1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
Nempe et fugacem persequitur virum,    

Nec parcit imbellis iuventae    

Poplitibus, timidoque tergo, [247]    

     

и так  как даже наилучшая броня от нее не обережет,    

     

Ille licet ferro cautus se condat et  aere,    

Mors tamen inclusum protrahet inde  caput, [248]    

     

давайте  научимся встречать ее грудью и вступать с нею в единоборство. И, чтобы отнять у  нее главный козырь, изберем путь, прямо противоположный обычному. Лишим ее  загадочности, присмотримся к ней, приучимся к ней, размышляя о ней чаще, нежели  о чем-либо другом. Будемте всюду и всегда вызывать в себе ее образ и притом во  всех возможных ее обличиях. Если под нами споткнется конь, если с крыши упадет  черепица, если мы наколемся о булавку, будем повторять себе всякий раз: «А что,  если это и есть сама смерть?» Благодаря этому мы окрепнем, сделаемся более  стойкими. Посреди празднества, в разгар веселья пусть неизменно звучит в наших  ушах все тот же припев, напоминающий о нашем уделе; не будем позволять  удовольствиям захватывать нас настолько, чтобы время от времени у нас не  мелькала мысль: как наша веселость непрочна, будучи постоянно мишенью для  смерти, и каким только нежданным ударам ни подвержена наша жизнь! Так поступали  египтяне, у которых был обычай вносить в торжественную залу, наряду с самыми  лучшими яствами и напитками, мумию какого-нибудь покойника, чтобы она служила  напоминанием для пирующих.    

     

Omnem crede diem tibi diluxisse  supremum.    

Grata superveniet, quae non  sperabitur hora. [249]    

     

Неизвестно,  где поджидает нас смерть; так будем же ожидать ее всюду. Размышлять о смерти –  значит размышлять о свободе. Кто научился умирать, тот разучился быть рабом.  Готовность умереть избавляет нас от всякого подчинения и принуждения. И нет в  жизни зла для того, кто постиг, что потерять жизнь – не зло. Когда к Павлу  Эмилию явился посланец от несчастного царя македонского, его пленника,  передавший просьбу последнего не принуждать его идти за триумфальною  колесницей, тот ответил: «Пусть обратится с этой просьбой к себе самому».    

По правде  сказать, в любом деле одним уменьем и стараньем, если не дано еще кое-что от  природы, многого не возьмешь. Я по натуре своей не меланхолик, но склонен к  мечтательности. И ничто никогда не занимало моего воображения в большей мере,  чем образы смерти. Даже в наиболее легкомысленную пору моей жизни –    

     

Iucundum cum aetas florida ver  ageret, [250]    

     

когда я  жил среди женщин и забав, иной, бывало, думал, что я терзаюсь муками ревности  или разбитой надеждой, тогда как в действительности мои мысли были поглощены  каким-нибудь знакомым, умершим на днях от горячки, которую он подхватил,  возвращаясь с такого же празднества, с душой, полною неги, любви и еще не  остывшего возбуждения, совсем как это бывает со мною, и в ушах у меня неотвязно  звучало:    

     

Iam fuerit, nec post unquam revocare  licebit. [251]    

     

Эти  раздумья не избороздили мне морщинами лба больше, чем все остальные. Впрочем,  не бывает, конечно, чтобы подобные образы при первом своем появлении не  причиняли нам боли. Но возвращаясь к ним все снова и снова, можно в конце концов,  освоиться с ними. В противном случае – так было бы, по крайней мере, со  мной – я жил бы в непрестанном страхе волнений, ибо никто никогда не  доверял своей жизни меньше моего, никто меньше моего не рассчитывал на ее  длительность. И превосходное здоровье, которым я наслаждаюсь посейчас и которое  нарушалось весьма редко, нисколько не может укрепить моих надежд на этот счет,  ни болезни – ничего в них убавить. Меня постоянно преследует ощущение,  будто я все время ускользаю от смерти. И я без конца нашептываю себе: «Что  возможно в любой день, то возможно также сегодня». И впрямь, опасности и  случайности почти или – правильнее сказать – нисколько не приближают  нас к вашей последней черте; и если мы представим себе, что, кроме такого-то  несчастья, которое угрожает нам, по-видимому, всех больше, над нашей головой  нависли миллионы других, мы поймем, что смерть действительно всегда рядом с  нами, – и тогда, когда мы веселы, и когда горим в лихорадке, и когда мы на  море, и когда у себя дома, и когда в сражении, и когда отдыхаем. Nemo altero  fragilior est: nemo in crastinum sui certior. [252] Мне всегда кажется, что  до прихода смерти я так и не успею закончить то дело, которое должен выполнить,  хотя бы для его завершения требовалось не более часа. Один мой знакомый, перебирая  как-то мои бумаги, нашел среди них заметку по поводу некоей вещи, которую,  согласно моему желанию, надлежало сделать после моей кончины. Я рассказал ему,  как обстояло дело: находясь на расстоянии какого-нибудь лье от дома, вполне  здоровый и бодрый, я поторопился записать свою волю, так как не был уверен, что  успею добраться к себе. Вынашивая в себе мысли такого рода и вбивая их себе в  голову, я всегда подготовлен к тому, что это может случиться со мной в любое  мгновенье. И как бы внезапно ни пришла ко мне смерть, в ее приходе не будет для  меня ничего нового.    

Нужно,  чтобы сапоги были всегда на тебе, нужно, насколько это зависит от нас, быть  постоянно готовыми к походу, и в особенности остерегаться, как бы в час  выступления мы не оказались во власти других забот, кроме о себе.    

     

Quid brevi fortes iaculamur aevo    

Multa? [253]    

     

Ведь  забот у нас и без того предостаточно. Один сетует не столько даже на самую  смерть, сколько на то, что она помешает ему закончить с блестящим успехом  начатое дело; другой – что приходится переселяться на тот свет, не спев  устроить замужество дочери или проследить за образованием детей; этот  оплакивает разлуку с женой, тот – с сыном, так как в них была отрада всей  его жизни.    

Что до  меня, то я, благодарение богу, готов убраться отсюда, когда ему будет угодно,  не печалуясь ни о чем, кроме самой жизни, если уход из нее будет для меня  тягостен. Я свободен от всяких пут; я наполовину уже распрощался со всеми,  кроме себя самого. Никогда еще не было человека, который был бы так  основательно подготовлен к тому, чтобы уйти из этого мира, человека, который  отрешился бы от него так окончательно, как, надеюсь, это удалось сделать мне.    

     

Miser, о miser, aiunt, omnia ademit    

Una dies infesta mihi tot praemia  vitae. [254]    

     

А вот  слова, подходящие для любителя строиться:    

     

Manent opera interrupta, minaeque    

Murorum ingentes. [255]    

     

Не  стоит, однако, в чем бы то ни было загадывать так далеко вперед или, во всяком  случае, проникаться столь великою скорбью из-за того, что тебе не удастся  увидеть завершение начатого тобой. Мы рождаемся для деятельности:    

     

Cum moriar, medium solvar et inter  opus. [256]    

     

Я хочу,  чтобы люди действовали, чтобы они как можно лучше выполняли налагаемые на них  жизнью обязанности, чтобы смерть застигла меня за посадкой капусты, но я желаю  сохранить полное равнодушие и к ней, и, тем более, к моему не до конца  возделанному огороду. Мне довелось видеть одно умирающего, который уже перед  самой кончиной не переставал выражать сожаление, что злая судьба оборвала нить  составляемой им истории на пятнадцатом или шестнадцатом из наших королей.    

     

Illud in his rebus nec addunt, noc  tibi earum    

Iam desiderium rerum super insidet  una. [257]    

     

Нужно  избавиться от этих малодушных и гибельных настроений. И подобно тому, как наши  кладбища расположены возле церквей или в наиболее посещаемых местах города,  дабы приучить, как сказал Ликург, детей, женщин и простолюдинов не пугаться при  виде покойников, а также, чтобы человеческие останки, могилы и похороны,  наблюдаемые нами изо дня в день, постоянно напоминали об ожидающей нас судьбе,    

     

Quin etiam exhilarare viris convivia  caede    

Mos olim, et miscere epulis  spectacula dira    

Certantum ferro, saepe et super ipsa  cadentum    

Pocula respersis non parco sanguine  mensis; [258]    

     

подобно  также тому, как египтяне, по окончании пира, показывали присутствующим огромное  изображение смерти, причем державший его восклицал: «Пей и возвеселись сердцем,  ибо, когда умрешь, ты будешь таким же», так и я приучал себя не только думать о  смерти, но и говорить о ней всегда и везде. И нет ничего, что в большей мере  привлекало б меня, чем рассказы о смерти такого-то или такого-то; что они  говорили при этом, каковы были их лица, как они держали себя; это же относится  и к историческим сочинениям, в которых я особенно внимательно изучая места, где  говорится о том же. Это видно хотя бы уже из обилия приводимых мною примеров и  из того необычайного пристрастия, какое я питаю к подобным вещам. Если бы я был  сочинителем книг, я составил бы сборник с описанием различных смертей, снабдив  его комментариями. Кто учит людей умирать, тот учит их жить.    

Дикеарх [259]  составил подобную книгу, дав ей соответствующее название, но он руководствовался  иною, и притом менее полезной целью.    

Мне  скажут, пожалуй, что действительность много ужаснее наших представлений о ней и  что нет настолько искусного фехтовальщика, который не смутился бы духом, когда  дело дойдет до этого. Пусть себе говорят, а все-таки размышлять о смерти  наперед – это, без сомнения, вещь полезная. И потом, разве это  безделица – идти до последней черты без страха и трепета? И больше того:  сама природа спешит нам на помощь и ободряет нас. Если смерть – быстрая и  насильственная, у нас нет времени исполниться страхом пред нею; если же она не  такова, то, насколько я мог заметить, втягиваясь понемногу в болезнь, я вместе  с тем начинаю естественно проникаться известным пренебрежением к жизни. Я  нахожу, что обрести решимость умереть, когда я здоров, гораздо труднее, чем  тогда, когда меня треплет лихорадка. Поскольку радости жизни не влекут меня  больше с такою силою, как прежде, ибо я перестаю пользоваться ими и получать от  них удовольствие, – я смотрю и на смерть менее испуганными глазами. Это  вселяет в меня надежду, что чем дальше отойду я от жизни и чем ближе подойду к  смерти, тем легче мне будет свыкнуться с мыслью, что одна неизбежно сменит другую.  Убедившись на многих примерах в справедливости замечания Цезаря, утверждавшего,  что издалека вещи кажутся нам нередко значительно большими, чем вблизи, я  подобным образом обнаружил, что, будучи совершенно здоровым, я гораздо больше  боялся болезней, чем тогда, когда они давали знать о себе: бодрость, радость  жизни и ощущение собственного здоровья заставляют меня представлять себе  противоположное состояние настолько отличным от того, в котором я пребываю, что  я намного преувеличиваю в своем воображении неприятности, доставляемые  болезнями, и считаю их более тягостными, чем оказывается в действительности,  когда они настигают меня. Надеюсь, что и со смертью дело будет обстоять не  иначе.    

Рассмотрим  теперь, как поступает природа, чтобы лишить нас возможности ощущать, несмотря  на непрерывные перемены к худшему и постепенное увядание, которое все мы  претерпеваем, и эти наши потери и наше постепенное разрушение. Что остается у  старика из сил его юности, от его былой жизни?    

     

Heu senibus vitae portio quanta manet. [260]    

     

Когда  один из телохранителей Цезаря, старый и изнуренный, встретив его на улице,  подошел к нему и попросил от пустить его умирать, Цезарь, увидев, насколько он  немощен, довольно остроумно ответил: «Так ты, оказывается, мнишь себя живым?» Я  не думаю, что мы могли бы снести подобное превращение, если бы оно сваливалось  на нас совершенно внезапно. Но жизнь ведет нас за руку по отлогому, почти  неприметному склону, потихоньку до полегоньку, пока не ввергнет в это жалкое  состояние, заставив исподволь свыкнуться с ним. Вот почему мы не ощущаем  никаких потрясений, когда наступает смерть нашей молодости, которая, право же,  по своей сущности гораздо более жестока, нежели кончина еле теплящейся жизни,  или же кончина нашей старости. Ведь прыжок от бытия-прозябания к небытию менее  тягостен, чем от бытия-радости и процветания к бытию – скорби и муке.    

Скрюченное  и согбенное тело не в состоянии выдержать тяжелую ношу; то же и с нашей душой:  ее нужно выпрямить и поднять, чтобы ей было под силу единоборство с таким  противником. Ибо если невозможно, чтобы она пребывала спокойной, трепеща перед  ним, то, избавившись от него, она приобретает право хвалиться, – хотя это,  можно сказать, почти превосходит человеческие возможности, – что в ней не  осталось более места для тревоги, терзаний, страха или даже самого легкого  огорчения.    

     

Non vultus instantis tyranni    

Mente quatit solida, neque Auster    

Dux inquieti turbidus Adriae,    

Nec fulminantis magna Iovis  manus. [261]    

     

Она  сделалась госпожой своих страстей и желаний; она властвует над нуждой,  унижением, нищетой и всеми прочими превратностями судьбы. Так давайте же,  каждый в меру своих возможностей, добиваться столь важного преимущества! Вот  где подлинная я ничем не стесняемая свобода, дающая нам возможность презирать  насилие и произвол, и смеяться над тюрьмами в оковами:    

     

in manicia, et    

Compedibus, saevo te sub custode  tenebo.    

Ipse deus simul atque volam, me  solvet: opinor    

Hoc sentit, moriar. Mors ultima linea  rerum est. [262]    

     

Ничто не  влекло людей к нашей религии более, чем заложенное в ней презрение к жизни. И  не только голос разума призывает нас к этому, говоря: стоит ля бояться потерять  нечто такое, потеря чего уже не сможет вызвать в нас сожаления? – но и  такое соображение: раз нам угрожают столь многие виды смерти, не тягостнее ли  страшиться их всех, чем претерпеть какой-либо один? И раз смерть неизбежна, не  все ли равно, когда она явится? Тому, кто сказал Сократу: «Тридцать тиранов  осудили тебя на смерть», последний ответил: «А их осудила на смерть  природа» [263].    

Какая  бессмыслица огорчаться из-за перехода туда, где мы избавимся от каких бы то ни  было огорчений!    

Подобно  тому как наше рождение принесло для нас рождение всего окружающего, так и  смерть наша будет смертью всего окружающего. Поэтому столь же нелепо  оплакивать, что через сотню лет нас не будет в живых, как то, что мы не жили за  сто лет перед этим. Смерть одного есть начало жизни другого. Точно так же  плакали мы, таких же усилий стоило нам вступить в эту жизнь, и так же, вступая  в нее, срывали мы с себя свою прежнюю оболочку.    

Не может  быть тягостным то, что происходит один-единственный раз. Имеет ли смысл трепетать  столь долгое время перед столь быстротечною вещью? Долго ли жить, мало ли жить,  не все ли равно, раз и то и другое кончается смертью? Ибо для того, что больше  не существует, нет ни долгого ни короткого. Аристотель рассказывает, что на  реке Гипанис обитают крошечные насекомые, живущие не дольше одного дня. Те из  них, которые умирают в восемь часов утра, умирают совсем юными; умирающие в  пять часов вечера умирают в преклонном возрасте. Кто же из нас не рассмеялся  бы, если б при нем назвали тех и других счастливыми или несчастными, учитывая  срок их жизни? Почти то же и с нашим веком, если мы сравним его с вечностью или  с продолжительностью существования гор, рек, небесных светил, деревьев и даже  некоторых животных [264].    

Впрочем,  природа не дает нам зажиться. Она говорит: «Уходите из этого мира так же, как  вы вступили в него. Такой же переход, какой некогда бесстрастно и безболезненно  совершили вы от смерти к жизни, совершите теперь от жизни к смерти. Ваша смерть  есть одно из звеньев управляющего вселенной порядка; она звено мировой жизни:    

     

inter se mortales mutua vivunt    

Et quasi cursores vitai lampada  tradunt. [265]    

     

Неужели  ради вас стану я нарушать эту дивную связь вещей? Раз смерть – обязательное  условие вашего возникновения, неотъемлемая часть вас самих, то значит, вы  стремитесь бежать от самих себя. Ваше бытие, которым вы наслаждаетесь, одной  своей половиной принадлежит жизни, другой – смерти. В день своего рождения  вы в такой же мере начинаете жить, как умирать:    

     

Prima, quae vitam dedit, hora,  carpsit. [266]    

     

Nascentes morimur, finisque ab  origine pendet. [267]    

     

Всякое  прожитое вами мгновение вы похищаете у жизни; оно прожито вами за ее счет. Непрерывное  занятие всей вашей жизни – это взращивать смерть. Пребывая в жизни, вы  пребываете в смерти, ибо смерть отстанет от вас не раньше, чем вы покинете  жизнь.    

Или,  если угодно, вы становитесь мертвыми, прожив свою жизнь, но проживете вы ее, умирая:  смерть, разумеется, несравненно сильнее поражает умирающего, нежели мертвого,  гораздо острее и глубже.    

Если вы  познали радости в жизни, вы успели насытиться ими; так уходите же с удовлетворением  в сердце:    

     

Cur non ut plenus vitae conviva  recedis? [268]    

     

Если же  вы не сумели ею воспользоваться, если она поскупилась для вас, что вам до того,  что вы потеряли ее, на что она вам?    

     

Cur amplius addere quaeris    

Rursum quod pereat male, et ingratum  occidat omne? [269]    

     

Жизнь  сама по себе – ни благо, ни зло: она вместилище и блага и зла, смотря по  тому, во что вы сами превратили ее. И если вы прожили один-единственный день,  вы видели уже все. Каждый день таков же, как все прочие дни. Нет ни другого  света, ни другой тьмы. Это солнце, эта луна, эти звезды, это устройство  вселенной – все это то же, от чего вкусили пращуры ваши и что взрастит  ваших потомков:    

     

Non alium videre: patres aliumve  nepotes    

Aspicient. [270]    

     

И, на  худой конец, все акты моей комедии, при всем разнообразии их, протекают в  течение одного года. Если вы присматривались к хороводу четырех времен года, вы  не могли не заметить, что они обнимают собою все возрасты мира: детство,  юность, зрелость и старость. По истечении года делать ему больше нечего. И ему  остается только начать все сначала. И так будет всегда:    

     

versamur ibidem, atque insumus usque    

Atque in se sua per vestigia volvitur  annus. [271]    

     

Или вы  воображаете, что я стану для вас создавать какие-то новые развлечения?    

     

Nam tibi praeterea quod machiner,  inveniamque    

Quod placeat, nihil est, eadem sunt  omnia semper. [272]    

     

Освободите  место другим, как другие освободили его для вас. Равенство есть первый шаг к  справедливости. Кто может жаловаться на то, что он обречен, если все другие  тоже обречены? Сколько бы вы ни жили, вам не сократить того срока, в течение  которого вы пребудете мертвыми. Все усилия здесь бесцельны: вы будете пребывать  в том состоянии, которое внушает вам такой ужас, столько же времени, как если  бы вы умерли на руках кормилицы:    

     

licet, quod vis, vivendo vincere  saecla,    

Mors aeterna tamen nihilominus illa  manebit. [273]    

     

И я  поведу вас туда, где вы не будете испытывать никаких огорчений:    

     

In vera nescis nullum fore morte  alium te,    

Qui possit vivus tibi lugere  peremptum.    

Stansque iacentem. [274]    

     

И не  будете желать жизни, о которой так сожалеете:    

     

Nec sibi enim quisquam tum se  vitamque requirit,    

Nec desiderium nostri nos afficit  ullum. [275]    

     

Страху  смерти подобает быть ничтожнее, чем ничто, если существует что-нибудь ничтожнее,  чем это последнее:    

     

multo mortem minus ad nos esse  putandum    

Si minus esse potest quam quod nihil  esse videmus. [276]    

     

Что вам  до нее – и когда вы умерли, и когда живы? Когда живы – потому, что вы  существуете; когда умерли – потому, что вас больше не существует.    

Никто не  умирает прежде своего часа. То время, что останется после вас, не более ваше,  чем то, что протекало до вашего рождения; и ваше дело тут – сторона:    

     

Respice enim quam nil ad nos ante  acta vetustas    

Temporis aeterni fuerit. [277]    

     

Где бы  ни окончилась ваша жизнь, там ей и конец. Мера жизни не в ее длительности, а в  том, как вы использовали ее: иной прожил долго, да пожил мало, не мешкайте,  пока пребываете здесь. Ваша воля, а не количество прожитых лет определяет  продолжительность вашей жизни. Неужели вы думали, что никогда так и не  доберетесь туда, куда идете, не останавливаясь? Да есть ли такая дорога, у  которой не было бы конца? И если вы можете найти утешение в доброй компании то  не идет ли весь мир той же стязею, что вы?    

     

Omnia te vita perfuncta  sequentur. [278]    

     

Не  начинает ли шататься все вокруг вас, едва пошатнетесь вы сами? Существует ли  что-нибудь, что не старилось бы вместе с вами? Тысячи людей, тысячи животных,  тысячи других существ умирают в то же мгновение, что и вы:    

     

Nam nox nulla diem, neque noctem  aurora secuta est,    

Quae non audierit mistos vagitibus  aegris    

Ploratus, mortis comites et funeris  atri. [279]    

     

Что  пользы пятиться перед тем, от чего вам все равно не уйти? Вы видели многих, кто  умер в самое время, ибо избавился, благодаря этому, от великих несчастий. Но  видели ли вы хоть кого-нибудь, кому бы смерть причинила их? Не очень-то умно  осуждать то, что не испытано вами, ни на себе, ни на другом. Почему же ты  жалуешься и на меня и на свою участь? Разве мы несправедливы к тебе? Кому же  надлежит управлять: нам ли тобою или тебе нами? Еще до завершения сроков твоих,  жизнь твоя уже завершилась. Маленький человечек такой же цельный человек, как и  большой.    

Ни  людей, ни жизнь человеческую не измерить локтями. Хирон отверг для себя  бессмертие, узнав от Сатурна, своего отца, бога бесконечного времени, каковы  свойства этого бессмертия [280].  Вдумайтесь хорошенько в то, что называют вечной жизнью, и вы поймете, насколько  она была бы для человека более тягостной и нестерпимой, чем та, что я даровала  ему. Если бы у вас не было смерти, вы без конца осыпали б меня проклятиями за  то, что я вас лишила ее. Я сознательно подмешала к ней чуточку горечи, дабы,  принимая во внимание доступность ее, воспрепятствовать вам слишком жадно и  безрассудно устремляться навстречу ей. Чтобы привить вам ту умеренность, которой  я от вас требую, а именно, чтобы вы не отвращались от жизни и вместе с тем не  бежали от смерти, я сделала и ту и другую наполовину сладостными и наполовину  скорбными.    

Я  внушила Фалесу, первому из ваших мудрецов, ту мысль, что жить и умирать –  это одно и то же. И когда кто-то спросил его, почему же, в таком случае, он  все-таки не умирает, он весьма мудро ответил: «Именно потому, что это одно и то  же.    

Вода,  земля, воздух, огонь и другое, из чего сложено мое здание, суть в такой же мере  орудия твоей жизни, как и орудия твоей смерти. К чему страшиться тебе  последнего дня? Он лишь в такой же мере способствует твоей смерти, как и все  прочие. Последний шаг не есть причина усталости, он лишь дает ее почувствовать.  Все дни твоей жизни ведут тебя к смерти; последний только подводит к ней».    

Таковы  благие наставления нашей родительницы-природы. Я часто задумывался над тем, почему  смерть на войне – все равно, касается ли это нас самих или кого-либо  иного, – кажется нам несравненно менее страшной, чем у себя дома; в  противном случае, армия состояла бы из одних плакс да врачей; и еще: почему,  несмотря на то, что смерть везде и всюду все та же, крестьяне и люди низкого  звания относятся к ней много проще, чем все остальные? Я полагаю, что тут дело  в печальных лицах и устрашающей обстановке, среди которых мы ее видим и которые  порождают в нас страх еще больший, чем сама смерть. Какая новая, совсем  необычная картина: стоны и рыдания матери, жены, детей, растерянные и смущенные  посетители, услуги многочисленной челяди, их заплаканные и бледные лица,  комната, в которую не допускается дневной свет, зажженные свечи, врачи и  священники у вашего изголовья! Короче говоря, вокруг нас ничего, кроме испуга и  ужаса. Мы уже заживо облачены в саван и преданы погребению. Дети боятся своих  новых приятелей, когда видят их в маске, – то же происходит и с нами.  Нужно сорвать эту маску как с вещей, так, тем более, с человека, и когда она  будет сорвана, мы обнаружим под ней ту же самую смерть, которую незадолго перед  этим наш старый камердинер или служанка претерпели без всякого страха.  Благостна смерть, не давшая времени для этих пышных приготовлений.    

 Глава XXI    

О силе нашего  воображения    

     

Fortis  imaginatio generat casum, [281] –  говорят ученые.    

Я один  из тех, на кого воображение действует с исключительной силой. Всякий более или  менее поддается ему, но некоторых оно совершенно одолевает. Его натиск  подавляет меня. Вот почему я норовлю ускользнуть от него, но не Сопротивляюсь  ему. Я хотел бы видеть вокруг себя лишь здоровые и веселые лица. Если  кто-нибудь страдает в моем присутствии, я сам начинаю испытывать физические  страдания, и мои ощущения часто вытесняются ощущениями других. Если кто-нибудь  поблизости закашляется, у меня стесняется грудь и першит в горле. Я менее  охотно навещаю больных, в которых принимаю участие, чем тех, к кому меньше  привязан и к кому испытываю меньшее уважение. Я перенимаю наблюдаемую болезнь и  испытываю ее на себе. И я не нахожу удивительным, что воображение причиняет  горячку и даже смерть тем, кто дает ему волю и поощряет его. Симон Тома был  великим врачом своего времени. Помню, как однажды, встретив меня у одного из  своих больных, богатого старика, больного чахоткой, он, толкуя о способах вернуть  ему здоровье, сказал, между прочим, что один из них – это сделать для меня  привлекательным пребывание в его обществе, ибо, направляя свой взор на мое  свежее молодое лицо, а мысли на жизнерадостность и здоровье, источаемые моей  юностью в таком изобилии, а также заполняя свои чувства цветением моей жизни,  он сможет улучшить свое состояние. Он забыл только прибавить, что из-за этого  может ухудшиться мое собственное здоровье. Вибий Галл настолько хорошо научился  проникаться сущностью и проявлениями безумия, что, можно сказать, вывихнул свой  ум и никогда уже не мог вправить его; он мог бы с достаточным основанием  похваляться, что стал безумным от мудрости [282]. Встречаются и такие,  которые трепеща перед рукой палача, как бы упреждают ее, – и вот тот, кого  развязывают на эшафоте, чтобы прочитать ему указ о помиловании, –  покойник, сраженный своим собственным воображением. Мы покрываемся потом,  дрожим, краснеем, бледнеем, потрясаемые своими фантазиями, и, зарывшись в  перину, изнемогаем от их натиска; случается, что иные даже умирают от этого. И  пылкая молодежь иной раз так разгорячится, уснув в полном одеянии, что во сне  получает удовлетворение своих любовных желаний:    

     

Ut, quasi transactis saepe omnibus  rebus, profundant    

Fluminis ingentes fluctus vestemque  cruentent. [283]    

     

И хотя  никому кому не внове, что в течение ночи могут вырасти рога у того, кто,  ложась, не имел их в помине, все же происшедшее с Циппом [284], царем италийским,  особенно примечательно; последний, следя весь день с неослабным вниманием за  боем быков и видя ночь напролет в своих сновидениях бычью голову с большими  рогами, кончил тем, что вырастил их на своем лбу одной силою воображения.  Страсть одарила одного из сыновей Креза [285] голосом, в котором ему  отказала природа; а Антиох схватил горячку, потрясенный красотой Стратоники,  слишком сильно подействовавшей на его душу [286]. Плиний рассказывает,  что ему довелось видеть некоего Луция Коссиция – женщину, превратившуюся в  день своей свадьбы в мужчину. Понтано [287]  и другие сообщают о превращениях такого же рода, имевших место в Италии и в  последующие века. И благодаря не знающему преград желанию, а также желанию  матери,    

     

Vota puer solvit, quae femina vovеrat  Iphis. [288]    

     

Проезжая  через Витри Ле-Франсе, я имел возможность увидеть там человека, которому епископ  Суассонский дал на конфирмации имя Жермен; этого молодого человека все местные  жители знали и видели девушкой, носившей до двадцатидвухлетнего возраста имя  Мария. В то время, о котором я вспоминаю, этот Жермен был с большой бородой,  стар и не был женат. Мужские органы, согласно его рассказу, возникли у него в  тот момент, когда он сделал усилие, чтобы прыгнуть дальше. И теперь еще между  местными девушками распространена песня, в которой они предостерегают друг дружку  от непомерных прыжков, дабы не сделаться юношами, как это случилось в  Марией-Жерменом. Нет никакого чуда в том, что такие случае происходят довольно  часто. Если воображение в силах творить подобные вещи, то, постоянно  прикованное к одному и тому же предмету, оно предпочитает порою, вместо того,  чтобы возвращаться все снова и снова к тем же мыслям и тем же жгучим желаниям,  одарять девиц навсегда этой мужской принадлежностью.    

