1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 
    
— Хорошо, — удовлетворенно кивнул Янкель и впервые почувствовал, что наконец-то найден берег, найдена тихая пристань, от которой он теперь долго не отчалит.
    
За стеной звенел колокольчик.
   
   
    
     
Табак японский
    
    
Янкель дежурный. — Паломничество в кладовую. — Табак японский. — Спальня пирует. — Роковой обед. — Скидавай пальто. — Янкель-живодер. — Око за око. — Аудиенция у Викниксора. — Гога-Азеф. — Смерть Янкелю? — Мокрая идиллия.
    
    
Как показало время, Викниксор был прав, когда отрекомендовал нового воспитанника даровитым, способным парнишкой.
    
Так как способный Янкель уже около недели жил в Шкиде, то решили, что пора испробовать его даровитость на общественной работе.
    
Особенно большой общественной работы в то время в Шкиде не было, но среди немногих общественных должностей была одна особо почетная и важная — дежурство по кухне.
    
Дежурный, назначавшийся из воспитанников, прежде всего обязан был ходить за хлебом и другими продуктами в кладовую, где седенький старичок эконом распоряжался желудками своих питомцев.
    
Дежурный получал продукты на день и относил их на кухню к могущественной кухарке, распределявшей с ловкостью фокусника скудные пайки крупы и селедок таким образом, что выходил не только обед из двух блюд, но еще и на ужин коечто оставалось.
    
Янкеля назначили дежурным, но так как это поле деятельности ему было незнакомо, то к нему приставили помощником и наставником еще одного воспитанника — Косаря.
    * * *
    
Когда зимние лучи солнца робко запрыгали по стенкам спальни, толстенький и меланхоличный Косарь хмуро поднялся с койки и, натягивая сапоги, прохрипел:
    
— Янкель, вставай. Ты дежурный.
    
Вставать не хотелось: кругом, свернувшись калачиком, распластавшись на спине или уткнувшись носом в подушку, храпели восемь молодых чурбашек, и так хотелось закутаться с головой в теплое одеяло и похрапеть еще полчаса вместе с ними.
    
За стеной брякал рояль. Это Верблюдыч, проснувшийся с первым солнечным лучом, разучивал свою гамму. Верблюдыч сидел за роялем, — это означало, что времени восемь часов.
    
Янкель лениво зевнул и обратился к Косарю:
    
— Курить нет?
    
— Нету.
    
Потом оба кое-как оделись и двинулись в кладовку.
    
Кладовая находилась на чердаке, а площадкой ниже, в однокомнатной квартирке, жил эконом. От лестницы эту квартиру отделял довольно длинный коридор, дверь в который была постоянно замкнута на ключ, и нужно было долго стучаться, чтобы эконом услышал.
    
Янкель и Косарь остановились перед дверью в коридор. Косарь, лениво потягиваясь, стукнул кулаком по двери, вызывая эконома, и вдруг широко раскрыл заспанные глаза.
    
Дверь открылась от удара.
    
— Ишь ты, тетеря. Забыл закрыть, — покачал головой Косарь и, знаком позвав Янкеля, пошел в темноту.
    
Добрались ощупью до другой двери, открыли и вошли в прихожую, залитую солнечным светом.
    
В прихожей было так тепло и уютно, что заспанные общественники невольно медлили входить в комнату эконома, наслаждаясь минутами покоя и одиночества.
    
В этот момент и случилось то простое, но памятное дело, в котором Янкель впервые выказал свои незаурядные способности.
    
Косарь стоял и силился побороть необычайную сонливость, упорно направляя все мысли к одному: надо войти к эконому. В момент, когда, казалось, сила воли поборола в нем лень и когда он хотел уже нажать ручку двери, вдруг послышался голос Янкеля, странно изменившийся до шепота:
    
— Курить хочешь?
    
Хотел ли курить Косарь? Еще бы не хотел! Поэтому вся энергия, собранная на то, чтобы открыть дверь, вдруг сразу вырвалась в повороте к Янкелю и в энергичном возгласе:
    
— Хочу!
    
— Ну, так, пожалуйста, кури. Вон табак.
    
Косарь проследил за взглядом Янкеля и замер, упершись глазами в стол.
    
Там правильными рядами лежали аккуратненькие коричневые четвертушки табаку. По обложке наметанный глаз курильщика определил: высший сорт Б.
    
Пачек сорок — было мысленное заключение практических математиков.
    
Взглянули друг на друга и решили, не сговариваясь: 40 — 2 = 38. Авось не заметят недостачи.
    
Так же молча подошли к столу и, положив по пачке в карман, вышли на цыпочках из комнаты.
    * * *
    
Сонную тишину спальни нарушил треск двери, и два возбужденных шпаргонца ворвались в комнату.
    
— Ребята, табак!
    
Восемь голов мгновенно вынырнули из-под одеял, восемь пар глаз заблестело масляным блеском, узрев в поднятых руках Косаря и Янкеля аппетитные пачки.
    
Первым оправился Цыган. Быстро вскочив с койки и исследовав вблизи милые четвертушки, он жадно спросил:
    
— Где?
    
Дежурные молча мотнули головами по направлению к комнате эконома. Цыган сорвался с места и скрылся за дверьми.
    
Спальня притихла в томительном ожидании.
    
— Ура, сволочи! Есть!
    
Громоносцев влетел победоносно, размахивая двумя пачками табаку.
    
Пример заразителен, и никакие силы уже не могли сдержать оставшихся.
    
Решительно всем захотелось иметь по четвертке табаку, и, уже забыв о предосторожностях, спальня сорвалась и, как на состязаниях, помчалась в заветную комнату…
    
Через пять минут Шкида ликовала.
    
Каждый ощупывал, мял и тискал злосчастные пакетики, так неожиданно свалившиеся к ним.
    
Черный, как жук, заика Гога, заядлый курильщик, страдавший больше всех от недостатка курева и собиравший на улице «чиновников», был доволен больше всех. Он сидел в углу и, крепко сжимая коричневую четвертку, безостановочно повторял:
    
— Таб-бачок есть. Таб-бачок есть.
    
Янкель, забравшись на кровать, глупо улыбался и пел:
    
     
      
Шинель английский,
      
Табак японский,
      
Ах, шарабан мой…
     
    
    
На радостях даже не заметили, что на подоконнике притулилась лишняя пачка, пока Цыган не обратил внимания.
    
— Сволочи! Чей табак на подоконнике? У всех есть?
    
— У всех.
    
— Значит, лишняя?..
    
— Лишняя.
    
— Ого, здорово, даже лишняя!
    
— Тогда лишнюю поделим. А по целой пачке заначим.
    
— Вали!
    
— Дели. Согласны.
    
