1 2 3 
Глава XXIX. «ОНА ВАС ЛЮБИТ!»

Вполне понятно, что я снова вспомнил моего вчерашнего противника. Встречу ли я его? Вряд ли. Знакомство с моим хлыстом, вероятно, вызвало у него такую головную боль, что он несколько дней не выйдет из дому. Однако я был готов к неожиданной встрече. За пазухой у меня лежал его двуствольный пистолет, которым я решил воспользоваться, если он нападёт на меня. Первый раз в жизни я носил запрещённое оружие, но в те времена таков был обычай в этой стране, обычай, которому следовали девятнадцать из двадцати встречных на улице — плантаторы, торговцы, адвокаты, врачи и даже священники! Итак, я приготовился, и меня не пугала встреча с Биллом-бандитом. И если сердце моё билось слишком часто, а походка была не очень уверенной, то это только из-за предстоящего разговора с его госпожой.
Я вошёл в дом, изо всех сил стараясь подавить своё волнение. Мадемуазель Эжени была в гостиной. Она встретила меня спокойно и непринуждённо. К моему удивлению и удовольствию, она казалась веселей, чем обычно, и я заметил многозначительную улыбку на её лице. Я даже подумал, что она довольна вчерашним происшествием, ибо, несомненно, знала о нём. Я это ясно видел.
Авроры не было в гостиной, и я был рад, что её нет. Я надеялся, что она совсем не придёт или хотя бы не скоро. Я был смущён. Я не знал, как начать разговор, как приступить к вопросу, который так давно лежал у меня на душе. Мы перекинулись несколькими незначительными фразами, а затем заговорили о вчерашних событиях. Я всё рассказал ей, всё, за исключением сцены с Авророй. О ней я умолчал.
Некоторое время я колебался, говорить ли ей, кем оказался её надсмотрщик. Когда она узнает, что это тот самый негодяй, который ранил меня и, если бы не моё вмешательство, погубил бы её, она конечно, настоит на том, чтобы его прогнали, чего бы это ей ни стоило.
На минуту я задумался о последствиях такого шага. «Если этот негодяй останется подле неё, она никогда не будет в безопасности, — подумал я. — Лучше ей отделаться от него раз навсегда». И я решился рассказать ей всё. Она была потрясена; несколько минут она сидела, сжав руки, в безмолвном отчаянии. Наконец она простонала:
— Гайар… Гайар… Это всё он, всё он… Боже мой! Боже мой! Где мой отец? Где Антуан? О Боже, сжалься надо мной!
Выражение её прелестного, омрачённого горем лица глубоко тронуло меня. Она была похожа на ангела скорби, печального, но прекрасного.
Я пытался успокоить её, говоря обычные слова утешения. Конечно, я не знал всех причин её горя, однако она внимательно выслушала меня, и, кажется, мои слова были ей приятны.
Тогда, набравшись храбрости, я решил спросить, что её так угнетает.
— Мадемуазель Эжени, — сказал я, — простите мою смелость, но вот уже некоторое время я наблюдаю… вернее, замечаю, что какая-то тайная печаль удручает вас…
Она посмотрела на меня с молчаливым удивлением. Я немного растерялся, заметив этот странный взгляд, а затем продолжал:
— Простите меня, мадемуазель Эжени, если я слишком смело говорю с вами, но, уверяю вас, мои намерения…
— Продолжайте, сударь, — ответила она спокойным, печальным голосом.
— Я заговорил об этом потому, что, когда имел удовольствие впервые познакомиться с вами, вы держали себя иначе… можно сказать, совершенно не так, как сейчас…
Она взглянула на меня и ответила мне лишь печальной улыбкой. Я на минуту умолк, а потом продолжал:
— Когда я впервые заметил в вас эту перемену, мадемуазель Эжени, я объяснил её горем из-за гибели верного слуги и друга.
Она снова грустно улыбнулась.
— Но с тех пор прошло уж много времени, а ваше горе…
— Вы замечаете, что горе моё всё не проходит?
— Да.
— Вы правы, сударь, это так.
— Поэтому я и решил, что есть какая-то другая причина вашей печали, и невольно стал искать её…
Я снова встретил её удивлённый, испытующий взгляд и замолчал. Но вскоре я опять заговорил, желая высказаться до конца:
— Простите, что я вмешиваюсь в ваши дела, но позвольте мне спросить вас… Мне кажется, что причина вашего несчастья Гайар?
Она вздрогнула, услышав мой вопрос, и сильно побледнела. Но в следующую минуту овладела собой и ответила спокойно, но со странным выражением лица:
— Увы, сударь, ваши подозрения справедливы лишь отчасти… О Боже, помоги мне! — вдруг воскликнула она, и в голосе её прозвучало отчаяние. Затем, сделав над собой усилие, она продолжала другим, более спокойным тоном: — Пожалуйста, сударь, оставим этот разговор. Я обязана вам жизнью и глубоко благодарна. Если бы я знала, как отплатить вам за ваше великодушие и вашу… вашу дружбу! Быть может, когда-нибудь вы всё узнаете… Я и сейчас сказала бы вам, но тут… тут есть ещё причина, и я… нет, я не могу!
— Мадемуазель Эжени, умоляю вас, не думайте, что это лишь праздный вопрос. Я спросил не из пустого любопытства. Поверьте, у меня были благородные побуждения…
— Я знаю, сударь, знаю… Но лучше оставим эту тему. Прошу вас, поговорим о чем-нибудь другом.
О другом! Мне не нужно было искать новую тему для разговора — стоило только дать волю своему чувству. Это чувство, переполнявшее моё сердце, само просилось наружу. И в быстрых, бессвязных словах я поведал ей о своей любви к Авроре.
Я подробно описал историю моей любви с первой встречи, когда я принял её за видение, до последнего объяснения, когда мы дали друг другу слово.
Эжени сидела на низком диване против меня, но из застенчивости я говорил, не поднимая глаз. Она слушала, не прерывая меня, и мне казалось, что это — добрый знак.
Но вот я кончил и с замиранием сердца ждал от неё ответа, как вдруг услышал глубокий вздох, затем глухой стук и сразу поднял глаза. Эжени лежала на полу. Она была в обмороке.

Быстро нагнувшись, я поднял её и уложил на диван. Затем повернулся, собираясь позвать кого-нибудь на помощь, но в ту же минуту дверь отворилась, и кто-то вбежал в комнату. Это была Аврора.
— Боже мой! — воскликнула она. — Вы убили её! Она вас любит! Она вас любит!

Глава XXX. ТРЕВОЖНЫЕ ДУМЫ

Эту ночь я снова провёл без сна. Что теперь с Эжени? Что с Авророй?
Всю ночь меня осаждали мысли, в которых радость причудливо переплеталась с грустью. Любовь квартеронки наполняла меня радостью, но, увы, при мысли о креолке меня охватывала глубокая грусть. Теперь я не сомневался, что Эжени меня любит, однако это чувство не только не радовало меня, но, напротив, вызывало во мне горячую жалость. Только низкая, тщеславная душа может упиваться такой победой, только жестокое сердце может радоваться любви, которую не в состоянии разделить! Я не способен на это. Я был глубоко огорчён.
Я старался восстановить в памяти всё, что произошло между мной и Эжени Безансон со времени нашего знакомства. Я допрашивал свою совесть: был ли я в чём-либо виноват перед ней? Пытался ли я словом, взглядом или поступком вызвать её любовь? Произвести на неё особое впечатление, которое в таком увлекающемся сердце часто переходит в глубокое чувство? Может быть, ещё на пароходе? Или после? Я вспомнил, что, когда впервые увидел её, я смотрел на неё с восхищением. Вспомнил, что заметил в её взгляде странный интерес ко мне и приписал его простому любопытству или чему-то в этом роде. Тщеславие, которое не чуждо мне, как и всякому другому, не заговорило во мне тогда, не объяснило, что значит этот нежный взгляд, не подсказало, что это росток любви, который может превратиться в пышный цветок. Моя ли вина, что этот роковой цветок распустился?
Я подробно вспомнил всё, что произошло между нами за это время. Вспомнил все события на пароходе и последнюю трагическую сцену. Но я не мог припомнить ни взгляда, ни слова, ни поступка, за который мог бы осудить себя. Я допросил свою совесть, и она сказала мне, что я не виноват.
И дальше — после той ужасной ночи, после того как таинственное лицо с блестящими глазами, словно видение, промелькнуло в моём затуманенном сознании, я был не повинен ни в одном низменном помысле. В дни моего выздоровления, за всё время, проведённое на плантации, я ни в чём не мог себя упрекнуть. Я выказывал Эжени Безансон только глубокое уважение и больше ничего. Втайне я чувствовал к ней искреннюю симпатию, особенно после того, как заметил происшедшую в ней перемену и боялся, что зловещая туча грозит её счастью, но не высказывал своих опасений. Бедная Эжени! Я и не подозревал, что это за туча! Не подозревал, как она черна.
Несмотря на то, что я не чувствовал за собой вины, я очень страдал. Если бы Эжени Безансон была заурядной женщиной, я отнёсся бы к этому более легко. Но как перенесёт боль неразделённой любви это благородное сердце, такое пылкое и чувствительное? Какой это для неё ужасный удар! Быть может, особенно тяжёлый потому, что соперницей оказалась её собственная невольница.
Так вот какой поверенной открыл я свою тайну! Вот кому поведал я историю моей любви! Ах, зачем я сделал это признание? Какую боль я причинил прекрасной и несчастной девушке!
Все эти печальные мысли осаждали меня; но были и другие, не менее горькие, хотя они и шли из другого источника. Каковы будут последствия моей откровенности? Как всё это отразится на нашей участи — моей и Авроры? Как поступит Эжени? Как отнесётся ко мне? И к Авроре, своей невольнице?
Она не ответила на моё признание. Её безмолвные уста не произнесли ни слова на прощанье. С минуту я смотрел на её неподвижное тело. Но Аврора кивнула мне, чтобы я уходил, и я покинул их в полном смятении, не сознавая, куда иду.
Что же будет теперь? Я с дрожью думал об этом. Гнев, вражда, месть?
Может ли эта чистая, благородная душа питать такие чувства?
«Нет, — думал я, — Эжени Безансон слишком добра, слишком женственна, она на это не способна. Могу ли я надеяться, что она пожалеет меня, так же как я жалею её? Или не могу? Ведь она креолка и унаследовала горячую кровь своих предков. Если в ней вспыхнет ревность и жажда мести, её благодарность может угаснуть, а любовь превратится в ненависть. Её собственная невольница!»
Ах, я прекрасно понимаю всё значение подобных отношений, но не сумею вам объяснить их до конца. Вам не понять этого страшного неравенства. Представьте себе унизительный брак помещика-аристократа с дочерью его холопа или знатной дамы с её безродным лакеем и подумайте, какое возмущение, какой скандал вызовет этот редкий случай. Но всё это ничто в сравнении с отвращением и ужасом, которые вызовет белый, вступивший в законный брак с невольницей. Не важно, что у неё белая кожа, не важно, что она красавица, даже такая красавица, как Аврора — тот, кто захочет жениться на ней, должен увезти её подальше от родины, подальше от тех мест, где её знают. Взять её в наложницы — другое дело! Подобная связь простительна. Южное общество готово признать рабыню-наложницу, но никак не рабыню-жену: это немыслимо, чудовищно, этого общество не потерпит.
Я знал, что умница Эжени стоит выше предрассудков своего класса, но даже и от неё трудно было ожидать, что она не посчитается с предрассудком, запрещающим жениться на рабыне. Да, надо поистине обладать сильным духом, чтобы сбросить с себя оковы, в которых держат человека воспитание, привычки, обычаи, весь жизненный уклад. Несмотря на характер Эжени, несмотря на её привязанность к Авроре, я не мог на это надеяться.
Аврора была её наперсницей, её подругой, но всё же и её рабыней!
Я дрожал при мысли о будущем. Я дрожал, ожидая новой встречи с Эжени. Впереди я видел лишь опасности и мрак. У меня была только одна надежда, одна радость — любовь Авроры!
Я поднялся с постели после бессонной ночи. Быстро одевшись, я машинально проглотил свой завтрак. Но что было делать дальше? Ехать на плантацию и попытаться снова увидеть Эжени? Нет, не сейчас. У меня не хватало смелости. Пусть пройдёт день-другой, и тогда я поеду. Быть может, Эжени пришлёт за мной? Быть может… Во всяком случае, лучше переждать несколько дней. Ах, какими долгими будут они для меня!
Общество людей было мне невыносимо. Я избегал разговоров, хотя заметил, как и накануне, что привлекаю всеобщее внимание и, очевидно, служу предметом пересудов среди завсегдатаев бара и моих знакомых по биллиарду. Чтобы избежать их, я не выходил из своей комнаты и пытался убить время за книгой.
Но вскоре мне надоела эта жизнь отшельника, и на третье утро я взял ружьё и отправился в лес.
Вскоре и шагал между рядами высоких пирамидальных кипарисов, густая, непроницаемая зелень которых смыкалась надо мной, закрывая небо и солнце. Сумрак, царивший в лесу, отвечал моему настроению, и я шёл, погружённый в свои мысли, не замечая, куда иду.
Я не искал дичи. Я и не думал об охоте. Ружьё болталось у меня за плечом. Енот, который обычно выходит только ночью, в этом тёмном лесу встречается и среди дня. Я видел, как этот зверёк прятал свою добычу в заводи и скользил между стволами кипарисов. Я видел, как опоссум пробирался по упавшему тополю, а рыжая белка, мелькая, словно яркий огонёк, прыгала, распушив хвост, на высоком тюльпанном дереве. Я видел крупного болотного зайца, скакавшего по краю густых камышовых зарослей, и ещё более заманчивая дичь — быстрая лань дважды промелькнула передо мной, выскочив из тёмной чащи деревьев. Попался на моём пути и дикий индюк в пышном наряде из блестящих перьев: а когда я шёл по берегу речной протоки, мне много раз представлялся случай подстрелить голубую или белую цаплю, дикую утку, тонкого ибиса или длинноногого журавля. Даже сам царь этого пернатого царства — белоголовый орёл, с громким клёкотом летавший над верхушками громадных кипарисов, был не раз на выстрел от меня.
Однако двустволка по-прежнему висела у меня за плечом, я даже ни разу не прицелился из неё. Никакая охота не шла мне на ум и не могла отвлечь от мыслей, занятых тем, что было для меня важнее всего на свете — квартеронкой Авророй.

Глава XXXI. СОН

Погружённый в свои думы и любовные мечты, я шёл наугад, не отдавая себе отчёта, куда и сколько времени я иду.
Я очнулся, увидев впереди широкий просвет, и вскоре, выйдя из тенистого леса, неожиданно оказался на красивой поляне, залитой солнечным светом и усыпанной цветами. В этом диком саду, пестревшем венчиками всех оттенков, бросались в глаза бигнонии и яркие головки диких роз. Деревья вокруг поляны тоже стояли все в цвету. Это были различные виды магнолий; на некоторых крупные, похожие на лилии цветы уже сменились не менее заметными ярко-красными шишками с семенами, и воздух был напоён их пряным, но приятным ароматом. Тут же росли и другие цветущие деревья, и их благоухание смешивалось с ароматом магнолий. Не менее интересны были и медовая акация с её мелкими перистыми листьями и длинными красновато-коричневыми плодами, и виргинский лотос с продолговатыми янтарно-жёлтыми ягодами, и своеобразная маклюра с крупными, похожими на апельсины околоплодниками, такими же, как у многих тропических растений.
Осень начала уже понемногу хозяйничать в лесу, и яркие мазки её палитры проступали на листве американского лавра, сумака, персимона, ниссы и других представителей американских лесов, которые любят наряжаться в пёстрые уборы, прежде чем сбросить свою листву. Кругом всё переливалось жёлтым, оранжевым, красным, малиновым цветами и всевозможными их оттенками. Эти сочные краски, пылая под яркими лучами солнца, создавали необыкновенно живописную картину. Она напоминала скорее пышную театральную декорацию, чем живую природу.
Несколько минут я стоял как зачарованный. На фоне этой природы мои любовные мечты как будто стали ещё ярче. Если бы Аврора была здесь, если бы она могла любоваться природой, гулять со мной по цветущей поляне, сидеть подле меня в тени магнолий, я был бы бесконечно счастлив. На всей земле не найти лучшего уголка. Вот истинный приют любви!
Вскоре я и правда увидел влюблённую парочку: два прелестных голубка — символ нежной любви — сидели рядышком на ветке тюльпанного дерева, и их бронзовые шейки вздувались, издавая нежное воркованье.
Ах, как я завидовал этим милым созданиям! Как бы мне хотелось быть на их месте! Быть вдвоём среди ярких цветов и сладких ароматов, весь день посвящая любви, и так всю жизнь!
Им не понравилось моё вторжение, и, заметив меня, они взмахнули крылышками и упорхнули. Вероятно, они испугались блестевшего за моим плечом ружья. Но им ничего было бояться: я не собирался их обижать, не хотел нарушать их блаженство.
Впрочем, нет, они меня не боялись, а то улетели бы подальше. Они просто вспорхнули на соседнее дерево и там, снова усевшись рядом, продолжали свою нежную беседу. Занятые своей любовью, они совсем забыли обо мне. Я подошёл поближе, чтобы понаблюдать за этими хорошенькими птичками — олицетворением преданности и любви. Я бросился на траву и смотрел, как они трогательно целуются и воркуют. Я завидовал их счастью.
Мои нервы были много дней в постоянном напряжении, и теперь наступила естественная реакция: я почувствовал страшную усталость. В прогретом солнцем воздухе было что-то усыпляющее, в нём был разлит дурманящий аромат цветов. Он успокоил мою тревогу, и я крепко уснул.
Я проспал, наверно, не больше часа, но за это время видел много снов. В моём дремлющем сознании одна картина сменяла другую… Не все они были одинаково отчётливы, но в них всё время присутствовали два образа, очень ясные, с хорошо знакомыми мне чертами: Эжени и Аврора.
В этих снах появлялся и Гайар, и свирепый надсмотрщик, и Сципион, и приятное лицо Рейгарта, и кто-то, похожий на верного Антуана. Даже несчастный капитан погибшего парохода, и сама «Красавица Запада», и «Магнолия», и наша катастрофа — всё проходило передо мной с мучительной чёткостью.
Но не все мои видения были тягостны. Некоторые, напротив, наполнили меня радостью. Вдвоём с Авророй бродил я по цветущим лугам и говорил с ней о нашей любви. Та самая поляна, на которой я лежал, привиделась мне и во сне.
Но странно: мне снилось, будто Эжени тоже была с нами и что она тоже счастлива, что она дала согласие на мой брак с Авророй и даже помогла нам упрочить наше счастье.
В этом сне Гайар был моим злым духом, он пытался отнять у меня Аврору. Мы вступили с ним в поединок, но тут мой сон внезапно оборвался…
Передо мной возникла новая картина. Теперь моим злым духом была Эжени. Мне снилось, что она отвергла мою просьбу, отказалась продать Аврору. Я видел её ревнивой, враждебной и мстительной. Она осыпала меня проклятиями, а мою невесту угрозами. Аврора рыдала… Это было мучительное видение.
Картина снова изменилась. Мы с Авророй были счастливы. Она была свободна, она стала моей, мы были женаты. Но наше счастье омрачала тёмная туча: Эжени умерла.
Да, умерла. Мне казалось, что я склонился над ней и взял её за руку. Внезапно её пальцы обхватили мою кисть и сжали в долгом пожатии. Её прикосновение было мне неприятно, и я постарался высвободиться, но не мог. Холодная, липкая рука крепко схватила мои пальцы, и, как ни напрягал я свои силы, я не мог вырваться. Вдруг я почувствовал острую боль от укуса, и в ту же минуту холодная рука разжалась и выпустила мою.
Однако боль разбудила меня, и я невольно взглянул на свою руку, которая продолжала болеть. Да, несомненно, она была укушена, и с неё капала кровь!
Ужас охватил меня, когда я услышал рядом громкое «с-скр-р-р…» — звук, издаваемый гремучей змеёй. Я оглянулся и увидел длинное, извивающееся тело, быстро уползающее от меня в густой траве.

Глава XXXII. УКУС ЗМЕИ

Моя боль не была сном, кровь на руке была настоящей. Теперь я не спал. Меня укусила гремучая змея!
В ужасе вскочил я на ноги. Ещё не придя в себя, я машинально поднял руку и выдавил кровь из ранки. На кисти был лишь небольшой надрез, как от тонкого ланцета, и из него вытекло только несколько капель крови.
Такая царапина не испугала бы и ребёнка, но я, взрослый человек, был в смертельном страхе: я знал, что этот маленький прокол сделан страшным инструментом — ядовитым зубом змеи — и что через час я должен умереть!
Первым моим побуждением было броситься за змеёй и убить её, но прежде чем я успел опомниться, она уже скрылась из виду. Неподалёку лежал толстый ствол огромного тюльпанного дерева с прогнившей сердцевиной. Без сомнения, тут и было убежище змеи, и прежде чем я успел подбежать к нему, я увидел, как её длинное скользкое тело с ромбовидными пятнами скрылось в его тёмном отверстии. Я ещё раз услышал громкое «с-скр-р-р…» — и змея исчезла. В её треске слышалось торжество, словно она дразнила меня.
Теперь я не мог её достать, но если бы даже я убил её, это ничуть бы мне не помогло. Её смерть не остановила бы действия яда, уже проникшего в мою кровь. Я прекрасно знал это, но мне всё же хотелось её убить. Я был взбешён и жаждал мести.
Но таково было лишь первое чувство. Вскоре оно перешло в ужас. Было что-то жуткое в поведении и остром взгляде этой гадины; её непонятное нападение, затем бегство и исчезновение наполнили меня тёмным, суеверным страхом, словно это был перевоплотившийся злой дух.
Несколько минут я стоял как потерянный… Но, снова почувствовав боль от укуса и увидев на руке кровь, я пришёл в себя. Надо было немедленно действовать, сейчас же достать противоядие. Но какое?
Я был полным невеждой в этой области. Ведь я учился в классическом колледже! Правда, последнее время я немного занимался ботаникой, но успел познакомиться только с деревьями, растущими в лесу, а из них ни одно не обладало такими целебными свойствами. О травах же, корнях или кустарниках, которые могли бы мне помочь, я ничего не знал. В лесу могло быть полно всяких средств от змеиного яда, а я умер бы, не воспользовавшись ими. Да, я мог бы лежать среди зарослей змеиного корня и умирать в страшных мучениях, до последнего своего вздоха не подозревая, что сок примятого мной скромного растения через несколько часов изгнал бы яд из моей крови и вернул бы мне жизнь и здоровье.
Но я не стал терять времени на размышления об этих средствах спасения. Я думал только об одном — как можно скорее добраться до Бринджерса. Вся моя надежда была на Рейгарта.
Я подхватил ружьё и, вновь углубившись в тёмный кипарисовый лес, нервно зашагал обратно. Я шёл так быстро, как только мог, но от пережитого мною ужаса, должно быть, ослабел — колени мои дрожали и ноги подкашивались.
Однако я стремился вперёд, не обращая внимания на свою слабость и всё, что было вокруг, и думая только, как скорей добраться до Бринджерса и до Рейгарта. Я перескакивал через поваленные деревья, пробирался сквозь заросли камыша, сквозь густой подлесок из пальметто; ветви преграждали мне путь, рвали на мне одежду, царапали лицо. Вперёд, через тинистые ручейки, через вязкие болота, через топкие пруды, кишащие отвратительными тритонами и громадными лягушками, которые сопровождали каждый мой шаг хриплым кваканьем, казавшимся мне зловещим. Вперёд!
«Но куда я иду? Где тропинка? Где мои прежние следы? Тут их нет. Здесь тоже нет. Великий Боже! Неужели я потерял дорогу? Потерял! Потерял!»
Эта мысль, как молния, сверкнула в моём мозгу. Я взволнованно осмотрелся по сторонам. Я внимательно оглядел землю кругом. Я не видел ни тропинки, ни других следов, кроме тех, что я только что оставил. Никаких признаков, напоминающих мой прежний путь! Я сбился с дороги. Сомненья нет — я заблудился!
Меня охватила дрожь отчаяния. При мысли о близкой гибели кровь леденела в жилах. И неудивительно: если я заблудился — значит, я погиб! Достаточно одного часа: за это время яд сделает своё дело. И меня найдут лишь волки да стервятники. О Боже!
Теперь я ещё яснее понял весь ужас моего положения, так как вспомнил, что мне говорили, будто в это время года — в начале осени — змеиный яд особенно опасен и действует с наибольшей быстротой. Бывали случаи, что смерть наступала в течение часа.
«Боже милостивый! — подумал я. — Через час меня уже не станет!» Я невольно застонал.
Опасность подстегнула меня, и я снова бросился на поиски. Я повернул назад и пошёл по своим следам; это лучшее, что я мог сделать, так как под тёмным сводом леса не было никакого просвета, который указал бы мне, что я приближаюсь к плантации. Я не видел ни клочка голубого неба, предвещавшего близость лесной опушки, такой желанной для заблудившегося в лесу. Даже небо над моей головой было скрыто словно тёмной завесой, и когда я обращался к нему с молитвой, глаза мои видели только густую, мрачную зелень кипарисов, с которых свисала траурная бахрома испанского мха.
Мне оставалось либо идти обратно и попробовать отыскать потерянную тропинку, либо идти вперёд, положившись на волю случая.
Я выбрал первое. Снова я продирался сквозь заросли камыша и густой подлесок, снова переходил вброд топкие протоки и увязал в илистых болотах.
Но не прошёл я назад и ста ярдов, как опять начал сомневаться. Я вышел на более высокое и сухое место, где не отпечатались мои следы, и не знал, куда идти. Я бросался то туда, то сюда, но не находил своего прежнего пути. Я растерялся и окончательно запутался. Увы, я снова заблудился!
Заблудиться в лесу при обыкновенных обстоятельствах было бы не так страшно; проблуждать час-другой, даже провести ночь под деревом, не подкрепившись на сон грядущий, это не испугало бы меня. Но теперь я был в совершенно ином положении, и мысль об этом не давала мне покоя. Скоро яд отравит мою кровь. Казалось, что я уже чувствую, как он растекается у меня по жилам.
Надо бороться, надо искать выход! Я снова бросился вперёд, теперь уж наудачу. Я пытался идти всё прямо, но тщетно. Толстые стволы хвойных деревьев вставали на моём пути, и мне приходилось всё время обходить их, так что скоро я снова потерял направление. Но я всё шёл, то устало перебираясь через ручьи, то увязая в болотах, то перелезая через поваленные деревья. По пути я вспугивал тысячи обитателей дремучего леса, и они провожали меня разноголосым криком. Пронзительно пищала цапля; ухала болотная сова; громадные лягушки громко квакали; отвратительный аллигатор ревел, раскрывая свою длинную пасть, и сердито уползал с моей дороги; порой мне казалось, что он вот-вот повернётся и бросится на меня.
«Ура! Я вижу свет! Вон небо!»
Пока только маленькое голубое пятнышко — круглое пятнышко не больше тарелки. Но вы не можете себе представить, как я обрадовался этому маленькому просвету! Он был для меня тем же, чем маяк для заблудившегося моряка.
Там, должно быть, опушка леса! Да, сквозь деревья уже проникал солнечный свет, и постепенно лес всё расступался передо мною. Несомненно, впереди — плантации. Выйдя из лесу, я быстро пересеку поля и доберусь до селения. Тогда я спасён! Рейгарт, наверно, знает, как бороться с ядом, и даст мне нужное лекарство.
С бьющимся сердцем, напрягая зрение, я спешил к светлой прогалине. Голубое пятно становилось всё больше, появились новые просветы, лес становился всё реже, я уже был недалеко от опушки.
С каждым шагом почва становилась суше и твёрже, а деревья меньше. Причудливо разросшиеся корни кипарисов теперь не мешали мне быстро двигаться вперёд. Я шёл среди тюльпанных деревьев, кизила и магнолий. Деревья росли не так часто, их зелень была светлее, а тень не такая густая. И вот наконец я миновал последние заросли подлеска и вышел на солнечную поляну.
Горестный крик сорвался с моих губ, крик отчаяния. Я вышел к тому месту, откуда ушёл, — я снова очутился на той же поляне!
Теперь я уже не пытался идти дальше. Усталость, разочарование и горе сломили мои силы. Я подошёл, шатаясь, к лежащему на земле стволу, тому самому, в котором скрылся мой пресмыкающийся враг, и сел, совсем убитый.
Казалось, мне суждено умереть на этой прелестной поляне, среди ярких цветов, среди живописной природы, которой я так недавно любовался, — на том самом месте, где я получил свою роковую рану…

