1 2 
   
— Мы выполняем свой долг, — сказал он.
   
— А эти в сенате двадцать лет выполняли свой, получали по тысяче песо в месяц, — ответила женщина. — Возьми кума Сабаса — у него столько денег, что они не помещаются в его двухэтажном доме. А ведь он пришёл в город бродячим торговцем. Обёртывал вокруг шеи змею и ходил продавать лекарства.
   
— Но он умирает от диабета, — сказал полковник.
   
— А ты умираешь от голода, — сказала женщина. — Пойми, наконец, что достоинством сыт не будешь.
   
Сверкнула молния. Гром треснул на улице, ворвался в спальню, прокатился под кроватью, словно куча камней. Женщина бросилась за чётками.
   
Полковник улыбнулся.
   
— Это тебе за то, что ты не умеешь сдерживать язык. Я всегда говорил, что Бог — мой партийный соратник.
   
Но на самом деле ему было не до шуток. Минуту спустя он погасил лампу и погрузился в невесёлые мысли, лежа в разрываемой молниями темноте. Он вспомнил Макондо. Десять лет ждал полковник, когда Неерландия выполнит свои обещания. Однажды в сонный час сиесты он увидел, как подъезжает жёлтый пыльный поезд, переполненный задыхающимися от жары мужчинами, женщинами, животными, которые громоздились даже на крышах вагонов. Начиналась банановая лихорадка. За одни сутки поселок преобразился. «Уеду, — сказал тогда полковник. — Меня мутит от запаха бананов». И он уехал из Макондо обратным поездом в среду, 24 июня 1906 года, в два часа восемнадцать минут пополудни. Понадобилось полстолетия, чтобы полковник понял, что не знал ни минуты покоя с тех пор, как была сдана Неерландия.
   
Он открыл глаза.
   
— Значит, и нечего больше думать об этом.
   
— О чём?
   
— О петухе, — сказал полковник. — Завтра утром продам его куму Сабасу за девятьсот песо.
   
   
Сквозь окно в контору доносились жалобные стоны кастрируемых животных и крики дона Сабаса. «Если он не вернётся через десять минут, я уйду», — пообещал себе полковник после двух часов ожидания. Но ждал ещё двадцать минут. Когда наконец он совсем собрался уходить, дон Сабас с работниками появился в конторе. Несколько раз дон Сабас прошёл мимо, даже не взглянув на него. И только после того, как работники ушли, он обратил внимание на полковника.
   
— Вы меня ждёте, кум?
   
— Да, кум, — сказал полковник. — Но если вы очень заняты, я могу прийти в другой раз.
   
Дон Сабас не услышал его — он был уже за дверью.
   
— Сейчас вернусь, — крикнул он.
   
Стоял знойный полдень. Контору заливал солнечный свет с улицы. Разморенный жарой, полковник опустил веки — и сразу перед глазами возникло лицо жены. В контору на цыпочках вошла жена дона Сабаса.
   
— Отдыхайте, отдыхайте, кум, — сказала она. — Сейчас я задёрну шторы: здесь настоящее пекло.
   
Полковник смотрел на неё непонимающим взглядом. Задёрнув шторы, она продолжала говорить в полумраке:
   
— Вы часто видите сны?
   
— Иногда, — ответил полковник, смущенный тем, что задремал. — И почти всегда мне снится, будто меня опутывает паутина.
   
— А меня мучают кошмары каждую ночь, — сказала женщина. — И вот я решила узнать, кто эти люди, которых я вижу во сне. — Она включила электрический вентилятор. — На прошлой неделе у изголовья моей кровати появилась женщина. Я набралась смелости и спросила её, кто она, и она мне ответила: я умерла в этой комнате двенадцать лет назад.
   
— Дом был построен всего два года назад, — сказал полковник.
   
— Вот именно, — сказала женщина. — Это значит, что даже мёртвые ошибаются.
   
Жужжание вентилятора сгущало сумрак. Полковнику было не по себе, его угнетали сонливость и болтовня женщины, которая от снов перешла к тайне воскресения из мёртвых. Он ждал паузы, чтобы проститься, но тут в контору вошёл дон Сабас с управляющим.
   
— Я четыре раза разогревала тебе суп, — сказала женщина.
   
— Можешь разогревать ещё хоть десять раз, — сказал дон Сабас, — только оставь меня сейчас в покое.
   
Он открыл сейф, дал управляющему пачку денег и сделал кое-какие распоряжения. Управляющий раздвинул шторы и стал пересчитывать деньги. Дон Сабас посмотрел на полковника, сидящего в глубине конторы, однако и не подумал подойти к нему, а продолжал разговаривать с управляющим. Когда они снова собрались уходить, полковник поднялся. Дон Сабас, протянувший уже руку, чтобы открыть дверь, остановился.
   