Лишнюю четвертку растерзали на десять частей. Когда дележку закончили, Цыган грозно предупредил:
    
— Табак заначивайте скорее. Не брехать. Приходящим ни слова об этом. Поняли, сволочи? А если кого запорют, сам и отвиливай, других не выдавай.
    
— Ладно. Вались. Знаем…
    
В это утро воспитатель Батька, войдя в спальню, был чрезвычайно обрадован тем обстоятельством, что никого не надо было будить. Все гнездо было на ногах. Батька удовлетворенно улыбнулся и поощрительно сказал:
    
— Здорово, ребята! Как вы хорошо, дружно встали сегодня!
    
Цыган, ехидно подмигнув, загоготал:
    
— Ого, дядя Сережа, мы еще раньше можем вставать.
    
— Молодцы, ребята. Молодцы.
    
— Ого, дядя Сережа, еще не такими молодцами будем.
    
Между тем Янкель и Косарь снова пошли в кладовую.
    
Эконом еще ничего не подозревал. Как всегда ласково улыбаясь, он не спеша развешивал продукты и между делом справлялся о новостях в школе, говорил о хорошей погоде, о наступивших морозах и даже дал обоим шкидцам по маленькому куску хлеба с маслом.
    
Янкель молчал, а Косарь хмуро поддакивал, но оба вздохнули свободно только тогда, когда вышли из кладовой.
    
Остановившись у дверей, многозначительно переглянулись. Потом Янкель сокрушенно покачал головой и процедил:
    
— Огребем.
    
— Огребем, — поддакнул Косарь.
    * * *
    
День потянулся по заведенному порядку. Утренний чай сменился уроками, уроки — переменами, все было как всегда, только приходящие удивлялись: сегодня приютские не стреляли у них, по обыкновению, докурить «оставочки», а торжественно и небрежно закуривали свои душистые самокрутки.
    
В четвертую перемену, перед обедом, Янкель забеспокоился: пропажа могла скоро открыться, а у него до сих пор под подушкой лежал табак. Подстегивали его и остальные, уже успевшие спрятать свою добычу.
    
Не переводя духа взбежал он по лестнице наверх в спальню, вытащил табак и остановился в недоумении.
    
Куда же спрятать? Закинуть на печку? Нельзя — уборка будет, найдут. В печку — сгорит. В отдушину — провалится.
    
Янкель выскочил в коридор, пробежал до ванной и влетел туда. Сунулся с радостью под ванну и выругался: кто-то предупредил его — рука нащупала чужую пачку.
    
В панике помчался он в пустой нижний зал, превращенный в сарай и сплошь заваленный партами. С отчаянной решимостью сунул табак под ломаную кафедру и только тогда успокоился.
    
Спускаясь вниз, Янкель услышал дребезжащую трель звонка, звавшего на обед. Вспомнил, что он дежурный, и сломя голову помчался на кухню.
    
Надо было нарезать десять осьмушек — порций хлеба для интернатских, — ведь это была обязанность дежурного.
    
Шкидский обед был своего рода религиозным обрядом, и каждый вновь приходящий питомец должен был твердо заучить обеденные правила.
    
Сперва в столовую входили воспитанники «живущие» и молча рассаживались за столом. За другой стол садились «приходящие».
    
Минуту сидели молча, заложив руки за спины, и ерзали голодными глазами по входным дверям, ведущим в кухню.
    
Затем появлялся завшколой с тетрадочкой в руках и начинался второй акт — перекличка.
    
Ежедневно утром и вечером, в обед и ужин выкликался весь состав воспитанников, и каждый должен был отвечать: «Здесь». Только тогда получал он право есть, когда перед его фамилией вырастала «птичка», означающая, что он действительно здесь, в столовой, и что паек не пропадет даром. Затем дежурный вносил на деревянном щите осьмушки и клал перед каждым на стол. После этого появлялась широкоскулая, рябоватая Марта, разливавшая неизменный пшенный суп на селедочном отваре и неизменную пшенную кашу, потому что, кроме пшена да селедок, в кладовой никогда ничего не было. Постное масло, которым была заправлена каша, иногда заменял тюлений жир.
    
По сигналу Викниксора начиналось всеобщее сопение, пыхтение и чавканье, продолжавшееся, впрочем, очень недолго, так как порции супа и каши не соответствовали аппетиту шкидцев. В заключение, на сладкое, Викниксор произносил речь. Он говорил или о последних событиях за стенами школы, или о каких-нибудь своих новых планах и мероприятиях, или просто сообщал, на радость воспитанникам, что ему удалось выцарапать для школы несколько кубов дров.
    
Точка в точку то же повторилось и в день дежурства Янкеля, но только на этот раз речь Викниксора была посвящена вопросам этическим. С гневом и презрением громил завшколой ту часть несознательных учеников, которая предается отвратительному пороку обжорства, стараясь получить свою порцию поскорее и вне очереди.
    
Речь кончилась. Довольна ли была аудитория, осталось неизвестным, но завшколой был удовлетворен и уже собирался уйти к себе, чтобы принять и свою порцию селедочного бульона и пшенной каши, как вдруг всю эту хорошо проведенную программу нарушил эконом.
    
Он старческой, дрожащей походкой выпорхнул из двери, подковылял к заву и стал что-то тихо ему говорить. Шкидцы нюхом почуяли неладное, физиономии их вытянулись, и добрая пшенка, пища солдат и детдомовцев времен гражданской войны и разрухи, обычно скользкая, неощутимая и гладкая, вдруг сразу застряла в десяти глотках и потеряла свой вкус.
    
В воздухе запахло порохом.
    
Эконом говорил долго, — пожалуй, дольше, чем хотелось шкидцам.
    
Десять пар глаз следили, как постепенно менялось лицо Викниксора: сперва брови удивленно прыгнули вверх и кончик носа опустился, потом тонкие губы сложились в негодующую гримасу, пенсне скорбно затрепетало на горбинке, а кончик носа покраснел. Викниксор встал и заговорил:
    
— Ребята, у нас случилось крупное безобразие!
    
Экстерны беззаботно впились в дышавшее гневом лицо зава, ожидая услышать добавочную речь в виде второго десерта, но у живущих сердца робко екнули и разом остановились.
    
— В нашей школе совершена кража. Какие-то канальи украли из передней нашего эконома одиннадцать пачек табаку, присланного для воспитателей. Ребята, я повторяю: это безобразие. Если через полчаса виновные не будут найдены, я приму меры. Так что помните, ребята!..
    
Это была самая короткая и самая содержательная речь из всех речей, произнесенных Викниксором со дня основания Шкиды, и она же оказалась первой, вызвавшей небывалую бурю.
    