Глава XXXIII. БЕГЛЕЦ

Человек не хочет расставаться с жизнью, пока не испытает все средства спасти себя. Каким бы сильным ни было отчаяние, однако есть люди, дух которых оно не может сломить. Впоследствии при подобных обстоятельствах я не поддался бы отчаянию, но тогда я был ещё молод и неопытен.
Однако моё подавленное состояние длилось недолго. Вскоре я снова овладел собой и решил ещё раз попытаться спасти свою жизнь.
У меня не было никакого плана, я хотел просто ещё раз попробовать выбраться из лабиринта зарослей и болот и выйти к селению. Я подумал, что мне удастся определить направление с того места, откуда я в первый раз вышел на поляну. Однако и в этом я не был уверен. Я забрёл сюда, не обращая внимания, как и куда иду. Прежде чем лечь и заснуть, я обошёл поляну кругом. Возможно, что я уже кружил возле неё, прежде чем её увидел, — ведь я всё утро бродил по лесу.
Когда эти мысли пронеслись у меня в голове, я готов был снова прийти в отчаяние, но вдруг вспомнил, что кто-то говорил мне, будто табак — сильное средство против змеиного яда. Странно, что это не пришло мне в голову раньше. Впрочем, это было понятно, так как до сих пор я думал только о том, как мне добраться до Бринджерса.
Сначала, не полагаясь на собственные знания, я надеялся лишь на доктора. И только увидев, что не могу рассчитывать на его помощь, стал думать о том, что в силах сделать сам. И тут я вспомнил про табак.
Я поспешно вытащил портсигар. К моей радости, в нём оставалась ещё одна сигара, и вынув её, я принялся разжёвывать табак. Как я слышал, в таком виде его следовало приложить к ране. Во рту у меня пересохло, но от горького табака он скоро наполнился слюной, и, пересиливая тошноту, я быстро разжевал сухие листья в кашицу, пропитанную крепким никотином.
Положив эту влажную массу на свою кисть, я втёр её в ранку. Теперь я заметил, что рука моя сильно опухла до самого локтя и боль в ней всё усиливалась. О Боже мой! Яд уже действовал, быстро и неотвратимо! Мне казалось, что я чувствую, как огонь разливается по моим жилам.
Хотя я и приложил никотиновую примочку к руке, я слабо верил в её действие, так как только мельком слышал о её целебных свойствах. Вероятно, думал я, это одно из тысячи народных средств, которыми пользуются доверчивые люди. Только отчаяние заставило меня пригнуть к нему.
Оторвав рукав своей рубашки вместо бинта, я обвязал руку, а затем повернулся и снова двинулся в путь. Но, не сделав и трёх шагов, остановился как вкопанный. Прямо против меня на краю поляны стоял человек.
Он, очевидно, только что вышел из леса, к которому я направлялся, и теперь остановился, удивлённый, увидев человека в таком глухом месте. Я встретил его радостным криком.
«Вот кто выведет меня отсюда! Вот мой спаситель!» — подумал я.
Каково же было моё удивление, огорчение, возмущение, когда он быстро отвернулся от меня, бросился в кусты и исчез.
Я был поражён его странным поведением. Я успел только мельком взглянуть на него и заметил, что это негр и что у него испуганное лицо. Но чем же я мог его напугать?
Я закричал ему, чтобы он остановился и вернулся назад. Я звал его сначала умоляющим, а потом строгим и угрожающим тоном. Но тщетно; он не остановился, не обернулся. Я слышал, как трещали ветки, когда он продирался сквозь чащу, и с каждой минутой эти звуки всё удалялись.
В этом человеке я видел единственное своё спасение. Мне нельзя было его упускать, и я бросился следом за ним.
Если я могу положиться на что-нибудь, так это на быстроту моих ног. А в те годы даже индейский бегун не мог бы меня обогнать, не то что неуклюжий, большеногий негр. Я знал, что стоит мне только его увидеть, как он уже не уйдёт от меня, но в зтом-то и заключалась трудность. Пока я раздумывал, он успел убежать довольно далеко и теперь скрылся из виду в чаще леса.
Но я слышал, как он, словно дикий кабан, ломится сквозь кустарник, и по этому треску продолжал гнаться за ним.
Я уже немного утомился от долгой ходьбы по лесу, но сознание, что жизнь моя зависит от того, настигну ли я негра, вливало в меня свежие силы, и я мчался за ним, как гончая собака. К несчастью, успех зависел не только от моего проворства, иначе эта гонка закончилась бы очень скоро. Трудность была в том, что мне приходилось продираться сквозь кусты, обегать толстые деревья, всё время бороться с хлеставшими меня ветвями и то и дело пускаться в обход.
Но вот наконец я увидел его. Мелкий подлесок кончился. Из чёрной, топкой земли торчали только громадные стволы кипарисов, и далеко впереди под тёмными сводами деревьев я увидел негра, который по-прежнему со всех ног удирал от меня. К счастью, на нём была светлая рубашка, иначе я не разглядел бы его в густой тени. Впрочем, он только промелькнул передо мной далеко впереди.
Лес здесь был не такой частый и заросли не преграждали мне путь. Теперь всё зависело от быстроты, и не прошло и пяти минут, как я уже нагонял его, умоляя, чтобы он остановился.
— Стой! — кричал я. — Стой, ради Бога!
Но негр ничего не отвечал. Он даже не повернул головы и продолжал бежать, разбрызгивая грязь.
— Стой! — продолжал я кричать во всю силу моих уставших лёгких, задыхаясь от бега. — Стой, друг! Что ты бежишь от меня? Я не сделаю тебе ничего плохого!
Но и эти слова не произвели на него никакого впечатления, он будто ничего не слышал. Мне показалось, что он ещё ускорил свой бег или, может быть, вышел из болота и бежал теперь по твёрдой почве, а я как раз попал в топь. Расстояние между нами стало как будто увеличиваться, и я испугался, что он снова скроется от меня. Я знал, что от него зависит моя жизнь. Если он не выведет меня из леса, я погибну ужасной смертью. Он должен показать мне дорогу. Хочет он или не хочет, но я заставлю его!
— Стой! — крикнул я ещё раз. — Стой, или я буду стрелять!
Я вскинул ружьё. Оба ствола были заряжены. Это не было пустой угрозой: я действительно решил выстрелить, не для того, чтобы убить его, но чтобы остановить. Конечно, я мог ранить его, но что мне оставалось делать? У меня не было выбора, я не знал другого средства спасти свою жизнь. Я повторил свою угрозу:
— Стой, или я стреляю!
Я выкрикнул это с такой яростью, что негр не мог сомневаться в моём намерении. По-видимому, он понял это, так как внезапно остановился и круто повернулся ко мне лицом.
— Стреляй, проклятый белый! — крикнул он. — Но если промахнёшься — берегись! Тогда прощайся с жизнью, чёрт тебя побери! Видишь этот нож? Стреляй же и будь ты проклят!
Он стоял прямо против меня, смело подставив под пулю свою широкую грудь; в его поднятой руке сверкал нож.
Я сделал несколько шагов и подошёл к нему вплотную; тут я вдруг узнал этого человека: передо мной стоял негр Габриэль, жестокий бамбара.

Глава XXXIV. НЕГР ГАБРИЭЛЬ

Могучая фигура негра, его угрожающая поза, горящие, налитые кровью глаза, выражение отчаянной решимости, белые, сверкающие зубы — всё придавало ему свирепый вид. В другое время я побоялся бы встречи с таким страшным врагом; ведь я считал его врагом: я помнил, как ударил его, и не сомневался, что и он помнит об этом. Я был уверен, что сейчас он готовится мне отомстить — отчасти за тот удар, отчасти выполняя приказание своего трусливого хозяина. Он, наверно, выслеживал меня в лесу; возможно, ходил за мной весь день, выжидая удобного случая для нападения.
Но почему же тогда он бежал? Может быть, боялся напасть на меня открыто? Ну конечно, его пугала моя двустволка.
Однако он мог подкрасться ко мне, когда я спал, и… Ах! Это восклицание невольно вырвалось у меня, когда неожиданная догадка молнией мелькнула в моей голове. Габриэль, как я слышал, был заклинателем змей, он приручал даже самых ядовитых и подчинял своей воле. Не он ли подослал ко мне змею, когда я заснул, и заставил её укусить меня?
Как ни странно, но такое предположение в ту минуту показалось мне возможным; больше того, я поверил, что это именно так. Я вспомнил странное поведение змеи, необыкновенную хитрость, с какой она скрылась от меня, и её коварное, ничем не вызванное нападение, несвойственное гремучей змее. Все эти мысли вихрем пронеслись в моей голове и убедили меня в том, что роковой укус был не случайным и что всему виной Габриэль — заклинатель змей.
Эти размышления не заняли и десятой, даже сотой доли того времени, которое я потратил, чтобы рассказать вам о них. Убеждение в виновности Габриэля возникло во мне мгновенно, тем более что все предшествующие события были ещё совсем свежи в моей памяти. Пока я думал об этом, негр не успел даже переменить свою угрожающую позу, а я — своё удивлённое выражение лица.
И почти с такой же быстротой я понял, что ошибаюсь. Я увидел, что мои подозрения несправедливы. Я напрасно обвинял человека, стоявшего передо мной.
Поведение его вдруг резко изменилось. Поднятая рука упала, с лица исчезло свирепое выражение, и он сказал самым мягким тоном, какой только мог придать своему грубому голосу:
— О-о! Это вы, масса — друг чёрных? Вот чёрт! А я-то думал — это проклятый янки-погоняла!
— Так вот почему ты бежал от меня?
— Ну да, масса, только потому.
— Значит, ты…
— Я беглый, масса, вот в чём дело: я беглый негр. Вам это можно сказать. Габриэль верит вам, он знает — вы друг бедных негров. Посмотрите-ка сюда!
Он приподнял жёлтую рубаху, висевшую на нём клочьями, повернулся и показал мне свою обнажённую спину.
Это было страшное зрелище! Рядом с клеймом — королевской лилией — и другими старыми шрамами виднелись совсем свежие раны. Тёмная спина была вся исполосована длинными вздувшимися багровыми рубцами, словно покрыта толстой сетью. Кожа была местами тёмно-фиолетового цвета от кровоподтёков, а кое-где, там, куда попадал скрученный конец ремённой плети, выступало обнажённое мясо. Старую рубаху покрывали бурые пятна запёкшейся крови, брызгавшей из его ран во время наказания. Мне было больно смотреть на него, и я невольно воскликнул:
— Ох, бедняга!
Моё сочувствие, видимо, тронуло суровое сердце негра.
— Да, масса, — продолжал он, — вы тоже ударили меня хлыстом, но это ничего! Габ не сердится на вас. Габ не хотел лить воду на старого Зипа. Он был очень рад, когда молодой масса прогнал его прочь!
— Как, тебя насильно засгавили качать воду?
— Ну да, масса. Янки-погоняла заставил. И хотел заставить опять. А Габ отказался ещё раз поливать старого Зипа. И вот что он сделал с моей спиной, будь он проклят!
— Тебя отстегали за то, что ты отказался наказывать Сципиона?
— Да, масса Эдвард, так оно и было. Видите, как отстегали! Но я… — Тут он остановился в нерешимости, и лицо его снова стало жестоким. — Но я отомстил этому янки, будь он проклят!
— Как — отомстил? Что ты ему сделал?
— Немного, масса: сбил его с ног. Он свалился, как бык под топором. Вот месть бедного негра. Теперь я беглый негр — и это тоже месть. Xa-xal Они потеряли хорошего негра: нет хорошего работника для хлопка, нет хорошего работника для сахарного тростника. Ха-ха!
Грубый смех, которым беглец выражал свою радость, удивил меня.
— Значит, ты сбежал с плантации?
— Да, масса Эдвард, так оно и есть. Габ никогда не вернётся назад. — И он добавил с силой: — Никогда не вернётся назад живой!
Он с суровым и решительным выражением прижал руку к своей широкой груди. Я понял, что неправильно судил об этом человеке. Я знал о нём только от его врагов — белых, которые его боялись. Несмотря на свирепое выражение лица, у него было благородное сердце. Его отстегали за то, что он отказался наказывать своего товарища — раба. Он возмутился против своего жестокого тирана и сбил его с ног. Поступая так, он рисковал заслужить ещё гораздо более страшное наказание — он рисковал жизнью!
Для этого надо было иметь большое мужество. Только жажда свободы могла вдохнуть в него такое мужество, та жажда свободы, которая заставила швейцарского патриота прострелить шапку Геслера[14].
Глядя на негра, который стоял передо мной, скрестив на могучей груди сильные, мускулистые руки, выпрямив стан и откинув голову, с суровой решимостью во взоре, я был поражён величием его осанки и подумал, что у этого человека под рваной одеждой из грубого холста бьётся мужественное и благородное сердце.

Глава XXXV. ЛЕЧЕНИЕ ОТ ЗМЕИНОГО УКУСА

Несколько мгновений я с восхищением смотрел на смелого негра, на этого героического раба. Я мог бы долго любоваться им, но жгучая боль в руке напомнила мне о грозившей опасности.
— Ты проведёшь меня в Бринджерс? — поспешно спросил я его.
— Не смею, масса.
— Не смеешь? Почему?
— Масса забыл. Я — беглый негр. Белые люди поймают Габа. Они отрубят мне руку.
— Как? Отрубят тебе руку?
— Да, верно, масса. Такой закон в Луизиане. Белый человек бьёт негра — все смеются, все кричат: «Бей проклятого негра! Бей его!» Негр бьёт белого человека — ему отрубают руку. Габ очень-очень хочет помочь масса Эдварду, но он не смеет ходить на опушку. Белые люди два дня ищут его. Они послали по его следам собак и охотников за неграми. Я думал, масса из их шайки, вот почему я бежал.
— Если ты не выведешь меня из лесу, мне придётся умереть.
— Умереть? Умереть?! Почему масса так говорит?
— Я заблудился и не могу найти дороги из лесу. Если я не отыщу доктора через двадцать минут, я погиб! О Боже!
— Доктора? Масса Эдвард болен? Что с вами? Скажите Габу. Если так надо, он отведёт друга негров и не побоится рисковать жизнью. Что болит у молодого масса?
— Смотри, меня ужалила гремучая змея… И, развязав руку, я показал ему ранку и опухоль.
— О-о! Да, масса говорит правду. Это зубы гремучей змеи. Доктор не годится. Табак тоже не годится. Габ — лучший доктор от гремучей змеи. Идём скорей, молодой масса!
— Как! Значит, ты выведешь меня?
— Габ будет лечить вас, масса.
— Ты?
— Да, масса. Говорю вам — доктор не годится, он ничего не знает. Он не будет лечить, а будет убивать. Верьте мне, старый Габ — он знает, он вылечит. Идём скорей, масса, нельзя ждать!
В ту минуту я совсем забыл, что Габриэль славился как заклинатель змей и лекарь, спасавший от ядовитых укусов, хотя только что думал об этом. Теперь я снова всё вспомнил, но с совсем иным чувством.
«Разумеется, — подумал я, — у него есть опыт, он знает противоядия и умеет их применять. Это тот самый человек, который мне нужен! Он сказал правду: доктор не поможет мне».
Я и сам не был раньше уверен, что доктор спасёт меня, и бежал к нему, считая, что это моя последняя надежда.
«Габриэль, заклинатель змей, — вот нужный мне человек. Какое счастье, что я встретил его!»
Эти мысли мгновенно пронеслись у меня в голове, и я сказал без колебаний:
— Веди меня! Я пойду за тобой.
Куда он меня поведёт? Что будет делать? Где найдёт противоядие? Как станет меня лечить?
На все эти лихорадочные вопросы я не получил ответа.
— Верьте мне, масса Эдвард, идите за мной! — вот всё, что сказал негр, поспешно пробираясь между деревьями.
Мне оставалось только следовать за ним.
Пройдя несколько сот ярдов по болоту между кипарисами, я увидел впереди просвет. Значит, мы приближаемся к прогалине; к ней, верно, и направляется мой проводник. И я не удивился, когда, выйдя из лесу, мы снова оказались на поляне — на той же роковой поляне.
Как изменилась она теперь в моих глазах! Мне был неприятен заливавший её яркий солнечный свет, пестрота цветов резала глаза, их аромат вызывал у меня тошноту, Впрочем, мне это, наверно, только казалось. Мне было дурно совсем по другой причине. Яд отравил мою кровь. Он огнём разливался у меня по жилам. Я чувствовал мучительную жажду, невыносимая тяжесть давила мне грудь, я дышал с трудом — всё это были явные признаки отравления змеиным ядом.
Возможно, что я преувеличивал свои ощущения. Я знал, что меня укусила ядовитая змея, и моя фантазия разыгралась. Чувства мои обострились, и я страдал так, словно болезнь уже овладела мной.
Мой спутник велел мне сесть. Ходить нехорошо, сказал он. Надо ждать спокойно и терпеливо. И он снова просил меня «верить Габу». Я решил терпеть, хотя и не мог быть спокойным: мне угрожала слишком большая опасность.
Однако я послушался его. Я сел на ствол поваленного тюльпанного дерева, тот самый дуплистый ствол, в тени густого кизила. Собравшись с духом, я молча дожидался указаний моего чёрного лекаря. Он отошёл от меня и медленно бродил по поляне, не отрывая глаз от земли, словно что-то разыскивая. Наверно, какую-нибудь траву, которая должна тут расти.
Нечего и говорить, что я следил за его движениями с напряжённым вниманием. Ведь моя жизнь зависела от результата его поисков: его успех или неудача означали для меня жизнь или смерть.
Как у меня забилось сердие, когда я увидел, что он наклонился, что-то рассматривая, а затем нагнулся ещё ниже, как будто хотел вырвать что-то из земли. Радостное восклицание сорвалось с его губ, и я невольно ответил ему радостным криком. Забыв его просьбу сидеть смирно, я вскочил с места и бросился к нему.
Когда я подбежал, он стоял на коленях и окапывал ножом какое-то растение, по-видимому, собираясь вытащить его с корнем. Это было небольшое травянистое растение с прямым стеблем, продолговатыми копьевидными листьями и небольшой кисточкой из малозаметных белых цветочков. Тогда я ещё не знал, что это и есть знаменитый змеиный корень.
Негр быстро взрыхлил вокруг него почву и, вытащив его, отряхнул корни от земли. Я увидел, что на нём было много жёстких кривых корневых разветвлений, чуть потолще корней сарсапарили. Они были покрыты чёрной корой и не имели запаха. В волокнах этих корней находилось противоядие от змеиного укуса, их сок должен был спасти мне жизнь!
Ни минуты не было потрачено на изготовление лекарства; в рецепте моего лекаря не было ни замысловатых иероглифов, ни латинских названий. Он просто сказал: «Жуйте!» — и положил мне в руку кусок очищенного от коры корня. Так я и сделал. Не прошло и минуты, как корень превратился у меня во рту в кашицу и я стал глотать его целебный сок.
Сначала у него был сладковатый привкус, который вызвал у меня лёгкую тошноту. Но по мере того как я жевал, он становился едким и обжигающим и начал щипать мне дёсны и горло.
Тем временем негр сбегал к ручью, наполнил один из своих грубых башмаков водой и, вернувшись, смыл с моей руки табачный сок. Он разжевал несколько листьев того же растения в мягкую массу, положил её на ранку и снова завязал мне руку.
Теперь всё, что можно было сделать, было сделано. И Габриэль сказал мне, чтобы я спокойно ждал и не боялся.
Очень скоро всё моё тело покрылось испариной, и я стал дышать глубже и свободней. Кроме того, я чувствовал сильную тошноту, и если бы проглотил немного больше этого сока, меня бы, наверно, стошнило, так как змеиный корень, если принимать его в больших дозах, сильное рвотное средство.
Но из всех ощущений, которые я испытывал в ту минуту, самым сильным было радостное чувство, что я спасён.
Странно, но это чувство сразу охватило меня, и я был уверен, что оно меня не обманывает. Я больше не сомневался в искусстве моего лекаря.