— Что у вас, кум?
   
Полковник заметил, что управляющий смотрит на него.
   
— Ничего, кум, — сказал он. — Я хотел бы поговорить с вами.
   
— Так говорите сейчас. Я не могу терять ни минуты.
   
Он стоял, нетерпеливо держась рукой за ручку двери. Полковник чувствовал, как проходят секунды — самые долгие пять секунд в его жизни. Он стиснул зубы.
   
— Я насчёт петуха, — произнёс он шёпотом.
   
Дон Сабас открыл дверь.
   
— Насчёт петуха, — повторил он, улыбаясь, и подтолкнул управляющего к выходу. — Пусть мир пойдёт прахом, а мой кум всё будет носиться со своим петухом. — И добавил, обращаясь к полковнику: — Хорошо, кум. Сейчас я вернусь.
   
Полковник стоял неподвижно посреди комнаты, пока их шаги не смолкли в конце коридора. Тогда он вышел на улицу и зашагал по городу, оцепеневшему в воскресной сиесте. В портняжной мастерской никого не было. Кабинет врача был закрыт. Никто не стерёг товары, выставленные в магазинах сирийцев. Река блестела, как стальная лента. Какой-то человек спал в порту на бочках с нефтью, прикрыв шляпой лицо от солнца. Полковник шёл к дому, уверенный, что он единственный во всём городе отважился выйти в такой час на улицу.
   
Жена ждала его с обедом.
   
— Я взяла это в долг и обещала, что заплачу завтра утром, — объяснила она.
   
За обедом он рассказал ей о том, что произошло в конторе дона Сабаса. Женщина слушала с раздражением.
   
— Дело в том, что тебе не хватает твёрдости, — сказала она, когда полковник кончил. — Ты ведёшь себя так, будто просишь милостыню. Надо было отозвать кума в сторону и без околичностей сказать: «Кум, я решил продать петуха».
   
— Если бы всё в жизни было так просто, — сказал полковник.
   
В это утро женщина развила бурную деятельность. До его прихода она приводила дом в порядок и сейчас выглядела довольно необычно: старые ботинки мужа, клеёнчатый передник, голова обмотана тряпкой, завязанной на ушах.
   
— У тебя совсем нет деловой хватки, — сказала она. — Продавать надо так, будто ты покупаешь.
   
В таком виде жена показалась полковнику забавной.
   
— Одевайся всегда так, — прервал он её. — Ты напоминаешь человечка на коробке с овсянкой.
   
Она сняла тряпку с головы.
   
— Я говорю с тобой серьёзно. Сейчас я отнёсу петуха к куму и бьюсь об заклад на что хочешь: через полчаса вернусь и принесу девятьсот песо.
   
— От такой суммы у тебя голова закружилась, — сказал полковник. — Ты уже делаешь ставку на петуха.
   
Ему стоило большого труда отговорить её. Утром она успела прикинуть, что денег им хватит года на три и они смогут жить без этой агонии по пятницам. Она приготовилась получить девятьсот песо. Составила список самых необходимых покупок, не забыв о новых ботинках для полковника. Наметила, где они поставят зеркало в спальне. Внезапное крушение всех планов вызвало в ней смешанное чувство стыда и досады.
   
Она прилегла отдохнуть. А когда встала, полковник сидел во дворе.
   
— А теперь что ты делаешь? — спросила она.
   
— Думаю, — сказал полковник.
   
— Ну тогда всё в порядке. Не пройдёт и пятидесяти лет, как мы сможем получить эти деньги.
   
Но полковник решил продать петуха в тот же вечер. Он представил себе дона Сабаса, который одиноко сидит у вентилятора в пустой конторе в ожидании ежедневного укола. Полковник заранее обдумывал свой разговор с кумом.
   
— Возьми с собой петуха, — настаивала его жена. — Товар надо показывать лицом.
   
Но полковник отказался. Она, полная отчаяния и надежды, проводила его до калитки.
   
— Пусть у него в конторе будет хоть целая толпа народу, — сказала она. — Возьми его за руку и не отпускай, пока он не выложит девятьсот песо.
   
— Можно подумать, что мы готовим нападение.
   
Она пропустила его слова мимо ушей.
   
— Помни, что ты хозяин петуха. Что не кум тебе, а ты ему делаешь одолжение.
   
— Хорошо.
   
Дон Сабас сидел с врачом в спальне.
   
