1 2 3 4 5 
   
Ребенок проснулся и захныкал. Испугавшись, что он искричится и похудеет, Цзинь Юаньбао тут же придумал множество способов успокоить его. Ребенок уже начал ходить, и Цзинь Юаньбао отнес его на песчаный берег, сорвал ему ветку саксаула, а сам в это время закурил. Рука с трубкой затекла и ныла.
   
Мальчик стегал веткой по суетившимся на песке черным муравьям. Поднимая ее, он терял равновесие и раскачивался из стороны в сторону. Солнце озаряло красным не только поверхность реки, но и его лицо. Цзинь Юаньбао давал ребенку поиграть и не вмешивался. Река здесь разливалась примерно на половину ли[76] и величаво несла мутные воды. Первые лучи рассвета легли на нее, будто громадная колонна на широкое полотнище желтого бархата. Никому и в голову бы не пришло построить на такой реке мост.
   
Причаленная на противоположном песчаном берегу лодка по-прежнему покачивалась на мелководье и казалась очень маленькой. Лодка и вправду невелика, он на ней уже переправлялся. Перевозчиком был тугой на ухо старик, он жил в землянке у реки. Над землянкой уже курился голубоватый дымок: видать, этот глухой пень завтрак готовит. Цзинь Юаньбао терпеливо ждал.
   
Через некоторое время к переправе подошли еще несколько человек. Пожилая пара, подросток и женщина средних лет с младенцем на руках. Пожилые, видимо муж с женой, молча сидели рядом, уставившись на мутные воды реки бесцветными, как стеклянные шарики, глазами. Парень босой, в одних синих штанах. Кожа вся бледная, в струпьях, похожих на рыбью чешую. Подбежав к воде, парень помочился, а потом подошел к сыну Цзинь Юаньбао и стал смотреть, как под ударами ветки черные муравьи превращаются в месиво. Он еще сказал Сяо Бао пару непонятных фраз, и этот паршивец засмеялся, словно что-то понял, обнажив в улыбке белоснежные молочные зубы. Лицо женщины отливало нездоровой желтизной; копна нечесаных волос прихвачена белой тесемкой. Одета она была в довольно чистую синюю блузу и черные штаны. Когда она стала сажать ребенка писать, Цзинь Юаньбао встревожился — мальчик! Еще один соперник. Но приглядевшись, понял, что мальчик значительно худее Сяо Бао, кожа смуглая, волосы желтоватые, а на ухе — белый лишай. «Этот в подметки Сяо Бао не годится», — подумал он и решил, что может быть великодушным.
   
— Тоже туда, сестрица? — заговорил он.
   
Женщина подозрительно зыркнула на него и еще крепче прижала к себе ребенка. Губы у нее дрожали, но она не произнесла ни слова.
   
Потеряв к ней интерес, Цзинь Юаньбао отошел в сторону и стал смотреть через реку.
   
Солнце поднялось над ней еще на целый чжан,[77] и вода из желтой стала золотисто-стеклянной. Лодчонка тихо покачивалась у противоположного берега. Над крышей хижины так же вился дымок, но перевозчик не показывался.
   
Сяо Бао и парень в струпьях, взявшись за руки, уже направились куда-то по кромке воды, и обеспокоенный Цзинь Юаньбао бросился за ними. Он подхватил Сяо Бао на руки, а чешуйчатый непонимающе уставился на него широко открытыми глазами. Сяо Бао заныл и стал вырываться, требуя, чтобы его опустили на землю.
   
— Ну не плачь, не плачь, — успокаивал его отец, — гляди, вон дедушка-перевозчик уже правит лодку сюда!
   
Бросив взгляд на другой берег, он увидел, что к лодке действительно поплелась фигура, которая будто переливалась всеми цветами радуги. Туда же, на переправу, торопливо устремились еще несколько человек.
   
Цзинь Юаньбао решил больше не отпускать Сяо Бао, который, немного поворочавшись, успокоился, перестал плакать и только бубнил, что хочет есть. Нашарив за пазухой горсть жареных соевых бобов, Цзинь Юаньбао разжевал их и сунул ребенку в рот. Тот снова заревел на все лады, будто это пришлось ему не по вкусу, но все же проглотил.
   
Лодка уже достигла середины реки, когда из зарослей саксаула торопливым шагом вышел высокий бородач с ребенком ростом в два чи на руках и присоединился к ожидавшим у переправы.
   
Охваченный волнением Цзинь Юаньбао глянул на бородача краешком глаза, и ему почему-то стало страшно. Тот обвел собравшихся на берегу взглядом тирана. Большие черные глаза, острый крючковатый нос. Ребенок на руках — мальчик — был одет в новехонький, с иголочки, красный костюмчик с золотой строчкой. Своей одеждой он явно выделялся среди остальных и привлекал к себе взгляды, хотя и втянул голову в плечи. Густые вихры, кожа на лице белая, нежная, но маленькие глазки, которыми он обшаривал всё вокруг, казались глазами старика и смотрели совсем не по-детски. Да еще уши — большие, мясистые. Все это не могло не вызвать любопытства окружающих, хотя вел он себя на руках у бородача смирно и молчал.
   
Лодка приближалась и разворачивалась против течения. Ожидающие скучились, не сводя с нее глаз.
   
На мелководье глухой старик-перевозчик отложил весло и взял в руки бамбуковый шест. Разрезая красную в лучах зари воду, нос лодки наконец уперся в берег. Семеро разношерстных пассажиров сошли, бросив плату за перевоз в тыкву-горлянку на дне лодки. Старик с шестом в руках смотрел, как воды реки бегут на восток.
   
Когда все сошли, ожидавшие рванулись на борт. Цзинь Юаньбао мог оказаться первым, но чуть помедлил, выжидая, пока зайдет бородач, и шагнул в лодку после него. За ним последовала женщина с ребенком на руках и пожилая пара. Старикам помогал чешуйчатый парень. Сначала он переправил в лодку старушку, затем ее мужа и только после этого легко запрыгнул на нос и уверенно встал там.
   
Цзинь Юаньбао сидел прямо напротив бородача, боязливо сжавшись от бездонности его темных глаз. Еще больший страх нагонял угрюмый взгляд мальчика. «Вот ведь паршивец, не ребенок, а дьяволенок какой-то, честное слово». От этого пристального взора Цзинь Юаньбао не сиделось. Он вертелся туда-сюда, и лодка стала раскачиваться. Старик-перевозчик слышал плохо, но глаза у него были на месте.
   
— Не качать лодку! — прикрикнул он.
   
Чтобы не встречаться взглядом с маленькой нечистью, Цзинь Юаньбао стал смотреть на реку, на солнце, на скользящую над водой одинокую сизую чайку. Но напряжение не проходило, по телу раз за разом пробегал холодок, и поневоле пришлось перевести взгляд на голый торс перевозчика. Годы хоть и согнули старика, но мускулы были еще хоть куда, а кожа после долгих лет у воды походила на начищенную старую медяшку. Глядя на его тело, Цзинь Юаньбао ощущал какое-то тепло, силу духа, не хотелось даже отрывать от него глаз. Старик размеренно и легко орудовал большим веслом на корме, лопасть скользила и переворачивалась в воде, будто плывущая следом большая коричневая рыбина. Шуршание кожаных креплений весла, плеск воды о нос лодки и натруженное дыхание старика слились в один убаюкивающий мотив, но успокоиться так и не удавалось. Сяо Бао вдруг разразился плачем и изо всех сил уперся головой ему в грудь, словно чем-то страшно напуганный. Цзинь Юаньбао поднял глаза, и его снова, будто ударом молота, оглушил взгляд маленькой нечисти. Сердце сжалось, волосы на голове встали дыбом. Весь мокрый от холодного пота, он изогнулся всем телом и отвернулся, крепко прижав к себе ребенка.
   
Еле дождавшись, когда лодка причалит к берегу, он вытащил мокрую от пота десятиюаневую бумажку, сунул в тыкву-горлянку, покачнулся, спрыгнул на сырой песок, схватил в охапку ребенка и потрусил вдоль берега. Вскарабкавшись на дамбу, он выбрался на шоссе, ведущее в город, и помчался по нему как метеор. Хотелось быстрее добраться, а еще больше — оторваться от этой маленькой нечисти в красном.
   
Дороге — широкой и ровной, — казалось, не будет конца. На пышно разросшихся вдоль обочин тополях еще не опали пожелтевшие листья; разносилось чириканье воробьев, крики ворон. Стояла настоящая поздняя осень: высокое небо и чистый воздух, куда ни глянь — ни облачка. Но Цзинь Юаньбао было не до красот, он видел только дорогу, словно улепетывающий от волка заяц.
   
   
До города он добрался уже за полдень. Во рту пересохло, а от Сяо Бао шел жар как от печки. Достав несколько мелких монет, Цзинь Юаньбао зашел в распивочную, сел за столик в углу и заказал чашку некрепкого вина. Влил немного в рот ребенку, оставив на добрый глоток себе. Вокруг головы Сяо Бао с жужжанием вились мухи, и он поднял было руку, чтобы отогнать их, да так и застыл с поднятой рукой, словно пораженный молнией.
   
В другом углу сидел бородач, а на столе со стаканом в руке — тот самый дьяволенок, что нагнал на Цзинь Юаньбао столько страху. Этот паршивец отхлебывал вино глоток за глотком, да так уверенно, что чувствовалось — ему это не впервой. Ни дать ни взять завсегдатай подобных заведений. Размеры его тела явно не соответствовали ни движениям, ни выражению лица, и это выглядело настолько несуразно, что все в распивочной — и официанты, и посетители — только и пялились на него. Похоже, громиле-бородачу на это было наплевать, он знай себе с бульканьем заливал в горло фирменное вино заведения — «Тоу пин сань ли сян».[78] Цзинь Юаньбао одним глотком выпил свою чашку, неслышно положил на столик монеты, схватил Сяо Бао и с низко опущенной головой, почти касаясь подбородком груди, пулей вылетел на улицу.
   
Уже наступило время послеполуденного отдыха, когда Цзинь Юаньбао с Сяо Бао на руках наконец оказался перед дверью отдела особых закупок — самостоятельной структуры Кулинарной академии. Небольшое белоснежное здание, увенчанное куполом и окруженное красной кирпичной стеной с «лунными» воротами.[79] Экзотические цветы и травы во дворе, вечнозеленые деревья и кусты. Посреди двора — овальный пруд, насыпной холм и фонтан в виде распускающейся и опадающей хризантемы. Брызги от фонтана с шумом падали на поверхность пруда, в котором плавали черепахи с узорчатыми панцирями и стайка жирных, неповоротливых золотых рыбок. Цзинь Юаньбао уже бывал здесь, но всякий раз трепетал, словно у входа в чертоги небожителей, и дрожал от счастья каждой клеточкой.
   
Внутри специальных металлических ограждений для регулирования очереди уже стояло больше тридцати человек, и Цзинь Юаньбао поспешил к ним присоединиться. Прямо перед ним снова оказался тот самый бородач с одетым в красное дьяволенком. Этот паршивец хищно рыскал по сторонам угрюмым взглядом, высовываясь из-за плеча громилы.
   
Из открывшегося рта Цзинь Юаньбао рвался крик, но кричать он не посмел.
   
   
Через два часа изнурительного ожидания из здания донесся звонок. Утомленная очередь оживилась, все начали вставать, вытирать детям лица, подбирать сопли и поправлять одежду. Женщины доставали вату, пудрили детям лица и, поплевав на ладонь и растерев на ней помаду, румянили им щеки. Цзинь Юаньбао смахнул рукавом пот с лица Сяо Бао и грубой пятерней пригладил ему волосы. Лишь бородач даже бровью не повел, а свернувшийся у него на руках дьяволенок знай зыркал по сторонам, с необычайным равнодушием наблюдая за происходящим.
   
Стальная дверь, куда вели ограждения, со скрипом отворилась, и за ней открылось светлое и просторное помещение. Закупка началась, и тишину время от времени нарушало лишь детское хныканье. Закупщики негромко вели переговоры с продавцами, и казалось, вокруг царит согласие и гармония. Стараясь не встречаться взглядом с дьяволенком, Цзинь Юаньбао держался от него чуть поодаль. Все равно ограждения узкие, проходит лишь один взрослый с ребенком, и сзади никто не протиснется. Неумолчный плеск воды в фонтане звучал то громче, то тише; на деревьях, мелодично, как цинь,[80] пели птицы.
   
Из дверей вышла продавшая ребенка женщина, и на собеседование зашел бородач с дьяволенком. Цзинь Юаньбао с Сяо Бао стоял метрах в трех от них.
   
О чем там шел негромкий разговор, было не разобрать, но он, хоть и со страхом, наблюдал за происходящим. Мужчина в белом халате и окаймленной красным белой шапочке с козырьком принял маленькую нечисть из рук бородача. На серьезном лице дьяволенка вдруг появилась усмешка. У Цзинь Юаньбао от этой усмешки аж кровь застыла в жилах, но на приемщика она не произвела никакого впечатления. Сняв с дьяволенка одежду, он потыкал ему в грудь стеклянной палочкой, и маленький злой дух загоготал. Через некоторое время раздался рев верзилы:
   
— Второй сорт? Надуть меня, ети его, хотите?!
   
Приемщик тоже чуть повысил голос:
   
— Послушай, приятель, если ничего не смыслишь в товаре, то хоть с другими сравни! Ребенок твой не сказать чтобы легонький, но кожа грубая и плоть жестковата, и если бы не его милая улыбка, вообще тянул бы только на третий!
   
Бородач пробурчал под нос еще пару ругательств, схватил протянутые купюры, бегло пересчитал, сунул за пазуху и, опустив голову, стал проталкиваться за ограждения. И тут Цзинь Юаньбао услышал, как маленький паршивец, которому уже налепили бирку «второй сорт», заорал в спину верзиле:
   
— Убийца, мать твою! Чтоб тебя грузовик переехал, как выйдешь на улицу, сукин сын, сволочь!
   
Голос был пронзительный и хриплый, и никто не мог поверить, что эта жуткая и складная брань, да еще таким голосом, может исходить от ребенка, в котором нет и трех чи. «Маленький мясник какой-то», — подумал Цзинь Юаньбао, глядя на только что улыбавшееся и вдруг искривившееся злобой лицо, на изрезанный глубокими морщинами лоб. Все пятеро закупщиков испуганно подскочили с исказившимися от страха лицами и какой-то миг пребывали в крайнем замешательстве. Стоявший подбоченясь дьяволенок выхаркнул в их сторону полный рот слюны и вразвалочку направился к сбившимся в стайку детям с наклеенными бирками.
   