Глава XXXVI. ЗАКЛИНАТЕЛЬ ЗМЕЙ

Вскоре мне пришлось увидеть ещё одно доказательство необыкновенных способностей моего нового приятеля.
Я ликовал, как всякий человек, неожиданно и почти чудом спасённый от смертельной опасности, как человек, который едва не утонул или уцелел на поле боя, — словом, вырвался из когтей смерти. Это было блаженное ощущение. Я чувствовал глубокую благодарность к моему спасителю и готов был обнять своего чёрного спутника, как родного брата, несмотря на его свирепый вид.
Мы уселись рядом на поваленном дереве и весело болтали, если можно так сказать о людях, чьё будущее туманно и полно опасностей. Увы, таким оно было для нас обоих. Жизнь не баловала меня в последнее время, а его… Что ждало впереди беглого невольника?
Однако даже среди несчастий душа наша подчас отдаётся минутным радостям. Природа не допускает, чтобы горе длилось беспрерывно, и иногда человек должен стряхнуть с себя свои заботы. Такая минута наступила сейчас для меня. Радость и благодарность наполнили моё сердце. Я полюбил этого негра, этого беглого раба, и был в ту минуту счастлив в его обществе.
Мы, естественно, заговорили о змеях и средствах против их укусов, и он рассказал мне много интересного о жизни пресмыкающихся. Всякий натуралист мог бы позавидовать этому часу, проведённому мною в обществе негра Габриэля.
Во время нашего разговора мой собеседник вдруг спросил, убил ли я укусившую меня змею.
— Нет, — ответил я, — она уползла.
— Уползла? Как уползла, масса?
— Спряталась в пустом стволе, том самом, на котором мы сейчас сидим.
Глаза негра заблестели от удовольствия.
— Чёрт возьми! — воскликнул он, вскакивая. — Масса говорит — змея тут, в этом стволе? Вот тут? — повторил он. — Если эта гадина и вправду здесь, Габ мигом достанет ee!
— Но как? У тебя же нет топора.
— Этому негру не нужен топор.
— Так как же ты доберёшься до змеи? Ты хочешь поджечь дерево?
— Хо! Огонь нехорошо. Этот чурбан будет гореть целый месяц. Огонь нехорошо: дым увидят белые люди. Габ — беглый негр, за ним сразу прибегут собаки. Негру нельзя зажигать огонь!
— Как же тогда?
— Подождите, масса Эдвард, сейчас увидите. Негр позовёт змею, и она сама выползет к нему. Пожалуйста, масса, сидите смирно и ничего не говорите: старая гадина слышит каждое слово.
Теперь негр говорил шёпотом и неслышно скользил вокруг ствола. Я сидел, не двигаясь, и молча следил за движениями моего странного приятеля.
Неподалёку были молодые заросли американского бамбука. Габриэль срезал ножом несколько побегов и, заострив их концы, воткнул в землю против отверстия в стволе. Он поставил их в ряд, один к одному, словно струны на арфе, но тесней. Затем срезал в лесу молодое деревце и, очистив от веток, оставил только длинную палку с развилиной на конце. Взяв в одну руку эту палку, а в другую — расщеплённый кусок тростника, он лёг во всю длину на поваленный ствол, так что лицо его оказалось над самым отверстием. Частокол из бамбука был прямо против него, и, вытянув руку, он мог до него дотронуться. На этом закончились приготовления, и негр приступил к «колдовству».
Положив возле себя палку с развилиной, он стал водить взад и вперёд расщеплённым концом тростника поперёк частокола из бамбуковых палок. Этим он производил звук, очень похожий на громкое «с-скр-р-р…» гремучей змеи, так что человек, не знающий, кто его производит, принял бы его за змеиный треск. Звук был так похож, что негр рассчитывал обмануть даже змею. Однако он, видно, не думал, что одного этого средства достаточно. При помощи наскоро сделанной свистульки из копьевидных листьев тростника он в то же время подражал писку и щебету, который издаёт красный кардинал, когда сражается со змеёй, опоссумом или другим своим врагом.
Такой писк часто приходится слышать в чаще американского леса, когда страшная змея заберётся в гнездо виргинского соловья.
Уловка оказалась очень удачной. Через несколько минут из отверстия выглянула ромбовидная голова змеи. Её раздвоенное жало то и дело высовывалось из пасти, а узкие тёмные глазки сверкали от ярости. Слышался звук её трещотки — по-видимому, она собиралась принять участие в схватке.
Она почти целиком выползла из норы, но тут заметила обман и повернулась, чтобы уползти обратно. Однако гремучие змеи на редкость неповоротливы, и прежде чем она успела скрыться, негр опустил раздвоенную палку ей на шею и пригвоздил её к земле.
Её длинное отвратительное тело беспомощно извивалось в траве, пытаясь высвободиться. Это была змея необычайной для своей породы величины, длиной около восьми футов, и такая толстая, как рука Габриэля. Даже он удивился её размерам и сказал мне, что первый раз видит такую.
Я надеялся, что он сейчас же положит конец её попыткам вырваться и убьёт её. Желая ему помочь, я взялся за ружьё.
— Нет, масса! — воскликнул он умоляющим тоном. — Ради Бога, не надо стрелять! Масса забыл, что бедный негр — беглый!
Я понял его и опустил ружьё.
— И потом, масса, я вам что-то покажу. Масса любит интересные вещи — он хочет посмотреть фокусы большой змеи?
Я ответил утвердительно.
— Тогда, пожалуйста, масса, подержите палку. Негр видел очень интересное растение, только что видел здесь очень редкое растение. Вон там, в тростнике. Держите крепко, масса, я пойду принесу его.
Взяв в руки палку, я плотно прижал её к земле и не без страха смотрел на отвратительную гадину, которая корчилась и извивалась у моих ног. Мне нечего было бояться: развилина держала змею за шею, и она не могла поднять голову, чтобы ужалить меня. Хотя она и была очень велика, опасны были только её зубы, так как гремучие змеи, в отличие от удавов, не обладают большой силой.
Габриэль вошёл в кусты и вскоре вернулся обратно. Он держал в руке какое-то растение, также вырванное с корнем. Это была трава совсем другого вида. У неё были сердцевидные листья с острыми концами, изогнутый стебель и тёмно-красные цветы.
Когда негр подошёл ко мне, я увидел, как он взял в рот несколько листьев и корешков этого растения и стал их жевать. Что он собирается делать?
Я недолго оставался в недоумении. Подойдя к змее, он нагнулся над ней и выплюнул ей на голову сок этой травы. Затем, взяв у меня из рук раздвоенную палку, поднял её и отбросил в сторону.
К моему ужасу, змея была теперь свободна, и я не теряя времени, отскочил назад и вскарабкался на ствол.
Но мой спутник не двинулся с места; он снова наклонился над змеёй, взял в руку отвратительную гадину, спокойно поднял с земли и обвил её вокруг своей шеи, словно это была простая верёвка.
Змея не пыталась его укусить. Она даже не пробовала вырваться у него из рук. Казалось, она замерла и была не в силах причинить ему ни малейшего вреда.
Поиграв со змеёй несколько минут, негр бросил её на землю. Но и теперь она не пыталась скрыться.
Наконец заклинатель змей с торжеством повернулся ко мне и сказал:
— Ну, масса Эдвард, теперь я за вас отомщу! Смотрите сюда!
С этими словами он поднял змею и сдавил ей шею большими пальцами так, что она широко разинула пасть. Мне были прекрасно видны её страшные зубы и ядовитые железы. Затем, поднеся её голову к своим губам, он выплюнул чёрный сок ей в самое горло и снова бросил её на землю.
До сих пор он не причинил ей никакого вреда; всё, что он проделывал с ней, не могло убить такую живучую тварь, как змея, и я думал, что она сейчас же уползёт. Но нет, она не пыталась двинуться с места, кольца её тела ослабли, и она лежала вытянувшись, без движения, только иногда по телу её пробегала лёгкая судорога.
Не прошло и двух минут, как эта дрожь прекратилась; змея казалась мёртвой.
— Она издохла, масса, — ответил негр на мой вопросительный взгляд, — совсем умерла.
— А что это за растение, Габриэль?
— О, это хорошая трава, масса, это редкая трава, очень редкая. Поешьте этой травы — и никакая змея вас не тронет. Вы видели? Это трава заклинателя змей.
Ботанические познания моего чёрного спутника дальше этого не шли. Через несколько лет мне, однако, удалось определить его «волшебную» траву; это оказалась Aristolochia Serpentaria — растение, прославленное в трудах Мутиса[15] и Гумбольдта[16].
Мой спутник велел мне разжевать несколько корешков; хотя он вполне полагался на первое средство, однако считал, что не вредно лишний раз застраховать себя от опасности. Он превозносил лечебные свойства новой травы и сказал, что дал бы мне её вместо змеиного корня, но не надеялся её найти, так как она очень редко встречается в этих краях.
Я охотно исполнил его просьбу и проглотил немного соку из этого растения. Как и у змеиного корня, он был едкий и немного обжигающий, с привкусом камфарного спирта. Но тогда как у первого не было никакого запаха, у второго был довольно сильный аромат, напоминающий валерианку.
Я сразу почувствовал себя лучше — облегчение наступило почти немедленно. Прошло немного времени, и опухоль моя совсем опала, так что, если бы не повязка на руке, я уже забыл бы, что меня укусила змея.

Глава XXXVII. ЗАМЕТАЕМ СЛЕДЫ

С тех пор как мы вышли на поляну, прошло немного больше часа, но теперь она уже не казалась мне зловещей. Яркие цветы снова радовали глаз, и я с удовольствием вдыхал их аромат. Пение птиц и жужжание насекомых вновь ласкали мой слух, а на ветке по-прежнему сидели голубок и голубка, воркуя: «Ко-ко-а…», и повторяя нежные признания в любви.
Я мог бы ещё долго просидеть на этой прелестной поляне, любуясь красотой природы; но дух наш бодр, плоть же немощна: я почувствовал, что проголодался, и вскоре голод начал не на шутку мучить меня.
Как мне помочь этой беде? Где бы найти чем подкрепиться? Я не мог просить моего спутника вывести меня на плантацию, после того как узнал, насколько это опасно для него. Габриэль говорил правду: он рисковал лишиться руки, а быть может, и жизни. Он не мог надеяться на снисхождение, тем более что у него не было влиятельного хозяина, который, ради собственной выгоды, чтобы не держать раба-калеку, заступился бы за него.
Если бы негр вышел на открытое место, его могли бы увидеть и, ещё того хуже, спустить на него собак. Такой способ ловить беглых негров был тогда довольно распространён, и среди белых людей находились негодяи, которые сдедали это своей профессией. Так утверждал мой спутник. И вскоре я на собственном опыте убедился, что он прав.
Мне очень хотелось есть, но что было делать? Я не мог найти дорогу сам. Я боялся, что снова заблужусь и буду вынужден ночевать в лесу. Как же быть?
Я повернулся к своему спутнику. Некоторое время он молчал, погружённый в свои мысли. Его беспокоило то же, что и меня. Верный товарищ, он не забыл обо мне.
— Вот, масса, о чём думает негр, — сказал он мне наконец. — Он думает: когда солнце зайдёт, он проводит вас, тогда он не боится. Габ выведет вас прямо на береговую дорогу. Масса надо ждать, когда зайдёт солнце.
— Но…
— Масса проголодался? — спросил он, перебивая меня.
Я кивнул.
— Да, Габ знает. Тут нечего есть, кроме этой старой змеи. Масса не станет есть змею, а Габ съест. Зажарит её ночью, когда дыма от костра не видно над лесом. Есть место, где он жарит их, масса увидит. Габ верит масса Эдварду. Он сведёт его в берлогу беглого негра.
Тем временем негр отрезал змее голову, связал тонким прутиком шею с хвостом, поднял скользкое тело и, перекинув его через плечо, встал, готовый идти.
— Теперь пойдём, масса, — сказал он. — Пойдём со старым Габом. Он даст вам поесть. — С этими словами он повернулся и пошёл в кусты.
Я поднял ружьё и последовал за ним. Мне больше ничего не оставалось. Пытаться отыскать дорогу самому было бесполезно, уже две мои попытки ни к чему не привели. А спешить мне было некуда. Будет даже лучше, если я вернусь домой ночью: благоразумнее не показываться на глаза в изорванном и испачканном кровью платье, чтобы не привлекать к себе внимания. Поэтому я охотно последовал за беглецом, готовый разделить с ним его убежище до захода солнца.
Мы прошли молча несколько сот ярдов. Негр озирался вокруг, словно что-то разыскивая. Но он не смотрел на землю, глаза его скользили по деревьям, и я понял, что он ищет не дорогу.
Вдруг он что-то пробормотал и свернул в сторону. Я пошёл за ним. Вскоре он остановился под высоким деревом и стал внимательно разглядывать его ветви.
Это была скипидарная сосна, насколько я разбирался в ботанике. Я определил это по её шишкам и светлозеленым иглам. Зачем он здесь остановился?
— Масса Эдвард скоро увидит, — ответил он на мой вопрос. — Пожалуйста, масса, подержите змею. Только чтобы она не касалась земли, а то проклятые собаки учуют её.
Я взял у него ношу и, держа змею повыше над землёй, как он просил, стоял и молча смотрел на него.
У скипидарной сосны прямой голый ствол и пирамидальная вершина; часто ветви у неё начинают расти на высоте пятидесяти футов от земли. Однако у этой сосны на высоте двадцати футов торчали из ствола небольшие отростки: на них висели крупные зелёные шишки длиной до пяти дюймов. По-видимому, их-то и хотел достать мой спутник, хоть я не мог понять, для чего.
Раздобыв длинный шест, он стал сбивать им шишки вместе с веточками, на которых они висели. Сбив столько шишек, сколько ему было нужно, он отбросил свой шест. Что же дальше? Я следил за ним с возрастающим интересом.
Он собрал в кучу и шишки и ветки, но, к моему удивлению, откинул шишки в сторону — видимо, они были ему не нужны — и оставил только молодые красновато-коричневые побеги, росшие на самом конце веток и густо покрытые смолой. Это наиболее смолистое из всех деревьев данной породы, у него очень сильный запах, а отсюда и его название.
Набрав полные руки молодых побегов, мой спутник сел и крепко натёр ими подошвы и верх своих грубых башмаков. Затем он подошёл ко мне, нагнулся и сделал то же самое и с моими.
— Теперь, масса, всё в порядке. Проклятые собаки не учуют старого Габа. Идём, масса Эдвард! Идём со мной!
Сказав это, он снова перекинул змею через плечо и пошёл вперёд, предоставив мне следовать за ним.

Глава XXXVIII. ПИРОГА

Вскоре мы опять вошли в кипарисовый лес. Здесь уже почти не было подлеска. Тёмные деревья росли очень часто и вытеснили все другие растения; их зонтичные вершины были оплетены седоватым мхом, который свисал плотной бахромой и не пропускал солнечных лучей, иначе эту плодородную почву покрывал бы цветущий ковёр. Но мы находились сейчас в местах ежегодных разливов, где выживают лишь немногие растения.
Между тем я почувствовал, что мы приближаемся к воде. Почва опускалась почти неприметно, но сырой, затхлый запах болота, громкое кваканье лягушек, крик болотной птицы и рёв аллигатора указывали на близость стоячей воды — озера или пруда.
Чуть спустя мы и в самом деле вышли на берег пруда: перед нами была лишь небольшая часть его, так как, насколько хватал глаз, кипарисы росли прямо из воды и так густо, что местами их могучие стволы касались друг друга. Кое-где над водой торчали чёрные корни, их фантастические очертания напоминали каких-то страшных водяных чудовищ и придавали всей картине сказочно-жуткий характер. Затенённая сверху вода казалась чёрной, как чернила, а тяжёлый воздух был полон удушливых испарений. Такая картина могла бы дать Данте краски для его «Ада».
Дойдя до этого мрачного пруда, мой спутник остановился. Перед нами лежало громадное поваленное дерево, росшее раньше на самом берегу, а теперь протянувшее свою верхушку далеко в воду. Ветви его уцелели, и засохшие растения-паразиты густо обвивали их, напоминая разбросанные охапки сена. Некоторые ветки были под водой, но большая часть высоко торчала над её поверхностью. Мой спутник остановился у корней этого дерева.
Минуту он поджидал меня; как только я подошёл, он взобрался на поваленный ствол и, сделав знак рукой, чтобы я следовал за ним, двинулся по дереву к его верхушке.
Я тоже вскарабкался на ствол и, осторожно балансируя, чтобы не упасть в воду, пошёл за ним.
У вершины было много толстых сучьев, и мы, с трудом перелезая через них, двигались вперёд. Я думал, что мы уже подходим к нашему убежищу.
Но нет, мой спутник остановился, и тут, к своему удивлению, я увидел на воде маленькую пирогу; она была спрятана под мхом и так хорошо укрыта, что её невозможно было увидеть ниоткуда, кроме того места, где мы стояли.
«Так вот зачем мы лезли по этому дереву!» — подумал я, поняв, что наш путь ещё не окончен.
Негр отвязал челнок и кивком пригласил меня садиться.
Я шагнул в утлое судёнышко и сел. Он последовал за мной и, хватаясь за ветви дерева, повёл под ними лодку, пока не достиг чистой воды. Тогда он взялся за весло, и под его размеренные взмахи мы бесшумно заскользили по тёмной воде.
Первые двести-триста ярдов мы плыли очень медленно. Толстые корни и тесно стоявшие деревья то и дело преграждали нам путь, и приходилось пробираться между ними с большой осторожностью. Но я видел, что мой спутник ловко ведёт своё судёнышко и владеет веслом, как истый индеец. Он считался искусным охотником за енотами и рыбаком и в своих походах, должно быть, научился управлять пирогой.
Это было самое необыкновенное путешествие в моей жизни. Пирога плыла по воде, более похожей на чернила. Ни один солнечный луч не проникал сюда. Вокруг царил таинственный полумрак.
Мы скользили по тёмным коридорам между могучими чёрными стволами, которые вздымались, словно колонны, поддерживая высокий свод из тесно сплетённых ветвей. С этой живой кровли свешивались плакучие бромелии, иногда они спускались до самой воды и касались наших лиц.
Однако мы не были здесь единственными живыми существами, даже в этом ужасном месте имелись спои обитатели. Тут нашли себе надёжное убежище аллигаторы; нам не раз попадались в полумраке эти чудовища, то ползущие вдоль поваленного дерева, то карабкающиеся на торчавшие из воды корни кипарисов, то медленно и бесшумно плывущие в чёрной воде. Были тут и большие водяные змеи, они переплывали от дерева к дереву, поднимая на воде лёгкую рябь, или лежали, свернувшись в клубок, на выступающих из воды корягах. Болотная сова бесшумно парила, распластав свои крылья, большие тёмные летучие мыши носились в погоне за добычей — комарами и мошками. Иногда они пролетали совсем близко, чуть не задевая наши лица, обдавая нас своим отвратительным запахом, и громко щёлкали челюстями, что напоминало звуки кастаньет.
Эти не виданные мною картины природы захватили меня, но я не мог побороть какого-то смутного страха. Мне невольно вспомнились знакомые образы из классической литературы. Здесь воплотились видения римских поэтов. Мне казалось, будто я плыву по Стиксу и мой перевозчик — это страшный Харон[17].
Вдруг впереди мелькнул светлый луч. Ещё несколько взмахов весла — и наша пирога была уже вся освещена солнцем. Я вздохнул с облегчением.
Теперь перед нами открылось широкое водное пространство, что-то вроде круглого озера. В действительности именно здесь и начиналось озеро, а та часть, которую мы проплыли, была лишь поймой, и всё место, покрытое лесом, в другие времена года совсем высыхало. Этот же водоём был слишком глубок, чтобы в нём могли расти любящие болотистую почву кипарисы.
Озеро было не очень велико, всего около полумили в диаметре, и со всех сторон окружено замшелым лесом, который высился вокруг, как серая стена. Группа таких же деревьев на самой середине озера издали казалась островом.
Это уединённое место не отличалось тишиной. Наоборот, жизнь здесь била ключом. Очевидно, озеро служило излюбленным местом сбора самых разнообразных представителей пернатого царства, населяющих обширные луизианскне болота. Тут были белые цапли, белые и красные ибисы, журавли, красные фламинго и редко встречающаяся безобразная анхинга, которая плавает, глубоко погрузив в воду своё тело и выставив на поверхность узкую, словно змеиную, головку. Неуклюжий белый пеликан, владыка здешних мест, стоял, высматривая в воде свою добычу. Поверхность озера кишела водоплавающей птицей — там были утки, гуси, лебеди; над ними кружили стаями кроншнепы и чайки и, свистя крыльями, проносились кряквы.
Но не только водоплавающие птицы облюбовали это уединённое озеро. Рыболов, высоко поднявшись в воздух, камнем падал вниз, выхватывал из воды несчастную рыбёшку, подплывшую слишком близко к её поверхности, и уносил свою добычу, для того чтобы тут же уступить её более сильному орлану. Вот те многочисленные пернатые создания, которых я видел, когда мы выплыли на это дикое озеро, и я с большим интересом наблюдал за ними. Эта яркая картина из жизни природы произвела на меня необыкновенное впечатление, чего нельзя было сказать про моего спутника. Для него всё это было неново и неинтересно, и он плыл, не обращая внимания на привычное зрелище. Не останавливаясь и не глядя вокруг, он легко погружал в воду весло, направляя пирогу к островку.
Ещё несколько взмахов весла, и, подплыв к нему, наша лодка снова скрылась в тени деревьев. Но, к моему удивлению, оказалось, что это совсем не остров. То, что я принял за группу деревьев, был один громадный кипарис, росший на мели посреди озера. Его раскидистые ветви заросли седоватым мхом, который длинной бахромой свисал до самой воды и затенял пространство величиной в пол-акра. Ствол кипариса был необыкновенно толст у основания; со всех сторон его поддерживали крепкие ответвления, словно подпоры, уходившие в воду, и одно это дерево занимало пространство величиной с небольшой дом. Между подпорами оставались свободные проходы, и когда мы приблизились к великану-кипарису, я увидел большое тёмное дупло — по-видимому, внутри ствол был пуст.
Мой спутник направил пирогу в один из этих проходов, и вскоре её нос ударился о дерево. Я увидел вырезанные в стволе грубые ступеньки, ведущие к дуплу. Негр указал мне на них. Пронзительные крики испуганных птиц мешали мне расслышать его слова, но я понял, что он предлагает мне подняться по ним. Я послушался и, выйдя из лодки, стал карабкаться по стволу.
Так я добрался до отверстия, в которое мог пролезть человек, и, протиснувшись внутрь, оказался в дупле. Мы достигли нашей цели — тут было убежище беглого негра.

Глава XXXIX. ДУПЛО

В дупле было темно, и вначале я ничего не мог разглядеть. Вскоре, однако, глаза мои немного привыкли к темноте, и я принялся осматривать это необыкновенное жилище.
Прежде всего меня удивили его размеры. В нём мог поместиться добрый десяток людей, и не только стоя, но даже сидя. От высокого пирамидального ствола остались только тонкие стенки, а вся его сердцевина прогнила. Из осыпавшейся трухи образовался пол; он приходился выше уровня воды и был твёрдый и сухой. Посередине дупла я увидел кучку золы и угли от костра; рядом лежала подстилка из мягкого сухого мха, как видно служившая постелью. Брошенное на неё старое одеяло подтверждало мою догадку.
Здесь не было никакой мебели. Грубый кипарисовый чурбан заменял стул, а стола вообще не было. Тот, кто сделал это дупло своим жилищем, по-видимому, не нуждался в удобствах. Однако он обзавёлся самым необходимым. Когда глаза мои совсем освоились с полумраком, я увидел много предметов, которых сначала не заметил: глиняный горшок для стряпни, большую выдолбленную тыкву для воды, жестяную кружку, старый топор, снасти для рыбной ловли и кое-какую старую, поношенную одежду.
Но моё внимание больше привлекало другое — съестные припасы: изрядный кусок жареной свинины, громадная маисовая лепёшка, несколько варёных кукурузных початков и почти целая жареная курица. Всё это лежало на большом блюде, вырезанном из тюльпанного дерева, какие я часто видел в хижинах негритянского посёлка.
Рядом с этим блюдом лежало несколько больших тёмно-зелёных шаров и жёлтых шаров поменьше — арбузов и дынь, которые могли оказаться очень недурным десертом, Все эти наблюдения я сделал, пока мой спутник привязывал пирогу к дереву. Я уже всё разглядел, когда он вошёл.
— Ну, масса, вот она — берлога старого Габа. Проклятым охотникам за неграми сюда не добраться!
— Да у тебя настоящий дом, Габриэль! Как тебе удалось отыскать такое место?
— Габ давно знает это место, масса, В старом кипарисе прятался не один беглый негр. И Габ тоже прятался тут. Он и раньше убегал. Он убегал, когда жил у прежнего хозяина — Хикса, раньше чем его купил масса Сансон. Но он никогда не бегал от масса Сансона. Старый хозяин был добрый с чёрными, и масса Антуан тоже добрый. А сейчас бедный негр совсем не может больше терпеть: новый надсмотрщик — он очень сильно бьёт, он бьёт, пока не польётся кровь, он привязывает к столбу, ставит под насос, стегает ремённой плетью и тяжёлым бичом, он делает всё, что захочет! Будь он проклят! Я никогда не вернусь назад, никогда!
— Но как же ты будешь жить дальше? Не можешь же ты всегда оставаться здесь! Где ты добудешь себе пищу?
— Ничего, масса Эдвард, не бойтесь! У Габа всегда хватит еды. У бедного беглеца есть друзья на плантации. Да вдобавок он и сам возьмёт всё, что нужно, чтобы не умереть с голоду. Ха-ха-ха!
— О-о!
— Но Габу незачем воровать сейчас. Он берёт только дыни и кукурузу Смотрите, что старый Зип притащил ему. Прошлой ночью Зип пришёл на опушку и принёс всё это добро… Ох, масса, простите меня! Я совсем забыл — вы очень голодный. Ешьте свинину, ешьте курицу. Её сготовила Хлоя, очень вкусная курица. Ешьте, масса!
С этими словами он поставил передо мной деревянное блюдо со всем, что на нём было. Наша беседа на время прервалась, так как и я и мой спутник с большим рвением набросились на еду. С полчаса мы усиленно наполняли свои желудки, причём арбузы и дыни оказались восхитительным десертом. Наконец мы утолили голод, уничтожив большую часть припасов моего спутника.
После обеда мы долго беседовали, не отказав себе и в удовольствии покурить. Среди запасов Габа оказалось несколько пучков сухих листьев табака, а кукурузная кочерыжка с воткнутым в неё стеблем тростника служила нам трубкой, и мы с наслаждением затягивались, словно курили самую ароматную гаванскую сигару.
Я был глубоко благодарен моему спасителю и чувствовал горячий интерес к его судьбе, а потому заговорил с ним о его дальнейших намерениях. У него не было определённых планов, хотя он подумывал о том, чтобы как-нибудь добраться до Канады или Мексики, а не то бежать из Нового Орлеана на пароходе.
Мне пришла в голову одна мысль, но я не хотел говорить ему о ней, так как не был уверен, удастся ли мне её осуществить. Всё же я попросил его не покидать этого убежища, не повидавшись со мной, и обещал, что постараюсь найти ему доброго хозяина.
Он охотно согласился исполнить мою просьбу, и так как время близилось к закату, я стал готовиться к возвращению домой.
Мы сговорились о сигнале, которым я мог бы вызвать его с пирогой, когда захочу повидаться с ним; после чего сели в пирогу и тронулись в обратный путь.
Переплыв озеро и спрятав лодку под упавшим деревом, мы углубились в лес.
Но теперь мне было легко идти за Габриэлем; по пути он делал зарубки на деревьях и указывал на другие приметы, по которым я мог один найти дорогу к нему.
Не прошло и часа, как мы вышли на опушку. Тут негр отправился на какое-то условленное свидание, а я повернул к деревне по дорожке, которая шла между двумя изгородями, так что мне уже не угрожала опасность сбиться с пути.