— Не упускайте случая, поговорите с ним сейчас, — сказала полковнику жена дона Сабаса. — Он советуется с доктором перед тем, как уехать в имение. А вернётся не раньше четверга.
   
Полковником овладели противоречивые чувства. Он твёрдо решил продать петуха и вместе с тем жалел, что не опоздал и застал дона Сабаса дома.
   
— Я могу подождать, — сказал он.
   
Но женщина и слышать не хотела. Она проводила его в спальню, где дон Сабас в трусах сидел на огромной пышной кровати, уставившись на врача бесцветными глазами. Полковник подождал, пока врач, согрев пробирку с мочой пациента, понюхал пар и одобрительно кивнул дону Сабасу.
   
— Лучше бы его расстрелять, — сказал врач полковнику. — Диабет слишком долгая болезнь — так мы никогда не избавимся от богачей.
   
— Вы и так делаете всё возможное вашими проклятыми уколами инсулина, — сказал дон Сабас и подпрыгнул на своих дряблых ягодицах. — Но я крепкий орешек, вам не по зубам. — И обратился к полковнику: — Проходите, кум. Утром я бросился было вас искать, но даже вашей шляпы не увидел.
   
— Я не ношу шляпы, чтобы ни перед кем её не снимать.
   
Дон Сабас начал одеваться. Врач положил в карман пиджака пробирку с кровью для анализа. Полковник подумал, что он собирается уходить.
   
— На вашем месте, доктор, я прислал бы куму счёт в сто тысяч песо. Тогда он не был бы так занят.
   
— Я ему уже предложил сделку на миллион, — сказал врач. — Лучшее лекарство от диабета — бедность.
   
— Спасибо за рецепт, — сказал дон Сабас, стараясь втиснуть свой тучный живот в брюки для верховой езды. — Но я не воспользуюсь им, чтобы избавить вас от несчастья быть богатым.
   
Врач полюбовался своими зубами, отразившимися в никелированной застежке чемодана. Без малейших признаков спешки посмотрел на часы. Дон Сабас, натягивавший в это время сапоги, неожиданно обратился к полковнику:
   
— Ну, кум, что там у вас с петухом?
   
Полковник заметил, что врач тоже ждёт его ответа. Стиснул зубы. Прошептал:
   
— Ничего, кум. Просто я пришёл продать его.
   
Дон Сабас кончил натягивать сапоги.
   
— Ну и отлично, кум, — сказал он безо всякого выражения. — Это самое лучшее, что вы могли придумать.
   
— Я слишком стар для таких дел, — оправдывался полковник, глядя в непроницаемое лицо врача. — Будь я на двадцать лет моложе, всё было бы по-другому.
   
— Вы всегда будете на двадцать лет моложе своего возраста, — откликнулся врач.
   
Полковник перевёл дыхание. Он ждал, что дон Сабас скажет что-нибудь, но тот молчал. Молча надел кожаную куртку с застежкой «молнией» и двинулся к двери.
   
— Если хотите, поговорим на следующей неделе, кум, — сказал полковник.
   
— Я это и сам собирался вам предложить, — ответил дон Сабас. — У меня есть клиент, который, может быть, даст за вашего петуха четыреста песо. Но придётся подождать до четверга.
   
— Сколько? — спросил врач.
   
— Четыреста песо.
   
— Я слышал, он стоит гораздо больше, — удивился врач.
   
— Вы мне говорили — девятьсот песо, — напомнил полковник, ободренный словами врача. — Это лучший петух во всём департаменте.
   
— В другое время за него могли бы дать и тысячу, — объяснил дон Сабас врачу. — Но сейчас никто не решится выпустить на арену хорошего петуха. Всегда есть риск получить пулю на гальере. — И повернулся к полковнику с подчеркнутым сожалением: — Именно это я и хотел вам сказать, кум.
   
Полковник кивнул.
   
— Понятно.
   
Он шёл за ними по коридору. Врача задержала в зале жена дона Сабаса. Она попросила лекарства «от этих недомоганий, которые появляются так внезапно, что застают тебя врасплох — не успеваешь даже понять, что с тобой происходит». Полковник ждал врача в конторе. Дон Сабас открыл сейф, рассовал деньги по карманам и протянул четыре бумажки полковнику.
   
— Вот вам шестьдесят песо, кум, — сказал он. — Рассчитаемся, когда продадите петуха.
   
Полковник шагал с врачом мимо портовых магазинов и лавок, которые начали оживать с приближением вечерней прохлады. Вниз по реке плыл баркас, нагруженный сахарным тростником. Полковник вдруг заметил, что врач сегодня как-то необычно молчалив.
   