Пятеро закупщиков застыли, переглядываясь и словно успокаивая друг друга: «Ну ведь ничего не случилось? Ну да, ничего страшного».
   
И продолжили работу. Сидевший за столом краснощекий и добродушный мужчина средних лет в шапочке с козырьком махнул Цзинь Юаньбао. Тот торопливо шагнул вперед. Сердце у него просто выскакивало из груди. Сяо Бао захныкал, и Цзинь Юаньбао, заикаясь, принялся успокаивать его, вспомнив, что случилось в прошлый раз: тогда он припоздал, и оказалось, что нужное количество детей уже отобрали. Вообще-то приемщиков можно было упросить, но Сяо Бао в тот день разорался так, что в голове все перемешалось.
   
— Хороший мальчик, не плачь, — молил он. — Никто не любит, когда дети плачут.
   
— Этот ребенок рожден специально для отдела особых закупок, так ведь? — негромко обратился к нему закупщик.
   
В горле у Цзинь Юаньбао пересохло, слова застревали, и голос был не его.
   
— Значит, этот ребенок не человек, верно? — продолжал закупщик.
   
— Верно. Не человек.
   
— Значит, ты продаешь специальный продукт, а не ребенка, так?
   
— Так.
   
— Ты передаешь нам товар, мы платим тебе деньги; ты желаешь продать, мы желаем купить, это справедливый обмен. И после совершения обмена никаких претензий, так?
   
— Так.
   
— Прекрасно, вот здесь оттиск пальца поставь! — Закупщик подвинул через стол отпечатанный документ и подушечку с красной тушью для личных печаток.[81]
   
— Товарищ, я читать не умею, — признался Цзинь Юаньбао. — Что здесь такое написано?
   
— То, что мы с тобой сейчас обговорили.
   
Цзинь Юаньбао оставил большой красный отпечаток пальца там, где было указано. От сердца отлегло, будто он завершил большое дело.
   
Подошедшая приемщица взяла у него из рук Сяо Бао. Тот продолжал хныкать, но женщина сдавила ему шею, и ребенок тут же затих. Цзинь Юаньбао весь аж изогнулся, чтобы видеть, как она снимает с Сяо Бао одежду, быстро, но тщательно осматривает с головы до ног: даже ягодицы раздвинула и крайнюю плоть на пипиське оттянула, чтобы взглянуть на головку.
   
Хлопнув в ладоши, она бросила сидевшему за столом:
   
— Высший сорт!
   
От волнения Цзинь Юаньбао чуть не подпрыгнул, на глазах выступили слезы.
   
Другой приемщик поставил Сяо Бао на весы и негромко произнес:
   
— Двадцать один цзинь четыре ляна.
   
Закупщик понажимал маленькую машинку, и та со скрежетом выплюнула листок бумаги. Он поманил рукой Цзинь Юаньбао, который, приблизившись на шаг, услышал:
   
— Высший сорт — сто юаней за цзинь, двадцать один цзинь четыре ляна составляет две тысячи сто сорок юаней.
   
Он вручил Цзинь Юаньбао пачку купюр и листок:
   
— Пересчитай.
   
Руки у Цзинь Юаньбао так тряслись, что, взяв деньги, он еле сумел пересчитать их. Мысли в голове путались.
   
— Это всё мне? — вопросил он дрогнувшим голосом, вцепившись в деньги.
   
Закупщик кивнул.
   
— Я могу идти?
   
Тот снова кивнул.
  
  
   
    
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   
   1
   
Мальчик сидел, поджав ноги, на большом позолоченном подносе. С золотисто-желтого тела стекало ароматное масло, на лице застыла глуповатая улыбка, наивная до смешного. Вокруг тела красовалась гирлянда из изумрудной зелени и ярко-красных цветков редиски. Ни жив ни мертв, следователь уставился на мальчика и сглотнул подступивший к горлу желудочный сок. Мальчик ответил ему живым взглядом, из ноздрей у него шел пар, а губы шевелились, будто он вот-вот заговорит. Эта улыбка, ее наивность вызвали целый сонм мыслей, лицо мальчика показалось следователю очень знакомым, будто он недавно его видел. В ушах звучал звонкий смех. Маленький ротик дышит ароматом свежей клубники. «Пап, расскажи сказку». — «Отстань от папы». А вот розовощекий малыш на руках у нежно улыбающейся жены. Улыбка на лице жены вдруг сменяется странным, страшным выражением, щеки у нее подергиваются, но она пытается сделать вид, что ничего не случилось. «Ублюдки!» Зло хлопнув рукой по столу, он встает.
   
На лице Цзинь Ганцзуаня появляется многозначительная усмешка. Директор шахты с партсекретарем таинственно и подобострастно улыбаются. Или это всё во сне? Вытаращив глаза, следователь пристально всматривается: нет, мальчик так же сидит на подносе, поджав ноги.
   
— Прошу, товарищ Дин Гоуэр! — говорит Цзинь Ганцзуань.
   
— Это у нас самое знаменитое блюдо, — подхватывают партсекретарь с директором. — Называется «Цилинь приносит сына». Им мы потчуем иностранных гостей, у них остается глубокое и незабываемое впечатление, и они не скупятся на самые высокие похвалы. С помощью этого блюда мы заработали для страны немало драгоценной валюты. Подаем и самым почетным гостям. Таким, как вы, например.
   
— Просим, просим, товарищ Дин, старина! Просим вас, следователь прокуратуры по особо важным делам Дин Гоуэр, отведайте нашего фирменного блюда, — с нетерпением торопят они, уже вооружившись палочками для еды.
   
От мальчика исходит аромат, перед которым трудно устоять. Глотая слюну, Дин Гоуэр сует руку в папку. Рука нащупывает гладкий ствол и ребристую рукоять пистолета с пятиконечной звездой в центре. Ствол круглый, мушка треугольная; рука горячее, и пистолет кажется прохладным. «Все мои ощущения в порядке, суждения — тоже. Я не пьян, я — следователь Дин Гоуэр, меня прислали в Цзюго расследовать дело о поедании мальчиков руководящими работниками во главе с Цзинь Ганцзуанем. Обвинение серьезное, дело из ряда вон выходящее, преступление тяжкое, неслыханная жестокость, беспрецедентное разложение. Я не пьян и не брежу, и если они думают, что им все это сойдет с рук, то ошибаются. Ишь, поставили передо мной блюдо из младенца, как они его назвали — „Цилинь приносит сына“? Я в здравом уме, но на всякий случай проведем самопроверку: восемьдесят пять умножить на восемьдесят пять равняется семь тысяч двести двадцать пять. Ишь удумали, не подкопаешься: убили младенца и подсунули — на, мол, ешь. Хотели рот мне заткнуть, заговорщики, скоты, звери».
   
И выхватив пистолет, он заорал:
   
— Не двигаться, руки вверх, зверюги этакие!
   
Трое мужчин замерли, где сидели, а девицы в красном с пронзительным визгом сбились стайкой, как перепуганные цыплята. С пистолетом в руке Дин Гоуэр отодвинул стул и отошел на пару шагов, встав спиной к окну. «Будь у них боевой опыт, — промелькнуло в голове, — на таком близком расстоянии им ничего не стоило бы выхватить у меня пистолет, но у них этого опыта нет». И вот теперь все трое стояли под дулом пистолета, и никто даже не собирался предпринимать какие-либо безрассудные действия. Когда Дин Гоуэр вскочил, зажатая между ног папка упала на пол. Кожей между большим и указательным пальцем он чувствовал прохладную рукоятку пистолета, а самим указательным пальцем — упругость гладкого курка. С предохранителя он пистолет уже снял, когда вытаскивал из папки, так что и патрон, и боек были наготове: одно движение — и последует выстрел.
   
— Ублюдки, фашисты! — выругался он. — Руки вверх, кому сказано!
   
Цзинь Ганцзуань медленно поднял руки, партсекретарь с директором последовали его примеру.
   
— Товарищ Дин, старина, вам не кажется, что с этой шуткой у вас перебор вышел? — непринужденно улыбнулся Цзинь Ганцзуань.
   
— С шуткой? — зло оскалился Дин Гоуэр. — Какие тут с вами шутки?! Зверье, детей пожираете!
   
Откинув голову, Цзинь Ганцзуань расхохотался. Партсекретарь с директором тоже захихикали, но как-то по-дурацки.
   
— Эх, старина Дин, старина Дин, — смеялся Цзинь Ганцзуань. — Славный вы человек, товарищ, дух гуманизма у вас на высоте, и это действительно заслуживает уважения! Но вы ошибаетесь, и ошибка ваша субъективистская. Присмотритесь-ка повнимательнее. Разве это мальчик?
   
Слова Цзинь Ганцзуаня оказали воздействие, и следователь обратил взгляд на поднос. На лице мальчика так же играла улыбка, губы чуть раздвинуты, словно он сейчас заговорит.
   
— Но он как живой! — воскликнул Дин Гоуэр.
   
— Ну да, как живой, — согласился Цзинь Ганцзуань. — Но почему же этот ненастоящий мальчик смотрится как живой? Потому что искусство кулинаров у нас в Цзюго — высочайшее, исключительно тонкая работа!
   
— Это еще что! — подхватили партсекретарь с директором. — У нас в Кулинарной академии на отделении спецкулинарии одна женщина-профессор создала мальчика, у которого еще и ресницы подрагивают. Ни у кого на такое блюдо даже палочки не поднимаются!
   
— Опустите оружие, товарищ Дин, старина, возьмите палочки и давайте вместе отведаем этот непревзойденный деликатес! — И Цзинь Ганцзуань, опустив руки, радушным жестом пригласил Дин Гоуэра к столу.
   
— Ну нет! — сурово произнес Дин Гоуэр. — Заявляю, что в этом вашем людоедском банкете я участвовать не буду!
   
На лице Цзинь Ганцзуаня мелькнуло раздражение, но в голосе не прозвучало ни угодливости, ни превосходства:
   
— Ну вы и упрямец, товарищ Дин, дружище. Все мы, высоко воздев кулак, давали клятву перед знаменем партии. Ваша задача — стремиться к счастью людей, но это и наша задача тоже. Не надо думать, что вы единственный хороший человек в Поднебесной. У нас в Цзюго на банкетах с младенцами бывали лидеры с высокой репутацией, уважаемые друзья с пяти континентов, широко известные в стране и за рубежом деятели искусства и общественные знаменитости. Все воздавали нам хвалу, и только вы, следователь Дин Гоуэр, подняли оружие на тех, кто оказал вам сердечный прием.
   
Ему подпевал то ли партсекретарь, то ли директор:
   
— Какой пагубный ветер нагнал вам в глаза туману, товарищ Дин Гоуэр? Вы отдаете себе отчет, что дуло вашего пистолета направлено не на классовых врагов, а на братьев по классу?
   
Пистолет в руке Дин Гоуэра дрогнул и стал опускаться, глаза застлала пелена, и вернувшаяся было в свой кокон прекрасная бабочка опять начала карабкаться вверх. На плечи огромным камнем навалился страх, следователь ощутил всю шаткость своего положения: казалось, он вот-вот развалится по косточкам, — вот она, бездонная зловонная трясина, в которой можно увязнуть и никогда из нее не выбраться. «А этот маленький шалун, от которого исходит божественный аромат, сын, твердо принявший сторону матери, сидит сейчас лицом ко мне на чем-то вроде цветка лотоса, в легкой дымке цвета лотоса и тянется ко мне ручкой! Пальчики короткие, мясистые и пухлые, на них по три складочки. Четыре припухлости на тыльной стороне ладошки. В аромате чудится сладостный смех. Цветок лотоса тянется вверх, а за ним и ребенок. Круглый пупок, такой наивно детский, похожий на ямочку на щеке. Гладко говорите, бандюги! Наплели тут с три короба и думаете, выйдете сухими из воды? Дудки! Сваренный вами ребенок улыбается мне. Это не ребенок, а знаменитое блюдо, говорите? Да разве такое возможно?! В эпоху Сражающихся царств[82] некий И Я сварил своего сына и поднес Хуань-гуну, правителю царства Ци, и мясо было вкусное, как у молодого ягненка, даже нежнее. Куда, удрать собрались, последователи И Я? А ну, поднять руки, сейчас получите по заслугам. Вы еще хуже, чем И Я. Тот сварил собственного сына, а вы из чужих детей блюда готовите. И Я принадлежал к классу землевладельцев-феодалов, и преданность правителю считалась тогда высочайшей добродетелью. А вы, руководящие работники, убиваете сыновей народа, чтобы насытить свои утробы. Это просто чудовищно! Я слышу, как дети жалобно плачут, когда их готовят на пару и когда жарят в масле. Они плачут на разделочной доске, в соли, соевом соусе, уксусе, сахаре, фенхеле, сычуаньском перце, корице, зеленом имбире, рисовом вине.[83] Плач детей несется из ваших желудков и кишечников, из туалетов и канализации, из рек и отстойников для нечистот. Их плач раздается в брюхе рыб и на крестьянских полях; в чреве китов, акул, угрей, рыб-сабель и других морских обитателей; в остях пшеницы, в зернах риса, в молодых стручках сои, во вьющихся побегах батата, в стеблях гаоляна, в пыльце чумизы. Этот невыносимый, душераздирающий плач слышен из яблок, груш и винограда, из персиков, абрикосов и орехов. Плач младенцев доносится из фруктовых лавок, из овощных, из мясных. Плач умерщвляемых один за другим мальчиков, крики, от которых мороз по коже и волосы дыбом, эхом раздается на банкетах в Цзюго. Так в кого же стрелять, как не в вас?»
   