Некоторые  приписывают рубцы короля Дагобера и святого Франциска [289] также силе их воображения.  Говорят, что иной раз оно бывает способно поднимать тела и переносить их с  места на место. А Цельс [290] –  тот рассказывает о жреце, доводившем свою душу до такого экстаза, что тело его  на долгое время делалось бездыханным и теряло чувствительность. Святой Августин  называет другого, которому достаточно было услышать чей-нибудь плач или стон,  как он сейчас же впадал в обморок, и настолько глубокий, что сколько бы ни  кричали ему в самое ухо и вопили и щипали его и даже подпаливали, ничто не помогало,  пока он не приходил, наконец, в сознание; он говорил, что в таких случаях ему  слышатся какие-то голоса, но как бы откуда-то издалека и только теперь,  опомнившись, он замечал свои синяки и ожоги. А что это не было упорным  притворством и что он не скрывал просто-напросто свои ощущения, доказывается  тем, что, пока длился обморок, он не дышал и у него не было пульса [291].    

Вполне  вероятно, что вера в чудеса, видения, колдовство и иные необыкновенные вещи имеет  своим источником главным образом воображение, воздействующее с особой силой на  души людей простых и невежественных, поскольку они податливее других. Из них  настолько вышибли способность здраво судить, воспользовавшись их легковерием,  что им кажется, будто они видят то, чего на деле вовсе не видят.    

Я держусь  того мнения, что так называемое наведение порчи на новобрачных, которое столь  многим людям причиняет большие неприятности и о котором в наше время столько  толкуют, объясняется, в сущности, лишь действием тревоги и страха. Мне  доподлинно известно, что некто, за кого я готов поручиться, как за себя самого,  в том, что его-то уж никак нельзя заподозрить в недостаточности подобного рода,  равно как и в том, что он был во власти чар, услышав как-то от одного из своих  приятелей о внезапно постигшем того, и притом в самый неподходящий момент, полном  бессилии, испытал, оказавшись в сходном положении, то же самое вследствие  страха, вызванного в нем этим рассказом, поразившим его воображение. С тех пор  с ним не раз случалась подобная вещь, ибо тягостное воспоминание о первой  неудаче связывало и угнетало его. В конце концов, он избавился от этого  надуманного недуга при помощи другой выдумки. А именно, признаваясь в своем  недостатке и предупреждая о нем, он облегчал свою душу, ибо сообщением о  возможности неудачи он как бы уменьшал степень своей ответственности, и она  меньше тяготила его. После того, как он избавился от угнетавшего его сознания  вины и почувствовал себя свободным вести себя так или иначе, его телесные  способности перешли в свое натуральное состояние; первая же попытка его  оказалась удачной, и он добился полного исцеления.    

Ведь кто  оказался способным к этому хоть один раз, тот и в дальнейшем сохранит эту способность,  если только он и в самом деле не страдает бессилием. Этой невзгоды следует  опасаться лишь на первых порах, когда наша душа сверх меры охвачена, с одной  стороны, пылким желанием, с другой – робостью, и, особенно, если  благоприятные обстоятельства застают нас врасплох и требуют решительности и  быстроты действий; тут уж, действительно, ничем не поможешь. Я знаю одного  человека, которому помогло от этой беды его собственное тело, когда в последнем  началось пресыщение и вследствие этого ослабление плотского желания; с годами  он стал ощущать в себе меньше бессилия именно потому, что сделался менее сильным.  Знаю я и другого, которому от того же помог один из друзей, убедивший его,  будто он обладает целой батареей амулетов разного рода, способных противостоять  всяким чарам. Но лучше я расскажу все по порядку. Некий граф из очень хорошего  рода, с которым я был в приятельских отношениях, женился на прелестной молодой  женщине; поскольку за нею прежде упорно ухаживал некто, присутствовавший на  торжестве, молодой супруг переполошил своими страхами и опасениями друзей и, в  особенности, одну старую даму, свою родственницу, распоряжавшуюся на свадьбе и  устроившую ее у себя в доме; эта дама, боявшаяся наваждений в сглаза,  поделилась своею тревогой со мной. Я попросил ее положиться во всем на меня. К  счастью, в моей шкатулке оказалась золотая вещица с изображенными на ней  знаками Зодиака. Считалось, что, если ее приложить к черепному шву, она помогает  от солнечного удара и головной боли, а дабы она могла там держаться, к ней была  прикреплена лента, достаточно длинная, чтобы концы ее можно было завязывать под  подбородком. Короче говоря, это такой же вздор, как и тот, о котором мы ведем  речь. Этот необыкновенный подарок сделал мне Жак Пеллетье [292]. Я  вознамерился употребить его в дело и сказал графу, что его может постигнуть  такая же неудача, как и многих других, ибо тут находится личности, готовые  подстроить ему подобную неприятность. Но пусть он смело ложится в постель, так  как я намерен оказать ему дружескую услугу и не пожалею для него чудесного  средства, которым располагаю, при условии, что он даст мне слово сохранять относительно  этого строжайшую тайну. Единственное, что потребуется от него, это чтобы ночью,  когда мы понесем к нему в спальню свадебный ужин, он, буде дела его пойдут  плохо, подал мне соответствующий знак. Его настолько взволновали мои слова и он  настолько пал духом, что не мог совладать с разыгравшимся воображением и подал  условленный между нами знак. Тогда я сказал ему, чтобы он поднялся со своего  ложа, как бы за тем, чтобы прогнать нас подальше, и, стащив с меня якобы в  шутку шлафрок (мы были почти одного роста), надел его на себя, но только после  того, как выполнит мои предписания, а именно: когда мы выйдем из спальни, ему  следует удалиться будто бы за малой нуждою и трижды прочитать там такие-то  молитвы и трижды же проделать такие-то телодвижения; и чтобы он всякий раз  опоясывал себя при этом той лентою, которую я ему сунул в руку, прикладывая  прикрепленную к ней медаль к определенному месту на пояснице, так, чтобы  лицевая ее сторона находилась в таком-то и таком-то положении. Проделав это, он  должен хорошенько закрепить ленту, чтобы она не развязалась и не сдвинулась с  места и лишь после всего этого он может, наконец, с полной уверенностью в себе  возвратиться к своим трудам. Но пусть он не забудет при этом, сбросив с себя  мой шлафрок, швырнуть его к себе на постель, так чтобы он накрыл их обоих. Эти  церемонии и есть самое главное; они-то больше всего и действуют: наш ум не  может представить себе, чтобы столь необыкновенные действия не опирались на  какие-нибудь тайные знания. Как раз их нелепость и придает им такой вес и  значение. Короче говоря, обнаружилось с очевидностью, что знаки на моем  талисмане связаны больше с Венерой, чем с Солнцем, а также, что они скорей  поощряют, чем ограждают. На эту проделку толкнула меня внезапная и показавшаяся  мне забавною прихоть моего воображения, в общем чуждая складу моего характера.  Я враг всяческих ухищрений и выдумок. Я ненавижу хитрость, и не только потехи  ради, но и тогда, когда она могла бы доставить выгоду. Если в самом проступке  моем и не было ничего плохого, путь, мною избранный, все же плох.    

Амасис,  царь египетский [293],  женился на Лаодике, очень красивой греческой девушке; и вдруг оказалось, что  он, который неизменно бывал славным сотоварищем в любовных утехах, не в  состоянии вкусить от нее наслаждений; он грозил, что убьет ее, считая, что тут  не без колдовства. И как бывает обычно во всем, что является плодом  воображения, оно увлекло его к благочестию; обратившись к Венере с обетами и  мольбами, он ощутил уже в первую ночь после заклания жертвы и возлияний, что  силы его чудесным образом восстановились.    

И зря  иные женщины встречают нас с таким видом, будто к ним опасно притронуться,  будто они злятся на нас, и мы внушаем им неприязнь; они гасят в нас пыл,  стараясь разжечь его. Сноха Пифагора говаривала, что женщина, которая спит с  мужчиною, должна вместе с платьем сбрасывать с себя и стыдливость, а затем  вместе с платьем вновь обретать ее. Душа осаждающего, скованная множеством  тревог и сомнений, легко утрачивает власть над собою, – и кого воображение  заставило хоть раз вытерпеть этот позор (а он возможен лишь на первых порах,  поскольку первые приступы всегда ожесточеннее и неистовее, а также и потому,  что вначале особенно сильны опасения в благополучном исходе), тот, плохо начав,  испытывает волнение и досаду, вспоминая об этой беде, и то же самое, вследствие  этого, происходит с ним и в дальнейшем.    

Новобрачные,  у которых времени сколько угодно, не должны торопиться и подвергать себя  испытанию, пока они не готовы к нему; и лучше нарушить обычай и не спешить с  воздаянием должного брачному ложу, где все исполнено волнения и лихорадки, а  дожидаться, сколько бы ни пришлось, подходящего случая, уединения и  спокойствия, чем сделаться на всю жизнь несчастным, пережив потрясение и впав в  отчаянье от первой неудачной попытки.    

Не без  основания отмечают своенравие этого органа, так некстати оповещающего нас порой  о своей готовности, когда нам нечего с нею делать, и столь же некстати  утрачивающего ее, когда мы больше всего нуждаемся в ней; так своенравно  сопротивляющегося владычеству нашей воли и с такою надменностью и упорством  отвергающего те увещания, с которыми к нему обращается наша мысль. И все же,  предложи он мне соответствующее вознаграждение, дабы я защищал его от упреков,  служащих основанием, чтобы вынести ему обвинительный приговор, я постарался бы,  в свою очередь, возбудить подозрение в отношении остальных наших органов, его  сотоварищей, в том, что они, из зависти к важности и приятности принадлежащих  ему обязанностей, выдвинули это ложное обвинение и составили заговор, дабы восстановить  против него целый мир, злостно приписывая ему одному прегрешения, в которых  повинны все они вместе.    

Предоставляю  вам поразмыслить, существует ли такая часть нашего тела, которая безотказно  выполняла бы свою работу в согласии с нашей волей и никогда бы не действовала  наперекор ей. Каждой из них свойственны свои особые страсти, которые пробуждают  ее от спячки или погружают, напротив, в сон, не спрашиваясь у нас. Как часто  непроизвольные движения на нашем лице уличают нас в таких мыслях, которые мы  хотели бы утаить про себя, и тем самым выдают окружающим! Та же причина, что  возбуждает наши сокровенные органы, возбуждает без нашего ведома также сердце,  легкие, пульс: вид приятного нам предмета мгновенно воспламеняет нас лихорадочным  возбуждением. Разве мышцы и жилы не напрягаются, а также не расслабляются сами  собой, не только помимо участия нашей воли, но и тогда, когда мы даже не  помышляем об этом? Не по нашему приказанию волосы становятся у нас дыбом, а  кожа покрывается потом от желания или страха. Бывает и так, что язык цепенеет и  голос застревает в гортани. Когда нам нечего есть, мы охотно запретили бы  голоду беспокоить нас своими напоминаниями, и, однако, желание есть и есть не  перестает терзать наши органы, подчиненные ему, совершенно так же, как то,  другое желание; и оно же, когда ему вздумается, внезапно бежит от нас, и часто  весьма некстати. Органы, предназначенные разгружать наш желудок, также  сжимаются и расширяются по своему произволу, помимо нашего намерения, и порой  вопреки ему, равно как и те, которым надлежит разгружать наши почки. Правда,  св. Августин, чтобы доказать всемогущество вашей воли, в ряду других доказательств  ссылается также на одного человека, которого от сам видел и который приказывал  своему заду производить то или иное количество выстрелов, а комментатор св.  Августина Вивес добавляет пример, относящийся уже к его времени, сообщая, что  некто умел издавать подобные звуки соответственно размеру стихов, которые при  этом читали ему; отсюда, однако, вовсе не вытекает, что данная часть нашего  тела всегда повинуется нам, ибо чаще всего она ведет себя весьма и весьма  нескромно, доставляя нам немало хлопот. Добавлю, что мне ведома одна такая же  часть нашего тела, настолько шумливая в своенравная, что вот уже сорок лет, как  она не дает своему хозяину ни отдыха, нм срока, действуя постоянно и непрерывно  и ведя его, подобным образом, к преждевременной смерти.    

Но и  наша воля, защищая права которой мы выдвинули эти упреки, – как же дело  обстоит с нею? Не можем ли мы по причине свойственных ей строптивости и  необузданности с еще большим основанием заклеймить ее обвинением в возмущениях  и мятежах? Всегда ли она желает того, чего мы хотим, чтобы желала она? Не  желает ли она часто того – и притом к явному ущербу для нас, – что мы  ей запрещаем желать? Не отказывается ли она повиноваться решениям нашего разума?  Наконец, в пользу моего подзащитного я мог бы добавить и следующее: да  соблаговолят принять во внимание то, что обвинение, выдвинутое против него,  неразрывно связано с пособничеством его сотоварищей, хотя и обращено только к  нему одному, ибо улики и доказательства здесь таковы, что, учитывая  обстоятельства тяжущихся сторон, они не могут быть предъявлены его сотоварищам.  Уже из этого легко усмотреть недобросовестность и явную пристрастность истцов.  Как бы то ни было, сколько бы не препирались и какие бы решения ни выносили  адвокаты и судьи, природа всегда будет действовать согласно своим законам; и  она поступила, вне всякого сомнения, вполне правильно, даровав этому органу  кое-какие особые права и привилегии. Он – вершитель и исполнитель  единственного бессмертного деяния смертных. Зачатие, согласно Сократу, есть  божественное деяние; любовь – жажда бессмертия и она же – бессмертный  дух.    

Иной  благодаря силе воображения оставляет свою золотуху у нас, тогда как товарищ его  уносит ее обратно в Испанию [294].  Вот почему в подобных вещах требуется, как правило, известная подготовка души.  Ради чего врачи с таким рвением добиваются доверия своего пациента, не скупясь  на лживые посулы поправить его здоровье, если не для того, чтобы его  воображение пришло на помощь их надувательским предписаниям? Они знают из  сочинения, написанного одним из светил их ремесла, что бывают люди, которые  поправляются от одного вида лекарства.    

Обо всех  этих причудливых и странных вещах я вспомнил совсем недавно в связи с тем, о  чем мне рассказывал наш домашний аптекарь, – его услугами пользовался мой  покойный отец, – человек простой, из швейцарцев, а это, как известно,  народ ни в какой мере не суетный и не склонный прилгнуть. В течение долгого  времени, проживая в Тулузе, он посещал одного больного купца, страдавшего от  камней и нуждавшегося по этой причине в частных клистирах, так что врачи, в  зависимости от его состояния, прописывали ему по его требованию клистиры  разного рода. Их приносили к нему, и он никогда не забывал проверить, все ли в  надлежащем порядке; нередко он пробовал также, не слишком ли они горячи. Но вот  он улегся в постель, повернулся спиною; все сделано, как полагается, кроме  того, что содержимое клистира так и не введено ему внутрь. После этого аптекарь  уходит, а пациент устраивается таким образом, словно ему и впрямь был поставлен  клистир, ибо все проделанное над ним действовало на него не иначе, как  действует это средство на тех, кто по-настоящему применяет его. Если врач  находил, что клистир подействовал недостаточно, аптекарь давал ему еще два или  три совершенно таких же. Мой рассказчик клянется, что супруга больного, дабы  избежать лишних расходов (ибо он оплачивал эти клистиры, как если бы они и в  самом деле были ему поставлены), делала неоднократные попытки ограничиться  тепловатой водой, но так как это не действовало, проделка ее вскоре открылась  и, поскольку ее клистиры не приносили никакой пользы, пришлось возвратиться к  старому способу.    

Одна  женщина, вообразив, что проглотила вместе с хлебом булавку, кричала и мучилась,  испытывая, по ее словам, нестерпимую боль в области горла, где якобы и застряла  булавка. Но так как не наблюдалось ни опухоли, ни каких-либо изменений снаружи,  некий смышленый малый, рассудив, что тут всего-навсего мнительность и фантазия,  порожденные тем, что кусочек хлеба оцарапал ей мимоходом горло, вызвал у нее  рвоту и подбросил в то, чем ее вытошнило, изогнутую булавку. Женщина, поверив,  что она и взаправду извергла булавку, внезапно почувствовала, что боли утихли.  Мне известен также и такой случай: один дворянин, попотчевав на славу гостей, через  три или четыре дня после этого стал рассказывать в шутку (ибо в  действительности ничего подобного не было), будто он накормил их паштетом из  кошачьего мяса. Это ввергло одну девицу из числа тех, кого он принимал у себя,  в такой ужас, что у нее сделались рези в желудке, а также горячка, и спасти ее  так и не удалось. Даже животные, и те, совсем как люди, подвержены силе своего  воображения; доказательством могут служить собаки, которые околевают с тоски,  если потеряют хозяина. Мы наблюдаем также, что они тявкают и вздрагивают во  сне; а лошади ржут и лягаются.    

Но все  вышесказанное может найти объяснение в тесной связи души с телом, сообщающими  друг другу свое состояние. Иное дело, если воображение, как это подчас  случается, воздействует не только на свое тело, но и на тело другого. И подобно  тому как больное тело переносит свои немощи на соседей, что видно хотя бы на  примере чумы, сифилиса или главных болезней, переходящих с одного на  другого, –    

     

Dum spectant oculi laesos, laeduntur  et ipsi:    

Multaque corporibus transitione  nocent, [295]    

     

так,  равным образом, и возбужденное воображение мечет стрелы, способные поражать  окружающие предметы. Древние рассказывают о скифских женщинах, которые,  распалившись на кого-нибудь гневом, убивали его своим взглядом. Черепахи и  страусы высиживают свои яйца исключительно тем, что, не отрываясь, смотрят на  них, и это доказывает, что они обладают некоей изливающейся из них силою. Что  касается колдунов, то утверждают, будто их взгляды наводят порчу и сглаз:    

     

Nescio qui teneros oculus mihi  fascinat agnos. [296]    

     

Чародеи,  впрочем, по-моему, плохие ответчики. Но вот что мы знаем на основании опыта:  женщины сообщают детям, вынашивая их в своем чреве, черты одолевающих их  фантазией; доказательством может служить та, что родила негра. Карлу, королю  богемскому и императору, показали как-то одну девицу из Пизы, покрытую густой и  длинною шерстью; по словам матери, она ее зачала такою, потому что над ее  постелью висел образ Иоанна Крестителя. То же самое и у животных;  доказательство – овны Иакова [297],  а также куропатки и зайцы, выбеленные в горах лежащим там снегом. Недавно мне  пришлось наблюдать, как кошка подстерегала сидевшую на дереве птичку; обе они  некоторое время смотрели, не сводя глаз, друг на друга, и вдруг птичка как мертвая  свалилась кошке прямо в лапы, то ли одурманенная своим собственным  воображением, то ли привлеченная какой-то притягательной силой, исходившей от  кошки. Любители соколиной охоты знают, конечно, рассказ о сокольничем, который  побился об заклад, что, пристально смотря на парящего в небе ястреба, он  заставит его, единственно лишь силою своего взгляда, спуститься на землю и, как  говорят, добился своего. Впрочем, рассказы, заимствованные мной у других, я  оставляю на совести тех, от кого я их слышал.    

Выводы  из всего этого принадлежат мне, и я пришел к ним путем рассуждения, а не опираясь  на мой личный опыт. Каждый может добавить к приведенному мной свои собственные  примеры, а у кого их нет, то пусть поверит мне, что они легко найдутся,  принимая во внимание большое число и разнообразие засвидетельствованных случаев  подобного рода. Если приведенные мною примеры не вполне убедительны, пусть  другой подыщет более подходящие.    

При  изучении наших нравов и побуждений, чем я, собственно, и занимаясь, вымышленные  свидетельства так же пригодны, как подлинные, при условии, что они не  противоречат возможному. Произошло ли это в действительности или нет, случилось  ли это в Париже иль в Риме, с Жаном иль Пьером, – вполне безразлично, лишь  бы дело шло о той или иной способности человека, которую я с пользою для себя  подметил в рассказе. Я ее вижу и извлекаю из нее выгоду, независимо от того,  принадлежит ли она теням или живым людям. И из различных уроков, заключенных  нередко в подобных историях, я использую для своих целей лишь наиболее  необычные и поучительные. Есть писатели, ставящие себе задачей изображать  действительные события. Моя же задача – лишь бы я был в состоянии  справиться с нею – в том, чтобы изображать вещи, которые могли бы  произойти. Школьной премудрости разрешается – да иначе и быть не могло  бы – усматривать сходство между вещами даже тогда, когда на деле его вовсе  и нет. Я же ничего такого не делаю и в этом отношении превосхожу своею  дотошностью самого строгого историка. В примерах, мною здесь приводимых и  почерпнутых из всего того, что мне довелось слышать, самому совершить или  сказать, я не позволил себе изменить ни малейшей подробности, как бы малозначительна  она ни была. В том, что я знаю, – скажу по совести, – я не отступаю  от действительности ни на йоту; ну, а если чего не знаю, прошу за это меня не  винить. Кстати, по этому поводу: порой я задумываюсь над тем, как это может  теолог, философ или вообще человек с чуткой совестью и тонким умом браться за  составление хроник? Как могут они согласовать свое мерило правдоподобия с  мерилом толпы? Как могут они отвечать за мысли неизвестных им лиц и выдавать за  достоверные факты свои домыслы и предположения? Ведь они, пожалуй, отказались  бы дать под присягою показания относительно сколько-нибудь сложных  происшествий, случившихся у них на глазах; у них нет, пожалуй, ни одного  знакомого им человека, за намерения которого они согласились бы полностью  отвечать. Я считают, что описывать прошлое – меньший риск, чем описывать  настоящее, ибо в этом случае писатель отвечает только за точную передачу  заимствованного им у других. Некоторые уговаривают меня [298] описать события моего  времени; они основываются на том, что мой взор менее затуманен страстями, чем  чей бы то ни было, а также что я ближе к этим событиям, чем кто-либо другой,  ибо судьба доставила мне возможность общаться с вождями различных партий. Но  они упускают из виду, что я не взял бы на себя этой задачи за всю славу Саллюстия [299], что  я заклятый враг всяческих обязательств, усидчивости, настойчивости; что нет ничего  столь противоречащего моему стилю, как распространенное повествование; что я  постоянно сам себя прерываю, потому что у меня не хватает дыхания; что я не  обладаю способностью стройно и ясно что-либо излагать; что я превосхожу,  наконец, даже малых детей своим невежеством по части самых обыкновенных,  употребляемых в повседневном быту фраз и оборотов. И все же я решился высказать  здесь, приспособляя содержание к своим силам, то, что я умею сказать. Если бы я  взял кого-нибудь в поводыри, мои шаги едва ли совпадали б с его шагами. И если  бы я был волен располагать своей волей, я предал бы гласности рассуждения,  которые и на мой собственный взгляд и в соответствии с требованиями разума были  бы противозаконными и подлежали бы наказанию [300]. Плутарх мог бы сказать  о написанном им, что забота о достоверности, всегда и во всем, тех примеров, к  которым он обращается, – не его дело; а вот, чтобы они были назидательны  для потомства и являлись как бы факелом, озаряющим путь к добродетели, –  это действительно было его заботой. Предания древности – не то, что  какое-нибудь врачебное снадобье; здесь не представляет опасности, составлены ли  они так или этак.    

 Глава XXII    

Выгода одного –  ущерб для другого    

     

Демад,  афинянин, осудил одного из своих сограждан, торговавшего всем необходимым для  погребения, основываясь на том, что тот стремился к слишком большой выгоде,  достигнуть которой можно было бы не иначе, как ценою смерти очень многих  людей [301].  Этот приговор кажется мне необоснованным, ибо, вообще говоря, нет такой выгоды,  которая не была бы связана с ущербом для других; и потому, если рассуждать как  Демад, следовало бы осудить любой заработок.    

Купец  наживается на мотовстве молодежи; земледелец – благодаря высокой цене на  хлеб; строитель – вследствие того, что здания приходят в упадок и  разрушаются; судейские – на ссорах и тяжбах между людьми; священники (даже  они!) обязаны как почетом, которым их окружают, так и самой своей деятельностью  нашей смерти и нашим порокам. Ни один врач, говорится в одной греческой  комедии, не радуется здоровью даже самых близких своих друзей, ни один  солдат – тому, что его родной город в мире со своими соседями, и так  далее. Да что там! Покопайся каждый из нас хорошенько в себе, и он обнаружит,  что самые сокровенные его желания и надежды возникают и питаются, по большей  части, за счет кого-нибудь другого.    

Когда я  размышлял об этом, мне пришло в голову, что природа и здесь верна установленному  ею порядку, ибо, как полагают естествоиспытатели, зарождение, питание и рост  каждой вещи есть в то же время разрушение и гибель другой.    

     

Nam quodcunque suis mutatum finibus  exit,    

Continuo hoc mors est illius, quod  fuit ante. [302]    

     

     

Глава XXIII    

О привычке, а также о  том, что не подобает без достаточных оснований менять укоренившиеся законы    

     

Прекрасно,  как кажется, постиг силу привычки тот, кто первый придумал сказку о той деревенской  женщине, которая, научившись ласкать теленка и носить его на руках с часа его  рождения и продолжая делать то же и дальше, таскала его на руках и тогда, когда  он вырос и стал нарядным бычком [303].  И действительно, нет наставницы более немилосердной и коварной, чем наша привычка.  Мало-помалу, украдкой забирает она власть над нами, но, начиная скромно и  добродушно, она с течением времени укореняется и укрепляется в нас, пока,  наконец, не сбрасывает покрова со своего властного и деспотического лица, и  тогда мы не смеем уже поднять на нее взгляда. Мы видим, что он постоянно  нарушает установленные самой природой правила: Usus efficacissimus rerum omnium  magister. [304]    

В связи  с этим я вспоминаю пещеру Платона в его «Государстве» [305], а также врачей, которые  в угоду привычке столь часто пренебрегают предписаниями своего искусства, и  того царя, который приучил свой желудок питаться ядом [306], и девушку, о которой  рассказывает Альберт [307],  что она привыкла употреблять в пищу исключительно пауков.    