— А как вы-то себя чувствуете, доктор?
   
Врач пожал плечами.
   
— Так себе, — ответил он. — Думаю, что и мне не мешало бы показаться врачу.
   
— Это всё зима, — сказал полковник. — Вот и у меня внутри что-то расклеилось.
   
Врач окинул его внимательным, совсем не профессиональным взглядом. Потом — одному за другим — стал кивать сирийцам, сидящим у дверей своих магазинов. Когда подошли к его кабинету, полковник снова заговорил о петухе.
   
— Я не мог поступить иначе, — объяснил он. — Это животное питается человеческим мясом.
   
— Единственное животное, которое питается человеческим мясом, — это дон Сабас, — сказал врач. — Уверен, что он перепродаст петуха за девятьсот песо.
   
— Вы думаете?
   
— Уверен, — повторил врач. — Это такое же выгодное дельце, как его знаменитое патриотическое соглашение с алькальдом.
   
Полковник не верил своим ушам.
   
— Кум пошёл на сделку, чтобы спасти свою шкуру,— сказал он. — Только поэтому он смог остаться в городе.
   
— И только поэтому он смог скупить за полцены имущество своих товарищей по партии, которых алькальд выслал из города, — возразил врач. Он не нашёл ключа в кармане, постучал в дверь и снова обратился к полковнику, который всё ещё не мог ему поверить: — Не будьте простаком. Деньги интересуют дона Сабаса гораздо больше, чем собственная шкура.
   
В этот вечер жена полковника вышла за покупками. Провожая её до магазинов сирийцев, полковник снова и снова вспоминал свой разговор с врачом.
   
— Разыщи сейчас же ребят из мастерской и скажи им, что петух продан, — сказала женщина. — Зачем им надеяться понапрасну?
   
— Петух не будет продан, пока не вернётся дон Сабас, — ответил полковник.
   
Он встретил Альваро в бильярдном салоне, где тот играл в рулетку. Был воскресный вечер, и заведение ходило ходуном. От радио, включенного на полную мощность, жара казалась ещё сильнее. Полковник разглядывал яркие цифры на чёрной клеёнке, обтягивающей длинный стол. Посреди стола, на ящике, горела керосиновая лампа. Альваро упорно ставил на двадцать три и всё время проигрывал. Следя через его плечо за игрой, полковник заметил, что чаще всего выигрывает одиннадцать.
   
— Ставь на одиннадцать, — прошептал он Альваро на ухо.
   
Альваро внимательно посмотрел на клеёнчатое поле. В следующую игру он ничего не поставил. Вместе с пачкой денег вынул из кармана лист бумаги и под столом передал его полковнику.
   
— Написано Агустином, — сказал он.
   
Полковник спрятал листовку в карман. На одиннадцать Альваро сделал сразу большую ставку.
   
— Начинай понемногу, — сказал полковник.
   
— У вас, должно быть, хорошее чутьё, — отозвался Альваро.
   
Когда закрутилось огромное разноцветное колесо, игроки, сидевшие по соседству, вдруг сняли свои ставки с других номеров и поставили на одиннадцать. У полковника упало сердце. Он впервые переживал сладость и горечь азарта.
   
Выпало пять.
   
— Так я и знал, — сказал полковник виновато, наблюдая, как деревянные грабельки сгребают деньги Альваро. — Нелёгкая меня дёрнула лезть не в своё дело.
   
Альваро, не глядя на него, улыбнулся.
   
— Не огорчайтесь, полковник. Попытайте счастья в любви.
   
Неожиданно смолкли трубы, исполнявшие мамбу. Игроки подняли руки и бросились врассыпную. Полковник услышал у себя за спиной сухое, холодное, чёткое клацанье ружейного затвора. Он понял, что угодил в полицейскую облаву, и тотчас вспомнил о листовке в кармане. Не поднимая рук, он слегка повернулся. И тут — в первый раз — увидел человека, который застрелил его сына. Он стоял прямо перед полковником, почти касаясь его живота дулом винтовки. Низенького роста, индейские черты лица, дубленая кожа. Пахло от него, как от младенца. Полковник стиснул зубы, мягко, кончиками пальцев, отвёл ствол.
   
— Позвольте, — сказал он.
   
И наткнулся на маленькие круглые глаза летучей мыши. Эти глаза в одно мгновение проглотили его, пережевали, переварили и изрыгнули.
   
— Пожалуйста, полковник. Проходите.
   
