошенькая беляночка, ты оставишь этих двух недотеп и пойдешь со мной…    

Певунья,  ничего не ответила, только прижалась к Родольфу. Она была так напугана, что  зубы у нее стучали.    

– А  я… не стану ревновать моего муженька, – проговорила Сычиха с громким  смехом.    

Она все  еще не узнавала Воровки, своей прежней жертвы.    

– Слышишь  ты меня или нет, беляночка? – спросил урод, подходя еще ближе к  столу. – Если ты не пойдешь со мной, я выколю тебе один глаз, чтобы ты  была под стать Сычихе. А если ты, красавчик с усиками, – обратился он к  Родольфу, – не перебросишь мне эту блондиночку через стол… я прикончу  тебя…    

– Боже  мой, боже мой! – воскликнула Певунья и, сложив с мольбой руки, обратилась  к Родольфу: – Защитите меня!    

Но,  сообразив, что она подвергает его большой опасности, девушка продолжала  шепотом:    

– Нет,  нет, не двигайтесь, господин Родольф; если он подойдет, я позову на помощь, он  побоится скандала, появления полиции, Людоедка тоже вступится за меня.    

– Не  беспокойся, детка, – сказал Родольф, бесстрашно смотря на Грамотея. –  Я рядом с тобой, сиди спокойно. Но так как нам с тобой претит вид этого урода,  я мигом вышвырну его на улицу.    

– Ты? –  спросил Грамотей.    

– Да,  я!!! – ответил Родольф.    

И,  невзирая на попытки Певуньи удержать его, он встал из-за стола.    

Грамотей  отступил на шаг, таким грозным было лицо Родольфа.    

Лилия-Мария  и Поножовщик были поражены злобой, лютым гневом, которые исказили в эту минуту  лицо их спутника; его трудно было узнать. Во время своей драки с Поножовщиком  он держался презрительно, насмешливо; но перед лицом Грамотея он, казалось, был  охвачен дикой ненавистью: его расширенные от ярости зрачки как-то странно  блестели.    

Иные  глаза обладают непреодолимой магнетической силой; говорят, что наиболее знаменитые  дуэлянты одерживали свои кровавые победы благодаря гипнотической силе взгляда,  который подавлял, парализовал их противников.    

Родольф  был наделен именно таким поразительным взглядом, пристальным, сверлящим,  пугающим, которого не могут избежать те, на кого он направлен… Этот взгляд  смущает их, властвует над ними; они почти физически ощущают его, но у них  недостает сил от него оторваться.    

Грамотей  вздохнул, отступил на шаг и, уже не доверяя своей необычайной силе, стал  нащупывать под блузой рукоятку кинжала.    

На пол  кабака могла пролиться кровь, если бы Сычиха, схватив за руку Грамотея, не  вскричала:    

– Погоди…  погоди… чертушка. Выслушай меня; ты потом расправишься с этими двумя  обормотами, они не уйдут от тебя…    

Грамотей  с удивлением взглянул на одноглазую.    

А та уже  несколько минут с возрастающим интересом наблюдала за Лилией-Марией, припоминая  прошлое. Наконец все ее сомнения рассеялись: она узнала Певунью.    

– Статочное  ли дело! – воскликнула Сычиха, всплеснув руками. – Да ведь это  Воровка, любительница полакомиться на чужой счет. Откуда ты взялась? Уж не пекарь  ли послал тебя сюда? – прибавила она, показывая кулак девушке. –  Неужто ты вечно будешь попадать ко мне в лапы? Будь спокойна, я не стану больше  вырывать у тебя зубы, зато я заставлю тебя выплакать все глаза. Ах, как ты  будешь рвать и метать. Так, значит, тебе ничего не известно? Я знаю, кто твои  родители… Грамотей встретился на каторге с человеком, который привез тебя ко  мне, когда ты была еще крошкой. Тот открыл ему имя твоей матери… твои родители –  грачи.[66]    

– Вы  знаете моих родителей? – воскликнула Лилия-Мария.    

– Моему  муженьку известна фамилия твоей матери… но я не допущу, чтобы он открыл ее  тебе, скорее вырву у него язык… Не далее как вчера он виделся с человеком,  который когда-то привез тебя в мою конуру, поговорил с ним о деньгах, которые  перестали посылать мне, женщине, так долго кормившей тебя… но твоей матери  плевать на тебя, она была бы рада-радешенька, если бы ты околела… И все же,  знай ты, кто она, ты могла бы выманивать у нее порядочные деньги, мой маленький  подкидыш… У человека, о котором я говорю, имеются бумаги… да, письма твоей  матери… Ты плачешь, Воровка… Так нет же, ты ничего не узнаешь о своей матери,  ничегошеньки.    

– Пусть  лучше она думает, что я умерла… – проговорила Лилия-Мария, вытирая слезы.    

Позабыв  о Грамотее, Родольф внимательно слушал Сычиху, рассказ которой заинтересовал  его.    

Тем  временем разбойник, не ощущая на себе властного взгляда Родольфа, приободрился;  он не мог поверить, чтобы этот молодой человек, стройный, среднего роста, мог  противостоять ему; уверенный в своей незаурядной силе, он приблизился к  защитнику Певуньи и властно сказал Сычихе:    

– Довольно,  прикуси язык… Я хочу испортить вывеску этому грубияну, этому красавчику, чтобы  хорошенькая беляночка нашла меня пригожее его.    

Родольф  мигом перепрыгнул через стол.    

– Осторожно,  не перебейте моих тарелок! – крикнула Людоедка.    

Грамотей  встал в оборонительную позицию: руки вытянуты вперед, торс откинут назад,  нижняя часть туловища неподвижна, вся тяжесть тела перенесена на одну их  огромных ног, подобных каменным тумбам.    

В ту  минуту, когда Родольф собирался напасть на него, кто-то с силой распахнул дверь  кабака, и угольщик, о котором мы уже говорили, детина чуть ли не шести футов  ростом, вбежал в залу, резко отстранил Грамотея, подошел к Родольфу и сказал  ему на ухо по-английски:    

– Сударь,  Том и Сара… Они в конце улицы.    

При этих  таинственных словах Родольф сделал гневный, нетерпеливый жест, бросил луидор на  стойку Людоедки побежал к двери.    

Грамотей  попытался преградить путь Родольфу, но тот, обернувшись, нанес ему по голове  два удара такой силы, что оглушенный злодей зашатался и тяжело рухнул на  соседний стол.    

– Да  здравствует хартия! Узнаю «мои» удары в конце взбучки, – вскричал Поножовщик. –  Еще несколько этаких ударов, и я сам буду наносить такие же…    

Почти  мгновенно придя в себя, Грамотей бросился за Родольфом, но тот исчез вместе с  угольщиком в темном лабиринте улочек Сите, и разбойнику не удалось их нагнать.    

В ту  минуту, когда Грамотей в ярости возвращался обратно, два человека торопливо подошли  к кабаку со стороны, противоположной той, где исчез Родольф, и вбежали в него,  запыхавшись, точно спешно проделали длинный путь.    

Прежде  всего они внимательно оглядели залу.    

– Какое  несчастье! – сказал один из них, – он опять ускользнул от нас!    

– Терпение!..  В сутках двадцать четыре часа, а перед нами еще долгие годы жизни, – ответил  его спутник.    

Оба  новоприбывших говорили по-английски.    

 Глава VI

  ТОМ И САРА    

     

Эти  новые посетители принадлежали к классу, несравненно более высокому, чем завсегдатаи  таверны.    

У одного  из них, высокого, стройного человека, были почти совсем седые волосы, черные  брови и бакенбарды, костистое загорелое лицо, вид строгий, суровый. На его  круглой шляпе бросалась в глаза траурная лента; черный длинный редингот был  застегнут, как у военных, до самого верха, а серые облегающие панталоны  заправлены в сапожки, некогда прозванные å lа Суворов.    