За словами Викниксора последовало всеобщее негодование. Особенно возмущались экстерны, для которых все это было неожиданным, а интернатским ничего не оставалось делать, как поддерживать и разделять это возмущение.
    
Буря из столовой перелилась в классы, но полчаса прошло, а воров не нашли. Таким образом, автоматически вошли в силу «меры» завшколой, которые очень скоро показали себя.
    
После уроков у интернатских отняли пальто. Это означало, что они лишены свободной прогулки.
    
Это был тяжелый удар.
    
Само по себе пришло тоскливое настроение, и хотя активное ядро — Цыган, Воробей, Янкель и Косарь старались поддерживать дух и призывать к борьбе до конца, большим успехом их речи уже не пользовались.
    
Напрасно Цыган, свирепо вращая черными глазами и скрипя зубами, говорил страшным голосом:
    
— Смотрите, сволочи, стоять до последнего. Не признаваться!..
    
Его плохо слушали.
    
Долгий зимний вечер тянулся томительно и скучно.
    
За окном, покрытым серыми ледяными узорами, бойко позванивали трамваи и слышались окрики извозчиков. А здесь, в полутемной спальне, томились без всякого дела десять питомцев. Янкель забился в угол и, поймав кошку, ожесточенно тянул ее за хвост. Та с отчаянной решимостью старалась вырваться, потом, после безуспешных попыток, жалобно замяукала.
    
— Брось, Янкель. Чего животную мучаешь, — лениво пробовал защитить «животную» Воробей, но Янкель продолжал свое.
    
— Янкель, не мучь кошку. Ей тоже небось больно, — поддержал Воробья Косарь.
    
Кошкой заинтересовались и остальные. Сперва глядели безучастно, но, когда увидели, что бедной кошке невтерпеж, стали заступаться.
    
— И чего привязался, в самом деле!
    
— Ведь больно же кошке, отпусти!..
    
— Потаскал бы себя за хвост, тогда узнал бы.
    
В спальню вошел воспитатель.
    
— Ого, Батька пришел! Дядя Сережа, дядя Сережа, расскажите нам что-нибудь, — попробовал заигрывать Цыган, но осекся.
    
Батька строго посмотрел на него и отчеканил:
    
— Громоносцев, не забывайтесь. Я вам не батька и не Сережа и прошу ложиться спать без рассуждений.
    
Дверь шумно захлопнулась.
    
Долго ворочались беспокойные шкидцы на поскрипывающих койках, и каждый по-своему обдумывал случившееся, пока крепкий, властный сон по одолел их тревоги и под звуки разучиваемого Верблюдычем мотива не унес их далеко прочь из душной спальни.
    * * *
    
Рано утром Янкель проснулся от беспокойной мысли: цел ли табак?
    
Он попытался отмахнуться от этой мысли, по тревожное предчувствие но оставляло его. Кое-как одевшись, он встал и прокрался в зал.
    
Вот и кафедра. Янкель, поднатужась, приподнял ее и, с трудом удерживая тяжелое сооружение, заглянул под низ, по табаку не увидел.
    
Тогда, потея от волнения, он разыскал толстую деревянную палку, подложил ее под край кафедры, а сам лег на живот и стал шарить. Табаку не было. Янкель зашел с другой стороны, опять поискал: по-прежнему рука его ездила по гладкой и пыльной поверхности паркета.
    
Он похолодел и, стараясь успокоить себя, сказал вслух:
    
— Наверное, под другой кафедрой.
    
Опять усилия, ползание и опять разочарование. Под третьей кафедрой табаку также не оказалось.
    
— Сперли табак, черти! — яростно выкрикнул Янкель, забыв осторожность. — Тискать у товарищей! Ну, хорошо!
    
Злобно погрозив кулаком в направлении спальни, он тихо вышел из зала и зашел в ванную.
    
Когда он снова показался в дверях, на лице его уже играла улыбка. В руке он держал плотно запечатанную четвертку табаку.
    * * *
    
— Элла Андреевна! А как правильно: «ди фенстер» или «дас фенстер»?
    
— Дас. Дас.
    
Эланлюм любила свой немецкий язык до самозабвения и всячески старалась привить эту любовь своим питомцам, поэтому ей было очень приятно слышать назойливое гудение класса, зазубривавшего новый рассказ о садовниках.
    
— Воронин, о чем задумался? Учи урок.
    
— Воробьев, перестань читать посторонние книги. Дай ее сюда немедленно.
    
— Элла Андреевна, я не читаю.
    
— Дай сюда немедленно книгу.
    
Книга Воробьева водворилась на столе, и Эланлюм вновь успокоилась.
    
Когда истек срок, достаточный для зазубривания, голос немки возвестил:
    
— Теперь приступим к пересказу. Громоносцев, читай первую строку.
    
Громоносцев легко отчеканил по-немецки первую фразу:
    
— У реки был берег, и на земле стоял дом.
    
— Черных, продолжай.
    
— У дома стояла яблоня, на яблоне росли яблоки.
    
Вдруг в середине урока в класс вошел Верблюдыч и скверным, дребезжащим голосом проговорил, обращаясь к Эланлюм:
    
— Ошень звиняйсь, Элла Андреевна. Виктор Николайч просил прислать к нему учеников Черний, Громоносцев унд Воробьев. Разрешите, Элла Андреевна, их уводить.
    
— Не Черный, а Черных! Научись говорить, Верблюд! — пробурчал оскорбленный Янкель, втайне гордившийся своей оригинальной фамилией, и захлопнул книгу.
    
По дороге ребята сосредоточенно молчали, а обычно ласковый и мягкий Верблюдыч угрюмо теребил прыщеватый нос и поправлял пенсне.
    
Невольно перед дверьми кабинета завшколой шкидцы замедлили шаги и переглянулись. В глазах у них застыл один и тот же вопрос: «Зачем зовет? Неужели?»
    
Викниксор сидел за столом и перебирал какие-то бумажки. Шпаргонцы остановились, выжидательно переминаясь с ноги на ногу, и нерешительно поглядывали на зава.
    
Наступила томительная тишина, которую робко прервал Янкель.
    
— Виктор Николаевич, мы пришли.
    
Заведующий повернулся, потом встал и нараспев проговорил:
    
— Очень хорошо, что пришли. Потрудитесь теперь принести табак!
    
Если бы завшколой забрался на стол и исполнил перед ними «танец живота», и то тройка не была бы так удивлена.
    
— Виктор Николаевич! Мы ничего не знаем. Вы нас обижаете! — раздался единодушный выкрик, но завшколой, не повышая голоса, повторил:
    
— Несите табак!
    
— Да мы не брали.
    
— Несите табак!
    
— Виктор Николаевич, ей-богу, не брали, — побожился Янкель, и так искренне, что даже сам удивился и испугался.
    