   
Не надо было открывать окно, чтобы убедиться: декабрь наступил. Он почувствовал его каждой косточкой ещё на кухне, нарезая фрукты для завтрака петуху. А когда открыл дверь, чудесный вид двора подтвердил предчувствие. Трава, деревья, будка уборной словно парили в прозрачном утреннем воздухе.
   
Жена оставалась в постели до девяти. Когда она вышла в кухню, полковник уже убрал комнаты и разговаривал с детьми, сидевшими вокруг петуха. Ей пришлось обойти их, чтобы пробраться к печке.
   
— Вы мне мешаете! — крикнула она, бросив мрачный взгляд на петуха. — Когда мы наконец избавимся от этой злосчастной птицы?!
   
Полковник внимательно посмотрел на петуха, стараясь понять, чем тот мог разозлить жену. Вид у петуха был невзрачный и жалкий: гребень порван, шея и ноги голые, сизого цвета. Но он был в полном порядке. Уже готов для тренировок.
   
— Забудь о петухе и выгляни в окно, — сказал полковник, когда дети ушли. — В такое утро хочется сфотографироваться на память.
   
Она выглянула в окно, но лицо её не смягчилось.
   
— Я бы хотела посадить розы, — сказала она, возвращаясь к печке.
   
Полковник подвесил на печке зеркало и начал бриться.
   
— Если хочешь сажать розы — сажай, — сказал он.
   
Он старался водить бритвой в такт движениям жены, которую видел в зеркале.
   
— Их съедят свиньи, — сказала она.
   
— Ну и что же, — сказал полковник. — Зато какими вкусными будут свиньи, если их откармливать розами. — Он поискал жену в зеркале, увидел, что лицо её по-прежнему мрачно. В отблесках огня оно казалось вылепленным из той же глины, что и печь. Не спуская с неё глаз, полковник продолжал бриться вслепую, как привык за многие годы.
   
Женщина, погружённая в свои мысли, надолго замолчала.
   
— Поэтому я и не хочу сажать их, — наконец сказала она.
   
— Что ж, — сказал полковник. — Тогда не сажай.
   
Он чувствовал себя хорошо. Декабрь подсушил водоросли в его кишках. За всё утро с ним приключилась только одна неприятность — когда он пытался надеть новые ботинки. Сделав несколько попыток, он убедился в их тщетности и надел лакированные. Жена заметила это.
   
— Если ты не будешь ходить в новых ботинках, ты никогда их не разносишь, — сказала она.
   
— Это ботинки для паралитика, — возразил полковник. — Сперва надо поносить обувь с месяц, а потом уж продавать.
   
Подгоняемый предчувствием, что сегодня он обязательно получит письмо, полковник вышел на улицу. До прибытия катера оставалось ещё много времени, и он решил заглянуть в контору дона Сабаса. Но там ему сказали, что дон Сабас вернётся не раньше понедельника. Полковник не пал духом из-за этой непредвиденной задержки. «Рано или поздно он всё равно приедет», — сказал он себе и направился в порт. Был час необыкновенной, ещё ничем не замутнённой утренней ясности.
   
— Хорошо бы, чтобы весь год стоял декабрь, — прошептал он, присаживаясь в магазине сирийца Моисея. — Чувствуешь себя так, будто и ты прозрачный.
   
Сирийцу Моисею пришлось сделать усилие, чтобы перевести эти слова на свой забытый арабский язык. Моисей был кроткий человек, туго обтянутый гладкой, без единой морщинки кожей, с вялыми движениями утопленника. Казалось, его и вправду только что вытащили из воды.
   
— Так было раньше, — сказал он. — Если бы и сейчас было так, мне бы уже исполнилось восемьсот девяносто шесть лет. А тебе?
   
— Семьдесят пять, — сказал полковник, следя взглядом за почтовым инспектором. И вдруг увидел цирк, узнал его залатанный шатер на палубе почтового катера среди груды пестрых тюков. На минуту он потерял инспектора из виду, пытаясь рассмотреть зверей между ящиками, нагромождёнными на других катерах. Но зверей не было видно.
   
— Цирк, — сказал полковник. — Первый за последние десять лет.
   
Сириец Моисей обсудил это сообщение с женой. Они разговаривали на смеси арабского с испанским. Жена отвечала ему из заднего помещения магазина. То, что она сказала, Моисей сначала осмыслил сам, а потом разъяснил её заботу полковнику:
   
— Она прячет кота, полковник. А то мальчишки его украдут и продадут в цирк.
   
Полковник собрался идти следом за инспектором.
   
— Это не звериный цирк, — сказал он.
   
