1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
Кто-то внезапно заболел. Посылаешь слугу с наказом скорей привести заклинателя, а того, как нарочно, дома нет. Ищут повсюду. Ждешь, не находя себе места.
      
Как долго тянется время! Наконец — о радость! — явился. Но он, должно быть, лишь недавно усмирял демонов. Садится усталый и начинает сонным голосом бормотать заклинания себе под нос. Большая досада!
      
Человек, не блещущий умом, болтает обо всем на свете с глупой ухмылкой на лице.
      
А иной гость все время вертит руки над горящей жаровней, трет и разминает, поджаривая ладони на огне. Кто когда видел, чтобы молодые люди позволяли себе подобную вольность? И только какой-нибудь старик способен небрежно положить ногу на край жаровни, да еще и растирать ее во время разговора.
      
Такой бесцеремонный гость, явившись к вам с визитом, первым делом взмахами веера сметает во все стороны пыль с того места, куда намерен сесть. Он не держится спокойно, руки и ноги у него все время в движении, он заправляет под колени переднюю полу своей «охотничьей одежды» 
      [70], вместо того чтобы раскинуть ее перед собой.
      
Вы думаете, что столь неблаговоспитанно ведут себя только люди низкого разбора, о ком и говорить-то не стоит? Ошибаетесь, и чиновные господа не лучше. К примеру, так вел себя третий секретарь императорской канцелярии.
      
А иной упьется рисовой водкой и шумит вовсю. Обтирая неверной рукой рот и поглаживая бороденку, если она у него имеется, сует чарку соседу в руки, — до чего противное зрелище!
      
«Пей!» — орет он, подзадоривая других.
      
Посмотришь, дрожит всем телом, голова качается, нижняя губа отвисла… А потом еще и затянет ребячью песенку:
      
В губернскую управу я пошел…
      
И так ведут себя, случалось мне видеть, люди из самого хорошего круга. Скверно становится на душе!
      
Завидовать другим, жаловаться на свою участь, приставать с расспросами по любому пустяку, а если человек не пойдет на откровенность, из злобы очернить его; краем уха услышать любопытную новость и потом рассказывать направо и налево с таким видом, будто посвящен во все подробности, — как это мерзко!
      
Ребенок раскричался как раз тогда, когда ты хочешь к чему-то прислушаться.
      
Вороны собрались стаей и носятся взад-вперед с оглушительным карканьем.
      
Собака увидела кого-то, кто потихоньку пробирался к тебе, и громко лает на него. Убить бы эту собаку!
      
Спрячешь с большим риском кого-нибудь там, где быть ему недозволено, а он уснул и храпит!
      
Или вот еще.
      
Принимаешь тайком возлюбленного, а он явился в высокой шапке! Хотел пробраться незамеченным, и вдруг шапка за что-то зацепилась и громко шуршит.
      
Мужчина рывком перебрасывает себе через голову висящую у входа плетеную штору — и она отчаянно шелестит. Если это тяжелая штора из бамбуковых палочек, то еще хуже! Нижний край ее упадет на пол с громким стуком. А ведь, кажется, нетрудное дело — поднять штору беззвучно.
      
Зачем с силой толкать скользящую дверь? Ведь она сдвинется бесшумно, стоит только чуть-чуть ее приподнять. Даже легкие сё̀дзи 
      [71] издадут громкий скрип, если их неумело толкать и дергать. До чего же неприятно!
      
Тебя клонит в сон, ты легла и уже засыпаешь, как вдруг тонким-тонким голосом жалобно запевает москит, он кружит над самым твоим лицом и даже, такой маленький, умудряется навевать ветерок своими крылышками. Изведет вконец.
      
Скрипучая повозка невыносимо раздирает уши. Если едешь в чужом экипаже, то даже владелец его становится тебе противен.
      
Рассказываешь старинную повесть. Вдруг кто-то подхватил нить твоего рассказа и продолжает сам. Несносный человек! И вообще несносен каждый, будь то взрослый или ребенок, кто прерывает тебя и вмешивается в разговор.
      
К тебе случайно забежали дети. Приласкаешь их, подаришь какие-нибудь безделушки. И уж теперь от них отбою нет, то и дело врываются к тебе, хватают и разбрасывают все, что им попадется на глаза.
      
В дом или во дворец, где ты служишь, явился неприятный для тебя посетитель. Прикинешься спящей, но не тут-то было! Твои служанки будят тебя, трясут и расталкивают с укоризненным видом: как, мол не совестно быть такой соней! А ты себя не помнишь от досады.
      
Придворная дама служит без году неделя, а туда же: берется всех поучать с многоопытным видом и, непрошеная, навязывает свою помощь! Терпеть не могу таких особ!
      
Человек, близкий твоему сердцу, вдруг начинает хвалить до небес свою прежнюю возлюбленную. Не особенно это приятно, даже если речь идет о далеком прошлом. Но, предположим, он лишь недавно расстался с нею? Тут уж тебя заденет за живое. Правда, нет худа без добра: в этом случае легче судить, что к чему.
      
Гость чихнул и бормочет заклинание. Нехорошо! Только разве один хозяин дома может позволить себе такую вольность.
      
Блохи — препротивные существа. Скачут под платьем так, что, кажется, оно ходит ходуном.
      
Когда собаки где-то вдалеке хором поднимают протяжный вой, просто жуть берет, до чего неприятное чувство!
      
Кто-то открыл дверь и вышел, а закрыть за собой и не подумал. Какая докука!
    
    
      
        
29. То, что заставляет сердце сильнее биться
      
      
Как взволновано твое сердце, когда случается:
      
Кормить воробьиных птенчиков. 
      [72]
      
Ехать в экипаже мимо играющих детей.
      
Лежать одной в покоях, где курились чудесные благовония.
      
Заметить, что драгоценное зеркало уже слегка потускнело.
      
Слышать, как некий вельможа, остановив свой экипаж у твоих ворот, велит слугам что-то спросить у тебя.
      
Помыв волосы и набелившись, надеть платье, пропитанное ароматами. Даже если никто тебя не видит, чувствуешь себя счастливой.
      
Ночью, когда ждешь своего возлюбленного, каждый легкий звук заставляет тебя вздрагивать: шелест дождя или шорох ветра.
    
    
      
        
30. То, что дорого как воспоминание
      
      
Засохшие листья мальвы. 
      [73]
      
Игрушечная утварь для кукол.
      
Вдруг заметишь между страницами книги когда-то заложенные туда лоскутки сиреневого или пурпурного шелка.
      
В тоскливый день, когда льют дожди, неожиданно найдешь старое письмо от того, кто когда-то был тебе дорог.
      
Веер «Летучая мышь» — память о прошлом лете.
    
    
      
        
31. То, что радует сердце
      
      
Прекрасное изображение женщины на свитке 
      [74]в сопровождении многих искусно написанных слов.
      
На обратном пути с какого-нибудь зрелища края женских одежд выбиваются из-под занавесок, так переполнен экипаж. За ним следует большая свита, умелый погонщик гонит быка вовсю.
      
Сердце радуется, когда пишешь на белой и чистой бумаге из Митино̀ку 
      [75]такой тонкой-тонкой кистью, что, кажется, она и следов не оставит.
      
Крученые мягкие нити прекрасного шелка.
      
Во время игры в кости много раз подряд выпадают счастливые очки.
      
Гадатель, превосходно владеющий своим искусством, возглашает на берегу реки заклятия против злых чар.
      
Глоток воды посреди ночи, когда очнешься от сна.
      