— Вы не брали? Да? — ехидно спросил зав. — Значит, не брали?
    
Ребята сробели, но еще держались.
    
— Не-ет. Не брали.
    
— Вот как? А почему же ваши товарищи сознались и назвали вас?
    
— Какие товарищи?
    
— Все ваши товарищи.
    
— Не знаем.
    
— Не знаете? А табак узнаете? — Викниксор указал на стол. У ребят рухнули последние надежды. На столе лежали надорванные, помятые, истерзанные семь пачек похищенного табаку.
    
— Ну, как же, не брали табак? А?
    
— Брали, Виктор Николаевич!
    
— Живо принесите сюда! — скомандовал заведующий.
    
За дверьми тройка остановилась.
    
Янкель, сплюнув, ехидно пробормотал:
    
— Ну вот и влопались. Теперь табачок принесем, а потом примутся за нас. А на кой черт, спрашивается, брали мы этот табак!
    
— Но кто накатил, сволочи? — искренне возмутился Цыган.
    
— Кто накатил?
    
Этот злосчастный вопрос повис в воздухе, и, не решив его, тройка поползла за своими заначками.
    
Первым вернулся Янкель. Положил, посапывая носом, пачку на стол зава и отошел в сторону. Потом пришел Воробей.
    
Громоносцева не было.
    
Прошла минута, пять, десять минут — Колька не появлялся.
    
Викниксор уже терял терпение, как вдруг Цыган ворвался в комнату и в замешательстве остановился.
    
— Ну? — буркнул зав. — Где табак?
    
Цыган молчал.
    
— Где, я тебя спрашиваю, табак?
    
— Виктор Николаевич, у меня нет… табаку… У меня… тиснули, украли табак, — послышался тихий ответ Цыгана.
    
Янкеля передернуло. Так вот чей табак взял он по злобе, а теперь бедняге Кольке придется отдуваться.
    
Рассвирепевший Викниксор подскочил к Цыгану и, схватив его за шиворот, стал яростно трясти, тихо приговаривая:
    
— Врать, каналья? Врать, каналья? Неси табак! Неси табак!
    
Янкелю казалось, что трясут его, но сознаться не хватало силы. Вдруг он нашел выход.
    
— Виктор Николаевич! У Громоносцева нет табака, это правда.
    
Викниксор прекратил тряску и гневно уставился на защитника. Янкель замер, но решил довести дело до конца.
    
— Видите ли, Виктор Николаевич. Одну пачку мы скурили сообща. Одна была лишняя, а одну… а одну вы ведь нашли, верно, сами. Да? Так вот это и была Громоносцева пачка.
    
— Да, правильно. Мне воспитатель принес, — задумчиво пробормотал заведующий.
    
— Из ванной? — спросил Громоносцев.
    
— Нет, кажется, не из ванной.
    
Сердце Янкеля опять екнуло.
    
— Ну, хорошо, — не разжимая губ, проговорил Викниксор. — Сейчас можете идти. Вопрос о вашем омерзительном поступке обсудим позже.
    * * *
    
Кончились уроки; с шумом и смехом, громко стуча выходной дверью, расходились по домам экстерны.
    
Янкель с тоской посмотрел, как захлопнулась за последним дверь и как дежурный, закрыв ее на цепочку, щелкнул ключом.
    
«Гулять пошли, задрыги. Домой», — тоскливо подумал он и нехотя поплелся в спальню.
    
При входе его огорошил невероятный шум. Спальня бесилась.
    
Лишь только он показался в дверях, к нему сразу подлетел Цыган:
    
— Гришка! Знаешь, кто выдал нас, а?
    
— Кто?
    
— Гога — сволочь!
    
Гога стоял в углу, прижатый к стене мятущейся толпой, и, напуганный, мягко отстранял кулаки от носа.
    
Янкель сорвался с места и подлетел к Гоге.
    
— Ах ты подлюга! Как же ты мог сделать зто, а?
    
— Д-д-да я, ей-богу, не нарочно, б-б-ратцы. Не нарочно, — взмолился тот, вскидывая умоляющие коричневые глаза и силясь объясниться. — В-ви-ви-тя п-пп-озвал меня к се-бе и г-говорит: «Ты украл табак, мне сказали». А я д-думал, вы сказали, и с-сознался. А п-потом он спрашивает, к-как мы ук-крали. А я и ск-казал: «Сперва Ч-черных и Косоров п-пошли, а п-потом Громоносцев, а потом и все».
    
— А-а п-потом и в-все, зануда! — передразнил Гогу Янкель, но бить его было жалко — и потому, что он так глупо влип, и потому, что вообще он возбуждал жалость к себе.
    
Плюнув, Янкель отошел в сторону и лег на койку.
    
Разбрелись и остальные. Только заика остался по-прежнему стоять в углу, как наказанный.
    
— Что-то будет? — вздохнул кто-то.
    
Янкель разозлился и, вскочив, яростно выкрикнул:
    
— Чего заныли, охмурялы! «Что-то будет! Что-то будет!» Что будет, то и будет, а скулить нечего! Нечего тогда было и табак тискать, чтоб потом хныкать!
    
— А кто тискал-то?
    
— Все тискали.
    
— Нет, ты!
    
Янкель остолбенел.
    
— Почему же я-то? Я тискал для себя, а ваше дело было сторона. Зачем лезли?
    
— Ты подначил!
    
Замолчали.
    
Больше всего тяготило предчувствие висящего над головой наказания. Нарастала злоба к кому-то, и казалось, дай малейший повод, и они накинутся и изобьют кого попало, только чтобы сорвать эту накопившуюся и не находящую выхода ненависть.
    
Если бы наказание было уже известно, было бы легче, — неизвестность давила сильнее, чем ожидание.
    
То и дело кто-нибудь нарушал тишину печальным вздохом и опять замирал и задумывался.
    
Янкель лежал, бессмысленно глядя в потолок. Думать ни о чем не хотелось, да и не шли в голову мысли. Его раздражали эти оханья и вздохи.
    
— Зачем мы пошли за этим сволочным Янкелем? — нарушил тишину Воробей, и голос его прозвучал так отчаянно, что Гришка больше не выдержал. Ему захотелось сказать что-нибудь едкое и злое, чтобы Воробей заплакал, Но он ограничился только насмешкой:
    
— Пойди, Воробышек, сядь к Вите на колени и попроси прощения.
    
— И пошел бы, если бы не ты.
    
— Дурак!
    
— Сам дурак. Сманил всех, а теперь лежит себе.
    
Янкель рассвирепел.
    
— Ах ты сволочь коротконогая! Я тебя сманивал?
    
— Всех сманил!
    
— Факт, сманил, — послышались голоса с кроватей.
    