— Всё равно, — ответил сириец. — Канатоходцы едят котов, чтобы не переломать себе кости.
   
Полковник шёл за инспектором мимо портовых лавчонок. На площади его внимание привлекли громкие крики, которые доносились с гальеры. Прохожий сказал ему что-то о петухе. Только тогда полковник вспомнил, что на сегодня назначено начало тренировок. И он прошёл мимо почты. Минуту спустя он уже окунулся в беспокойную обстановку гальеры. На арене стоял его петух — одинокий, беззащитный, с замотанными в тряпки шпорами, явно испуганный, о чём можно было догадаться по тому, как дрожали у него ноги. Противником был грустный петух пепельного цвета.
   
Полковник бесстрастно смотрел на бой петухов. Непрерывные яростные схватки. Клубок из перьев, ног и шей. Восторженные крики вокруг. Отброшенный к доскам барьера, пепельный петух кувыркался через голову и снова бросался в бой. Петух полковника не атаковал. Он отбивал все наскоки противника и вновь оказывался точно на своём месте. Его ноги больше не дрожали.
   
Герман перепрыгнул барьер, поднял петуха полковника и показал зрителям на трибунах. Раздались неистовые крики, аплодисменты. Полковник подумал, что энтузиазм публики преувеличен. Всё происходящее показалось ему фарсом, в котором сознательно, по доброй воле участвуют и петухи.
   
С чуть презрительным любопытством он осмотрел круглую гальеру. Возбуждённая толпа бросилась по уступам трибун на арену. Полковник разглядывал лица, раскрасневшиеся, возбуждённые радостной надеждой. Это были уже совсем другие люди. Новые люди города. И тут будто в каком-то озарении он вспомнил и вновь пережил мгновения, давно уже затерявшиеся на окраинах его памяти. И, вспомнив, перепрыгнул через барьер, проложил себе дорогу через толпу и встретился со спокойным взглядом Германа. Они смотрели друг на друга не мигая.
   
— Добрый день, полковник.
   
Полковник взял у него петуха. Прошептал:
   
— Добрый день. — И больше ничего не добавил. Он ощутил под пальцами горячую дрожь птицы и подумал, что никогда ему не приходилось чувствовать в руках ничего более живого, чем этот петух.
   
— Вас не было дома, — сказал Герман удивлённо.
   
Его прервал новый взрыв оваций. Полковник смутился. Оглушенный аплодисментами и криками, он снова, ни на кого не глядя, протиснулся через толпу и вышел на улицу с петухом под мышкой.
   
Весь город, вернее, весь простой народ вышел посмотреть, куда это он направляется в окружении школьников. На углу площади какой-то негр гигантского роста обернул змею вокруг шеи и, взобравшись на стол, торговал лекарствами. Толпа людей, возвращавшаяся из порта, остановилась послушать его зазывания. Но, завидев полковника с петухом под мышкой, все повернулись к нему. Никогда ещё дорога домой не казалась полковнику такой длинной. Он не жалел об этом. Десять лет город был погружён в спячку, время для него будто остановилось. Но в эту пятницу — ещё одну пятницу без письма — город пробудился. Полковник вспомнил другие времена: вот он, его жена и сын сидят, укрывшись под зонтом, на спектакле, который играют, несмотря на сильный дождь; вот партийные руководители, тщательно причёсанные, в такт музыке обмахиваются веерами во дворе его дома. В ушах полковника до боли явственно зазвучала дробь барабана.
   
Он пересёк улицу, что шла вдоль реки, и здесь тоже увидел толпу, шумную, как во время выборов, о которых все уже давно забыли. Толпа наблюдала за разгрузкой цирка. Когда он проходил мимо одной из лавок, женщина крикнула оттуда что-то о петухе. Но полковник был целиком погружён в себя: прислушивался к далёким, почти забытым голосам, всё ещё звучавшим в душе, словно отголоски недавней овации на гальере.
   
У дверей дома он повернулся к детям.
   
— А ну-ка по домам! Не то возьму ремень.
   
Он запер дверь на засов и пошёл прямо на кухню. Жена, задыхаясь, вышла из спальни.
   
— Они унесли его силой, — закричала она. — Я им сказала, что не отдам петуха, пока я жива.
   
Под отчаянные вопли жены полковник привязал петуха к печи и сменил воду в его миске.
   
— А они сказали, что даже наша смерть их не остановит. Что петух принадлежит не нам, а всему городу.
   
Лишь когда жена замолчала, полковник взглянул в её потерянное лицо и с удивлением обнаружил, что оно не вызывает в нём ни чувства вины, ни жалости.
   