Томишься скукой, но вдруг приходит гость, в обычное время не слишком тебе близкий. Он сообщает последние светские новости, рассказывает о разных событиях, забавных, горестных или странных, о том, о другом… Во всем он осведомлен, в делах государственных или частных, обо всем говорит толково и ясно. На сердце у тебя становится весело.
      
Посетив какой-нибудь храм, закажешь там службу. Бонза в храме или младший жрец в святилище против обыкновения читает молитвы отчетливо, звучным голосом. Приятно слушать.
    
    
      
        
32. Экипаж знатного вельможи с кузовом из пальмовых листьев…
      
      
Экипаж знатного вельможи с кузовом из пальмовых листьев должен ехать спокойно и плавно. Если он мчится слишком быстро, это оскорбляет глаза.
      
Но зато чем скорее промелькнет мимо обычный экипаж с сетчатым кузовом, тем лучше. Едва показался — и уже исчез, только и заметишь бегущих сзади слуг. Занятно гадать: кто проехал? Но если повозка тащится медленно, какой уж интерес!
    
    
      
        
33. Проповедник должен быть благообразен лицом
      
      
Проповедник должен быть благообразен лицом.
      
Когда глядишь на него, не отводя глаз, лучше постигаешь святость поучения. А будешь смотреть по сторонам, мысли невольно разбегутся. Уродливый вероучитель, думается мне, вводит нас в грех.
      
Но довольно! Будь я чуть помоложе, то, верно, больше написала бы о таких суетных вещах, как людская красота. Но в мои годы я страшусь прегрешения.
      
«Слова его возвышенны, и сам он полон благочестия», — заговорит молва о проповеднике. И вот уже иные люди спешат в храм, лишь бы первыми послушать его. Ах, чем ехать туда из таких тщеславных побуждений, лучше остаться дома!
      
Бывало, в старину, когда придворный выйдет в отставку, ему уже нет места в императорском кортеже и, уж само собой, во дворце его не увидишь. Но времена изменились. Бывших куродо, возведенных при отставке в чин пятого ранга, ныне охотно употребляют на службе.
      
И все жe отставной придворный, верно, тоскует в душе, вспоминая прежние дни. Ему кажется, что он не у дела.
      
От скуки заглянет в храм, послушает проповедь раз-другой, и вот его уже все время тянет туда.
      
Даже летом, в разгар летней жары, он там. Исподнее платье на нем самых ярких цветов. Бледно-лиловые переливчатые шаровары такой длины, что он топчет их при ходьбе. У иного к шапке прицеплен ярлычок с надписью «День удаления». 
      [76]Ему бы не покидать своего дома в такое время, но, видно, он думает, что ради благого дела все дозволено.
      
Разговаривая с мудрым подвижником, готовым приступить к проповеди, он посматривает краем глаза туда, где стоят экипажи с приезжими дамами. С радостным изумлением подходит к знакомому, с кем давно не виделся, заводит с ним разговор, кивает в знак согласия, рассказывает интересные новости, смеется, прикрыв рот широко распахнутым веером, небрежно перебирает роскошные четки из хрусталя, бросает взгляды направо и налево, хвалит или бранит убранство экипажей, разбирает до тонкости, так или этак прочел тот или иной священнослужитель «Восемь поучений» 
      [77]или «Приношение в дар святых книг»… 
      [78]За всем этим проповедь он пропустил мимо ушей.
      
Ну и что же? Он слушает столько проповедей, что уже не находит в них ничего нового, необыкновенного.
      
Иные господа не столь бесцеремонны, но все же являются после того, как проповедник уже занял свое место. Вот они подкатили в экипаже под крики передовых, разгоняющих толпу.
      
Это молодые еще люди, изящные и стройные. На одном кафтан из шелка тоньше крылышка цикады и шаровары, под кафтаном легкое платье из шелка-сырца, на другом — «охотничья одежда».
      
Их всего трое-четверо да столько же слуг. Они входят в храм. Несколько потеснив тех, кто прибыл раньше, занимают места у подножия колонны, поближе к проповеднику, и, потрепав в руках четки, готовятся слушать.
      
Увидев их, священнослужитель польщен и старается с блеском прочесть свою проповедь, чтобы в свете о нем заговорили. Но вот он кончил. Не успеют молящиеся вознести хвалу Будде и отбить поклоны, как эти господа с шумом встают и торопятся выйти первыми, поглядывая в ту сторону, где стоят экипажи дам.
      
Воображаю, о чем тогда толкуют между собой приятели!
      
— Как прелестна вот эта дама!
      
— А вон та, незнакомая, кто она? — теряются они в догадках, провожая ее пристальным взглядом. Ну, не смешно ли?
      
— Там читали проповедь. А вон там «Восемь поучений», — то и дело сообщают друг другу светские люди.
      
— А она там была?
      
— Еще бы, как же иначе!
      
Такое принуждение, нет, уж это чересчур!
      
Я не собираюсь, разумеется, хвалить тех, кто ни разу не удосужился послушать проповедь. Ведь многие женщины самого низкого звания слушают их с большим усердием. Но в прежнее время дамы не ходили пешком на все молебствия. А если в кои веки пойдут, то соблюдают в одежде хороший тон. Как подобает паломнице, завернутся с головой в широчайший плащ, именуемый «цветочным горшком». Но все же тогда не часто доводилось, чтобы дамы ходили слушать проповедь. Если бы люди, посещавшие храм в былые времена, дожили до наших дней, как бы строго судили они и порицали нас!
    
    
      
        
34. Когда я удалилась от мира в храм Бо̀дхи 
        [79]…
      
      
Когда я удалилась от мира в храм Бодхи, чтобы слушать там «Восемь поучений», укрепляющих веру, пришел посланный из одного дружеского мне дома с просьбой: «Вернитесь скорее, без вас тоскливо».
      
В ответ я написала на листе бумажного лотоса: 
      [80]
      
        
          
Напрасен ваш призыв!
          
Могу ли я покинуть лотос,
          
Обрызганный росой?
          
Могу ли возвратиться снова
          
В мир дольней суеты?
        
      
      
Светлые слова поистине глубоко проникли в мою душу, и мне захотелось навеки остаться в обители. Я позабыла, с каким нетерпением ждут меня в миру родные и близкие.
    
    
      
        
35. У господина та̀йсё, 
        [81]имеющего свою резиденцию…
      
      
У господина тайсё, имеющего свою резиденцию в Малом дворце на Первом проспекте, есть загородный дом Косирака̀ва. В этом доме попечением высших сановников было устроено замечательное торжество: четыре дня подряд должны были читаться «Восемь поучений». Всем людям большого света не терпелось побывать там.
      
«Если запоздаете, некуда будет поставить экипаж», — предупредили меня, и я пустилась в путь вместе с первыми каплями утренней росы.
      
И в самом деле, скоро не осталось свободного места. Повозки на дворе стояли впритык, одна опиралась на оглобли другой. Лишь в первых трех рядах еще можно было что-то расслышать.
      
Близилась середина шестой луны, 
      [82]и жара стояла необычайная. Только тот, кто смотрел на лотосы в пруду, мог еще подумать о прохладе. Все высшие сановники, за вычетом Левого министра и Правого министра, присутствовали на этом сборище. На них были шаровары из переливчатого лилового шелка и тончайшие кафтаны, а сквозь шелка просвечивали легкие исподние одежды цвета бледной лазури.
      