И в  Новой Индии [308],  которая есть целый мир, были обнаружены весьма многолюдные народы, обитающие в  различных климатах, которые также употребляют в пищу главным образом пауков;  они заготовляют их впрок и откармливают, как, впрочем, и саранчу, муравьев,  ящериц и летучих мышей, и однажды во время недостатка в съестных припасах там  продали жабу за шесть экю; они жарят их и приготовляют с приправами разного  рода. Были обнаружены и такие народы, для которых наша мясная пища оказалась  ядовитою и смертельною. Consuetudinis magna vis est. Pernoctant venatores in  nive: in montibus uri se patiuntur. Pugiles caestibus contusi ne ingemiscunt  quidem. [309]    

Эти  позаимствованные в чужих странах примеры не покажутся странными, если мы обратимся  к личному опыту и припомним, насколько привычка способствует притуплению наших  чувств. Для этого вовсе не требуется прибегать к рассказам о людях, живущих  близ порогов Нила, или о том, что философы считают музыкою небес, а именно,  будто бы небесные сферы, твердые и гладкие, вращаясь, трутся одна о другую, что  неизбежно порождает чудные, исполненные дивной гармонии звуки, следуя ритму и  движениям которых перемещаются и изменяют свое положение на небосводе хороводы  светил, хотя уши земных существ – так же, как, например, уши египтян,  обитающих по соседству с порогами Нила, – по причине непрерывного этого  звучания не в состоянии уловить его, сколько бы мощным оно ни было. Кузнецы,  мельники и оружейники не могли бы выносить того шума, в котором работают, если  бы он поражал их слух так же, как наш. Мой колет из продушенной кожи вначале  приятно щекочет мой нос, но если я проношу его, не снимая, три дня подряд, он  будет приятен лишь обонянию окружающих. Еще поразительнее, что в нас может  образоваться и закрепиться привычка, подчиняющая себе наши органы чувств даже  тогда, когда то, что породило ее, воздействует на них не непрерывно, но с  большими промежутками; это хорошо знают те, кто живет поблизости от колокольни.  У себя дома я живу в башне, на которой находится большой колокол, вызванивающий  на утренней и вечерней заре Ave Maria [310].  Сама башня – и та бывает испугана этим трезвоном; в первые дин он и мне  казался совершенно невыносимым, но спустя короткое время я настолько привык к  нему, что теперь он вовсе не раздражает, а часто даже и не будит меня.    

Платон  разбранил одного мальчугана за то, что тот увлекался игрою в бабки. Тот ответил  ему: «Ты бранишь меня за безделицу». – «Привычка, – сказал на это  Платон, – совсем не безделица» [311].    

Я  нахожу, что все наихудшие наши пороки зарождаются с самого нежного возраста и  что наше воспитание зависит главным образом от наших кормилиц и нянюшек. Для  матерей нередко бывает забавою смотреть, как их сыночек сворачивает шею  цыпленку и потешается, мучая кошку или собаку. А иной отец бывает до такой  степени безрассуден, что, видя как его сын ни за что ни про что колотит  беззащитного крестьянина или слугу, усматривает в этом добрый признак воинственности  его характера, или, наблюдая, как тот же сынок одурачивает, прибегая к обману и  вероломству, своего приятеля, видит в этом проявление присущей его отпрыску  бойкости ума. В действительности, однако, это не что иное, как семена и корни  жесткости, необузданности, предательства; именно тут они пускают свой первый  росток, который впоследствии дает столь буйную поросль и закрепляется в силу  привычки. И обыкновение извинять эти отвратительные наклонности легкомыслием,  свойственным юности, и незначительностью проступков весьма и весьма опасно.  Во-первых, тут слышится голос самой природы, который более звонок и чист, пока  не успел огрубеть; во-вторых, разве мошенничество становится менее гладким от  того, что речь идет о нескольких су, а не о нескольких экю? Оно гадко само по  себе. Я нахожу гораздо более правильным сделать следующий вывод: «Почему  такому-то не обмануть на целый экю, коль скоро он обманывает на одно  су?» – вместо обычных рассуждений на этот счет: «Ведь он обманул только на  одно су; ему и в голову не пришло бы обмануть на целый экю». Нужно настойчиво  учить детей ненавидеть пороки как таковые; нужно, чтобы они воочию видели,  насколько эти пороки уродливы, и избегали их не только в делах своих, но и в  сердце своем; нужно, чтобы самая мысль о пороках, какую бы личину они ни носили,  была им ненавистна. Я убежден, что если и посейчас еще, даже в самой пустячной  забаве, я испытываю крайнее отвращение к обманам всякого рода, что является  внутренней моей потребностью и следствием естественных моих склонностей, а не  чем-то требующим усилий, то причина этого в том, что меня приучили с самого  детства ходить только прямой и открытой дорогой, гнушаясь в играх со  сверстниками (здесь кстати отметить, что игры детей – вовсе не игры и что  правильнее смотреть на них, как на самое значительное и глубокомысленное  занятие этого возраста) каких бы то ни было плутней и хитростей. Играя в карты  на дубли, я рассчитываюсь с такою же щепетильностью, как если бы играл на  двойные дублоны [312],  и тогда, когда проигрыш и выигрыш, в сущности, для меня безразличны, поскольку  я играю с женою и дочерью, и тогда, когда я смотрю на дело иначе. Во всем и  везде мне достаточно своих собственных глаз, дабы исполнить, как подобает, мой  долг, и нет на свете другой пары глаз, которая следила бы за мной так же  пристально и к которой я питал бы большее уважение.    

Недавно  я видел у себя дома одного карлика родом из Нанта, безрукого от рождения; он  настолько хорошо приучил свои ноги служить ему вместо рук, что они, можно  сказать, наполовину забыли возложенные на них природой обязанности. Впрочем, он  их и не называет иначе, как своими руками; ими он режет, заряжает пистолет и  спускает курок, вдевает нитку в иглу, шьет, пишет, снимает шляпу,  причесывается, играет в карты и в кости, бросая их не менее ловко, чем всякий  другой; деньги, которые я ему дал (ибо он зарабатывает на жизнь, показывая  себя), он принял ногой, как мы бы сделали это рукой. Знал я и другого калеку,  еще совсем мальчика, который, будучи также безруким, удерживал подбородком,  прижимая его к груди, алебарду и двуручный меч, подбрасывал и снова ловил их,  метал кинжал и щелкал бичом с таким же искусством, как заправский  возчик-француз.    

Но еще  легче обнаружить тиранию привычки в тех причудливых представлениях, которые она  создает в наших душах, поскольку они меньше сопротивляются ей. Чего только не в  силах сделать она с нашими суждениями и верованиями! Существует ли такое  мнение, каким бы нелепым оно нам ни казалось (я не говорю уже о грубом обмане,  лежащем в основе многих религий и одурачившем столько великих народов и умных  людей, ибо это за пределами человеческого разумения, и на кого не снизошла  благодать божья, тому недолго и заблудиться), так вот, существуют ли такие,  непостижимые для нас, взгляды и мнения, которых она не насадила бы и не  закрепила в качестве непреложных законов в избранных ею по своему произволу  странах? И до чего справедливо это древнее восклицание: Non pudet physicum, id  est speculatorem venatoremque naturae, ab animis consuetudine imbutis quaerere  testimonium veritatis? [313]    

Я  полагаю, что нет такой зародившейся в человеческом воображении выдумки, сколь  бы сумасбродною она ни была, которая не встретилась бы где-нибудь как  общераспространенный обычай и, следовательно, не получила бы одобрения и  обоснования со стороны нашего разума. Существуют народы, у которых принято  показывать спину тому, с кем здороваешься, и никогда не смотреть на того, кому  хочешь засвидетельствовать почтение [314].  Есть и такой народ, у которого, когда царь пожелает плюнуть, одна из придворных  дам, и притом та, что пользуется наибольшим благоволением, подставляет для  этого свою руку; в другой же стране наиболее влиятельные из царского окружения  склоняются при сходных обстоятельствах до земли и подбирают платком царский  плевок.    

Уделим  здесь место следующей побасенке. Один французский дворянин неизменно сморкался  в руку, что является непростительным нарушением наших обычаев. Защищая как-то  эту свою привычку (а он был весьма находчивый спорщик), он обратился ко мне с  вопросом – какие же преимущества имеет это грязное выделение сравнительно  с прочими, что мы собираем его в отличное тонкое полотно, завертываем и, что  еще хуже, бережно храним при себе? Ведь это же настолько противно, что не лучше  ли оставлять его, где попало, как мы и делаем с прочими нашими испражнениями? Я  счел его слова не лишенными известного смысла и, привыкнув к тому, что он  очищает нос описанным способом, перестал обращать на это внимание, хотя, слушая  подобные рассказы о чужестранцах, мы находим их омерзительными.    

Если  чудеса и существуют, то только потому, что мы недостаточно знаем природу, а  вовсе не потому, что это ей свойственно. Привычка притупляет остроту наших  суждений. Дикари для нас нисколько не большее чудо, нежели мы сами для них, да  к атому и нет никаких оснований; это признал бы каждый, если б только сумел, познакомившись  с чуждыми для нас учреждениями, остановиться затем на привычных и здраво  сравнить их между собой. Ведь все наши воззрения и нравы, каков бы ни был их  внешний облик, – а он бесконечен в своих проявлениях, бесконечен в  разнообразии – примерно в одинаковой мере находят обоснование со стороны  нашего разума. Но вернусь к моему рассуждению. Существуют народы, у которых  никому, кроме жены и детей, не дозволяется обращаться к царю иначе, как через  посредствующих лиц. У одного и того же народа девственницы выставляют напоказ  наиболее сокровенные части своего тела, тогда как замужние женщины, тщательно  прикрывают и прячут их. С этим обычаем связан, до некоторой степени, еще один  из числа распространенных у них: так как целомудрие ценится только в замужестве,  девушкам разрешается отдаваться, кому они пожелают, и, буде они понесут, делать  выкидыши с помощью соответствующих снадобий, ни от кого не таясь. Кроме того,  если сочетается браком купец, все прочие приглашенные на свадьбу купцы ложатся  с новобрачною прежде него, и чем больше их будет, тем больше для нее чести и  уважения, ибо это считается свидетельством ее здоровья и силы; если женится  должностное лицо, то и тут наблюдается то же самое; так же бывает и на свадьбе  знатного человека, и у всех прочих, за исключением земледельцев и других  простолюдинов, ибо здесь право первенства – за сеньором; но в замужестве  полагается соблюдать безупречную верность. Существуют народы, у которых можно  увидеть публичные дома, где содержатся мальчики и где даже заключаются браки  между мужчинами; существуют также племена, у которых женщины отправляются на  войну вместе с мужьями и не только допускаются к участию в битвах, но подчас и  начальствуют над войсками. Бывают народы, где кольца носят не только в носу, на  губах, на щеках и больших пальцах ноги, но продевают также довольно тяжелые  прутья из золота через соски и ягодицы. Где за едой вытирают руки о ляжки,  мошонку и ступни ног. Где дети не наследуют своим родителям, но наследниками  являются братья и племянники, а бывает и так, что только племянники (впрочем,  это не относится к престолонаследию). Где все находится в общем владении и для  руководства всеми делами назначают облеченных верховною властью должностных  лиц, которые и несут заботу о возделывании земли и распределении взращенных ею  плодов в соответствии с нуждами каждого. Где оплакивают смерть детей и  празднуют смерть стариков. Где на общее ложе укладывается десять или двенадцать  супружеских пар. Где женщины, чьи мужья погибли насильственной смертью, могут  выйти замуж вторично, тогда как всем прочим это запрещено. Где женщины ценятся  до того низко, что всех новорожденных девочек безжалостно убивают; женщин же  для своих нужд покупают у соседних народов. Где муж может оставить жену без  объяснения причин, тогда как жена не может этого сделать, на какие бы причины  она ни ссылалась. Где муж вправе продать жену, если она бесплодна. Где  вываривают трупы покойников, а затем растирают их, пока не получится нечто  вроде кашицы, которую смешивают с вином, и потом пьют этот напиток. Где самый  желанный вид погребения – это быть отданным на съедение собакам, а в  других местах – птицам. Где верят, что души, вкушающие блаженство,  наслаждаются полной свободой, обитая в прелестных полях и испытывая самые  разнообразные удовольствия, и что это они порождают эхо, которое нам доводится  иногда слышать. Где сражаются только в воде и, плавая, метко стреляют из лука.  Где в знак покорности нужно поднять плечи и опустить голову, а входя в жилище  царя, разуться. Где у евнухов, охраняющих женщин, посвятивших себя религии,  отрезают вдобавок еще носы и губы, чтобы их нельзя было любить, а  священнослужители выкалывают себе глаза, дабы приблизиться к демонам и  принимать их прорицания. Где каждый создает себе бога из всего, чего бы ни  захотел: охотник – из льва или лисицы; рыбак – из той или иной рыбы,  в они творят идолов из любого действия человеческого и из любой страсти; их  главные боги: солнце, луна и земля; клянутся же они, прикоснувшись рукой к  земле и обратив глаза к солнцу, а мясо и рыбу едят сырыми. Где самая страшная  клятва – это поклясться именем какого-нибудь покойника, который  пользовался доброю славой в стране, прикоснувшись рукой к его могиле. Где  новогодний подарок царя состоит в том, что он посылает князьям, своим вассалам,  огонь из своего очага; и когда прибывает царский гонец, доставляющий этот  огонь, все огни, до этого горевшие в княжеском дворце, должны быть погашены; а  подданные князей должны в свою очередь заимствовать у них этот огонь под  страхом кары за оскорбление величества. Где царь, желая отдаться целиком  благочестию (а это случается у них достаточно часто), отрекается от престола, и  тогда ближайший наследник его обязан поступить так же, а власть переходит к  следующему. Где изменяют образ правления в государстве в соответствии с  требованиями обстоятельств: царя, когда им кажется это нужным, они смещают, а  на его место ставят старейшин, чтобы они управляли страной; иногда же всеми  делами вершит община. Где и мужчины и женщины подвергаются обрезанию, а вместе  с тем и крещению. Где солдат, которому удалось принести своему государю после  одной или нескольких битв семь или больше голов неприятеля, причисляется к  знати. Где люди живут в варварском и столь непривычном для нас убеждении, что  души – смертны. Где женщины рожают без стонов и страха. Где на обоих  коленях они носят медные наколенники: они же, когда их искусает вошь, обязаны,  следуя долгу великодушия, в свою очередь укусить ее; они же не смеют выходить  замуж, не предложив прежде царю, если он того пожелает, своей девственности.  Где здороваются, приложив палец к земле, а затем подняв его к небу. Где мужчины  носят тяжести на голове, а женщины – на плечах; там же женщины мочатся  стоя, тогда как мужчины – присев. Где в знак дружбы посылают немного своей  крови и жгут благовония, словно в честь богов, перед людьми, которым желают  воздать почет. Где в браках не допускают родства, и не только до четвертой  степени, но и до любой, сколь бы далекой она ни была. Где детей кормят грудью  целых четыре года, а часто и до двенадцати лет; но там же считают смертельно  опасным для любого ребенка дать ему грудь в первый день после рождения. Где  отцам надлежит наказывать мальчиков, предоставляя наказание девочек матерям;  наказание же у них состоит в том, что провинившегося слегка подкапчивают,  подвесив за ноги над очагом. Где женщин подвергают обрезанию. Где едят без  разбору все произрастающие у них травы, кроме тех, которые кажутся им дурно  пахнущими. Где все постоянно открыто, и дома, какими бы красивыми и богатыми  они ни были, не имеют никаких засовов, и в них не найти сундука, который  запирался бы на замок; для вора же у них наказания вдвое строже, чем где бы то  ни было. Где вшей щелкают зубами, как это делают обезьяны, и находят  отвратительным, если кто-нибудь раздавит их ногтем. Где ни разу в жизни не  стригут ни волос, ни ногтей; в других местах стригут ногти только на правой  руке, на левой же их отращивают красоты ради. Где отпускают волосы, как бы они  ни выросли, с правой стороны и бреют их с левой. А в землях, находящихся по  соседству, в одной – отращивают волосы спереди, в другой, наоборот, –  сзади, а спереди бреют. Где отцы предоставляют своих детей, а мужья жен на  утеху гостям, получая за это плату. Где не считают постыдным иметь детей от  собственной матери; у них же в порядке вещей, если отец сожительствует с  дочерью или сыном. Где на торжественных праздниках обмениваются на утеху друг  другу своими детьми.    

Здесь  питаются человеческим мясом, там почтительный сын обязан убить отца, достигшего  известного возраста; еще где-нибудь отцы решают участь ребенка, пока он еще во  чреве матери, – сохранить ли ему жизнь и воспитать его или, напротив,  покинуть без присмотра и убить; еще в каком-нибудь месте мужья престарелого  возраста предлагают юношам своих жен, чтобы те услужили им; бывает и так, что  жены считаются общими, и в этом никто не усматривает греха; есть даже такая  страна, где женщины носят на подоле одежды в качестве почетного знака отличия  столько нарядных кисточек с бахромой, скольких мужчин они познали за свою  жизнь. Не обычай ли породил особое женское государство? Не он ли вложил в руки  женщины оружие? Не он ли образовал из них батальоны и повел их в бой? И чего не  в силах втемяшить в мудрейшие головы философия, не внушает ли обычай своей  властью самому темному простолюдину? Ведь мы знаем о существовании целых  народов, которые не только с презрением относятся к смерти, но встречают ее  даже с радостью, народов, у которых семилетние дети дают засечь себя насмерть,  не меняясь даже в лице; где богатством гнушаются до того, что самый  обездоленный горожанин счел бы ниже своего достоинства протянуть руку, чтобы  поднять кошелек, полный золота. Нам известны также чрезвычайно плодородные и  обильные всякими съестными припасами области, где, тем не менее, обычной и  самой лакомой пищей считают хлеб, дикий салат и воду.    

Не  обычай ли сотворил чудо на острове Хиосе, где за целых семьсот лет не запомнили  случая нарушения какой-нибудь женщиной или девушкой своей чести?    

Короче  говоря, насколько я могу представить себе, нет ничего, чего бы он не творил,  ничего, чего бы не мог сотворить; и если Пиндар, как мне сообщили, назвал его  «царем и повелителем мира» [315],  то он имел для этого все основания.    

Некто,  застигнутый на том, что избивал собственного отца, ответил, что таков обычай,  принятый в их роду; что отец его также, бывало поколачивал деда, а дед, в свою  очередь, прадеда; и указывая на своего сына, добавил: «А этот, достигнув  возраста, в котором ныне я нахожусь, будет делать то же самое со мною».    

И когда  сын, схватив отца, тащил его за собой по улице, тот велел ему остановиться у  некоей двери, ибо он сам, по его словам, никогда не волочил своего отца дальше;  здесь проходила черта, за которую дети, руководствуясь унаследованным семейным  обычаем, никогда не тащили своих отцов, подвергая их поношению. По обычаю, не  менее часто, чем из-за болезни, говорит Аристотель, женщины вырывают у себя  волосы, грызут ногти, поедают уголь и землю [316]; и скорее опять-таки в  силу укоренившегося обычая, чем следуя естественной склонности, мужчины сожительствуют  с мужчинами.    

Нравственные  законы, о которых принято говорить, что они порождены самой природой,  порождаются, в действительности, тем же обычаем; всякий, почитая в душе  общераспространенные и всеми одобряемые воззрения и нравы, не может отказаться  от них так, чтобы его не корила совесть, или, следуя им, не воздавать себе  похвалы.    

Жители  Крита в прежние времена, желая подвергнуть кого-либо проклятию, молили богов,  чтобы те наслали на него какую-нибудь дурную привычку.    

Но  могущество привычки особенно явственно наблюдается в следующем: она связывает нас  в такой мере и настолько подчиняет себе, что лишь с огромным трудом удается нам  избавиться от ее власти и вернуть себе независимость, необходимую для того,  чтобы рассмотреть и обсудить ее предписания. В самом деле, поскольку мы  впитываем их вместе с молоком матери и так как мир предстает перед нами с  первого же нашего взгляда таким, каким он ими изображается, нам кажется, будто  мы самым своим рождением предназначены идти тем же путем. И поскольку эти общераспространенные  представления, которые разделяют все вокруг, усвоены нами вместе с семенем  наших отцов, они кажутся нам всеобщими и естественными.    

Отсюда и  проистекает, что все отклонения от обычая считаются отклонениями от  разума, – и одному богу известно, насколько, по большей части, неразумно.  Если бы и другие изучали себя, как мы, и делали то же, что мы, всякий, услышав  какое-нибудь мудрое изречение, постарался бы немедленно разобраться, в какой  мере оно применимо к нему самому, – и тогда он понял бы, что это не только  меткое слово, но и меткий удар бича по глупости его обычных суждений. Но эти советы  и предписания истины всякий желает воспринимать как обращенные к людям вообще,  а не лично к нему; и вместо того, чтобы применить их к собственным нравам, их  складывают у себя в памяти, а это – занятие весьма нелепое и бесполезное.  Вернемся, однако, к тирании обычая.    

Народы,  воспитанные в свободе и привыкшие сами править собою, считают всякий иной образ  правления чем-то противоестественным и чудовищным. Те, которые привыкли к  монархии, поступают ничуть не иначе. И какой бы удобный случай к изменению  государственного порядка ни предоставила им судьба, они даже тогда, когда с  величайшим трудом отделались от какого-нибудь независимого государя, торопятся  посадить на его место другого, ибо не могут решиться возненавидеть  порабощение [317].    

Дарий  как-то спросил нескольких греков, за какую награду они согласились бы усвоить  обычай индусов поедать своих покойных отцов (ибо это было принято между теми,  поскольку они считали, что нет лучшего погребения, как внутри своих близких):  греки на это ответили, что ни за какие блага на свете. Но когда Дарий попытался  убедить индусов отказаться от их способа погребения и перенять греческий  способ, состоявший в сжигании на костре умерших отцов, он привел их в еще  больший ужас, чем греков. И всякий из нас делает то же, ибо привычка заслоняет  собою подлинный облик вещей;    

     

Nil adeo magnum, nec tam mirabile  quicquam    

Principio, quod non minuant mirarier  omnes    

Paulatim. [318]    

     

Некогда,  желая укрепить одно наше довольно распространенное мнение, считаемое многими  непререкаемым, и не довольствуясь, как это делается обычно, простой ссылкой на  законы и на соответствующие примеры, но стремясь, как всегда, добраться до  самого корня, я нашел его основание до такой степени шатким, что едва сам не  отрекся от него, – и это я, который ставил своей задачей убедить в его  правильности других.    

Вот тот  способ, который Платон, добиваясь искоренения противоестественных видов любви,  пользовавшихся в его время распространением, считает всемогущим и основным:  добиться, чтобы общественное мнение решительно осудило их, чтобы поэты клеймили  их, чтобы каждый их высмеивал. Именно этому способу мы обязаны тем, что самые  красивые дочери не возбуждают больше страсти в отцах, а братья, какой бы они  выдающейся красотою ни отличались, – в сестрах; и даже сказания о Фиесте,  Эдипе и Макарее, наряду с удовольствием, доставляемым декламацией этих  прекрасных стихов, закрепляют, по мнению Платона [319], в податливом детском  мозгу это полезное предостережение.    

Надо  правду сказать, целомудрие – прекрасная добродетель, и как велика его  польза – известно всякому; однако прививать целомудрие и принуждать блюсти  его, опираясь на природу, столь же трудно, сколь легко добиться его соблюдения,  опираясь на обычай, законы и предписания. Обосновать изначальные и всеобщие  истины не так-то просто. И наши наставники, скользя по верхам, торопятся  поскорее подальше или, даже не осмеливаясь коснуться этих вопросов, сразу же  ищут прибежища под сенью обычая, где пыжатся от преисполняющего их чванства и  торжествуют. Те же, кто не желает черпать ниоткуда, кроме первоисточника,  т. е. природы, впадают в еще большие заблуждения и высказывают дикие  взгляды, как, например, Хрисипп [320],  во многих местах своих сочинений показавший, с какой снисходительностью он  относился к кровосмесительным связям, какими бы они ни были. Кто пожелает  отделаться от всесильных предрассудков обычая, тот обнаружит немало вещей,  которые как будто и не вызывают сомнений, но, вместе с тем, и не имеют иной  опоры, как только морщины и седина давно укоренившихся представлений. Сорвав же  с подобных вещей эту личину и сопоставив их с истиною и разумом, такой человек  почувствует, что, хотя прежние суждения его и полетели кувырком, все же почва  под ногами у него стала тверже. И тогда, например, я спрошу у него: возможно ли  что-нибудь удивительнее того, что мы постоянно видим перед собой, а именно, что  целый народ должен подчиняться законам, которые были всегда для него загадкою,  что во всех своих семейных делах, браках, дарственных, завещаниях, в купле, в продаже  он связан правилами, которых не в состоянии знать, поскольку они составлены и  опубликованы не на его языке, вследствие чего истолкование и должное применение  их он принужден покупать за деньги? [321]  Все это ни в малой степени не похоже на остроумное предложение Исократа,  советующего своему государю обеспечить возможность подданным свободно,  прибыльно и беспрепятственно торговать, но, вместе с тем, сделать для них  разорительными, обложив высокой пошлиной, ссоры и распри [322], и вполне согласуется с  теми чудовищными воззрениями, согласно которым даже человеческий разум – и  тот является предметом торговли, а законы – рыночным товаром. И я  бесконечно благодарен судьбе, что первым, как сообщают наши историки, кто  воспротивился намерению Карла Великого ввести у нас римское и имперское право,  был некий дворянин из Гаскони, мой земляк [323]. Есть ли что-нибудь  более дикое, чем видеть народ, у которого на основании освященного законом  обычая судебные должности продаются [324],  а приговоры оплачиваются звонкой монетой; где, опять-таки, совершенно законно  отказывают в правосудии тем, кому нечем заплатить за него; где эта торговля  приобретает такие размеры, что создает в государстве в добавление к трем  прежним сословиям – церкви, дворянству в простому народу – еще и четвертое,  состоящее из тех, в чьем ведении находится суд; это последнее, имея попечение о  законах и самовластно распоряжаясь жизнью и имуществом граждан, является, наряду  с дворянством, некоей обособленной корпорацией. Отсюда и возникает два рода  законов, противоречащих во многом друг другу: законы чести и те, на которых  покоится правосудие. Первые, например, сурово осуждают того, кто, будучи  обвинен во лжи, стерпит подобное обвинение, тогда как вторые – отмщающего  за него. По законам рыцарского оружия такой-то, если снесет оскорбление,  лишается чести и дворянского достоинства, тогда как по гражданским законам тот,  кто мстит, подлежит уголовному наказанию. Значит, тот, кто обратится к закону,  дабы защитить свою оскорбленную честь, обесчещивает себя, а кто не обратится к  нему, того закон преследует и карает. И разве действительно не является  величайшею дикостью, что из этик двух столь различных сословий, подчиненных,  однако, одному и тому же властителю, одно заботится о войне, другое печется о  мире; удел одного – выгода, удел другого – честь; удел одного –  ученость, удел другого – доблесть; у одного – слово, у другого –  дело; у одного – справедливость, у другого – отвага; у одного –  разум, у другого – сила; у одного – долгополая мантия, у  другого – короткий камзол.    