Глава XL. ПЕРЕСУДЫ В ГОСТИНИЦЕ

Когда я вернулся в деревню, было ещё не очень поздно. Я осторожно пробирался по улицам к гостинице, стараясь никому не попадаться на глаза. К несчастью, чтобы подняться к себе в комнату, мне надо было пройти через бар. Время близилось к ужину, и постояльцы уже толпились у стойки и на крыльце.
Моё изорванное платье, закапанное кровью и перепачканное илом, привлекало всеобщее внимание. Прохожие бросали на меня удивлённые взгляды, а иногда поворачивались и смотрели мне вслед. Постояльцы гостиницы останавливали меня и допытывались, где я был. Кто-то крикнул мне:
— Хэлло, мистер! Уж не сцепились ли вы с дикой кошкой?
Я ничего не отвечал. Быстро взбежав по лестнице, я заперся у себя в комнате и наконец отделался от любопытных.
В колючих зарослях я сильно исцарапался и нуждался в перевязке. Пришлось послать за доктором Рейгартом. К счастью, он оказался дома и тотчас же поспешил ко мне. Войдя а комнату, он остановился, с удивлением разглядывая меня.
— Дорогой мой Эдвард, где вы были? — спросил он наконец.
— В болотах.
— А что значит ваше изорванное платье, эти ссадины и кровь?
— Царапины от колючек — больше ничего.
— Но где же вы были?
— В болотах.
— В болотах? Но кто же привёл вас в такой жалкий вид?
— Меня укусила гремучая змея.
— Как?! Гремучая змея? Вы шутите?
— Нет, истинная правда. Но я принял противоядие. Меня уже вылечили.
— Какое противоядие? Вылечили? Чем? Кто дал вам противоядие?
— Друг, которого я встретил на болотах.
— Друг на болотах! — воскликнул Рейгарт со всё возрастающим удивлением.
Я чуть не забыл о том, что должен хранить тайну, и понял, что говорю слишком неосторожно. Любопытные глаза заглядывали в щель моей двери, жадные уши ловили каждое слово.
Хотя жители Миссисипи и не отличаются особым любопытством, что бы не рассказывали о них болтливые туристы, но мой растерзанный вид и нежелание объясниться могли возбудить любопытство и у самых равнодушных людей. Взволнованные постояльцы толпились в коридоре у дверей моей комнаты, спрашивая друг у друга, что со мной случилось, и делясь своими домыслами. Я ясно слышал их, хотя они этого и не знали.
— Он, верно, дрался с пантерой, — сказал один.
— С пантерой или с медведем, — заметил другой.
— Уж какой ни на есть дикий зверь, а он оставил на нём свою метку.
— Это тот самый парень, который свалил Билла-бандита?
— Тот самый.
— Он что, англичанин?
— Не знаю. Он из Англии, а уж англичанин ли, ирландец или шотландец — кто его знает! Лучше с ним не связываться. Чёрт возьми! Он уложил Билла-бандита на месте, можно сказать, голыми руками, каким-то хлыстом, и отобрал у него пару пистолетов. Ха-ха-ха!
— Здорово!
— Такой парень шутя справится с дикой кошкой. Я думаю, он убил рысь, вот что!
— Наверно, так оно и есть.
Я думал, что своей стычкой с Биллом-бандитом наживу себе врагов среди этих людей. Но по всему разговору и по тону собеседников было ясно, что это не так. Хотя, быть может, они и были немного задеты тем, что иностранец, да ещё такой юнец, как я, победил одного из их приятелей, однако эти лесные люди не слишком держались друг за друга, а грубияна Ларкина явно недолюбливали. Если бы я отхлестал его по другому поводу, я, несомненно, заслужил бы всеобщее одобрение. Но я защищал негра — я, иностранец, и к тому же англичанин! Этого мне не могли простить. Вот что мешало моей популярности, вот почему меня считали в этих местах подозрительным человеком.
Все эти пересуды забавляли меня, пока я дожидался прихода Рейгарта, однако я не придавал им большого значения.
Но вдруг чьё-то громкое замечание заставило меня насторожиться:
— Говорят, он увивается за мисс Безансон.
Теперь я заинтересовался. Я подошёл к двери и, приложив ухо к замочной скважине, стал слушать.
— Вернее, за её плантацией, — заметил другой, после чего раздался многозначительный смех.
— Ну что ж, — послышался третий голос, звучавший очень самоуверенно, — тогда он гоняется за тем, чего не получит.
— Как? Почему? — раздалось несколько голосов.
— Он, может, и получит молодую леди, — продолжал тот же внушительный голос, — но плантации ему не видать, как своих ушей.
— Почему? Что вы хотите сказать, мистер Моксли? — снова спросило несколько голосов.
— То, что говорю, джентельмены, — ответил прежний голос и снова повторил свои слова тем же самоуверенным тоном: — Молодую леди он, может, и получит, но плантации ему не видать.
— О, значит это правда? — восликнул новый голос. — Она несостоятельная должница? Да? А старик Гайар?..
— Скоро завладеет плантацией.
— Вместе с неграми?
— Со всеми потрохами. Завтра шериф наложит арест на всё имущество.
В ответ раздались удивлённые возгласы, в которых слышалось осуждение и сочувствие:
— Бедная девушка! Какая жалость!
— Нечего удивляться! После смерти старика она швыряла деньги направо и налево.
— Говорят, он ей вовсе не так много оставил. Большую часть имения он заложил сам…
Но тут приход доктора прервал этот разговор и избавил меня от жестокой пытки.
— Вы говорите, что встретили друга среди болот? — снова спросил он.
Я не решался ответить ему, помня о толпе за дверью, и сказал тихим, серьёзным тоном:
— Дорогой друг, у меня было приключение в лесу. Как видите, я сильно поцарапан. Полечите мои ссадины, но не расспрашивайте меня о подробностях. По некоторым причинам я ничего не могу сказать вам сейчас. Потом я всё расскажу. А пока…
— Хорошо! Хорошо! — прервал меня доктор. — Не волнуйтесь. Дайте мне взглянуть на ваши раны.
Добрый доктор замолчал и занялся моими царапинами.
В другое время перевязка этих болезненных ссадин была бы довольно мучительна, но только что услышанные новости так сильно взволновали меня, что я не чувствовал боли.
Я был в смертельной тревоге. Я горел нетерпением расспросить Рейгарта о делах на плантации, о судьбе Эжени и Авроры. Но я не мог, так как мы были не одни. Хозяин гостиницы и слуга-негр вошли в комнату, чтобы помочь доктору. Я не решался заговорить об этом в их присутствии, и мне пришлось сдерживать нетерпение, пока с перевязкой не было покончено и они не ушли.
— Скажите, доктор, что это толкуют о мадемуазель Безансон?
— Разве вы ничего не знаете?
— Только то, что услышал сейчас от этих болтунов за дверью. — И я передал Рейгарту слышанный мною разговор.
— А я думал, вам известны все эти новости. Я даже считал, что они-то и были причиной вашего долгого отсутствия, хотя и не представлял себе, какое вы имеете к ним отношение.
— Я ничего не знаю, кроме того, что случайно услышал здесь. Ради Бога, расскажите мне всё! Значит, это правда?
— Совершенная правда, к сожалению.
— Бедная Эжени!
— У Гайара была закладная на всё имение. Я давно это подозревал и боялся, что он ведёт нечестную игру. Гайар подал ко изысканию и, говорят, уже введён в права владения. Теперь всё принадлежит ему.
— Всё?
— Всё, что находится на плантации.
— А невольники?
— Тоже, разумеется.
— Всё… всё… и Аврора?
Я не сразу решился задать ему этот вопрос. Рейгарт не подозревал о моих чувствах к Авроре.
— Вы говорите о квартеронке? Конечно, и она вместе со всеми. Она такая же невольница, как и остальные. Её продадут.
«Такая же невольница! Продадут вместе со всеми!» Однако я не высказал этого вслух.
Не могу выразить, в какое смятение повергли меня его слова. Кровь бросилась мне в голову, и я с трудом удержался от гневного восклицания. Но как я ни боролся с собой, я, видно, не мог скрыть своего волнения, ибо всегда спокойные глаза Рейгарта с удивлением остановились на мне. Однако если доктор и угадал мою тайну, он был великодушен и не задавал мне вопросов.
— Значит, все невольники будут проданы? — пробормотал я снова.
— Без сомнения, всё пойдёт с торгов — таков закон. Надо полагать, Гайар и купит плантацию, ведь она граничит с его землёй.
— Гайар! О негодяй! А что же будет с мадемуазель Безансон? Неужели у неё нет друзей?
— Я слышал о какой-то тётке, у которой есть небольшое состояние. Она живёт в городе. Должно быть, Эжени будет теперь жить у неё. У тётки, кажется, нет детей, и Эжени — единственная наследница. Впрочем, не могу поручиться, что это так. Знаю только по слухам.
Рейгарт говорил спокойным, сдержанным тоном. Мне даже сначала показался странным этот тон, но я понял причину его сдержанности. У него было ложное представление о моих чувствах к Эжени. Однако я не хотел разуверять его.
«Бедная Эжени! У неё двойное горе. Неудивительно, что она так изменилась в последнее время! Неудивительно, что она была так печальна!»
Всё это я подумал про себя.
— Доктор, — сказал я вслух, — мне необходимо поехать на плантацию.
— Только не сегодня.
— Сейчас, сейчас!
— Дорогой мой Эдвард, вы не должны этого делать!
— Почему?
— Это невозможно, я не могу вам разрешить. У вас начнётся горячка. Это может стоить вам жизни!
— Но…
— Нет, нет! Я и слушать вас не стану! Уверяю вас, вам грозит горячка. Вы не должны выходить из комнаты хотя бы до завтра. Утром — другое дело. Сегодня это невозможно.
Мне пришлось подчиниться, хотя я отнюдь не был уверен, что, оставшись дома, выбрал лучший способ спастись от горячки. Причина её была во мне самом, а вовсе не в опасном ночном воздухе.
Сердце колотилось у меня в груди, кровь прилила к голове, сознание затуманилось.
«Аврора — невольница Гайара! Ха-ха-ха! Его рабыня! Гайар — Аврора! Ха-ха-ха! Это его я схватил за горло. Нет! Это змея! Ко мне! Помогите! Помогите! Воды, воды! Я задыхаюсь!.. Нет, это Гайар! Я держу его! Опять не он — это змея! О Боже! Она обвилась вокруг моей шеи! Она душит меня! Помогите! Аврора! Любимая! Не уступай ему!»
«Я умру, но не уступлю!»
«Я так и знал, благородная девушка! Я иду к тебе на помощь!»
Как она бьётся в его руках! Прочь, дьявол, прочь! Аврора, ты свободна! Свободна! Ангелы небесные!
Таковы были мои сны в эту ночь — лихорадочный бред помутившегося рассудка.

Глава XLI. ПИСЬМО

Всю ночь я то впадал в забытьё, то просыпался, то бредил, то вновь приходил в себя.
Ночь не принесла мне отдыха, и утром я проснулся, почти не освежённый. Некоторое время я лежал, припоминая все события вчерашнего дня, и думал, что же теперь предпринять. Наконец я решил тотчас же ехать на плантацию и собственными глазами убедиться, что там происходит. С этим решением я встал.
Одеваясь, я случайно взглянул на стол и увидел письмо. На нём не было марки, и оно было подписано женским почерком: я сразу догадался, от кого оно.
Разорвав конверт, я прочёл:

«Сударь!
Сегодня, по законам Луизианы, я стала совершеннолетней, но нет на свете женщины несчастнее меня. Солнце, осветившее день моего совершеннолетия, осветило и моё разорение!
Я собиралась устроить ваше счастье: доказать вам, что умею быть благодарной. Увы! Это уже не в моей власти. Я больше не владелица плантации Безансонов и не хозяйка Авроры. Я потеряла всё: Эжени Безансон теперь нищая. Ах, сударь! Это печальная история, и я не знаю, к чему она приведёт.
Но увы! Есть несчастья ещё более тяжкие, чем потеря состояния. Такая потеря может со временем возместиться, но тоска неразделённой любви — любви сильной, единственной н чистой, как моя, — длится долго, быть может, вечно.
Знайте, сударь, что в горькой чаше, которую мне суждено испить, нет ни капли ревности или упрёка. Я одна виновата в постигшем меня несчастье.
Прощайте, сударь! Прощайте и будьте счастливы! Нам лучше больше не встречаться. О, будьте счастливы! Ни одна моя жалоба никогда не коснётся вашего слуха и не омрачит вашего светлого счастья. Отныне только стены монастыря Сакре-Кер будут свидетелями горя несчастной, но благодарной Эжени».

Письмо было написано накануне. Я знал, что это день её рождения: вчера она стала совершеннолетней.
«Бедная Эжени, — думал я, — её счастье ушло вместе с беззаботной юностью! Бедная Эжени!»
Слёзы катились у меня из глаз, когда я читал это письмо. Я поспешно вытер их и, позвонив слуге, приказал оседлать мою лошадь. Быстро одевшись, я вышел. Лошадь стояла уже у крыльца. Я вскочил на неё и поскакал к плантации.
Выехав из деревни, я вскоре нагнал двух всадников; они держали путь в том же направлении, что и я, но только не так спешили. Одеты они были, как обычно одеваются плантаторы, и неискушённый наблюдатель принял бы их за местных землевладельцев. Однако в их наружности было что-то, делавшее их не похожими ни на плантаторов, ни на торговцев, ни вообще на людей, которые занимаются одной из распространённых здесь профессий. Я судил не по одежде, а по тому особому отпечатку, который трудно определить словами, но по которому легко распознать служителей закона. Даже в Америке, где они не носят форменной одежды или специальных значков, я сразу замечал этот отпечаток и думаю, что мог бы узнать полицейского в любом штатском платье.
У людей, о которых я говорю, это особое выражение сразу бросилось мне в глаза, и я подумал, что это констебли или представители шерифа. А между тем, проезжая мимо, я успел только мельком взглянуть им в лицо и в другое время не обратил бы на них внимания.
Я не поклонился этим людям, но заметил, что моё появление их заинтересовало. Обернувшись назад, я увидел, что они подъехали вплотную друг к другу и о чём-то оживлённо беседуют, а по их жестам догадался, что разговор идёт обо мне.
Вскоре я ускакал далеко вперёд и перестал о них думать. Я спешил на плантацию, ещё не зная, что предпринять.
Я выехал по первому побуждению, надеясь только скорей узнать, что там делается, либо от Эжени, либо от самой Авроры.
Так ничего и не обдумав, я доехал почти до самой плантации. Теперь я немного придержал коня, чтобы собраться с мыслями. Я даже на минуту остановился. Здесь речной берег делал небольшой изгиб, и дорога как бы срезала его. Эта часть берега была не возделана и не огорожена. Свернув к реке, я остановил лошадь у воды и сидел, не слезая с седла, погружённый в раздумье.
Я старался составить какой-нибудь план действий. Что мне сказать Эжени? Что — Авроре? Захочет ли Эжени видеть меня после того, что она написала? В своём письме она сказала мне «прощайте», но сейчас было не время соблюдать какие-то церемонии. А если она не захочет, удастся ли мне повидаться с Авророй? Я должен видеть её. Кто может мне помешать? Мне надо так много сказать ей! Сердце моё было переполнено. Только разговор с наречённой мог принести мне облегчение.
Так и не приняв никакого решения, я снова повернул коня и, пришпорив его, поскакал по береговой дороге.
Подъехав к плантации, я увидел у ворот двух верховых лошадей. Я сразу узнал лошадей тех всадников, которых обогнал на дороге. Они опередили меня, пока я стоял на берегу реки. Теперь седоков не было видно: они, должно быть, вошли в дом.
Лошадей держал негр. Это был мой старый друг Зип.
Я подъехал и заговорил с ним, не слезая с седла. Мне хотелось узнать, кто эти люди.
Его ответ меня не удивил. Предположение моё оправдалось. Это были блюстители закона — местный шериф и его помощник. Незачем было спрашивать, по какому делу они приехали, я и сам догадался.
Я только спросил Сципиона о подробностях. Он коротко рассказал мне всё, что знал, а я слушал, не прерывая его. Шериф наложил арест на дом и всё имущество; Ларкин пока по-прежнему управляет негритянским посёлком, но скоро всех негров продадут; Гайар постоянно бывает здесь, а «мисса Жени уехала».
— Уехала? Куда?
— Не знаю, масса. Наверно, в город. Она уехала этой ночью.
— А…
Я на минуту остановился, сердце моё бешено колотилось.
— А Аврора? — спросил я с усилием.
— Рора тоже уехала, масса. Она уехала вместе с мисса Жени.
— Аврора уехала?!
— Да, масса, она уехала, истинная правда.
Я был крайне удивлён тем, что он мне сообщил, меня поразил этот таинственный отъезд. Эжени уехала ночью! Вместе с Авророй! Что это значит? Куда они поехали?
Но сколько я ни расспрашивал Сципиона, мне не удалось раскрыть эту тайну. Он ничего не знал о делах своей госпожи, ничего, кроме того, что касалось негритянского посёлка. Он слышал, что его самого, его жену и дочь, малютку Хло, как и всех его товарищей-негров, отправят в город и продадут с торгов на невольничьем рынке. Отъезд был назначен на следующий день. О продаже с аукциона уже дали объявление в газетах. Вот и всё, что он знал. Нет, не всё. У него была ещё новость для меня. Это истинная правда, он слышал, как об этом говорили белые люди — Ларкин, Гайар и работорговец, который теперь занимался их продажей. Речь шла о квартеронке. Её должны были продать вместе со всеми.
Кровь закипела во мне, когда я услышал рассказ Сципиона. Нечего и говорить, что я верил ему. Все подробности разговора звучали в его передаче вполне правдоподобно. Не могло быть никаких сомнений, что он говорит правду.
Плантация Безансонов утратила для меня всякую привлекательность. Да и в Бринджерсе мне больше нечего было делать. Новый Орлеан — вот куда я теперь стремился.
Дружески простившись со Сципионом, я повернул коня и поскакал обратно. Благородное животное чувствовало мою тревогу и мчалось галопом. Эта бешеная скачка была под стать бушевавшим во мне чувствам.
Через несколько минут я уже передал свою лошадь конюху и, поднявшись к себе в комнату, стал готовиться к отъезду.

Глава XLII. ПЛАВУЧАЯ ПРИСТАНЬ

Теперь я ожидал только парохода, который доставил бы меня в Новый Орлеан. Я знал, что долго ждать не придётся. Ежегодная эпидемия пошла на убыль, в городе должна была возобновиться обычная деловая жизнь и начаться сезон развлечений. Пароходы, ушедшие на север, уже побывали на всех притоках Миссисипи и, нагружённые дарами щедрой долины этой могучей реки, устремились к великому южному пакгаузу американской торговли.
Пароход мог прийти со дня на день, вернее — с часу на час.
Я решил отплыть с первым же из них.
Гостиница, в которой я жил, да и сама деревня находились на порядочном расстоянии от пристани; её отнесли подальше от реки из разумной предосторожности. Здесь, как и на тысячи миль вверх и вниз по течению, берега Миссисипи поднимаются всего на несколько футов над её уровнем, вода день за днём подмывает грунт, и красноватый поток подчас уносит целые пласты прибрежной земли.
Казалось бы, что такая неустанная работа воды должна со временем непомерно расширить ложе реки. Но нет: под действием течения, образованного новой излучиной, то, что снесено на одном берегу, отлагается на другом, и река сохраняет свою первоначальную ширину. Это примечательное явление размыва и отложения наблюдается от устья Огайо до устья самой Миссисипи, хотя далеко не всюду в одинаковых масштабах. В иных местах размыв происходит столь стремительно, что в несколько дней вода может унести не только часть посёлка, но и целую плантацию. Нередко также во время весеннего паводка своенравная река бросается наперерез собственной излучине и в течение нескольких часов образует новое русло, куда и устремляет свои воды. Представьте себе, что в глубине излучины расположена плантация, а иногда даже три-четыре, — и вот в один прекрасный день хозяин, который лёг спать в полной уверенности, что он прочно обосновался на материке, утром просыпается на острове. В ужасе видит он перед собой красно-бурый поток, который мчится мимо, отрезая его от суши. Теперь без парома, который обойдётся недёшево, ему уже не попасть в соседнюю деревню; не попасть на рынок и фургонам, нагружённым гигантскими кипами хлопка и бочками с табаком и сахаром. Случись ещё раз подобное вторжение — и свирепая река унесёт, пожалуй, самого хозяина и дом, а заодно и несколько сот его полуголых негров. В страхе перед грозящей гибелью человек бросает родной очаг и переселяется куда-нибудь выше или ниже по течению, где, как ему кажется, он будет надёжнее защищён от неожиданной напасти.
Из-за причуд Миссисипи трудно найти в её низовьях безопасное место для жилья. На протяжении почти пятисот миль от устья только изредка встречаются небольшие, годные для заселения возвышенности, но искусственная насыпь восполняет этот недостаток и обеспечивает здешним городам и плантациям сравнительную безопасность.
Как я уже сказал, моя гостиница стояла несколько в стороне, и прибывший с верховьев пароход, подойдя к пристани, мог отчалить прежде, чем меня успели бы предупредить. Нагруженное и не заинтересованное во фрахте судно не станет здесь долго задерживаться, а харчевня на Миссисипи — не лондонская гостиница, где вы можете смело положиться на исполнительного коридорного. Шансов на то, что Самбо разбудит вас вовремя, не больше одного на сто, ибо сон его крепче вашего.
Я давно убедился в этом и теперь, боясь пропустить пароход, решил расплатиться и, забрав свои пожитки, заблаговременно отправился на пристань.
Мне не угрожала опасность провести ночь под открытым небом. Настоящей пристани здесь не было, зато стоял огромный остов давно уже отслужившего парохода.
Эта махина, пришвартованная к берегу крепкими канатами, представляла отличную пристань, а её просторные палубы, салоны и каюты служили складом для всякого рода грузов. Старое судно с успехом выполняло и то и другое назначение и было известно под названием «плавучей пристани».
Было уже поздно, около полуночи, когда я поднялся на его борт. Даже последние замешкавшиеся здесь местные жители уже давно разошлись; ушёл и хозяин складов. Сонный негр был единственным человеческим существом, которое попалось мне на глаза. Он сидел в отгороженном стойкой углу нижней палубы. Перед ним стояли весы с гирями, лежал большой моток толстой бечёвки, кухонный нож и прочие необходимые для торговли предметы, которые вы можете встретить в любой мелочной лавке. Позади, на полках, были расставлены бутылки с разноцветными напитками, стаканы, ящики с галетами, сыр из «Западных резерваций», кадки с прогорклым маслом, пачки жевательного табака и дешёвых сигар — словом, обычный ассортимент бакалейной лавочки. Остальная часть просторного помещения была завалена товарами в самой разнообразной таре: в кипах, мешках, бочках и ящиках. Одни грузы прибыли из дальних краёв через Новый Орлеан и направлялись вверх по реке, другие — -щедрые дары земли — шли в обратном направлении, к устью Миссисипи, чтобы переплыть через Атлантический океан в трюмах огромных кораблей. На нижней палубе буквально негде было ступить, и, озираясь кругом, я тщетно искал места, где бы улечься и хоть немного соснуть. При свете я, вероятно, нашёл бы себе укромный уголок, но сальная свеча, вставленная в бутылку из-под шампанского, сильно оплыла и едва освещала царивший здесь хаос. Всё же слабые отблески огня, игравшие на чёрном лице единственного здешнего обитателя, помогли мне до него добраться.
— Что, дядюшка, дремлете? — спросил я, подходя к стойке.
Американский негр никогда не позволит себе ответить вам грубо, тем более на вежливый вопрос. Моё приветливое обращение, видимо, затронуло чувствительную струнку в душе чернокожего, и в ответ на мои слова лицо его расплылось в благодушной улыбке. Он не спал, и мой вопрос был задан с единственной целью завязать разговор.
— Ах, Боже ты мой, да это масса Эдвард! Дядя Сэм знает вас. Вы не обижаете чёрный народ. Чем могу служить, масса Эдвард?
— Да вот еду вниз, в Новый Орлеан, и хочу дождаться здесь парохода. Говорили, какой-то будет сегодня ночью.
— Обязательно будет, масса Эдвард, обязательно! Хозяин тоже ждёт. Как раз сегодня ночью должен прийти один пароход с Ред-Ривер — «Хоума» или «Чоктума».
— Отлично! Так вот, дядя Сэм, если у вас здесь найдётся свободная половица футов в шесть длиною и вы не откажетесь разбудить меня, как только появится пароход, эти полдоллара будут ваши.
При виде серебряной монеты глаза дядюшки Сэма округлились от удовольствия и ещё ярче засверкали его и без того яркие белки. Недолго думая, он схватил бутылку с торчавшей в ней свечкой и, лавируя между тюками и ящиками, повёл меня к трапу. Мы поднялись на вторую, так называемую пассажирскую палубу и очутились в салоне.
— Вон как много места, масса Эдвард! Жаль, нет кровати. Но если масса не прочь поспать на мешках с кофе, Сэм очень рад, очень. Я вам свечу оставлю, у меня есть внизу другая. Доброй ночи, масса Эдвард, доброй ночи! Я разбужу, разбужу, не беспокойтесь.
С этими словами добродушный негр поставил свечу на пол и направился к трапу, а я остался один со своими мыслями.
При тусклом свете сальной свечи я оглядел свою спальню. Как сказал дядя Сэм, здесь и вправду места хватало. Когда-то это было помещение для пассажиров, но перегородку между дамским и общим салоном убрали, и сейчас оно представляло собой один огромный зал, более ста футов длиной. Я стоял почти на середине, и оба конца его, уходя вдаль, терялись где-то в темноте. Каюты по обе стороны зала и даже двери с узорчатым стеклом остались нетронутыми; одни были наглухо заколочены, другие прикрыты или распахнуты настежь. Роспись и позолота на потолке и стенах салона потемнели и облупились, и только над аркой входа в общий салон ярко блестела золотом надпись «Султанша», свидетельствовавшая о том, что я нахожусь в остове одного из самых прославленных пароходов, когда-либо бороздивших воды Миссисипи.
Странные мысли бродили в моей голове, когда я стоял, осматриваясь, в этом разорённом зале. Безмолвный и пустынный, необъяснимый интерес к имени Аврора? испытаешь и в самой глухой лесной чащобе.
Не слышно было ни одного привычного звука — ни стука машин, ни пыхтенья вырывающегося пара, ни гула мужских голосов или звонкого смеха; не видно было привычных предметов — блестящих канделябров, длинных, сверкающих хрусталём столов, и эта тишина, это отсутствие праздничного убранства в когда-то роскошном зале усиливали впечатление заброшенности. Казалось, что стоишь среди развалин древнего монастыря или на старом кладбище.
Мебели тут не осталось никакой. На полу лежали только грубые джутовые мешки с кофе, любезно предложенные мне Сэмом вместо постели.
Осмотрев свою необычную спальню, давшую столь странное направление моим мыслям, я стал подумывать о том, чтобы лечь. Здоровье моё ещё недостаточно окрепло, и я сильно устал. Мешки с кофе манили меня. Я притащил их с полдюжины, сложил в ряд и, растянувшись на спине, накрылся плащом. Кофейные зёрна, подавшись под тяжестью моего тела, оказались довольно удобным ложем, и не прошло пяти минут, как я уснул.