Лоснящиеся жиром лица плывут в туманной дымке вокруг приготовленного мальчика, то появляясь, то исчезая, как в калейдоскопе. На этих мелькающих лицах еще и сияют хитрые, полные презрения или пренебрежения ко всему миру улыбочки. И грудь воспылала гневом. Вспыхнуло пламя праведной мести, заливая все вокруг алыми отблесками цветков лотоса. «Скоты! — раздается его громоподобный рев. — Пришел ваш последний час!» Странное дело, но рев этот раздался откуда-то с макушки. Звук ударился о потолок, разлетелся на мелкие осколки, и они, словно опадающие лепестки, засыпали банкетный зал, оставляя за собой красноватые дымообразные хвостики и покачиваясь. Он с силой нажал на курок пистолета, направленного в сторону этих составленных из осколков и рассыпающихся, как в калейдоскопе, лиц, в сторону этих коварных, злых ухмылок. Курок щелкнул, боек стремительно пошел вперед и ударил в зеленоватый задник славного, сияющего медью патрона, с недоступной человеческому глазу скоростью воспламенив порох, и сжатые газы, которым стало тесно, стали напирать — вперед, вперед, все время вперед. Ствол подбросило, из него с грохотом вылетела пуля. Выстрел прокатился волной — уа, уа, — как плач младенца. «Пусть все неправедное, негуманное задрожит при звуке моего выстрела! А все доброе, прекрасное, распространяющее чудесный аромат, пусть радостно смеется и хлопает в ладоши. Да здравствует справедливость! Да здравствует истина, да здравствует народ, да здравствует республика! Да здравствует мой великолепный сын! Да здравствуют мальчики. Да здравствуют девочки. Да здравствуют матери мальчиков и девочек. И я тоже да здравствую. Да здравствую, да здравствую, да здравствую. Десять тысяч раз по десять тысяч лет».
   
   
Следователь по особо важным делам пробурчал что-то нечленораздельное — никто ничего не понял. В уголках рта у него выступила пена, и он медленно, как оседающая от дряхлости стена, сполз на пол. На него посыпались рюмки и стаканы, которые он смахнул со стола рукой с зажатым в ней пистолетом, лицо и одежду залило пивом, водкой и виноградным вином. Он лежал ничком, как выловленный из бродильного чана труп.
   
Прошло немало времени, прежде чем Цзинь Ганцзуань, партсекретарь, директор и сбившиеся в кучу официантки пришли в себя: кто поднялся с пола, кто высунул голову из-под стола или из-под чьей-то юбки. Заглушая остальные запахи, над банкетным залом плыл пороховой дым. Пуля из пистолета Дин Гоуэра попала приготовленному мальчику прямо в голову. Черепная коробка разлетелась, красные и белые ошметки мозга разметало по стене, от них шел пар и дивный аромат, и это вызывало самые разные чувства. Мальчик остался без головы. Ее уцелевшая часть — то ли арбузная корка, похожая на черепную коробку, то ли черепная коробка, похожая на арбузную корку, — упала на край второго уровня банкетного стола, застряв между тарелками с трепангами и жареными креветками, и с нее стекали капля за каплей то ли арбузный сок, похожий на кровь, то ли кровь, похожая на арбузный сок, пачкая скатерть и застилая глаза. По полу покатилась пара виноградин, смахивающих на глаза, или пара глаз, похожих на виноградины. Одна закатилась за винную стойку, другая попала под ноги официантке, и та ее раздавила. Девица покачнулась, и изо рта у нее вырвалось пронзительное «Уа!».
   
Под это «Уа!» к руководителям вернулся рассудок, философское мировоззрение, партийный дух, принципиальность, нравственность и другие присущие им основные качества, которые определяют их действия. Партсекретарь или директор слизывал мозги мальчика, заляпавшие ему тыльную сторону ладони. Вкус наверняка был отменный, потому что он даже причмокнул:
   
— Вот негодяй, такое блюдо испортил!
   
Цзинь Ганцзуань недовольно покосился в его сторону, и под критическим взором замначальника отдела Цзиня тот залился краской стыда.
   
— Быстро помогите старине Дину подняться, — скомандовал Цзинь Ганцзуань. — Лицо вытрите и отрезвляющего дайте.
   
Официантки бросились выполнять распоряжение. Подняв Дин Гоуэра, они вытерли ему рот и лицо, но к руке притронуться не осмелились. В ней оставался пистолет, который, казалось, мог в любой момент выстрелить. Они убрали осколки рюмок и протерли пол. Приподняв ему голову, разжали стиснутые зубы простерилизованным в спирте шпателем из нержавейки и, вставив в рот воронку из прочного пластика, стали вливать через нее, ложка за ложкой, отрезвляющий отвар.
   
— Номер отвара какой? — поинтересовался Цзинь Ганцзуань.
   
— Номер один, — ответила старшая официантка.
   
— Дайте лучше номер два, быстрее протрезвеет.
   
Официантка отправилась на кухню и вернулась с бутылкой, наполненной жидкостью золотистого цвета. Когда вытащили деревянную пробку, вокруг распространился свежий, волнующий до глубины души аромат. В воронку влили почти полбутылки. Дин Гоуэр закашлялся, поперхнулся, и жидкость из воронки фонтаном выплеснулась обратно.
   
   
Поток из прохладного источника проник в кишечник, погасил бушующий там огонь и вернул способность мыслить. Теперь, когда тело снова ожило, прекрасная бабочка сознания вернулась на место. Первое, что, открыв глаза, увидел Дин Гоуэр, был сидящий на золотом подносе безголовый мальчик, и сердце снова захлестнула боль.
   
— Мама дорогая! — невольно вырвалось у него. — Как мне плохо! — И он поднял пистолет.
   
К нему обратился Цзинь Ганцзуань, стоявший с воздетыми в руке палочками:
   
— Товарищ Дин Гоуэр, если мы действительно пожирающие мальчиков монстры — стреляй, и поделом нам. Ну а если это не так? Партия вручила тебе оружие, чтобы наказывать негодяев, а не убивать без разбору ни в чем не повинных.
   
— Давай выкладывай, если есть что сказать в свое оправдание, да побыстрее, — заявил Дин Гоуэр.
   
Цзинь Ганцзуань ткнул палочкой в прелестную писюльку безголового мальчика, и тот развалился на части.
   
— Рука мальчика изготовлена из толстого корневища лотоса с озера Юэлян после особой обработки с добавлением шестнадцати трав и специй, — принялся объяснять он, пользуясь палочкой как указкой. — Нога мальчика на самом деле особая ветчинная колбаса. Для тела использовано специальным образом обработанное мясо молочной свиноматки. Голова, которую ты снес своей пулей, — сахарная дыня. Волосы на ней — обычная зелень. Дать подробное и точное описание всех компонентов этого фирменного блюда и рассказать о всех тонкостях и сложности его приготовления я просто не в силах. Это патент Цзюго, у меня о нем лишь общее представление, иначе сам бы в повара подался. Но могу авторитетно заявить: блюдо это вполне законное, гуманное, и приступать к нему следовало бы с палочками, а не с пулей.
   
С этими словами Цзинь Ганцзуань ухватил палочками руку мальчика и стал уминать ее, откусывая большие куски. Партсекретарь или директор взял серебряной вилкой другую руку и положил на тарелку Дин Гоуэра.
   
— Откушайте, уважаемый товарищ Дин, не стесняйтесь! — почтительно произнес он.
   
Растерянный следователь внимательно оглядел руку. И правда похожа на корень лотоса, но еще больше — на настоящую руку. Исходящий от нее соблазнительный сладковатый аромат действительно напоминает запах лотоса, но много и незнакомых оттенков. Не без угрызений совести он сунул пистолет в папку. «Да, на тебя возложена особая миссия, но нельзя же палить в кого попало. Осмотрительнее надо быть». Маленьким острым ножиком Цзинь Ганцзуань — раз-раз-раз — порезал другую руку на десять кусков, выбрал один и поднес к лицу Дин Гоуэра:
   
— Лотос с пятью глазками. На руках глазки разве бывают?
   
«Действительно лотос», — подумал Дин Гоуэр, в то время как Цзинь Ганцзуань с хрустом наворачивал руку. И опустил взгляд на лежащий перед ним кусок: есть или не есть? Партсекретарь с директором уже управились с ногой мальчика. Цзинь Ганцзуань передал ему нож и ободряюще улыбнулся. Взяв нож, следователь интереса ради приставил лезвие к руке мальчика. Словно притянутый магнитом, нож с хрустом рассек корень лотоса пополам.
   
Дин Гоуэр подцепил кусочек руки, зажмурился и отправил в рот. «Ммм, силы небесные»! — хором воскликнули вкусовые рецепторы. Жевательные мускулы конвульсивно сокращались без остановки, а из горла даже высунулась маленькая рука, чтобы пропихнуть всё вниз.
   
— Вот и славно, — шутливо бросил Цзинь Ганцзуань. — Теперь, товарищ Дин Гоуэр, мы с тобой одним миром мазаны: ты съел руку мальчика!
   
Дин Гоуэр замер, вновь охваченный сомнениями.
   
— Но ты же сказал, что это не мальчик.
   
— Эх, товарищ ты мой, — деланно сокрушался Цзинь Ганцзуань, — к каждому слову придираешься. Да шучу я, шучу! Сам подумай, ведь наш Цзюго — город цивилизованный, не дикари какие-нибудь, ну кто допустит, чтобы детей ели? А что у вас в прокуратуре дошли до того, чтобы поверить в подобную сказку из «Тысячи и одной ночи» и на полном серьезе послать человека проводить расследование, — так это просто уровень писателя с больным воображением!
   
Оба руководителя шахты тянулись к нему с рюмками:
   
— Старина Дин, за такую бесцеремонную пальбу штраф — три чарки!
   
Дин Гоуэр и сам понимал, что дал маху, и против штрафа не возражал.
   
— У тебя, уважаемый товарищ Дин, порочный человек — враг и четкая позиция — кого любить, кого ненавидеть, — заявил Цзинь Ганцзуань, — три рюмки в твою честь!
   
Лесть Дин Гоуэр любил и тост на три рюмки принял.
   
После шести рюмок сознание снова слегка затуманилось. И когда то ли директор, то ли партсекретарь передал ему другую половину руки мальчика, он отбросил палочки и, не обращая внимания на жир, схватил ее обеими руками и стал жадно поглощать.
   
Так, под смех присутствующих он ее и умял. Директор с партсекретарем стали подбивать на тосты официанток. Те налетели со своим кокетством и глупостями и залили в него двадцать одну рюмку подряд. Как с ним прощался Цзинь Ганцзуань, Дин Гоуэр услышал уже откуда-то из-под потолка.
   
   
Оттуда же, из-под потолка, он видел, как Цзинь Ганцзуань легкой поступью выходит из банкетного зала, слышал, как он дает какие-то инструкции директору и партсекретарю. Открыв обитые кожей двери, две девицы в красном церемонно и почтительно встали каждая у своей створки. Он отметил, как у них собраны волосы в пучок на затылке, какие у них шеи, как выдается грудь. «Некрасиво подглядывать», — пожурил он себя. Потом увидел, как партсекретарь с директором дают указания старшей официантке и уходят. Стоило им выйти, девицы в красном столпились у стола и дружно набросились на еду, хватая всё подряд и запихивая в рот. Ели они как-то озлобленно и выглядели совсем не такими, как минуту назад. Оболочка его собственного тела распласталась на стуле безжизненным куском плоти. Шея на спинке, голова повернута в сторону, из уголков рта текут струйки, как из опрокинутого сосуда с вином. Он смотрел из-под потолка на свою полумертвую плоть со слезами на глазах.
   
Насытившись, девицы вытерли рты скатертью. Одна воровато сунула в бюстгальтер пачку сигарет «чжунхуа». Представив, как тесно, должно быть, стало груди, он вздохнул.
   
— Тащите этого налакавшегося кота в гостевой дом, — послышался голос старшей официантки.
   
Две девицы подхватили его под руки, но он был словно без костей, и поднять его не удалось.
   
— Вот ведь пес дохлый! — выругалась девица с бородавкой за ухом.
   
Его аж зло разобрало.
   
Другая у него на глазах подняла папку, расстегнула молнию, достала пистолет и стала вертеть в руках. «Положи оружие на место! — испуганно закричал он у себя под потолком. — А ну как выстрелит!» Но все словно оглохли. «Силы небесные, обороните». Девица засунула пистолет обратно в папку и, расстегнув молнию на внутреннем кармане, вытащила фотографию той женщины.
   
— Ой, гляньте-ка, что тут! — воскликнула она.
   
Официантки окружили ее и стали наперебой высказывать свое мнение.
   
Кипя от злости, он обзывал их последними словами, но они и ухом не вели.
   
Наконец вчетвером они подняли мое тело. Вынесли из банкетного зала и, как дохлого пса, потащили по тому же коридору с ковровой дорожкой. Одна ткнула меня носком туфли в щиколотку — нарочно. «Шлюха грязная! Тело у меня — да, бесчувственное, но дух не дремлет». Я летел в трех чи у них над головами, беспорядочно маша крыльями, ни на шаг не отставая от своего тела и печально взирая на свою неустоявшую плоть. Коридор никак не кончался. Было видно, как алкоголь сочится у меня изо рта и льется на шею. От меня жутко несло перегаром, и девицы старательно зажимали носы. Одну даже чуть не вытошнило. Шея у меня смахивала на пожухлый, мягкий стебель чеснока, голова болталась на груди. Лица не видно, лишь пепельно-бледные уши торчат. Одна из девиц шествовала сзади с моей папкой.
   
Длиннющий коридор наконец кончился, и я увидел знакомый большой зал. Тело мое бросили на ковер. Глянув на свое лицо, я даже перепугался. Глаза закрыты, кожа цвета старой, рваной бумаги для окон. Рот приоткрыт, половина зубов белые, половина — черные. Вверх поднялась волна жуткого перегара, и я думал, что меня сейчас вытошнит. Тело выгнулось, словно в судорогах, и брюки намокли — вот стыдоба!
   
Передохнув, девицы поволокли меня вон из зала. Снаружи простиралось море подсолнухов, и на фоне кроваво-красного заката их головы отливали особенно теплым золотистым цветом. Через рощу подсолнухов, оказывается, вела ровная, как стальной лист, бетонная дорожка, и на ней стоял роскошный серебристый лимузин «тойота-краун». В него, пригнувшись, садился Цзинь Ганцзуань. «Тойота» медленно тронулась, близнецы-руководители помахали вслед, и через мгновение лимузин исчез. Девицы потащили меня по этой бетонной дорожке. У стебля подсолнуха, толстого, как ствол дерева, заливался лаем пес. Лоснящаяся шерсть, весь черный, только уши белые. При каждом приступе лая его тело то сжималось, то растягивалось, словно меха аккордеона. Куда меня тащат, в конце концов? Будто хитрые глазки, мерцали огни горнодобывающего района; та же, что и утром, техника, та же лебедка. Навстречу попалась группа чумазых людей в алюминиевых касках. Не знаю почему, но встречаться с ними лицом к лицу было боязно. Если у них добрые намерения — не беда, а если нет — тут уж никуда не убежишь. Шахтеры посторонились, и девицы протащили меня будто сквозь строй. От шахтеров исходил тяжелый запах пота и сырой, гнилой дух забоя. Взгляды буравили мое тело. Кто-то грязно выругался, но девицы шествовали, гордо вскинув голову и выпятив грудь, и не обращали на них внимания. До меня дошло, что эти связанные с сексом слова брошены им, а не мне.
   