Его  спутник, тоже носивший траур, был мал ростом, красив, бледен. Его длинные  черные волосы, темные глаза и брови подчеркивали матовую бледность лица; по  походке, сложению, изяществу черт лица легко было догадаться, что это женщина,  переодетая мужчиной.    

– Том,  мне хочется пить, вели принести чего-нибудь и расспроси этих людей о нем, –  сказала Сара все так же по-английски.    

– Хорошо,  Сара, – ответил мужчина с седыми волосами и черными бровями.    

В то  время как Сара вытирала потный лоб, он сел за один из столиков и сказал Людоедке  на прекрасном, почти без акцента французском языке:    

– Пожалуйста,  сударыня, велите подать нам вина.    

Появление  в кабаке этой пары привлекло всеобщее внимание; их одежда и манеры свидетельствовали  о том, что они никогда не посещали подобных низкопробных заведений; а по их  беспокойным озабоченным лицам можно было догадаться, что лишь важные причины  могли привести их в этот квартал.    

Поножовщик,  Грамотей и Сычиха рассматривали вошедших с жадным любопытством.    

Певунья,  испуганная встречей с одноглазой, опасаясь угроз Грамотея, который хотел увести  ее с собой, воспользовалась рассеянностью этих двух негодяев и, проскользнув в  приоткрытую дверь кабака, вышла на улицу.    

Поножовщику  и Грамотею было явно не до того, чтобы еще раз померяться силами.    

Удивленная  появлением столь необычных посетителей, Людоедка разделяла всеобщий интерес.  Том нетерпеливо повторил свою просьбу:    

– Мы  просили принести нам вина, сударыня; будьте так любезны выполнить наш заказ.    

Мамаша  Наседка, польщенная столь вежливым обращением, вышла из-за стойки и, грациозно  облокотясь на столик Тома, спросила:    

– Что  вы желаете, литр вина или запечатанную бутылку?    

– Подайте  нам бутылку вина, стаканы и воды.    

Людоедка  принесла все, что требовалось. Том бросил на стол монету в сто су и, отказавшись  от сдачи, сказал:    

– Оставьте  мелочь себе, хозяюшка, и разрешите пригласить вас выпить с нами стакан вина.    

– Вы  очень любезны, сударь, – проговорила мамаша Наседка, смотря на Тома  взглядом, в котором было больше удивления, чем признательности.    

– Мы  назначили свидание в кабачке на этой улице одному нашему приятелю; не знаю, мы,  вероятно, ошиблись?    

– Вы  находитесь в «Белом кролике», где мы всегда рады вам услужить.    

– Понимаю, –  сказал Том, многозначительно взглянув на Сару. – Да, именно здесь он должен  был ждать нас.    

– Видите  ли, на этой улице есть только один «Белый кролик», – с гордостью  проговорила Людоедка. – Но каков из себя ваш приятель?    

– Высокий,  тонкий, волосы и усы светло-каштановые, – сказал Том.    

– Погодите,  погодите, да это же мой недавний посетитель. Огромного роста угольщик пришел за  ним, и они вместе ушли отсюда.    

– Как  раз их-то мы и разыскиваем, – сказал Том.    

– Они  были здесь вдвоем? – спросила Сара.    

– Нет,  угольщик зашел лишь на минутку; а ваш приятель ужинал с Певуньей и Поножовщиком. –  И Людоедка указала взглядом на того из сотрапезников Родольфа, который  оставался в кабаке.    

Том и  Сара повернулись лицом к Поножовщику.    

Внимательно  осмотрев его, Сара спросила по-английски у своего спутника:    

– Знаешь  этого человека?    

– Нет.  Что до Родольфа, Чарльз потерял его из виду среди этих темных улочек. Видя, что  Мэрф, наряженный угольщиком, расхаживает возле этого кабака и беспрестанно  заглядывает в его окна, он кое-что заподозрил и пришел предупредить нас… Но,  очевидно, Мэрф узнал Чарльза.    

Во время  этого разговора, который велся тихим голосом, на иностранном языке. Грамотей,  глядя на Тома и Сару, обратился к Сычихе:    

– Этот  долговязый выложил сто су Людоедке. Скоро полночь; на улице дождь, ветер; когда  они выйдут, мы последуем за ними; я оглушу долговязого и отберу у него деньги.  Он с женщиной и не посмеет кричать.    

– А  если малышка позовет ночной дозор, у меня в кармане есть пузырек серной  кислоты, который я тут же разобью о ее физиономию: детей надо поить, чтобы не  орали.    

Помолчав,  Сычиха продолжала:    

– Послушай,  чертушка. Стоит нам найти Воровку, и мы возьмем ее нахрапом. Я натру ей морду  серной кислотой, после чего она перестанет гордиться своей хорошенькой рожицей.    

– Знаешь,  Сычиха, я кончу тем, что женюсь на тебе, – сказал Грамотей. – Нет  женщины, равной тебе по хитрости и мужеству… В ночь, когда мы имели дело с  торговцем скотом, я оценил тебя. Решено и подписано: ты – моя жена, которая  будет работать со мной лучше любого мужчины.    

Подумав,  Сара сказала Тому, указывая на Поножовщика:    

– А  что, если нам порасспросить этого человека? Быть может, мы узнаем, что привело  сюда Родольфа.    

– Попробуем, –  согласился Том и, обратившись к Поножовщику, сказал: – Мы должны были  встретиться в этом кабаке с одним из наших друзей; говорят, он обедал с вами;  вы, очевидно, знакомы с ним, приятель, не знаете ли вы, куда он ушел?    

– Я  знаком с ним только потому, что он отдубасил меня два часа назад, защищая  Певунью.    

– А  до этого вы никогда его не видели?    

– Никогда…  Мы случайно встретились в проходе дома, где живет Краснорукий.    

– Хозяюшка,  еще одну бутылку вина, да самого лучшего, – сказал Том.    

Они с  Сарой едва пригубили вино, зато мамаша Наседка выпила несколько стаканов, видимо,  чтобы оказать честь своему винному погребку.    

– И  подайте, пожалуйста, бутылку на стол этого господина, если он согласится  распить ее с нами, – добавил Том.    

Тем  временем Грамотей с Сычихой продолжали обсуждать шепотом свои зловещие планы.    

Как  только бутылка была принесена, Сара и Том подсели к Поножовщику, удивленному и  польщенному таким вниманием; к ним присоединилась и Людоедка, посчитавшая  излишним новое приглашение. Разговор возобновился.    

– Вы  говорили, любезный, что встретились с Родольфом в доме, где живет  Краснорукий? – сказал Том, чокаясь с Поножовщиком.    

– А  как же, любезный, – ответил тот и мигом, опорожнил свой стакан.    

– Какое  странное прозвище… Краснорукий! Что он представляет собой, этот Краснорукий?    

– Он  промышляет варой, – небрежно обронил Поножовщик и прибавил: – Ну и знатное  у вас винцо, мамаша Наседка!    

– Потому-то,  приятель, ваш стакан и не должен пустовать, – заметил Том, снова наливая  вина Поножовщику.    

– За  ваше здоровье, – сказал Поножовщик, – и за здоровье вашего дружка,  который… Довольно, молчок. Будь моя тетя мужчиной, она приходилась бы мне  дядей, как говорится в пословице. Ну, да чего там… Я-то понимаю, что  подразумеваю…    

Сара  заметно покраснела. Том продолжал:    

– Я  не совсем понял, что вы сказали о Красноруком. Очевидно, Родольф выходил от  него?    

– Я  вам сказал, что Краснорукий промышляет варой.    

Том с  удивлением посмотрел на Поножовщика.    