Глава XLIII. КРЫСЫ

Спал я, должно быть, час, а то и больше. Когда я лёг, мне не пришло в голову взглянуть на часы, а когда проснулся, было уже не до того. Но что прошло никак не меньше часа, я мог заключить по величине огарка.
Этот час был одним из самых страшных в моей жизни. Я видел отвратительный сон. Однако я неправ, называя это сном. То не было сновидением, хотя тогда мне казалось, что я сплю и всё это мне лишь грезится.
Но слушайте!
Как уже было сказано, я лёг на спину и натянул свой широкий плащ до самого подбородка. Открытыми оставались только лицо да сапоги. Один мешок я подложил себе вместо подушки под голову так, что мне хорошо было видно всё моё распростёртое на мешках тело и торчавшие из-под плаща носки сапог. Свечу я поставил прямо перед собой в ногах, и пол был мне виден на расстоянии нескольких ярдов. Я повторяю, что заснул сразу же. По крайней мере, так мне показалось, да и сейчас кажется, хотя глаза у меня были открыты и я ясно видел перед собой и свечу и ту часть пола, которую она освещала. Я старался закрыть глаза, но не мог; не мог и переменить положение и лежал, глядя на язычок пламени и светлый круг на полу. Вскоре мне представилось странное зрелище. В темноте предо мной вдруг заплясало несколько крохотных светящихся точек. Сперва я принял было эти точки за светлячков, которых множество в здешних местах, но как могли они попасть в закрытое помещение? И потом, они кружились у самого пола, а не в воздухе, что было уже совсем странно.
Огоньков становилось всё больше и больше. Теперь их было не меньше сотни, и что всего удивительнее, они двигались как бы парами. Нет, это не могли быть светляки!
На меня напал страх, я вдруг почувствовал, что эти движущиеся над полом бесчисленные огненные точки таят в себе опасность. Но что бы это могло быть?
Едва я задал себе этот вопрос, как тут же получил на него ответ, нисколько, правда, меня не успокоивший. Меня вдруг словно осенило: каждая пара этих горящих точек — глаза!
Догадаться, что это глаза крыс, не представляло труда, но это было для меня слабым утешением. Вы, возможно, посмеётесь над моим страхом, но я скажу вам без шуток, что, если бы, проснувшись, я увидел перед собой готовую к прыжку пантеру, я испугался бы не больше. Я слышал немало рассказов, да и сам был очевидцем наглых набегов и кровожадных подвигов крыс в Новом Орлеане, где в то время они расплодились в неимоверном количестве, и теперь один вид их вызывал во мне чувство омерзения и ужаса. Но всего ужаснее было то, что они надвигались на меня всё ближе и ближе, а бежать от них я не мог. Да, не мог! Мои руки и ноги как бы налились свинцом, и я не в силах был пошевельнуться.
Тогда-то я и подумал, что всё это мне грезится.
«Ну конечно, — рассуждал я, ибо ещё не лишился способности рассуждать, — это мне только снится. Но какой ужасный, отвратительный сон! Проснуться бы поскорей! Вот он, настоящий кошмар! Так всегда и бывает. Хоть бы я пальцем мог пошевельнуть! Господи!»
Эти мысли действительно мелькали в моём мозгу. Такое состояние бывало у меня и раньше, когда я находился во власти кошмара. Но с тех пор как я узнал способ отгонять эти мучительные сны, они уже меня не пугали.
Однако теперь я не мог этого сделать. Я лежал, как покойник, которому не закрыли глаза. Мне казалось, что я сплю. Но спал я или нет, самое страшное было ещё впереди.
Продолжая вглядываться в темноту, я заметил, что количество мерзких животных продолжает быстро расти. Вот они достигли освещённого пространства, и я видел уже их тельца, покрытые бурой шёрсткой. Они заполонили всё кругом. Пол кишел ими, и они колыхались, как волны, гонимые ветром. Отвратительное зрелище!
Крысы подступали всё ближе. Я уже различал их длинные мордочки с серыми щетинистыми усами, их острые зубы, видел их злобные, колючие глазки.
Всё ближе!.. Они взбираются на мешки, они уже шныряют по моему телу… Они гоняются друг за другом в складках моего плаща, они грызут мои сапоги… Ужас! Ужас! Они хотят сожрать меня!..
Их мириады! Они всюду! Мне не видно, что делается справа и слева от меня, но я знаю, что они здесь. Я слышу их пронзительный писк, воздух пропитан запахом этих гнусных тварей. Я задыхаюсь от него. Ужас!.. Ужас!.. «О милосердный Боже, пробуди меня от этого страшного сна!..»
Таковы были мои мысли и чувства в эти минуты. Я прекрасно сознавал всё, что происходило, и потому был уверен, что это сон.
Я делал нечеловеческие усилия, чтобы проснуться, чтобы пошевелить рукой или ногой. Но тщетно: ни один мускул не повиновался мне, каждый нерв моего существа оцепенел. Кровь застыла в жилах.
Мне казалось, что эта пытка длится уже целую вечность. Я леденел при мысли, что они съедят меня живьём. Правда, кровожадные зверьки пока накинулись только на мой плащ и сапоги, но ужас мой не знал пределов. Я ждал, что вот-вот они вопьются мне в горло…
Но что-то отпугивало их от моего лица. Уж не пристальный ли взгляд моих широко открытых глаз? Не это ли удерживало их от нападения? Несомненно! Крысы копошились вокруг меня, взбираясь даже на грудь, но не решаясь приблизиться к моему лицу.
Не знаю, как долго удерживал бы их этот спасительный для меня страх, потому что мучения мои неожиданным образом кончились.
Свеча догорела, огарок с громким шипеньем провалился в горлышко бутылки, и наступила темнота.
Омерзительные животные, испуганные внезапным переходом от света к тьме, со страшным писком бросились врассыпную. Я слышал только торопливый топот лапок по дощатому полу.
Можно было подумать, что именно свет магически действовал на меня и держал в железных тисках кошмара. Как только свеча погасла, ко мне вернулись силы. Вскочив на ноги, я схватил плащ, стал неистово размахивать им вокруг себя и закричал во весь голос.
Я обливался холодным потом и чувствовал, что волосы у меня встали дыбом. Но я всё ещё был уверен, что видел сон. Только когда перепуганный Сэм со свечой в руках явился на мой крик, я по плачевному состоянию своего плаща и сапог убедился в том, что меня в самом деле посетили эти мохнатые гости и что всё это происходило наяву.
Я бросился вон из салона и, завернувшись в плащ, как мог устроился на палубе.

Глава XLIV. «ХОУМА»

Я недолго сидел на пристани. Вскоре до меня донеслось хриплое пыхтенье, вдали показались огни топок, бросавшие на воду багровый отсвет, затем послышалось хлопанье пароходных плиц, бьющих по бурой воде Миссисипи, звон колокола, громкие слова команды, передаваемой от капитана его помощнику, а от него — матросам, и минут через пять пароход «Хоума», идущий с Ред-Ривер, подошёл вплотную к старой «Султанше».
Я взбежал по сходням, бросил на палубу свой багаж, поднялся наверх и уселся под тентом.
Десятиминутная суматоха, тяжёлое топанье ног по сходням и палубе — одни пассажиры спешили сойти на берег, другие торопились на пароход, — пронзительные гудки, грохот огромных поленьев, бросаемых в топку; в промежутке — громкая команда, взрыв раскатистого смеха в ответ на грубую шутку и сдержанный шёпот прощанья… Десять минут шума и суеты, и снова звон большого колокола, возвещающий об отплытии.
Я уселся в кресло возле стойки тента, почти у самого борта. Отсюда видны были сходни, соединявшие пароход с плавучей пристанью, которую я только что покинул.
Рассеянно и равнодушно смотрел я на суматоху внизу. Если я и думал о ком-нибудь, то предмет моих мыслей был не здесь, и самое воспоминание о нём заставляло меня отворачиваться от этих суетящихся людей и устремлять свои взоры на левый берег реки. Быть может, эти мимолётные взгляды сопровождались вздохами, но когда я отводил глаза, мои мысли не останавливались ни на чём определённом, и мелькавшие передо мной люди казались мне тенями.
Вдруг что-то вывело меня из глубокой апатии. Мой взгляд случайно упал на две человеческие фигуры, стоявшие на плавучей пристани, но не вблизи мостков, где фонарь бросал яркий свет на торопливо бегущих пассажиров, а в отдалённом углу, под тентом. Я не различал ни их лиц, ни фигур под чёрными плащами, но по их позам, по тому, что они старались держаться подальше от света, и по их явно взволнованному шёпоту я решил, что это влюблённые. Сердце подсказало мне это заключение, и я уже не искал другого.
«Да, это влюблённые! Счастливые влюблённые! Впрочем, нет, не такие уж счастливые: их ждёт разлука. Очевидно, юноша — начинающий конторщик или торговец — уезжает в город на зимний сезон. Ну так что ж! Весной он вернётся и снова пожмёт эти тонкие пальчики, обнимет этот прелестный стан, повторит те же ласковые слова, которые после долгого молчания прозвучат ещё нежнее… Счастливый юноша! Счастливая девушка! Что значит печаль вашего прощания перед той жестокой разлукой, что выпала на мою долю! Аврора! Аврора!.. О, если бы ты была свободна! Если бы ты была дочерью знатных людей! Не потому, что я любил бы тебя больше — больше, чем я люблю, любить невозможно! — но я мог бы смелее домогаться твоей любви, лелеял бы надежду… А сейчас — увы! — между нами разверзлась бездна, нас разделяет пропасть социального неравенства! Но и она не разъединит наши сердца! Любовь преодолеет всё!..» Ах!..
— Хэлло, мистер! Что случилось? Кто-нибудь упал за борт?
Я не обратил внимания на этот грубый окрик. Жгучая боль сжала моё сердце, из груди вырвался невольный крик, который и дал повод к этому вопросу.
Пожав друг другу руки и обменявшись поцелуем, молодая чета рассталась. Юноша быстро взбежал по сходням. Я даже не посмотрел на него, когда он прошёл мимо, освещённый ярким светом фонаря. Он меня не интересовал. Я не мог отвести глаз от девушки. Мне хотелось увидеть, как поведёт она себя в последнюю минуту расставанья.
Убрали сходни. Прозвучал колокол. Мы отчаливали.
В это мгновение закутанная в плащ женская фигура выступила из тени, отбрасываемой тентом. Девушка хотела поймать прощальный взгляд возлюбленного. Сделав несколько шагов, она очутилась у самого края плавучей пристани, там, где горел фонарь. Соломенная шляпка, завязанная под подбородком на манер капора, съехала на затылок. Луч света упал на её лицо, скользнул по волнам чёрных волос, сверкнул в чудесных глазах.
Боже милосердный, глаза Авроры!..
Неудивительно, что я крикнул отчаянным голосом:
— Это она!
— Что вы сказали? Женщина за бортом? Где? Где?
Человек был встревожен не на шутку. Услышав мой крик, он, очевидно, счёл его ответом на свой предыдущий вопрос, а мой взволнованный вид подтверждал его предположение, что какая-то женщина упала в воду.
Стоявшие поблизости пассажиры расслышали его слова и передали их соседям. Тревога распространилась по судну с быстротой лесного пожара. Пассажиры выбегали из кают и салонов и мчались к переднему тенту с криком: «Кто? Как? Где?» Кто-то громко крикнул: «Человек за бортом! Женщина!»
Я-то знал причину этой нелепой тревоги и потому даже не оглянулся. Мои мысли были заняты другим. Первая вспышка отвратительного чувства — ревности — поглотила всё моё существо, и я не обращал внимания на то, что творится вокруг.
Не успел я разглядеть лицо девушки, как судно, развернувшись против течения, заслонило её от меня. Я кинулся вперёд, к трапу. Но тут рулевая рубка загородила мне вид на берег. Это меня не остановило. Я решил залезть на неё. Взбудораженные пассажиры оттеснили меня, и прошло немало времени, прежде чем мне удалось забраться на покатую крышу рубки. А когда мои усилия увенчались наконец успехом, было поздно: пароход отошёл на несколько сот ярдов. Я видел издали плавучую пристань с ярко горящими фонарями, различал даже фигуры стоящих на ней людей, но уже не видел той, которую искал мой взор.
Разочарованный, я перешёл на штормовой мостик, который почти соприкасался с крышей рулевой рубки. Там я надеялся остаться наедине со своими горькими мыслями.
Но и в этом было мне отказано. Снова послышались громкие голоса, топот тяжёлых сапог и быстрые шаги женщин, и в то же мгновение поток пассажиров хлынул на штормовой мостик.
— Вот этот джентльмен! Вот он! — раздался чей-то голос.
В один миг возбуждённая толпа окружила меня.
— Кто упал за борт? Кто? Где? — посыпались вопросы.
Я, разумеется, сразу понял, что вопросы относятся ко мне и что пора наконец объясниться и прекратить эту беспричинную панику.
— Леди и джентльмены! — сказал я. — Мне ничего не известно о том, что кто-то упал за борт. Почему вы обращаетесь ко мне?
— Хэлло, мистер! — вскричал виновник переполоха. — Разве вы не сказали…
— Ничего я не говорил.
— Но я же спрашивал вас, не упал ли кто за борт?
— Спрашивали.
— И вы ответили мне…
— Ничего не ответил.
— Будь я проклят, если вы не сказали не то: «Вот она!», не то: «Это она!» или что-то в этом роде.
Я повернулся к говорившему, который, как я заметил, начинал уже терять доверие пассажиров.
— Мистер, — произнёс я ему в тон, — очевидно, вы никогда не слыхали о человеке, который нажил огромное состояние, занимаясь исключительно своими собственными делами.
Моя реплика положила конец переполоху. Она была встречена взрывом хохота, который нанёс моему противнику полное поражение, и он, немного покипятившись и покричав, отправился в бар, чтобы утопить обиду в стаканчике спиртного.
Пуб репликстепенно разошлась по каютам и салонам, и я снова остался один на штормовом мостике.

Глава XLV. РЕВНОСТЬ

Любили вы когда-нибудь девушку простого звания? Прелестную юную девушку, которой предназначен самый скромный удел, но чья блистательная красота уничтожает всякую мысль о социальном неравенстве? Пословица «Перед любовью все равны» стара, как мир. Любовь смиряет гордые сердца, учит высокомерных снисхождению, но главное её свойство — всё возвышать и облагораживать. Она не превратит принца в простолюдина, но зато превратит простолюдина в принца.
Взгляните на вашу богиню, когда она хлопочет по дому. Вот она возвращается от колодца с кувшином воды. Босая, идёт она по хорошо знакомой тропинке, и эти нежные ножки в их целомудренной наготе не могли бы быть прекраснее даже в самых изящных атласных или шёлковых туфельках. И разве не тускнеют перед блеском её чёрных растрепавшихся кудрей золотые шпильки и драгоценные диадемы, венки из цветов и жемчужные нити, украшающие затейливые причёски светских дам, гордо восседающих в ложах бельэтажа? Она несёт свой глиняный кувшин с такой грацией, будто её голову венчает золотая корона, и каждый её жест, каждое движение достойны резца ваятеля или кисти художника. Её простое холщовое платьице в ваших глазах милее самого роскошного туалета из лионского бархата. Но что вам её наряд! Вас привлекает не оправа, а жемчужина, заключённая в ней.
И вот девушка исчезает в хижине, в своём убогом жилище. Убогом? В ваших глазах оно уже отнюдь не убого. Эта маленькая кухонька с табуретами и столом из некрашеного дерева, с сосновой полкой, где в порядке выстроились кружки, чашки и расписные тарелки, с выбеленными стенами, увешанными дешёвыми литографиями — на одной изображён солдат в красном мундире, на другой матрос в синей рубашке, — эта хижина, крошечный храм, посвящённый пенатам бедняка, вдруг озаряется светом, придающим ей такой блеск и великолепие, перед которыми меркнут раззолоченные гостиные богачей. Маленький, увитый зеленью домик с низкой кровлей превратился во дворец. Свет любви преобразил его! Это рай, и рай запретный. Да, при всём вашем богатстве и власти вы с вашей изысканной внешностью, громкими титулами, безукоризненным костюмом и лаковыми сапожками не посмеете переступить его порога.
И как вы завидуете смельчаку, отважившемуся войти туда! Как вы завидуете и франтоватому подмастерью и этому детине в холщовой рубахе, который громко хлопает кнутом и беспечно насвистывает, будто идёт за плугом, хотя благоговейный трепет перед прекрасным видением должен был бы сковать его уста! Пусть он неуклюж, как медведь, но вас гложет ревность, и вы готовы убить его за милые улыбки, которые, как вам кажется, она расточает именно ему.
Возможно, что эти улыбки ничего не значат, что они выражают только доброту её сердца, дружбу и невинное кокетство, но вы не можете подавить в себе зависть и подозрение. А если она улыбается не без причины, если это улыбка любви и простая девушка сделала своим избранником молодого подмастерья или этого увальня с кнутом — вас ждут самые ужасные страдания, какие только знает человеческое сердце. Это не простая ревность. Это гораздо более мучительное чувство, потому что оно отравлено ядом уязвлённого самолюбия. О, его нелегко пережить!
Такие именно муки испытывал я, шагая взад и вперёд по штормовому мостику. Счастье ещё, что пассажиры все разошлись. Я не в силах был скрывать обуревавшие меня чувства. Мой вид и дикая жестикуляция выдали бы меня и дали бы повод к насмешкам и шуткам. Но я был один. Рулевой в своей стеклянной будке меня не замечал. Он сидел ко мне спиной, устремив пристальный и зоркий взгляд на воду, и был слишком поглощён песчаными отмелями, корягами и плывущими по реке брёвнами, чтобы обращать внимание на мои безумства.
То была Аврора! В этом я нисколько не сомневался. Я не мог ошибиться, не мог спутать её ни с кем. Только она одна на свете обладала столь пленительной, но, увы, пагубной красотой!
Но кто же он? Какой-нибудь городской сердцеед? Молодой приказчик? Служащий на плантации? Кто? Быть может, — при этой мысли сердце во мне дрогнуло, — он тоже принадлежит к гонимой расе? Может быть, это негр, мулат или квартерон — словом, раб? Иметь соперником раба! Соперником? Он — её счастливый избранник! Подлая кокетка! Как мог я поддаться её чарам, принять её лукавство за простодушие, её лицемерие — за искренность.
Но кто же он? Я обыщу весь пароход и найду его? К сожалению, я не видел его лица и не заметил, как он одет. Когда они расстались, я смотрел только на неё. В темноте я не мог хорошенько его разглядеть, а когда он проходил мимо фонаря, я даже не взглянул в его сторону. Нелепо думать, что я разыщу его. Как узнаешь его в толпе пассажиров?
Я спустился вниз, прошёл через салон к переднему тенту, обошёл палубу. Я всматривался в каждое лицо с таким вниманием, что это могло показаться дерзостью. Все молодые, красивые мужчины возбуждали во мне ревность, и я пристально изучал их. Таких среди пассажиров оказалось несколько человек, и я старался угадать, кто сел в Бринджерсе. Некоторые, судя по всему, сели недавно, но это было, в сущности, лишь предположение, и мои поиски счастливого соперника не увенчались успехом.
Расстроенный своей неудачей, я вернулся обратно на штормовой мостик, но едва я туда поднялся, как меня осенила новая мысль. Я вспомнил, что всех невольников должны были отправить на рынок с первым пароходом. Не с нашим ли они едут? Я видел, как целую толпу негров — мужчин, женщин и детей — гнали вверх по сходням. Тогда я не обратил особого внимания на эту картину, так как её можно было наблюдать ежедневно и ежечасно. Мне и в голову не приходило, что это могли быть невольники с плантации Безансонов.
Если это действительно они, ещё не всё потеряно. Пусть Аврора не с ними, но это ничего не значит. Хотя она такая же рабыня, её вряд ли могли заставить ехать на палубе. Когда я увидел её на плавучей пристани, сходни были уже убраны — значит, она осталась. Мысль, что невольники Безансонов находятся на нашем пароходе, успокоила меня. Я стал надеяться, что мои опасения напрасны.
«Почему?» — спросите вы. Да просто потому, что юноша, который так нежно прощался с Авророй, мог быть её братом или близким родственником. Я не знал, есть ли у неё родные, но это было возможно, к тому же истерзанное ревностью сердце жадно цеплялось за любую догадку.
«Надо положить конец мучительным сомнениям», — решил я и, прервав свою прогулку, поспешил вниз, на пассажирскую палубу, а оттуда по главному трапу на нижнюю, где стояли котлы. Ловко лавируя между грудами мешков с кукурузой и бочками с сахаром, то ныряя под колёсный вал, то карабкаясь на гигантские кипы хлопка, я добрался до кормы, отведённой для палубных пассажиров, где бедные ирландские и немецкие иммигранты ютятся бок о бок с чернокожими рабами юга.
Я не ошибся. Вот их добродушные чёрные лица. Здесь были все: и старый Зип, и тётушка Хлоя, и малютка Хло, и новый кучер Ганнибал, и Цезарь, и Помпей — словом, все, кого ждал страшный невольничий рынок.
Я не сразу подошёл к ним. Свет падал в ту сторону, и, пользуясь этим, я несколько мгновений рассматривал их, прежде чем они заметили меня. Это было печальное сборище. Не слышно было ни смеха, ни задорных шуток, как бывало, когда они после долгого дня работы усаживались отдохнуть на порогах своих лачуг. Здесь царили печаль и уныние. Даже маленькие дети, которые обычно не задумываются над тем, что их ждёт, казалось, прониклись тревожным настроением старших. Они не возились, не шалили. Они даже не играли, а сидели притихшие и молчаливые. Эти маленькие рабы уже знали достаточно, чтобы страшиться за своё будущее и трепетать при словах «невольничий рынок».
Все были подавлены. И немудрёно: они привыкли к доброму обращению и теперь боялись очутиться во власти жестокого надсмотрщика. Никто не знал, где он окажется завтра и какой деспот будет его господином. Но это ещё не всё, их ждало горшее испытание. Друга разлучат с другом, родных разметают по разным плантациям, и кто знает, суждено ли им будет когда-нибудь свидеться! С болью в сердце, с мучительной тоской глядел теперь муж на жену, брат — на сестру, отец — на сынишку, мать — на своего беспомощного малютку.
Как тяжело было смотреть на этих несчастных, видеть их страдания, читать следы душевной тревоги на каждом лице, думать о той несправедливости, которую один человек, прикрываясь законом, вправе причинять другому, попирая все законы человеческого сердца! О, как тяжело было смотреть на эту картину!
Единственное, что смягчало мою боль, — это сознание, что я своим появлением хоть ненадолго рассеял их печаль. Меня встретили радостными возгласами и улыбками, и эти улыбки согнали с их лиц суровую тень. Будь я даже их спасителем, и тогда я не мог бы рассчитывать на более горячий приём.
Среди пылких изъявлений радости слышались и страстные мольбы купить их, стать их господином, и торжественные обещания преданно служить мне. Увы, они не знали, какие муки доставляла мне в эту самую минуту мысль о том, удастся ли мне спасти ту, которую я так страстно мечтал выкупить.
Я старался казаться весёлым, ободрить и утешить их, тогда как сам нуждался в утешении.
Между тем я напряжённо всматривался в окружавшие меня лица. Здесь горело два фонаря, так что было довольно светло. Среди молодых мужчин оказалось несколько мулатов, и я подозрительно приглядывался к каждому. Как трепетало при этом моё сердце! О радость! Я не находил никого, кто был бы достоин её любви. Но все ли здесь? Сципион уверял, что все — все, кроме Авроры.
— А где Аврора? — спросил я. — Ты слышал что-нибудь о ней?
— Нет, масса! Говорят, Рора уехала в город. Её отправили туда в карете, не на пароходе. Так мне рассказывали.
Мне показалось это странным. Отведя негра в сторону, я спросил:
— Скажи, Сципион, нет ли среди вас каких-нибудь родственников Авроры? Сестёр, братьев, родных или двоюродных?
— Нет, масса, нету! Ей-богу, никого нету! Рора почти такая же белая, как мисса Жени, а здесь все чернокожие или смуглые. Рора — она квартеронка, а у нас все мулаты. Родных у Роры никого нет.
Я был удивлён и испуган. Ко мне вернулись прежние подозрения, и вновь вспыхнула ревность.
Сципион не мог мне объяснить этой тайны. Его ответы на другие мои вопросы тоже не помогли её разгадать, и я вернулся наверх с тяжёлым чувством растерянности.
Меня поддерживала только мысль, что я ошибся. Вероятно, это всё-таки была не Аврора.