— Сволочи вы, а не ребята, — кинул Янкель, не зная, что сказать.
    
— Ну, ты полегче. За сволочь морду набью.
    
— А ну набейте.
    
— И набьем. Еще кошек мучает!
    
— Сейчас вот развернусь — да как дам! — услышал Янкель над собой голос Воробья и вскочил с койки.
    
— Дай ему, Воробышек! Дай, не бойся. Мы поможем!
    
Положение принимало угрожающий оборот, и неизвестно, что сделала бы с Янкелем рассвирепевшая Шкида, если бы в этот момент в спальню не вошел заведующий. Ребята вскочили с кроватей и сели, опустив головы и храня гробовое молчание.
    
Викниксор прошелся по комнате, поглядел в окно, потом дошел до середины и остановился, испытующе оглядывая воспитанников. Все молчали.
    
— Ребята, — необычайно громко прозвучал его голос. — Ребята, на педагогическом совете мы только что разобрали ваш поступок. Поступок скверный, низкий, мерзкий. Это — поступок, за который надо выгнать вас всех до одного, перевести в лавру, в реформаториум, В лавру, в реформаториум! — повторил Викниксор, и головы шкидцев опустились еще ниже. — Но мы не решили этот вопрос так просто и легко. Мы долго его обсуждали и разбирали, долго взвешивали вашу вину и после всего уже решили. Мы решили…
    
У шкидцев занялся дух. Наступила такая тяжелая тишина, что, казалось, упади на пол спичка, она произвела бы грохот. Томительная пауза тянулась невыносимо долго, пока голос заведующего не оборвал ее:
    
— И мы решили, мы решили… не наказывать вас совсем…
    
Минуту стояла жуткая тишь. Потом прорвалась.
    
— Виктор Николаевич! Спасибо!..
    
— Неужели, Виктор Николаевич?
    
— Спасибо. Больше никогда этого не будет.
    
— Не будет. Спасибо.
    
Ребята облепили заведующего, сразу ставшего таким хорошим, похожим на отца. А он стоял, улыбался, гладил рукой склоненные головы.
    
Кто-то всхлипнул под наплывом чувств, кто-то повторил этот всхлип, и вдруг все заплакали.
    
Янкель крепился и вдруг почувствовал, как слезы невольно побежали из глаз, и странно — вовсе не было стыдно за эти слезы, а, наоборот, стало легко, словно вместе с ними уносило всю тяжесть наказания.
    
Викниксор молчал.
    
Гришке вдруг захотелось показать свое лицо заведующему, показать, что оно в слезах и что слезы эти настоящие, как настоящее раскаяние.
    
В порыве он задрал голову и еще более умилился.
    
Викниксор — гроза шкидцев, Викниксор — строгий заведующий школой — тоже плакал, как и он, Янкель, шкидец…
    
Так просто и неожиданно окончилось просто и неожиданно начавшееся дело о табаке японском — первое серьезное дело в истории республики Шкид…
   
   
    
     
Маленький человек из-под Смольного
    
    
Маленький человек. — На Канонерский остров. — Шкида купается. — Гутен таг, камераден. — Бисквит из Гамбурга. — Идея Викниксора. — Гимн республики Шкид.
    
    
У дефективной республики Шкид появился шеф — портовые рабочие.
    
Торгпорт сперва помог деньгами, на которые прикупили учебников и кое-каких продуктов, потом портовики привезли дров, а когда наступило лето, предоставили детдому Канонерский остров и территорию порта для экскурсий и прогулок.
    
Прогулки туда для Шкиды были праздником. Собирались с утра и проводили в порту весь день, и только поздно вечером довольные, но усталые возвращались под своды старого дома на Петергофском проспекте.
    
Обычно сборы на остров поглощали все внимание шкидцев. Они бегали, суетились, одни добывали из гардеробной пальто, другие запаковывали корзины с шамовкой, третьи суетились просто так, потому что на месте не сиделось.
    
Немудрено поэтому, что в одно из воскресений, когда происходили сборы для очередного похода в порт, ребята совершенно не заметили внезапно появившейся маленькой ребячьей фигурки в сером, довольно потертом пальтишко и шапочке, похожей на блин.
    
Он — этот маленький, незаметный человечек — изумленно поглядывал на суетившихся и шмыгал носом. Потом, чтобы не затолкали, прислонился к печке и так и замер в уголке, приглядываясь к окружающим.
    
Между тем ребята построились в пары и ожидали команды выходить на улицу.
    
Викниксор в последний раз обошел ряды и тут только заметил притулившуюся в углу фигурку.
    
— Ах, да. Эй, Еонин, иди сюда. Стань в задние ряды. Ребята, это новый воспитанник, — обратился он к выстроившейся Шкиде, указывая на новичка.
    
Ребята оглянулись на него, но в следующее же мгновение забыли про его существование.
    
Школа тронулась.
    
Вышли на улицу, по-воскресному веселую, оживленную. Со всех сторон, как воробьи, чирикали торговки семечками, блестели нагретые солнцем панели. До порта было довольно далеко, но бодро настроенные шкидцы шагали быстро, и скоро перед ними заскрипели и распахнулись высокие синие ворота Торгового порта.
    
Сразу повеяло прохладой и простором. Впереди сверкала вода Морского канала, какая-то особая, более бурливая и волнующаяся, чем вода Обводного или Фонтанки.
    
Несмотря на воскресный день, порт работал. Около приземистых, широких, как киты, пакгаузов суетились грузчики, сваливая мешки с зерном. От движения ветра тонкий слой пыли не переставая серебрился в воздухе.
    
Дальше, вплотную к берегу, стоял немецкий пароход, прибывший с паровозами.
    
Шкидцы попробовали прочесть название, но слово было длинное и разобрали его с трудом — «Гамбургер Обербюр-гермейстер».
    
— Ну и словечко. Язык свернешь, — удивился Мамочка, недавно пришедший в Шкиду ученик.
    
Мамочка — это было его прозвище, а прозвали его так за постоянную поговорку: «Ах мамочки мои».
    
«Ах мамочки» постепенно прообразовалось в Мамочку и так и осталось за ним.
    
Мамочка был одноглазый. Второй глаз ему вышибли в драке, поэтому он постоянно носил на лице черную повязку.
    
Несмотря на свой недостаток, Мамочка оказался очень задиристым и бойким парнем, и скоро его полюбили.
    
Вот и теперь Мамочка не вытерпел, чтобы не показать язык немецкому матросу, стоявшему на палубе.
    
Тот, однако, не обиделся и, добродушно улыбнувшись, крикнул ему:
    
— Здрасте, комсомол!
    
— Ого! Холера! По-русски говорит, — удивились ребята, но останавливаться было некогда. Все торопились на остров, солнце уже накалило воздух, хотелось купаться.
    