– Что  значит – промышляет варой… Как вы сказали?..    

– Промышлять  варой? Ну, ясное дело, заниматься контрабандой. Значит, вы не знаете музыки.[67]    

– Я  ничего не понимаю, милейший.    

– Я  вам сказал: значит, вы не говорите на арго, как господин Родольф.    

– На  арго? – повторил Том, с изумлением смотря на Сару.    

– Какие  же вы телепни![68]  Зато друг Родольф – замечательный малый, и хоть он мастер по веерам, а даже  меня заткнет за пояс своим арго… Ну ладно, раз вы не знаете этого прекрасного  языка, я скажу по-французски, что Краснорукий контрабандист. Я говорю это  запросто, не желая ему зла… Он и сам не скрывает этого и даже похваляется своей  контрабандой под носом у таможенников; но пусть они только попробуют найти и  зацапать его товар… не тут-то было: Краснорукий – хитрюга.    

– Но  зачем Родольф ходил к этому человеку? – спросила Сара.    

– Ей-богу,  сударь… или сударыня, как вам будет угодно, я ничего об этом не знаю. Это так  же верно, как и то, что я пью с вами это винцо. Сегодня вечером я хотел  поколотить Певунью, я был не прав: она хорошая девушка; она бежит от меня в  проход дома Краснорукого, я преследую ее… Там было темным-темно, и, вместо того  чтобы схватить Певунью, я натыкаюсь на господина Родольфа… который всыпал мне  по первое число… О да… Особенно хороши были последние удары… Дьявольщина! Как  они были отработаны! Он пообещал показать мне этот прием.    

– А  что, в сущности, за человек этот Краснорукий? – спросил Том. – Чем он  торгует?    

– Краснорукий-то?  Как вам сказать… Он продает все, что запрещено продавать, и делает все, что  запрещено делать. Вот его позиция. Правильно я говорю, мамаша Наседка?    

– О  да, он малый не промах, – подтвердила Людоедка.    

– И  ловко же морочит таможенников, – продолжал Поножовщик. – Они раз  двадцать делали обыск в его загородной хибаре, но так ничего и не нашли; а  между тем он часто выносит оттуда целые тюки.    

– У  него все шито-крыто, – сказала Людоедка, – говорят, будто у  Краснорукого имеется тайник, который сообщается с колодцем и ведет в катакомбы.    

– Но  тайника этого никто не отыскал. Чтобы вывести Краснорукого на чистую воду, следовало  бы разрушить его хибару, – сказал Поножовщик.    

– А  под каким номером значится дом, где живет в городе Краснорукий?    

– Под  номером тринадцать. Бобовая улица; Краснорукий – торговец, продает и покупает  все, что пожелаете… Это известно во всей округе, – пояснил Поножовщик.    

– Я  запишу этот адрес в блокноте; если мы не отыщем Родольфа, я попытаюсь  справиться о нем у господина Краснорукого, – сказал Том.    

И он  записал название улицы и номер дома контрабандиста.    

– Вы  вполне можете гордиться своей дружбой с господином Родольфом: это надежный товарищ  и славный малый… Кабы не угольщик, он отдубасил бы за милую душу Грамотея, вон  того, что сидит там, в углу, с Сычихой… Дьявольщина! Меня так и подмывает  стереть в порошок эту старую ведьму, как подумаю, что она проделывала с  Певуньей… Но терпение… как говорится, удар кулаком всегда при мне.    

– Родольф  вас побил. Вы должны его ненавидеть!    

– Чтобы  я ненавидел такого смелого, щедрого человека! Этого еще не хватало! И впрямь, я  и сам не понимаю, почему так получилось… Взять хотя бы Грамотея, он тоже побил  меня, и я только бы порадовался, если бы его придушили… Господин Родольф побил  меня гораздо крепче… и вот какая штука: я желаю ему добра. Ради него я готов в  огонь и воду, а ведь познакомились мы с ним только сегодня вечером.    

– Вы  сказали это, потому что мы его друзья.    

– Нет,  дьявольщина, нет, клянусь честью!.. В его пользу говорят те удары, что он нанес  мне под конец… А он, прямо как ребенок, даже не гордится ими. Ничего не  скажешь, он мастер, законченный мастер… И кроме того, он говорит тебе такие  слова… такие вещи, от которых сердце переворачивается; и, наконец, когда он  смотрит на тебя… у него что-то такое есть в глазах… Видите ли, я был  пехотинцем… С таким начальником мы пошли бы на приступ неба.    

Том и  Сара молча переглянулись.    

– Неужели  эта поразительная власть над людьми будет всегда и повсюду сопутствовать  ему? – с горечью молвила Сара.    

– Да…  До тех пор, пока мы не наложим заклятия на его чары, – заметил Том.    

– Да,  что бы ни случилось, это надо, надо сделать, – проговорила Сара и провела  рукою по лбу, словно отгоняя какое-то тягостное воспоминание.    

Часы на  ратуше пробили полночь.    

Кенкет  таверны распространял теперь лишь сумеречный свет.    

За  исключением Поножовщика, двух его сотрапезников, Грамотея и Сычихи, все посетители  понемногу разошлись. Грамотей шепотом сказал жене:    

– Мы  спрячемся с тобой в доме напротив, увидим; когда наши сударики выйдут на улицу,  и последуем за ними. Если они повернут влево, мы подождем их в закоулке на  улице Святого Элигия, если они повернут вправо, мы подождем их у разрушенного  дома, того, что неподалеку от лавчонки, торгующей требухой. Там есть большая  яма… Я кое-что придумал.    

И  Грамотей направился к двери вместе с Сычихой.    

– Вы  ничего не закажете нынче вечером? – спросила у них Людоедка.    

– Нет,  мамаша Наседка… Мы зашли только обогреться, – сказал Грамотей и вышел из кабака  вместе с Сычихой.    

 Глава VII

  КОШЕЛЕК ИЛИ ЖИЗНЬ    

     

Шум  захлопнувшейся двери вывел Тома и Сару из задумчивости, и они поблагодарили Поножовщика  за сообщенные им сведения; последний внушал им меньше доверия с тех пор, как он  грубо, но искренне выразил свое восхищение Родольфом.    

После  ухода Поножовщика ветер еще усилился, а дождь полил как из ведра.    

Грамотей  и Сычиха, прятавшиеся на противоположной стороне улицы, увидели, что Поножовщик  свернул в сторону разрушенного дома. Вскоре его отяжелевшие шаги – следствие частых  возлияний этого вечера – заглохли среди завывания ветра и шума дождя,  хлеставшего по стенам домов.    

Том и  Сара покинули кабак, невзирая на погоду, и отправились в сторону, противоположную  той, которую избрал Поножовщик.    

– Они  у нас на крючке,[69]  – тихо сказал Грамотей. – Готовь пузырек с серной кислотой: внимание!    

– Давай  снимем обувь, чтобы они не услыхали наших шагов.    

– Ты  права, ты всегда бываешь права, Хитруша; я никогда бы не подумал об этом;  пойдем крадучись, как кошки.    

Мерзкая  парочка сняла башмаки и стала пробираться в темноте вдоль домов…    

Теперь  шум их шагов был настолько смягчен, что они могли следовать чуть ли не вплотную  за Томом и Сарой.    

– К  счастью, извозчик ожидает нас на углу улицы, иначе мы промокли бы до  костей, – сказал Том. – Тебе не холодно, Сара?    

– Быть  может, нам удастся выяснить что-нибудь у этого Краснорукого, – задумчиво  проговорила Сара, не отвечая на вопрос брата.    

Они как  раз находились вблизи того места, где Грамотей решил совершить ограбление.    

– Я  ошибся и пошел не по той улице, – сказал Том, – нам надо было  свернуть влево, в сторону разрушенного дома, чтобы выйти к тому месту, где нас  ожидает извозчик. Придется вернуться назад.    