Самые молодые щеголяли в одежде прохладных тонов: шаровары с синевато-стальным отливом поверх исподних белых.
      
Государственный советник Сукэма̀са вырядился как молоденький, что не соответствовало святости обряда и вызывало невольную улыбку.
      
Все шторы в зале, смежном с верандой, были подняты вверх. Высшие сановники сидели длинными рядами на брусьях-нагэ̀си, обратясь лицом к середине зала.
      
А на веранде парадно разряженные молодые придворные и юноши из знатных семей в кафтанах или в «охотничьих одеждах» непринужденно расхаживали взад и вперед. Было чем залюбоваться!
      
Юные отпрыски семьи — второй начальник гвардии Санэка̀та, паж императора Тёмэ̀й еще более свободно вели себя в привычной обстановке. Самые младшие, совсем дети с виду, были просто очаровательны.
      
Когда солнце уже почти достигло зенита, появился Са̀мми-но тюдзё, как титуловали тогда господина канцлера Мититака̀. На нем была одежда ярких цветов: лиловый кафтан поверх легкого платья из тончайшего узорчатого крепа цвета амбры, узорные лиловые шаровары поверх густо-алых нижних шаровар, исподнее платье из белого накрахмаленного шелка.
      
Могло показаться, что он слишком жарко одет по такой погоде, но все же он был великолепен!
      
Все веера были из красной бумаги, лишь планки у них сверкали лаком всевозможных оттенков, и, когда веерами взмахивали, казалось, что видишь поле цветущей гвоздики.
      
Пока проповедник еще не занял своего места, внесли столики с приношениями Будде, — не знаю какими.
      
Тюнаго̀н Ёситика̀ 
      [83]выглядел еще более пленительно, чем всегда. Он был бесподобно изящен. Среди большого собрания, где все старались перещеголять друг друга нарядной пестротой своих расцвеченных всеми красками шелков, только у тюнагона ни один край его многослойных одежд не выбивался из-под верхнего кафтана.
      
Не сводя глаз с экипажей, где сидели дамы, он то и дело посылал туда слуг с наказом сообщить что-то от его имени. Все глядели на него с любопытством.
      
Для экипажей, прибывших позже, уже не нашлось места подле дворца, и их поставили возле пруда.
      
Заметив это, тюнагон Ёситика сказал господину Санэката:
      
— Кто из ваших слуг способен приличным образом передать приветствие? Приведите его ко мне.
      
Санэката привел к нему — уж я не знаю кого.
      
Что именно просил передать тюнагон, об этом могли спорить лишь люди, находившиеся неподалеку от него, я же не могла поймать ни полслова.
      
Слуга зашагал с таким деловым видом, что со всех сторон послышался смех. Он остановился возле одного экипажа и, как видно, начал говорить. Долго-долго он ждал ответа…
      
— Дама, наверно, послание в стихах сочиняет, — со смехом сказал тюнагон господину Санэката. — Будьте другом, помогите сложить «ответную песню».
      
В самом деле, когда же вернется слуга? Все присутствующие там сановники, даже самые старые, не сводили глаз с экипажа дамы… Право, даже толпа во дворе и то глазела.
      
Наверно, дама наконец дала ответ, потому что посланный сделал было несколько шагов вперед, но вдруг она снова поманила его веером.
      
«Почему она вдруг вернула его? — сказала я себе. — Может быть, хочет что-то переменить в стихотворении. А ведь столько времени сочиняла, лучше бы оставить, как есть. Поздно исправлять теперь».
      
Наконец она отпустила посланного. Не успел слуга вернуться, как его забросали нетерпеливыми вопросами: «Ну что? Ну что?»
      
Но тут тюнагон Ёситика позвал его. Посланный со значительным видом начал что-то докладывать…
      
— Короче, — оборвал слугу Самми-но тюдзё, — Только спутаешься, если будешь выбирать слова. До меня донесся ответ посланного:
      
— Да уж тут как ни ошибись, толк один. То-дайнагон 
      [84]любопытствовал больше всех. Он так и вытянул шею:
      
— Ну, что же она сказала?
      
— Сказала: «Прямое дерево не согнешь — сломается», — ответил Самми-но тюдзё.
      
То-дайнагон так и залился смехом, за ним остальные, а ведь дама в экипаже могла услышать.
      
Тюнагон Ёситика стал расспрашивать посланного:
      
— Но что она сказала в первый раз? До того, как позвала тебя обратно? Что изменила она в своем ответе?
      
— Она долго молчала, — ответил слуга. — Долго не было слышно ни звука. «Так вы не изволите отвечать, говорю. Я пойду назад». И пошел было. Тут-то она меня и воротила.
      
— А чей это был экипаж? Узнал ли ты? — полюбопытствовал тюнагон. Вот что, сочиню-ка я стихотворение и снова пошлю тебя.
      
Тем временем проповедник занял свое место на возвышении. Наступила тишина. Все, приняв чинные позы, устремили глаза на него и не заметили, как экипаж дамы исчез, словно кто-то бесследно стер его с лица земли.
      
Занавеси в экипаже такие новые, будто лишь сегодня повешены. На даме двойная нижняя одежда густо-фиолетового цвета, платье из переливчатого пурпурно-лилового шелка и еще одно поверх всех — прозрачное, легкое, цвета багрянника. А сзади экипажа свешивается широко раскинутый шлейф с нарядным рисунком.
      
— Кто она такая? Ну, скажу я вам… Лучше бы промолчала, чем говорить глупости, — слышалось вокруг.
      
А я, противно общему мнению, сочла, что она отлично поступила.
      
Во время утренней службы поучение читал преподобный Сэйха̀н. 
      [85]У него был столь благостный вид, что, казалось, все вокруг озарилось сиянием.
      
Я очень страдала от жары, и к тому же у меня были неотложные дела. «Послушаю немного, — думала я и вернусь домой». Но не тут-то было! Подъезжали все новые и новые экипажи, как набегают морские волны, и моя повозка застряла в глубине двора.
      
Я послала сообщить владельцам экипажей, загородившим мне путь, что непременно должна уехать, лишь только кончится утренняя служба. Наверно, они обрадовались: можно будет ближе подъехать к проповеднику. Слуги их сразу же начали осаживать экипажи с криками: «Давай, давай! Живо!» Поднялась шумная суматоха.
      
— Нет, это возмутительно! — заговорили кругом. Старые сановники принялись отпускать ядовитые насмешки на мой счет, но я осталась глуха. Сохраняя полное спокойствие и ни слова не отвечая, я невозмутимо продолжала свой путь.
      
Тюнагон Ёситика воскликнул с улыбкой:
      
— Ха-ха! «Удалились люди сии — и хорошо сделали!» 
      [86]
      
Как он был прекрасен в эту минуту!
      
Я пропустила мимо ушей его слова — видно, от жары у меня в голове помутилось — и, уже выехав за ворота, послала слугу сказать ему: «Среди тех пяти тысяч показных благочестивцев и вам, верно, нашлось бы место…»
      
После чего возвратилась домой.
      
Во все продолжение «Восьми поучений», с первого и до последнего дня, во дворе стоял экипаж одной дамы, но незаметно было, чтоб кто-нибудь хоть раз подошел к нему.
      
Удивительное дело! Экипаж за все это время не сдвинулся с места, словно был нарисован на картине. Это было странно, необыкновенно, чудесно!
      
Я слышала, как люди спрашивали друг друга:
      
— Да кто она? Как бы узнать?
      