Меня занесли в небольшой отдельно стоящий домик, где за стойкой, исцарапанной иероглифами, сидели две девицы в белом. Они касались друг друга коленями и, завидев нас, чуть отвели их. Одна нажала кнопку на стене, медленно раскрылась дверца — по всей видимости, лифт. Меня втащили внутрь, и дверца закрылась. Оказалось, действительно лифт, и он стремительно полетел вниз. «Вот уж настоящая шахта, — уважительно подумал я. — Всё под землей. Можно не сомневаться, они и Великую Китайскую стену под землей соорудить могут». Лифт громыхнул и трижды содрогнулся — приехали. Дверцы распахнулись. От резкого света аж в глазах зарябило. Роскошный зал, на мраморном полу, как в воде, можно видеть свое отражение, рельефный декор на потолке и несколько сотен изящных светильников. Четыре большие многоугольные колонны, облицованные мраморной плиткой. Цветы и зелень. Суперсовременный аквариум с золотыми рыбками, такими жирными, что смотреть противно. Девицы аккуратно занесли мое тело в номер четыреста десять. Ума не приложу, откуда здесь номер четыреста десять, что это за небоскреб такой? Нью-йоркский небоскреб ведет прямо в рай, а этот, в Цзюго, — прямехонько в ад. Девицы разули меня и положили на кровать. Папку оставили на чайном столике. И ушли. Через пять минут дверь открылась, вошла горничная в бежевом костюме и поставила на столик чашку. Я услышал, как она обращается к моему телу:
   
— Прошу откушать чаю, руководитель.
   
Ответа не последовало.
   
Девица размалеванная, ресницы торчат, как свиная щетина. Зазвонил телефон на тумбочке в изголовье кровати. Протянув костлявую руку, она сняла трубку. В номере было так тихо, что я услышал мужской голос:
   
— Проснулся?
   
— Лежит без движения, вид жуткий.
   
— Глянь, сердце бьется?
   
С выражением крайнего отвращения девица положила руку мне на грудь:
   
— Бьется.
   
— Дай немного отрезвляющего отвара номер один!
   
— Хорошо.
   
Девица вышла, но я знал, что она сейчас вернется. Она вернулась со стальным шприцем, какими пользуются ветеринары. К счастью, игла из мягкого пластика, так что переживать нечего — колоть не будет. Вставив пластиковый наконечник мне в рот, она впрыснула снадобье.
   
Через некоторое время донесся стон, и мое тело стало подниматься. Шевельнулась рука. Оно что-то сказало. Исходившая от него сила притягивала меня, пыталась захватить. Сопротивляясь, я превратился в большую присоску и прицепился к потолку. Но, похоже, какую-то часть меня тело уже всосало.
   
Я с трудом сел, открыл глаза и долго отупело смотрел на стену. Взял чашку с чаем, жадно выпил, а потом снова рухнул на кровать.
   
Прошло довольно много времени, и дверь тихо отворилась. В нее прошмыгнул босоногий парень лет четырнадцати в синих штанах. Все тело у него было покрыто струпьями, похожими на рыбью чешую. Двигался он легко и бесшумно, как кот. Я разглядывал его с большим интересом. Лицо знакомое: такое впечатление, что я уже видел его. Где-то точно встречал. В зубах он держал небольшой кинжал в форме ивового листа и напоминал черного кота с рыбкой в пасти.
   
Меня охватил неимоверный страх за свое полуживое тело. В то же время оставалось только гадать, каким образом этот дьяволенок мог объявиться здесь, в таком укромном месте под землей. Дверь сама собой закрылась, и в номере повисла звенящая тишина. Чешуйчатый малец приблизился к моему телу. От него пахнуло землей, как от панголина, только что вылезшего из расщелины в скале. Что ему надо? В торчащих во все стороны вихрах налипло множество колючих шариков дурнишника. Их въедливый дух змейкой сочился в ноздри и добирался до самого мозга. Тело чихнуло, и дьяволенок бросился на пол. Потом встал и, протянув маленькую лапу, потрогал мне горло. Кинжал у него в зубах отбрасывал холодные темно-голубые отблески. Так хотелось разбудить свое тело, но никак не получалось. Я ломал голову, напрягал извилины: ну когда, где и в чем я провинился перед этим дьяволенком? Он снова протянул руку и ущипнул меня за то место, что называется шеей, будто бывалый повар курицу, перед тем как зарезать. Я ощущал эту страшную, твердую когтистую лапу, но тело даже не шелохнулось, оно лежало, издавая во сне тяжелый, сдавленный храп и не ведая, что дух смерти совсем близко. Ну все: сейчас вынет изо рта кинжал, набросится на мое храпящее тело и избавит мою пристроившуюся на потолке душу от мучений. Но как бы не так. Ощупав шею, он принялся ощупывать на теле одежду и шарить по карманам. Наткнувшись на авторучку, он снял колпачок и стал водить пером по тыльной стороне ладони, которая тоже была покрыта чешуей. Провел линию и отдернул руку, раскрыв рот и скривив лицо в жуткой гримасе то ли боли, то ли смеха. Ага, щекотки боится. Перо с гнусным скрипом продолжало царапать по чешуйкам, и я понял, что моей отличной ручке с золотым пером пришел конец. Плакала моя награда за примерную работу. Прошло целых полчаса, прежде чем закончилась эта идиотская игра. Он положил ручку на пол и стал шарить по карманам дальше. Выгреб носовой платок, пачку сигарет, электронную зажигалку, удостоверение личности, игрушечный пистолет, который выглядел как настоящий, бумажник и пару монет. От этой кучи сокровищ у него, судя по всему, даже голова пошла кругом. С детской жадностью он сгреб их между ног на полу и стал играть с каждым предметом по очереди, словно был один во всем мире. Забыв о ручке — разве это игрушка! — он, естественно, схватил пистолет и стал разглядывать. Хромированный корпус поблескивал в свете люминесцентных ламп. Точная копия оружия, какое носят на бедре американские полицейские. По форме просто красавец. Я знал, что в пластмассовом барабане еще оставалось несколько «пуль» и что при выстреле раздается оглушительный грохот. Он увлеченно осматривал игрушку, которая ему явно понравилась, и большие глаза при этом засверкали прелестным светом. А ну как сейчас нажмет на курок и обнаружит себя? Намного ли отличается рука мальчика от свежего корня лотоса? Не одурачили ли мое физическое тело? Но что-либо предпринимать было поздно: он уже нажал на курок. Бабах! Потянулся синеватый дымок, и одновременно раздался звук выстрела. Я ожидал услышать за дверью шум шагов и увидеть, как вместе с девицами в кремовом в номер врываются охранники. Что может значить выстрел в ночи? Или кого-то убили, или кто-то застрелился. Я распереживался за своего чешуйчатого визитера. Он в опасности. Не хотелось, чтобы его схватили. Честно говоря, он меня заинтриговал, и совсем не из-за чешуи. Чешуя есть и у рыб, и у змей, и у панголинов. Панголины, эти неповоротливые, немного притворные существа, особого отвращения во мне не вызывают, а вот холодных, вонючих рыб не люблю, терпеть не могу и угрюмых змей. В своих предположениях я просчитался: после выстрела все осталось по-прежнему, никто не забегал и не стал ломиться в дверь. Визитер выстрелил еще раз. Правду сказать, на этот раз выстрел прозвучал как-то невпечатляюще, слабо, потому что звукоизоляция в номере была прекрасная, да и ковер, потолок и обои хорошо поглощают звук. Чешуйчатый сидел себе безмятежно, не выказав ни капли страха: то ли глухой, то ли бесстрашный боец. Наигравшись с пистолетом, он отбросил его в сторону. Раскрыл бумажник и выгреб оттуда всё: деньги, продуктовые карточки, талоны в столовую, товарные чеки, которые я не успел сдать в бухгалтерию. Потом стал изучать зажигалку. Зажигалка щелкнула, ярко блеснул огонек. Он попробовал закурить, закашлялся и отшвырнул сигарету на ковер. Силы небесные! Ковер загорелся, и донесся запах паленой шерсти. И тут меня осенило: если мое физическое тело превратится в пепел, обращусь в дымок и я сам, исчезну вместе с ним. Ну проснись же, тело!
   
Как же я тебя ненавижу, дьяволенок чешуйчатый!
   
Да нет, не то чтобы ненавижу, просто смех разбирает, а смеяться не могу. Заметив на ковре огонь, он неторопливо встал, задрал штанину, выпростал двумя пальцами свою штуковину — явно несоразмерную телу, напряженную, но не восставшую, тоже покрытую чешуей, этакий кран высокого давления, — и направил туда, где горело. С журчанием плеснула струя. Огонь зашипел. Струя обильная, ударила сильно, два таких возгорания потушить можно. «Талант, настоящий, ети его, талантище!» — одобрительно подумал я, успокоившись и вдыхая запах мочи и гари.
   
Он начал стаскивать с моего тела одежду. Во что бы то ни стало вознамерился стянуть с меня пиджак. Я слышал, как он старательно пыхтит. Стащил и надел: полы доставали ему до колен. Собрал с ковра все игрушки и распихал по карманам. Что еще он задумал?
   
Вынув изо рта кинжал, чешуйчатый огляделся. Потом нацарапал на стене четыре крестообразных иероглифа «десять», снова взял кинжал — ивовый лист — в зубы и вразвалочку вышел из номера, размахивая слишком длинными рукавами.
   
Дьяволенок так волохал мое тело, что оно давно уже съехало под кровать. Но продолжало похрапывать.
   2
   
    
Наставник Мо Янь!
    
Позвольте все же величать Вас именно так, иначе мне будет очень неудобно, очень неловко, очень не по себе.
    
Наставник, Вы — мой наставник в полном смысле слова, без обмана. Я понял, что Вы не только в написании романов руку набили, но и в винах великолепно разбираетесь. Возьметесь писать роман — все получается отменно, как у старухи, бинтующей ноги.[84] Заговорите о вине — выходит еще более толково и по делу. Найти выдающегося писателя сегодня нетрудно, отыскать выдающегося знатока вин тоже не проблема, а вот встретить человека, у которого помимо писательского таланта еще и дар выдающегося дегустатора — почти невозможно. Но Вы, наставник, как раз таким даром обладаете.
    
Ваш глубокий анализ вина «Люй и чун де» не только точен, но и проведен почти профессионально. В качестве основного продукта для этого вина используется гаолян и золотистая фасоль, которые должны перебродить в столетних погребах. Основной питательной средой для закваски служат ячмень, пшеничные отруби и горох, добавляется немного рисовых отрубей. После перегонки вино получается светлое и чистое, чуть зеленоватого оттенка, с изысканным вкусом. В целом его можно отнести к типу вин с густым, ярким и богатым ароматом. Привкус у него чересчур острый, поэтому при купажировании мы принимаем немало мер к тому, чтобы подавить его жгучую натуру, подобно тому как одевают уздечку на дикого жеребца, но особыми достижениями в этом пока похвастаться не можем. К тому же мы не успевали оформить его для участия в выставке-продаже — ну, тут уж как получилось. Как Вы отметили, по качеству «Люй и чун де» — абсолютный шедевр, недостаток его — маловато градусов.
    
В основном Вы уловили верно, что для образной характеристики при дегустации прекрасное вино сравнивают с красивой женщиной. Мы с моим тестем, профессором Юань Шуанъюем, давно уже задумали проект улучшения «Люй и чун де», чтобы сделать его вкус еще более чарующим, и уже приблизились к осуществлению поставленной задачи, но, к сожалению, в последнее время я настолько ушел в литературу, что ни на что больше времени не остается.
    
Наставник, в этом огромном мире людей, где разливаются моря вина, текут реки алкоголя, настоящие ценители, которые действительно достигли уровня, когда «прекрасное вино пьют, словно любуются красавицей»,[85] редки, как звезды на утреннем небе, как перья феникса или рог цилиня, как пенис тигра или яйцо динозавра. Одним из них можно считать Вас, наставник, другим — Вашего ученика. Еще один настоящий ценитель — мой тесть Юань Шуанъюй, наполовину таковым запишем замначальника отдела Цзинь Ганцзуаня. В числе этих ценителей и Ли Бо… «Но в собутыльники луну позвал я в добрый час, и тень свою я пригласил — и трое стало нас».[86] Почему речь идет о троих, спросите Вы. Один — сам Ли Бо, другой — луна, а третий — вино. Потому что луна — это небесная красавица Чан Э,[87] а вино — это «цин лянь» — «голубой лотос», земная красавица. Ли Бо и вино сливаются воедино, отсюда и Ли Цинлянь[88] — так он себя называл. Именно поэтому у Ли Бо столько удивительно прекрасных образов свободного общения с небожителями. Ду Фу тянет лишь на половину такого ценителя. Этот пил по большей части деревенскую кислятину низкого качества, грубой выработки, худосочную и немощную, как старуха-вдова, поэтому в его стихах нет той живости духа. Как еще одного ценителя отметим Цао Мэндэ.[89] «Воспевать вино» у него — «воспевать красавицу»; жизнь коротка, а красавица «подобна утренней росе». Красота ускользает, легко теряется, и ею надо наслаждаться, пока возможно. С древности до наших дней, за пять тысяч лет, не наберется и десятка людей, обладавших высоким искусством пить прекрасное вино, любуясь им, будто красоткой. Все остальные — вонючие кожаные бурдюки. Зачем, спрашивается, заливать «Люй и чун де» или «Шибали хун»[90] в эти вонючие бурдюки, где все тотчас превратится в ведро помоев?
    
При одном упоминании о «Шибали хун», наставник, душа Вашего ученика трепещет. Вот уж действительно нечто потрясающее, настоящий шедевр! Добавить мочи в чан с вином[91] — этот ошеломляющий и исполненный образной силы купажный прием открыл новую эру в истории виноделия. Среди самого прекрасного нередко встречаются элементы отвратительного. Кто не знает, что мед сладкий, но многим ли известно, из чего он состоит? Некоторые утверждают, что в основном из цветочной пыльцы! Да, совершенно верно. Сказать, что мед в основном состоит из пыльцы, так же верно, как сказать, что основная составная часть вина — этиловый спирт. Но это все равно что ничего не сказать. Известно ли Вам, что в вине содержится несколько десятков минеральных веществ? В вине также десятки микроорганизмов — об этом Вы знаете? И еще много чего такого, что даже названия не выговоришь! Об этом знаете? Я не знаю, мой тесть тоже, а Вы уж тем более. А что в меде содержится морская вода, вам известно? А что в нем присутствует навоз? А что без свежих испражнений не будет и меда?
    