Что до  вещей менее важных, как, например, нашего платья, то тому, кто вздумал бы  согласовать его с подлинным его назначением, а именно, служить нашему телу и  доставлять ему возможно больше удобств, – что и определило изящество и  благопристойность одежды при ее появлении, – я укажу лишь на самое что ни  на есть чудовищное из того, что, по-моему, можно представить себе, и, среди  прочего, на наши квадратные головные уборы, на этот длинный, свисающий с головы  наших женщин хвост из собранного складками бархата, расшитого, к тому же,  пестрыми украшениями, и наконец, на нелепое и бесполезное подобие того органа,  назвать который мы не можем, не нарушая приличия, и воспроизведение которого,  да еще во всем блеске наряда, показываем, тем не менее, всему честному народу.  Эти соображения не отвращают, однако, разумного человека от следования  общепринятой моде; более того, хотя мне и кажется, что все выдумки и причуды в  покров нашего платья порождены скорее сумасбродством и спесью, чем  действительной целесообразностью, и что мудрец должен внутренне оберегать свою  душу от всякого гнета, дабы сохранить ей свободу и возможность свободно судить  обо всем, – тем не менее, когда дело идет о внешнем, он вынужден строго  придерживаться принятых правил и форм. Обществу нет ни малейшего дела до наших  воззрений; но все остальное, как то: нашу деятельность, наши труды, наше  состояние и самую жизнь, надлежит предоставить ему на службу, а также на суд,  как и поступил мужественный и великий Сократ, отказавшийся спасти свою жизнь  лишь на том основании, что это явилось бы неповиновением власти, пусть даже  весьма неправедной и пристрастной. Ибо правило правил и главнейший закон  законов заключается в том, что всякий обязан повиноваться законам страны, в  которой живет:    

     

Νόμοις επεσθαι τοισιν έγχώροις καλόν. [325]    

     

А вот  кое-что в ином роде. Весьма сомнительно, может ли изменение действующего  закона, каков бы он ни был, принести столь очевидную пользу, чтобы перевесить  то зло, которое возникает, если его потревожить; ведь государство можно в  некоторых отношениях уподобить строению, сложенному из отдельных, связанных  между собой частей, вследствие чего нельзя хоть немного поколебать даже одну  среди них без того, чтобы это не отразилось на целом. Законодатель фурийцев  велел, чтобы всякий, стремящийся уничтожить какой-нибудь из старых законов или  ввести в действие новый, выходил пред народом с веревкой на шее с тем, чтобы,  если предлагаемое им новшество не найдет единогласного одобрения, быть  удавленным тут же на месте [326].  А законодатель лакедемонян [327]  посвятил всю свою жизнь тому, чтобы добиться от сограждан твердого обещания не  отменять ни одного из его предписаний. Эфор, так безжалостно оборвавший две  новые струны, добавленные Фриннсом к его музыкальному инструменту [328], не  задавался вопросом, улучшил ли Фринис свой инструмент и обогатил ли его  аккорды; для осуждения этого новшества ему было достаточно и того, что старый,  привычный образец претерпел изменение; то же обозначал и древний заржавленный  меч правосудия, который бережно хранился в Марселе [329].    

Я  разочаровался во всяческих новшествах, в каком бы обличий они нам ни являлись,  и имею все основания для этого, ибо видел, сколь гибельные последствия они  вызывают. То из них, которое угнетает нас в течение уже стольких лет, не было,  правда, непосредственною причиною всего происходящего; но, тем не менее, можно  с уверенностью сказать, что именно в нем, в силу несчастного стечения  обстоятельств, причина и корень всего, даже тех бедствий и ужасов, которые  творятся с тех пор без его участия и вопреки ему [330]. Пусть оно пеняет поэтому  на себя самого.    

     

Heu! patior telis vulnera facta  meis. [331]    

     

Те, кто  расшатывают государственный строй, чаще всего первыми и гибнут при его крушении.  Плоды смуты никогда не достаются тому, кто ее вызвал; он только всколыхнул и  замутил воду, а ловить рыбу будут уже другие. Так как целость и единство нашей  монархии были нарушены упомянутым новшеством, и ее величественное здание  расшаталось и начало разрушаться, и так как это произошло, к тому же, в ее  преклонные годы, в ней образовалось сколько угодно трещин и брешей,  представляющих собою как бы ворота для названных бедствий. Величие государя,  говорит некий древний писатель, труднее низвести от его вершины до половины,  чем низвергнуть от половины до основания.    

Но если  зачинатели и приносят больше вреда, нежели подражатели, то последние все же  преступнее первых, следуя образцам, зло и ужас которых сами ощутили и покарали.  И если даже злодеяния приносят известную долю славы, то у первых перед вторыми  то преимущество, что самый замысел и дерзость почина принадлежат именно им.    

Все виды  новейших бесчинств с легкостью черпают образцы и наставления, как потрясать  государственный строй, из этого главнейшего и неиссякаемого источника [332].  Даже в наших законах, созданных с целью пресечения этого изначального зла, и то  можно найти наставления, как творить злодеяния всякого рода, и попытки  оправдания их. С нами происходит теперь то самое, о чем говорит Фукидид [333],  повествуя о гражданских войнах своего времени; тогда, угождая порокам общества  и пытаясь найти для них оправдание, давали им не их подлинные названия, но, искажая  и смягчая последние, обозначали словами новыми и менее резкими. И таким-то  способом хотят подействовать на вашу совесть и исправить наши взгляды! Honesta  ratio est. [334]  Однако как бы благовиден ни был предлог, все же всякое новшество чревато  опасностями: adeo nihil motum ex antiquo probabile est. [335] По правде говоря, мне  представляется чрезмерным самолюбием и величайшим самомнением ставить свои  взгляды до такой степени высоко, чтобы ради их торжества не останавливаться  пред нарушением общественного спокойствия, пред столькими неизбежными  бедствиями и ужасающим падением нравов, которые приносят с собой гражданские  войны, пред изменениями в государственном строе, что влечет за собой столь  значительные последствия, – да еще делать все это в своей собственной  стране. И не просчитывается ли тот, кто дает волю этим явным и всем известным  порокам, дабы искоренить недостатки, в сущности спорные и сомнительные? И есть  ли пороки худшие, нежели те, которые нестерпимы для собственной совести и для  здравого смысла? [336]    

Римский  сенат в разгар распри с народом по поводу распределения жреческих должностей  решился прибегнуть к уловке такого рода: Ad deos id magis quam ad se,  pertinere: ipsos visuros ne sacra sua polluantur, [337] – подражая в этом  ответу оракула жителям Дельф во время греко-персидских войн. Опасаясь вторжения  персов, дельфийцы обратились тогда к Аполлону с вопросом, что им делать со  святынями его храма – укрыть ли их где-нибудь или же вывезти. Он ответил  на это, чтобы они ничего не трогали: пусть они заботятся о себе, а он уже сам  сумеет охранить свою собственность.    

Христианская  религия обладает всеми признаками наиболее справедливого и полезного вероучения,  но ничто не свидетельствует об этом в такой мере, как выраженное в ней с полной  определенностью требование повиноваться властям и поддерживать существующий  государственный строй. Какой поразительный пример оставила нам премудрость  господня, которая, стремясь спасти род человеческий и осуществить свою славную  победу над смертью и над грехом, пожелала свершить это не иначе, как опираясь  на наше общественное устройство и поставив достижение и осуществление этой  великой и благостной цели в зависимость от слепоты и неправедности наших  обычаев и воззрений, допустив, таким образом, чтобы лилась невинная кровь столь  многих возлюбленных чад ее и мирясь с потерею длинной чреды годов, пока не  созреет этот бесценный плод.    

Между  подчиняющимся обычаям и законам своей страны и тем, кто норовит подняться над  ними и сменить их на новые, – целая пропасть. Первый ссылается в свое  оправдание на простосердечие, покорность, а также на пример других; что бы ни  довелось ему сделать, это не будет намеренным злом, в худшем случае – лишь  несчастьем. Quis est enim quem non moveat clarissimis monumentis testata  consignataque antiquitas? [338]    

Сверх  того, как говорит Исократ, недобор ближе к умеренности, чем перебор [339].  Второй оправдывать гораздо труднее.    

Ибо, кто  берется выбирать и вносить изменения, тот присваивает себе право судить и  должен поэтому быть твердо уверен в ошибочности отменяемого им и в полезности  им вводимого. Это столь нехитрое соображение и заставило меня засесть у себя в  углу; даже во времена моей юности – а она была много дерзостнее – я  поставил себе за правило не взваливать на свои плечи непосильной для меня ноши,  не брать на себя ответственности за решения столь исключительной важности, не  осмеливаться на то, на что я не мог бы осмелиться, рассуждая здраво, даже в  наиболее простом из того, чему меня обучали, хотя смелость суждений в последнем  случае и не могла бы ничему повредить. Мне кажется в высшей степени  несправедливым стремление подчинить отстоявшиеся общественные правила и  учреждения непостоянству частного произвола (ибо частный разум обладает лишь  частной юрисдикцией) и, тем более, предпринимать против законов божеских то,  чего не потерпела бы ни одна власть на свете в отношении законов гражданских,  которые, хотя и более доступны уму человеческому, все же являются верховными  судьями своих судей; самое большее, на что мы способны, это объяснять и  распространять применение уже принятого, но отнюдь не отменять его и заменять  новым. Если божественное провидение и преступало порою правила, которыми оно по  необходимости поставило нам пределы, то вовсе не для того, чтобы освободить и нас  от подчинения им. Это мановения его божественной длани, и не подражать им, но  проникаться изумлением перед ними, вот что должно нам делать: это случаи  исключительные, отмеченные печатью ясно выраженного особого умысла, из разряда  чудес, являемых нам как свидетельство его всемогущества и превышающих наши силы  и наши возможности; было бы безумием и кощунством тщиться воспроизвести  что-либо подобное, – и мы должны не следовать им, но с трепетом созерцать  их. Это деяния, доступные божеству, но не нам.    

Здесь весьма  уместно привести слова Котты: Cum de religione agitur Т. Coruncanium, Р.  Scipionen, Р. Scaevolam, pontifices maximos, non Zenonem aut Clearithem aut  Chrysippum, sequor. [340]    

В  настоящее время мы охвачены распрей: речь идет о том, чтобы убрать и заменить  новыми целую сотню догматов, и каких важных и значительных догматов; а много ли  найдется таких, которые могли бы похвастаться, что им досконально известны  доводы и основания как той, так и другой стороны?    

Число их  окажется столь незначительным – если только это и впрямь можно назвать числом, –  что они не могли бы вызвать между нами смятения. Но все остальное  скопище – куда несется оно? Под каким знаменем устремляются вперед  нападающие? Здесь происходит то же, что с иным слабым и неудачно примененным  лекарством; те вредные соки организма, которые ему надлежало бы изгнать, оно на  самом деле, столкнувшись с ними, только разгорячило, усилило и раздражило, а  затем, сотворив все эти беды, осталось бродить в нашем теле. Оно не смогло освободить  нас от болезни из-за своей слабости и, вместе с тем, ослабило нас настолько,  что мы не в состоянии очиститься от него; действие его сказывается лишь в том,  что нас мучат нескончаемые боли во внутренностях.    

Бывает,  однако, и так, что судьба, могущество которой всегда превосходит наше предвидение,  ставит нас в настолько тяжелое положение, что законам приходится несколько и  кое в чем уступить. И если, сопротивляясь возрастанию нового, стремящегося  насильственно пробить себе путь, держать себя всегда и во всем в узде и строго  соблюдать установленные правила, то подобное самоограничение в борьбе с тем,  кто обладает свободою действий, для кого допустимо решительно все, лишь бы оно  шло на пользу его намерениям, кто не знает ни другого закона, ни других  побуждений, кроме тех, что сулят ему выгоду, неправильно и опасно: Aditum  nocendi perfido praestat fides. [341]  Но ведь обычный правопорядок в государстве, пребывающем в полном здравии, не  предусматривает подобных исключительных случаев: он имеет в виду упорядоченное  сообщество, опирающееся на свои основные устои и выполняющее свои обязанности,  а также согласие всех соблюдать его и повиноваться ему. Действовать,  придерживаясь закона, значит – действовать спокойно, размеренно,  сдержанно, а это вовсе не то, что требуется в борьбе с действиями бесчинными и  необузданными.    

Известно,  что и посейчас еще упрекают двух великих государственных деятелей, Октавия и  Катона, за то, что первый во время гражданской войны с Суллою, а второй –  с Цезарем готовы были скорее подвергнуть свое отечество самым крайним  опасностям, чем оказать ему помощь, нарушив законы, и ни за что не соглашались  хоть в чем-нибудь поколебать эти последние. Но в случаях крайней необходимости,  когда все заключается в том, чтобы как-нибудь устоять, иной раз и впрямь  благоразумнее опустить голову и стерпеть удар, чем биться сверх сил, не желая  ни в чем уступить и доставляя возможность насилию подмять все под себя и  попрать его [342].  И пусть лучше законы домогаются лишь того, что им под силу, когда им не под  силу все то, чего они домогаются. Так, например, поступил тот, кто приказал,  чтобы они заснули на двадцать четыре часа, и таким образом урезал на этот раз  календарь на один день [343],  и тот, кто превратил июнь во второй май [344]. Даже лакедемоняне,  которые с таким усердием соблюдали законы своей страны, как-то раз, будучи  связаны одним из своих законов, воспрещавшим вторичное избрание начальником  флота того же лица, – а между тем обстоятельства настоятельно требовали от  них, чтобы эту должность снова занял Лисандр [345], – нашли выход в  том, что поставили начальником флота Арака, а Лисандра назначили «главным  распорядителем» морских сил. Подобной же уловкой воспользовался один их посол,  который был направлен ими к афинянам с тем, чтобы добиться отмены какого-то  изданного этими последними распоряжения. Когда Перикл [346] в ответ сослался на то,  что строжайшим образом запрещается убирать доску, на которой начертан  какой-нибудь закон, посол предложил повернуть доску обратною стороной, так как  это, во всяком случае, не запрещается. Это то, наконец, за что Плутарх воздает  хвалу Филопемену: рожденный повелевать, он умел повелевать не только согласно с  законами, но, в случае общественной необходимости, и самими законами [347].    

 Глава XXIV    

При одних и тех же  намерениях воспоследовать может разное    

     

Жак  Амио [348],  главный придворный священник и раздаватель милостыни французского короля,  рассказал мне как-то про одного нашего принца [349] (кто другой, а этот был  наш с головы до пят, даром что по происхождению чужеземец) нижеследующую,  делающую ему честь историю. Вскоре после того, как начались наши смуты, во  время осады Руана [350]  королева-мать [351]  известила этого принца, что на его жизнь готовится покушение, причем в письме  королевы точно указывалось, кто должен его прикончить. Это был один не то  анжуйский, не то менский дворянин, который постоянно посещал дом принца. Принц  никому не сказал об этом предупреждении. Но, прогуливаясь на следующий день на  горе святой Екатерины, откуда бомбардировали Руан (ибо в ту пору мы его  осаждали) вместе с вышеназванным главным раздавателем милостыни и одним епископом,  он заметил этого дворянина, которого знал в лицо, и велел, чтобы его позвали к  нему. Когда тот предстал перед ним, принц, видя, что он побледнел и дрожит, ибо  совесть его была нечиста, сказал ему следующее: «Господин такой-то, вы догадываетесь,  конечно, чего я хочу от вас; это написано на вашем лице. Вам следует признаться  во всем, ибо я настолько осведомлен в вашем деле, что, пытаясь отпереться, вы  только ухудшите свое положение. Вы отлично знаете о том-то и том-то (тут он  выложил ему решительно все, вплоть до мельчайших подробностей, касающихся  заговора). Так не играйте же своей жизнью и расскажите всю правду о своем  умысле». Когда бедняга окончательно понял, что он пойман с поличным и что от  этого никуда не уйти (ибо их заговор открыл королеве один из его сообщников),  ему ничего другого не оставалось, как, сложив умоляюще руки, просить принца о  милости и пощаде; и он уже готовился пасть ему в ноги, но тот, удержав его,  продолжал таким образом: «Послушайте: обидел ли я вас когда-нибудь? Преследовал  ли я кого-нибудь из ваших друзей своей ненавистью? Всего три недели, как я  знаком с вами; что же могло побудить вас покуситься на мою жизнь?» Дворянин,  запинаясь, ответил, что никаких особых причин у него не было, но что он  руководствовался интересами своей партии; его убедили, будто уничтожение столь  могущественного врага их веры, каким бы способом оно ни было выполнено, будет  делом, угодным богу. «А я, – продолжал принц, – хочу показать вам,  насколько вера, которую я считаю своей, незлобивее той, которой придерживаетесь  вы. Ваша подала вам совет убить меня, даже не выслушав, хотя я ничем не обидел  вас; моя же требует, чтобы я даровал вам прощение, хотя вы полностью изобличены  в том, что готовились злодейски прикончить меня, не имея к этому ни малейших  оснований. Ступайте же прочь, убирайтесь и чтоб я вас здесь больше не видел. И  если вы обладаете хоть крупицей благоразумия, принимаясь за дело, выбирайте  себе в советники более честных людей».    

Император  Август, находясь в Галлии, получил достоверное сообщение о составленном против  него Луцием Цинной заговоре; решив покарать его, он велел вызвать своих ближних  друзей на совет, назначив его на следующий день. Ночь накануне совета он  провел, однако, чрезвычайно тревожно, мучимый мыслью, что обрекает на смерть  молодого человека хорошего рода, племянника прославленного Помпея. Сетуя на  трудность своего положения, он перебирал всевозможные доводы. «Так что  же, – говорил он, – неужели нужно сказать себе: пребывай в тревоге и  страхе и отпусти своего убийцу разгуливать на свободе? Неужели допустить, чтобы  он ушел невредимым, – он, покусившийся на мою жизнь, которую я сберег в  стольких гражданских войнах, в стольких сражениях на суше и море? Неужели  простить того, кто умыслил не только убить меня – и когда! после того, что  я установил мир во всем мире! – но и воспользоваться мною самим, как  жертвой, приносимой богам?» Ибо заговорщики предполагали убить его в то время,  когда он будет совершать жертвоприношение. Затем, помолчав некоторое время, он  снова, и еще более твердым голосом, продолжал, обращаясь к самому себе: «К чему  тебе жить, если столь многие хотят твоей смерти? Где же конец твоему мщению и  жестокостям? Стоит ли твоя жизнь затрат, необходимых для ее сбережения?» Тогда  жена его Ливия, слыша все эти сетования, сказала ему: «А не может ли жена  подать тебе добрый совет? Поступи так, как поступают врачи: когда обычные лекарства  не помогают, они испытывают те, которые оказывают противоположное действие. Суровостью  ты ничего не добился: за Сальвидиеном последовал Лепид, за Лепидом –  Мурена, за Муреной – Цепион, за Цепионом – Эгнаций. Испытай, не  помогут ли тебе мягкость и милосердие. Цинна изобличен, но прости его –  ведь вредить тебе он больше не сможет, – а это послужит к возвеличению  твоей славы». Август был очень доволен, что нашел поддержку своим добрым намерениям.  Поблагодарив жену и отменив прежнее приказание о созыве друзей на совет, он  велел призвать к себе только Цинну. Удалив всех из покоев и усадив Цинну, он  сказал ему следующее: «Прежде всего, Цинна, я хочу, чтобы ты спокойно выслушал  меня. Давай условимся, что ты не станешь прерывать мою речь; я предоставлю тебе  возможность в свое время ответить. Ты очень хорошо знаешь, Цинна, что я  захватил тебя в стане моих врагов, причем ты не то чтобы сделался мне врагом:  ты, можно сказать, враг мой от рождения: однако я пощадил тебя; я возвратил  тебе все, что было отнято у тебя и чем ты владеешь теперь; наконец, я обеспечил  тебе изобилие и богатство в такой степени, что победители завидуют  побежденному. Ты попросил у меня должность жреца, и я удовлетворил твою  просьбу, отказав в этом другим, чьи отцы сражались бок о бок со мной. И вот,  хотя ты кругом предо мною в долгу, ты замыслил убить меня!». Когда Цинна в  ответ на это воскликнул, что он и не помышлял о таком злодеянии, Август  заметил: «Ты забыл, Цинна, о нашем условии: ведь ты обещал, что не станешь  прерывать мою речь. Да, ты замыслил убить меня там-то, в такой-то день, при  участии таких-то лиц и таким-то способом».    

Видя,  что Цинна глубоко потрясен услышанным и молчит, но на этот раз не потому, что таков  был уговор между ними, но потому, что его мучит совесть, Август добавил: «Что  же толкает тебя на это? Или, быть может, ты сам метишь в императоры? Воистину,  плачевны дела в государстве, если только я один стою на твоем пути к  императорской власти. Ведь ты не в состоянии даже защитить своих близких и  совсем недавно проиграл тяжбу из-за вмешательства какого-то вольноотпущенника.  Или, быть может, у тебя не хватает ни возможностей, ни сил ни на что иное,  кроме посягательства на жизнь цезаря? Я готов уступить и отойти в сторону, если  только кроме меня нет никого, кто препятствует твоим надеждам. Неужели ты  думаешь, что Фабий, сторонники Коссов или Сервилиев [352] потерпят тебя? Что  примирится с тобою многолюдная толпа знатных, – знатных не только по  имени, но делающих своими добродетелями честь своей знатности?» И после многого  в этом же роде (ибо он говорил более двух часов) Август сказал ему: «Ну так вот  что: я дарую тебе жизнь, Цинна, тебе, изменнику и убийце, как некогда уже  даровал ее, когда ты был просто моим врагом; но отныне между нами должна быть  дружба. Посмотрим, кто из нас двоих окажется прямодушнее, я ли, подаривший тебе  жизнь, или ты, получивший ее из моих рук?» На этом они расстались. Некоторое  время спустя Август предоставил Цинне должность консула, упрекнув его, что тот  сам не обратился к нему с просьбой об этом. С этой поры Цинна сделался одним из  наиболее любимых его приближенных, и Август назначил его единственным  наследником своего достояния. После этого случая, приключившегося, когда  Августу шел сороковой год, за всю его жизнь не было больше ни одного заговора  против него, ни одного покушения на него, и он был, можно сказать, справедливо  вознагражден за свою снисходительность. Но совсем иначе случилось с нашим  принцем, ибо мягкость нимало не помогла ему, и он попался впоследствии в  расставленные ему сети предательства [353].  Вот до чего неверная и ненадежная вещь – человеческое благоразумие; ибо  наперекор всем нашим планам, решениям и предосторожностям судьба всегда удерживает  в своих руках власть над событиями.    

Когда  врачам удается добиться благоприятного исхода лечения, мы говорим, что им посчастливилось –  как будто их искусство единственное, которому требуется поддержка извне, так  как, покоясь на слишком шатком основании, оно не может держаться собственной  силою, как будто только оно нуждается в том, чтобы к его действиям приложила  руку удача. Я готов думать о врачебном искусстве все, что угодно, и самое  худшее и самое лучшее, ибо, благодарение богу, мы не водим с ним никакого  знакомства. В этом случае я составляю противоположность всем прочим, так как  всегда, при любых обстоятельствах, пренебрегаю его услугами; а когда мне  случается заболеть, то, вместо того, чтобы смириться пред ним, я начинаю еще  вдобавок ненавидеть и страшиться его. Тем, кто заставляет меня принять  лекарство, я отвечаю обычно, чтобы они обождали, по крайней мере, пока у меня  восстановятся здоровье и силы, дабы я мог противостоять с большим успехом  действию их настоя и таящимся в нем опасностям. Я предоставляю полную свободу  природе, полагая, что она имеет зубы и когти, чтобы отбиваться от совершаемых  на нее нападений и поддерживать целое, распада которого она всячески старается  избежать. Я опасаюсь, как бы лекарство вместо того чтобы оказать содействие,  когда природа вступает в схватку с недугом, не помогло бы ее противнику и не  возложило на нее еще больше работы.    

Итак, я  утверждаю, что не в одной медицине, но и в других, менее шатких искусствах, фортуне  принадлежит далеко не последнее место. А порывы вдохновения, захватывающие и  уносящие ввысь поэта, – почему бы и их не приписывать его удаче? Ведь он и  сам признает, что они превосходят то, чего могли бы достигнуть его силы и  дарования; ведь он и сам ощущает, что они пришли к нему помимо него и от него  не зависят. То же самое говорят и ораторы, признающие, что они не властны над  охватывающим их порывом и необыкновенным волнением, увлекающими их дальше  первоначального их намерения. Так же точно и в живописи, ибо и здесь рука  живописца создает порою творения, превосходящие и его замыслы и меру его  мастерства, творения, восхищающие и изумляющие его самого. Но сколь велика в  этих произведениях доля удачи, видно особенно явственно из изящества и красоты,  которые возникли без всякого намерения и даже без ведома художника. Смыслящий в  этих вещах читатель нередко находит в чужих сочинениях совершенства совсем  иного рода, нежели те, какими хотел наделить их и какие усматривал сам автор, и  благодаря этому придает им более глубокий смысл и выразительность.    

Что до  военного дела, то тут уже каждому ясно, сколь многое зависит в нем от удачи.  Если мы обратимся хотя бы к нашим собственным расчетам и соображениям, то и  здесь придется признать, что дело не обходится без участия судьбы и удачи, ибо  мудрость человеческая в этих вещах мало чего стоит. Чем острее и проницательнее  наш ум, тем отчетливее ощущает он свое бессилие и тем меньше доверяет себе. Я  держусь того же мнения, что и Сулла, и когда всматриваюсь более пристально в  наиболее прославляемые военные деяния, то вижу, что те, кто руководит ими, прибегают,  на мой взгляд, к рассуждениям и составлению планов, так сказать, для очистки  совести, самое главное и основное в своем предприятии предоставляя случаю, и,  полагаясь на его помощь, отваживаются на действия, не оправданные здравым  смыслом. Их рассуждения перебиваются порою приливами внезапного душевного  подъема или дикой ярости, толкающими их на самые необоснованные, по-видимому,  решения и придающими им смелость, выходящую за пределы благоразумия. Это-то и  побуждало многих великих полководцев древности ссылаться на снизошедшее на них  вдохновение или указание свыше в виде пророчеств или знамений, чтобы внушить  войскам доверие к их безрассудным решениям.    

Вот  почему, пребывая в неуверенности и тревоге, порождаемых в нас нашею неспособностью  видеть и избирать наиболее правильное решение, поскольку всякое дело сопряжено  с трудностями из-за всевозможных случайностей и обстоятельств, на мой взгляд,  самое надежное – даже если прочие соображения и не склоняют нас к  этому – поступать возможно более честно и справедливо; и когда нас  одолевают сомнения, какой путь самый короткий, – предпочитать всегда самый  прямой. Так вот и в обоих, приведенных мною выше примерах те, на чью жизнь  готовилось покушение, проявляли бы больше душевной красоты и благородства,  простив покушавшихся, чем поступив по-иному. И если первый из них все же кончил  плохо, то тут его добрые намерения ни при чем: ведь нам совершенно не из вест  но, избежал ли бы он уготованной ему судьбой гибели, если бы поступил по-другому;  но мы наверно знаем, что тогда он не приобрел бы той славы, которую ему  доставило столь удивительное милосердие.    