Грамотею  и Сычихе пришлось спрятаться в подъезде какого-то дома, чтобы не быть замеченными  Томом и Сарой.    

– По  мне, пусть лучше отправятся в сторону развалин, – проговорил  Грамотей. – Если этот сударик будет фордыбачить… у меня есть одна  мыслишка…    

Сара с  Томом снова миновали кабак и добрались до развалин. Этот разрушенный дом с зияющими  отверстиями подвалов являл собой нечто вроде глубокого рва, вдоль которого и  шла улица.    

Вдруг  Грамотей прыгнул с ловкостью и силой тигра, схватил своей широченной рукой Тома  за горло и проговорил:    

– Выкладывай  деньги, не то я сброшу тебя в эту дыру!    

И  разбойник толкнул Тома, заставив его потерять равновесие: одной рукой он  удержал его на краю глубокой ямы, а другой зажал, как в тисках, руку Сары.    

Прежде  нежели Том успел сделать хоть одно движение, Сычиха обчистила его карманы с  поразительной хваткой и проворством.    

Сара не  вскрикнула, не попыталась вырваться.    

– Отдай  им свой кошелек, Том, – сказала она спокойно и, обратившись к разбойнику,  добавила: – Мы не станем кричать, не причиняйте нам зла.    

Тщательно  обшарив карманы своих жертв, попавших в расставленную им западню, Сычиха  обратилась к Саре:    

– Покажи  руки: есть у тебя кольца? Нету колец, – продолжала, ворча, старуха. –  Какая незадача!    

На  протяжении всей этой стремительной и неожиданной сцены хладнокровие не изменило  Тому.    

– Хотите  заключить сделку? В моем бумажнике имеются лишь ненужные вам документы;  принесите мне его завтра, и вы получите двадцать пять луидоров, – сказал  он Грамотею, рука которого уже не так сильно сжимала его горло.    

– И  чтобы при этом мы попались в ловушку? Дудки! – ответил грабитель. – А  теперь убирайся не оглядываясь. Счастье твое, что ты так дешево отделался.    

– Минутку, –  сказала Сычиха. – Если он окажется покладистым, то получит обратно свой  бумажник, всегда можно договориться. – И, обратившись к Тому, спросила: –  Знаете долину Сен-Дени?    

– Знаю.    

– А  Сент-Уен знаете?    

– Да.    

– Против  Сент-Уена, где проходит дорога Восстания, местность ровная, среди полей там  далеко видно. Приходите туда завтра утром – один, с деньгами в кармане; вы  встретите там меня, и я верну вам бумажник: даешь – берешь.    

– Да  он же подведет тебя под арест, Сычиха!    

– Не  такая уж я дура!.. Там все видать как на ладони. У меня только один глаз… но  видит он хорошо; если этот господин придет с кем-нибудь, он никого не найдет: я  мигом улетучусь.    

Саре  пришла в голову какая-то неожиданная мысль.    

– Хочешь  хорошо заработать? – спросила она у Грамотея.    

– Хочу.    

– Видел  ты в кабаке, откуда мы вышли, – я только сейчас тебя узнала, –  повторяю, видел ли ты в кабаке мужчину, за которым зашел угольщик?    

– Мужчину  с тонкими усиками? Как не видать… Я собрался мокрого места не оставить от этого  мерзавца, но не успел… Он оглушил меня двумя ударами и опрокинул на стол…  такого со мной еще не бывало… О, я отомщу ему!    

– Да,  я говорю о нем, – сказала Сара.    

– О  нем? – вскричал Грамотей; – Тысяча франков чистоганом, и я его убью.    

– Сара! –  в ужасе крикнул Том.    

– Негодяй!  Речь идет не о том, чтобы его убивать…    

– Так  о чем же?    

– Приходите  завтра в долину Сен-Дени, вы встретите там моего спутника, – продолжала  она, – убедитесь, что он один; он скажет вам, что надо сделать. И если вам  это удастся… я дам вам не тысячу, а две тысячи франков.    

– Послушай,  чертяка, – шепотом сказала Сычиха, – тут можно хорошо заработать: это  – грачи, они, видно, хотят насолить своему врагу, а враг их – тот негодяй,  которого ты хотел прикончить… Надо пойти туда, но вместо тебя схожу я… Из-за  двух тысяч франков, старичок, стоит потрудиться.    

– Ладно,  приду не я, а моя женушка, – заметил Грамотей. – Вы скажете ей, что  надо сделать, а я подумаю…    

– Пусть  так, значит, завтра в час дня.    

– Да,  в час дня.    

– В  долине Сен-Дени?    

– В  долине Сен-Дени.    

– Между  Сент-Уеном и дорогой Восстания, в самом ее конце.    

– Договорились.    

– Я  верну вам бумажник.    

– И  получите обещанные пятьсот франков и, кроме того, задаток в счет другого дела,  если вы не будете слишком требовательны.    

– Теперь  идите направо, а мы пойдем налево. И не смейте следовать за нами, не то…    

Грамотей  и Сычиха тут же исчезли.    

– Сам  демон пришел нам на помощь, – проговорила Сара, – этот разбойник  может оказать нам услугу.    

– Сара,  теперь мне страшно… – сказал Том.    

– А  мне не страшно. Напротив, я надеюсь… но идем, идем скорее, я знаю теперь, где  мы находимся; до извозчика недалеко.    

И они  быстрым шагом направились к площади Парижской богоматери.    

Невидимый  свидетель присутствовал при этой сцене.    

Свидетелем  этим был Поножовщик, укрывшийся от дождя в разрушенном доме. Сговор между Сарой  и злодеем, направленный против Родольфа, очень взволновал Поножовщика; он был напуган  той опасностью, которая грозила его новому другу, и сожалел, что не может  предотвратить ее. По всей вероятности, его ненависть к Грамотею и Сычихе  подогревала эти добрые чувства.    

Поножовщик  решил предупредить Родольфа об ожидающей его беде; но как найти его? Он позабыл  адрес мнимого мастера по раскраске вееров. Возможно, Родольф больше не зайдет в  кабак «Белый кролик»; где же искать его? Занятый этими мыслями, Поножовщик  машинально последовал за Томом и Сарой; он увидел, что они сели на извозчика,  ожидавшего их у паперти собора Парижской богоматери.    

Извозчик  тронул.    

Блестящая  мысль пришла в голову Поножовщику, и он уцепился за задок экипажа.    

В час  ночи извозчик остановился на бульваре Обсерватории, и Том с Сарой скрылись в одной  из близлежащих улочек.    

Было  темным-темно. Поножовщик не мог найти ничего, что помогло бы ему на следующий  день более точно определить место, где он находился. Тогда с хитростью дикаря  он вытащил из кармана нож и сделал глубокий надрез на стволе дерева, возле  которого остановился экипаж. Затем он вернулся в свое жилище, от которого  отъехал довольно далеко. В эту ночь, впервые за долгое время, Поножовщик уснул  глубоким сном, который не был потревожен кошмаром о бойне сержантов, как он  называл этот кошмар на своем грубом языке.    

 Глава VIII

  ПРОГУЛКА    

     

На  следующий день после того вечера, в который произошли события, только что рассказанные  нами, яркое осеннее солнце сияло в безоблачном небе; ночная буря миновала, и  гнусный квартал, в котором читатель побывал вместе с нами, казался менее  отталкивающим в свете погожего дня, хотя и был затенен домами.    

То ли  Родольф перестал опасаться встречи со старыми знакомыми, которых избегал накануне,  то ли решил пренебречь этой возможностью, только в одиннадцать часов утра он  появился на Бобовой улице и направился в таверну Людоедки.    