Пролистывал тут недавно периодику, так там эти ни черта не разбирающиеся в виноделии писаки, оказывается, объявили Ваше, наставник, удивительное и выдающееся творчество, нечистым. Они утверждают, что добавлять мочу в вино — кощунственно по отношению к культуре человечества, абсолютно не понимая, какое огромное значение для характеристик вина имеют кислотность воды и ее качество. Если вода больше щелочная, вино выйдет терпким и его будет невозможно пить. Но стоит добавить в него мочу здорового ребенка — и получится превосходное вино, знаменитое «Шибали хун» (само название звучит лучше по сравнению с «Чжуанъюань хун» или «Нюйэр хун»[92]), «ароматный напиток, оставляющий сладкое как мед послевкусие». Никакой несуразицы здесь нет, всего лишь, как гласит поговорка, мало видел — многому дивишься. Как кандидат виноделия, заявляю: это наука! Наука — дело серьезное и никакой фальши не допускает. Если в чем-то не разбираешься, учиться надо, а не рисовать руку, указывая на ногу, и уж тем более не поносить человека. К тому же что такого нечистого в моче? Конечно, мочу тех, кто спит с проститутками, зарабатывая и сифилис, и гонорею, и СПИД, чистой не назовешь. Но ведь Ваш отец, наставник, добавил в чан с вином мочу ребенка, чистую, как горный источник. В классическом труде «Трактат о корнях и травах» наш выдающийся средневековый фармаколог Ли Шичжэнь пишет совершенно четко: детская моча добавляется при изготовлении лекарств от высокого давления, коронарной недостаточности, атеросклероза, глаукомы, мастита и многих других недугов. Неужто эти невежды и на Ли Шичжэня нападать будут? Детская моча — самая священная, самая сокровенная жидкость на земле, даже дьяволу не разобраться, сколько драгоценных элементов в ней содержится. В Японии многие известные политики каждое утро выпивают по стакану мочи, чтобы оставаться бодрыми и здоровыми. У нас в Цзюго секретарь горкома Цзян кашкой из толченого корня лотоса с детской мочой вылечил многолетнюю бессонницу. Моча — настоящее чудо, это не только самая замечательная жидкость в мире, в ней еще и глубокое философское содержание. Наставник, давайте не будем обращать внимания на этих болванов. Как говорил народный комиссар товарищ Сталин: «Мы не станем обращать на них внимания!» Они достойны лишь, чтобы их обдало конской мочой.
    
В своем письме Вы упоминаете, что собираетесь писать роман о вине. Такая нелегкая ноша по плечу лишь Вам. Ведь ваша душа, наставник, — душа вина, целиком и полностью, а Ваше тело — тело вина, в полном объеме. Ваша винная суть гармонична и прекрасна: Вы привлекательны, крепки всеми членами, размеренны, степенны и непринужденны. Вы полны жизненных сил, Вы передо мной как живой, ничего лишнего. Да Вы — воплощенная бутылка «Шибали хун», наставник! Чтобы помочь в сборе материала о вине, ученик подготовил для Вас десять бутылок «Люй и чун де», десять бутылок «Хунцзун лема», десять бутылок «Дунфан цзяжэнь».[93] Пришлю с первым автобусом Академии, который пойдет в Пекин. Начиная с этого дня, наставник, смело шагайте вперед, не расставаясь с бутылкой и пером. Желаю создать девять тысяч девятьсот девяносто девять произведений! А эти олухи пусть льют слезы в углу. «День ликования народных масс станет для классовых врагов днем скорби»,[94] победа непременно будет за нами.
    
Посланный Вам в прошлый раз рассказ «Мясные дети» хоть и не относится к «литературе репортажа», но отличается от этого жанра немногим. То, что некоторые разложившиеся руководящие работники в Цзюго, в которых не осталось ничего человеческого, лакомятся младенцами, — абсолютная правда. Я слышал, кого-то послали провести расследование, и когда однажды это дело раскроют, весь мир содрогнется. Кто, как не Ваш ученик, напишет об этом крупном деле в жанре «литературы репортажа»? Ну кому, как не мне, сходить с ума, наставник, обладая таким взрывным материалом?
    
Вестей от «Гражданской литературы» до сих пор нет, надеюсь, Вы, наставник, сумеете поторопить их.
    
Наша Лю Янь — с пятнами на лице, с вытаращенными глазами; возможно, она и есть та «посветлее, всегда с вытаращенными глазами», которую Вы припоминаете. А пятна на лице — вероятно, результат нескольких подпольных абортов. Она как-то обмолвилась, что земля у нее в борозде очень плодородная, семена — хоть жареные, хоть вареные — всё одно взойдут. А еще она говорила, что выкинутые недоношенные плоды уносит и съедает больничный персонал. Я слышал, питательная ценность таких шести- или семимесячных плодов очень высока, так что резон в этом есть. Ведь разве плод оленя не прекрасное тонизирующее средство? Разве не считается, что «мохнатое яйцо»[95] восстанавливает кровь и цвет лица?
    
Посылаю свое новое произведение — «Вундеркинд». Оно написано в жанре «демонического реализма». После исправления погрешностей прошу тоже передать в «Гражданскую литературу». Не успокоюсь, пока не достучусь в эти дьявольские врата! Пусть высится аж до небес ваш порог, я с юным задором пробьюсь в ваш мирок!
    Почтительно желаю безмятежного творчества!
    Ваш ученик Ли Идоу
   
   3
   «Вундеркинд»
   
Господа читатели, не так давно я рассказал вам историю о «мясных» детях, в которой с особым тщанием постарался изобразить мальчика в красном. Возможно, вы помните эти необычные глаза — узкие щелочки, сияющие не по-детски холодным светом. Типичные глаза заговорщика, будто вставленные на лице ребенка росточком меньше трех чи. Поэтому нам трудно было забыть их, поэтому они и нагнали страху на Цзинь Юаньбао, добропорядочного крестьянина из пригорода Цзюго. В этом небольшом рассказе у нас не было возможности добраться до самой сути, поведать историю этого ребенка. С момента появления его в рассказе за ним сохраняется определенный образ: маленький мальчик с густыми вихрами, глаза заговорщика, большие мясистые уши и хриплый голос. Маленький он лишь с виду, в остальном же — нечто другое.
   
События в нашем рассказе разворачиваются в отделе особых закупок Кулинарной академии, в сгустившихся сумерках. Любезные читатели, «наш рассказ, вообще-то, давно начался».[96]
   
В небе в тот вечер светила луна, нам так нужно. Большой алый диск медленно взошел из-за насыпного холма, розоватые лучи водопадом струились через двойное стекло, окрашивая лица мягким светом. Это были лица стайки мальчиков, и если вы читали мой рассказ «Мясные дети», то, должно быть, уже узнали их. Один из них и есть дьяволенок, который, погодите, вскоре станет их предводителем или, лучше сказать, тираном.
   
Мальчики выплакались еще до того, как солнце село за холм. На лицах остались полоски от слез, голоса осипли у всех, кроме, конечно же, дьяволенка. Он просто не умел плакать! Когда все хныкали, он, скрестив руки за спиной, ходил туда-сюда кругами, как большой гусь, по этому красивому просторному помещению, где были и «горы», и «воды»,[97] то и дело яростно пиная заливающихся громким плачем детей. Те неизменно взвизгивали и переходили на приглушенное всхлипывание. Его нога стала прекрасным средством от плача, и он наградил пинком каждого из тридцати одного ребенка. И вот под всхлипы самого младшего дети наблюдали, как скачет по холму прелестная, как жеребенок, луна.
   
Столпившись у окна и опершись на подоконник, они смотрели на улицу. Те, кому не удалось протиснуться вперед, опирались на плечи впереди стоящих.
   
— Мама луна… Мама луна… — пропищал маленький толстячок с размазанными по щекам соплями, подняв пухлый пальчик.
   
— Не мама луна, а тетя луна, — прошлепал губами другой мальчик. — Это тетя луна.
   
Дьяволенок презрительно засмеялся. Смешок донесся откуда-то сверху, как крик совы. Дети задрожали и, сжавшись, повернулись в ту сторону. Дьяволенок сидел на корточках на вершине холма в центре помещения. В багровых отсветах луны он в своем красном одеянии походил на пылающий огненный шар. Нескончаемый поток искусственного водопада на склоне холма падал расправленными складками красного шелка в пруд у его подножия, и брызги пены разлетались вокруг алыми вишенками.
   
Дети уже не смотрели на луну, они повернулись и, сбившись кучкой, в страхе уставились на дьяволенка.
   
— Дети, — негромко проговорил он, — навострите уши и слушайте, что я вам скажу. Эта похожая на жеребенка штуковина никакая не мама и не тетя. Это шар, небесное тело, которое вращается вокруг всех нас и называется Луна!
   
Дети тупо смотрели на него.
   
Одним махом он спрыгнул с холма, при этом просторное красное одеяние раздулось сзади, будто крылья.
   
Сцепив руки за спиной, он стал прохаживаться перед детьми взад-вперед, время от времени вытирая рукавом рот или сплевывая на сверкающий каменный пол. Потом остановился, поднял руку, похожую на тощую баранью ногу, помахал ею и строгим голосом начал:
   
— Послушайте, дети. Вы никогда не были людьми, с самого рождения. Ваши папы с мамами продали вас, как поросят или ягнят! Так что начиная с сегодняшнего дня тот, кто осмелится хныкать и звать папу с мамой, получит по шее!
   
Он размахивал похожей на птичью лапку ладошкой и орал во всю глотку. На пепельно-бледное лицо упал лунный свет, и глаза засветились зеленоватым блеском. Двое мальчиков ударились в рев.
   
— Не сметь плакать! — взвизгнул он.
   
Вытащив обоих плакс, он сжал кулаки и с силой ударил каждого в живот. Те свалились на пол и покатились как мячики.
   
— Так будет с каждым, кто посмеет хныкать! — Его слова звучали как приказ.
   
Дети прижались друг к другу еще теснее, плакать никто больше не смел.
   
— Погодите, — сказал он, — я выведу вас к свету.
   
И крадясь, как кошка, стал шарить по стене этого огромного странного помещения. Рядом с дверью он остановился и оценивающе задрал голову. С потолка в ряд свешивались четыре шнуровых выключателя. Он поднял руку, но от среднего пальца до конца шнура оставалось около метра. Подпрыгнул пару раз, но при всей своей прекрасной прыгучести не достал до шнура полметра. Тогда он подтащил к стене иву из стальной арматуры, забрался на нее, с силой потянул за шнур, и все лампы в помещении, потрескивая, загорелись. Тут были и лампы дневного света, и лампы накаливания — белые, синие, красные, зеленые, желтые. Их было много: на стенах, на потолке, на насыпном холме, на искусственных деревьях. Они сияли и переливались ярким разноцветьем, будто в сказочном мире небожителей. Забыв о своих горестях и переживаниях, дети захлопали в ладоши и радостно закричали.
   
Наслаждаясь произведенным эффектом, дьяволенок презрительно скривил губы. Потом подобрал в углу у стены связку медных колокольчиков и яростно затряс ими. Звонкие переливы привлекли внимание детей. Он заткнул эту будто специально припасенную для него связку за пояс, отхаркнулся и сплюнул:
   
— Знаете, дети, откуда весь этот свет? Не знаете. Ну да, вы же из захолустных деревушек, где огонь высекают из камня, откуда вам знать такое. Хорошо, расскажу: свет нам несет электричество.
   
Притихшие дети слушали его объяснения, поблескивая глазенками. Поднялись и те двое, кого он сбил наземь.
   
— Электричество — это хорошо или нет? — спросил дьяволенок.
   
— Хорошо, — дружно ответили дети.
   
— Умный я человек?
   
— Да!
   
— Будете меня слушаться?
   
— Да!
   
— Хорошо, дети. Вам папа нужен?
   
— Да!
   
— Так вот, с сегодняшнего дня ваш папа — я. Буду защищать вас, учить, ухаживать за вами. А кто не будет слушаться — утоплю в пруду! Ясно?
   
— Ясно!
   
— Теперь трижды скажите мне — «папа». Так, все вместе!
   
— Папа — папа — папа!
   
— Всем на колени и кланяться папе, три поклона каждый!
   
Некоторые дети не отличались умственными способностями и не понимали до конца всего, что говорил дьяволенок, но помогала способность подражать. Они плюхнулись на колени и принялись, хихикая, кланяться дьяволенку. Тот принимал поклоны на холме, усевшись там и поджав под себя ноги.
   
Когда с поклонами было покончено, он отобрал четырех самых шустрых и бойких на язык, назначил их старшими, разделив всех на четыре группы.
   
— Дети! — обратился он к ним. — Теперь вы — бойцы. Боец — это мужчина, который не боится сражаться и стремится к победе. Буду обучать вас, как бороться с теми, кто хочет нас съесть.
   
— Папа, а кто хочет нас съесть? — полюбопытствовал старший первой группы.
   
— Болван! — тряхнул колокольчиками дьяволенок. — Детям не положено перебивать папу.
   
— Виноват, папа, — признал старший. — Больше не буду.
   
— Товарищи, дети, сейчас расскажу, кто собирается съесть вас! — продолжал дьяволенок. — У них красные глаза, зеленые когти, а во рту золотые зубы!
   
— Это волки? Или тигры? — спросил толстячок с ямочками на пухлых щеках.
   
И тут же получил в назидание затрещину от старшего первой группы:
   
— Нельзя перебивать папу, когда он говорит!
   
Толстячок прикусил язык, но не заплакал.
   
— Товарищи, дети, они не волки, но свирепее волков; не тигры, но пострашнее тигров.
   
— А почему они едят детей? — не удержался один малыш.
   
— Ну сколько можно! — нахмурился дьяволенок. — Я же сказал: не перебивать! Старшие, ну-ка выведите его, пусть в наказание постоит один, подумает!
   