В  исторических сочинениях мы встречаем великое множество властителей, дрожавших  за свою жизнь, причем большая часть их предпочитала отвечать на заговоры и  покушения местью и казнями; но я вижу из их числа очень немногих, кому это  средство пошло на пользу; пример – целый ряд римских императоров. Тот,  кому грозит опасность подобного рода, не должен возлагать чрезмерных надежд на  свою силу или бдительность. В самом деле, что может быть труднее, чем уберечься  от врага, надевшего на себя личину нашего самого преданного друга, или  проникнуть в сокровенные мысли и побуждения тех, кто находится постоянно около  нас? Тут не помогут отряды иноземных наемников, не поможет тесно обступившая  стража: тот, кто с презрением относится к собственной жизни, всегда сумеет  лишить жизни другого. К тому же вечная подозрительность, заставляющая государя  сомневаться во всех, не может не быть для него крайне мучительной.    

И все же  Дион, предупрежденный о том, что Каллипп изыскивает способ убить его, не мог  заставить себя удостовериться в этом и заявил, что он скорей готов умереть, чем  влачить столь жалкую жизнь, остерегаясь не только врагов, но и друзей [354].  Подобные же чувства еще ярче, и притом не на словах, а на деле, проявил  Александр, когда, извещенный письмом Пармениона о том, что Филипп, его самый  любимый врач, подкуплен Дарием, чтобы отравить его, передал это письмо в руки  Филиппу и одновременно выпил приготовленное им питье. Не показал ли он этим,  что, если друзья хотят убить его, он ничего не имеет против того, чтобы они это  сделали? Никто не совершил столько отважных деяний, как Александр; но я не знаю  в его жизни другого случая, когда он проявил бы столько же твердости и столько  же нравственной красоты, примечательной во всех отношениях. Те, кто советует  своим государям быть недоверчивыми и подозрительными, потому что этого якобы  требуют соображения безопасности, советуют им идти навстречу своему позору и гибели.  Всякое благородное дело сопряжено с риском. Я знаю одного государя, наделенного  от природы весьма деятельной и мужественной душой, которому каждодневно наносят  вред, советуя ему замкнуться в тесном кругу своих приближенных, не помышлять ни  о каком примирении со своими былыми врагами, держаться в стороне и, боже упаси,  доверяться более сильному, какие бы обещания ему ни давали и какие бы выгоды ни  сулили. Я знаю также другого государя, которому неожиданно удалось достигнуть  крупных успехов, потому что он последовал советам противоположного рода.  Доблесть, которою так жаждут прославиться, может проявиться при случае столь же  блистательно, независимо от того, надето ли на нас домашнее платье или боевые доспехи,  находитесь ли вы у себя дома или в военном лагере, опущена ли ваша рука или  занесена для удара. Мелочное и настороженное благоразумие – смертельный  враг великих деяний. Сципион, желая добиться дружбы Сифакса, не поколебался  покинуть свои войска в Испании, которая была еще очень неспокойна после недавнего  завоевания, и переправиться в Африку на двух небольших кораблях, чтобы на  враждебной земле доверить свою жизнь никому не ведомому варварскому царьку, без  каких-либо обязательств с его стороны, без заложников, полагаясь лишь на величие  своего сердца, на свою удачу, на то, что сулили его высокие надежды: habita  fides ipsam plerumque fidem obligat. [355]    

Человек,  жизнь которого исполнена честолюбивых стремлений и славных деяний, должен  держать подозрительность в крепкой узде и ни в чем не давать ей поблажки:  боязливость и недоверие вызывают и навлекают опасность. Самый недоверчивый из  наших монархов успешно уладил свои дела, главным образом благодаря тому, что по  доброй воле доверил свою жизнь и свободу своим давним врагам [356],  сделав при этом вид, что вполне на них полагается, чтобы и они ответили ему тем  же. Цезарь противопоставил своим взбунтовавшимся и взявшимся за оружие легионам  лишь властность своего лица и гордость речей; он настолько был проникнут верой  в себя и в свою судьбу, что не побоялся доверить ее мятежному и своевольному  войску [357].    

     

Stetit aggere fultus    

Cespitis, interpidus vultu, meruitque  timeri    

Nil metuens. [358]    

     

Несомненно,  однако, что эта уверенность может быть проявлена во всей непосредственности и  полноте только теми, кого не страшат ни смерть, ни то худшее, что может за ней  воспоследовать. Если же в каком-либо важном случае мы дадим почувствовать, что  наша уверенность напускная, а на самом деле нами владеют страх, сомнения и  тревога, то наши усилия пропали даром. Прекрасный способ завоевать сердца и  расположение других – это предстать перед ними, отдавшись в их руки и  доверившись им, но, разумеется, только при том условии, что это делается по  собственной воле, а не по необходимости, что вы доверяете им искренно и до  конца и уж, конечно, не дадите заметить на своем лице и тени тревоги. В детстве  мне пришлось видеть одного дворянина, управлявшего большим городом, в состоянии  полной растерянности перед восставшим, разъяренным народом. Желая потушить  восстание в самом зародыше, он решил покинуть вполне безопасное место, где  находился, и выйти к мятежной толпе; это плохо кончилось для него: он был  безжалостно убит [359].  Я считаю, однако, что ошибка его заключалась не столько в том, что он вышел к  толпе, в чем обыкновенно и упрекают его, сколько в том, что он предстал перед  нею с покорным и заискивающим лицом, что он хотел усыпить ее гнев, скорее идя у  нее на поводу, чем подчиняя ее себе, скорее как упрашивающий, чем как  призывающий к порядку. Я думаю также, что умеренная суровость и исполненная  твердости военная властность, более подобавшие его званию и значительности  занимаемой должности, позволили бы ему с большим успехом и уж, во всяком  случае, с большей честью и большим достоинством выйти из трудного положения.  Менее всего можно надеяться, чтобы толпа – это разъяренное чудовище –  обнаружила человечность и кротость; ей можно внушить скорее страх и  благоговение. Я упрекнул бы погибшего дворянина и в том, что, приняв решение  (на мой взгляд, скорее смелое, чем безрассудное) броситься слабым и беззащитным  в это бушующее море обезумевших людей, он, вместо того чтобы испить чашу до дна  и выдержать, чего бы это ни стоило, взятую на себя роль, – столкнувшись  лицом к лицу с опасностью, струсил, и если вначале весь его облик говорил об  угодливости и льстивости, то в дальнейшем их сменило выражение ужаса, а в  голосе и глазах можно было прочесть испуг и мольбу о пощаде. Пытаясь спрятаться  и забиться в щель, он еще более разжег ярость толпы и натравил ее на себя.    

Однажды  обсуждался вопрос об устройстве общего смотра различных отрядов [360], а  это, как известно, самый удобный случай для сведения личных счетов: тут это  можно проделать с большею безопасностью, чем где бы то ни было. Явные и  несомненные признаки предвещали, что может не поздоровиться некоторым из  военачальников, прямой и непременной обязанностью которых было присутствовать  при прохождении войск. Тут можно было услышать множество самых разнообразных  советов, как это бывает всегда в любом трудном деле, имеющем большое значение и  чреватом последствиями. Я предложил не подавать вида, что на этот счет  существуют какие-либо опасения: пусть эти военачальники находятся в самой гуще  солдатских рядов, с поднятой головой и открытым лицом; я советовал также ни в  чем не отступать от принятого порядка и не ограничивать залпов (к чему, однако,  склонялось мнение большинства), но, напротив, убедить офицеров, чтобы они  приказали солдатам палить в честь присутствующих, не жалея пороха, бойко и  дружно. Это вызвало признательность находившихся на подозрении войсковых частей  и обеспечило на будущее столь благотворное для обеих сторон доверие.    

Я  нахожу, что способ действий, избранных Юлием Цезарем, является наилучшим из  всех возможных. Сначала он пытался добиться ласковым обхождением и милосердием,  чтобы его полюбили даже враги. Когда он узнавал о заговорах, то ограничивался  простым заявлением, что предупрежден обо всем. Сделав это, он с благородной  решимостью дожидался, без всякого страха и тревоги, что принесет ему будущее,  вверяя себе охране богов и отдаваясь на волю судьбы. Таково же, бесспорно, было  его поведение и в тот день, когда заговорщики умертвили его.    

Один  чужеземец, приехавший в Сиракузы, принялся болтать на всех перекрестках, что,  если бы Дионисий, тамошний тиран, хорошо ему заплатил, он научил бы его  безошибочно угадывать и распознавать дурные умыслы против него его подданных.  Узнав об этом, Дионисий призвал приезжего к себе и попросил открыть ему этот  способ, столь необходимый для сохранения его жизни. На это чужеземец ответил,  что никакого особого уменья тут нет: пусть только Дионисий велит выплатить ему  один талант серебром, а потом пусть похваляется перед всеми, будто бы приезжий  открыл ему великий секрет. Выдумка эта весьма понравилась Дионисию, который  велел отсчитать чужеземцу шестьсот экю. В самом деле, невероятно было бы  предположить, что он уплатил такие деньги какому-то иноземцу, не получив от  него взамен чрезвычайно полезных сведений. И Дионисий воспользовался возникшими  по этому поводу толками, чтобы держать своих врагов в страхе. Вот почему  государи поступают весьма разумно, когда предают гласности предостережения, которые  они получили относительно происков, направленных против их жизни; они хотят  заставить поверить, будто отлично обо всем осведомлены и что нельзя предпринять  против них ничего такого, о чем бы они немедленно не узнали. Герцог  Афинский [361],  сделавшись тираном Флоренции, натворил на первых порах великое множество  глупостей, но главнейшая среди них заключается в том, что, заблаговременно  предупрежденный о заговоре, который составился против него в народе, он велел  умертвить оповестившего его об этом Маттео ди Морозо, одного из участников заговора,  для того чтобы сохранить в тайне это сообщение и чтобы никто не подумал, будто  хоть кто-нибудь в городе может тяготиться его столь прекрасным правлением.    

Помнится,  я читал когда-то историю одного римлянина, человека весьма почтенного, который,  спасаясь от тирании триумвирата, благодаря своей исключительной ловкости и  изворотливости сотни раз ускользал от преследователей. Случилось однажды, что  отряд всадников, которому было поручено изловить его, проехал совсем рядом с  кустом, за которым он притаился, и не заметил его. Тем не менее, подумав о всех  тяготах и страданиях, которые ему уже столько времени приходилось переносить,  скрываясь от непрерывных, настойчивых и производящихся повсеместно поисков,  размыслив также о том, может ли доставить ему удовольствие подобная жизнь в будущем  и насколько было бы для него легче сделать один решительный шаг, нежели  пребывать и впредь в таком страхе, – он окликнул всадников и открыл свой  тайник, добровольно отдавшись им на жестокую казнь, дабы избавить и их и себя  от дальнейших хлопот. Подставить шею под удар врага – решение, пожалуй,  чересчур смелое: однако же, мне думается, лучше принять его, чем вечно трястись  в лихорадочном ожидании бедствия, против которого нет никакого лекарства. И  поскольку меры предосторожности, о которых нужно постоянно заботиться, требуют  бесконечных усилий и не могут считаться надежными, лучше вооружиться  благородною твердостью и приготовить себя ко всему, что может случиться, находя  утешение в том, что оно, быть может, все-таки не случится.    

 Глава XXV    

О педантизме    

     

В  детстве моем я нередко досадовал на то, что в итальянских комедиях  педанты [362] –  неизменно шуты, да и между нами слово «магистр» пользуется не большим почетом и  уважением. Отданный под их надзор и на их попечение, мог ли я безразлично  относится к их доброму имени? Я пытался найти объяснение этому в естественной  неприязни, существующей между невеждами и людьми, не похожими на остальных и  выделяющимися своим умом и знаниями, тем более что они идут совсем иною  дорогою, чем все прочие люди. Но меня совершенно ставило в тупик то, что самые  тонкие умы больше всего и презирают педантов; например, добрейший наш Дю Белле,  сказавший:    

     

Но ненавистен мне ученый вид  педанта [363].    

     

Так уже  повелось издавна; ведь еще Плутарх говорил, что слова «грек» и «ритор» были у  римлян бранными и презрительными [364].  В дальнейшем, с годами, я понял, что подобное отношение к педантизму в высшей  степени обоснованно и что magis magnos clericos, non sunt magis magnos  sapientes [365].  Но каким образом может случиться, чтобы душа, обогащенная знанием столь многих  вещей, не становилась от этого более отзывчивой и живой, и каким образом ум  грубый и пошлый способен вмещать в себя, нисколько при этом не совершенствуясь,  рассуждения и мысли самых великих мудрецов, когда-либо живших на свете, –  вот чего я не возьму в толк и сейчас.    

Чтобы  вместить в себя столько чужих мозгов, и, к тому же, таких великих и мощных, необходимо  (как выразилась о ком-то одна девица, первая среди наших принцесс), чтобы  собственный мозг потеснился, съежился и сократился в объеме.    

Я готов  утверждать, что подобно тому, как растения чахнут от чрезмерного обилия влаги,  а светильники – от обилия масла, так и ум человеческий при чрезмерных  занятиях и обилии знаний, загроможденный и подавленный их бесконечным  разнообразием, теряет способность разобраться в этом нагромождении и под  бременем непосильного груза сгибается и увядает. Но в действительности дело  обстоит иначе, ибо чем больше заполняется наша душа, тем вместительнее она становится,  и среди тех, кто жил в стародавние времена, можно встретить, напротив, немало  людей, прославившихся на общественном поприще, – например, великих  полководцев или государственных деятелей, отличавшихся вместе с тем и большою  ученостью.    

Что до  философов, уклонявшихся от всякого участия в общественной жизни, то недаром их  порою высмеивала без всякого стеснения современная им комедия, ибо их мнения и  повадки действительно казались забавными. Угодно вам сделать их судьями,  которые вынесли бы приговор по чьей-либо тяжбе или оценили действия того или  иного лица? О, они с великой готовностью возьмутся за это! Прежде всего они  займутся такими вопросами, как: существует ли жизнь, существует ли движение? Представляет  ли собой человек нечто иное, чем бык? Что значит действовать и страдать? Что  это за звери – законы и правосудие? Говорят ли они о правителях за глаза  или беседуют с нами лично, – речи их равно дерзки и непочтительны. Слышат  ли они похвалы своему князю или царю – для них он не более, чем пастух,  праздный, как все пастухи, занятый исключительно тем, что стрижет и доит свое  стадо, только еще более грубый. Считаете ли вы кого-нибудь стоящим выше других  по той причине, что ему принадлежат две тысячи арпанов [366] земли, – они  начинают издеваться над этим, ибо привыкли рассматривать весь мир как свою  собственность. Гордитесь ли вы своей знатностью на том основании, что можете  насчитать семь богатых предков, – они не ставят вас ни во что, ибо вы не  постигли, по их мнению, общей картины природы и забыли, сколько каждый из нас  насчитывает в своей родословной предшественников, богатых и бедных, царей и  слуг, просвещенных людей и варваров. И будь вы даже в пятидесятом колене потомком  Геркулеса, они и в этом случае скажут, что вы суетны, если цените этот подарок  судьбы. Вот в этом и заключается причина презрения, которое к ним питает толпа,  как к людям, не понимающим самых простых общеизвестных вещей, притом заносчивым  и надменным [367].  Но это принадлежащее Платону изображение весьма далеко от того, что  представляют собою наши педанты. Философы древности вызывали к себе зависть,  поскольку они возвышались над общим уровнем, пренебрегали общественной  деятельностью, жили отчужденно, на свой особый лад, руководствуясь несколькими  возвышенными и не получившими всеобщего распространения правилами. Наших  педантов, напротив, презирают за то, что они ниже общего уровня, неспособны  выполнять общественные обязанности и, наконец, придерживаются образа жизни и  нравов еще более грубых и низменных, нежели нравы и образ жизни толпы.    

     

Odi homines ignava opera, philosopha  sententia. [368]    

     

Так вот,  что до философов древности, то они, по моему мнению, великие в мудрости, проявляли  еще больше величия в своей жизни. Таков был, судя по рассказам, великий  сиракузский геометр [369],  который отвлекся от своих ученых разысканий, дабы применить их отчасти на  практике для защиты своей родины, когда он неожиданно пустил в ход диковинные  машины, действие которых превосходило все, что в состоянии вообразить человек.  Но сам он глубоко презирал свои изобретения, считая, что, занявшись ими, унизил  свою науку, для которой они были не более, как ученические упражнения или  игрушки. Таким образом, эти мудрецы всякий раз, когда им приходилось подвергать  себя испытанию действием, взлетали на огромную высоту, и всякому делалось ясно,  что их сердца и их души, возвысились и обогатились столь поразительным образом  благодаря познанию сути вещей. Некоторые, однако, видя, что важнейшие должности  в государстве заняты людьми неспособными, отказались от служения обществу; и  тот, кто спросил Кратеса [370],  доколе же следует философствовать, услышал в ответ: «Пока погонщики ослов не  перестанут стоять во главе нашего войска». Гераклит отказался от царства,  уступив его брату, и ответил эфесцам, порицавшим его за то, что он отдает все  свое время играм с детьми перед храмом: «Разве это не лучше, чем вершить дела  совместно с вами?» Иные, вознесясь мыслью над мирскими делами и судьбами, сочли  не только судейские кресла, но и самые царские троны чем-то низменным и  презренным. Отказался же Эмпедокл от престола, который ему предлагали жители  Агригента. Фалесу [371],  который неоднократно обличал скопидомство и жажду обогащения, бросили упрек в  том, что он, как лисица в басне, чернит то, до чего не может добраться. И вот  однажды ему захотелось забавы ради произвести опыт; унизив свою мудрость до  служения прибыли и наживе, он начал торговлю, которая в течение года доставила  ему такие богатства, какие с превеликим трудом удалось скопить за всю жизнь  людям, наиболее опытным в делах подобного рода.    

Аристотель  рассказывает, что некоторые называли Фалеса, Анаксагора [372] и прочих, подобных им,  мудрецами, но людьми отнюдь не разумными, по той причине, что они проявляли недостаточную  заботу в отношении более полезных вещей. Но, не говоря о том, что я не очень-то  улавливаю разницу между значениями этих двух слов, сказанное ни в какой мере не  могло бы послужить к оправданию наших педантов: зная, с какой низкой и  бедственной долей они мирятся, мы скорее имели бы основание применять к ним оба  эти слова, сказав, что они и не мудры и не разумны.    

Я не  разделяю мнения тех людей, о которых говорит Аристотель; мы были бы ближе к истине,  я полагаю, если б сказали, что все зло – в их неправильном подходе к  науке. Принимая во внимание способ, которым нас обучают, неудивительно, что ни  ученики, ни сами учителя не становятся от этого мудрее, хотя и приобретают  ученость.    

И, в  самом деле, заботы и издержки наших отцов не преследуют другой цели, как только  забить нашу голову всевозможными знаниями; что до разума и добродетели, то о  них почти и не помышляют. Крикните нашей толпе о ком-нибудь из мимоидущих: «Это  ученейший муж!», и о другом: «Это человек, исполненный добродетели!», – и  она не преминет обратить свои взоры и свое уважение к первому. А следовало бы,  чтобы еще кто-нибудь крикнул: «О, тупые головы! Мы постоянно спрашиваем: знает  ли такой-то человек греческий или латынь? Пишет ли он стихами или прозой? Но  стал ли он от этого лучше и умнее, – что, конечно, самое главное, –  этим мы интересуемся меньше всего. А между тем, надо постараться  выяснить – не кто знает больше, а кто знает лучше».    

Мы  трудимся лишь над тем, чтобы заполнить свою память, оставляя разум и совесть  праздными. Иногда птицы, найдя зерно, уносят его в своем клюве и, не  попробовав, скармливают птенцам; так и наши педанты, натаскав из книг знаний,  держат их на кончиках губ, чтобы тотчас же освободиться от них и пустить их по  ветру.    

До чего  же, однако, я сам могу служить примером той же глупости! Разве не то же делаю и  я в большей части этого сочинения? Я продвигаюсь вперед, выхватываю из той или  другой книги понравившиеся мне изречения не для того, чтобы сохранить их в  себе, ибо нет у меня для этого кладовых, но чтобы перенести их все в это  хранилище, где, говоря по правде, они не больше принадлежат мне, чем на своих  прежних местах. Наша ученость – так, по крайней мере, считаю я –  состоит только в том, что мы знаем в это мгновение; наши прошлые знания, а тем  более будущие, тут ни при чем.    

Но что  еще хуже, ученики и птенцы наших педантов не насыщаются их наукой и не усваивают  ее; она лишь переходит из рук в руки, служа только для того, чтобы ею кичились,  развлекали других и делали из нее предмет занятного разговора, она вроде  счетных фишек, непригодных для иного употребления и использования, кроме как в  счете или в игре: Apud alios loqui didicerunt, non ipsi secum [373]. –  Non est loquendum, sed gubernandum. [374]    

Природа,  стремясь показать, что в подвластном ей мире не существует ничего дикого, порождает  порой среди мало просвещенных народов такие жемчужины остроумия, которые могут  поспорить с наиболее совершенными творениями искусства. Как хороша и как  подходит к предмету моего рассуждения следующая гасконская поговорка: «Bouha  prou bouha, mas a remuda lous ditz qu’em» – «Все дуть да дуть, но нужно же  и пальцами перебирать» (речь идет об игре на свирели).    

Мы умеем  сказать с важным видом: «Так говорит Цицерон» или «таково учение Платона о  нравственности», или «вот подлинные слова Аристотеля». Ну, а мы-то сами, что мы  скажем от своего имени? Каковы наши собственные суждения? Каковы наши поступки?  А то ведь это мог бы сказать и попугай. По этому поводу мне вспоминается один  римский богач, который, не останавливаясь перед затратами, приложил немало  усилий, чтобы собрать у себя в доме сведущих в различных науках людей; он  постоянно держал их подле себя, чтобы в случае, если речь зайдет о том или  другом предмете, один мог выступить вместо него с каким-нибудь рассуждением,  другой – прочесть стих из Гомера, словом, каждый по своей части. Он полагал,  что эти знания являются его личною собственностью, раз они находятся в головах  принадлежащих ему людей. Совершенно так же поступают и те, ученость которых  заключена в их роскошных библиотеках.    

Я знаю  одного такого человека: когда я спрашиваю его о чем-нибудь, хотя бы хорошо ему  известном, он немедленно требует книгу, чтобы отыскать в ней нужный ответ; и он  никогда не решится сказать, что у него на заду завелась парша, пока не  справится в своем лексиконе, что собственно значит зад и что значит парша.    

Мы берем  на хранение чужие мысли и знания, только и всего. Нужно, однако, сделать их  собственными. Мы уподобляемся человеку, который, нуждаясь в огне, отправился за  ним к соседу и, найдя у него прекрасный, яркий огонь, стал греться у чужого  очага, забыв о своем намерении разжечь очаг у себя дома. Что толку набить себе  брюхо говядиной, если мы не перевариваем ее, если она не преобразуется в ткани  нашего тела, если не прибавляет нам веса и силы? Или, быть может, мы думаем,  что Лукулл, ознакомившийся с военным делом только по книгам и сделавшийся,  несмотря на отсутствие личного опыта, столь видным полководцем, изучал его по  нашему способу?    

Мы  опираемся на чужие руки с такой силой, что, в конце концов, обессиливаем. Хочу  ли я побороть страх смерти? Я это делаю за счет Сенеки. Стремлюсь ли утешиться  сам или утешить другого? Я черпаю из Цицерона. А между тем, я мог бы обратиться  за этим к себе самому, если бы меня надлежащим образом воспитали. Нет, не люблю  я этого весьма относительного богатства, собранного с мира по нитке.    

И если  можно быть учеными чужою ученостью, то мудрыми мы можем быть лишь собственной  мудростью.    

     

Μίσω σοφιστην, οστις ούχ αυτω  σοφός [375]    

     

Ех quo Ennius: Nequicquam sapere  sapientem, qui ipse sibi prodesse non quiret. [376]    

     

si cupidus, si    

Vanus et Euganea quantumvis vilior  agna. [377]    

     

Non enim paranda nobis solum, sed  fruenda sapientia est. [378]    

     

Дионисий  издевался над теми грамматиками, которые со всей тщательностью изучают бедствия  Одиссея, но не замечают своих собственных: над музыкантами, умеющими настроить  свои флейты, но не знающими, как внести гармонию в свои нравы; над ораторами,  старающимися проповедовать справедливость, но не соблюдающими ее на деле [379].    

Если  учение не вызывает в нашей душе никаких изменений к лучшему, если наши суждения  с его помощью не становятся более здравыми, то наш школяр, по-моему, мог бы с  таким же успехом вместо занятий науками играть в мяч; в этом случае, по крайней  мере, его тело сделалось бы более крепким. Но взгляните: вот он возвращается  после пятнадцати или шестнадцати лет занятий; найдется ли еще кто-нибудь, столь  же неприспособленный к практической деятельности? От своей латыни и своего  греческого он стал надменнее и самоуверенней, чем был прежде, покидая  родительский кров, – вот и все его приобретения. Ему полагалось бы прийти  с душой наполненной, а он приходит с разбухшею; ей надо было бы  возвеличиваться, а она у него только раздулась.    

Наши  учителя, подобно своим братьям-софистам, о которых это же самое говорит Платон [380],  среди всех прочих людей – те, которые обещают быть всех полезнее  человечеству, на деле же, среди всех прочих людей – единственные, которые  не только не совершенствуют отданной им в обработку вещи, как делают, например,  каменщик или плотник, а, напротив, портят ее, и притом требуют, чтобы им заплатили  за то, что они привели ее в еще худшее состояние.    

Если бы  у нас было принято правило, предложенное Протагором [381] тем, кто у него  обучался, а именно: либо они платят ему, сколько бы он ни назначил, либо под  присягою заявляют во всеуслышание в храме, во сколько сами оценивают пользу от  занятий с ним, и в соответствии с этим вознаграждают его за труд, то мои  учителя не разбогатели бы, получив плату на основании принесенной мною присяги.    

Мои  земляки перигорцы очень метко называют таких ученых мужей – lettreferits [окниженные],  вроде того как по-французски сказали бы lettre-ferus, то есть те, кого наука  как бы оглушила, стукнув по черепу. И действительно, чаще всего они кажутся нам  пришибленными, лишенными даже самого обыкновенного здравого смысла. Возьмите  крестьянина или сапожника: вы видите, что они просто и не мудрствуя лукаво  живут помаленьку, говоря только о тех вещах, которые им в точности известны. А  наши ученые мужи, стремясь возвыситься над остальными и щегольнуть своими  знаниями, на самом деле крайне поверхностными, все время спотыкаются на своем  жизненном пути и попадают впросак. Они умеют красно говорить, но нужно, чтобы  кто-то другой применил их слова на деле. Они хорошо знают Галена [382], но  совершенно не знают больного. Еще не разобравшись, в чем суть вашей тяжбы, они  забивают вам голову целою кучей законов. Им известна теория любой вещи на  свете; надо только найти того, кто применил бы ее на практике.    

Мне  довелось как-то наблюдать у себя дома, как один из моих друзей, встретившись с  подобным педантом, принялся, развлечения ради, подражать их бессмысленному  жаргону, нанизывая без всякой связи ученейшие слова, нагромождая их одно на  другое и лишь время от времени вставляя выражения, относящиеся к предмету их  диспута. Целый день заставлял он этого дуралея, вообразившего, будто он  отвечает на возражения, которые ему делают, вести нескончаемый спор. А ведь это  был человек высокоученый, пользовавшийся известностью и занимавший видное положение.    