Прошли быстро под скрипевшим и гудевшим от напряжения громадным краном и, уже издали оглянувшись, увидели, как гигантская стальная лапа медленно склонилась, ухватила за хребет новенький немецкий паровоз и бесшумно подняла его на воздух.
    
В лодках переехали через канал и углубились в зелень, — по обыкновению, шли в самый конец Канонерского, туда, где остров превращается в длинную узкую дамбу.
    
Жара давала себя знать. Лица ребят уже лоснились от пота, когда наконец Викниксор разрешил сделать привал.
    
— Ура-а-а! Купаться!
    
— Купа-а-аться!
    
Сразу каменистый скат покрылся голыми телами, Море, казалось, едва дышало, ветра не было, но вода у берега беспокойно волновалась.
    
Откуда-то накатывались валы и с шумом обрушивались на камни.
    
В воду влезать было трудно, так как волна быстро выбрасывала купающихся на камни. Но ребята уже приноровились.
    
— А ну, кто разжигает! Начинай! — выкрикнул Янкель, хлопая себя по голым ляжкам.
    
— Разжигай!
    
— Дай я. Я разожгу, — выскочил вперед Цыган. Стал у края, подождал, пока не подошел крутой вал, и нырнул прямо в водяной горб.
    
Через минуту он уже плыл, подкидываемый волнами.
    
Одно за другим исчезали в волнах тела, чтобы через минуту — две вынырнуть где-то далеко от берега, на отмели.
    
Янкель остался последний и уже хотел нырять, как вдруг заметил новичка.
    
— А ты что не купаешься?
    
— Не хочу. Да и не умею.
    
— Купаться не умеешь?
    
— Ну да.
    
— Вот так да, — искренне удивился Черных. Потом подумал и сказал: — Все равно, раздевайся и лезь, а то ребята засмеют. Да ты не бойся, здесь мелко.
    
Еонин нехотя разделся и полез в воду. Несмотря на свои четырнадцать лет, был он худенький, слабенький, и движения у него были какие-то неуклюжие и угловатые.
    
Два раза Еонина вышвыривало на берег, но Янкель, плававший вокруг, ободрял:
    
— Ничего. Это с непривычки. Уцепись за камни крепче, как волна найдет.
    
Потом ему стало скучно возиться с новичком, и он поплыл за остальными.
    
На отмели ребята отдыхали, валяясь на песке и издеваясь над Викниксором, который плавал, по шкидскому определению, «по-бабьи».
    
Время летело быстро. Как-то незаметно берег вновь усыпали тела.
    
Ребята накупались вдоволь и теперь просиди есть.
    
Роздали хлеб и по куску масла.
    
Тут Янкель вновь вспомнил про новичка и, решив поговорить с ним, стал его искать, но Еонина нигде не было.
    
— Виктор Николаевич, а новичку дали хлеб? — спросил он быстро. Викниксор заглянул в тетрадку и ответил отрицательно.
    
Тогда Янкель, взяв порцию хлеба, пошел разыскивать Еонина.
    
Велико было его изумление, когда глазам его представилась следующая картина. За кустами на противоположной стороне дамбы сидел новичок, а с ним двое немецких моряков.
    
Самое удивительное, что все трое оживленно разговаривали по-немецки. Причем новичок жарил на чужом языке так же свободно, как и на русском.
    
«Ого!» — с невольным восхищением подумал Янкель и выскочил из-за куста.
    
Немцы удивленно оглядели нового пришельца, потом приветливо заулыбались, закивали головами и пригласили Янкеля сесть, поясняя приглашение жестами. Янкель, не желая ударить лицом в грязь, призвал на помощь всю свою память и наконец, собрав несколько подходящих слов, слышанных им на уроках немецкого языка, галантно поклонился и произнес:
    
— Гутен таг, дейтчлянд камераден.
    
— Гутен таг, гутен таг, — снова заулыбались немцы, но Янкель уже больше ничего не мог сказать, поэтому, передав хлеб новичку, помчался обратно. Там он, состроив невинную улыбку, подошел к заведующему.
    
— Виктор Николаевич, а как по-немецки будет… Ну, скажем: «Товарищ, дай мне папироску»?
    
Викниксор добродушно улыбнулся:
    
— Не помню, знаешь. Спроси у Эллы Андреевны. Она в будке.
    
Янкель отошел.
    
Эланлюм сидела в маленькой полуразрушенной беседке на противоположном берегу острова. Она пришла позже детей и, выкупавшись в стороне, теперь отдыхала.
    
Янкель повторил вопрос, но Эланлюм удивленно вскинула глаза:
    
— Зачем это тебе?
    
— Так. Хочу в разговорном немецком языке попрактиковаться.
    
Эллушка минуту подумала, потом сказала:
    
— Камраден, битте, гебен зи мир айне цигаретте.
    
— Спасибо, Элла Андреевна! — выкрикнул Янкель и помчался к немцам, стараясь не растерять по дороге немецкие слова.
    
Там он еще раз поклонился и повторил фразу. Немцы засмеялись и вынули по сигарете. Янкель взял обе и ушел, вполне довольный своими практическими занятиями.
    
На берегу он вытащил сигарету и закурил. Душистый табак щекотал горло. Почувствовав непривычный запах, ребята окружили его.
    
— Где взял?
    
— Сигареты курит!
    
Но Черных промолчал и только рассказал о новичке и о том, как здорово тот говорит по-немецки.
    
Однако ребята уже разыскали немцев. Поодиночке вся Шкида скоро собралась вокруг моряков.
    
Еонин выступал в роли переводчика.
    
Он переводил и вопросы ребят, и ответы немцев.
    
А вопросов у ребят было много, и самые разнообразные. Почему провалилась в Германии революция? Имеются ли в Германии детские дома? Есть ли там беспризорники? Изучают ли в немецких школах русский язык? Случалось ли морякам бывать в Африке? Видели ли они крокодилов? Почему они курят не папиросы, а сигареты? Почему немцы терпят у себя капиталистов?
    
Моряки пыхтели, отдувались, но отвечали на все вопросы.
    
Ребята так увлеклись беседой, что даже не заметили, как подошли заведующий с немкой.
    
— Ого! Да тут гости, — раздался голос Викниксора.
    
Эланлюм сразу затараторила по-немецки, улыбаясь широкой улыбкой. Ребята ничего не понимали, но сидели и с удовольствием рассматривали иностранцев, а старшие сочли долгом ближе познакомиться с новичком, выказавшим такие необыкновенные познания в немецком языке.
    
— Где это ты научился так здорово говорить? — спросил его Цыган.
    
Еонин улыбнулся.
    