Четверо старших выволокли болтунишку. Тот брыкался и верещал, словно его вели на казнь. Стоило старшим чуть ослабить хватку, он тут же вырвался и в два прыжка вернулся к остальным детям. Четверка снова вцепилась было в него, но раздался голос дьяволенка:
   
— Ладно, отпустите. Повторяю еще раз: когда папа говорит, детям не перебивать. Так почему же они едят маленьких детей? Всё очень просто: потому что коровы, бараны, свиньи, собаки, мулы, зайцы, куры, утки, голуби, ослы, верблюды, жеребята, ежи, воробьи, ласточки, дикие и домашние гуси, кошки, крысы, хорьки, рыси им уже надоели, вот они и перешли на детей. Ведь наше мясо нежнее говядины, вкуснее баранины, ароматнее свинины, жирнее собачатины, мягче, чем у мула, жестче крольчатины, глаже курятины, ценнее утятины, проще голубятины, живее ослятины, деликатнее верблюжатины, эластичнее жеребятины, совершеннее ежатины, солиднее воробьятины, более тонкое на вкус, чем у ласточки, не отдает зеленью, как мясо диких гусей, у него нет привкуса жмыха, как у гусей домашних, оно посерьезнее кошатины, питательнее крысятины, не такое вонючее, как у хорька, и не такое малодоступное, как рысятина. Наше мясо считается у людей самым вкусным.
   
Выпалив столько на одном дыхании, дьяволенок сплюнул, будто подустал.
   
— Папа, можно сказать? — застенчиво спросил старший второй группы.
   
— Валяй, — зевнул дьяволенок. — Папа как раз устал говоривши. Папе сейчас косячок бы закумарить, да вот жаль — нету.
   
— Папа, а как они едят нас — сырыми? — продолжал старший.
   
— Способов поедать нас немало. Могут, например, зажарить в масле, приготовить на пару, потушить, нарезать кусочками, зажарить вымоченными в уксусе, закоптить. Способов много, но сырыми обычно не едят. Хотя и такое возможно. Говорят, один начальник по фамилии Шэнь съел-таки мальчика сырым, макая в импортный японский уксус.
   
Дети сбились еще ближе друг к другу, а самые трусливые тихонько захныкали.
   
— Дети, товарищи, — воодушевился дьяволенок, — именно поэтому вы должны делать так, как я говорю. В этот критический момент вы должны быстро повзрослеть. За одну ночь нужно стать могучими, настоящими мужчинами, никакого хныканья и соплей. Чтобы нас не съели, мы должны сплотиться в один несгибаемый, железный коллектив. Ежом должны стать, дикобразом. Дикобразов они досыта наелись, а наше мясо нежнее. Ежом с железными иглами надо стать, дикобразом со стальными, исколоть напрочь губы и языки этим чудовищам-людоедам! Пусть нажрутся, а потом мучаются от несварения!
   
— Но… но эти лампы… — заикаясь, произнес старший четвертой группы.
   
— Можешь не продолжать, я понял, что ты имеешь в виду, — отмахнулся дьяволенок. — Хочешь сказать, что раз они собираются съесть нас, зачем им понадобилось помещать нас в такое красивое место, верно?
   
Старший кивнул.
   
— Ладно, расскажу. Четырнадцать лет назад, еще ребенком, я слышал разговоры о том, что чиновники в Цзюго едят детей, и эти слухи постоянно обрастали подробностями, страшными и таинственными. Потом моя мать стала одного за другим рожать мальчиков — моих младших братьев, но они жили у нас лет до двух, а потом вдруг исчезали. Тут я и понял: моих братьев съели! И решил разоблачить это чудовищное злодеяние. Но ничего не вышло, потому что в то время у меня началась странная кожная болезнь: я весь покрылся чешуйками, из которых, чуть тронь, выделялся гной. Всех тошнило от одного моего вида, никому и в голову не приходило съесть меня, вот я и не проник в логово тигра.[98] Потом я начал воровать и в доме одного чиновника выпил бутылку вина с обезьянами на этикетке. Чешуйки стали отваливаться слоями, и чем больше их отваливалось, тем меньше я становился, пока не стал таким, как сейчас. С виду я ребенок, а ума палата. Тайное поедание людей должно быть раскрыто, и я буду вашим избавителем!
   
Дети слушали с серьезными лицами, а он продолжал:
   
— Хотите знать, зачем нас поместили в такое большое и красивое помещение? Им надо, чтобы мы были в хорошем настроении, иначе наше мясо станет кисловатым и жестким. Дети, товарищи, слушай мой приказ: разнести все, что здесь есть, в пух и прах!
   
И отковырнув от холма камень, дьяволенок швырнул его в сияющий красным светом настенный светильник. Силы ему, видно, было не занимать, потому что от летящего камня раскатилась прохладная волна. Попасть он не попал, камень ударился о стену и отскочил, чуть не разбив голову одному из детей. Подняв камень, дьяволенок прицелился, метнул еще раз, но опять промахнулся и разразился яростными ругательствами. Снова подобрав его, он напрягся всем телом. «Мать твою!..» Пущенный изо всех сил камень попал в цель, светильник разлетелся вдребезги. Посыпались осколки фарфора, а похожая на вилку нить накаливания мигнула красным и погасла.
   
Дети — маленькие марионетки — наблюдали за его действиями.
   
— Ну, крушите же! Чего стоите?!
   
Но дети уже позевывали:
   
— Папа, спать… Спать хочется…
   
Подскочив к ним, дьяволенок принялся лупить зевавших руками и ногами. Те, кому досталось, беззвучно хныкали, а один, похрабрее и покрепче, ударил в ответ, и на лице у дьяволенка выступила кровь. Тут уж он совсем разошелся и с такой яростью вцепился зубами мальчугану в ухо, что откусил половину.
   
В этот момент открылась дверь.
   
Вбежала няня в белоснежном халате. Ей с большим трудом удалось разнять дьяволенка и мальчика, который орал так, что, казалось, сейчас упадет без сознания. Ни слова не говоря, дьяволенок выплюнул изо рта кровь; глаза его сверкали зеленым блеском. Откушенное ухо подрагивало на полу. Заметив его и глянув в лицо дьяволенка, женщина побледнела, испуганно вскрикнула, повернулась и бросилась прочь — только ягодицы заходили под беспорядочный стук каблуков.
   
Дьяволенок снова забрался на иву из арматуры и выключил все лампы.
   
— Только сболтните чего, — негромко пригрозил он в наступившей темноте, — мигом ухо откушу!
   
Потом подошел к холму и водой из водопада сполоснул окровавленный рот.
   
За дверью послышался топот, — казалось, приближается множество людей. Дьяволенок схватил камень, которым расколотил светильник, и стал ждать, укрывшись за железякой-деревом.
   
Дверь распахнулась, и фигура в белом, прижавшись к стене, стала шарить по ней в поисках выключателя. Дьяволенок прицелился в верхнюю часть фигуры и метнул камень. Раздался жуткий вопль, фигура зашаталась, а ждавшие за дверью с криками и топотом разбежались. Маленькая нечисть швырнула в белую фигуру еще один камень, и та рухнула на пол.
   
Через некоторое время за дверью показались полосы яркого света, и в комнату ворвались несколько человек с электрическими фонариками в руках. Дьяволенок проворно скользнул в угол, лег на пол и закрыл глаза, притворившись спящим.
   
Вспыхнули светильники. Восемь здоровяков подняли няню, которая была серьезно ранена в голову, а также потерявшего сознание мальчика; их обоих вместе с ухом вынесли из комнаты. Потом стали выяснять, кто все это натворил.
   
Лежавший в углу дьяволенок похрапывал, будто во сне. Когда один из людей в белом поднял его за шкирку, он задергал руками и ногами, повизгивая, как жалкий котенок.
   
Расследование ни к чему не привело. Уставшим за день детям хотелось есть и пить, да еще и дьяволенок их замучил, так что к тому времени головы у них уже сонно клонились, они ничего не соображали, и среди общего похрапывания расследование пришлось прекратить.
   
Люди в белом потушили свет, заперли дверь и ушли. Во тьме раздался довольный смех дьяволенка.
   
   
Ранним утром, когда солнце еще не взошло и в комнате ничего было не разобрать, дьяволенок поднялся, вытащил из-за пазухи колокольчики и вовсю затряс ими. От яростного трезвона дети проснулись. Помочились, присев на корточки,[99] а потом снова бухнулись спать под злобными взглядами «папы».
   
Выглянувшее солнце наполнило помещение красными бликами. Пробудившиеся дети, хныкая, сидели на полу. Им очень хотелось есть. От событий вчерашнего дня в головах почти ничего не осталось, начисто стерлись и все усилия дьяволенка установить свои порядки. На лице у него отразилась растерянность и разочарование: как говорится, не становится железо сталью.
   
Чтобы не допустить ошибки, мне как рассказчику остается лишь продолжить объективное повествование, стараясь не касаться того, что творилось в душах детей и самого дьяволенка. Буду описывать лишь их дела и речи, а мотивы поведения, смысл, скрытый в их словах, оставляю на суд уважаемых читателей. Вести рассказ не просто, потому что дьяволенок изо всех сил старается нарушить его цельность. Вот уж негодник так негодник. «Вообще-то мой рассказ близится к концу».[100]
   
Завтрак был обильным: маленькие пампушки из муки мелкого помола, молоко, хлеб, повидло, маринованные побеги бобов, кусочки редьки в кисло-сладком соусе, а также суп с яйцом и овощами.
   
Старик на раздаче старался вовсю. Раскладывал еду в тарелки, наливал и передавал детям чашки. Получая свою порцию, дьяволенок опустил голову и скорчил приятную мину, чтобы старик не обратил на него внимания, но тот пару раз специально смерил его взглядом.
   
Когда старик ушел, дьяволенок поднял голову и глаза у него засверкали:
   
— Товарищи дети, не ешьте ничего ни в коем случае. Они только и ждут, чтобы мы отъелись, а потом сожрут нас самих. Устраиваем голодовку. Чем тощее будете, тем позже умрете, а может, и вовсе в живых останетесь.
   
Дети в основном не реагировали на его подстрекательства, а возможно, и не понимали, о чем он говорит. Увидев еду и почуяв вкусные запахи, они уже ни на что больше не обращали внимания. Всей толпой они набросились на еду, запихивая ее в рот руками. Шум и гам стоял невероятный. Дьяволенок хотел было силой пресечь их дурацкое поведение, но вовремя остановился, заметив, что в помещение входит какой-то высоченный тип. Следя украдкой за ногами вошедшего, он схватил кружку с горячим молоком и с громким хлюпаньем отхлебнул.
   
Почувствовав, что верзила пристально смотрит на него с высоты своего роста, дьяволенок стал жадно прихлебывать молоко и жевать пампушки. Он нарочно перемазал все лицо и руки и издавал горлом булькающие звуки, старательно изображая охочего до еды дурачка.
   
— Вот ведь поросенок! — донеслись до него слова верзилы.
   
Толстые, похожие на колонны, ноги двинулись вперед, а дьяволенок, подняв голову, уперся взглядом в спину вошедшего. Из-под белой шапочки на вытянутой эллипсом голове выбивалось несколько прядей курчавых светлых волос. Верзила повернулся, и дьяволенок увидел румяное лицо и лоснящийся нос странной формы: он напоминал плод водяного ореха, смазанный свиным жиром.
   
— Ну что, дети, наелись? — хитро улыбнулся верзила.
   
Большинство наелись, а некоторые сказали, что нет.
   
— Дорогие дети, — объявил верзила, — слишком много за один присест съедать нельзя, иначе можно запросто пищеварение нарушить. А теперь у нас забавы, идет?
   
Моргая глазами, дети молчали. Он хлопнул себя по голове:
   
— Эх, что это я! Ведь вы еще маленькие, не понимаете, что такое забавы. Идем на улицу играть в «коршуна и цыплят», хорошо?
   
Дети с радостными криками гурьбой двинулись за ним во двор. С явной неохотой вслед за всеми поплелся и дьяволенок.
   
Игра началась. На роль наседки длинноносый верзила выбрал дьяволенка — возможно, из-за его заметного алого одеяния, — а за ним выводком сгрудились остальные дети. Сам верзила изображал коршуна. Он махал руками-крыльями, как коршун в полете, таращил глаза, скалил зубы и странно клекотал.
   
Забив крыльями, коршун вдруг понесся над самой землей. Нос у него скрючился, почти касаясь тонкой верхней губы, глаза засверкали хищным блеском. Ни дать ни взять — жестокий хищник витает над головами детей черной тенью. Дьяволенок напряженно следил, как подрагивают его острые когти, когда он опускается на зеленый травяной ковер, поднимается в воздух, неторопливо играя с детьми и выжидая подходящий момент. Как и подобает настоящему хищнику, терпения ему не занимать. Инициатива всегда на стороне нападающего. А защищающийся постоянно напряжен и ни на миг не должен расслабляться.
   
И вот коршун молниеносно набрасывается на цыплят. Дьяволенок храбро устремляется в хвост своих рядов и, работая головой, ногтями и зубами, отбивает мальчонку, которого закогтил коршун. Бросившиеся от коршуна врассыпную дети пронзительно верещат от радости и страха. Дьяволенок одним прыжком ловко преграждает коршуну дорогу. Глаза у него горят еще ярче, чем у растерявшегося от удивления коршуна.
   
Еще одна атака — дьяволенок вновь бросается вперед, оставив за спиной выводок. Движения у него проворны и рассчитаны, совсем не как у ребенка. Коршун и оглянуться не успел, как дьяволенок уже добрался до его шеи. Длинноносого охватил настоящий страх. Казалось, к шее припал гигантский черный паук или летучая мышь-вампир с алыми перепонками между лап, и он отчаянно замотал головой, пытаясь сбросить мальчишку. Но напрасно, потому что когти дьяволенка уже вонзились ему в глаза. От невыносимой боли верзила утратил всякую способность к сопротивлению и с пронзительным воплем рухнул на траву как подкошенный.
   
Дьяволенок спрыгнул на землю и с улыбочкой, которую иначе как коварной, порочной и злобной не назовешь, подошел к детям:
   
— Дети, товарищи, глаза коршуну я выцарапал, теперь ему нас не увидеть. Давайте играть дальше!
   
Ослепленный коршун катался по земле, то выгибаясь всем телом, как горбатый мостик, то извиваясь, как дракон. Лицо он закрыл ладонями, меж пальцев с бульканьем текла черная кровь, — казалось, это ползут черные червяки. Он причитал и издавал страшные, душераздирающие крики. Дети, как обычно, сбились вместе. Дьяволенок бдительно огляделся по сторонам: во дворе никого, только несколько белых бабочек порхают над травой. Из трубы за стеной валили клубы черного дыма, и в нос бил густой аромат. Между тем вопли коршуна становились все пронзительнее. Раздраженно покружив по двору, дьяволенок молнией вскочил коршуну на спину и с неописуемо жутким выражением лица погрузил маленькие острые когти в разжиревшее горло. Наверняка в него глубоко вошли все десять пальцев. Что чувствовал дьяволенок, впиваясь в горло человеку? То же ли, что чувствуешь, погружая руки в горячий песок или в расплавленный жир? Это нам неведомо. Испытывал ли он при этом чувство мести или удовлетворение? Этого нам тоже не дано знать. Почтенные господа читатели всегда умнее писателя — в этом у повествующего нет никакого сомнения. Когда дьяволенок отпустил руки, коршун уже еле слышно хрипел. На горле у него то сильнее, то слабее пузырилась кровь, словно там поселились крабы — любители пускать пузыри. Подняв вверх все десять окровавленных пальцев, дьяволенок спокойно возгласил:
   
— Коршуну скоро конец.
   