     

Vos, о patricius sanguis, quos vivere  par est    

Occipiti caeco, posticae occurrite  sannae. [383]    

     

Кто  присмотрится внимательнее к этой породе людей, надо сказать, довольно распространенной,  тот найдет, подобно мне, что чаще всего они не способны понять ни самих себя,  ни других, и что, хотя память их забита всякой всячиной, в голове у них  совершенная пустота, – кроме тех случаев, когда природа сама не пожелала  устроить их иначе. Таков был, например, Адриан Турнеб [384]. Не помышляя ни о чем  другом, кроме науки, в которой, по моему мнению, он должен почитаться  величайшим гением за последнее тысячелетие, он не имел в себе ничего от  педанта, за исключением разве покроя платья и кое-каких привычек, не  поощряемых, может быть, при дворе. Впрочем, это мелочи, на которые незачем  обращать внимания; я ненавижу наших модников, относящихся нетерпимее к платью с  изъяном, чем к такой же душе, и судящих о человеке лишь по тому, насколько  ловок его поклон, как он держит себя на людях и какие на нем башмаки. По существу  же, Турнеб обладал самой тонкой и чувствительною душой на свете. Я часто  умышленно наводил его на беседу, далекую от предмета его обычных занятий; глаз  его был до такой степени зорок, ум так восприимчив, суждения так здравы, что  казалось, будто он никогда не занимался ничем иным, кроме военных вопросов и  государственных дел. Натуры сильные и одаренные,    

     

queis arte benigna    

Ех meliore luto finxit praecordia  Titan, [385]    

     

сохраняются  во всей своей цельности, как бы ни коверкало их воспитание. Недостаточно,  однако, чтобы воспитание только не портило нас; нужно, чтобы оно изменяло нас к  лучшему.    

Некоторые  наши парламенты, принимая на службу чиновников, проверяют лишь наличие у них  нужных знаний; но другие присоединяют к этому также испытание их ума, предлагая  высказываться по поводу того или иного судебного дела. Последние, на мой  взгляд, поступают гораздо правильнее; хотя необходимо и то и другое и надлежит  чтобы оба эти качества были в наличии, все же, говоря по правде, знания  представляются мне менее ценными, нежели ум. Последний может обойтись без  помощи первых, тогда как первые не могут обойтись без ума. Ибо, как гласит  греческий стих    

     

Ως ουδεν η μαθησις, ην μη νους  παρη. –    

     

к чему  наука, если нет разумения? [386]  Дай бог, чтобы ко благу нашего правосудия эти судебные учреждения сделались  столь же разумны и совестливы, как они богаты ученостью. Non vitae, sed scholae  discimus. [387]  Ведь дело не в том, чтобы, так сказать, прицепить к душе знания: они должны  укорениться в ней; не в том, чтобы окропить ее ими: нужно, чтобы они пропитали  ее насквозь; и если она от этого не изменится и не улучшит своей несовершенной  природы, то, безусловно, благоразумнее махнуть на все это рукой. Знания, –  обоюдоострое оружие, которое только обременяет и может поранить своего хозяина,  если рука, которая держит его, слаба и плохо умеет им пользоваться: ut fuerit  melius non didicisse. [388]    

Быть  может, именно по этой причине и мы сами, и теология не требуем от женщин особых  познаний; и когда Франциску, герцогу Бретонскому, сыну Иоанна V, сообщили,  ввиду его предполагаемой женитьбы на Изабелле Шотландской [389], что  она воспитана в простоте и не обучена книжной премудрости, он ответил, что ему  это как раз по душе и что женщина достаточно образована, если не путает рубашку  своего мужа с его курткой.    

Поэтому  вовсе не так уже удивительно, как об этом кричат повсюду, что науки не очень-то  ценились нашими предками и что люди, овладевшие ими, и сейчас еще редкое  исключение среди ближайших королевских советников. И если бы всеобщее  стремление разбогатеть – чего в наши дни можно достигнуть при помощи  юриспруденции, медицины, преподавания да еще теологии, – не поддерживало  авторитета науки, мы бы видели ее, без сомнения, в таком же пренебрежении, в  каком она находилась когда-то. Как жаль, однако, что она не учит нас ни  правильно мыслить, ни правильно действовать! Postquam docti prodierunt, boni  desunt. [390]    

Тому,  кто не постиг науки добра, всякая иная наука приносит лишь вред. Причина этого,  которую я пытался только что выяснить, заключается, быть может, и в том, что у  нас во Франции обучение наукам не преследует, как правило, никакой иной цели,  кроме прямой выгоды. Я не считают тех, весьма немногих лиц, которые, будучи  созданы самой природой для занятии скорей благородных, чем прибыльных, всей  душой отдаются науке; иные из них, не успев как следует познать вкус науки,  оставляют ее ради деятельности, не имеющей ничего общего с книгами. Таким  образом, по-настоящему уходят в науку едва ли не одни горемыки, ищущие в ней  средства к существованию. Однако в душе этих людей, и от природы и вследствие  домашнего воспитания, а также под влиянием дурных примеров наука приносит чаще  всего дурные плоды. Ведь она не в состоянии озарить светом душу, которая лишена  его, или заставить видеть слепого; ее назначение не в том, чтобы даровать  человеку зрение, но в том, чтобы научить его правильно пользоваться зрением,  когда он движется, при условии, разумеется, что он располагает здоровыми и  способными передвигаться ногами. Наука – великолепное снадобье; но никакое  снадобье не бывает столь стойким, чтобы сохраняться, не подвергаясь порче и  изменениям, если плох сосуд, в котором его хранят. У иного, казалось бы, и  хорошее зрение, да на беду он косит; вот почему он видит добро, но уклоняется  от него в сторону, видит науку, но не следует ее указаниям. Основное правило в  государстве Платона – это поручать каждому гражданину только соответствующие  его природе обязанности. Природа все может и все делает. Хромые мало пригодны к  тому, что требует телесных усилий; так же и те, кто хромает душой, мало  пригодны к тому, для чего требуются усилия духа. Душа ублюдочная и низменная не  может возвыситься до философии. Встретив дурно обутого человека, мы говорим  себе: неудивительно, если это сапожник. Равным образом, как указывает нам опыт,  нередко бывает, что врач менее, чем всякий другой, печется о врачевании своих  недугов, теолог – о самоусовершенствовании, а ученый – о подлинных  знаниях.    

В  древние времена Аристон из Хиоса был несомненно прав, высказав мысль, что  философы оказывают вредное действие на своих слушателей, ибо душа человеческая  в большинстве случаев неспособна извлечь пользу из тех поучений, которые, если  не сеют блага, то сеют зло: asotos ех Aristippi, acerbos ex Zenonis schola  exire. [391]    

Из  рассказа Ксенофонта о замечательном воспитании, которое давалось детям у  персов, мы узнаем, что они обучали их добродетели, как другие народы обучают  детей наукам. Платон говорит [392],  что старшие сыновья их царей воспитывались следующим образом: новорожденного  отдавали не на попечении женщин, а тех евнухов, которые по причине своих  добродетелей пользовались расположением царской семьи. Они следили за тем,  чтобы тело ребенка было красивым и здоровым, и на восьмом году начинали  приучать его к верховой езде и охоте. Когда мальчику исполнялось четырнадцать  лет, его передавали под надзор четырех воспитателей: самого мудрого, самого  справедливого, самого умеренного и самого доблестного в стране. Первый обучал  его религиозным верованиям и обрядам, второй – никогда не лгать,  третий – властвовать над своими страстями, четвертый – ничего не  страшиться.    

Весьма  примечательно, что в превосходном своде законов Ликурга, можно сказать, исключительном  по своему совершенству, так мало говорится об обучении, хотя воспитанию  молодежи уделяется весьма много внимания и оно рассматривается как одна из  важнейших задач государства, причем законодатель не забывает даже о музах: выходит,  будто это благородное юношество, презиравшее всякое другое ярмо, кроме ярма  добродетели, нуждалось вместо наших преподавателей различных наук лишь в  учителях доблести, благоразумия и справедливости, – образец, которому  последовал в своих законах Платон. Обучали же их следующим образом: обычно к  ним обращались с вопросом, какого они мнения о тех или иных людях и их  поступках, и, если они осуждали или, напротив, хвалили то или иное лицо или  действие, их заставляли обосновать свое мнение; этим путем они изощряли свой ум  и, вместе с тем, изучали право. Астиаг, у Ксенофонта, требует от Кира отчета  обо всем происшедшем на последнем уроке. «У нас в школе, – говорит  тот, – мальчик высокого роста, у которого был слишком короткий плащ, отдал  его одному из товарищей меньшего роста, отобрав у него более длинный плащ.  Учитель велел мне быть судьею в возникшем из-за этого споре, и я решил, что все  должно остаться как есть, потому что случившееся наилучшим образом устраивает и  того и другого из тяжущихся. На это учитель заметил, что я неправ, ибо  ограничился соображениями удобства, между тем как сначала следовало решить, не  пострадает ли справедливость, которая требует, чтобы никто не подвергался  насильственному лишению собственности». Мальчик добавил, что его высекли,  совсем так, как у нас секут детей в деревнях за то, что забыл, как будет первый  аорист глагола τυπτω [я бью]. Моему ректору пришлось бы произнести искуснейшее  похвальное слово in genere demonstrativo [393] прежде чем он убедил бы  меня в том, что его школа не уступает писанной. Древние хотели сократить путь  и, – поскольку никакая наука, даже при надлежащем ее усвоении, не способна  научить нас чему-либо большему, чем благоразумию, честности и  решительности, – сразу же привить их своим детям, обучая последних не на  слух, но путем опыта, направляя и формируя их души не столько наставлениями и  словами, сколько примерами и делами, с тем, чтобы эти качества не были  восприняты их душой как некое знание, но стали бы ее неотъемлемым свойством и  как бы привычкой, чтобы они не ощущались ею как приобретения со стороны, но  были бы ее естественной и неотчуждаемой собственностью. Напомню по этому  поводу, что, когда Агесилая спросили, чему, по его мнению, следует, обучать  детей, он ответил: «Тому, что им предстоит делать, когда они станут взрослыми».  Неудивительно, что подобное воспитание приносило столь замечательные плоды.    

Говорят,  что ораторов, живописцев и музыкантов приходилось искать в других городах Греции,  но законодателей, судей и полководцев – только в Лакедемоне. В Афинах  учили хорошо говорить, здесь – хорошо действовать; там – стряхивать с  себя путы софистических доводов и сопротивляться обману словесных  хитросплетений, здесь – стряхивать с себя путы страстей и мужественно  сопротивляться смерти и ударам судьбы; там пеклись о словах, здесь – о  деле; там непрестанно упражняли язык, здесь – душу. Неудивительно поэтому,  что, когда Антипатр потребовал у спартанцев выдачи пятидесяти детей [394],  желая иметь их заложниками, их ответ был мало похож на тот, какой дали бы на их  месте мы; а именно, они заявили, что предпочитают выдать двойное количество  взрослых мужчин. Так высоко ставили они воспитание на их родине и до такой  степени опасались, как бы их дети не лишились его. Агесилай убеждал Ксенофонта  отправить своих детей на воспитание в Спарту не для того, чтобы они изучали там  риторику или диалектику, но для того, чтобы усвоили самую прекрасную (как он  выразился) из наук – науку повиноваться и повелевать.    

Весьма  любопытно наблюдать Сократа, когда он подсмеивается, по своему обыкновению, над  Гиппием, который рассказывает ему, что, занимаясь преподаванием, главным  образом в небольших городах Сицилии, он заработал немало денег и что, напротив,  в Спарте он не добыл ни гроша; там живут совершенно темные люди, не имеющие  понятия о геометрии и арифметике, ничего не смыслящие ни в метрике, ни в  грамматике и интересующиеся только последовательностью своих царей,  возникновением и падением государств и тому подобной чепухой. Выслушав Гиппия [395],  Сократ постепенно, путем остроумных вопросов, заставил его признать  превосходство их общественного устройства, а также, насколько добродетельную и  счастливую жизнь ведут спартанцы, предоставив своему собеседнику самому сделать  вывод о бесполезности для них преподаваемых им наук.    

Многочисленные  примеры, которые являют нам и это управляемое на военный лад государство и  другие подобные ему, заставляют признать, что занятия науками скорее изнеживают  души и способствуют их размягчению, чем укрепляют и закаляют их. Самое мощное  государство на свете, какое только известно нам в настоящее время, – это  империя турок, народа, воспитанного в почтении к оружию и в презрении к  наукам [396].  Я полагаю, что и Рим был гораздо могущественнее, пока там не распространилось  образование. И в наши дни самые воинственные народы являются вместе с тем и  самыми дикими и невежественными. Доказательством могут служить также скифы,  парфяне, Тамерлан [397].  Во время нашествия готов на Грецию ее библиотеки не подвергались сожжению  только благодаря тому из завоевателей, который счел за благо оставить всю эту  утварь, как он выразился, неприятелю, дабы она отвлекла его от военных  упражнений и склонила к мирным и оседлым забавам. Когда наш король  Карл VIII, не извлекши даже меча из ножен, увидал себя властелином  неаполитанского королевства и доброй части Тосканы, его приближенные приписали  неожиданную легкость победы только тому, что государи и дворянство Италии прилагали  гораздо больше усилий, чтобы стать утонченными и образованными, чем чтобы  сделаться сильными и воинственными [398].    

 Глава XXVI    

О воспитании детей    

     

Госпоже  Диане де Фуа, графине де Гюрсон [399]    

     

Я не  видел такого отца, который признал бы, что сын его запаршивел или горбат, хотя  бы это и было очевидною истиной. И не потому – если только его не ослепило  окончательно отцовское чувство – чтобы он не замечал этих недостатков, но  потому, что это его собственный сын. Так и я; ведь я вижу лучше, чем кто-либо  другой, что эти строки – не что иное, как измышление человека, отведавшего  только вершков науки, да и то лишь в детские годы, и сохранившего в памяти  только самое общее и весьма смутное представление об ее облике: капельку того,  чуточку этого, а в общем почти ничего, как водится у французов. В самом деле, я  знаю, например, о существовании медицины, юриспруденции, четырех частей  математики [400],  а также, весьма приблизительно, в чем именно состоит их предмет. Я знаю еще,  что науки, вообще говоря, притязают на служение человечеству. Но углубиться в  их дебри, грызть себе ногти за изучением Аристотеля, властителя современной  науки, или уйти с головою в какую-нибудь из ее отраслей, этого со мною никогда  не бывало; и нет такого предмета школьного обучения, начатки которого я в  состоянии был бы изложить. Вы не найдете ребенка в средних классах училища,  который не был бы вправе сказать, что он образованнее меня, ибо я не мог бы  подвергнуть его экзамену даже по первому из данных ему уроков; во всяком  случае, это зависело бы от содержания такового. Если бы меня все же принудили к  этому, то, не имея иного выбора, я выбрал бы из такого урока, и притом очень  неловко, какие-нибудь самые общие места, чтобы на них проверить умственные  способности ученика, – испытание, для него столь же неведомое, как его  урок для меня.    

Я не  знаю по-настоящему ни одной основательной книги, если не считать Плутарха и Сенеки,  из которых я черпаю, как Данаиды [401],  непрерывно наполняясь и изливая из себя полученное от них. Кое-что оттуда  попало и на эти страницы; во мне же осталось так мало, что, можно сказать,  почти ничего. История – та дает мне больше поживы; также и поэзия, к  которой я питаю особую склонность. Ибо, как говорил Клеанф [402],  подобно тому, как голос, сжатый в узком канале трубы, вырывается из нее более  могучим и резким, так, мне кажется, и наша мысль, будучи стеснена различными  поэтическими размерами, устремляется гораздо порывистее и потрясает меня с  большей силой. Что до моих природных способностей, образчиком которых являются  эти строки, то я чувствую, как они изнемогают под бременем этой задачи. Мой ум  и мысль бредут ощупью, пошатываясь и спотыкаясь, и даже тогда, когда мне удается  достигнуть пределов, дальше которых мне не пойти, я никоим образом не бываю  удовлетворен достигнутым мною; я всегда вижу перед собой неизведанные просторы,  но вижу смутно и как бы в тумане, которого не в силах рассеять. И когда я  принимаясь рассуждать без разбора обо всем, что только приходит мне в голову,  не прибегая к сторонней помощи и полагаясь только на свою сообразительность,  то, если при этом мне случается – а это бывает не так уж редко –  встретить, на мое счастье, у кого-нибудь из хороших писателей те самые мысли,  которые я имел намерение развить (так было, например, совсем недавно с рассуждением  Плутарха о силе нашего воображения), я начинаю понимать, насколько, по  сравнению с такими людьми, я ничтожен и слаб, тяжеловесен и вял, – и тогда  я проникаюсь жалостью и презрением к самому себе. Но в то же время я и  поздравляю себя, ибо вижу, что мои мнения имеют честь совпадать иной раз с их  мнениями и что они подтверждают, пусть издалека, их правильность. Меня радует  также и то, что я сознаю – а это не всякий может сказать про себя, –  какая пропасть лежит между ними и мною. И все же, несмотря ни на что, я не  задумываюсь предать гласности эти мои измышления, сколь бы слабыми и  недостойными они ни были, и притом в том самом виде, в каком я их создал, не  ставя на них заплат и не подштопывая пробелов, которые открыло мне это  сравнение. Нужно иметь достаточно крепкие ноги, чтобы пытаться идти бок о бок с  такими людьми. Пустоголовые писаки нашего века, вставляя в свои ничтожные  сочинения чуть ли не целые разделы из древних писателей, дабы таким способом  прославить себя, достигают совершенно обратного. Ибо столь резкое различие в  яркости делает принадлежащее их перу до такой степени тусклым, вялым и  уродливым, что они теряют от этого гораздо больше, чем выигрывают.    

Разные  авторы поступали по-разному. Философ Хрисипп, например, вставлял в свои книги  не только отрывки, но и целые сочинения других авторов, а в одну из них он  включил даже «Медею» Еврипида. Аполлодор [403]говорил о нем, что, если  изъять из его книг все то, что принадлежит не ему, то, кроме сплошного белого  места, там ничего не останется. У Эпикура, напротив, в трехстах оставшихся  после него свитках не найдешь ни одной цитаты.    

Однажды  мне случилось наткнуться на такой заимствованный отрывок. Я со скукою перелистывал  французский текст, бескровный, немощный, настолько лишенный я содержания и  мысли, что иначе его не назовешь, как французским текстом, пока, наконец, после  долгого и скучного блуждания, не добрался до чего-то прекрасного, роскошного,  возвышающегося до облаков. Если бы склон, по которому я поднимался, был пологим  и подъем, вследствие этого, продолжительным, все было бы в порядке; но это была  столь обрывистая, совсем отвесная пропасть, что после первых же слов,  прочтенных мною, я почувствовал, что взлетел в совсем иной мир. Оказавшись в  нем, я окинул взором низину, из которой сюда поднялся, и она показалась мне  такой безрадостной и далекой, что у меня пропало всякое желание снова  спуститься туда. Если бы я приукрасил какое-нибудь из моих рассуждений сокровищами  прошлого, это лишь подчеркнуло бы убожество всего остального.    

Порицать  в другом свои недостатки, думается мне, столь же допустимо, как порицать –  а это я делаю весьма часто – чужие в себе. Обличать их следует всегда и  везде, не оставляя им никакого пристанища. Я-то хорошо знаю, сколь дерзновенно  пытаюсь я всякий раз сравняться с обворованными мной авторами, не без смелой  надежды обмануть моих судей: авось они ничего не заметят. Но я достигаю этого  скорее благодаря прилежанию, нежели с помощью воображения. А кроме того, я не  борюсь с этими испытанными бойцами по-настоящему, не схожусь с ними грудь с  грудью, но делаю время от времени лишь небольшие легкие выпады. Я не упорствую  в этой схватке; я только соприкасаюсь со своими противниками и скорее делаю  вид, что соревнуюсь с ними, чем в действительности делаю это.    

И если  бы мне удалось оказаться достойным соперником, я показал бы себя честным игроком,  ибо вступаю я с ними в борьбу лишь там, где они сильнее всего.    

Но  делать то, что делают, как я указал выше, иные, а именно: облачаться до  кончиков ногтей в чужие доспехи, выполнять задуманное, как это нетрудно людям,  имеющим общую осведомленность, путем использования клочков древней мудрости,  понатыканных то здесь, то там, словом, пытаться скрыть и присвоить чужое  добро – это, во-первых, бесчестно и низко, ибо, не имея ничего за душой,  за счет чего они могли бы творить, эти писаки все же пытаются выдать чужие ценности  за свои, а во-вторых, – это величайшая глупость, поскольку они вынуждены  довольствоваться добытым с помощью плутовства одобрением невежественной толпы,  роняя себя в глазах людей сведущих, которые презрительно морщат нос при виде  этой надерганной отовсюду мозаики, тогда как только их похвала и имеет  значение. Что до меня, то нет ничего, чего бы я столь же мало желал. Если я  порой говорю чужими словами, то лишь для того, чтобы лучше выразить самого  себя. Сказанное мною не относится к центонам [404], публикуемым в качестве  таковых; в молодости я видел между ними несколько составленных с большим  искусством, какова, например, одна, выпущенная в свет Капилупи [405], не  говоря уже о созданных в древности. Авторы их, по большей части, проявили свое  дарование и в других сочинениях; таков, например, Липсий [406], автор ученейшей,  потребовавшей огромных трудов компиляции, названной им «Политика».    

Как бы  там ни было, – я хочу сказать: каковы бы ни были допущенные мною  нелепости, – я не собираюсь утаивать их, как не собираюсь отказываться и  от написанного с меня портрета, где у меня лысина и волосы с проседью, так как  живописец изобразил на нем не совершенный образец человеческого лица, а лишь  мое собственное лицо. Таковы мои склонности и мои взгляды; и я предлагаю их как  то, во что я верю, а не как то, во что должно верить. Я ставлю своею целью показать  себя здесь лишь таким, каков я сегодня, ибо завтра, быть может, я стану другим,  если узнаю что-нибудь новое, способное произвести во мне перемену. Я не  пользуюсь достаточным авторитетом, чтобы каждому моему слову верили, да и не  стремлюсь к этому, ибо сознаю, что слишком дурно обучен, чтобы учить других.    

Итак,  некто, познакомившись с предыдущей главой, сказал мне однажды, будучи у меня,  что мне следовало бы несколько подробнее изложить свои мысли о воспитании  детей. Сударыня, если и я впрямь обладаю хоть какими-нибудь познаниями в этой  области, я не в состояния дать им лучшее применение, как принеся в дар тому  человечку, который грозит в скором будущем совершить свой торжественный выход  на свет божий из вас (вы слишком доблестны, чтобы начинать иначе как с  мальчика). Ведь, приняв в свое время столь значительное участие в устройстве  вашего брака, я имею известное право печься о величии и процветании всего, что  от него воспоследует; я не говорю уж о том, что давнее мое пребывание в вашем  распоряжении в качестве вашего покорнейшего слуги обязывает меня желать всею  душой чести, всяческих благ и успеха всему, что связано с вами. Но, говоря по  правде, я ничего в названном выше предмете не разумею, кроме того, пожалуй, что  с наибольшими и наиважнейшими трудностями человеческое познание встречается  именно в том разделе науки, который толкует о воспитании и обучении в детском  возрасте.    

Приемы,  к которым обращаются в земледелии до посева, хорошо известны, и применение их  не составляет труда, как, впрочем, и самый посев; но едва то, что посеяно,  начнет оживать, как перед нами встает великое разнообразие этих приемов и  множество трудностей, необходимых, чтобы его взрастить. То же самое и с людьми:  невелика хитрость посеять их; но едва они появились на свет, как на вас  наваливается целая куча самых разнообразных забот, хлопот и тревог, как же их  вырастить и воспитать.    

Склонности  детей в раннем возрасте проявляются так слабо и так неотчетливо, задатки их так  обманчивы и неопределенны, что составить себе на этот счет определенное  суждение очень трудно.    

Взгляните  на Кимона, взгляните на Фемистокла и стольких других! До чего непохожи были они  на себя в детстве! В медвежатах или щенках сказываются их природные склонности;  люди же, быстро усваивающие привычки, чужие мнения и законы, легко подвержены переменам  и к тому же скрывают свой подлинный облик. Трудно поэтому преобразовать то, что  вложено в человека самой природой. От этого и происходит, что, вследствие  ошибки в выборе правильного пути, зачастую тратят даром труд и время на  натаскивание детей в том, что они не в состоянии как следует усвоить. Я считаю,  что в этих затруднительных обстоятельствах нужно неизменно стремиться к тому,  чтобы направить детей в сторону наилучшего и полезнейшего, не особенно  полагаясь на легковесные предзнаменования и догадки, которые мы извлекаем из  движений детской души. Даже Платон, на мой взгляд, придавал им в своем  «Государстве» чрезмерно большое значение.    

Сударыня,  наука – великое украшение и весьма полезное орудие, особенно если им  владеют лица, столь обласканные судьбой, как вы. Ибо, поистине, в руках людей  низких и грубых она не может найти надлежащего применения. Она неизмеримо  больше гордится в тех случаях, когда ей доводится предоставлять свои средства  для ведения войн или управления народом, для того, чтобы поддерживать дружеское  расположение чужеземного государя и его подданных, чем тогда, когда к ней  обращаются за доводом в философском споре или чтобы выиграть тяжбу в суде или  прописать коробочку пилюль. Итак, сударыня, полагая, что, воспитывая ваших  детей, вы не забудете и об этой стороне дела, ибо вы и сами вкусили сладость  науки и принадлежите к высокопросвещенному роду (ведь сохранились произведения  графов де Фуа [407],  от которых происходит и господин граф, ваш супруг, и вы сами; да и господин  Франсуа де Кандаль, ваш дядюшка, и ныне еще всякий день трудится над сочинением  новых, которые продлят на многие века память об этих дарованиях вашей семьи), я  хочу сообщить вам на этот счет мои домыслы, противоречащие общепринятым  взглядам; вот и все, чем я в состоянии услужить вам в этом деле.    

Обязанности  наставника, которого вы дадите вашему сыну, – учитывая, что от его выбора,  в конечном счете, зависит, насколько удачным окажется воспитание  ребенка, – включают в себя также и многое другое, но я не стану на всем  этом останавливаться, так как не сумею тут привнести ничего путного. Что же  касается затронутого мною предмета, по которому я беру на себя смелость дать  наставнику ряд советов, то и здесь пусть он верит мне ровно настолько,  насколько мои соображения покажутся ему убедительными. Ребенка из хорошей семьи  обучают наукам, имея в виду воспитать из него не столько ученого, сколько  просвещенного человека, не ради заработка (ибо подобная цель является низменной  и недостойной милостей и покровительства муз и к тому же предполагает  искательство и зависимость от другого) и не для того, чтобы были соблюдены  приличия, но для того, чтобы он чувствовал себя тверже, чтобы обогатил и  украсил себя изнутри. Вот почему я хотел бы, чтобы, выбирая ему наставника, вы  отнеслись к этому с возможной тщательностью; желательно, чтобы это был человек  скорее с ясной, чем с напичканной науками головой, ибо, хотя нужно искать  такого, который обладал бы и тем и другим, все же добрые нравы и ум  предпочтительнее голой учености; и нужно также, чтобы, исполняя свои  обязанности, он применил новый способ обучения.    