То-дайнагон насмешливо бросил:
      
— Нашли от чего прийти в восторг! Там, верно, прячется жуткая уродина…
      
Какое веселье царило тогда!
      
Но, увы, прошло лишь несколько дней, и в двадцатых числах того же месяца тюнагон Ёситика постригся в монахи. Какая печаль! Когда в свой срок облетают вишневые цветы, — что ж! — это вещь обычная в нашем мире.
      
А он был в прекраснейшей поре расцвета, «когда цветок лишь ожидает, что выпадет роса…».
    
    
      
        
36. В седьмом месяце года стоит невыносимая жара
      
      
В седьмом месяце года стоит невыносимая жара. Всюду подняты створки ситоми, но даже ночью трудно уснуть.
      
Проснешься посреди ночи, когда в небе ослепительно сияет луна, и смотришь на нее, не вставая с ложа, — до чего хороша!
      
Но прекрасна и безлунная ночь. А предрассветный месяц? К чему здесь лишняя похвала!
      
Как приятно, когда свежая цветная циновка постелена на гладко отполированных досках пола, возле самой веранды. Церемониальный занавес неразумно помещать в глубине покоя, его место — возле приоткрытых ситоми, не то на душе становится тревожно.
      
Возлюбленный, верно, уже удалился. Дама дремлет, с головой накрывшись светло-лиловой одеждой на темной подкладке. Верхний шелк уже, кажется, слегка поблек? Или это отливает глянцем густо окрашенная и не слишком мягкая парча? На даме нижнее платье из шелка цвета амбры или, может быть, палевого шелка-сырца, алые шаровары. Пояс еще не завязан, его концы свисают из-под платья.
      
Пряди разметанных волос льются по полу волнами… С первого взгляда можно понять, какие они длинные.
      
В предутреннем тумане мимо проходит мужчина, возвращаясь домой после любовной встречи. На нем шаровары из переливчатого пурпурно-лилового шелка, сверху наброшена «охотничья одежда», такая прозрачная, словно бы и нет ее. Под легким светлым платьем сквозят алые нижние одежды. Блестящие шелка смочены росой и обвисли в беспорядке. Волосы на висках растрепаны, и он глубже надвинул на лоб свою шапку цвета вороного крыла. Вид у него несколько подгулявший.
      
Возвращаясь от своей возлюбленной, он полон заботы. Надо написать ей письмо 
      [87]как можно скорее, «пока не скатились капли росы с утреннего вьюнка», думает он, напевая по дороге: «На молодых ростках конопли…» 
      [88]
      
Но вдруг он видит, что верхняя створка ситоми приподнята. Он чуть отодвигает край шторы и заглядывает внутрь.
      
«Должно быть, с этого ложа только что встал возлюбленный… И, может быть, как я, он сейчас по дороге домой любуется блеском утренней росы…»
      
Эта мысль кажется ему забавной.
      
У изголовья женщины, замечает он, брошен широко раскрытый веер, бумага отливает пурпуром, планки из дерева магнолии.
      
На полу возле занавеса рассыпаны в беспорядке сложенные в несколько раз листки бумаги 
      [89]Митиноку, светло-голубые или розовые.
      
Дама замечает присутствие чужого, она выглядывает из-под наброшенной на голову одежды. Мужчина, улыбаясь, смотрит на нее. Он не из тех, кого надо избегать, но дама не хочет встречи с ним. Ей неприятно, что он видел ее на ночном ложе.
      
— В долгой дреме после разлуки? — восклицает он, перегнувшись до половины через нижнюю створку ситоми.
      
— В досаде на того, кто ушел раньше, чем выпала роса, — отвечает дама.
      
Может быть, и, не следовало писать о таких безделицах как о чем-то значительном, но разговор их, право, был очень мил.
      
Мужчина придвигает своим веером веер дамы и нагибается, чтобы его поднять, но дама пугается, как бы он не приблизился к ней. С сильно бьющимся сердцем она поспешно прячется в глубине покоя.
      
Мужчина поднимает веер и разглядывает его.
      
— От вас веет холодом, — бросает он с легким оттенком досады.
      
Но день наступил, слышен людской говор, и солнце уже взошло.
      
Только что он тревожился, успеет ли написать послание любимой, пока еще не рассеялся утренний туман, и вот уже совесть упрекает его за небрежение.
      
Но тот, кто покинул на рассвете ложе этой дамы, не столь забывчив. Слуга уже принес от него письмо, привязанное к ветви хаги. На цветах еще дрожат капли росы. Но посланный не решается отдать письмо, ведь дама не одна. Бумага цвета амбры пропитана ароматом и сладко благоухает.
      
Дольше медлить неловко, и мужчина уходит, улыбаясь при мысли, что в покоях его возлюбленной могло после разлуки с ним, пожалуй, случиться то же самое.
    
    
      
        
37. Цветы на ветках деревьев
      
      
Прекраснее всего весенний цвет красных оттенков: от бледно-розового до густо-алого. У са̀куры 
      [90]крупные лепестки, на тонких ветках темно-зеленые листья.
      
Ветки цветущей глицинии низко-низко падают лиловыми гроздьями чудесной красоты.
      
В конце четвертой луны или в начале пятой среди темной зелени померанца ослепительно белеют цветы. С чем сравнить их живую прелесть на другое утро после дождя? А в гуще цветов кое-где еще видны золотые шары прошлогодних плодов. Как ярко они блистают! Не уступят цветам сакуры, обрызганным утренней росой. Померанец неразлучен с кукушкой 
      [91]и тем особенно дорог сердцу.
      
Цветы грушевого дерева не в почете у людей. Никто не привяжет к ветке цветущей груши и самого незначительного письмеца.
      
Цветком груши называют лицо, лишенное прелести. И правда, он непривлекателен на вид, окраска у него самая скромная.
      
Но в Китае слагают стихи о несравненной красоте цветка груши. Невольно задумаешься, ведь не случайно это… Вглядишься пристально, и в самом деле на концах его лепестков лежит розовый отсвет, такой легкий, что кажется, глаза тебя обманывают.
      
Повествуя о том, как встретились Ян Гуй-фэй 
      [92]с посланцем императора, поэт уподобил ее облитое слезами лицо «ветке груши в цвету, окропленной дождем». Значит, не думал он, что цветок груши неказист, но считал его красоту совершенной.
      
Цветы павлонии благородного пурпурно-лилового оттенка тоже очень хороши, но широко растопыренные листья неприятны на вид. Можно ли, однако, говорить о павлонии как о самом обычном дереве? Лишь на ее ветках ищет себе приют прославленный китайский феникс. 
      [93]При одной этой мысли начинаешь испытывать к ней совершенно особое чувство.
      
Из ее ствола делают цитры, издающие множество сладостных звуков. Никаких слов не хватит, чтобы воздать хвалу павлонии, так она прекрасна.
      
Ясенка 
      [94] — неприглядное дерево, но цветы его прелестны. У них странный вид, словно они сморщились от жары. И еще есть у этих цветов одно чудесное свойство: они всегда торопятся расцвести к празднику пятого дня пятой луны.
    
    
      
        
38. Пруды
      
      
Пруд Кацума̀та. Пруд Иватэ̀.
      
Пруд Ниэно̀. Когда я совершала паломничество в храмы Хацусэ̀, 
      [95]то над ними все время с шумом вспархивали водяные птицы, это было чудесно.
      
Пруд Мидзуна̀си — «Без воды».
      
— Странно, отчего его так назвали? — спросила я.
      