Родольф  был все так же одет по-рабочему, но в его внешности появилась некая изысканность:  под новой открытой на груди блузой виднелась красная шерстяная рубашка с  серебряными пуговицами; воротник другой рубашки из белого полотна был небрежно  повязан черным шелковым галстуком; из-под небесно-голубой бархатной фуражки с  лакированным козырьком выбивались каштановые завитки волос; грубые подбитые  шипами башмаки уступили место до блеска начищенным сапожкам, которые  подчеркивали изящество его ног, казавшихся особенно маленькими по сравнению с  широкими бархатными штанами оливкового цвета.    

Этот  костюм отнюдь не портил осанки Родольфа, являвшей собой редкое сочетание грации,  гибкости и силы.    

Наша  современная одежда так безобразна, что можно только выиграть, сменив ее на  самое заурядное платье.    

Людоедка  мирно отдыхала на пороге кабака, когда подошел Родольф.    

– Я  к вашим услугам, молодой человек. Вы, верно, пришли за сдачей со своих двадцати  франков? – проговорила она с оттенком почтительности, не решаясь  «позабыть» о том, что накануне победитель Поножовщика бросил на ее стойку  луидор. – Вам причитается семнадцать ливров десять су… Да, вот еще что…  Вчера вас спрашивал высокий, хорошо одетый мужчина; на ногах у него были  шикарные сапожки, а под руку он вел маленькую женщину, переодетую мужчиной. Они  пили с Поножовщиком мое лучшее вино из запечатанной бутылки.    

– А,  так они пили с Поножовщиком! И о чем они с ним говорили?    

– Я  неправильно сказала, что они пили, они лишь пригубили вино и…    

– Я  спрашиваю тебя, что они говорили Поножовщику.    

– Они  разговаривали о том о сем… О Красноруком, о вёдре и ненастье.    

– Они  знают Краснорукого?    

– Нет,  напротив, это Поножовщик говорил им, что это за птица, и рассказывал, как вы  его самого побили.    

– Ладно,  не об этом толк.    

– Так  вернуть вам сдачу?    

– Да…  И я возьму с собой Певунью, чтобы провести с ней день за городом.    

– О,  это невозможно, мой милый.    

– Почему?    

– Ведь  она может не вернуться, правда? А все, что на ней надето, принадлежит мне, не  считая двухсот двадцати франков, которые она задолжала мне за еду и квартиру, с  тех пор как живет у меня; не будь она такой честной девочкой, я не пустила бы  ее дальше угла этой улицы.    

– Певунья  должна тебе двести двадцать франков?    

– Двести  двадцать франков десять су… Но вам-то какое дело до этого, парень? Уж не собираетесь  ли вы уплатить за нее? Не разыгрывайте из себя милорда!    

– Получай! –  сказал Родольф, бросая одиннадцать луидоров на оцинкованную стойку Людоедки. –  Теперь, сколько стоит тряпье, в которое она одета?    

Изумленная  старуха рассматривала один за другим луидоры, всем своим видом выражая сомнение  и недоверие.    

– Черт  подери! Неужто ты думаешь, что я даю тебе фальшивые деньги? Пошли обменять  золотые монеты, и покончим с этим делом… Сколько стоит тряпье, которое ты даешь  напрокат этой несчастной девушке?    

Раздираемая  различными чувствами – желанием заключить выгодную сделку, удивлением, что у  рабочего может быть столько денег, опасением попасть впросак и надеждой  заработать еще больше, Людоедка некоторое время молчала.    

– Ее  тряпье стоит по меньшей мере… сто франков, – сказала она наконец.    

– Такие  обноски? Полно!!! Ты оставишь себе вчерашнюю мелочь, и я дам тебе еще один  луидор, и ни гроша больше. Позволить тебе так бессовестно обдирать меня значило  бы обкрадывать бедняков, которые имеют право на подаяние.    

– В  таком случае, мой милый, я оставляю за собой это тряпье: Певунья не выйдет  отсюда; я вольна продавать мои вещи за угодную мне цену.    

– Пусть  в аду Люцифер воздаст тебе по заслугам! Вот деньги, ступай и приведи Певунью.    

Людоедка  забрала золото, подумав, что рабочий совершил кражу или получил наследство, и  сказала ему с гаденькой улыбкой:    

– А  почему бы, сынок, вам самому не сходить за Певуньей?.. Это доставит ей удовольствие…  Честное слово мамаши Наседки, вчера она здорово пялила на вас глаза!    

– Ступай  за ней сама и скажи, что я повезу ее в деревню… и ни слова больше. Главное,  чтобы она не знала, что я уплатил ее долг.    

– Это  еще почему?    

– Не  все ли тебе равно?    

– В  самом деле, мне это безразлично, я предпочитаю, чтобы она по-прежнему считала  себя в моей власти…    

– Да  замолчишь ли ты наконец? Ступай!..    

– О,  какой злюка! Жалею тех, с кем вы не в ладах… Хорошо! Иду… иду…    

И  Людоедка поднялась на чердак.    

Несколько  минут спустя она вернулась.    

– Певунья  не хотела мне верить; она покраснела как рак, когда узнала, что вы здесь… А когда  я разрешила ей провести день за городом, мне показалось, что она сошла с ума; в  первый раз в жизни она чуть не бросилась мне на шею.    

– Это  от радости… что покидает тебя.    

В эту  минуту в залу вошла Лилия-Мария, одетая, как и накануне: платье из коричневого  бомбазина, оранжевая шаль, завязанная на спине, и головная косынка в красную  клетку, позволяющая видеть лишь две толстые белокурые косы.    

Она  вспыхнула, увидев Родольфа, и смущенно опустила глаза.    

– Не  согласитесь ли вы, детка, провести со мной целый день за городом? –  спросил Родольф.    

– С  большим удовольствием, господин Родольф, раз мадам мне это разрешила.    

– Я  отпустила тебя, кисанька, в награду за хорошее поведение, которое украшает  тебя… Ну же, поцелуй меня…    

И мегера  приблизила к Лилии-Марии свое лицо в красных прожилках.    

Превозмогая  отвращение, бедная девушка подставила ей лоб для поцелуя, но Родольф локтем  отбросил старуху к ее стойке, взял под руку Лилию-Марию и вышел из кабака под  град проклятий мамаши Наседки.    

– Будьте  осторожны, господин Родольф, – сказала Певунья, – Людоедка, пожалуй,  бросит вам что-нибудь в голову: она такая злая!    

– Не  беспокойтесь, детка. Но что это с вами? Вид у вас смущенный… печальный!.. Вы недовольны,  что идете со мной?    

– Напротив…  но… но… вы взяли меня под руку.    

– Что  ж из этого?    

– Ведь  вы рабочий… И кто-нибудь может сказать вашему хозяину, что встретил вас со  мной… Как бы это не повредило вам. Хозяева не любят, когда их подчиненные  уходят с работы.    

И  Певунья осторожно высвободила свою руку.    

– Идите  один… я дойду вслед за вами до заставы… А как только мы очутимся за городом, я  присоединюсь к вам.    

– Ничего  не бойтесь, прошу вас, – сказал Родольф, тронутый ее деликатностью, и  снова взял под руку Лилию-Марию. – Мой хозяин живет далеко отсюда, к тому  же мы наймем извозчика на Цветочной набережной.    

– Как  вам будет угодно, господин Родольф; я сказала так, чтобы не навлечь на вас неприятностей…    

– Верю  вам, спасибо. Но, скажите откровенно, вам все равно, куда ехать?    

– Да,  все равно, лишь бы это было за городом… В деревне так красиво… и так приятно  дышать чистым воздухом! Знаете, за последние пять месяцев я ни разу не была  дальше Цветочного рынка! И Людоедка лишь потому отпускала меня из Сите, что  очень мне доверяет.    

– А  для чего вы ходили на рынок? Чтобы купить цветов?    