Дети что посмелее столпились вокруг, за ними потянулись не такие смелые; все стояли, уставившись на тело умирающего коршуна. Оно еще сотрясалось и изгибалось в конвульсиях, но признаков жизни становилось все меньше, и движения постепенно ослабевали. Рот коршуна вдруг открылся, словно он хотел издать какой-то звук. Но звука не последовало. Фонтаном хлынула кровь. Горячая струя с шипением шлепнулась на траву, липкая и густая. Трава тут же завяла. Дьяволенок набрал горсть земли и запихнул в широко разинутый рот коршуна. Из глотки вырвался странный звук, и вместе с ним, словно при взрыве, вылетело немного земли с кровью.
   
— А ну-ка, набейте ему полный рот, дети, — скомандовал дьяволенок. — Набейте, чтобы он уже не смог съесть нас.
   
Дети тут же откликнулись на призыв. Коллектив — великая сила, несколько десятков рук яростно взялись за работу. В рот коршуна полетела земля, трава, песок, засыпая и глаза, и нос. Дети проделывали это со все большим энтузиазмом, настроение у них поднялось, игра для них — сама жизнь, и скоро голова коршуна покрылась грязью. У детей так часто бывает. Они могут, например, всем скопом забить несчастную лягушку, переползающую через дорогу змею или раненую кошку. Добив, собираются вокруг и наслаждаются этим зрелищем.
   
— Ну что, подох?
   
Из нижней части тела коршуна вырвался воздух, словно что-то лопнуло.
   
— Не подох, раз пукает, сыпьте еще.
   
И новая лавина земли похоронила под собой тело коршуна. Да, они действительно почти похоронили его.
   
   
От жутких воплей, доносившихся со двора помещения для откармливания «мясных» детей, дежурной по отделу особых закупок Кулинарной академии свело шею, мочевой пузырь сжался, и в душу, словно букашка, заползло предчувствие беды.
   
Она встала и подошла к телефонному аппарату. Но как только правая рука коснулась трубки, половину тела парализовало сильным электрическим разрядом. Волоча парализованную половину, дежурная вернулась за рабочий стол. Казалось, тело разделилось на две части: одна холодная как лед, другая пышет жаром. Она торопливо открыла ящик стола и вытащила зеркальце, чтобы взглянуть на себя. Пол-лица сине-фиолетовое, другая половина — белая как снег. Насмерть перепуганная, она снова направилась к телефону, но стоило ей протянуть руку, как ее тут же снова отбросило, будто ударом тока. Казалось, она вот-вот потеряет сознание, но воссиявший вдруг в мозгу свет высветил какую-то дорогу. Там стояло большое дерево, в которое ударила молния: половина покрыта ярко-зеленой листвой и увешана плодами; другая половина — голая, без единого листочка, с ветками из бронзы и стволом из стали — утопала в море солнечного света и светилась волшебным блеском. «Это дерево — я», — тут же поняла она. От внезапно нахлынувшего возбуждения и нежности по лицу заструились слезы счастья. Словно в помешательстве, она тупо уставилась на половину дерева, опаленную молнией, стараясь не смотреть на другую, покрытую листвой, которая уже вызывала отвращение. Она призывала молнию поразить цветущую половину и обратить ее в бронзу и сталь, чтобы дерево стало одним сияющим целым. Потом протянула к телефону левую руку, и все тело запылало как в огне. Будто помолодев лет на десять, она выбежала во двор, а оттуда на лужайку перед помещением для откармливания «мясных» детей. Увидев забросанный землей труп коршуна, она расхохоталась и захлопала в ладоши:
   
— Ай да дети, славно вы его укокошили, славно! А теперь бежим отсюда, да поскорее! Вон из этого логова монстров-убийц, быстро!
   
Вслед за ней дети миновали несколько стальных дверей, пробираясь по лабиринтам Кулинарной академии. Но ее план был обречен на провал. Всех детей схватили и приволокли обратно — всех, кроме дьяволенка. Тому удалось скрыться, а дежурную уволили. Возникает вопрос, дорогие читатели: зачем мне понадобилось изводить здесь на нее столько туши? Дело в том, что она — моя теща, жена профессора Академии виноделия Юань Шуанъюя. Все говорят, что она повредилась рассудком, я тоже так считаю. Теперь целыми днями сидит дома и пишет изобличительные письма. Пишет целыми пачками, и целыми пачками отправляет — и председателю Центрального комитета, и секретарю парткома провинции, а одно даже в Хэнань, в управу Кайфэна, на имя Бао Цинтяня.[101] Спрашивается, ну не сумасшедшая ли она после этого? На одних почтовых марках разоришься.
   
   
Когда цветут два цветка, сперва поправь всю ветку. Разбежавшихся мальчиков возвращала в помещение для особого откармливания целая толпа людей в белом. Усилий для этого потребовалось немало, потому что, получив боевое крещение, эти негодники распоясались и стали действовать по-хитрому. Они забились под деревья и кусты, в углубления стен, забрались на верхушки деревьев, попрыгали в отхожие места. Попрятались где только можно. Ведь стоило теще открыть прочные железные ворота, как дети тут же разбежались кто куда. Она-то считала, что спасает их, выводя из логова монстров. Но это была всего лишь фантазия, потому что на самом-то деле за ней следовала только ее собственная тень. Когда она стояла у задних ворот Академии, громко призывая детей разбежаться, ее крики слышали лишь старики и старухи, которые затаились у места впадения сточной канавы Академии в небольшую речушку в надежде выловить что-нибудь съедобное из отбросов. Их скрывала чрезвычайно пышная прибрежная растительность, и теща их не видела. Так отчего же она сошла с ума, при ее-то высокой должности? От удара током или от чего другого? Об этом поговорим в другой раз.
   
Как только обнаружилось, что дети сбежали, отдел безопасности Кулинарной академии собрался на экстренное совещание, где было решено принять неотложные меры, в том числе блокировать все входы и выходы. Затем организовали прочесывание территории Академии несколькими подразделениями оперативных сотрудников. В ходе прочесывания «мясные» дети зверски искусали десятерых, а одной женщине выдавили глаз. Администрация Академии выразила раненым сотрудникам сочувствие и в зависимости от серьезности ранений выдала невиданно щедрые премии. За детьми установили строгий надзор, а после переклички выяснилось, что одного не хватает. Как показала пришедшая в себя после восстановительной терапии няня, сбежавший и есть тот душегуб, что ранил ее. Должно быть, он и «коршуна» убил. Она смутно помнила, что он весь в красном и что у него угрюмый взгляд, как у змеи.
   
Несколько дней спустя чистивший канаву служащий Академии обнаружил неимоверно грязное красное одеяние, но самого дьяволенка, душегуба и убийцы, предводителя «мясных» детей, и след простыл.
   
Любезные читатели, хотите знать, что с ним сталось?
   4
   
    
Уважаемый кандидат виноведения, брат Идоу!
    
Спасибо за письмо. «Вундеркинда» прочел, от этого обернутого в красный флаг дьяволенка просто места себе не находил, несколько ночей не мог спать спокойно. В твоем рассказе, дружище, чувствуется рука мастера. В нем столько необычайного и вдохновенного, что кажется, поток мыслей неиссякаем. Куда там мне с моими скромными способностями. Если все же хочешь знать мое мнение, то могу сделать несколько незначительных замечаний. Например, непонятно, откуда взялся этот дьяволенок, и это не соответствует принципам реализма; рыхловата структура произведения, слишком явно желание автора изображать все, сообразуясь исключительно со своим видением, ну и тому подобные отступления от правил. А что касается вашего «демонического реализма», уважаемый, вообще не смею высказывать какие-либо неосторожные критические замечания. Я уже отослал «Вундеркинда» в «Гражданскую литературу». Издание это авторитетное, рукописей у них выше крыши — столько накапливается, что, как говорится, волы вспотеют вывозить. Поэтому ничего особенного в том, что о посланных рассказах временно нет вестей. Я написал двум известным редакторам из «Гражданской литературы» — Чжоу Бао и Ли Сяобао — и попросил проверить. И то и другое сокровище[102] — мои приятели, и я уверен, что они помогут.
    
Какое обилие перлов красноречия появляется в письме, когда ты пишешь о вине: одновременно и серьезно, и комично, удачно со всех точек зрения. А какая богатая эрудиция! Чувствуется, что писал кандидат виноведения. Это воистину достойно восхищения. Надеюсь, мы еще не раз поговорим о вине, ведь у меня большой интерес к этой теме.
    
Не знаю, смеяться мне или плакать, когда эпизод с добавлением мочи в чан с вином в моей незначительной работе «Гаоляновое вино» ты, дружище, превозносишь как некую новую технологию. В химии я ничего не смыслю, не говоря уже о купажировании, и в свое время вставил этот эпизод исключительно шутки ради — хотелось немного посмеяться над этими «эстетами» с налитыми кровью глазами. Вот уж не ожидал, что с помощью научной теории ты сможешь доказать правомерность и возвышенную природу этого эпизода, поэтому помимо восхищения хочу выразить и свою признательность. Это то, что называется «мастер ищет путь сноровкой, а профан глазеть лишь ловкий», или, как говорится, бережно посаженный цветок не распускается, а воткнутая ветка ивы вымахивает в раскидистое дерево.
    
В связи с «Шибали хун» длится довольно серьезная судебная тяжба. После того как в Западном Берлине фильм «Красный гаолян» получил приз,[103] ко мне в деревне на склад, где я устроил себе рабочий кабинет, прибежал директор местного винного заводика и заявил, что хочет изготовить опытную партию «Шибали хун». Но из-за недостатка средств сразу начать это дело не смог. Год спустя приехавшее с проверкой руководство провинции изъявило желание выпить «Шибали хун», и в уезде все сели в лужу. После отъезда провинциального руководства уездные финансисты выделили заводу средства для организации ударной группы по подготовке пробной партии этого вина. Думаю, под пробной партией они понимали следующее: смешать два сорта вина, придумать новую форму бутылки, прилепить яркую этикетку — и успех обеспечен. Добавляли они в это вино детскую мочу или нет — не знаю. Но когда завод с гордостью прислал «Шибали хун» в уезд, чтобы отрапортовать об успехе, в журнале «Народное кино» появилось сообщение, что винзавод «Шибали хун» из уезда Шанцай в провинции Хэнань проводит в Шэньчжэне пресс-конференцию для журналистов, на которую приглашены представители кинематографических кругов. В сообщении говорилось, что вино «Шибали хун» этого завода и есть настоящее «Шибали хун» из фильма «Красный гаолян». Согласно написанному на коробках с их вином, главная героиня фильма «Красный гаолян», Дай Цзюэр, была родом из уезда Шанцай и во время голода бежала вместе с отцом в уезд Гаоми провинции Шаньдун. Рецепт по изготовлению знаменитого вина «Шибали хун» попал в уезд Гаоми из уезда Шанцай, значит, уезд Шанцай и есть настоящая родина «Шибали хун».
    
Ох и костерил ловкачей из Шанцай директор винзавода у нас в Гаоми, когда узнал об этом. Он тут же послал человека ко мне в Пекин с оригинальным «Шибали хун», чтобы я как автор произведения помог вернуть «Шибали хун» в Гаоми, откуда это вино и произошло. Но проныры-хэнаньцы и тут подсуетились: они давно уже честь по чести и без лишних эмоций зарегистрировали «Шибали хун» в торгово-промышленной палате как свою торговую марку, и «Шибали хун» из Гаоми оказалось вне закона. Земляки из Гаоми попросили меня помочь с обращением в суд, но я сказал, что тут концов не найдешь. Дай Цзюэр, в сущности, вымышленный персонаж, никакая она мне не бабушка. Утверждения хэнаньцев из Шанцай, что она родом оттуда, закона ничуть не нарушают, и для Гаоми это дело гиблое. Остается лишь молча признать поражение. Потом до меня дошли слухи, что с этим «Шибали хун» хэнаньцы вышли на международный рынок и заработали немало валюты. Надеюсь, так оно и есть на самом деле. Оказывается, сочетание литературы и вина принимает и такие, единственные в своем роде, формы. Почитал тут новый закон об авторском праве и хочу пригласить режиссера Чжана Имоу съездить в Шанцай: ведь и нам что-то причитается!
    
Все прекрасные вина, о которых ты упоминаешь, известны своим высоким качеством, но надобности в них у меня нет. А вот материалы о вине очень нужны, и надеюсь, у тебя будет возможность выбрать и прислать мне самые необходимые. Оплата почтовых расходов, естественно, за мной.
    
Увидишь Лю Янь — поклон ей от меня.
    С наилучшими пожеланиями,
    Мо Янь
   
  
  
   
    
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
   
   1
   
Следователь разлепил глаза. Зрачки, казалось, высохли и одеревенели, голова раскалывалась. Изо рта несло какой-то дрянью, похлеще дерьма. Десны, язык и глотка обложены чем-то густым и липким: ни сплюнуть, ни сглотнуть и дышать трудно. От люстры над головой еле струится желтоватый свет, и непонятно, день сейчас или ночь, рассвет или сумерки. Наручные часы куда-то подевались, биологические расстроились. В животе громкое урчание, в такт биению сердца тревожно пульсирует геморрой. Раскаленные вольфрамовые нити с гудением подрагивают. В ушах стоит звон, а когда он затихает, слышится биение собственного сердца. Вознамерившись встать с кровати, Дин Гоуэр с усилием пошевелил руками и ногами, но тело не слушалось. Смутно, будто в стародавнем сне, вспомнилось, как пили всю эту водку. И тут вдруг ему еле заметно улыбнулся восседающий на большом подносе благоуханный золотистый мальчик. Следователь вскрикнул дурным голосом, сознание преодолело все, что ему мешало, и мысли потекли, обжигая кости и мышцы, словно электрический ток. Он подскочил на кровати, будто карп над поверхностью воды, — вытянувшись красивой дугой, изменив кривизну пространства, изменив само пространство и магнитное поле, разделив свет на все цвета спектра, и в позе собаки, нацелившейся на кусок дерьма, приземлился головой вперед на синтетический ковер.
   