— Оттого, что даже в пятую луну года, когда не переставая льют дожди, в нем нет ни капли воды. Но иногда весною, в самую солнечную пору, вдруг там начинает ключом бить вода, — ответили мне люди.
      
Мне захотелось возразить им:
      
— Такое прозвище было бы справедливым, если бы пруд этот круглый год оставался сухим, но ведь по временам он до краев наполняется водой, зачем же всегда называть его пруд «Без воды»?
      
Пруд Саруса̀ва 
      [96]славен тем, что некогда его посетил парский государь, услышав, что туда бросилась юная дева, служившая ему. И недаром до сих пор живут в памяти людей стихи поэта Хитомаро̀ «Спутанные волосы…». 
      [97]
      
Пруд Ома̀э — «Дар божеству», — хотела бы я узнать, какое чувство владело людьми, которые его так называли.
      
Пруд Кага̀ми — «Зеркало».
      
Пруд Сая̀ма. Чудесное имя! Невольно приходит на память песня о водяной траве мику̀ри. 
      [98]
      
Пруд Коинума̀ — «Пока не любил».
      
Пруд Ха̀ра 
      [99] — это о нем поется в песне: «Трав жемчужных не срезай!» Оттого он и кажется прекрасным.
    
    
      
        
39. Из всех сезонных праздников…
      
      
Из всех сезонных праздников самый лучший — пятый день пятой луны. 
      [100]В воздухе плывут ароматы а̀ира и чернобыльника.
      
Все кровли застланы аиром, начиная с высочайших чертогов и до скромных хижин простонародья. Каждый старается украсить свою кровлю как можно лучше. Изумительное зрелище! В какое другое время увидишь что-либо подобное?
      
Небо в этот день обычно покрыто облаками. В покои императрицы принесли из службы шитья одежд целебные шары — кусудама, украшенные кистями из разноцветных нитей. Шары эти подвесили по обеим сторонам ложа в опочивальне. Там, еще с прошлогоднего праздника девятого дня девятой луны, висели хризантемы, завернутые в простой шелк-сырец. Теперь их сняли и выбросили.
      
Кусудама тоже, пожалуй, должны были бы оставаться несколько месяцев, до следующего праздника хризантем, но от них то и дело отрывают нити, чтобы перевязать какой-нибудь сверток. Так растреплют, что и следа не останется.
      
В пятый день пятой луны ставят подносы с праздничными лакомствами. У молодых придворных дам прически украшены аиром, к волосам прикреплен листок с надписью «День удаления». Они привязывают многоцветными шнурами красивые ветки и длинные корневища аира к своим нарядным накидкам. Необыкновенно? Да нет, пожалуй, но очень красиво. Неужели хоть один человек скажет, что цветы вишни ему примелькались, потому что они распускаются каждый год?
      
Юные служаночки, из тех, кто прогуливается пешком по улицам, прицепили к рукавам украшения и важничают, словно это невесть какое событие. Идет такая и все время любуется своими рукавами, поглядывая на других с победоносным видом: «Не скажешь, что у меня хуже!»
      
Проказливые мальчишки из придворной челяди подкрадутся и сорвут украшение. Крик, плач! Забавная картина!
      
Как это очаровательно, когда цветы ясенки завернуты в лиловую бумагу того же оттенка, а листья аира — в зеленую бумагу! Листья скатывают в тонкие трубки или перевязывают белую бумагу белыми корнями аира. А если в письмо вложены длинные корни аира, то это будит в душе чувство утонченно прекрасного.
      
Дамы взволнованно совещаются между собой, как лучше ответить, показывают друг другу сочиненные ими письма. Забавно глядеть на них.
      
Если даме случилось послать ответное письмо дочери или супруге знатной особы, то она весь тот день находится в приятнейшем расположении духа.
      
А когда вечером в сумерках вдруг где-то послышится песня соловья, какое очарование!
    
    
      
        
40. Деревья, прославленные не за красоту своих цветов…
      
      
Деревья, прославленные не за красоту своих цветов, — это клен, багрянник, пятилистная сосна.
      
Тасобанокѝ 
      [101] — «дерево на краю поля» — звучит неизящно, но когда облетит цвет с деревьев и все они станут однообразно зелеными, вдруг неожиданно, совсем не к времени, выглянут из молодой листвы и ярко заблещут листья «дерева на краю поля». Чудо, как хорошо!
      
О бересклете-маю̀ми умолчу. Он ничем не примечателен. Вот только жаль мне, что зовут его чужеядным растением.
      
Каким прекрасным выглядит дерево сакакѝ 
      [102]во время священных храмовых мистерий! В мире великое множество деревьев, но лишь одному сакаки дозволено с начала времен представать перед лицом богов! При этой мысли оно кажется еще прекрасней.
      
Камфорное дерево не растет в гуще других деревьев, словно бы сторонится их в надменной отчужденности. При этой мысли становится жутко, в душе родится чувство неприязни. Но ведь говорят о камфорном дереве и другое. Тысячами ветвей разбегается его густая крона, словно беспокойные мысли влюбленного. Любопытно узнать, кто первый подсчитал число ветвей и придумал это сравнение.
      
Кипарис-хинокѝ тоже чуждается людских селений. Он так хорош, что из него строят дворцы, «где крыты кипарисом кровли крыш у трех иль четырех прекрасных павильонов». А в начале лета он словно перенимает у дождя его голос. В этом есть особая прелесть.
      
Туя-каэдэ̀ невелика ростом. Концы листьев, когда они только-только распускаются, чуть отливают красным. И вот что удивительно! Листья у нее всегда повернуты в одну и ту же сторону, а цветы похожи на сухие скорлупки цикад.
      
Асунаро̀ 
      [103] — это кипарис. Не видно его и не слышно о нем в нашем грешном мире, и только паломники, посетившие «Священную вершину» 
      [104], приносят с собой его ветви. Неприятно к ним прикоснуться, такие они шершавые. Зачем так назвали это дерево — асунаро — «завтра будешь кипарисом»? Не пустое ли это обещание? Хотела бы спросить у кого-нибудь. Мне самой смешно мое ненасытное любопытство.
      
«Мышьи колобки» 
      [105] — такое дерево, само собой, должно быть ниже человеческого роста. Оно и само маленькое, и листья у него крохотные, очень забавный у него вид.
      
Ясенка. Горный померанец. Дикая яблоня.
      
Дуб-сиѝ — вечнозеленое дерево.
      
Как много деревьев сохраняет круглый год свою листву, но почему-то если нужен пример, то всегда называют лишь один дуб-сии.
      
Дерево, которое зовут белым дубом, прячется всех дальше от людей, в самой глубине гор. Видишь разве только его листья в те дни, когда окрашивают церемониальные одежды для сановников второго и третьего ранга, потому не скажешь о белом дубе, что он поражает своей красотой или великолепием. Но, говорят, он может обмануть глаз, такой белый-белый, словно и в летнее время утопает в снегу. И чувствуешь глубокое волнение, когда его ветка вдруг напомнит тебе старинное предание о том, как Сусаноо̀-но мико̀то прибыл в страну Ѝдзумо 
      [106], или придет на память стихотворение Хитомаро 
      [107].
      
Если ты услышал о каком-нибудь прекрасном, необыкновенном явлении года, то уже никогда не останешься к нему равнодушным, хотя бы речь зашла всего только о травах или деревьях, цветах или насекомых.
      