– О  нет, у меня не было на это денег, я ходила туда посмотреть на цветы, понюхать  их… И в базарные дни, когда Людоедка разрешала мне провести полчаса на рынке, я  чувствовала себя такой счастливой, что забывала обо всем.    

– А  когда вы возвращались к Людоедке… по этим гадким улицам?..    

– Как  вам сказать… Мне было еще более грустно, чем до прогулки… и я сдерживала слезы,  чтобы не нарваться на побои. И знаете… кому я завидовала на рынке… очень  завидовала?.. Молоденьким работницам, таким чистеньким, которые шли с рынка  веселые-превеселые с горшком красивых цветов в руках.    

– Я  уверен, что, будь у вас на подоконнике несколько горшков с цветами, вы не  чувствовали бы себя такой одинокой.    

– Ваша  правда, господин Родольф! Представьте себе, что однажды, на свои именины, Людоедка  – она знала, что я люблю цветы, – подарила мне маленький розовый кустик.  Если бы вы знали как я была счастлива! Я даже перестала скучать, ей-богу! Я то  и дело смотрела на свою розочку… Забавлялась, считая ее листики, бутоны… Но в  Сите плохой воздух, два дня спустя розочка стала желтеть. Тогда… Но вы станете  смеяться надо мной, господин Родольф.    

– Нет,  нет, продолжайте.    

– Так  вот, я попросила у Людоедки позволения гулять с моей розочкой, как я гуляла бы  с ребенком. Да, я ходила с ней на набережную, воображая, что ей полезно побыть  с другими цветами, на свежем, хорошем, душистом воздухе; я смачивала ее  поблекшие листочки в чистой воде, потом я вытирала их и на четверть часа  выставляла цветок на солнце… Дорогая моя розочка никогда не видела солнца в  Сите… впрочем, как и я… ведь на нашей улице солнце не опускается ниже крыши…  Наконец я возвращалась… Уверяю вас, господин Родольф, что благодаря этим  прогулкам моя розочка прожила на десять дней больше, чем прожила бы без них.    

– Охотно  верю, и, конечно, для вас было большой потерей, когда она погибла.    

– Да,  я оплакивала ее, это было для меня настоящим горем… И вот что, господин  Родольф, раз вы понимаете, что можно любить цветы, я могу сказать вам одну  вещь. Так вот, я питала нечто вроде благодарности… Ну, теперь вы непременно  посмеетесь надо мной…    

– Нет,  нет! Я люблю, я обожаю цветы! И вполне понимаю те безрассудства, которые люди  совершают из-за них.    

– Так  вот, я была благодарна моему бедному кустику, который так мило цвел для меня…  хотя… словом… несмотря на то, что я представляю собой…    

И  Певунья, опустив голову, покраснела от стыда.    

– Бедная  девочка! Вы так ясно сознавали весь ужас своего положения, что вероятно, нередко…    

–… мне  хотелось покончить с собой, вы это хотели сказать, господин Родольф? –  подхватила Певунья, прервав своего спутника. – О да, можете мне поверить:  не раз за последний месяц я смотрела поверх парапета на Сену… но затем я  смотрела на цветы, на солнце… И думала: река останется на своем месте; мне еще  нет семнадцати лет… как знать?    

– Когда  вы говорили себе: «Как знать?…» – вы на что-то надеялись?    

– Да.    

– На  что же?    

– Сама  не знаю… Я надеялась… Да, надеялась помимо воли… В такие минуты мне казалось,  что моя горькая судьба незаслуженна, что во мне есть что-то и хорошее. Я  говорила себе: «Мне очень тяжко пришлось, но, по крайней мере, я никогда никому  не делала зла… Если бы я могла посоветоваться с кем-нибудь, то не дошла бы до  того, до чего дошла!» Эти мысли разгоняли немного мою грусть… Надо сказать, что  они стали приходит ко мне после гибели моего розового кустика, – прибавила  Певунья с торжественным видом, вызвавшим улыбку у Родольфа.    

– И  это большое горе еще не прошло?..    

– Нет…  Вот взгляните.    

И  Певунья вытащила из кармана маленький сверток с засохшим розовым кустиком, тщательно  перевязанным розовой шелковой лентой.    

– И  вы его сохранили?    

– Ну  конечно… Это все, что у меня есть на белом свете.    

– Как,  у вас нет ничего своего?    

– Ничего…    

– А  это коралловое ожерелье?    

– Оно  принадлежит Людоедке.    

– Как,  у вас нет ни носового платка, ни чепчика, ни какой-нибудь тряпицы?    

– Ничего  у меня нет, ничегошеньки… только сухие веточки моей бедной розы, вот почему я  так дорожу ими.    

С каждым  словом Певуньи удивление Родольфа возрастало; он не мог понять этого жуткого  рабства, этой чудовищной торговли телом и душой женщины, продающей себя за  грязное помещение, за поношенное платье и несъедобную пищу.[70]    

Родольф  с Певуньей дошли до Цветочной набережной, где их ждал извозчик. Родольф подсадил  Певунью и сел подле нее.    

– В  Сен-Дени, – сказал он кучеру, – там я скажу, куда ехать дальше.    

Извозчик  тронул; солнце сияло, на небе не было ни облачка; стекла кареты были опущены, и  в нее врывался чистый прохладный воздух.    

– Что  это? Женское пальто! – воскликнула Певунья, заметив, что она сидит на чем-то  мягком.    

– Да,  пальто для вас, детка; я захватил его, опасаясь, как бы вы не продрогли.  Хорошенько закутайтесь в него.    

Певунья,  не привыкшая к такой предупредительности, с удивлением взглянула на Родольфа.    

– Боже  мой, как вы добры, господин Родольф! Мне просто совестно.    

– Из-за  того, что я добрый?    

– Нет,  но… вы говорите сегодня не так, как вчера, да и сами стали совсем другим.    

– Скажите,  Лилия-Мария, какой Родольф вам больше нравится, вчерашний или сегодняшний?    

– Вы  мне больше нравитесь таким, как сегодня… Однако вчера мне казалось, что я вам  ровня…    

И, сразу  спохватившись, что могла его обидеть своими словами, она пояснила:    

– Хоть  я и сказала, что вам ровня, но я прекрасно понимаю, что это не так…    

– Вот  что меня удивляет, Лилия-Мария.    

– Что  именно, господин Родольф?    

– Вы  словно забыли то, что вам сказала вчера Сычиха… будто она знает ваших родителей…  вашу мать.    

– О,  я ничего не забыла… Я думала этой ночью о ее словах и плакала… Но я уверена,  что это неправда… Одноглазая выдумала эту историю, чтобы меня огорчить…    

– Вполне  возможно, что Сычиха лучше осведомлена, чем вы полагаете… А если это так, разве  вы не были бы рады найти вашу мать?    

– Увы,  господин Родольф, если моя мать никогда не любила меня, к чему мне находить  ее?.. Она даже не захочет взглянуть на меня… А если бы она меня любила… я  опозорю ее!.. Она может умереть от стыда.    

– Если  мать любила вас, Лилия-Мария, она пожалеет вас, простит и снова полюбит… Если  она вас бросила… то, увидев, на какую страшную долю она обрекла вас своим  поступком… Стыд, испытанный ею, послужит вам отмщением.    

– А  к чему мне мстить ей? А кроме того, если бы я отомстила, мне кажется, что уже  не имела бы права считать себя несчастной… А подчас это меня утешает.    

– Вы  правы, не будем больше говорить об этом.    

Карета  как раз подъезжала к Сент-Уену, к тому месту, где расходятся два пути: шоссе на  Сен-Дени и дорога Восстания.    