— А там, в Очаковском. Люблю немецкий язык, ну и учился. И сам занимался — по самоучителю.
    
— А что ото за «Очаковский»?
    
— Интернат. Раньше, до революции, он так назывался. Он под Смольным находится. Я оттуда и переведен к вам.
    
— За бузу? — серьезно спросил Воробей.
    
Новичок помолчал. Усмехнулся. Потом загадочно ответил:
    
— За все… И за бузу тоже.
    
Постепенно разговорились. Новичок рассказал о себе, о том, что жил он в малолетство круглым сиротой, что где-то у него есть дядя, но где — он и сам не знает, что мать умерла после смерти отца, а отца убили в четырнадцатом году на фронте. За разговором время бежит быстро, только оклик Викниксора вернул ребят к действительности.
    
Солнце уже опускалось за водной гладью Финского залива, когда Викниксор отдал приказ сниматься с якоря. Обратно шли с моряками.
    
Когда переправились через канал и вышли на территорию порта, немцы поблагодарили ребят за дружескую беседу и, попросив минутку подождать, скрылись на корабле. Через минуту они вернулись с пакетом и, что-то сказав, передали его Эланлюм.
    
Немка засияла.
    
— Дети, немецкие матросы угощают вас печеньем и просят не забывать их. У них у обоих есть дети вашего возраста.
    
Шкида радостно загоготала и, махая шапками на прощание, двинулась к воротам.
    
Только один Горбушка остался недоволен тем, что немцы, по его мнению, очень мало дали.
    
Он всю дорогу тихо бубнил, доказывая своему соседу по паре, Косарю, что немцы пожадничали.
    
— Тоже, дали! Чтоб им на том свете черти водички столько дали. Это же не подарок, а одна пакость!
    
— Почему же? — робко допытывался Косарь.
    
— Да потому, что если разделить это печенье, то по одной штуке достанется только, — мрачно изрек Горбушка, а потом, после некоторого раздумья, добавил: — Разве, может, еще одна лишняя будет, для меня.
    
— Ну ладно, не скули! — крикнули на Горбушку старшие.
    
А Цыган, не удовольствовавшись словами, еще прихлопнул ладонью Горбушку по затылку и тем заставил его наконец смириться.
    
Горбушка получил прозвище благодаря необычной форме своей головы. Черепная коробка его была сдавлена и шла острым хребтом вверх, действительно напоминая хлебную горбушку.
    
Несмотря на то, что Горбушка был новичок, он уже прославился как вечный брюзга и ворчун, поэтому на его скульбу обычно никто не обращал внимания, а если долгое ворчанье надоедало ребятам, то они поступали так, как поступил Цыган.
    
Теплое чувство к морякам сохранилось у шкидцев, и особенно у Янкеля, у которого, кроме приятных воспоминаний, оставалась еще от этой встречи заграничная сигарета с узеньким золотым ободком.
    
После этой прогулки ребята прониклись уважением к новичку.
    
Случай с немцами выдвинул Еонина сразу, и то обстоятельство, что старшие шли с ним рядом, показало, что новичок попадает в «верхушку» Шкиды.
    * * *
    
Так и случилось. Еонина перевели в четвертое, старшее отделение. Умный, развитой и в то же время большой бузила, он пришелся по вкусу старшеклассникам. Скоро у него появилась и кличка — Японец, — и получил он ее за свою «субтильную», по выражению Мамочки, фигуру, за легкую раскосость и вообще за порядочное сходство с сынами страны Восходящего Солнца.
    
Еще больше прославился Японец, когда оказался творцом шкидского гимна.
    
Произошло это так.
    
Однажды вечером воспитатели сгоняли воспитанников в спальни, и классы уже опустели. Только в четвертом отделении сидели за своими партами Янкель и Япончик.
    
Янкель рисовал, а Японец делал выписки из какой-то немецкой книги.
    
Вдруг в класс вошел Викниксор. По-видимому, он был в хорошем настроении, так как все время мурлыкал под нос какой-то боевой мотив.
    
Он походил по классу, осмотрел стены и согнувшиеся фигуры воспитанников и вдруг, остановившись перед партой, произнес:
    
— А знаете, ребята, нам следовало бы обзавестись своим школьным гимном.
    
Янкель и Японец удивленно вскинули на заведующего глаза и деликатно промолчали, а тот продолжал:
    
— Ведь наша школа — это своего рода республика. Свой герб у нас уже есть, должен быть и свой гимн. Как вы думаете?
    
— Ясно, — неопределенно промямлил Янкель, переглядываясь с Японцем.
    
— Ну, так в чем же дело? — оживился Викниксор. — Давайте сейчас сядем втроем и сочиним гимн! У меня даже идея есть. Мотив возьмем студенческой песни «Гау-деамус». Будет очень хорошо.
    
— Давайте, — без особой охоты согласились будущие творцы гимна.
    
Викниксор, весь захваченный новой идеей, сел и объяснил размер, два раза пропев «Гаудеамус».
    
Янкель достал лист, и приступили к сочинению.
    
Позабыв достоинство и недоступность зава, Викниксор вместе с ребятами старательно подбирал строчки и рифмы.
    
Уже два раза в дверь заглядывал дежурный воспитатель и, подивившись необычайной картине, не посмел тревожить воспитанников и вести их спать, так как оба они находились сейчас под покровительством Викниксора.
    
Наконец, часа через полтора, после усиленного обдумывания и долгих творческих споров, гимн был готов.
    
Тройка творцов направилась в Белый зал, где Викниксор, сев за рояль, взял первые аккорды.
    
Оба шкидца, положив лист на пюпитр, приготовились петь.
    
Наконец грянул аккомпанемент и два голоса воспитанников, смешавшись с низким басом завшколой, единодушно исполнили новый гимн республики Шкид:
    
     
      
Мы из разных школ пришли,
      
Чтобы здесь учиться.
      
Братья, дружною семьей
      
Будем же трудиться.
      
Бросим прежнее житье,
      
Позабудем, что прошло.
      
Смело к но-о-о-вой жизни!
      
Смело к но-о-о-вой жи-и-з-ни!
     
    
    
Время для пения было не совсем подходящее. Наверху, в спальнях, уже засыпали ребята, а здесь, внизу, в полумраке огромного зала, три глотки немилосердно рвали голосовые связки, словно стараясь перекричать друг друга:
    
     
      
Школа Достоевского,
      
Будь нам мать родная,
      
Научи, как надо жить
      
Для родного края.
     
    
    
Ревел бас Викниксора, сливаясь с мощными аккордами беккеровского рояля, а два тоненьких и слабых голоска, фальшивя, подхватывали:
    
     
      
Путь наш длинен и суров,
      
Много предстоит трудов,
      
Чтобы вы-и-й-ти в лю-у-ди,
      
Чтобы вы-и-й-ти в лю-у-ди.
     