У дерева юдзуриха̀ 
      [108]пышная глянцевитая листва, черенки листьев темно-красные и блестящие, это странно, но красиво. В обычные дни это дерево в пренебрежении, но зато в канун Нового года ему выпадает честь: на листья юдзуриха кладут кушанья, которые подносят, грустно сказать, душам умерших, а на второй день Нового года, напротив того, кушанья, которые должны «укрепить зубы» для долгой жизни.
      
В чье правление, не знаю, была сложена песня. В ней любящий дает обещание:
      
        
          
Я позабуду тебя 
          [109]
          
Не раньше, чем заалеют
          
Листья юдзуриха̀.
        
      
      
Очень красив дуб-касива̀ги — с вырезными листьями. Это священное дерево: в нем обитает бог — хранитель листьев. Почему-то начальникам гвардии дают кличку «касиваги». Забавный обычай.
      
Веерная пальма не слишком хороша на вид, но она в китайском вкусе, и ее, пожалуй, не увидишь возле домов простолюдинов.
    
    
      
        
41. Птицы
      
      
Попугай — птица чужеземная, но очень мне нравится. Он повторяет все, что люди говорят.
      
Соловей. 
      [110]Пастушок. Бекас. «Птица столицы» — миякодо̀ри. 
      [111]
      
Чиж. Мухоловка.
      
Когда горный фазан тоскует по своей подруге, говорят, он утешится, обманутый, если увидит свое отражение в зеркале. Как это грустно! И еще мне жаль, что фазана и его подругу ночью разделяет долина.
      
У журавля чванный вид, но крик его слышится под самыми облаками, это чудесно!
      
Воробей с красным колпачком. Самец черноголового дубоноса. Птица-искусница. 
      [112]
      
Цапля очень уродлива, глаза у нее злые, и вообще нет в ней ничего привлекательного. Но ведь сказал же поэт: «В этой роще Юруги даже цапля одна не заснет, ищет себе подругу…»
      
Из всех водяных птиц больше всего трогают мое сердце мандаринки. 
      [113]Селезень с уточкой сметают друг у друга иней с крыльев, вот до чего они дружны!
      
А как волнует жалобный крик кулика-тидо̀ри. 
      [114]Соловей прославлен в поэзии. Не только голос, но и повадка, и весь его вид — верх изящества и красоты. Тем досадней, что он не поет внутри Ограды с девятью вратами. Люди говорили мне: «В самом деле, это так!» — а я все не верила. Но вот уже десять лет я служу во дворце, а соловей ни разу и голоса не подал. Казалось бы, возле дворца Сэйрёдэн густеют рощи бамбука и алой сливы, как соловьям не прилетать туда?
      
Так нет же, они там не поют, но стоит только покинуть дворец, и ты услышишь, какой гомон поднимают соловьи на сливовых деревьях самого невзрачного вида возле жалкой хижины.
      
По ночам соловей молчит. Что тут поделаешь — он любитель поспать. Летней порой, до самой поздней осени, соловей поет по-стариковски хрипловато, и люди невежественные дают ему другое имя — «пожиратель насекомых». Какое обидное и жуткое прозвище!
      
Про какую-нибудь обыкновенную пичугу, вроде воробья, не станут так дурно думать.
      
Соловья славят как вестника весны. Принято восхвалять в стихах и прозе то прекрасное мгновение, когда соловьиные голоса возвестят: «Весна идет, она уже в пути…» Но если б соловей запел много позже, в середине весны, все равно его песня была бы прекрасна!
      
Вот и с людьми то же самое. Будем ли мы тратить слова, осуждая недостойного, который потерял человеческий образ и заслужил общее презрение?
      
Ворон, коршун… Кто в целом мире стал бы ими любоваться или слушать их крики? А о соловье идет громкая слава, потому и судят его так строго! При этой мысли невесело становится на душе.
      
Однажды мы хотели посмотреть, как с празднества Камо возвращается в столицу торжественная процессия, и остановили наши экипажи перед храмами Уринъѝн и Тисокуѝн. Вдруг закричала кукушка, словно она в такой день не хотела таиться от людей. Соловьи на ветках высоких деревьев начали хором, и очень похоже, подражать ее голосу, это было восхитительно!
      
Словами не выразить, как я люблю кукушку! Неожиданно слышится ее торжествующий голос. Она поет посреди цветущих померанцев или в зарослях унохана̀ 
      [115], прячась в глубине ветвей, у нее обидчивый нрав.
      
В пору пятой луны, когда льют дожди, проснешься посреди недолгой ночи и не засыпаешь больше в надежде первой услышать кукушку. Вдруг в ночном мраке звучит ее пленительный, волнующий сердце голос! Нет сил противиться очарованию.
      
С приходом шестой луны кукушка умолкает, ни звука больше, но напрасно мне искать слова, о кукушке всего не расскажешь.
      
Все живое, что подает свой голос ночью, обычно радует слух. Впрочем, есть одно исключение: младенцы.
    
    
      
        
42. То, что утонченно-красиво
      
      
Белая накидка, подбитая белым, поверх бледно-лилового платья.
      
Яйца дикого гуся.
      
Сироп из сладкой лозы с мелко наколотым льдом в новой металлической чашке.
      
Четки из хрусталя.
      
Цветы глицинии.
      
Осыпанный снегом сливовый цвет.
      
Миловидный ребенок, который ест землянику.
    
    
      
        
43. Насекомые 
        [116]
      
      
«Сверчок-колокольчик». Цикада «Закат солнца». Бабочка. Сосновый сверчок. Кузнечик. «Ткач-кузнечик». «Битая скорлупка». 
      [117]Поденка. Светлячок.
      
Мне очень жалко миному̀си 
      [118] — «червячка в соломенном плаще». Отец его был чертом. Увидев, что ребенок похож на своего отца, мать испугалась, как бы он тоже не стал злобным чудовищем. Она закутала его в лохмотья и обещала: «Я вернусь, непременно вернусь, когда подует осенний ветер…» — а сама скрылась неведомо куда.
      
Но покинутый ребенок не знает об этом. Услышит шум осеннего ветра в пору восьмой луны и начинает горестно плакать: «Тити, тити!» — зовет свою мать. Жаль его, несчастного!
      
Как не пожалеть и «жука-молотильщика»! В его маленьком сердце родилась вера в Будду, и он все время по дороге отбивает поклоны. Вдруг где-нибудь в темном уголке послышится тихое мерное постукивание. Это ползет «жук-молотильщик». 
      [119]
      
Муху я вынуждена причислить к тому, что вызывает досаду. Противное существо!
      
Правда, муха так мала, что не назовешь ее настоящим врагом. Но до чего же она омерзительна, когда осенью на все садится, отбою нет. Ходит по лицу мокрыми лапками… Иной раз человеку дают имя «Муха», неприятный обычай!
      
Ночная бабочка прелестна. Когда читаешь, придвинув к себе поближе светильник, она вдруг начинает порхать над книгой. До чего же красиво!
      
Муравей уродлив, но так легок, что свободно бегает по воде, 
      [120]забавно поглядеть на него.
    
    
      
        
44. В пору седьмой луны…
      
      
В пору седьмой луны дуют вихри, шумят дожди. Почти все время стоит холодная погода, забудешь о летнем веере.
      
Но очень приятно бывает подремать днем, набросив на голову одежду на тонкой ватной подкладке, еще хранящую слабый запах пота.
    
    
      
        
45. То, что в разладе друг с другом
      
      
Снег на жалкой лачуге. Если в нее проникает лунный свет, то картина еще более безотрадна.
      