Несмотря  на однообразие пейзажа, Лилия-Мария пришла в такой восторг при виде полей, как  она говорила, что, позабыв о печальных мыслях, навеянных воспоминанием о Сычихе,  она встрепенулась и ее прелестное личико просияло. Она выглянула в дверцу  кареты и, хлопая в ладоши, воскликнула:    

– Господин  Родольф, какое счастье!.. Трава, поля! Если вы только позволите, я спущусь  вниз… Какая чудная погода! Мне так хочется побегать по лугам…    

– Побегаем,  детка… Извозчик, останови!    

– Как!  Вы тоже хотите побегать, господин Родольф?    

– Еще  бы, это такое удовольствие.    

– Какое  счастье! Господин Родольф!!!    

И  Родольф с Певуньей, схватившись за руки, побежали во всю прыть по обширному  лугу, с опозданием скошенному во второй раз.    

Прыжки,  веселье, радостные крики, восторг Лилии-Марии не поддаются описанию. Подобно  козочке, долго пробывшей взаперти, она с упоением вдыхала живительный воздух…  Она ходила туда-сюда, останавливалась и вновь самозабвенно бежала дальше.    

При виде  растущих кучками маргариток и золотых бубенчиков, выдержавших первые заморозки.  Певунья не могла удержаться от возгласов радости, она собрала все цветы до  единого. Вдосталь набегавшись, она быстро устала, ибо отвыкла от таких игр,  остановилась, чтобы перевести дух, и села на ствол дерева, лежащий у края  глубокого рва.    

На  чистом белом личике Лилии-Марии, обычно слишком бледном, появился яркий румянец.  Ее большие голубые глаза сияли, алые губки открывали два ряда влажных жемчужин,  грудь бурно вздымалась под старенькой оранжевой шалью; одну руку она прижимала  к сердцу, чтобы унять его биение, а другой протягивала Родольфу букет собранных  ею полевых цветов.    

Как  пленительно было выражение невинной и чистой радости, которой дышало это целомудренное  личико!    

Обретя  дар речи, Лилия-Мария сказала Родольфу:    

– Как  добр господь бог, что послал нам такой чудесный денек!    

И в ее  словах прозвучало глубокое счастье и чуть ли не мистическая благодарность.    

Слезы  выступили на глазах Родольфа, когда он услышал, что Лилия-Мария, обездоленная,  покинутая, презираемая, погибшая девушка, не имевшая ни крова, ни хлеба,  обратилась с этим криком души и неизъяснимой признательности к создателю лишь  потому, что наслаждалась солнцем и видом скошенного луга.    

Созерцательное  настроение Родольфа было нарушено непредвиденным случаем.    

 Глава IX

  НЕОЖИДАННОСТЬ    

     

Мы уже  говорили, что Певунья села на ствол дерева, лежащий у края глубокого рва.    

Какой-то  мужчина неожиданно вылез из этой рытвины и, сбросив с себя охапку сена, под  которой он прятался, разразился оглушительным хохотом.    

Певунья  вскрикнула от ужаса и обернулась.    

Это был  Поножовщик.    

– Не  бойся, дочка, – сказал Поножовщик при виде испуга девушки, которая  прижалась к своему спутнику. – Послушайте, господин Родольф, вот удивительная  встреча, а? Вы не ждали ничего такого? Я тоже… – Затем он прибавил уже  серьезным тоном: – Вот что, хозяин… видите ли, можно говорить что угодно… но  что-то есть там, в небе… наверху… над нашими головами… Всемогутный – хитрец! На  мой взгляд, он говорит каждому человеку: «Ступай туда, куда я тебя направляю…» –  вот он и направил сюда вас обоих, что чертовски странно!    

– Что  ты тут делаешь? – спросил крайне удивленный Родольф.    

– Я  тут на посту ради вас, хозяин… Но, дьявольщина! Какая удача, что вы пришли в  окрестности моего загородного дома… Право, тут что-то есть… положительно что-то  есть…    

– Еще  раз спрашиваю, что ты тут делаешь?    

– Немного  погодя вы все узнаете. Дайте срок, мне надо влезть на вашу конную обсерваторию.    

Поножовщик  бросился бегом к извозчику, стоявшему неподалеку, окинул своим зорким взглядом  долину и поспешно вернулся обратно.    

– Да  объяснишь ли ты мне наконец, что все это значит?    

– Терпение,  терпение, хозяин… еще один вопрос… Который час?    

– Половина  первого, – ответил Родольф, взглянув на часы.    

– Ладно…  у нас еще есть время… Сычиха придет сюда лишь через полчаса.    

– Сычиха! –  воскликнули разом Родольф и молодая девушка.    

– Да…  Сычиха. В двух словах, хозяин, вот какая вышла история: вчера, когда вы  выбежали из кабака, туда пришли…    

– Высокий  мужчина и женщина, переодетая мужчиной, которые справлялись обо мне. Знаю.  Дальше.    

– Затем  они выставили мне бутылку вина и хотели заставить меня болтать о вас… Я ничего  не мог им сказать… уж по одному тому, что вы не сообщили мне ничего, разве  только, как можно осчастливить человека, отколошматив его… Из ваших секретов я  знал лишь тот, что имел касательство к последним кулачным ударам. Да и если бы  я знал что-нибудь, ничего бы не изменилось… потому что я ваш друг до гроба…  метр Родольф… Пусть меня изжарят в аду, если я знаю, почему это так, но я  чувствую к вам как бы привязанность бульдога к своему хозяину… Но тут уж ничего  не поделаешь… Эта привязанность сильнее меня, и я решил не думать о ней… Теперь  это ваша забота… Поступайте со мной как знаете…    

– Благодарю  тебя, приятель, но продолжай…    

– Высокий  господин и маленькая дама, переодетая мужчиной, поняли, что ничего из меня не  вытянут; они ушли от Людоедки, я тоже ушел… они повернули в сторону Дворца  правосудия, я – в сторону собора Парижской богоматери. Дойдя до конца улицы,  замечаю, что дождь припустил вовсю, настоящий потоп. Вижу поблизости  полуразрушенный дом и говорю себе: «Если ливень продлится, я не хуже проведу  здесь ночь, чем в моей конуре». Соскальзываю в какой-то подвал, где не каплет,  устраиваю себе постель на старой балке, подушкой мне служит строительный мусор,  словом, располагаюсь со всеми удобствами, как король…    

– Дальше,  дальше!..    

– Мы  пили с вами вместе, метр Родольф, да я еще выпил с высоким господином и с маленькой  женщиной, переодетой мужчиной… это к слову, чтобы вы знали, что голова у меня была  тяжелая… да и, кроме того, ничто так не усыпляет, как шум дождя. Итак, я  преспокойно заснул. Словно бы недолго я задавал храпака, как вдруг какой-то шум  разбудил меня: это был голос Грамотея, который, можно сказать, дружески  беседовал с кем-то. Прислушиваюсь… Дьявольщина!.. Кого же я узнаю? Высокого  господина, того, что был в кабаке с маленькой женщиной.    

– Они  беседовали с Грамотеем и Сычихой? – спросил Родольф с крайним изумлением.    

– Да…  Они договаривались встретиться на следующий день.    

– Значит,  сегодня! – воскликнул Родольф.    

– В  час дня.    

– Через  несколько минут!    

– У  развилки шоссе на Сен-Дени и дороги Восстания.    

– Здесь?!    

– Правильно,  господин Родольф, здесь!    

– С  Грамотеем?!. Будьте осторожны, господин Родольф! – воскликнула Певунья.    

– Успокойся,  дочка, он не придет, явится сюда одна Сычиха.    

– Как  мог этот человек войти в сношения с такими двумя негодяями? – сказал  Родольф.    