Глава XLVI. ДЖУЛЕП ПО ПОСЛЕДНЕМУ СЛОВУ НАУКИ

Люди пьют, чтобы потопить в вине заботы и горе. Спиртные напитки, принятые в надлежащей дозе, способны заглушить и физическую и нравственную боль — правда, только на время. Но нет таких физических и нравственных мук, которые было бы труднее укротить, чем терзания ревности. Надо много и долго пить, прежде чем смоешь этот разъедающий сердце яд.
Однако и бокал вина может принести какое-то облегчение, и я прибегнул к этому средству. Я знал, что действие его кратковременно и что мученья мои скоро возобновятся, но даже такая недолгая передышка была мне желанна. Уж слишком тяжело было оставаться наедине со своими мыслями.
Я не из тех, кто мужественно переносит боль. Сколько раз я прибегал к вину, желая успокоить ноющий зуб! Таким же точно способом я решил успокоить и жестокие страдания сердца. Лекарство было под рукой, и притом любое — на выбор.
В одном углу курительного салона помещалась роскошная буфетная стойка, уставленная шеренгами графинов и бутылок с этикетками и серебряными пробками, стаканами, горками лимонов; тут же стояли ступки для сахара и пряностей, висели пучки благоухающей мяты, красовались душистые ананасы, бокалы с соломинками, через которые тянут мятный джулеп, кобблер с хересом и другие не менее изысканные напитки.
И над всем этим великолепием царил бармен. Но не подумайте, что это был какой-нибудь субъект из породы официантов, испитой, с землистыми щеками и нечистой кожей, это сомнительное украшение всех английских отелей, которое одним своим видом способно отбить всякий аппетит. Напротив: представьте себе щёголя, одетого по последней моде — разумеется, по моде своей страны и своего сословия, то есть людей на Миссисипи. При исполнении обязанностей он не носит ни сюртука, ни жилета, но рубашка его достойна особого описания; она из тончайшего полотна ирландских мануфактур, слишком тонкого, чтобы его могли носить те, кто ткёт, а такой прекрасной работой не может похвалиться даже первоклассный лондонский поставщик с Бонд-стрит. В манжетах золотые запонки, в пышных складках жабо на груди сверкают брильянты. Из-под отложного воротничка виднеется чёрная лента, повязанная спереди бантом а ля Байрон; впрочем, тут уж скорее повинно жаркое тропическое солнце, чем желание подражать поэту-мореплавателю. Поверх рубашки он носит шёлковые, искусно вышитые подтяжки с массивными золотыми пряжками. Шляпа-панама, сплетённая из ценной травы с островов Океании, венчает его напомаженные кудри. Таков наш бармен с парохода. О нижней половине его туловища говорить не стоит: эта часть бармена не видна, она закрыта стойкой.
Словом, это отнюдь не подобострастно ухмыляющийся холуй, а франтоватый, весьма самоуверенный модник; ему нередко принадлежит буфет со всем его содержимым, и ведёт он себя столь же независимо, как стюард или даже сам капитан.
Я ещё не подошёл к буфету, а уж на стойке оказался стакан, и молодой человек бросил в него несколько кусочков льда. А ведь мы ещё не обменялись с ним ни единым словом. Он не стал дожидаться заказа, прочтя в моих глазах твёрдое намерение выпить.
— Кобблер?
— Нет, — сказал я, — мятный джулеп.
— Прекрасно! Я приготовлю вам такой джулеп, что на ногах не устоите.
— Спасибо. Вот это как раз мне и нужно.
Тут бармен поставил рядом два больших бокала. В один он насыпал ложку сахарной пудры, бросил туда ломтик лимона, ломтик апельсина, несколько веточек зелёной мяты, затем пригоршню толчёного льда, добавил треть стакана воды и наконец большую стеклянную стопку коньяку. Покончив с этим, он взял в обе руки по бокалу и стал переливать содержимое из одного в другой с такой скоростью, что лёд, коньяк, лимон и всё прочее находились как бы во взвешенном состоянии между двумя сосудами. Заметим, что расстояние между бокалами было по меньшей мере два фута. Это искусство, которое даётся лишь долгой практикой, составляло, как видно, предмет особой профессиональной гордости бармена и неотъемлемую принадлежность его ремесла. После многократных эволюций джулепу наконец разрешено было остаться в одном из двух бокалов и украсить собою стойку.
Теперь надлежало завершить творение. От ананаса был отрезан тонкий ломтик, затем этот ломтик зажали между большим и указательным пальцами, перегнули его пополам и ловким круговым движением протёрли им края бокала.
— Новейшая орлеанская мода, — заметил с улыбкой бармен, заканчивая манипуляцию.
Последняя процедура имела двоякое назначение. Ломтик ананаса не только снимал налипшие на стекло остатки сахара и кусочки мяты, но, пуская сок, добавлял свой аромат к напитку.
— Новейшая орлеанская мода, — повторил бармен. — Последнее слово науки.
Я кивнул в знак одобрения.
Наконец джулеп был готов — это явствовало из того, что бокал пододвинули ко мне по мраморной стойке.
— Соломинку? — последовал краткий вопрос.
— Да, пожалуйста.
В бокал была опущена соломинка, и, зажав её губами, я стал жадно втягивать в себя, быть может, самый упоительный из всех алкогольных напитков — мятный джулеп.
После первого же глотка я почувствовал его действие. Пульс стал ровнее, лихорадка улеглась, кровь спокойнее потекла по жилам, а сердце будто погрузилось в струи Леты[18]. Облегчение наступило почти мгновенно, и я не понимал, как раньше до этого не додумался. На душе у меня, правда, всё ещё было скверно, по теперь я знал, что нашёл безотказное средство утешения. Пусть действие его будет временным, но я был рад и этому. И, припав к соломинке, я стал жадно, большими глотками втягивать в себя божественный напиток и втягивал его до тех пор, пока звон потревоженных соломинкой кусочков льда о дно бокала не оповестил меня о том, что джулеп иссяк.
— Ещё один, пожалуйста!
— Вам понравилось?
— Чрезвычайно!
— Я же вам говорил. Смею вас уверить, сударь, что на нашей посудине вам смешают мятный джулеп не хуже, если не лучше того, что подают в Сент-Чарльзе или на Веранде.
— Великолепная штука!
— Могу вам предложить кобблер с хересом — тоже язык проглотите.
— Не сомневаюсь, но я не люблю хереса, предпочитаю вот это.
— Вы правы. Я лично — тоже. А ананас — это новинка, и я нахожу — новинка удачная.
— И я нахожу.
— Возьмите другую соломинку.
— Спасибо.
Бармен был на редкость любезен. Я полагал, что любезность эта вызвана моими похвалами его джулепу. Но, как я установил потом, дело было не в этом. В Луизиане люди не так-то податливы на дешёвую лесть. Я был обязан его хорошему мнению о моей особе совершенно иной причине — тому, что я так ловко осадил назойливого пассажира! Возможно также, что ему стало известно, как я проучил подлеца Ларкина. Весть о подобного рода «подвигах» очень быстро распространяется на Миссисипи, где такие качества, как сила и мужество, ценятся превыше всего. Посему в глазах бармена я был лицом, которое можно удостоить внимания, и за дружеской беседой с ним я проглотил второй джулеп, а затем попросил и третий.
Аврора была на время забыта, а если образ её вдруг всплывал в моём воображении, то не вызывал уже прежней горечи. Иногда я снова видел сцену прощания, но поднимавшаяся в душе боль икстепенно притуплялась, была не так невыносима, как прежде.

Глава XLVII. ПАРТИЯ В ВИСТ

Посередине курительного зала стоял стол, за которым сидели человек пять-шесть. Примерно столько же стояло позади, заглядывая им через плечо.
Жесты и сосредоточенные лица этих людей, а также характерное хлопанье по столу, звон долларов и частые возгласы: «туз», «валет», «козырь» — свидетельствовали о том, что здесь идёт карточная игра. То был юкр.
Мне давно хотелось узнать эту весьма распространённую в Америке игру, поэтому я подошёл поближе и стал наблюдать за игроками. Один из них был мой давешний приятель, поднявший ложную тревогу. Он сидел ко мне спиной и не сразу меня заметил.
Двое или трое игроков были превосходно одеты. На них были сюртуки из тончаншего сукна, жабо из самого дорогого батиста, в манишках сверкали драгоценные запонки, на руках — драгоценные перстни. Но руки выдавали их. Они яснее всяких слов говорили, что эти господа не всегда носили столь изящные безделушки. Никакое туалетное мыло не могло ни смягчить грубую, шершавую кожу, ни уничтожить мозолей — следов тяжёлого труда.
Что из того! Мозоли на руках не мешают быть джентльменом. На далёком Западе происхождение не играет большой роли, и простой деревенский парень может здесь стать президентом.
Но что-то во внешности этих джентльменов, чего я не могу даже определить словами, заставляло усомниться в том, что они джентльмены. А между тем в их манерах не чувствовалось ни высокомерия, ни глупого чванства. Напротив, из всех сидящих за столом они казались наиболее благовоспитанными. Играли они необычайно сдержанно и спокойно. И, возможно, именно эта чрезмерная сдержанность, невозмутимость и внушили мне какие-то неясные подозрения. Настоящие джентльмены из Теннесси или Кентукки, а также молодые плантаторы из долины Миссисипи и французские креолы из Нового Орлеана вели бы себя иначе. Хладнокровие и выдержка, полное спокойствие при объявлении козыря, ни тени досады при проигрыше доказывали, во-первых, что это люди бывалые, а во-вторых, что юкр для них не новинка. Вот и всё, что мне удалось заключить по их внешнему виду. Это могли быть врачи, адвокаты или просто праздные люди — категория, нередко встречающаяся в Америке.
В то время я ещё слишком плохо знал далёкий Запад, чтобы отнести их к определённой общественной группе. Кроме того, в Соединённых Штатах и, в частности, на Западе нет того различия в одежде и внешности, которая в Старом Свете выдаёт принадлежность к той или иной профессии. Вы встретите священника в синем фраке с блестящими пуговицами: судью в таком же фраке, но зелёном; врача в белом полотняном пиджаке, а булочника — одетым с ног до головы в тонкое чёрное сукно. Там, где каждый человек притязает на звание джентльмена, он старается не подчёркивать свою профессию ни одеждой, ни чем-либо ещё. Даже портной никак не выделяется в толпе своих сограждан-клиентов. Страна характерной одежды лежит дальше на юго-запад — я имею в виду Мексику.
Некоторое время я стоял и присматривался к игрокам и игре. Если бы я не был знаком с особенностями денежного обращения на Западе, я бы предположил, что игра идёт на огромные суммы. По правую руку каждого игрока рядом с небольшими столбиками серебра достинством в один, половину и четверть доллара лежала груда банковских билетов. Так как мой глаз привык к купюрам в пять фунтов стерлингов, то куши могли показаться мне огромными, но я уже знал, что эти внушительных размеров банкноты с эффектной гравировкой и водяными знаками — всего-навсего обесцененные ассигнации стоимостью от одного доллара до шести с четвертью центов. Тем не менее ставки были далеко не маленькие, и часто за одну партию из рук в руки переходили суммы в двадцать, пятьдесят и даже сто долларов.
Я заметил, что виновник ложной тревоги тоже участвовал в игре. Он сидел ко мне спиной и, казалось, был так поглощён юкром, что даже не оборачивался. Как одеждой, так и всем своим видом он сильно отличался от остальных. На нём была белая касторовая шляпа с широкими полями и просторная, со свободными рукавами куртка. Он походил не то на зажиточного фермера из Индианы, не то на торговца свининой из Цинциннати. Чувствовалось, однако, что ему не впервые совершать путешествия по реке и он уже не раз бывал на Юге. Вероятно, моё второе предположение было правильно — он и впрямь был торговцем свининой.
Одни из описанных мною элегантных джентльменов сидел против меня. Он всё время проигрывал крупные суммы, которые переходили в карман моему торговцу свининой или фермеру. Отсюда следовало, что в картах везёт не тому, кто лучше одет, и это внушало простым людям желание, в свою очередь, попытать счастья.
Я даже невольно проникся сочувстоием к элегантному джентльмену — уж очень ему не везло. Да и трудно было не восхищаться самообладанием, с каким он принимал очередной проигрыш.
Но вот он поднял глаза и испытующе посмотрел на стоящих вокруг. Он, видимо, решил выйти из игры. Его взгляд встретился с моим:
— Не желаете ли, молодой человек, сыграть? Если угодно, можете занять моё место. Мне сегодня не везёт, и я уж ни за что не отыграюсь. Придётся бросить.
При этих словах его партнёры, в том числе и торговец свининой, оглянулись в мою сторону. Я ждал, что он сейчас же накинется на меня, но ошибся. К моему удивлению, торговец свининой дружески меня окликнул.
— Хэлло, мистер! — закричал он. — Надеюсь, вы на меня не сердитесь?
— Нисколько! — ответил я.
— И хорошо делаете. Я ведь не хотел вас обидеть. Думал, кто-то за борт свалился. Будь я проклят, если вру!
— Я и не обиделся, — подтвердил я, — и в доказательство прошу вас выпить со мной.
Несколько бокалов джулепа и желание забыться настроили меня на общительный лад; к тому же этот искренний тон подкупил меня, и я простил торговцу свининой его невольную вину.
— Идёт! — согласился обладатель белой шляпы. — К вашим услугам, незнакомец! Но только разрешите мне угостить вас. Видите ли, я тут малость выиграл, так это уж моё дело — вспрыснуть мировую.
— Не возражаю.
— Ну, значит, опрокинем по стаканчику. Плачу за всех. Что вы на это скажите, друзья? — обратился он к присутствующим.
Ему ответили одобрительными возгласами.
— Вот и отлично! А ну-ка, буфетчик, поднеси всей честной компании!
С этими словами торговец свининой подошёл к буфету и бросил на стойку несколько долларов. Все, кто стоял поближе, последовали за ним, причём каждый старался как можно громче выкрикнуть название своего любимого напитка. Кто требовал джинслингу, кто коктейля или кобблера, джулепа и прочих замысловатых смесей.
В Америке не принято пить вино маленькими глотками, сидя за столом: здесь пьют стоя, вернее — -на ходу. Будь вино холодным или горячим, смешанным или неразбавленным — американец глотает его залпом, а потом возвращается на место и там курит сигару или жуёт табак до нового приглашения: «Ну-ка, опрокинем по стаканчику!»
Все выпили, и игроки снова уселись вокруг стола. Джентльмен, предложивший уступить мне своё место, отказался участвовать в игре. Ему сегодня не везёт, повторил он, больше он не намерен играть.
Может быть, кто-нибудь сядет вместо него? И все игроки повернулись ко мне.
Я поблагодарил своих новых знакомых, но отказался наотрез. В юкр я никогда не играл и не имею о нём никакого представления, объяснил я, если не считать того, что я успел усвоить, наблюдая за их игрой.
— Ну, это никуда не годится! — заявил торговец свининой. — Как же это мы останемся без партнёра? Пожалуйста, мистер Чорли, — так вас, кажется, зовут? (Эти слова были обращены к джентльмену, покинувшему своё место.) Что же вы нас подводите? Вы расстраиваете всю игру.
— Если я снова сяду, — возразил Чорли, — я окончательно проиграюсь. Нет, не желаю рисковать.
— Но, может быть, этот джентльмен играет в вист? — предложил другой, указывая на меня. — Ведь вы, сэр, англичанин, а ваши соотечественники все мастера играть в вист.
— Да, в вист я играю, — ответил я довольно опрометчиво.
— Вот и прекрасно!.. Что вы скажете насчёт виста? — спросил тот же джентльмен, обратившись к сидящим за столом.
— Ну, в вист я не игрок, — недовольно заявил торговец свининой. — Да уж, так и быть, рискну, просто чтобы не расстраивать компанию.
— А я уверен, что вы играете не хуже меня, — сказал предложивший вист.
— Да я и не помню, когда играл. Но раз нельзя составить партию в юкр — пожалуй, попробую…
— Однако позвольте… Если вы затеваете вист… — прервал его джентльмен, отказавшийся от юкра, — если вы затеваете вист, я не прочь примкнуть к вам — может быть, хоть сейчас повезёт. И если джентльмен не возражает, я буду рад иметь его своим партнёром. Как вы правильно изволили заметить, сэр, англичане — знатоки по части виста. Их национальная игра, насколько мне известно.
— Это нам, пожалуй, невыгодно, мистер Чорли, — заметил специалист по окорокам. — Но поскольку вы предлагаете и мистер Хэтчер… Хэтчер, если не ошибаюсь?
— Да, меня зовут Хэтчер, — ответил поклонник виста, к которому относился этот вопрос.
— Если мистер Хэтчер согласен, — продолжала белая шляпа, — то и я не пойду на попятный, чёрт меня побери!
— О! Мне решительно всё равно, — сказал Хэтчер, махнув рукой, — лишь бы играть.
Надо заметить, что я никогда особенно не увлекался картами, а тем более не играл систематически, но в силу некоторых обстоятельств сносно играл в вист и знал, что не всякий меня обыграет. Если партнёр у меня достойный, то, уж конечно, мы сильно не пострадаем, а, судя по всему, этот знал своё дело. Кто-то из стоявших рядом успел шепнуть мне, что он дока по этой части.
Потому ли, что на меня нашёл какой-то бесшабашный стих, потому ли, что меня толкало тайное побуждение, которое особенно окрепло впоследствии, потому ли, что меня попросту одурачили и припёрли к стене, но я дал согласие, и мы с Чорли стали играть против Хэтчера и торговца свининой.
Партнёры сели за стол друг против друга, карты перетасовали, раздали, и игра началась.

Глава XLVIII. ИГРА ПРЕРВАНА

Первые две или три партии мы играли по маленькой — всего по доллару. Это предложение исходило от Хэтчера и торговца свининой, которые не желали рисковать, ибо давно не играли в вист. Зато оба усиленно бились об заклад с моим партнёром Чорли и любым желающим. Спорили, на какой будет открыт козырь, на масть, на «онёр» и на «решающую взятку».
Первые две партии мы с Чорли выиграли без труда. Я заметил, что наши противники допустили несколько грубых промахов, и решил, что мы их заткнём за пояс. Чорли не преминул заявить об этом, словно мы играли не на интерес, а ради того, чтобы отличиться друг перед другом. Немного погодя, когда мы выиграли ещё одну партию, он снова стал бахвалиться.
Торговец свининой и его партнёр начинали мало-помалу злиться.
— Не идёт карта, и всё! — с обиженным видом оправдывался последний.
— Что это за карта! — подтвердила касторовая шляпа. — Хоть бы раз сдали что-нибудь путное. Ну, вот опять!
— Опять дрянь? — с мрачным видом осведомился его партнёр.
— Хуже нельзя! Тут и на картофельные очистки не выиграешь.
— А ну, джентльмены! — вмешался мой партнёр Чорли. — Нельзя ли без разговоров? Неудобно всё-таки!
— Эх! — воскликнул торговец свининой. — Если на то пошло, хотите, я вам свои карты открою? Всё равно ни одной взятки.
И опять выиграли мы!
Это ещё больше раздосадовало наших противников, и они предложили удвоить ставку. Мы согласились, и игра продолжалась.
Снова мы с Чорли оказались в выигрыше, и торговец свининой спросил своего партнёра, согласен ли он повысить ставку. Тот поколебался немного, словно сумма показалась чересчур уж высокой, но в конце концов согласился. Нам, выигрывавшим раз за разом, тем более неловко было отказываться, и мы снова, по образному выражению Чорли, загребли всю казну.
Ставку опять удвоили и, возможно, продолжали бы и дальше увеличивать в той же пропорции, если бы я наотрез не отказался играть на таких условиях. Я знал, сколько у меня денег, и понимал, что, если ставки будут расти с такой головокружительной быстротой, а счастье вдруг переменится, я сяду на мель. Всё-таки я согласился увеличить ставку до десяти долларов, и мы продолжали игру.
Хорошо, что мы вовремя остановились, потому что с этой минуты счастье от нас отвернулось. Мы чуть ли не всякий раз проигрывали, и это при ставке в десять долларов! Кошелёк мой заметно съёжился. Ещё немного, и я проигрался бы в пух.
Мой партнёр, который до сего времени играл хладнокровно, вдруг начал горячиться, проклинал карты и ту несчастную минуту, когда сел за этот паршивый вист. То ли от волнения, то ли по другой причине, но играл он теперь из рук вон плохо. Несколько раз с непонятной опрометчивостью скидывал не ту карту и делал неправильные ходы. По всей видимости, наши неудачи так обескуражили его, что он зарывался, играл всё небрежнее и, казалось, совсем не думал, к каким плачевным результатам может привести подобная невнимательность. Признаюсь, я удивился, так как всего час назад он на моих глазах с завидным спокойствием проигрывал в юкр куда более значительные суммы.
Я бы не сказал, что нам не везло. Карта нам шла неплохая, и несколько раз мы, несомненно, могли бы выиграть, если бы мой партнёр проявил большее искусство. Но из-за его промахов мы продолжали проигрывать, и вскоре более половины имевшихся у меня денег благополучно перекочевало в карманы Хэтчера и торговца свининой.
Вероятно, туда последовали бы и остатки моих капиталов, если бы наш вист не был прерван, и притом весьма загадочным образом.
Мы услышали вдруг какие-то возгласы, идущие, по-видимому, с нижней палубы, потом два пистолетных выстрела, словно на выстрел ответили выстрелом, и секунду спустя кто-то закричал:
— Господи, человека застрелили!
Карты выпали у нас из рук, каждый, вскакивая из-за стола, схватил свою ставку, и игроки, и те, кто ставил на на них, и просто зрители — все повалили к передним и боковым дверям салона. Одни побежали вниз, другие полезли на штормовой мостик, кто кинулся на корму, кто на нос, и все наперебой кричали: «Что такое? Что случилось? Кто стрелял?.. Убит?» А в этот шум ещё врывался отчаянный визг дам, забившихся в свои каюты. Тревога, вызванная криком «Женщина за бортом», не шла ни в какое сравнение с теперешним переполохом. Но странно: ни убитого, ни раненого так и не удалось обнаружить. Не удалось отыскать и того, кто стрелял или хотя бы видел стрелявшего. Выходило, что никто не стрелял и никого не застрелили!
Что всё это могло означать? И кто же тогда крикнул, что кого-то застрелили? Никто ничего не знал. Чудеса, да и только! Осмотрели с фонарём все уголки и закоулки парохода, но нигде не нашли ни убитого, ни раненого, ни даже следов крови. Кончилось тем, что пассажиры посмеялись и решили, что кто-то над ними подшутил. Во всяком случае, так уверял торговец свининой, довольный, что на этот раз всех всполошил не он.

Глава XLIX. «ОХОТНИКИ» НА МИССИСИПИ

Тайна загадочного происшествия открылась мне задолго до того, как улеглась суматоха. Только я один да непосредственный виновник переполоха знали, что произошло на самом деле.
Когда поднялась стрельба, я выбежал под тент и перегнулся через перила. Мне показалось, что крики, предшествовавшие стрельбе, донеслись с носовой части нижней палубы, где помещались котлы, хотя выстрелы прозвучали как будто гораздо ближе.