    
    
Когда пение кончилось, Викниксор встал и, отдышавшись, сказал:
    
— Молодцы! Завтра же надо будет спеть наш гимн всей школой.
    
Янкель и Японец, гордые похвалой, с поднятыми головами прошли мимо воспитателя и отправились в спальню.
    
На другой день вся Шкида зубрила новый гимн республики Шкид, а имена новых шкидских Руже де Лилей[2] — Янкеля и Японца — не сходили с уст возбужденных и восхищенных воспитанников.
    
Гимн сразу поднял новичка на недосягаемую высоту, и оба автора сделались героями дня.
    
Вечером в столовой вся школа под руководством Викниксора уже организованно пела свой гимн.
   
   
    
     
Халдеи
    
    
Человек в котелке. — Исчезновение в бане. — Опера и оперетта. — Война до победного конца. — Кое-что о Пессимисте со Спичкой. — Безумство храбрых.
    
    
Халдей — это по-шкидски воспитатель.
    
Много их перевидала Шкида. Хороших и скверных, злых и мягких, умных и глупых, и, наконец, просто неопытных, приходивших в детдом для того, чтобы получить паек и трудовую книжку. Голод ставил на пост педагога и воспитателя людей, раньше не имевших и представления об этой работе, а работа среди дефективных подростков — дело тяжелое. Чтобы быть хорошим воспитателем, нужно было, кроме педагогического таланта, иметь еще железные нервы, выдержку и громадную силу воли.
    
Только истинно преданные своему делу работники могли в девятнадцатом году сохранить эти качества, и только такие люди работали в Шкиде, а остальные, пай-коеды или слабовольные, приходили, осматривались день — два и убегали прочь, чувствуя свое бессилие перед табуном задорных и дерзких воспитанников.
    
Много их перевидала Шкида.
    * * *
    
Однажды в плохо окрашенную дверь Шкиды вошел человек в котелке. Он был маленький, щуплый. Птичье личико его заросло бурой бородкой. Во всей фигуре новопришедшего было что-то пришибленное, робкое. Он вздрагивал от малейшего шороха, и тогда маленькие водянистые глаза на птичьем личике испуганно расширялись, а веки, помимо воли, опускались и закрывали их, словно в ожидании удара. Одет человек был очень бедно. Грязно-темное драповое пальто, давно просившееся на покой, мешком сидело на худеньких плечах, бумажные неглаженные брюки свисали из-под пальто и прикрывали порыжевшие сапоги солдатского образца. Это был новый воспитатель, уже зачисленный в штат, и теперь он пришел посмотреть и познакомиться с детьми, среди которых должен был работать. Скитаясь по комнатам безмолвной тенью, маленький человек зашел в спальню.
    
В спальне топилась печка, и возле нее грелись Японец, Горбушка и Янкель.
    
Маленький человек осмотрел ряды кроватей, и, хотя было ясно видно, что это спальня, он спросил:
    
— Это что, спальня?
    
Ребята изумленно переглянулись, потом Япошка скорчил подобострастную мину и приторно ответил:
    
— Да, это — спальня.
    
Человек тихо кашлянул.
    
— Так. Так. Гм… Это вы печку топите?
    
— Да, это мы печку топим. Дровами, — уже язвительно ответил Японец, но человек не обратил внимания.
    
— Гм… И вы здесь спите?
    
— Да, и мы здесь спим.
    
Человек минуту походил по комнате, потом подошел к стене и пощупал портрет Ленина.
    
— Это что же — сами рисовали? — снова спросил он.
    
В воздухе запахло комедией. Янкель подмигнул ребятам и ответил:
    
— Да, это тоже сами рисовали.
    
— А кто же рисовал?
    
— А я рисовал. — Янкель с серьезным видом подошел к воспитателю и молча уставился в него, ожидая вопросов.
    
Маленький человек оглядел комнату еще раз и остановил взгляд на кроватях.
    
— Это — ваши кровати?
    
— Да, наши кровати.
    
— Вы спите на них?
    
— Мы спим на них.
    
Потом Янкель с невинным видом добавил:
    
— Между прочим, они деревянные.
    
— Кто? — не понял воспитатель.
    
— Да кровати наши.
    
— Ах, они деревянные! Так, так, — бормотал человек, не зная, что сказать, а Янкель уже зарвался и с тем же невинным видом продолжал:
    
— Да, они деревянные. И на четырех ножках. И покрыты одеялами. И стоят на полу. И пол тоже деревянный.
    
— Да, пол деревянный, — машинально поддакнул халдей.
    
Японец хихикнул. Шутка показалась забавной, и он, подражая Викниксору, непомерно растягивая слова, с серьезной важностью проговорил, обращаясь к воспитателю:
    
— Обратите внимание. Это — печка.
    
Халдей уже нервничал, но шутка продолжалась.
    
— А печка — каменная. А это — дверцы. А сюда дрова суют.
    
Маленький человек начал понимать, что над ним смеются, и поспешил выйти из комнаты.
    
Скоро вся Шкида уже знала, что по зданию ходит человек, который обо всем спрашивает.
    
За человеком стала ходить толпа любопытных, а более резвые шли впереди него и под общий хохот предупредительно объясняли:
    
— А вот тут — дверь…
    
— А вот — класс…
    
— А это вот — парты. Они деревянные.
    
— А это — стенка. Не расшибитесь.
    
Через полчаса затравленный новичок укрылся в канцелярии, а толпа ребят гоготала у дверей, издеваясь над жертвой любознательности.
    
Запуганный приемом, маленький человек больше уже не приходил в Шкиду. Человек в котелке понял, что ему здесь не место, и удалился так же тихо, как и пришел.
    
Не так просто обстояло дело с другими.
    
Однажды Викниксор представил ребятам нового воспитателя.
    
Воспитатель произвел на всех прекрасное впечатление, и даже шкидцы, которых обмануть было трудно, почувствовали в новичке какую-то силу и обаяние.
    
Он был молод, хорошо сложен и обладал звучным голосом. Черные непокорные кудри мохнатой шапкой трепались на гордо поднятой голове, а глаза сверкали, как у льва.
    
В первый же день дежурства ему выпало на долю выдержать воспитательный искус. Нужно было вести Шкиду в баню.
    
Однако юноша не сробел, и уже со второй перемены голос его призывно гремел в классах:
    
— Воспитанницы! Получайте белье. Сегодня пойдете в баню.
    
Шкидцы тяжелы на подъем. Любителей ходить в баню среди них — мало. Сразу же десяток гнусавых голосов застонал:
    
— Не могу в баню. Голова болит.
    
— У меня поясница ноет.
    
— Руку ломит.