– Честное  слово, понятия не имею. Вероятно, я проснулся лишь в конце разговора – мужчина  просил вернуть бумажник, который Сычиха обещала принести ему сюда… за  вознаграждение в пятьсот франков. Надо думать, что сначала Грамотей обокрал их…  и что лишь после этого они стали разговаривать по душам.    

– Как  это странно…    

– Боже  мой, все это пугает меня из-за вас, господин Родольф, – пролепетала  Лилия-Мария.    

– Господин  Родольф не ребенок, дочка; но ты верно сказала: Грамотей вполне может подложить  ему свинью.    

– Продолжай,  приятель.    

– Высокий  мужчина и маленькая женщина пообещали две тысячи франков Грамотею, видно, для  того, чтобы он напакостил вам, а как – понятия не имею. Вскорости сюда придет  Сычиха: она вернет высокому мужчине его бумажник, узнает, чем тут пахнет, и  передаст все, что требуется, своему муженьку, который возьмется за остальное.    

Лилия-Мария  вздрогнула.    

Родольф  презрительно улыбнулся.    

– Две  тысячи франков, чтобы напакостить вам! Метр Родольф… это наводит меня на мысль  (я не хочу ни с кем себя сравнивать) об объявлениях, в которых обещается  награда в сто франков за потерянную собаку. Прочитав такое объявление, я  скромно говорю себе: «Скотина, если ты потеряешься, никто не даст и пяти  франков, чтобы вернуть тебя». Две тысячи франков, чтобы напакостить вам!.. Кто  же вы такой?    

– Я  скажу тебе это немного погодя.    

– Ладно,  хозяин… Услыхав такое предложение, я подумал: «Надо узнать, где обосновались  эти богачи, которые хотят науськать Грамотея на господина Родольфа; это может  пригодиться». Когда они немного отошли, я вылез из своего подвала и, крадучись,  последовал за ними; на площади Собора Парижской богоматери большой мужчина и  маленькая женщина подходят к извозчику, садятся в карету, я на запятки, и мы  прибываем на бульвар Обсерватории. Было темно, как в печке, я ничего не мог  разглядеть и сделал зарубку на дереве, чтобы найти это место на следующий день.    

– Очень  хорошо, приятель.    

– Сегодня  утром я вернулся туда. В десяти шагах от моего дерева… я увидел улочку, перегороженную  барьером… в уличной грязи отпечатки маленьких и больших ног… В конце улочки  садовая калитка, где шаги прекращаются… здесь, видно, и свили себе гнездо  высокий мужчина и маленькая женщина.    

– Спасибо,  дорогой; сам того не зная, ты оказал мне большую услугу.    

– Прошу  прощения, метр Родольф, я догадался кой о чем… и потому сделал это.    

– Понимаю,  приятель, и мне хотелось бы вознаградить тебя не только словами благодарности…  К несчастью, я всего лишь бедняк рабочий… хотя за то, чтобы напакостить мне, обещаны,  как ты говоришь, две тысячи франков… Я объясню тебе, в чем дело.    

– Ладно,  говорите али нет – мне все равно… Против вас задумано черное дело, а я хочу ему  помешать… Остальное меня не касается.    

– Я  догадываюсь, чего они добиваются. Выслушай меня; я изобрел способ механически обтачивать  слоновую кость для вееров, но изобрел его не один; я жду моего компаньона,  чтобы применить этот способ; а нашей моделью хотят во что бы то ни стало  овладеть мои конкуренты, так как благодаря ей можно заработать большие деньги.    

– Так  значит, высокий мужчина и маленькая женщина…    

– Фабриканты,  у которых я работал, но не захотел открыть им свой секрет…    

Это  объяснение, видимо, удовлетворило Поножовщика, человека не слишком развитого.    

– Теперь  я все понял… Подумать только, какие прощелыги!.. И у них даже не хватает смелости  самим сделать эту подлость… Еще несколько слов, чтобы закончить мой рассказ.  Вот что я подумал сегодня утром: «Я знаю, где встретятся Сычиха и высокий  мужчина, и подожду их там; ноги у меня хорошие, а мой подрядчик наберется  терпения, плевать на него…» Я прихожу сюда… вижу эту дыру, беру вон там охапку  сена, прячусь под ней до кончика носа и жду Сычиху… Но вот нежданно-негаданно  вы приезжаете в эту долину, и бедная Певунья садится как раз на край моей  засады; тут, как на грех, мне захотелось позабавиться, и, сбросив с себя сено,  я заорал как полоумный.    

– Что  же ты собираешься делать?    

– Дождаться  Сычихи – она наверняка придет первая – и постараться услышать, что она скажет  высокому мужчине, поскольку это может вам пригодиться. На всем этом поле есть  только этот ствол дерева, словно нарочно оставленный здесь, чтобы люди могли  посидеть и отдохнуть; отсюда все видать как на ладони… Свидание Сычихи  назначено у перекрестка, в четырех шагах отсюда; готов поспорить, что наши  голубчики сядут именно здесь; а если нет и я ничего не услышу… то, когда они  разойдутся, я нападу на Сычиху – и на том спасибо, – уплачу ей, что  положено, за зуб Певуньи, а затем примусь душить ее до тех пор, пока она не  назовет фамилию родителей этой бедной девушки… Что вы скажете о моем плане,  метр Родольф?    

– Твой  план неплох, парень, но в нем надо кое-что исправить.    

– Главное,  Поножовщик, не затевайте ссоры из-за меня… Если вы побьете Сычиху, Грамотей…    

– Замолчи,  дочка… Сычихе не миновать моих кулаков… Дьявольщина! И как раз потому, что у  нее есть защитник, Грамотей, я удвою дозу колотушек.    

– Послушай,  парень, у меня есть лучший способ отомстить Сычихе за ее издевательства над  Певуньей, о чем я скажу тебе позже. – И, отходя на несколько шагов от  Певуньи, Родольф продолжал, понизив голос: – Хочешь оказать мне настоящую  услугу?..    

– Приказывайте,  метр Родольф.    

– Сычиха  тебя не знает?    

– Вчера  в кабаке я видел ее в первый раз.    

– Вот  что надо сделать… Сначала ты спрячешься, но, когда она подойдет сюда, ты выйдешь  из своей засады.    

– Чтобы  свернуть ей шею?..    

– Нет…  Это потом!.. Сегодня надо только помешать ей встретиться с высоким мужчиной…  Видя, что она не одна, он не решится подойти… Если он все же подойдет, не  отходи от нее ни на минуту… при тебе он не будет говорить с ней начистоту.    

– Если  мужчина найдет меня слишком навязчивым… я отколочу его по первое число… Он не  Грамотей и не метр Родольф.    

– Я  знаю этого человека, он не станет связываться с тобой.    

– Ладно,  я следую за Сычихой как ее тень. Человек этот не сможет сказать при мне ни одного  слова, которого бы я не услышал, и в конце концов уберется восвояси…    

– Если  они договорятся о другой встрече, ты узнаешь об этом, поскольку все время  будешь при них. Впрочем, само твое присутствие отпугнет высокого мужчину.    

– Прекрасно.  А после я задам трепку Сычихе?.. От этого я не могу отказаться.    

– Не  теперь… Одноглазая не знает: вор ты или нет?    

– Откуда  ей знать, разве только Грамотей говорил ей загодя, что воровать не в моих правилах…    

– Если  он говорил ей об этом, ты сделаешь вид, что изменил своим принципам.    

– Я?    

– Ты!..    

– Дьявольщина!  Господин Родольф… Но подумайте… Гм! гм… Такая игра мне не подходит.    

– Ты  поступишь как сочтешь нужным… Увидишь, я не предлагаю тебе ничего бесчестного…    

– О,  на этот счет я спокоен.    

– И  ты прав.    

– Говорите,  хозяин… Я поступлю, как вы прикажете.    

– Как  только высокий мужчина уйдет, ты постараешься умаслить Сычиху.