— Они поступили правильно, — спокойно сказал он. И потом, ощупывая карманы, добавил как-то особенно мягко: — Петух не продаётся.
   
Жена проводила его до спальни. Полковник как будто бы был таким, как обычно, и в то же время далёким, словно она видела его на экране. Он вынул из шкафа деньги, прибавил к ним те, что оставались у него в карманах, пересчитал и спрятал в шкаф.
   
— Здесь двадцать девять песо, мы вернём их куму Сабасу, — сказал он. — Остальные уплатим, когда получим пенсию.
   
— А если не получим? — спросила женщина.
   
— Получим.
   
— А если всё-таки не получим?
   
— Тогда, значит, не уплатим.
   
Он нашёл под кроватью новые ботинки. Вернулся к шкафу за картонной коробкой, вытер подметки тряпкой и положил ботинки в коробку, как они лежали, когда жена принесла их в воскресенье вечером.
   
Женщина не шевелилась.
   
— Ботинки вернём в магазин, — сказал полковник. — Это ещё тридцать песо.
   
— Их не примут, — сказала жена.
   
— Должны принять, — возразил полковник. — Я надевал их только два раза.
   
— Турки этого не понимают, — сказала женщина.
   
— Должны понимать.
   
— А если не понимают?
   
— Ну и пусть не понимают.
   
Они легли без ужина. Полковник подождал, пока жена кончит молиться, и погасил лампу. Но уснуть не мог. Он услышал колокола киноцензуры и почти сразу же после этого — а на самом деле часа три спустя — сигнал комендантского часа. От холодного ночного воздуха дыхание жены снова стало хриплым. Глаза полковника всё ещё были открыты, когда она заговорила с ним, на этот раз спокойно, примирительно.
   
— Ты не спишь?
   
— Нет.
   
— Прошу тебя, подумай как следует. Поговори завтра с кумом Сабасом.
   
— Он не вернётся до понедельника.
   
— Тем лучше, — сказала женщина. — У тебя будет три дня, чтобы передумать.
   
— Мне нечего передумывать, — сказал полковник.
   
Липкие туманы октября сменились приятной свежестью. Декабрь снова напоминал о себе — выпь кричала теперь в другое время. В два часа полковник всё ещё не спал. И знал, что жена тоже не спит. Он повернулся в гамаке.
   
— Ты не спишь? — снова спросила женщина.
   
— Нет.
   
Она немного помолчала.
   
— Мы не можем себе это позволить. Подумай только, что такое для нас четыреста песо.
   
— Уже недолго осталось, скоро придет пенсия, — сказал полковник.
   
— Я слышу об этом уже пятнадцать лет.
   
— Вот именно, — сказал полковник. — Поэтому теперь она не заставит себя ждать.
   
Жена надолго умолкла. Но когда она заговорила вновь, полковнику показалось, что не прошло и секунды.
   
— У меня такое чувство, что эти деньги не придут никогда.
   
— Придут.
   
— А если не придут?
   
На это полковник уже не ответил. Первые крики петуха разбудили было его, но он тут же опять погрузился в сон, глухой, без сновидений. Когда он проснулся, солнце стояло высоко. Жена ещё спала. Методично, хотя и с двухчасовым опозданием, полковник проделал всё, чем обычно занимался по утрам, и стал ждать жену, чтобы сесть завтракать.
   
Она появилась из спальни с неприступным видом. Пожелав друг другу доброго утра, они сели за стол в молчании. Полковник выпил чашку чёрного кофе с куском сыра и сдобным хлебом. Всё утро он провёл в портняжной мастерской. В час дня вернулся домой и застал жену среди бегоний — она занималась починкой одежды.
   
— Пора обедать, — сказал он.
   
— Обеда нет, — сказала женщина.
   
Он пожал плечами и пошёл заделывать лазейки в ограде, через которые дети проникали на кухню. Когда вернулся в дом, стол был накрыт.
   
За обедом полковник заметил, что жена едва сдерживает слёзы. Это его встревожило. Он знал её характер, твёрдый от природы и ставший ещё более твёрдым после сорока лет горечи и лишений; даже смерть сына не выжала из неё ни единой слезы.
   
Он посмотрел на неё с упрёком. Она закусила губы, вытерла глаза рукавом и снова принялась за еду.
   
— Ты не считаешься со мной, — сказала она.
   
Полковник не отвечал.
   
— Ты капризный, упрямый и совсем со мной не считаешься. — Она положила ложку и вилку крест-накрест, но тут же суеверно разъединила их. — Я тебе отдала всю жизнь, а теперь оказывается, что петух для тебя важнее, чем я.
   