В ночь, когда ярко сияет лупа, вдруг встречается повозка без крытого верха. И в такую телегу впряжен бык прекрасного светло-каштанового цвета!
      
Или вот еще. Животом вперед шествует беременная старуха.
      
Женщина в преклонных годах взяла себе молодого мужа. Это уже само по себе противно, а она еще ревнует, жалуясь, что он бегает к другой.
      
Старик заспался до сонной одури. Или еще — дед, обросший бородой, грызет желуди.
      
Беззубая старуха кусает сливу и морщится: кисло.
      
Женщина из самых низов общества надела на себя пурпурные шаровары. В наше время, впрочем, видишь это на каждом шагу.
      
Начальник караула с колчаном на поясе совершает ночной обход. Даже «охотничья одежда» выглядит на нем нелепо. А тем более — о страх! красная одежда гвардейского начальника, она легко бросается в глаза. Заметят, как он бродит дозором возле женских покоев, и обольют его презрением.
      
— Нет ли здесь непрошеных гостей? — задает он привычный вопрос.
      
Войдет такой в женские покои и повесит на занавес, пропитанный ароматом курений, сброшенные с себя штаны. Куда это годится!
      
Отвратительно видеть, как красивые молодые люди из знатных семей поступают на службу в управу благочиния, на должность начальника блюстителей порядка. Мне жалко, что эту должность исполнял в дни своей юности нынешний принц-тюдзё. Как это не подходит к нему!
    
    
      
        
46. Однажды в дворцовой галерее…
      
      
Однажды в дворцовой галерее собралось множество дам. Всех проходивших мимо мы донимали вопросами.
      
Слуги приятной внешности, юные пажи несли господскую одежду, бережно завернутую в красивые платки. Видны были только длинные завязки…
      
Несли также луки, стрелы, щиты.
      
— Чьи они? — спрашивали мы.
      
Иной, преклонив колени, отвечает:
      
— Такого-то господина. Отлично обученный слуга!
      
Другой растеряется от смущения:
      
— Не знаю.
      
А случается, слуга пройдет мимо, не ответив ни слова. Отвратительное впечатление!
    
    
      
        
47. Хозяйственная служба при дворе…
      
      
Хозяйственная служба при дворе, что ни говори, дело хорошее. Для женщин низкого происхождения нет ничего завиднее. Но такое занятие вполне годится и для благородных дам. Лучше всего подошли бы хорошенькие молодые девушки в красивых нарядах. Но зато дамы чуть постарше знают все правила этикета и держатся так уверенно, что глаза на них отдыхают.
      
Я думаю, что из женщин, состоящих на хозяйственной службе, надо отбирать самых миловидных и наряжать их по самой последней моде. Пусть они носят шлейфы и китайские накидки.
    
    
      
        
48. Мужчин должен сопровождать эскорт
      
      
Мужчин должен сопровождать эскорт. Самые обворожительные красавцы ничего не стоят в моих глазах, если за ними не следует свита.
      
Министерский секретарь, казалось бы, отличная должность, но досадно, что у секретарей шлейф очень короткий и официального эскорта им не полагается.
    
    
      
        
49. Как-то раз То-но бэн…
      
      
Как-то раз То-но бэн стоял возле западной стены дворцовой канцелярии, где тогда пребывала императрица, и через решетчатое окно вел очень долгую беседу с одной придворной дамой.
      
Я полюбопытствовала:
      
— Кто она?
      
Он ответил:
      
— Это была Бэн-но на̀йси.
      
— Ну, долго же вы с ней болтали! А если б вы попались на глаза старшему секретарю, как было в прошлый ваз? Она опять бы скрылась в испуге…
      
Он громко рассмеялся…
      
— Кто вам насплетничал? Я как раз пенял ей за это…
      
То-но бэн не светский модник, он не стремится поразить всех своим нарядом или блеснуть остроумием, всегда держится просто и естественно. Люди думают, что он не возвышается над посредственностью, но я смогла заглянуть в глубину его сердца и сказала императрице:
      
— Право, он человек далеко не заурядный.
      
Впрочем, государыня и сама это знает.
      
Беседуя со мной, он постоянно повторяет:
      
«Женщина украшает свое лицо 
      [121]для того, кто ищет в ней наслаждение. Доблестный муж примет смерть ради друга, который способен его постигнуть».
      
Он глубоко понял меня, и мы поклялись друг другу, что дружба наша устоит против всех испытаний, словно «ива у реки Адо', 
      [122]в О̀ми, дальней стороне».
      
Но молодые дамы без стеснения злословили на его счет:
      
— Этот господин невыносим в обществе. Не умеет он декламировать стихи и читать сутры, как другие. Тоску наводит.
      
И в самом деле, он ни с одной из них словом не перемолвился.
      
— По мне, пусть у дамы будут косые глаза, брови шириной во весь лоб, нос приплюснут, если у нее приятный ротик, круглый подбородок и красивая шея да голос не оскорбляет ушей.
      
Довольно было этих слов, чтобы все дамы, у которых острый подбородок и никакой приятности в голосе, сделались его яростными врагами. Они даже государыне говорят про него разные злые вещи.
      
То-но бэн привык обращаться к императрице только через мое посредство, ведь я первой стала оказывать ему эту услугу. Он вызывал меня из моих покоев и даже сам шел туда поговорить со мной. Когда мне случалось отлучиться из дворца к себе домой, он посылал мне письма или являлся собственной персоной.
      
«В случае если вы задержитесь, — просил он, — передайте через нарочного то-то и то-то».
      
Напрасно я говорила ему, что во дворце найдется кому передать его поручение, он и слушать не хотел.
      
— Разве не сказал некогда 
      [123]один мудрый человек, что самое лучшее житейское правило — пользоваться всем, что найдется под рукой, без лишних церемоний? — сказала я ему нравоучительным тоном.
      
— Таков уж мой природный нрав, — коротко возразил он. — Себя не переделаешь.
      
— А что гласит старая истина: «Не стыдись исправлять самого себя»? 
      [124] — заметила я ему в ответ.
      
То-но бэн сказал мне, смеясь:
      
— Злые языки поговаривают, что мы с вами в тесной дружбе. Раз уж ходят такие слухи, то чего нам теперь стыдиться? Покажите мне ваше лицо.
      
— Но я ведь очень дурна собой. Сами же вы говорили, что не выносите дурнушек. Нет, нет, не покажу вам своего лица, — отказалась я.
      
— Ну что ж, может быть, и правда, вы мне стали бы противны. Пусть будет так, не показывайтесь мне, — решил он.
      
С этих пор, если ему по какому-нибудь случаю нужно было встретиться со мной, он сам закрывал свое лицо и не глядел на меня. Мне казалось, что говорил он не пустые слова, а в самом деле так думает.
      
Третий месяц был уже на исходе. Зимние кафтаны на теплой подкладке стали тяжелы, и многие сменили их на легкие одежды, а гвардейцы на ночном карауле даже не надевали исподнего платья.
      
Однажды утром мы с Сикибу̀-но омо̀то 
      [125]спали до самого восхода солнца в наружных покоях возле императорской опочивальни. Вдруг скользящая дверь отворилась, и к нам пожаловали собственной персоной император вместе со своей супругой. Они от души рассмеялись, увидев, в каком мы замешательстве. Мы не решились вскочить с постели, только впопыхах надели китайские накидки поверх спутанных волос. Все ночные одежды, которыми мы ночью укрывались, лежали на полу в беспорядке. Государь с государыней ходили по ним. Они смотрели, как гвардейцы толкутся возле караульни.
      