Большинство пассажиров устремились в боковые двери и стояли теперь, сбившись в кучу, на палубе, так что я, окружённый непроницаемой завесой мрака, был здесь один или, во всяком случае, почти один. Несколько секунд спустя какая-то тёмная фигура опёрлась на перила подле меня и дотронулась до моего локтя. Я повернулся и спросил, с кем имею честь говорить и чем могу служить. Мне ответили по-французски:
— Я ваш друг, мсье, и хочу оказать вам услугу.
— Мне знаком ваш голос. Так, значит, это кричали вы…
— Да, это я крикнул.
— И вы же…
— Я же и стрелял.
— Так, значит, никто не убит?
— Насколько мне известно, никто. Я стрелял в воздух и к тому же холостыми патронами.
— Рад слышать это, мсье. Но чего ради, позвольте вас спросить, вы…
— Единственно для того, чтобы оказать вам услугу, как я уже говорил.
— Но, помилуйте, какая же это услуга: палить из пистолета, насмерть перепугать всех пассажиров?
— Ну, беда невелика. Они быстро оправятся от испуга. Мне нужно было поговорить с вами наедине, и я не мог придумать иного способа оторвать вас от ваших новых знакомых. Стрельба из пистолета была лишь маленькой военной хитростью. Как видите, она удалась.
— А, так, значит, это вы, мсье, шёпотом предостерегали меня, когда я садился играть в карты?
— Да. И разве моё предсказание не оправдалось?
— Пока что — да. И, значит, это вы стояли напротив меня в углу салона?
— Я.
Последние мои два вопроса нуждаются в некотором пояснении. Когда я уже согласился сесть за вист, кто-то дёрнул меня за рукав и шепнул по-французски:
— Не играйте, мсье! Вас наверняка обыграют.
Я обернулся и увидел, что от меня отошёл какой-то неизвестный мне молодой человек. Но я не был уверен, что именно он дал мне этот благой совет, и, как известно, ему не последовал.
Потом, во время игры, я заметил того же самого молодого человека; он стоял против меня, держась самого отдалённого и тёмного угла салона. Несмотря на полумрак, я видел, что он не спускает с меня глаз и внимательно следит за игрой. Уже одно это могло привлечь внимание, но ещё больше заинтриговало меня выражение его лица; и всякий раз, когда сдавали карты, я пользовался случаем, чтобы взглянуть на загадочного незнакомца.
Это был хрупкий с виду юноша чуть ниже среднего роста, лет, вероятно, не более двадцати, однако разлитая по его лицу грусть несколько его старила. Черты лица у него были мелкие, тонко очерченные, нос и губы, пожалуй, даже чересчур женственные. На щеках играл слабый румянец, чёрные шелковистые волосы, по тогдашней излюбленной креолами моде, ниспадали пышными локонами на шею и плечи. И склад лица, и манера одеваться, и французская речь, — я был уверен, что именно он обратился ко мне в салоне, — говорили о том, что юноша — креол. Во всяком случае, костюм его был именно таким, какие носят креолы: блуза из сурового полотна, но сшитая не на обычный французский лад, а на манер креольской охотничьей куртки, со множеством складок на груди и красиво драпирующаяся на бёдрах. К тому же качество ткани — тончайшее неотбеленное льняное полотно — показывало, что юноша скорее заботился об изысканности туалета, чем о его практичности. Панталоны молодого человека были из великолепной голубой хлопчатобумажной материи производства опелузских мануфактур. Собранные у пояса в крупную складку, они кончались у щиколоток разрезом, украшенным длинным рядом пуговиц, которые при желании можно было застегнуть. Жилета на нём не было. Вместо этого на груди топорщилось пышное кружевное жабо. Обут он был в прюнелевые, отделанные лаком светло-коричневые башмаки на шёлковой шнуровке. Широкополая панама завершала этот поистине южный наряд.
Но ни в головном уборе, ни в обуви, ни в блузе и панталонах не было ничего кричащего. Всё гармонировало друг с другом, и всё полностью отвечало требованиям моды, принятой тогда на Нижней Миссисипи. Так что не наряд юноши привлёк моё внимание — такие костюмы мне приходилось видеть чуть ли не ежедневно. Значит, дело было не в этом. Нет, не платье пробудило во мне интерес к нему. Может быть, тут сыграло роль то обстоятельство, что он — или во всяком случае, мне так почудилось — -подал мне шёпотом совет. Но и это было не главное. Что-то в самом его лице приковало моё внимание. Я даже подумал было: уж не встречал ли я его раньше? При более ярком свете я, возможно, в конце концов вспомнил бы, но он стоял в тени, и мне никак не удавалось его хорошенько рассмотреть.
Когда же я снова поднял глаза, его уже не было в углу салона, и несколько минут спустя раздались выстрелы и крики на палубе…
— А теперь, мсье, разрешите узнать, почему вы непременно желаете говорить со мной и что вы имеете мне сообщить?
Непрошеное вмешательство юнца начинало меня раздражать. Да и кому приятно, чтобы его ни с того ни с сего отрывали от партии виста, даже проигранной!
— Я желаю говорить с вами, ибо принимаю в вас участие. А что имею вам сообщить, вы сейчас узнаете.
— Принимаете во мне участие! Но чем я обязан, позвольте вас спросить?
— Хотя бы уже тем, что вы иностранец, которого собираются обобрать, что вы — «карась».
— Как вы сказали, мсье?
— Нет, нет, не сердитесь на меня! Я сам слышал, что вас называли так между собой ваши новые знакомые. И если вы опять сядете играть с ними, боюсь, что вы оправдаете этот почётный титул.
— Это, в конце концов, нестерпимо, мсье! Вы попросту вмешиваетесь не в своё дело!
— Вы правы, мсье, это не моё дело, но оно ваше и… ах!
Я уже собирался было покинуть несносного юношу и вернуться к прерванной партии виста, но грустная нотка, вдруг прозвучавшая в его голосе, заставила меня изменить моё решение, и я остался.
— Но вы так мне ничего и не сказали.
— Нет, сказал. Я предупредил вас, чтобы вы не садились за карты, если не хотите проиграться. И могу лишь повторить свой совет.
— Правда, я проиграл какие-то пустяки, но ведь отсюда вовсе не следует, что счастье не переменится. Тут уж скорее можно винить моего партнёра — он играет из рук вон плохо.
— — Ваш партнёр, насколько я понимаю, одни из опытнейших картёжников на Миссисипи. Если не ошибаюсь, я уже встречал этого джентльмена.
— А, так вы его знаете?
— Немного. Вернее, знаю кое-что о нём. А вы-то его знаете?
— Впервые вижу.
— А остальных?
— Я никого из них не знаю.
— Значит, вам неизвестно, что вы играете с «охотниками»?
— Нет, но я рад это слышать. Я и сам немного охотник и, вероятно, не меньше, чем они, люблю собак, лошадей, хорошие ружья.
— Мсье, вы, как видно, меня не поняли. Охотник в вашей стране и «охотник» на Миссисипи — это не одно и то же. Вы охотитесь на лисиц, зайцев, куропаток. А дичью для таких господ, как эти, служат «караси», или, вернее, их кошелёк.
— Так, стало быть, я играю с…
— С профессиональными картёжниками — пароходными шулерами.
— Вы в этом уверены, мсье?
— Совершенно уверен. Мне часто приходится ездить в Новый Орлеан, и я не раз встречал эту компанию.
— Позвольте, но один из них — бесспорно фермер или торговец — скорее всего, торговец свининой из Цинциннати, у него и выговор такой.
— Фермер… торговец… Ха-ха-ха! Фермер без земли, торговец без товара! Мсье, этот нарядившийся под фермера старикан — самый дошлый, как выражаются янки, то есть самый ловкий шулер на всей Миссисипи, и таких здесь немало, могу вас уверить.
— Но они просто случайные попутчики, а один из них даже мой партнёр. Я не представляю, как…
— Случайные попутчики! — перебил мой новый знакомец. — Вы думаете, они только что встретились? Да я сам видел всех троих дружков и за тем же занятием почти всякий раз, как плавал по реке. Конечно, они разговаривают между собой, будто впервые видят друг друга. Но это у них заранее условлено, чтобы лучше обманывать таких, как вы.
— И вы в самом деле думаете, что они жульничали?
— Когда ставки поднялись по десяти долларов, несомненно.
— Но как?
— Да очень просто: иногда ваш партнёр нарочно ходил не с той карты…
— Так вот оно что! Теперь понимаю. Пожалуй, вы правы.
— Впрочем, это даже необязательно. Будь у вас честный партнёр, всё равно кончилось бы тем же. У ваших противников разработана, целая система знаков, с помощью которых они сообщают друг другу, какие у них карты — масть, достоинство и так далее. Вы не обратили внимания, как они держали руки, а я обратил. Когда они кладут один палец на край стола, это значит один козырь, два пальца — два козыря, три — три, и так далее. Согнутые пальцы указывают, сколько среди козырей онёров, поднятый большой палец — туз. Таким образом, оба ваших противника знали, какие карты у них на руках. Чтобы обыграть вас, третьего помощника, собственно, и не требовалось.
— Какая подлость!
— Конечно, подлость, и я бы предостерёг вас раньше, будь хоть малейшая возможность. Сделать это в открытую я не мог. И я прибег к хитрости. Господа эти не какие-нибудь мелкие плуты. Каждый из них счёл бы себя оскорблённым и вступился бы за свою честь. Двое из этих господ — известные бретёры. По всей вероятности, меня бы завтра же вызвали на дуэль и пристрелили. Да и вы вряд ли поблагодарили бы меня за моё вмешательство.
— Я вам чрезвычайно признателен, сударь. Вы меня окончательно убедили. Но как вы посоветуете мне поступить теперь?
— Примириться с проигрышем и бросить игру, только и всего. Всё равно вам не отыграться.
— Как! Позволить им насмеяться над собой? Дать себя безропотно ограбить? Я сяду с ними снова, я буду следить и…
— Это неблагоразумно. Я повторяю, мсье, — они не только шулеры, но известные бретёры, и не трусливого десятка. Один, как раз ваш партнёр, это уже доказал, отправившись за триста миль, чтобы драться с джентльменом, который якобы оклеветал его, на самом же деле сказал о нём чистую правду. И в довершение всего убил своего «обидчика». Уверяю вас, мсье, что вы ничего не добьётесь, затеяв с ними скандал, разве только, что вас продырявят пулей. Вы иностранец и не знаете здешних нравов. Послушайтесь доброго совета и сделайте, как я вам сказал. Оставьте им эти деньги. Время уже позднее. Ступайте к себе в каюту и не думайте больше о проигрыше.
Возможно, на меня подействовало волнение, вызванное ложной тревогой, или же наша несколько необычная беседа, а также прохладный речной воздух, но, так или иначе, хмель прошёл, и в голове у меня прояснилось. Я не сомневался теперь, что молодой креол говорит правду. Его манеры, тон, приведённые им доказательства окончательно меня убедили.
Я был ему очень признателен за услугу, которую он оказал мне, рискуя очень и очень многим, ибо даже самая хитрость, к которой он прибег, могла иметь для него неприятные последствия, если бы кто-нибудь видел, как он разряжал свой пистолет в воздух.
Но почему он это сделал? Почему он принял во мне такое живое участие? Открыл ли он мне истинную причину? Действовал ли он из рыцарских побуждений? Я много слышал о великодушии и благородстве французских креолов в Луизиане, и вот яркое тому доказательство. Как уже сказано, я был глубоко благодарен юноше и решил последовать его совету.
— Я поступлю, как вы сказали, мсье, но при одном условии, — ответил я.
— Каком, разрешите полюбопытствовать?
— Дайте мне ваш адрес, чтобы в Новом Орлеане я мог возобновить знакомство с вами и доказать вам свою признательность.
— Увы, мсье, у меня нет адреса.
Я смутился. Печаль, с которой он произнёс эти слова, не оставляла сомнений; я почувствовал, что какое-то большое горе гнетёт это юное и великодушное сердце.
Не мне было спрашивать о причине, да ещё сейчас. Однако, терзаемый собственным тайным горем, я теперь глубже сочувствовал горю других и видел, что передо мной стоит человек, над головой которого сгустились тучи. Ответ его смутил меня и поставил в довольно затруднительное положение. Наконец я сказал:
— Тогда, может быть, вы окажете мне честь посетить меня? Я остановлюсь в отеле «Сен-Луи».
— Очень буду рад.
— Завтра.
— Завтра вечером.
— Я буду вас ждать. Спокойной ночи, мсье.
Мы раскланялись и разошлись по своим каютам. Я повалился на койку и через десять минут уже спал, а ещё через десять часов пил кофе в отеле «Сен-Луи».

Глава L. ГОРОД

Мне по душе сельская жизнь. Я страстный охотник и страстный рыболов. Но если поглубже вникнуть, весьма вероятно, окажется, что страсть моя имеет более чистый источник — любовь к самой природе. Я выслеживаю лань, потому что следы приводят меня в чащу леса. Я иду за форелью вдоль ручья, потому что она ведёт меня по краю тенистых заводей в тихие уголки, где редко ступает нога человека. Но едва я попадаю в их уединённый приют, как мой охотничий пыл гаснет: удочка так и остаётся воткнутой в землю, ружьё в небрежении валяется рядом со мной, и я отдаюсь высокой радости — созерцанию природы. Ибо мало кто любит лес, как люблю его я.
И всё же не стану отрицать, что первые часы, проведённые в большом городе, всегда имели и будут иметь для меня неизъяснимую прелесть. Вам становится вдруг доступен целый мир новых удовольствий, вам открывается бездна ещё не испытанных наслаждений. Душу очаровывают изысканные утехи. Красота и пение, вино и танцы расточают перед вами свои соблазны. Любовь, а то и страсть вовлекает вас в самые сложные и запутанные романтические приключения, ибо романтика живёт и в городских стенах. Её подлинная родина — человеческое сердце, и лишь донкихотствующие мечтатели могут воображать, что пар и цивилизация враждебны высоким взлётам поэзии. Благородство дикаря — лишь бессодержательный софизм. Как ни живописны его лохмотья, они часто прикрывают продрогшее тело и пустой желудок. Хоть я и веду жизнь солдата, но предпочитаю весёлый грохот фабрики грому пушечной канонады, и заводская труба с султаном чёрного дыма, на мой взгляд, неизмеримо прекраснее, чем крепостная башня с горделиво реющим над ней, но недолговечным флагом. Шум бьющих по воде пароходных плиц — самая сладостная для меня музыка, и для моего слуха гудок железного коня прекраснее ржанья холёной кавалерийской лошади. Палить из пушек может и племя мартышек, но чтобы управлять могучей стихией пара, нужны люди.
Я предвижу, что подобные мысли не найдут отклика в надушённых будуарах и пансионах для благородных девиц. Современные дон-кихоты будут поносить грубого писаку, который осмелился поднять руку на рыцаря в доспехах и пытался его обесчестить, сорвав у него с головы украшенный перьями шлем. Даже с самыми нелепыми предрассудками и предубеждениями человек расстаётся неохотно. Да и автору, признаться, пришлось выдержать жестокую внутреннюю борьбу. Нелегко было ему отказаться от гомеровской иллюзии и поверить, что греки были обыкновенные люди, а не полубоги; нелегко было признать в шарманщике и оперном певце потомков героев, воспетых Вергилием[19]; и тем не менее, когда я в дни своей мечтательной юности устремился на Запад, я был глубоко убеждён, что меня ждёт страна прозы, а страна поэзии остаётся позади.
Счастье ещё, что любовь к охоте и звон золота, звучащий в слове «Мексика», привели меня в эти края. Однако не успел я высалиться на прославленный берег, где ступала некогда нога Колумба[20] и Кортеса[21], как сразу же понял, что это и есть истинная родина поэзии и романтики. В этой стране — стране долларов, которую называют прозаической, — я ощутил дух истинной поэзии, но не в книгах, а в самых совершенных образах человеческого тела, в благороднейших порывах человеческой души, в горах и реках, в птице, дереве, цветке.
В том самом городе, который по вине недобросовестных и предубеждённых путешественников всегда представлялся мне каким-то лагерем отщепенцев, я обнаружил чудесных людей, прогресс, не чурающийся наслаждений, культуру, увенчанную духом рыцарства. Прозаическая страна! Народ, жадный до долларов! Смею утверждать, что на ограниченном пространстве, где расположился полумесяцем Новый Орлеан, можно найти большее разнообразие человеческих типов и характеров, нежели в любом равном ему по населению городе земного шара. Под благодатным небом этого края человеческие страсти достигают наивысшего и полного развития. Любовь и ненависть, радость и горе, скупость, честолюбие расцветают здесь пышным цветом. Но и нравственные добродетели вы встретите во всей их чистоте. Ханжеству тут не место, и лицемерие должно прибегать к самой тонкой игре, чтобы избежать разоблачения и суровой кары. Талант встречается здесь на каждом шагу, так же как и неутомимая энергия. Глупый и ленивый не уживаются в этом водовороте кипучей деятельности и наслаждений.
Не меньшее разнообразие представляет этот любопытный город и по своему этническому составу. Пожалуй, нигде в мире вы не увидите на улицах такой пёстрой толпы. Заложенный французами, перешедший к испанцам, «аннексированный» американцами, Новый Орлеан представляет конгломерат этих трёх наций. Однако здесь встречаются представители почти всех цивилизованных и так называемых диких народов. Турок в тюрбане, араб в бурнусе, китаец с обритым теменем и длинной косой, чёрный сын Африки, краснокожий индеец, смуглый метис, жёлтый мулат, оливковый малаец, изящный креол и не менее изящный квартерон заполняют его тротуары и сталкиваются с мужественными северянами — немцем и галлом, русским и шведом, фламандцем, янки, англичанином. Население Нового Орлеана — это удивительная человеческая мозаика, пёстрая и разномастная смесь.
И вправду, Новый Орлеан — крупнейший современный город и больше похож на столицу, чем многие города Европы и Америки со значительно превосходящим населением. В Новом Орлеане нет ничего захолустного, как легко убедиться, пройдясь по его улицам. В витринах магазинов выставлены только первоклассные товары самой лучшей выработки. На его проспектах возвышаются похожие на дворцы отели. Роскошные кафе гостеприимно распахивают перед вами свои двери. Его театры — это величественные по архитектуре храмы, на сцене которых вы можете посмотреть хорошо исполненную драму на французском, немецком или английском языках, а с открытием зимнего сезона послушать выразительную музыку итальянской оперы. Если же вы поклонник Тернсихоры[22], Новый Орлеан особенно придётся вам по вкусу.
Я знал, сколько возможностей предоставляет Новый Орлеан любителю развлечений. Знал, где искать эти удовольствия, и всё же не искал их. После долгого пребывания в деревне я приехал в город, не помышляя о городских удовольствиях, — случай, редкий даже для самых солидных и степенных людей. Маскарады, квартеронские балы, драма, сладостные мелодии оперы утратили для меня всю свою прелесть. Никакое развлечение не способно было меня развлечь. Одна мысль владела мною безраздельно — Аврора! И эта мысль вытеснила все прочие. Я не знал, на что решиться. Поставьте себя на моё место, и вы согласитесь, что положение моё и в самом деле было незавидным. Во-первых, я был влюблён, влюблён без памяти в прекрасную квартеронку! Во-вторых, её, предмет моей страсти, должны были продать с публичных торгов! В-третьих, я ревновал — и ещё как ревновал! — ту, что могли продать и купить, словно кипу хлопка или мешок сахара! В-четвёртых, я даже не был уверен, в моей ли власти будет её купить. Кто знает, пришло ли уже письмо моего банкира в Новый Орлеан! Океанских пароходов тогда ещё не существовало, и почту из Европы доставляли весьма неаккуратно. Если письмо запоздает, я пропал! Кто-нибудь другой завладеет тою, что мне дороже всего на свете, станет её господином и полновластным повелителем. Я холодел при одной этой мысли и гнал её прочь от себя.
А потом, если даже письмо придёт вовремя, хватит ли присланной суммы? Пятьсот фунтов стерлингов — пятью пять — это две с половиной тысячи долларов. Оценят ли в две с половиной тысячи то, чему нет цены?
Я сомневался. Мне было известно, что примерная цена негра была в то время тысяча долларов. Заплатить вдвое большую сумму могли разве только за какого-нибудь сильного мужчину — искусного механика, хорошего кузнеца, умелого цирюльника.
Но то была Аврора! Я слышал немало историй о поистине фантастических суммах, которые платили за такой «товар», о мужчинах с тугими кошельками и дурными намерениями, которые, не считаясь ни с чем, всё набавляли и набавляли цену, чтобы перебить его у другого такого же развратника.
Подобные мысли были бы мучительны и для стороннего наблюдателя. Каково же было мне! Трудно выразить, что я испытывал. А если деньги и прибудут вовремя, если даже их окажется достаточно, если мне в самом деле посчастливится стать хозяином Авроры, что из того? Что, если мои ревнивые подозрения оправдаются? Что, если она меня не любит? В самом деле, было от чего лишиться рассудка. Мне будет принадлежать лишь её тело, а сердце и душа будут отданы другому. Страшный удел — быть рабом рабыни!
Но зачем вообще помышлять о её покупке? Зачем лелеять в душе мучительную страсть, когда, сделав над собой героическое усилие, я мог бы навсегда избавиться от муки? Аврора недостойна жертвы, которую я готов принести ей. Нет, она обманула меня, бесстыдно обманула! Зачем же хранить верность клятве, пусть даже скреплённой словами горячей любви? Почему не бежать отсюда, не попытаться скинуть с себя наваждение, терзающее ум и сердце? Почему?
В спокойные минуты, быть может, и стоит задуматься над такими вопросами, но сейчас это было для меня невозможно. Я не задавал их себе, хотя они и проносились тенями в моём мозгу. В том состоянии, в каком я пребывал, меньше всего думают об осторожности. Благоразумию нет места. Я всё равно не внял бы холодным советам рассудка. Тот, кто страстно любил, поймёт меня. Я решил поставить на карту всё: своё состояние, доброе имя и самую жизнь, лишь бы владеть той, которую я боготворил.

Глава LI. КРУПНАЯ РАСПРОДАЖА НЕГРОВ

— «Пчелу», сударь?
Официант, поставив на столик чашку ароматного кофе, подал мне свежий номер газеты.

На одной стороне широкой газетной полосы название было набрано по-французски: «L'Abeille», а на оборотной — по-английски: «The Bee». Текст тоже печатался на двух языках — французском и английском.
Я машинально взял из рук официанта газету, не собираясь, да и не испытывая ни малейшего желания читать, и так же машинально стал скользить взглядом по колонкам. И вдруг выделенное жирным шрифтом объявление бросилось мне в глаза. Оно попалось мне на французской стороне газетного листа: 
ANNONCE!VENTE IMPORTANTE DE NEGRES!
Вне всякого сомнения, это были они. Объявление меня не удивило, я ждал этого.
Я обратился к переводу на оборотной стороне, чтобы лучше понять его смысл. Да, там тоже зловеще чернели слова: 
КРУПНАЯ РАСПРОДАЖА НЕГРОВ!
Я стал читать дальше: 
ИМУЩЕСТВО ПРОДАЁТСЯ ЗА ДОЛГИ.ПЛАНТАЦИЯ БЕЗАНСОНОВ!
Бедная Эжени!
И дальше:
«Сорок сильных и здоровых негров различного возраста, знающих полевые работы. Несколько хорошо обученных слуг, кучер, повара, горничные, возчики. Партия миловидных мальчиков и девочек мулатов в возрасте от десяти до двадцати лет»… и т. д. и т. п.
Далее следовал подробный перечень. Я прочёл его:

«№ 1. С ц и п и о н. 48 лет. Сильный негр, рост 5 футов 11 дюймов. Может вести хозяйство, ходить за лошадьми. Здоров, физических изъянов не имеет.
№ 2. Г а н н и б а л, 40 лет. Тёмный мулат, рост 5 футов 9 дюймов. Хороший кучер. Здоров. Не пьёт.
№ 3. Ц е з а р ь. 43 года. Негр. Пригоден для полевых работ. Здоров…» и т. д.

У меня не хватило терпения читать эти возмутительные подробности. Я лихорадочно пробежал глазами всю колонку. Вероятно, я нашёл бы её имя быстрее, если бы у меня так не тряслись руки; лист газеты прыгал, строки расплывались. Но вот и оно, самое последнее в списке. Почему же её поместили последней? Не всё ли равно! Вот её описание:

«№ 65. А в р о р а, 19 лет, квартеронка. Миловидна, умелая экономка и швея».

Вот уж поистине тонкий портрет — коротко и выразительно!
«Миловидна»! Ха-ха-ха! «Миловидна»! Невежественный скот, автор перечня, и самое Венеру назвал бы миловидной девчонкой. Проклятье! Но мне было не до шуток. Это осквернение самого прекрасного, самого для меня священного, самого дорогого не могло сравниться ни с какой самой жестокой пыткой. Кровь закипала в жилах, грудь теснило от страшного волнения.
Газета выпала у меня из рук, и я низко склонился над столом, до боли сцепив пальцы. Будь я один, я наверно бы застонал. Но вокруг были люди — я сидел в ресторане большого отеля. И если бы окружающие знали причину моих страданий, они, конечно, подняли бы меня на смех.
Прошло несколько минут, прежде чем я собрался с мыслями. Оглушённый прочитанным, я сидел в каком-то отупении.
Наконец я очнулся, и первая моя мысль была: действовать! Теперь, больше чем когда-либо, я хотел купить красавицу-рабыню и избавить её от гнусного рабства. Куплю её и отпущу на волю. Верна она мне или нет — всё равно. Мне не нужна её благодарность. Пусть выбирает сама. Пусть признательность не неволит её сердца и она распорядится собой по собственной воле. Любви из благодарности я не приму. Такая любовь недолговечна. Пусть она повинуется велению своего сердца. Если я завоевал его — хорошо. Если нет, если она отдала его другому, — я примирюсь со своим горем. Но зато Аврора будет счастлива.
Сила любви меня преобразила и подсказала это благородное решение.
Так будем же действовать!
Но когда состоится это отвратительное торжище, эта «крупная распродажа»? Когда выведут на аукционный помост мою наречённую и я буду свидетелем этого позорного зрелища?
Я схватил газету, желая выяснить время и место аукциона. Оказывается, я хорошо знал это место — ротонду биржи Сен-Луи. Она непосредственно примыкала к отелю и находилась всего в двух десятках шагов от ресторана, где я сейчас сидел. Там помещался невольничий рынок. Но на какое число назначен аукцион — вот что важно, вот что всего важнее! Странно, как я об этом раньше не подумал! Что, если распродажа состоится в один из ближайших дней и письмо к тому времени ещё не придёт? Я старался отогнать от себя мрачные мысли. Вряд ли такую крупную распродажу назначат раньше чем через неделю или хотя бы через несколько дней. А если объявление печатается уже не в первый раз? Негров ведь могли привезти и в самую последнюю минуту.
Еле сдерживая дрожь, я стал искать глазами объявление. Но вот и оно. И я с ужасом прочёл:

«Завтра, в двенадцать часов дня!»

Я посмотрел, от какого числа газета. Да, это был утренний выпуск. Посмотрел на висевшие на стене часы: стрелки стояли на двенадцати. В моём распоряжении оставались только сутки!
Боже мой, что будет, если письмо ещё не пришло!
Я вытащил кошелёк и машинально пересчитал его содержимое. Не знаю даже, почему я это сделал. Мне было хорошо известно, что в кошельке всего-навсего сто долларов: «охотники» сильно меня пообчистили. Закончив счёт, я горько усмехнулся: «Сто долларов за квартеронку! Миловидна, хорошая экономка и так далее и тому подобное! Сто долларов! Кто больше?» Аукционист вряд ли даже пожелает объявить такую сумму.
Всё теперь зависело от почты из Англии. Если она ещё не прибыла или не прибудет до утра, я буду бессилен что-либо сделать. Без письма к моему новоорлеанскому банкиру я не добуду и пятидесяти фунтов, если даже продам или перезаложу всё, что у меня есть, — часы, драгоценности, платье. О займе я и не помышлял. Кто даст мне в долг? Кто ссудит незнакомцу такую крупную сумму? Разумеется, никто. У Рейгарта не могло быть таких денег, даже если бы и оставалось время снестись с ним. Нет, не было никого, кто бы захотел и мог прийти мне на помощь. Во всяком случае, такого человека я не знал.
Стой! А мой банкир? Блестящая мысль — банкир Браун! Добрый, великодушный Браун из английского банкирского дома Браун и К°, который с любезной улыбкой выплачивал мне деньги по переводам. Он мне поможет! Он не откажет мне! Как я не подумал об этом раньше? Ну конечно, если письмо не пришло, я скажу, что жду со дня на день, сообщу ему сумму перевода, и он ссудит меня деньгами.
Но уже первый час. Нельзя терять ни минуты! Сейчас он у себя в конторе. Прямо отсюда пойду к нему.
Схватив шляпу, я выбежал из отеля и поспешил к банкирскому дому Браун и К°.