— Это не так, — сказал полковник.
   
— Нет, так, — возразила женщина. — Пора бы тебе понять, что я умираю. То, что со мной происходит сейчас, не болезнь, а агония.
   
Полковник не произнёс больше ни слова, пока не встал из-за стола.
   
— Если доктор даст мне гарантию, что после продажи петуха у тебя пройдёт астма, я продам его немедленно, — сказал он. — Но если не даст — не продам.
   
После обеда полковник понёс петуха на гальеру. Когда он вернулся домой, у жены начинался приступ. Она ходила по коридору с распущенными волосами, раскинув руки и жадно, со свистом втягивая в себя воздух. Она ходила так до самого вечера. А потом легла, не сказав мужу ни слова.
   
Когда протрубили комендантский час, она ещё бормотала молитвы. Полковник хотел погасить лампу, но жена воспротивилась.
   
— Не хочу умирать в темноте.
   
Полковник оставил лампу на полу. Он чувствовал себя вконец разбитым. Ему хотелось забыть обо всём, заснуть и проснуться через сорок пять дней, двадцатого января, в три часа дня на гальере — как раз в тот момент, когда его петуха выпустят на арену. Но сон не шёл к нему, оттого что жена не спала.
   
— Вечная история, — вновь заговорила она через какое-то время. — Мы голодаем, чтобы ели другие. И так уже сорок лет.
   
Полковник подождал, когда жена спросит, не спит ли он. Ответил, что нет. Женщина продолжала ровно, монотонно, неумолимо:
   
— Все выигрывают, кроме нас. Мы единственные, у кого не найдётся ни одного сентаво, чтобы поставить на петуха.
   
— Хозяин петуха имеет право на двадцать процентов.
   
— Ты имел право и на выборную должность, когда во время выборов разбивал себе лоб, — возразила женщина. — Ты имел право и на пенсию ветерана, после того как рисковал шкурой на гражданской войне. Но все устроились, а ты остался один и умираешь с голоду.
   
— Я не один, — сказал полковник.
   
Он хотел ей объяснить что-то, но его сморил сон. Она продолжала бормотать, пока не заметила, что муж спит. Тогда она откинула сетку и стала ходить взад-вперёд по тёмной комнате, продолжая говорить. Полковник окликнул её на рассвете.
   
Она появилась в дверях, как привидение, освещённая снизу едва горевшей лампой. Прежде чем лечь, она погасила лампу. Но всё продолжала говорить.
   
— Давай сделаем вот что… — прервал её полковник.
   
— Единственное, что можно сделать, — это продать петуха, — сказала женщина.
   
— Но можно продать и часы.
   
— Никто их не купит.
   
— Завтра предложу их Альваро за сорок песо.
   
— Не даст.
   
— Тогда продадим картину.
   
Женщина снова встала с постели и заговорила. Полковник почувствовал её дыхание, пропитанное запахом лекарственных трав.
   
— Её не купят.
   
— Посмотрим, — сказал полковник мягким, спокойным голосом. — Сейчас спи. Если завтра ничего не продадим, тогда и подумаем, что ещё можно сделать.
   
Он пытался не закрывать глаз, но сон сломил его. Полковник провалился в забытье, где нет ни времени, ни пространства и где слова его жены приобретали иной смысл. Но через минуту почувствовал, что она трясёт его за плечи.
   
— Ответь же мне!
   
Полковник не знал, услышал он эти слова во сне или наяву. Светало. В окне ясно обозначилась светлая зелень воскресного утра. У полковника начинался жар, веки горели, лишь с большим трудом он собрался с мыслями.
   
— Что мы станем делать, если не сможем продать ничего? — не унималась женщина.
   
— Тогда уже будет двадцатое января, — сказал полковник, окончательно проснувшись. — Двадцать процентов выплачивают в тот же день.
   
— Если петух победит, — сказала женщина. — А если нет? Тебе не приходило в голову, что его могут побить?
   
— Нашего петуха не могут побить.
   
— А вдруг побьют?
   
— Остаётся ещё сорок пять дней, — сказал полковник. — Зачем думать об этом сейчас?
   
Женщина пришла в отчаяние.
   
— А что мы будем есть всё это время? — Она схватила его за ворот рубашки и с силой тряхнула. — Скажи, что мы будем есть?
   
Полковнику понадобилось прожить семьдесят пять лет — ровно семьдесят пять лет, минута в минуту, — чтобы дожить до этого мгновения. И он почувствовал себя непобедимым, когда чётко и ясно ответил:
   
— Дерьмо.