Дежурные начальники стражи подошли к нашему покою и попытались завязать с нами разговор, не подозревая, что на них смотрят высочайшие особы.
      
Государь сказал нам, улыбаясь:
      
— Не показывайте им виду.
      
Спустя некоторое время высокая чета удалилась в свою опочивальню.
      
Император приказал нам:
      
— Следуйте за мной.
      
Но мы возразили:
      
— Сначала нам надлежит набелить наши лица.
      
Когда государь с государыней скрылись в глубине дворца, мы с Сикибу-но омото начали говорить о том, как чудесно было их появление.
      
Вдруг нам бросилось в глаза, что бамбуковая штора возле южной двери слегка приподнялась, цепляясь за выступающий край перекладины для занавеса, и в отверстие виднеется смуглое лицо какого-то мужчины.
      
«О, это, верно, Норитака̀! 
      [126]» — решили мы и продолжали разговаривать, не удостоив его взглядом. Но он высунулся вперед, расплывшись в широкой улыбке. Нам не хотелось прерывать нашу беседу, но мы невольно бросили взгляд на непрошеного гостя… Это был не Норитака!
      
Ах, ужас какой! Смеясь, мы подвинули стойку с занавесом и спрятались.
      
Но было поздно. То-но бэн видел меня. Мне стало очень досадно, ведь я обещала не показывать ему своего лица.
      
Сикибу-но омото сидела напротив меня, спиной к южной двери, ее-то он не успел рассмотреть.
      
Выйдя из своего тайника, То-но бэн воскликнул:
      
— А я вволю на вас налюбовался!
      
— Мы думали, — ответила я, — что это был Норитака, и не остерегались. Но ведь вы же говорили: «Глядеть не буду», — а сами так долго и упорно…
      
— Мне говорили, что женское лицо утром со сна всего прелестней. Вот я и отправился к покоям одной дамы поглядеть на нее в щелку. А потом подумал: «Дай-ка взгляну теперь на другую», — и пришел к вам. Император еще был здесь, когда я начал подглядывать за вами, а вы и не знали!
      
С тех пор он не раз проводил время у меня в покоях, прячась за бамбуковой шторой.
    
    
      
        
50. Кони
      
      
Красивей всего вороной конь с небольшими белыми отметинами. Или с красно-коричневыми яблоками. Конь цвета метелок тростника 
      [127]. Или с красноватым отливом, как светло-алые цветы сливы, а грива и хвост белые-белые, как хлопок. Очень красиво, если у вороного коня ноги белые.
    
    
      
        
51. Быки
      
      
У быка хорош маленький лоб. Бык должен быть сивым, а брюхо, ноги, хвост пусть будут у него безупречной белизны.
    
    
      
        
52. Кошки
      
      
Красиво, когда у кошки черная спина и белоснежная грудь.
    
    
      
        
53. Дворцовые челядинцы и телохранители…
      
      
Дворцовые челядинцы и телохранители должны быть худощавыми и стройными. Да и вообще все молодые мужчины. У толстяков всегда сонный вид.
    
    
      
        
54. Люблю, когда пажи маленькие…
      
      
Люблю, когда пажи маленькие и волосы у них красивые, ложатся гладкими прядями, чуть отливающими глянцем.
      
Когда такой паж милым голоском почтительно говорит с тобой, — право, это прелестно.
    
    
      
        
55. Погонщик быка — верзила…
      
      
Погонщик быка — верзила, волосы взлохмачены, лицо красное, но видно, что человек сметливый.
    
    
      
        
56. Вечерняя перекличка во дворце
      
      
Вечерняя перекличка во дворце, право, очень занимательна. Поименно проверяют всех придворных, кто наряжен на ночное дежурство при особе императора. Слышится торопливый топот ног, словно что-то рушится.
      
Когда мы находимся в восточной галерее возле апартаментов императрицы, то нередко прислушиваемся к перекличке. Вдруг звучит имя твоего знакомца, и сердце, кажется, готово выпрыгнуть из груди. А если услышишь имя незнакомого человека, оно западет тебе в память, и кто знает, какое чувство родится в твоем сердце.
      
Дамы решают:
      
— Этот великолепно возглашает свое имя!
      
— Ах, слушать противно!
      
Но вот перекличка кончена, гудят луки стражников 
      [128], они выбегают из караульни, стуча сапогами 
      [129].
      
А потом куродо, гулко отбивая шаг, выходит к северо-восточной балюстраде, становится на колени и, обратясь лицом к императору, громко спрашивает у стражников, которые находятся у него за спиной, присутствует ли такой-то. Звучат ответы, громкие или тихие. Если кто-то не явился, начальник стражи оповещает об этом. «По какой причине?» — вопрошает куродо, и ему докладывают, чем вызвана отлучка. Закончив опрос, куродо удаляется.
      
Очень забавен один из куродо по имени Масахиро̀. Как-то раз друзья упрекнули его, что он совсем не слушал начальника стражи, и теперь он стал придирчив, горячится, ругает стражников, грозит им наказанием, так что они потешаются над ним.
      
Однажды Масахиро по ошибке положил свои башмаки в дворцовой поварне на стол, куда ставят подносы с кушаньями для императора. Поднялся ужасный крик.
      
Служанки при кухне и другие дворцовые прислужницы, пожалев его, повторяли:
      
— Чьи это могут быть башмаки? Ума не приложим.
      
Но вдруг Масахиро сам объявил:
      
— Ай-яй-яй, это моя грязная ветошь.
      
Ну и подняли же его на смех!
    
    
      
        
57. Очень неприятно, если молодой человек из хорошей семьи…
      
      
Очень неприятно, если молодой человек из хорошей семьи произносит имя худородной женщины, как будто оно привычно ему. Если даже это имя ему отлично известно, он должен сделать вид, что почти его забыл.
      
Ночью приближаться к покоям дворцовых дам дело дурное, но если идешь к прислужнице из хозяйственного ведомства, живущей в своем доме за пределами дворца, то лучше взять с собой слугу, пусть позовет ее. Самому опасно, могут узнать по голосу. А если это низшая служанка или девочка для услуг, ну тут уж всё сойдет.
    
    
      
        
58. Хорошо, когда у юноши или малого ребенка…
      
      
Хорошо, когда у юноши или малого ребенка пухлые щеки.
      
Полнота также очень идет губернаторам провинций и людям в чинах.
    
    
      
        
59. Ребенок играл с самодельным луком…
      
      
Ребенок играл с самодельным луком и хлыстиком. Он был прелестен! Мне так хотелось остановить экипаж и обнять его.
    
    
      
        
60. Проезжая мимо дома одного вельможи…
      
      
Проезжая мимо дома одного вельможи, я увидела, что внутренние ворота открыты. Во дворе стоял экипаж с кузовом, плетенным из листьев пальмы, белых и чистых, пурпурные занавеси внутри чудесной окраски и работы, оглобли опущены на подставку. Великолепный экипаж!
      
По двору сновали туда и сюда чиновники пятого и шестого рангов. Шлейф церемониальной одежды заткнут за пояс, в руках вместе с веером еще совсем белая таблица… Телохранители почетного эскорта в полном параде, за спиной колчан в виде кувшина.
      
Зрелище, достойное такого дворца!
      
Вышла премило одетая служаночка и спросила:
      
— Здесь ли люди такого-то господина?
      
На это стоило посмотреть.
    
    
      
        
61. Водопады
      
      
Водопад Отона̀си — «Беззвучный».