Глава LII. БРАУН и К°

Банкирский дом Браун и К° находился на Кэнел-стрит. От биржи Сен-Луи на Кэнел-стрит можно пройти через рю Конти, идущую параллельно рю Рояль. Последняя — излюбленное место прогулок весёлых креолов-французов, совершенно так же, как Сент-Чарльз-стрит — американцев.
Вас, быть может, удивит это смешение французских и английских названий улиц. Дело в том, что Новый Орлеан имеет одну довольно редкую особенность: он состоит из двух различных городов — французского и американского. Точнее сказать, даже трёх, ибо там имеется ещё и испанский квартал, совершенно отличный от двух других, на перекрёстках которого вы прочтёте слово «калье», что по-испански значит «улица», как, например: калье де Касакальво, калье дель Обиспо и т. д. Эта особенность объясняется историческим прошлым Луизианы. Французы колонизировали её в начале восемнадцатого столетия, и, в частности, Новый Орлеан был основан в 1717 году. Луизиана принадлежала французам вплоть до 1762 года, затем была уступлена Испании, во владении которой оставалась почти полвека — до 1798 года, после чего снова перешла к французам. Пять лет спустя, в 1803 году, Наполеон продал эту богатейшую страну американскому правительству за пятнадцать миллионов долларов — выгодная сделка для братца Джонатана[23] и, по-видимому, не столь удачная для Наполеона. Впрочем, Наполеон не прогадал. Дальновидный корсиканец, вероятно, понимал, что Луизиана недолго останется собственностью Франции. Рано или поздно американцы водрузили бы свой флаг над Новым Орлеаном, и уступчивость Наполеона только избавила Соединённые Штаты от войны, а Францию — от унижения.
Этой сменой хозяев и объясняется своеобразие Нового Орлеана и его населения. Черты всех трёх наций ощущаются в его улицах и зданиях, в облике, обычаях и одежде жителей. И ни в чём национальные особенности не проявились столь резко, как в архитектурных стилях. В американской части города вы видите высокие, в несколько этажей, здания с рядами окон по всему фасаду — здесь лёгкость и изящество сочетаются с прочностью и удобством, что типично для англо-амернканцев. А для французского характера столь же типичны небольшие одноэтажные деревянные домики, выкрашенные в светлые тона, с зелёными балюстрадами и открывающимися, как двери, окнами, за которыми колышутся воздушные тюлевые занавески.
Угрюмой торжественности испанцев отвечают массивные и мрачные здания из камня в пышном мавританском стиле, которые и поныне встречаются на многих улицах Нового Орлеана. Великолепным образцом этого стиля может служить собор — памятник испанского владычества, который будет стоять и тогда, когда испанское и французское население города давно уже будет поглощено и растворится, пройдя обработку в перегонном кубе англо-американской пропаганды. Американская часть Нового Орлеана лежит выше по течению реки и известна под названием предместья Святой Марии и Благовещения. Кэнел-стрит отделяет это предместье от французского квартала, так называемого старого города, где живут по большей части креолы — французы и испанцы.
Ещё несколько лет назад численность французского и американского населения была примерно одинакова. Теперь англо-американский элемент явно преобладает и быстро поглощает всё остальное. Со временем ленивый креол должен будет, как видно, уступить своё место более энергичному американцу — иными словами, Новый Орлеан американизируется. Прогресс и цивилизация от этого выиграют, хотя, быть может, на взгляд ревнителей сентиментальной школы, в ущерб поэтическому и живописному.
Итак, Новый Орлеан распадается на два совершенно не схожих между собой города. И в том и в другом имеется своя биржа, свой особый муниципалитет и городские власти: и в том и в другом есть свои кварталы богачей и любимый проспект, или променад, для щёголей и бездельников, которых немало в этом южном городе, а также свои театры, бальные залы, отели и кафе. Но что всего забавнее— достаточно пройти несколько шагов, и вы уже переноситесь из одного мира в другой. Пересекая Кэнел-стрит, вы как бы попадаете с Бродвея на парижские бульвары.
И по своим занятиям жители этих двух кварталов резко отличаются друг от друга. Американцы торгуют предметами первой необходимости. Это владельцы складов продовольствия, хлопка, табака, леса и всевозможного сырья. Тогда как предметы роскоши — кружева, драгоценности, туалеты и шляпки, шёлк и атлас, ювелирные изделия и антикварные редкости — проходят через искусные руки креолов, унаследовавших сноровку и вкус своих парижских предков. Во французском квартале немало и богатых виноторговцев, составивших себе состояние ввозом вин из Бордо и Шампани, ибо красное вино и шампанское особенно щедро льются на берегах Миссисипи.
Между двумя этими нациями идёт глухое соперничество. Стильный, энергичный кентуккиец делает вид, что презирает весёлых, легкомысленных французов, а те, в свою очередь — особенно старая креольская знать, — смотрят свысока на чудачества северян, так что стычки и столкновения между ними не редкость. Новый Орлеан по праву может именоваться городом дуэлей. В разрешении вопросов чести кентуккийцы встречают в креолах достойных противников, не уступающих им ни в мужестве, ни в искусстве. Я знаю немало креолов, имеющих на своём счету несметное число дуэлей. Оперная дива или танцовщица в зависимости от своих достоинств или, вернее, недостатков сплошь и рядом становится причиной десятка, а то и больше поединков. Маскарады и балы квартеронов тоже часто служат ареной ссор между разгорячёнными вином молодыми повесами — завсегдатаями подобных увеселений. Словом, не думайте, что жизнь в Новом Орлеане бедна приключениями. К этому городу меньше всего подходит эпитет «прозаический».
Но такого рода мысли не шли мне на ум, когда я направлялся к банкирскому дому Браун и К°. Голова моя была занята другим, и я с бьющимся сердцем невольно всё ускорял и ускорял шаг.
До банка было довольно далеко, и я мог на досуге взвесить все возможности. Если письмо и перевод прибыли, я сразу же получу деньги, и, как я полагал, сумму достаточно крупную, чтобы выкупить свою невесту-невольницу. Ну, а если нет, что тогда? Ссудит ли меня Браун деньгами? И каждый раз на этот вопрос отвечало тревожное биение сердца. Положительный или отрицательный ответ означал для меня жизнь или смерть.
И всё-таки я был почти уверен, что Браун меня выручит. Неужели широко улыбающееся лицо добродушного Джона Буля[24] вдруг омрачится и я услышу суровый отказ? Я не мог себе этого представить. Слишком многое зависело от его ответа. И потом, он ведь может не сомневаться, что деньги будут возвращены ему не далее как через несколько дней, даже, возможно, через несколько часов. Нет, он не откажет! Что значит для него, человека, ворочающего миллионами, ссуда в пятьсот фунтов! Он, конечно, не откажет. Не может отказать.
Переступая порог дома, хозяин которого ворочал миллионами, я был исполнен самых радужных надежд, а уходил от него с горьким разочарованием. Письмо ещё не прибыло, и Браун отказал.
Я был молод и неопытен и не знал ни корыстного расчёта, ни холодной учтивости делового мира. Что банкиру моя неотложная нужда? Что ему мои горячие просьбы? Открой я ему, почему и для какой цели мне понадобились деньги, это ничего бы не изменило. Он отказал бы мне с той же холодной улыбкой, даже если бы от его ответа зависела моя жизнь.
Стоит ли передавать во всех подробностях наш разговор? Он был достаточно краток. Мне с вежливой улыбкой сообщили, что письмо ещё не получено. А когда я заикнулся о займе, со мной не стали церемониться. Добродушная улыбка мигом сошла с кирпичной физиономии Брауна. «Нет, так дела не делаются. К сожалению, ничем не могу помочь». И это всё! По его тону я понял, что беседа окончена. Я мог бы умолять. Мог бы открыть ему, для чего мне нужны деньги, но лицо Брауна не располагало к откровенности. Впрочем, это и к лучшему. Браун только посмеялся бы над моей сердечной тайной, и сегодня же весь город смаковал бы за чашкой чая забавную историю.
Но, так или иначе, письмо не пришло, и Браун отказался ссудить меня нужной суммой.
Надежды мои рухнули, и я с отчаянием в душе поспешил обратно в отель.

Глава LIII. ЭЖЕН Д'ОТВИЛЬ

Весь остаток дня я потратил на розыски Авроры. Но мне ничего не удалось узнать о ней, даже приехала ли она в город.
Я заглянул в бараки, где временно поместили негров, но там Авроры тоже не оказалось. Её либо ещё не привезли, либо устроили в другом месте. Никто её не видел, никто о ней ничего не знал.
Разочарованный и усталый от бесплодной беготни по раскалённым и пыльным улицам, я возвратился в свой отель.
Я ждал вечера. Ждал Эжена д'Отвиля — так звали моего нового знакомого.
Этот молодой человек меня сильно заинтересовал. Наша короткая встреча пробудила во мне удивительное чувство доверия. Он доказал мне своё дружеское расположение и поразил знанием жизни. Несмотря на свою молодость, он представлялся мне человеком необыкновенно проницательным. И мне почему-то казалось, что он придёт мне на помощь. Не было ничего удивительного в том, что он так молод и вместе с тем многоопытен: американцы рано развиваются, особенно уроженцы Нового Орлеана. В пятнадцать лет креол — уже взрослый мужчина. И, конечно, д'Отвиль — по-видимому, мой сверстник — знал жизнь неизмеримо лучше, чем знал её я, чья юность прошла в стенах старинного колледжа.
Тайное предчувствие подсказывало мне, что он хочет и может мне помочь. Как? — спросите вы. — Ссудив мне нужную сумму?
Нет! У меня сложилось впечатление, что у него самого совсем нет или очень мало денег — слишком мало, чтобы выручить меня. Иначе на мой вопрос, где найти его в Новом Орлеане, он не дал бы такого ответа. Что-то в его интонации говорило мне, что он остался не только без средств, но даже без крова. Может быть, это уволенный клерк, решил я, или бедный художник. Одет он, правда, хорошо, даже изысканно, но одежда ровно ничего не значит, тем более на пароходах, курсирующих по Миссисипи.
Итак, я нисколько не обольщался на его счёт, и всё же, как это ни странно, мне казалось, что он может выручить меня. И мне не терпелось сделать его поверенным своей тайны — тайны своей любви, своих мучений.
Быть может, не только это побуждало меня открыться ему.
Тот, кто сам испытал горе, знает, какое облегчение приносит искреннее слово участия. Дружеское участие целительно и сладко. Как бальзам, смягчает душевную боль добрый совет друга.
Слишком долго таил я свою печаль и теперь жаждал излить кому-нибудь душу. Кто в чужой стране разделит горе иностранца? Я не посмел ничего сказать даже доброму Рейгарту. Кроме самой Авроры, одной только Эжени, бедной Эжени была известна моя тайна. Но лучше бы она не знала её!
Теперь я решил облегчить своё сердце, доверившись юному Эжену, — какое странное совпадение! Может быть, беседа с ним хоть немного утешит меня, хоть немного облегчит моё сердце.
Я ждал вечера. Вечером обещал он прийти. Ждал с нетерпением, не сводя глаз со стрелки часов и негодуя на маятник, неторопливо отбивающий секунды.
Д'Отвиль не обманул меня. Наконец он пришёл, Я услышал его серебристый голос… вот и он сам передо мной.
Когда он вошёл в комнату, меня снова поразили его печальный вид, бледность и сходство с кем-то, кого я знал раньше.
В комнате было душно и жарко. Лето медлило уходить. Я предложил прогуляться. Беседовать можно и на открытом воздухе, а ярко сиявшая луна осветит нам путь.
Когда мы выходили из отеля, я протянул своему гостю портсигар. Но он отказался от сигары, заявив, что не курит.
«Удивительно! — подумал я. — Креолы все, как правило, заядлые курильщики. Ещё одна странность в характере моего нового приятеля!»
Мы прошли по рю Рояль и свернули по Кэнел-стрит в сторону болота. Потом пересекли рю де Рампар и вскоре очутились за чертой города.
Впереди показались какие-то строения, но не дома — во всяком случае, не жилища живых. Бесчисленные купола с крестами, разбитые колонны, белевшие в свете луны памятники свидетельствовали о том, что перед нами город мёртвых. Это было знаменитое новоорлеанское кладбище, то самое кладбище, где покойников-бедняков топят в жидкой грязи, а богатеев — что, впрочем, вряд ли лучше — провяливают в горячем песке.
Ворота были отворены. Мрачная торжественность этого места манила меня, она гармонировала с моим настроением. Спутник мой не возражал, и мы вошли.
Долго бродили мы среди могильных плит, статуй, памятников, миниатюрных часовенок, колонн, обелисков, саркофагов, высеченных из белоснежного мрамора, огибали свеженасыпанные холмики, говорившие о недавней утрате и недавнем горе, и старые могилы, украшенные свежими цветами — символ не увядшей ещё любви и привязанности, — и наконец уселись на замшелую могильную плиту, над которой печально раскачивала длинные свои ветви вавилонская ива.

Глава LIV. УЧАСТИЕ ВЗАМЕН ЛЮБВИ

По дороге мы говорили о самых незначительных предметах: о моей встрече с шулерами на пароходе, об «охотниках» Нового Орлеана, о лунной ночи.
Пока мы не забрели на кладбище, пока не уселись рядом на могильной плите, я молчал о том, что владело всеми моими помыслами. Но теперь пришло время открыться, и полчаса спустя Эжен д'Отвиль уже знал историю моей любви. Я поведал ему всё, что произошло со мной, начиная с моего отъезда из Нового Орлеана и вплоть до нашей встречи на пароходе. Подробно рассказал о своей беседе с банкиром Брауном и о долгих и бесплодных поисках Авроры.
Он терпеливо выслушал мою исповедь до конца и прервал меня только один раз, когда я стал описывать моё объяснение с Эжени и драматическую развязку этой сцены. Мой рассказ, видимо, не только сильно заинтересовал его, но и глубоко тронул. Я слышал, как он всхлипывал, видел при свете луны его залитое слезами лицо.
«Великодушный юноша, — думал я. — Как близко принимает он к сердцу горе совершенно чужого ему человека!»
— Несчастная Эжени! — прошептал он. — Неужели вам её не жаль?
— Не жаль! Ах, мсье, вы не представляете себе, как я её жалею! Никогда эта сцена не изгладится из моей памяти! С какой радостью я предложил бы Эжени своё сочувствие, дружбу, принёс бы любую жертву, если бы они могли что-нибудь возместить и что-нибудь поправить! Одно только не в моей власти — дать ей свою любовь. Всей душой сокрушаюсь я об этой благородной девушке, мсье д'Отвиль. И я отдал бы всё, лишь бы залечить рану, которую нанёс невольно. Но она, конечно, забудет свою несчастную страсть и со временем…
— О нет, никогда! Никогда! — прервал д'Отвиль с горячностью, которая поразила меня.
— Но почему вы так думаете?
— Почему? Потому что знаю по собственному опыту. Хоть я и молод, но пережил уже нечто подобное… Бедная Эжени! Такие раны не залечиваются. Она никогда не оправится! Никогда!
— Бедняжка! Мне жаль её, жаль ото всей души.
— Тогда почему бы вам не разыскать её и не сказать ей об этом?
— Зачем? — спросил я, несколько удивлённый подобным предложением. — Быть может, ваше сочувствие хоть немного утешило бы её.
— Что вы! Напротив. Мне кажется, это было бы жестоко.
— Вы ошибаетесь, мсье. Неразделённую любовь легче перенести, если встречаешь тёплое участие. Ведь сердце исходит кровью, натолкнувшись на высокомерное презрение и злорадную жестокость. Для ран любви дружеское участие — подлинный бальзам. Поверьте мне! Я чувствую, я знаю, что это так.
Последние слова он произнёс с убеждённостью, показавшейся мне даже несколько странной.
«Загадочный юноша! — подумал я. — Такой нежный, чувствительный и вместе с тем так искушён!»
Мне представлялось, что я разговариваю с существом высшего порядка — человеком выдающегося ума, который всё видит и всё понимает.
Его взгляды были мне внове и противоречили общепринятому мнению, но впоследствии я убедился в их справедливости.
— Если бы я мог рассчитывать, что моё дружеское участие будет приятно Эжени, я попытался бы разыскать её, предложить ей…
— Это вы ещё успеете сделать, — перебил д'Отвиль, — а сейчас у вас есть другое дело, не терпящее отлагательства. Вы намерены выкупить квартеронку?
— Намеревался ещё сегодня утром. Увы, теперь исчезла и эта надежда! Выкупить её не в моей власти.
— Сколько денег соблаговолили оставить вам шулеры?
— Немногим более ста долларов.
— Да, этого недостаточно. Судя по вашему описанию, за неё дадут в десять раз больше. Как досадно, что я не богаче вас! У меня не наберётся и ста долларов. Как всё это, право, печально!
Д'Отвиль сжал голову руками и несколько секунд сидел молча, в глубоком раздумье. Глядя на него, я невольно проникся убеждением, что он искренне сочувствует моему горю и ищет способа помочь мне.
— А если ей не удастся? — пробормотал он про себя, но настолько громко, что я расслышал. — Если она не найдёт бумаг, тогда и она жестоко поплатится. Это рискованно! Может быть, лучше не пробовать?..
— Сударь, о чём это вы? — перебил я его.
— Ax, да… Простите! Я думал об одном деле… Но не важно. Не лучше ли нам вернуться? Мне холодно. Я озяб среди этих мрачных могильных плит и памятников.
Вид у него был смущённый, словно он невольно высказал вслух свои затаённые мысли.
Хотя меня и удивили его слова, я не счёл возможным требовать объяснения и молча поднялся. Я совсем пал духом. Видимо, он не в силах мне помочь.
И тут у меня вдруг мелькнула мысль, сулившая надежду, вернее — слабый отблеск надежды. Я поделился ею со своим спутником.
— У меня есть эти сто долларов, — сказал я. — Для покупки Авроры это всё равно что ничего. Не попытать ли мне счастья за зелёным столом? Всё-таки какой-то шанс.
— Боюсь, это бесполезно. Вы проиграете, как уже проиграли.
— Это ещё неизвестно. У меня столько же шансов проиграть, как и выиграть. Совершенно необязательно садиться играть с профессиональными картёжниками, как на пароходе. В Новом Орлеане достаточно игорных домов, где процветает чистый азарт: фараон, кости, лото, рулетка — выбор богатый. Счастье здесь зависит от того, как ляжет карта или упадёт кость. А это дело случая. Ну как, сударь? Что вы мне посоветуете?
— Вы правы, — ответил он. — Здесь всё зависит от удачи. И можно надеяться на выигрыш. Если даже вы проиграете, это ничего не изменит в отношении завтрашнего дня. Зато если выиграете…
— Вот-вот!.. Если я выиграю…
— В таком случае, нельзя медлить ни минуты. Уже поздно. Игорные дома давно открыты. Игра сейчас в самом разгаре. Пойдёмте!
— Вы пойдёте со мной? Благодарю, д'Отвиль! Благодарю!
И мы торопливо зашагали по дорожке, ведущей к выходу, и, очутившись за воротами кладбища, повернули к городу.
Мы направились к тому самому месту, откуда начали свою прогулку, — к рю Сен-Луи, ибо по соседству с ней сосредоточены крупнейшие игорные притоны Нового Орлеана.
Разыскать их было нетрудно: в ту пору им не приходилось скрываться. Страсть к азартным играм, унаследованная креолами от основателей города, была слишком распространена, чтобы полиция могла с ней бороться. Муниципальные власти американского квартала, правда, предприняли кое-какие шаги для пресечения этого зла, но законы их не распространялись по ту сторону Кэнел-стрит, а у креольской полиции были на сей счёт совершенно другие взгляды и другие инструкции. Во французском предместье азартная игра не почиталась преступлением, игорные дома содержались открыто и с благословения властей.
Проходя по рю Конти, или Сен-Луи, или по рю Бурбон, вы не преминули бы заметить большие позолоченные фонари с надписями: «Фараон», «Крапе», «Лото» или «Рулетка» — диковинные слова для непосвящённых, но хорошо понятные тем, на чьей обязанности лежало следить за порядком на улицах «Первого муниципалитета». Скоро мы очутились перед входом в одно из таких заведений, фонарь которого недвусмысленно оповещал, что здесь играют в фараон.
Этот притон попался нам первым, и мы без колебаний вошли туда.
Когда мы поднялись по широкой лестнице, нас остановил какой-то субъект в бакенбардах, не то швейцар, не то слуга. Я ожидал, что он потребует с нас плату за вход. Но я ошибся: вход был свободный. Нас остановили, чтобы отобрать оружие, а взамен выдали квитанции, по которым, уходя, мы могли получить его обратно. Швейцар вставлял отобранное оружие в гнёзда специально для этого предназначенной полки в углу прихожей и, судя по количеству торчащих пистолетных прикладов, черенков охотничьих ножей и рукоятей кинжалов, успел обезоружить уже немало народу.
Вся эта процедура весьма напоминала знакомую всем картину сдачи на хранение зонтов и тросточек в гардеробе музея или галереи. Впрочем, благодаря этой разумной предосторожности удавалось предотвратить немало кровопролитий за игорным столом.
Мы отдали своё оружие: я — пару пистолетов, а мой спутник — маленький серебряный кинжал. На них наклеили этикетки, дубликаты которых выдали нам на руки, после чего нас наконец допустили в зал.

Глава LV. ОБ ИГРАХ И АЗАРТЕ

Страсть к игре широко распространена. Каждая нация в большей или меньшей степени подвержена ей, и каждый народ, цивилизованный или дикий, играет в свою игру, будь то вист и криббидж в фешенебельных клубах Лондона или «орлянка» и «чёт и нечет» в пустынных прериях.
Добродетельная Англия почитает себя свободной от этого порока. И брюзжащий путешественник-англичанин не прочь кинуть камешек в огород соседа. Французов, немцев, испанцев, мексиканцев — всех поочерёдно обвиняет он в чрезмерном пристрастии к азартным играм. Но это лицемерие и ханжество! В добродетельной Англии азарт процветает сильнее, чем в любой другой стране. Я не говорю уж о картёжной игре в окрестностях Пикадилли. Поезжайте-ка в Эпсом на скачки в день дерби — там вы получите истинное представление о масштабах азартных игр в Англии, потому что иначе как азартом, и притом азартом самого низкого пошиба, это зрелище не назовёшь. Пусть не толкуют о благородном спорте, о любви к лошадям, этим прекраснейшим из всех животных. Вздор! Какое уж там благородство! Могут ли испитые, обшарпанные плуты, которые тысячами и десятками тысяч стекаются на скачки в сопровождении распутных своих подруг, иметь какое-то понятие о красоте и благородстве! Из всех живых существ на ипподроме благородна одна только лошадь, и нет ничего более подлого, чем то, что её окружает.
Нет, добродетельная Англия! Не тебе служить в этом примером для других наций. И ты не без греха, что бы ты ни утверждала. Ни у одного народа, смею уверить, нет такого полчища азартных игроков, как у тебя, и как бы ни был благороден скаковой спорт, твои игроки — самая жалкая, пресмыкающаяся и гнусная разновидность игроков из всех существующих на свете. Есть что-то донельзя низменное в нравах и повадках с виду вечно голодных стервятников, которые с продранными локтями и в стоптанных башмаках маячат на углах Ковентри-стрит и Хей-маркета, шныряя из кабака к букмекеру[25] и от букмекера в кабак. По сравнению с ними смелый игрок в кости представляется почти благородной личностью. Беспечный испанец, вытряхивающий свои последние унции золота ради одного броска костей, или мексиканский игрок в монте, ставящий на карту золотые дублоны, в какой-то степени облагорожены смелостью и риском. У них азарт — подлинная страсть, их привлекают сильные ощущения: но Браун, и Смит, и Джонс не вправе ссылаться на страсть — у них нет за душой даже этого.
Из всех профессиональных игроков картёжники Миссисипи, быть может, наиболее красочны. Я уже говорил об их изысканной манере одеваться, но, помимо этого, в них несомненно есть что-то от подлинного джентльмена, что-то рыцарское в характере, отличающее их от прочих их собратьев. В пору моей бурной юности иные из этих господ удостаивали меня своим знакомством, и я считаю долгом замолвить за них словечко. Кое-кто из них блистал высокими добродетелями, впрочем не вполне отвечающими требованиям пуританской морали. Другие отличались великодушным и благородным сердцем, способны были на самые прекрасные поступки и хотя попрали законы общества, но не попрали законов человеческой природы и умели отстоять свою честь от любых посягательств. Конечно, встречались и другие, подобные Чорли и Хэтчерам, которые не соответствуют моему описанию, но мне кажется, что они скорее исключение, чем правило.
Несколько слов об американских играх. Подлинно национальной игрой Соединённых Штатов, безусловно, являются выборы. Местные выборы или выборы в представительные учреждения штатов дают не меньше возможностей для заключения пари, чем скачки в Англии, а избрание президента, раз в четыре года, по праву можно назвать американским днём дерби. Трудно себе представить, какие огромные суммы переходят тогда из рук в руки и какое несметное число пари заключается в эти дни. Если бы на этот счёт существовала статистика, данные её удивили бы даже самых «просвещённых» граждан Соединённых Штатов. Иностранцу не понять ажиотажа, которым сопровождаются выборы во всех уголках страны. Да это и трудно объяснить в государстве, где люди, в общем, знают, что успех или провал того или иного кандидата мало отразится на их собственном материальном благополучии. Правда, дух соперничества между членами победившей партии в какой-то мере объясняет интерес к результатам, но всё же не целиком. Мне лично кажется, что возбуждение вызывается главным образом азартом. Чуть ли не каждый второй человек, с которым я встречался, заключал пари на исход президентских выборов, и даже не одно, а множество.
Словом, выборы — это подлинная национальная игра американцев, которой с одинаковой страстью предаются и в верхах и в низах, и богатые и бедные.
Держать пари о результатах выборов не считается зазорным. Выборы к азартным играм не причисляются. Для этого существует немало других самых разнообразных игр, где дело решают карты. Кости и биллиард тоже в большом ходу, особенно последний. Почти в каждой деревушке Соединённых Штатов, особенно на Юге и Западе, вы найдёте биллиардный стол, а то и два, а среди американцев встретите поистине замечательных игроков. Креолы Луизианы, можно сказать, стяжали в биллиарде пальму первенства.
Кегли тоже очень распространены, и даже самый захудалый городишко имеет свой кегельбан. Но и биллиард и кегли, в сущности, не азартные игры: первая — скорее развлечение, а вторая — вид спорта. Карты и кости — вот подлинное оружие любителей азарта; карты в первую очередь. Помимо английских виста и криббиджа, а также франнузских игр «двадцать одно» и «красное и чёрное», американцы играют в покер, юкр, «семёрку» и множество других игр. В Новом Орлеане среди креолов пользуется особой любовью игра в кости, именуемая крапс, а также процветают кено, лото и рулетка. Далее к югу, у испанцев Мексики, в большом ходу монте — игра, отличающаяся от всех названных нами выше. Монте — национальная игра мексиканцев.