Нам без  отдыха и срока жужжат в уши, сообщая разнообразные знания, в нас вливают их,  словно воду в воронку, и наша обязанность состоит лишь в повторении того, что  мы слышали. Я хотел бы, чтобы воспитатель вашего сына отказался от этого  обычного приема и чтобы с самого начала, сообразуясь с душевными склонностями  доверенного ему ребенка, предоставил ему возможность свободно проявлять эти  склонности, предлагая ему изведать вкус различных вещей, выбирать между ними и  различать их самостоятельно, иногда указывая ему путь, иногда, напротив,  позволяя отыскивать дорогу ему самому. Я не хочу, чтобы наставник один все  решал и только один говорил; я хочу, чтобы он слушал также своего питомца.  Сократ, а впоследствии и Аркесилай заставляли сначала говорить учеников, а  затем уже говорили сами. Obest plerumque iis qui discere volunt auctoritas  eorum, qui docent. [408]    

Пусть он  заставит ребенка пройтись перед ним и таким образом получит возможность судить  о его походке, а следовательно, и о том, насколько ему самому нужно умерить  себя, чтобы приспособиться к силам ученика. Не соблюдая здесь соразмерности, мы  можем испортить все дело; уменье отыскать такое соответствие и разумно его  соблюдать – одна из труднейших задач, какие только я знаю. Способность  снизойти до влечении ребенка и руководить ими присуща лишь душе возвышенной и  сильной. Что до меня, то я тверже и увереннее иду в гору, нежели спускаюсь с  горы.    

Если  учителя, как это обычно у нас делается, просвещают своих многочисленных  учеников, преподнося им всем один и тот же урок и требуя от них одинакового  поведения, хотя способности их вовсе не одинаковы, но отличаются и по силе и по  своему характеру, то нет ничего удивительного, что среди огромной толпы детей  найдется всего два или три ребенка, которые извлекают настоящую пользу из  подобного преподавания.    

Пусть  учитель спрашивает с ученика не только слова затверженного урока, но смысл и самую  суть его и судит о пользе, которую он принес, не по показаниям памяти своего  питомца, а по его жизни. И пусть, объясняя что-либо ученику, он покажет ему это  с сотни разных сторон и применит ко множеству различных предметов, чтобы  проверить, понял ли ученик как следует и в какой мере усвоил это; и в  последовательности своих разъяснений пусть он руководствуется примером  Платона [409].  Если кто изрыгает пищу в том самом виде, в каком проглотил ее, то это  свидетельствует о неудобоваримости пищи и о несварении желудка. Если желудок не  изменил качества и формы того, что ему надлежало сварить, значит он не выполнил  своего дела.    

Наша  душа совершает свои движения под чужим воздействием, следуя и подчиняясь примеру  и наставлениям других. Нас до того приучили к помочам, что мы уже не в  состоянии обходиться без них. Мы утратили нашу свободу и собственную силу.  Nunquam tutelae suae fiunt. [410]  Я знавал в Пизе одного весьма достойного человека, который настолько почитал  Аристотеля, что первейшим его правилом было: «Пробным камнем и основой всякого  прочного мнения и всякой истины является их согласие с учением Аристотеля; все,  что вне этого, – химеры и суета, ибо Аристотель все решительно  предусмотрел и все высказал». Это положение, истолкованное слишком широко и  неправильно, подвергало его значительной и весьма долго угрожавшей ему  опасности со стороны римской инквизиции.    

Пусть  наставник заставляет ученика как бы просеивать через сито все, что он ему  преподносит, и пусть ничего не вдалбливает ему в голову, опираясь на свой  авторитет и влияние; пусть принципы Аристотеля не становятся неизменными  основами его преподавания, равно как не становятся ими и принципы стоиков или  эпикурейцев. Пусть учитель изложит ему, чем отличаются эти учения друг от  друга; ученик же, если это будет ему по силам, пусть сделает выбор самостоятельно  или, по крайней мере, останется при сомнении. Только глупцы могут быть  непоколебимы в своей уверенности.    

     

Che non men che saper dubbiar  m’aggrada [411]    

     

Ибо,  если он примет мнения Ксенофонта или Платона, поразмыслив над ними, они перестанут  быть их собственностью, но сделаются также и его мнениями. Кто рабски следует  за другим, тот ничему не следует. Он ничего не находит; да ничего и не ищет.  Non sumus sub rege; sibi quisque se vindicet. [412] Главное – чтобы он  знал то, что знает. Нужно, чтобы он проникся духом древних мыслителей, а не  заучивал их наставления. И пусть он не страшится забыть, если это угодно ему,  откуда он почерпнул эти взгляды, лишь бы он сумел сделать их собственностью.  Истина и доводы разума принадлежат всем, и они не в большей мере достояние тех,  кто высказал их впервые, чем тех, кто высказал их впоследствии. То-то и то-то  столь же находится в согласии с мнением Платона, сколько с моим, ибо мы  обнаруживаем здесь единомыслие и смотрим на дело одинаково. Пчелы перелетают с  цветка на цветок для того, чтобы собрать нектар, который они целиком претворяют  в мед; ведь это уже больше не тимьян или майоран. Точно так же и то, что  человек заимствует у других, будет преобразовано и переплавлено им самим, чтобы  стать его собственным творением, то есть собственным его суждением. Его  воспитание, его труд, его ученье служат лишь одному: образовать его личность.    

Пусть он  таит про себя все, что взял у других, и предает гласности только то, что из  него создал. Грабители и стяжатели выставляют напоказ выстроенные ими дома и  свои приобретения, а не то, что они вытянули из чужих кошельков. Вы не видите  подношений, полученных от просителей каким-нибудь членом парламента; вы видите  только то, что у него обширные связи и что детей его окружает почет. Никто не  подсчитывает своих доходов на людях; каждый ведет им счет про себя. Выгода,  извлекаемая нами из наших занятий, заключается в том, что мы становимся лучше и  мудрее.    

Только  рассудок, говорил Эпихарм [413],  все видит и все слышит; только он умеет обратить решительно все на пользу себе,  только он располагает всем по своему усмотрению, только он действительно  деятелен – он господствует над всем и царит; все прочее слепо, глухо,  бездушно. Правда, мы заставляем его быть угодливым и трусливым, дабы не  предоставить ему свободы действовать хоть в чем-нибудь самостоятельно. Кто же  спрашивает ученика о его мнении относительно риторики и грамматики, о том или  ином изречении Цицерона? Их вколачивают в нашу память в совершенно готовом  виде, как некие оракулы, в которых буквы и слоги заменяют сущность вещей. Но  знать наизусть еще вовсе не значит знать; это – только держать в памяти  то, что ей дали на хранение. А тем, что знаешь по-настоящему, ты вправе  распорядиться, не оглядываясь на хозяина, не заглядывая в книгу. Ученость чисто  книжного происхождения – жалкая ученость! Я считаю, что она украшение, но  никак не фундамент; в этом я следую Платону, который говорит, что истинная  философия – это твердость, верность и добросовестность; прочие же знания и  все, что направлено к другой цели, – не более как румяна.    

Хотел бы  я поглядеть, как Палюэль или Помпеи – эти превосходные танцовщики нашего  времени – стали бы обучать пируэтам, только проделывая их перед нами и не  сдвигая нас с места. Точно так же многие наставники хотят образовать нам ум, не  будоража его. Можно ли научить управлять конем, владеть копьем, лютней или  голосом, не заставляя изо дня в день упражняться в этом, подобно тому как  некоторые хотят научить нас здравым рассуждениям и искусной речи, не заставляя  упражняться ни в рассуждениях, ни в речах? А между тем, при воспитании в нас  этих способностей все, что представляется нашим глазам, стоит назидательной  книги; проделка пажа, тупость слуги, застольная беседа – все это новая  пища для нашего ума.    

В этом  отношении особенно полезно общение с другими людьми, а также поездки в чужие  края, не для того, разумеется, чтобы, следуя обыкновению нашей французской  знати, привозить с собой оттуда разного рода сведения – о том, например,  сколько шагов имеет в ширину церковь Санта-Мария Ротонда [414], или до чего роскошны  панталоны синьоры Ливии, или, подобно иным, насколько лицо Нерона на таком-то  древнем изваянии длиннее и шире его же изображения на такой-то медали, но для  того, чтобы вывезти оттуда знание духа этих народов и их образа жизни, и для  того также, чтобы отточить и отшлифовать свой ум в соприкосновении с умами  других. Я бы советовал посылать нашу молодежь за границу в возможно более  раннем возрасте и, чтобы одним ударом убить двух зайцев, именно к тем из наших  соседей, чья речь наименее близка к нашей, так что, если не приучить к ней свой  язык смолоду, то потом уж никак ее не усвоить.    

Недаром  все считают, что неразумно воспитывать ребенка под крылышком у родителей.  Вложенная в последних самой природой любовь внушает даже самым разумным из них  чрезмерную мягкость и снисходительность. Они не способны ни наказывать своих  детей за проступки, ни допускать, чтобы те узнали тяжелые стороны жизни,  подвергаясь некоторым опасностям. Они не могут примириться с тем, что их дети  после различных упражнений возвращаются потными и перепачкавшимися, что они  пьют, как придется, – то теплое, то слишком холодное; они не могут видеть  их верхом на норовистом коне или фехтующими с рапирой в руке с сильным  противником, или когда они впервые берутся за аркебузу. Но ведь тут ничего не  поделаешь: кто желает, чтобы его сын вырос настоящим мужчиною, тот должен  понять, что молодежь от всего этого не уберечь и что тут, хочешь не хочешь, а  нередко приходится поступаться предписаниями медицины:    

     

Vitamque sub divo et trepidis agat    

In rebus. [415]    

     

Недостаточно  закалять душу ребенка; столь же необходимо закалять и его тело. Наша душа  слишком перегружена заботами, если у нее нет должного помощника; на нее тогда  возлагается непосильное бремя, так как она несет его за двоих. Я-то хорошо  знаю, как тяжело приходится моей душе в компании со столь нежным и  чувствительным, как у меня, телом, которое постоянно ищет ее поддержки. И,  читая различных авторов, я не раз замечал, что то, что они выдают за величие  духа и мужество, в гораздо большей степени свидетельствует о толстой коже и  крепких костях. Мне довелось встречать мужчин, женщин и детей, настолько  нечувствительных от природы, что удары палкою значили для них меньше, чем для  меня щелчок по носу: получив удар, такие люди не только не вскрикнут, но даже и  бровью не поведут. Когда атлеты своею выносливостью уподобляются философам, то  здесь скорее сказывается крепость их мышц, нежели твердость души. Ибо привычка  терпеливо трудиться – это то же, что привычка терпеливо переносить боль:  labor callum obducit dolori. [416]  Нужно закалять свое тело тяжелыми и суровыми упражнениями, чтобы приучить его  стойко переносить боль и страдания от вывихов, колик, прижиганий и даже от мук  тюремного заключения и пыток. Ибо надо быть готовым и к этим последним; ведь в  иные времена и добрые разделяют порой участь злых. Мы хорошо знаем это по себе!  Кто ниспровергает законы, тот грозит самым добропорядочным людям бичом и  веревкой. Добавлю еще, что и авторитет воспитателя, который для ученика должен  быть непререкаемым, страдает и расшатывается от такого вмешательства родителей.  Кроме того, почтительность, которою окружает ребенка челядь,, а также его  осведомленность о богатстве и величии своего рода являются, на мой взгляд,  немалыми помехами в правильном воспитании детей этого возраста.    

Что до  той школы, которой является общение с другими людьми, то тут я нередко сталкивался  с одним обычным пороком: вместо того, чтобы стремиться узнать других, мы  хлопочем только о том, как бы выставить напоказ себя, и наши заботы направлены  скорее на то, чтобы не дать залежаться своему товару, нежели чтобы приобрести  для себя новый. Молчаливость и скромность – качества, в обществе весьма  ценные. Ребенка следует приучать к тому, чтобы он был бережлив и воздержан в  расходовании знаний, которые он накопит; чтобы он не оспаривал глупостей и  вздорных выдумок, высказанных в его присутствии, ибо весьма невежливо и  нелюбезно отвергать то, что нам не по вкусу. Пусть он довольствуется  исправлением самого себя и не корит другого за то, что ему самому не по сердцу;  пусть он не восстает также против общепринятых обычаев. Licet sapere sine  pompa, sine invidia. [417]  Пусть он избегает придавать себе заносчивый и надменный вид, избегает  ребяческого тщеславия, состоящего в желании выделяться среди других и прослыть  умнее других, пусть не стремится прослыть человеком, который бранит все и вся и  пыжится выдумать что-то новое. Подобно тому как лишь великим поэтам пристало  разрешать себе вольности в своем искусстве, так лишь великим и возвышенным  душам дозволено ставить себя выше обычая. Si quid Socrates et Aristippus contra  morem et consuetudinem fecerint, idem sibi ne arbitretur licere: magnis enim  illi et divinis bonis hanc licentiam assequebantur. [418] Следует научить ребенка  вступать в беседу или в спор только в том случае, если он найдет, что противник  достоин подобной борьбы; его нужно научить также не применять все те  возражения, которые могут ему пригодиться, но только сильнейшие из них. Надо  приучить его тщательно выбирать доводы, отдавая предпочтение наиболее точным, а  следовательно, и кратким. Но, прежде всего, пусть научат его склоняться перед  истиной и складывать перед нею оружие, лишь только он увидит ее, – независимо  от того, открылась ли она его противнику или озарила его самого. Ведь ему не  придется подыматься на кафедру, чтобы читать предписанное заранее. Ничто не  обязывает его защищать мнения, с которыми он не согласен. Он не принадлежит к  тем, кто продает за наличные денежки право признаваться в своих грехах и  каяться в них. Neque, ut omnia quae praescripta et imperata sint, defendat,  necessitate ulla cogitur. [419]    

Если его  наставником будет человек такого же склада, как я, он постарается пробудить в  нем желание быть верноподданным, беззаветно преданным и беззаветно храбрым  слугой своего государя; но, вместе с тем, он и охладит пыл своего питомца, если  тот проникается к государю привязанностью иного рода, нежели та, какой требует  от нас общественный долг. Не говоря уже о всевозможных стеснениях, налагаемых  на нас этими особыми узами, высказывания человека, нанятого или подкупленного,  либо не так искренни и свободны, либо могут быть приняты за проявление  неразумия или неблагодарности. Придворный не волен – да и далек от  желания – говорить о своем повелителе иначе, как только хорошее; ведь  среди стольких тысяч подданных государь отличил его, дабы осыпать своими  милостями и возвысить над остальными. Эта монаршая благосклонность и связанные  с ней выгоды убивают в нем, естественно, искренность и ослепляют его. Вот  почему мы видим, что язык этих господ отличается, как правило, от языка всех  прочих сословий и что слова их не очень-то достойны доверия.    

Пусть  совесть и добродетели ученика находят отражение в его речи и не знают иного руководителя,  кроме разума. Пусть его заставят понять, что признаться в ошибке, допущенной им  в своем рассуждении, даже если она никем, кроме него, не замечена, есть  свидетельство ума и чистосердечия, к чему он в первую очередь и должен  стремиться; что упорствовать в своих заблуждениях и отстаивать их –  свойства весьма обыденные, присущие чаще всего наиболее низменным душам, и что  умение одуматься и поправить себя, сознаться в своей ошибке в пылу спора –  качества редкие, ценные и свойственные философам.    

Его  следует также наставлять, чтобы, бывая в обществе, он присматривался ко всему и  ко всем, ибо я нахожу, что наиболее высокого положения достигают обычно не  слишком способные и что судьба осыпает своими дарами отнюдь не самых достойных.  Так, например, я не раз наблюдал, как на верхнем конце стола, за разговором о  красоте какой-нибудь шпалеры или с вкусе мальвазии, упускали много любопытного  из того, что говорилось на противоположном конце. Он должен добраться до нутра  всякого, кого бы ни встретил – пастуха, каменщика, прохожего; нужно  использовать все и взять от каждого по его возможностям, ибо все, решительно  все пригодится, – даже чьи-либо глупость и недостатки содержат в себе  нечто поучительное. Оценивая достоинства и свойства каждого, юноша воспитывает  в себе влечение к их хорошим чертам и презрение к дурным.    

Пусть в  его душе пробудят благородную любознательность, пусть он осведомляется обо всем  без исключения; пусть осматривает все примечательное, что только ему ни  встретится, будь то какое-нибудь здание, фонтан, человек, поле битвы,  происходившей в древности, места, по которым проходили Цезарь или Карл Великий:    

     

Quae tellus sit lenta gelu, quae  putris ad aestu,    

Ventus in Italiam quis bene vela  ferat. [420]    

     

Пусть он  осведомляется о нравах, о доходах и связях того или иного государя. Знакомиться  со всем этим весьма занимательно и знать очень полезно.    

В это  общение с людьми я включаю, конечно, и притом в первую очередь, и общение с  теми, воспоминание о которых живет только в книгах. Обратившись к истории,  юноша будет общаться с великими душами лучших веков. Подобное изучение прошлого  для иного – праздная трата времени; другому же оно приносит неоценимую  пользу. История – единственная наука, которую чтили, по словам  Платона [421],  лакедемоняне. Каких только приобретений не сделает он для себя, читая  жизнеописания нашего милого Плутарха! Пусть, однако, наш воспитатель не  забывает, что он старается запечатлеть в памяти ученика не столько дату  разрушения Карфагена, сколько нравы Ганнибала и Сципиона; не столько то, где  умер Марцелл, сколько то, почему, окончив жизнь так-то и так-то, он принял  недостойную его положения смерть [422].  Пусть он преподаст юноше не столько знания исторических фактов, сколько уменье  судить о них. Это, по-моему, в ряду прочих наук именно та область знания, к  которой наши умы подходят с самыми разнообразными мерками. Я вычитал у Тита  Ливия сотни таких вещей, которых иной не приметил; Плутарх же – сотни  таких, которых не сумел вычитать я, и, при случае, даже такое, чего не имел в  виду и сам автор. Для одних – это чисто грамматические занятия, для  других – анатомия, философия, открывающая нам доступ в наиболее  сокровенные тайники нашей натуры. У Плутарха мы можем найти множество  пространнейших рассуждений, достойных самого пристального внимания, ибо, на мой  взгляд он в этом великий мастер, но вместе с тем и тысячи таких вещей, которых  он касается только слегка. Он всегда лишь указывает пальцем, куда нам идти,  если мы того пожелаем; иногда он довольствуется тем, что обронит мимоходом  намек, хотя бы дело шло о самом важном и основном. Все эти вещи нужно извлечь  из него и выставить напоказ. Так, например, его замечание о том, что жители  Азии были рабами одного-единственного монарха, потому что не умели произнести  один-единственный слог «нет», дало, быть может, Ла Боэси тему и повод к  написанию «Добровольного рабства» [423].  Иной раз он также отмечает какой-нибудь незначительный с виду поступок человека  или его брошенное вскользь словечко, – а на деле это стоит целого  рассуждения. До чего досадно, что люди выдающегося ума так любят краткость!  Слава их от этого, без сомнения, возрастает, но мы остаемся в накладе. Плутарху  важнее, чтобы мы восхваляли его за ум, чем за знания; он предпочитает оставить  нас алчущими, лишь бы мы не ощущали себя пресыщенными. Ему было отлично  известно, что даже тогда, когда речь идет об очень хороших вещах, можно  наговорить много лишнего и что Александр бросил вполне справедливый упрек тому  из ораторов, который обратился к эфорам с прекрасной, но слишком длинной речью:  «О чужестранец, ты говоришь то, что должно, но не так, как должно» [424]. У  кого тощее тело, тот напяливает на себя много одежек; у кого скудная мысль, тот  приукрашивает ее напыщенными словами.    

В  общении с людьми ум человеческий достигает изумительной ясности. Ведь мы  погружены в себя, замкнулись в себе; наш кругозор крайне узок, мы не видим  дальше своего носа. У Сократа как-то спросили, откуда он родом. Он не ответил:  «Из Афин», а сказал: «Из вселенной». Этот мудрец, мысль которого отличалась  такой широтой и таким богатством, смотрел на вселенную как на свой родной  город, отдавая свои знания, себя самого, свою любовь всему человечеству, –  не так, как мы, замечающие лишь то, что у нас под ногами. Когда у меня в  деревне сличается, что виноградники прихватит морозом, наш священник объясняет  это тем, что род человеческий прогневил бога, и считает, что по этой же самой  причине и каннибалам на другом конце света нечем промочить себе горло. Кто,  глядя на наши гражданские войны, не восклицает: весь мир рушится и близится  светопреставление, забывая при этом, что бывали еще худшие вещи и что тысячи  других государств наслаждаются в это самое время полнейшим благополучием? Я же,  памятуя о царящей среди нас распущенности и безнаказанности, склонен удивляться  тому, что войны эти протекают еще так мягко и безболезненно. Кого град молотит  по голове, тому кажется, будто все полушарие охвачено грозою и бурей. Говорил  же один уроженец Савойи, что, если бы этот дурень, французский король, умел  толково вести свои дела, он, пожалуй, годился бы в дворецкие к его герцогу. Ум  этого савойца не мог представить себе ничего более величественного, чем его  государь. В таком же заблуждении, сами того не сознавая, находимся и мы, а  заблуждение это, между тем, влечет за собой большие последствия и приносит  огромный вред. Но кто способен представить себе, как на картине, великий облик  нашей матери-природы во всем ее царственном великолепии; кто умеет подметить ее  бесконечно изменчивые и разнообразные черты; кто ощущает себя, – не только  себя, но и целое королевство, – как крошечную, едва приметную крапинку в  ее необъятном целом, только тот и способен оценивать вещи в соответствии с их  действительными размерами.    

Этот  огромный мир, многократно увеличиваемый к тому же теми, кто рассматривает его  как вид внутри рода, и есть то зеркало, в которое нам нужно смотреться, дабы  познать себя до конца. Короче говоря, я хочу, чтобы он был книгой для моего  юноши. Познакомившись со столь великим разнообразием характеров, сект,  суждений, взглядов, обычаев и законов, мы научаемся здраво судить о  собственных, а также приучаем наш ум понимать его несовершенство и его  вражденную немощность; а ведь это наука не из особенно легких. Картина стольких  государственных смут и смен в судьбах различных народов учит нас не слишком  гордиться собой. Столько имен, столько побед и завоеваний, погребенных в пыли  забвения, делают смешною нашу надежду увековечивать в истории свое имя захватом  какого-нибудь курятника, ставшего сколько-нибудь известным только после своего  падения, или взятием в плен десятка конных вояк. Пышные и горделивые торжества  в других государствах, величие и надменность стольких властителей и дворов  укрепят наше зрение и помогут смотреть, не щурясь, на блеск нашего собственного  двора и властителя, а также преодолеть страх перед смертью и спокойно отойти в  иной мир, где нас ожидает столь отменное общество. То же и со всем остальным.    

Наша  жизнь, говорил Пифагор, напоминает собой большое и многолюдное сборище на  олимпийских играх. Одни упражняют там свое тело, чтобы завоевать себе славу на  состязаниях, другие тащат туда для продажи товары, чтобы извлечь из этого  прибыль. Но есть и такие – и они не из худших,которые не ищут здесь  никакой выгоды: они хотят лишь посмотреть, каким образом и зачем делается то-то  и то-то, они хотят быть попросту зрителями, наблюдающими жизнь других, чтобы  вернее судить о ней и соответственным образом устроить свою.    

За  примерами могут естественно последовать наиболее полезные философские правила,  с которыми надлежит соразмерять человеческие поступки. Пусть наставник  расскажет своему питомцу,    

     

quid fas optare: quid asper    

Utile nummus habet; patriae carisque  propinquis    

Quantum elargiri deceat; quem te Deus  esse    

Iussit, et humana qua parte locatus  es in re:    

Quid sumus, aut quidnam victuri  gignimur; [425]    

     

что  означает: знать и не знать; какова цель познания; что такое храбрость,  воздержанность и справедливость; в чем различие между жадностью и честолюбием,  рабством и подчинением, распущенностью и свободою: какие признаки позволяют  распознавать истинное и устойчивое довольство; до каких пределов допустимо  страшиться смерти, боли или бесчестия,    

     

Et quo quemque modo fugiatque  feratque laborem; [426]    

     

какие  пружины приводят нас в действие и каким образом в нас возникают столь разнообразные  побуждения. Ибо я полагаю, что рассуждениями, долженствующими в первую очередь  напитать его ум, должны быть те, которые предназначены внести порядок в его  нравы и чувства, научить его познавать самого себя, а также жить и умереть  подобающим образом. Переходя к свободным искусствам, мы начнем с того между  ними, которое делает нас свободными.    

Все они  в той или иной мере наставляют нас, как жить и как пользоваться жизнью, –  каковой цели, впрочем, служит и все остальное. Остановим, однако, свой выбор на  том из этих искусств, которое прямо направлено к ней и которое служит ей  непосредственно.    

Если бы  нам удалось свести потребности нашей жизни к их естественным и законным границам,  мы нашли бы, что большая часть обиходных знаний не нужна в обиходе; и что даже  в тех науках, которые так или иначе находят себе применение, все же  обнаруживается множество никому не нужных сложностей и подробностей, таких,  какие можно было бы отбросить, ограничившись, по совету Сократа, изучением лишь  бесспорно полезного [427].    

     

Sapere aude,    

Incipe: vivendi recte qui prorogat  horam,    

Rusticus expectat dum defluat amnis;  at ille    

Labitur, et labetur in omne volubilis  aevum. [428]    

     

Величайшее  недомыслие – учить наших детей тому,    

     

Quid moveant Pisces, animosaque signa  Leonis,    

Lotus et Hesperia quid Capricornus  aqua, [429]    

     

или  науке о звездах и движении восьмой сферы раньше, чем науке об их собственных душевных  движениях:    

     

Τί Πλειάδεσσι κάμοί    

Τί δ′ αστράσι Βοώτεω [430]    

     

Анаксимен [431] писал  Пифагору: «Могу ли я увлекаться тайнами звезд, когда у меня вечно пред глазами  смерть или рабство?» (Ибо это было в то время, когда цари Персии готовились  идти походом на его родину). Каждый должен сказать себе: «Будучи одержим  честолюбием, жадностью, безрассудством, суевериями и чувствуя, что меня  раздирает множество других вражеских сил, угрожающих моей жизни, буду ли я  задумываться над круговращением небесных сфер?»    

После  того как юноше разъяснят, что же собственно ему нужно, чтобы сделаться лучше и разумнее,  следует ознакомить его с основами логики, физики, геометрии и риторики; и какую  бы из этих наук он ни выбрал, – раз его ум к этому времени будет уже  развит, – он быстро достигнет в ней успехов. Преподавать ему должно то  путем собеседования, то с помощью книг; иной раз наставник просто укажет ему  подходящего для этой цели автора, а иной раз он изложит содержание и сущность  книги в совершенно разжеванном виде. А если сам воспитатель не настолько сведущ  в книгах, чтобы отыскивать в них подходящие для его целей места, то можно дать  ему в помощь какого-нибудь ученого человека, который каждый раз будет снабжать  его тем, что требуется, а наставник потом уже сам укажет и предложит их своему  питомцу. Можно ли сомневаться, что подобное обучение много приятнее и  естественнее, чем преподавание по способу Газы? [432] Там – докучные и  трудные правила, слова, пустые и как бы бесплотные; ничто не влечет вас к себе,  ничто не будит ума. Здесь же наша душа не останется без прибытка, здесь  найдется, чем и где поживиться. Плоды здесь несравненно более крупные и  созревают они быстрее.    

Странное  дело, но в наш век философия, даже для людей мыслящих, всего лишь пустое слово,  которое, в сущности, ничего не означает; она не находит себе применения и не  имеет никакой ценности ни в чьих-либо глазах, ни на деле. Полагаю, что причина  этого – бесконечные словопрения, в которых она погрязла. Глубоко ошибаются  те, кто изображает ее недоступною для детей, с нахмуренным челом, с большими  косматыми бровями, внушающими страх. Кто напялил на нее эту обманчивую маску,  такую тусклую и отвратительную? На деле же не сыскать ничего другого столь  милого, бодрого, радостного, чуть было не сказал – шаловливого. Философия  призывает только к праздности и веселью. Если перед вами нечто печальное и унылое –  значит философии тут нет и в помине. Деметрий Грамматик, наткнувшись в  дельфийском храме на кучку сидевших вместе философов, сказал им: «Или я  заблуждаюсь, или, – судя по вашему столь мирному и веселому  настроению, – вы беседуете о пустяках». На что один из них – это был  Гераклеон из Мегары – ответил: «Морщить лоб, беседуя о науке, – это  удел тех, кто предается спорам, требуется ли в будущем времени глагола βάλλω  две ламбды или одна или как образована сравнительная степень χειρον и βέλτιον и  превосходная χειριστον и βέλτιστον [433].  Что же касается философских бесед, то они имеют свойство веселить и радовать  тех, кто участвует в них, и отнюдь не заставляют хмурить лоб и предаваться  печали». 178    

     

Deprendas animi tormenta in aegro    

Corpore, deprendas et gaudia; sumit  utrumque    

Inde habitum facies. [434]    

     

Душа,  ставшая вместилищем философии, непременно наполнит здоровьем и тело. Царящие в  ней покой и довольство она не может не излучать вовне; точно так же она изменит  по своему образу и подобию нашу внешность, придав ей исполненную достоинства  гордость, веселость и живость, выражение удовлетворенности и добродушия.  Отличительный признак мудрости – это неизменно радостное восприятие жизни;  ей, как и всему, что в надлунном мире, свойственна никогда не утрачиваемая  ясность. Это baroco и baralipton [435]  марают и прокапчивают своих почитателей, а вовсе не она; впрочем, она известна  им лишь понаслышке. В самом деле, это она успокаивает душевные бури, научает  сносить с улыбкой болезни и голод не при помощи каких-то воображаемых эпициклов [436], но  опираясь на вполне осязательные, естественные доводы разума. Ее конечная  цель – добродетель, которая пребывает вовсе не где-то, как утверждают  схоластики, на вершине крутой, отвесной и неприступной горы. Те, кому  доводилось приблизиться к добродетели, утверждают, напротив, что она обитает на  прелестном, плодородном и цветущем плоскогорье, откуда отчетливо видит все  находящееся под нею; достигнуть ее может, однако, лишь тот, кому известно место  ее обитания; к ней ведут тенистые тропы, пролегающие среди поросших травой и  цветами лужаек, по пологому, удобному для подъема и гладкому, как своды  небесные, склону. Но так как тем мнимым философам, о которых я говорю, не  удалось познакомиться с этой высшею добродетелью, прекрасной, торжествующей,  любвеобильной, кроткой, но вместе с тем, и мужественной, питающей непримиримую  ненависть к злобе, неудовольствию, страху и гнету, имеющей своим путеводителем  природу, а спутниками – счастье и наслаждение, то, по своей слабости, они  придумали этот глупый и ни на что не похожий образ: унылую, сварливую, привередливую,  угрожающую, злобную добродетель, и водрузили ее на уединенной скале, среди  терниев, превратив ее в пугало, устрашающее род человеческий.    

Мой  воспитатель, сознавая свой долг, состоящий в том, чтобы вселить в воспитаннике  желание не только уважать, но в равной, а то и в большей мере и любить  добродетель, разъяснит ему, что поэты, подобно всем остальным, подвержены тем  же слабостям; он также растолкует ему, что даже боги, и те прилагали гораздо  больше усилий, чтобы проникнуть в покои Венеры, нежели в покои Пал лады. И  когда его ученик начнет испытывать свойственное молодым людям томление, он  представит ему Брадаманту и рядом с нею Анджелику [437] как возможные предметы  его обожания: первую во всей ее непосредственной, не ведающей о себе  красоте, – деятельную, благородную, мужественную, но никоим образом не  мужеподобную, и вторую, исполненную женственной прелести, – изнеженную,  хрупкую, изощренную, жеманную; одну – одетую юношей, с головой, увенчанной  сверкающим шишаком шлема, другую – в девичьем наряде, с повязкой,  изукрашенной жемчугом, в волосах. И остановив свой выбор совсем не на той,  которой отдал бы предпочтение этот женоподобный фригийский пастух [438],  юноша докажет своему воспитателю, что его любовь достойна мужчины. Пусть его  воспитатель преподаст ему и такой урок: ценность и возвышенность истинной  добродетели определяются легкостью, пользой и удовольствием ее соблюдения;  бремя ее настолько ничтожно, что нести его могут как взрослые, так и дети, как  те, кто прост, так и те, кто хитер. Упорядоченности, не силы, вот чего она от  нас требует. И Сократ, первейший ее любимец, сознательно забыл о своей силе,  чтобы радостно и бесхитростно отдаться усовершенствованию в ней. Это –  мать-кормилица человеческих наслаждений. Вводя их в законные рамки, она придает  им чистоту и устойчивость; умеряя их, она сохраняет их свежесть и  привлекательность. Отметая те, которые она считает недостойными, она обостряет  в нас влечение к дозволенным ею; таких – великое множество, ибо она доставляет  нам с материнской щедростью до полного насыщения, а то и пресыщения, все то,  что согласно с требованиями природы. Ведь не станем же мы утверждать, что  известные ограничения, ограждающие любителя выпить от пьянства, обжору от  несварения желудка и распутника от лысины во всю голову, – враги  человеческих наслаждений! Если обычная житейская удача не достается на долю  добродетели, эта последняя отворачивается от нее, обходится без нее и  выковывает себе свою собственную фортуну, менее шаткую и изменчивую. Она может  быть богатой, могущественной и ученой и возлежать на раздушенном ложе. Она  любит жизнь, любит красоту, славу, здоровье. Но главная и основная ее  задача – научить пользоваться этими благами, соблюдая известную меру, а  также сохранять твердость, теряя их, – задача более благородная, нежели  тягостная, ибо без этого течение нашей жизни искажается, мутнеет, уродуется;  тут нас подстерегают подводные камни, пучины и всякие чудовища. Если же ученик  проявит не отвечающие нашим чаяньям склонности, если он предпочтет побасенки  занимательному рассказу о путешествии или назидательным речам, которые мог бы  услышать; если, заслышав барабанный бой, разжигающий воинственный пыл его юных  товарищей, он обратит свой слух к другому барабану, сзывающему на представление  ярмарочных плясунов; если он не сочтет более сладостным и привлекательным  возвращаться в пыли и грязи, но с победою с поля сражения, чем с призом после  состязания в мяч или танцев, то я не вижу никаких иных средств, кроме  следующих: пусть воспитатель – и чем раньше, тем лучше, причем,  разумеется, без свидетелей, – удавит его или отошлет в какой-нибудь  торговый город и отдаст в ученики пекарю, будь он даже герцогским сыном. Ибо,  согласно наставлению Платона, «детям нужно определять место в жизни не в зависимости  от способностей их отца, но от способностей их души».    

Поскольку  философия учит жизни и детский возраст совершенно так же нуждается в подобных  уроках, как и все прочие возрасты, – почему бы не приобщить к ней и детей?    

     

Udum et molle lutum est; nunc nunc  properandus et acri    

Fingendus sine fine rota. [439]    

     

А между  тем нас учат жить, когда жизнь уже прошла. Сотни школяров заражаются сифилисом  прежде, чем дойдут до того урока из Аристотеля, который посвящен воздержанию.  Цицерон говорил, что, проживи он даже двойную жизнь, все равно у него не  нашлось бы досуга для изучения лирических поэтов. Что до меня, то я смотрю на  них с еще большим презрением – это совершенно бесполезные болтуны. Нашему  юноше приходится еще более торопиться; ведь учению могут быть отданы лишь  первые пятнадцать-шестнадцать лет его жизни, а остальное предназначено  деятельности. Используем же столь краткий срок, как следует; научим его только  необходимому. Не нужно излишеств: откиньте все эти колючие хитросплетения  диалектики, от которых наша жизнь не становится лучше; остановитесь на  простейших положениях философии и сумейте надлежащим образом отобрать и  истолковать их; ведь постигнуть их много легче, чем новеллу Боккаччо, и дитя,  едва выйдя из рук кормилицы, готово к их восприятию в большей мере, чем к  искусству чтения и письма. У философии есть свои рассуждения как для тех, кто  вступает в жизнь, так и для дряхлых старцев.    

Я  согласен с Плутархом, что Аристотель занимался со своим великим учеником не  столько премудростью составления силлогизмов и основами геометрии, сколько  стремился внушить ему добрые правила по части того, что относится к доблести,  смелости, великодушию, воздержанности и не ведающей страха уверенности в себе;  с таким снаряжением он и отправил его, совсем еще мальчика, завоевывать мир,  располагая всего лишь тридцатью тысячами пехотинцев, четырьмя тысячами  всадников и сорока двумя тысячами экю. Что до прочих наук и искусств, то, как  говорит Плутарх, хотя Александр и относился к ним с большим почтением и  восхвалял их пользу и великое достоинство, все же, несмотря на удовольствие,  которое они ему доставляли, не легко было побудить его заниматься ими с охотою.    

     

Petite hinc, iuvenesque senesque,    

Finem animo certum, miserisque  viatica canis. [440]    

     

А вот  что говорит Эпикур в начале своего письма к Меникею: «Ни самый юный не бежит  философии, ни самый старый не устает от нее» [441]. Кто поступает иначе,  тот как бы показывает этим, что пора счастливой жизни для него либо еще не  настала, либо уже прошла.    

Поэтому  я не хочу, чтобы нашего мальчика держали в неволе. Я не хочу оставлять его в  жертву мрачному настроению какого-нибудь жестокого учителя. Я не хочу уродовать  его душу, устраивая ему сущий ад и принуждая, как это в обычае у иных,  трудиться каждый день по четырнадцати или пятнадцати часов, словно он  какой-нибудь грузчик. Если же он, склонный к уединению и меланхолии с  чрезмерным усердием, которое в нем воспитали, будет корпеть над изучением книг,  то и в этом, по-моему, мало хорошего: это сделает его неспособным к общению с  другими людьми и оттолкнет от более полезных занятий. И сколько же на своем  веку перевидал я таких, которые, можно сказать, утратили человеческий облик  из-за безрассудной страсти к науке! Карнеад [442] до такой степени ошалел  от нее, что не мог найти времени, чтобы остричь себе волосы и ногти. Я не хочу,  чтобы его благородный нрав огрубел в соприкосновении с дикостью и варварством.  Французское благоразумие издавна вошло в поговорку, в качестве такого, однако,  которое, хотя и сказывается весьма рано, но зато и держится недолго. И впрямь,  трудно сыскать что-нибудь столь же прелестное, как маленькие дети во Франции;  но, как правило, они обманывают наши надежды и, став взрослым, не обнаруживают  в себе ничего выдающегося. Я слышал от людей рассудительных, что коллежи, куда  их посылали учиться, – их у нас теперь великое множество, – и  являются причиной такого их отупения.    

Что  касается нашего воспитанника, то для него все часы хороши и всякое место  пригодно для занятий, будет ли то классная комната, сад, стол или постель,  одиночество или компания, утро иль вечер, ибо философия, которая, образуя  суждения и нравы людей, является главным предметом его изучения, имеет  привилегию примешиваться решительно ко всему. Иcократ-оратор, когда его  попросили однажды во время пира произнести речь о своем искусстве,  ответил – и всякий признает, что он был прав, – такими словами: «Для  того, что я умею, сейчас не время; сейчас время для того, чего я не умею». Ибо,  и в самом деле, произносить речи или пускаться в словесные ухищрения перед  обществом, собравшимся, чтобы повеселиться и попировать, значило бы соединить  вместе вещи несоединимые. То же самое можно было бы сказать и о всех прочих  науках. Но когда речь заходит о философии и именно о том ее разделе, где  рассматривается человек, а также в чем его долг и обязанности, то, согласно  мнению всех мудрецов, дело здесь обстоит совсем по-иному, и от нее не подобает  отказываться ни на пиру, ни на игрищах – так сладостна беседа о ней. И мы  видим, как, явившись по приглашению Платона на его пир [443], она изящно и сообразно  месту и времени развлекает присутствующих, хотя и пускается в самые  назидательные и возвышенные рассуждения:    

     

Aeque pauperibus prodest,  locupletibus aeque;    

Et neglecta, aeque pueris sensibusque  nocebit. [444]    

     

Таким  образом, наш воспитанник, без сомнения, будет прибывать в праздности меньше других.  Но подобно тому, как шаги, которые мы делаем, прогуливаясь по галерее, будь их  хоть в три раза больше, не утомляют нас в такой мере, как те, что затрачены на  преодоление какой-нибудь определенной дороги, так и урок, проходя как бы  случайно, без обязательного места и времени, в сочетании со всеми другими  нашими действиями, будет протекать совсем незаметно. Даже игры и  упражнения – и они станут неотъемлемой и довольно значительной частью  обучения: я имею в виду бег, борьбу, музыку, танцы, охоту, верховую езду,  фехтование. Я хочу, чтобы благовоспитанность, светскость, внешность ученика  совершенствовались вместе с его душою. Ведь воспитывают не одну душу и не одно  тело, но всего человека; нельзя расчленять его надвое. И, как говорит Платон,  нельзя воспитывать то и другое порознь; напротив, нужно управлять ими, не делая  между ними различия, так, как если бы это была пара впряженных в одно дышло  коней [445].  И, слушая Платона, не кажется ли нам, что он уделяет и больше времени и больше  старания телесным упражнениям, считая, что душа упражняется вместе с телом, а  не наоборот?    

Вообще  же обучение должно основываться на соединении строгости с мягкостью, а не так,  как это делается обычно, когда, вместо того, чтобы приохотить детей к науке, им  преподносят ее как сплошной ужас и жестокость. Откажитесь от насилия и  принуждения; нет ничего, по моему мнению, что так бы уродовало и извращало  натуру с хорошими задатками. Если вы хотите, чтобы ребенок боялся стыда и  наказания, не приучайте его к этим вещам. Приучайте его к поту и холоду, к  ветру и жгучему солнцу, ко всем опасностям, которые ему надлежит презирать;  отвадьте его от изнеженности и разборчивости; пусть он относится с безразличием  к тому, во что он одет, на какой постели спит, что ест и что пьет: пусть он  привыкнет решительно ко всему. Пусть не будет он маменькиным сынком, похожим на  изнеженную девицу, но пусть будет сильным и крепким юношей. В юности, в зрелые  годы, в старости – я всегда рассуждал и смотрел на дело именно так. И,  наряду со многими другими вещами, порядки, заведенные в большинстве наших  коллежей, никогда не нравились мне. Быть может, вред, приносимый ими, был бы  значительно меньше, будь воспитатели хоть немножечко снисходительней. Но ведь  это настоящие тюрьмы для заключенной в них молодежи. Там развивают в ней  развращенность, наказывая за нее прежде, чем она действительно проявилась.  Зайдите в такой коллеж во время занятий: вы не услышите ничего, кроме криков –  криков школьников, подвергаемых порке, и криков учителей, ошалевших от гнева.  Можно ли таким способом пробудить в детях охоту к занятиям, можно ли с такой  страшной рожей, с плеткой в руках руководить этими пугливыми и нежными душами?  Ложный и губительный способ! Добавим правильное замечание, сделанное на этот счет  Квинтилианом: столь безграничная власть учителя чревата опаснейшими  последствиями, особенно если учесть характер принятых у нас наказаний [446].  Настолько пристойнее было бы усыпать полы классных комнат цветами и листьями  вместо окровавленных ивовых прутьев! Я велел бы там расписать стены  изображениями Радости, Веселья, Флоры, Граций, как это сделал у себя в школе  философ Спевсипп [447].  Где для детей польза, там же должно быть для них и удовольствие. Когда кормишь  ребенка, полезные для него кушанья надо подсахаривать, а к вредным примешивать  желчь.    

Поразительно,  сколько внимания уделяет в своих «Законах» Платон увеселениям и развлечениям  молодежи в своем государстве; как подробно говорит он об их состязаниях в беге,  играх, песнях, прыжках и плясках, руководство которыми и покровительство коим,  по его словам, в древности было вверено самим божествам – Аполлону, музам,  Минерве. Мы найдем у него тысячу предписаний касательно его гимнасий; книжные  знаки его, однако, весьма мало интересуют, и он, мне кажется, советует  заниматься поэзией только потому, что она связана с музыкой.    

Нужно  избегать всего странного и необычного в наших нравах и поведении, поскольку это  мешает нам общаться с людьми и поскольку это вообще – уродство. Кто не  удивился бы необычным свойствам кравчего Александра, Демофона, который  обливался потом в тени и трясся от озноба на солнце? Мне случалось видеть  людей, которым был страшнее запах яблок, чем выстрелы из аркебуз, и таких,  которые до смерти боялись мышей, и таких, которых начинало мутить, когда они  видели сливки, и таких, которые не могли смотреть, когда при них взбивали  перину, подобно тому как Германии [448]  не выносил ни вида петухов, ни их пения. Возможно, что это происходит от  какого-нибудь тайного свойства натуры: но, по-моему, все это можно побороть,  если вовремя взяться за дело. Я был воспитан так, что мой вкус, хоть и не без  труда, приспособился ко всему, что подается к столу, за исключением пива. Пока  тело еще гибко, его нужно упражнять всеми способами и на все лады. И если воля  и вкусы нашего юноши окажутся податливыми, нужно смело приучать его к образу  жизни любого круга людей и любого народа, даже, при случае, к беспутству и  излишествам, если это окажется нужным. Пусть он приспосабливается к обычаям  своего времени. Он должен уметь делать все без исключения, но любить делать  должен только хорошее. Сами философы не одобряют поведения Каллисфена,  утратившего благосклонность великого Александра из-за того, что он отказался  пить так же много, как тот. Пусть юноша хохочет, пусть шалит, пусть беспутничает  вместе со своим государем. Я хотел бы, чтобы даже в разгуле он превосходил  выносливостью и крепостью своих сотоварищей. И пусть он никому не причиняет  вреда не по недостатку возможностей и умения, а лишь по недостатку злой воли.  Multum interest utrum peccare aliquis nolit aut nesciat. [449] Как-то раз, находясь в  веселой компании, я обратился к одному вельможе, который, пребывая во Франции,  никогда не отличался беспорядочным образом жизни, с вопросом, сколько раз в  жизни ему пришлось напиться, находясь на королевской службе в Германии. Задавая  этот вопрос, я имел в виду выразить ему свое уважение, и он так этот и принял.  Он ответил, что это случилось с ним трижды, и тут же рассказал, при каких  обстоятельствах это произошло. Я знаю лиц, которые, не обладая способностями  подобного рода, попадали в весьма тяжелое положение, ведя дела с этой нацией.  Не раз восхищался я удивительной натурой Алкивиада [450], который с такой  легкостью умел приспособляться, без всякого ущерба для своего здоровья, к самым  различным условиям, то превосходя роскошью и великолепием самих персов, то  воздержанностью и строгостью нравов – лакедемонян, то поражая всех своих  целомудрием, когда был в Спарте, то сладострастием, когда находился в Ионии.    

     

Omnis Aristippum decuit color, et  status, et res. [451]    

     

Таким  хотел бы я воспитывать и моего питомца,    

     

quem duplici panno patientia velat    

Mirabor, vitae via si conversa  decebit,    

Personamque feret non inconcinnus  utramque. [452]    

     

Вот мои  наставления. И больше пользы извлечет из них не тот, кто их заучит, а тот, кто  применит их на деле. Если вы это видите, вы это и слышите; если вы это слышите,  вы это и видите.    

Да не  допустит бог, говорит кто-то у Платона, чтобы занятия философией состояли лишь  в усвоении разнообразных знаний и погружении в науку! Hanc amplissimam omnium  artium bene vivendi disciplinam vita magis quam litteris persecuti sunt. [453]    

Леон,  властитель Флиунта, спросил как-то Гераклида Понтийского, какой наукой или  каким искусством он занимается. «Я не знаю ни наук, ни искусства, –  ответил тот, – я – философ» [454].    

Диогена  упрекали в том, что, будучи невежественным в науках, он решается браться за философию.  «Я берусь за нее, – сказал он в ответ, – с тем большими основаниями».  Гегесий [455]  попросил его прочитать ему какую-то книгу. «Ты смешишь меня! – отвечал  Диоген. – Ведь ты предпочитаешь настоящие фиги нарисованным, – так  почему же тебе больше нравятся не действительные деяния, а рассказы о них?»    

Пусть  наш юноша научится не столько отвечать уроки, сколько претворять их в жизнь.  Пусть он повторяет их в своих действиях. И тогда будет видно, лежит ли  благоразумие в основе его начинаний, проявляет ли он справедливость и доброту в  своем поведении, ум и изящество в речах, стойкость в болезнях, скромность в  забавах, умеренность в наслаждениях, неприхотливость в питье и пище, –  будет ли то мясо или же рыба, вино или вода, – умеет ли соблюдать порядок  в своих домашних делах: Qui disciplinam suam, non ostentationem scientiae, sed  legem vitae putet, quique obtemperet ipse sibi, et decretis pareat. [456]    

Подлинным  зеркалом нашего образа мыслей является наша жизнь.    

Зевксидам  ответил человеку, спросившему его, почему лакедемоняне не излагают письменно  своих предписаний относительно доблести и не дают их в таком виде читать  молодежи: «Потому, что они хотят приучить ее к делам, а не к словам» [457].  Сравните их юношу пятнадцати или шестнадцати лет с одним из наших  латинистов-школьников, который затратил столько же времени только на то, чтобы  научиться как следует говорить. Свет слишком болтлив; я не встречал еще человека,  который говорил бы не больше, а меньше, чем полагается; во всяком случае,  половина нашей жизни уходит на разговоры. Четыре или пять лет нас учат  правильно понимать слова и строить из них фразы; еще столько же –  объединять фразы в небольшие рассуждения из четырех или даже пяти частей; и  последние пять, если они не больше – уменью ловко сочетать и переплетать  эти рассуждения между собой. Оставим это занятие тем, кто сделал его свои  ремеслом.    

Направляясь  как-то в Орлеан, я встретил на равнине около Клери двух школьных учителей,  шедших в Бордо на расстоянии примерно пятидесяти шагов один позади другого. Еще  дальше, за ними, я увидел военный отряд во главе с офицером, которым оказался  не кто иной, как граф де Ларошфуко, ныне покойный. Один из сопровождавших меня  людей спросил первого из учителей, кто этот дворянин. Тот, не заметив шедших  подальше солдат и думая, что с ним говорят о его товарище, презабавно ответил:  «Он вовсе не дворянин; это – грамматик, а что до меня, то я – логик».  Но поскольку мы стараемся воспитать не логика или грамматика, а дворянина,  предоставим им располагать свои временем столь нелепо, как им будет угодно; а  нас ждут другие дела. Итак, лишь бы наш питомец научился как следует делам;  слова же придут сами собой, – а если не захотят прийти, то он притащит их  силой. Мне приходилось слышать, как некоторые уверяют, будто их голова полна  всяких прекрасных мыслей, да только выразить их они не умеют: во всем, мол, виновато  отсутствие у них красноречия. Но это – пустые отговорки! На мой взгляд,  дело обстоит так. В головах у этих людей носятся какие-то бесформенные образы и  обрывки мыслей, которые они не в состоянии привести в порядок и уяснить себе, а  стало быть, и передать другим: они еще не научились понимать самих себя. И хотя  они лепечут что-то как будто бы уже готовое родиться, вы ясно видите, что это  скорей похоже на зачатие, чем на роды, и что они только подбираются издали к  смутно мелькающей перед ними мысли. Я полагаю, – и в этом я могу опереться  на Сократа, – что тот, у кого в голове сложилось о чем-либо живое и ясное  представление, сумеет передать его на любом, хотя бы на тарабарском наречии, а  если он немой, то с помощью мимики:    

     

Verbaque praevisam rem non invita  sequentur. [458]    

     

Как  выразился – хотя и прозой, но весьма поэтически – Сенека: cum res animum  occupavere verba ambiunt. [459]  Или, как говорил другой древний автор: Ipsae res verba rapiunt. [460] Не  беда, если мой питомец никогда не слышал о творительном падеже, о  сослагательном падеже, и о существительном и вообще из грамматики знает не  больше, чем его лакей или уличная торговка селедками. Да ведь этот самый лакей  и эта торговка, лишь дай им волю, наговорят с три короба и сделают при этом не  больше ошибок против правил своего родного языка, чем первейший магистр наук во  Франции. Пусть наш ученик не знает риторики, пусть не умеет в предисловии  снискать благоволение доверчивого читателя, но ему и не нужно знать всех этих  вещей. Ведь, говоря по правде, все эти роскошные украшения легко затмеваются  светом, излучаемым простой и бесхитростной истиной. Эти завитушки могут увлечь  только невежд, неспособных вкусить от чего-либо более основательного и  жесткого, как это отчетливо показано Апром у Тацита [461]. Послы самосцев явились  к Клеомену, царю Спарты, приготовив прекрасную и пространную речь, которою  хотели склонить его к войне с тираном Поликратом. Дав им возможность  высказаться, Клеомен ответил: «Что касается зачина и вступления вашей речи, то  я их забыл, равно как и середину ее, ну а что касается заключения, то я  несогласен». Вот, как мне представляется, прекрасный ответ, оставивший этих говорунов  с носом.    

А что вы  скажете о следующем примере? Афинянам надлежало сделать выбор между двумя  строителями, предлагавшими свои услуги для возведения какого-то крупного  здания. Один, более хитроумный, выступил с великолепной, заранее обдуманной  речью о том, каким следует быть этому строению, и почти склонил народ на свою  сторону. Другой же ограничился следующими словами: «Мужи афинские, что он  сказал, то я сделаю».    

Многие  восхищались красноречием Цицерона в пору его расцвета; но Катон лишь подсмеивался  над ним: «У нас, – говорил он, – презабавный консул». В конце ли, в  начале ли речи, полезное изречение или меткое словцо всегда уместно. И если оно  не подходит ни к тому, что ему предшествует, ни к тому, что за ним следует, оно  все же хорошо само по себе. Я не принадлежу к числу тех, кто считает, что раз в  стихотворении безупречен размер, то значит и все оно безупречно; по-моему, если  поэт где-нибудь вместо краткого слога поставит долгий, беда не велика, лишь бы  стихотворение звучало приятно, лишь бы оно обладало глубоким смыслом и  содержанием – и я скажу, что перед нами хороший поэт, хоть и плохой  стихотворец:    

     

Emunctae naris, durus componere  versus. [462]    

     

Удалите,  говорил Гораций, из его стихотворения чередование долгих и кратких слогов, удалите  из него размеры, –