Он лежал полуголый, удивленно разглядывая нацарапанные на стене четыре крестообразные «десятки», и тут по спине у него пробежал холодок. Из паров алкоголя живо выплыл образ покрытого чешуйками малого с похожим на ивовый листок кинжалом в зубах. Потом до него дошло, что выше пояса на нем ничего нет: торчащие ребра, чуть выступающий живот, на груди — клочки всклокоченной рыжеватой поросли, в пупке полно грязи. Облив голову холодной водой, он глянул на себя в зеркало: опухшее лицо, тусклый, безжизненный взгляд. Вдруг накатило желание тут же, в ванной, свести счеты с жизнью. Он нашел папку, вытащил пистолет и взвел курок. Ощущая нежную прохладу рукоятки, встал перед зеркалом и вытаращился на свое отражение, как на кого-то незнакомого, как на врага. Уткнул холодноватое дуло в кончик носа так, что он вдавился в ствол. При этом из пор на крыльях носа скрючившимися личинками выступил подкожный жир. Приставил дуло к виску, и кожа ответила радостной дрожью. Наконец, сунул дуло в рот и плотно сжал губами. Так плотно, что и иголка не пролезет. Вид был настолько комичный, что самому смешно стало. Он ухмыльнулся, ухмыльнулось и отражение в зеркале. Пахнущее пороховым дымом дуло уперлось прямо в гортань. Когда же это он из него стрелял? Бабах! Голова сидевшего на подносе мальчика разлетелась на куски, как арбуз, и все вокруг осыпало разноцветными брызгами мозга, который источал неописуемый аромат. Вспомнилось, как некоторые из присутствовавших с кошачьей жадностью бросились вылизывать эти ошметки. В душе заворочалась совесть, голову окутало темным облаком сомнения. Ну кто может гарантировать, что это не обман? Что руки мальчика — из свежего корневища лотоса? А может, это руки настоящие, только приготовлены так, что напоминают корневище лотоса с пятью глазками?
   
В дверь постучали. Дин Гоуэр вытащил пистолет изо рта.
   
Расплываясь в улыбках, вошли директор шахты и партсекретарь.
   
С непринужденным видом вошел и прекрасно выглядящий замначальника отдела Цзинь Ганцзуань.
   
— Выспались, товарищ Дин Гоуэр?
   
— Выспались, товарищ Дин Гоуэр?
   
— Выспались, товарищ Дин Гоуэр?
   
Стало ужасно неловко, и он натянул на плечи шерстяное одеяло:
   
— Одежду у меня стащили.
   
Замначальника отдела Цзинь, ни слова не говоря, уставился на «десятки», выцарапанные ножом на стене, и на лице у него появилось суровое и торжественное выражение.
   
— Опять он! — пробормотал он после долгого молчания.
   
— Кто это — «он»? — напрягся Дин Гоуэр.
   
— Неуловимый вор, весьма искусный в своем деле. — Согнутым средним пальцем левой руки Цзинь Ганцзуань постучал по стене. — На месте каждого преступления оставляет такой знак.
   
Дин Гоуэр подошел поближе и стал вглядываться в иероглифы. Проснулся профессиональный инстинкт, и замутненное сознание резко прояснилось, высохшие глазницы увлажнились, зрение стало острым, как у орла или сокола. Четыре «десятки» были вырезаны в ряд, одна за другой. С каждым ударом кинжал входил в стену где-то на треть, по бокам отверстий кучерявились пластиковые обои, обнажая осыпающуюся штукатурку.
   
Решив взглянуть на выражение лица Цзинь Ганцзуаня, он ощутил на себе пристальный взгляд его красивых глаз. Появилось чувство, что он в чужих руках, что столкнулся с беспощадным противником, попал в западню. Но светившаяся в прекрасных глазах Цзинь Ганцзуаня дружеская улыбка пробила брешь в выстроенной в сознании оборонительной линии.
   
— Товарищ Дин Гоуэр, вы ведь спец в этой области, — проговорил тот пьянящим, как вино, голосом. — Что могли бы значить эти четыре десятки?
   
Слова не шли на язык. Вымытая алкоголем из черепа прелестная бабочка сознания устроилась на своем месте еще не полностью, поэтому ничего не оставалось, как только тупо смотреть в рот Цзинь Ганцзуаня с блестевшим в нем то ли золотым, то ли медным зубом.
   
— Думаю, это знак шайки хулиганов, — начал Цзинь Ганцзуань. — В ней сорок человек, на это указывают четыре иероглифа «десять». Конечно, может появиться и Али-Баба. А вот если вы, товарищ Дин Гоуэр, могли бы нечаянно взять на себя роль Али-Бабы, это стало бы настоящей удачей для двухмиллионного населения Цзюго.
   
И он шутливо склонился перед следователем в традиционном приветствии, сложив руки у груди, отчего тот смутился еще больше:
   
— Эти сорок разбойников украли у меня всё: документы, бумажник, сигареты, зажигалку, электробритву, игрушечный пистолет, записную книжку с телефонами.
   
— Да как они посмели вызвать гнев богов! — расхохотался Цзинь Ганцзуань.
   
— К счастью, они не тронули моего настоящего друга! — помахал пистолетом Дин Гоуэр.
   
— Старина Дин, я ведь зашел попрощаться. Хотел пригласить выпить на посошок, но принимая во внимание, насколько Ваше превосходительство заняты официальными обязанностями, не смею дольше беспокоить. Будут вопросы — милости прошу ко мне в горком. — И Цзинь Ганцзуань протянул Дин Гоуэру руку.
   
Словно в тумане, Дин Гоуэр пожал ее, так же, как в тумане, отпустил и, словно в тумане, увидел, что Цзинь Ганцзуань в сопровождении партсекретаря и директора стремительно, как ветерок, вылетел из номера. Желудок скрутило в спазме сухой рвоты, и грудь пронизала режущая боль. Похмелье не прошло, ситуация не прояснилась. Почти десять минут продержал он голову под струей воды из-под крана. Потом выпил чашку холодного, стоялого чая. Несколько раз глубоко вздохнул с закрытыми глазами, сосредоточился, собрал вместе мятущиеся мысли, прогнал эгоистические и путаные соображения — и вот глаза уже резко открылись, сознание обострилось отточенным на точильном колесе топором, который разрубал застящие зрение толстые лианы и тонкие вьюнки, и пришло новое понимание, отчетливо проявившееся как на экране: в Цзюго орудует банда зверей-людоедов! Все, что произошло на банкете, — ловкое надувательство.
   
Вытерев насухо голову и лицо, он надел носки и туфли, затянул ремень, зарядил пистолет, надел бейсболку, накинул голубую рубашку в клеточку, которую швырнул на ковер чешуйчатый малый и которая уже успела пропитаться его собственной рвотой, решительно шагнул к двери, открыл ее и широкими шагами направился по коридору в поисках лифта или лестницы. Девица в кремовом за стойкой любезно объяснила, как выбраться из этого лабиринта.
   
С погодой на улице творилось что-то непонятное: на небе клубились черные тучи и в то же время светило яркое солнце. Время перевалило за полдень. Проносившиеся тучи бросали на землю огромные тени, а на желтых листьях поблескивал солнечный свет. В носу засвербило, и Дин Гоуэр громко чихнул семь раз подряд, да так, что скрючился, как сушеная креветка, а на глазах выступили слезы. Когда он выпрямился, затуманенному взору предстал тот же огромный шкив темно-красной лебедки у входа в штольню. Так же беззвучно и безостановочно скользил серебристо-серый стальной трос. Все было как прежде: золотистые подсолнухи, чистый аромат бревен, подобный весточке из первобытного леса, вагонетка, снующая по узкоколейке от одной горы угля к другой. С небольшого электромотора вагонетки свешивался и волочился длинный изолированный провод. Управляла ею чумазая девица, посверкивающая жемчугами зубов. Она стояла сзади на выступе, всем своим видом внушая трепет, словно воин во всеоружии. Всякий раз, когда вагонетка добиралась до конца колеи, она останавливала ее, резко нажимая на рычаг тормоза, и блестящие куски угля сыпались шуршащим водопадом. Откуда-то сбоку выскочила вроде бы та самая, живущая у проходной, овчарка. Она встала перед ним и яростно облаяла, будто вымещая на нем затаенную злобу.
   
Овчарка убежала, а Дин Гоуэр совсем расстроился. «Если трезво оценивать ситуацию, положение у меня вообще-то аховое. Откуда я? Из провинциального центра. С какой целью? Расследовать важное дело. Среди безбрежных просторов Вселенной, на крошечной, как пылинка, планете, затерянный в океане других людей, стоит следователь по имени Дин Гоуэр. Душа его в смятении, стать лучше он не стремится, он пал духом, полон пессимизма и одинок». И он бесцельно, в уверенности, что ничего хорошего его не ждет и терять ему нечего, побрел к зоне погрузки, к этим грохочущим машинам.
   
Но без стечений обстоятельств романа не бывает.
   
— Дин Гоуэр! Дин Гоуэр! — неожиданно окликнул его звонкий голос. — Ты что здесь шатаешься, мерзавец?
   
Он повернулся на крик, в глаза сначала бросилась копна жестких черных волос, а потом и живое, бойкое лицо шоферицы. Она стояла рядом со своим грузовиком, держа в руках пару грязных белых перчаток, и в солнечном свете смахивала на маленького осленка.
   
— Иди сюда, негодник! — Она взмахнула перчатками, как волшебной палочкой, и следователя неудержимо повлекло к ней. И вот глубоко погрузившийся в «комплекс одиночества» Дин Гоуэр приблизился.
   
— А-а, это ты, «солончак»! — развязно проговорил он, хотя, остановившись перед ней, испытал прекрасное чувство, будто вернувшийся в гавань корабль или ребенок, увидевший мать.
   
— «Мелиоратор»! — ухмылялась она во весь рот. — Ты еще здесь, паршивец?
   
— Да вот как раз собрался уезжать!
   
— Хочешь еще раз со мной прокатиться?
   
— Конечно.
   
— Это тебе недешево обойдется.
   
— Блок «Мальборо».
   
— Два блока.
   
— Два так два.
   
— Тогда жди!
   
Стоявший впереди грузовик тронулся, обдав их клубами выхлопов и подняв целое облако угольной пыли.
   
— В сторону отойди! — крикнула она, запрыгивая в кабину. И взявшись за руль, стала крутить его туда-сюда, пока кузов машины не оказался как раз там, где заканчивались рельсы узкоколейки.
   
— Ну, девчонки, молодцы! — искренне похвалил какой-то тип в темных очках.
   
— Всё без дураков, как говорится, бычью шкуру не надуваем! Паровозы не толкаем! Гору Тайшань не насыпаем! — бросила она, молодцевато выпрыгнув из кабины.
   
Обрадованный Дин Гоуэр расплылся в улыбке.
   
— Чего улыбаешься? — подступила она к нему.
   
— Ничего я не улыбаюсь.
   
Вагонетка загрохотала и медленно, словно большая черная черепаха, пришла в движение. Колеса со скрежетом катились по колее, то и дело отбрасывая снопы искр, за вагонеткой черной резиновой змеей извивался провод. Исполненный решимости взгляд, серьезное лицо стоявшей на ней сзади девушки вызывали уважение. Вагонетка мчалась, как свирепый тигр, спустившийся с гор, — казалось, она вот-вот врежется в кузов грузовика и от него останутся лишь обломки. Но опасения Дин Гоуэра оказались напрасны. Расчет девушки был точен, реакция молниеносна, мозг ее работал как компьютер. В нужный момент она рванула тормоз, кузов вагонетки опрокинулся, и сверкающий уголь заструился в кузов грузовика: ни куска не упало мимо, ни куска не застряло. От запаха свежего угля душа Дин Гоуэра возрадовалась еще больше.
   
— Закурить не будет, дружище? — протянул он руку к шоферице, как нищий. — Угости сигареткой недостойного.
   
Та дала ему сигарету, другую сунула себе в рот.
   
— Ты чего в таком виде? Ограбили, что ль? — выпустила она облачко табачного дыма.
   
Он не ответил — его внимание привлекли мулы.
   
Вместе с ней он смотрел, как по дороге, усыпанной угольной пылью, обломками бетонных плит, гнилым деревом и ржавой проволокой, приближается повозка. Возница — поводья в левой руке, кнут в правой — с горделивым видом погоняет пару мулов. Мулы черные, красивые. Тот, что покрупнее — вроде бы кривой на один глаз, — запряжен. Другой, поменьше, — у него оба глаза на месте и сверкают живым блеском, большие, как бронзовые колокольчики, — шел как пристяжной.
   
— Ого-го… Но-о…
   
Извивающийся кнут звонко щелкнул в воздухе, маленький мул отважно рванулся, повозка с треском дернулась вперед, и тут случилось несчастье: мул, словно блестящая черная стена, рухнул на злую, захламленную землю. На его круп обрушился кнут возницы, малыш изо всех сил пытался встать, а поднявшись, затрясся всем телом, покачиваясь из стороны в сторону и издавая жалобный, разрывающий сердце рев. Возница в испуге застыл, потом отбросил кнут и соскочил с повозки. Опустившись на колени перед мулом, он вытащил застрявшее в щели между двумя каменными плитами копыто. Схватив шоферицу за руку, Дин Гоуэр сделал несколько шагов к месту происшествия.
   
Смуглолицый возница держал в руках копыто и громко скулил.
   
Запряженный мул постарше молча стоял, опустив голову, будто на траурном митинге.
   
Черный малыш держался на трех ногах, то и дело постукивая четвертой — изуродованной задней — по куску гнилого дерева, словно колотушкой по барабану, и хлеставшая из нее темная кровь окрашивала красным и деревяшку, и всё вокруг нее.
   
Сердце Дин Гоуэра бешено колотилось, он хотел было повернуться и уйти, но шоферица вцепилась в него и не отпускала. Ее рука замкнулась на запястье, как наручник.
   
Собравшиеся на все лады обсуждали происшествие: одни жалели маленького мула, другие — возницу; кто обвинял его, кто — ухабистую дорогу. Гвалт стоял, как в вороньем гнезде.
   
— Дорогу, дорогу!
   
Толпа дрогнула и поспешно расступилась. Растолкав всех, к месту происшествия подлетели две сухонькие женщины. Их поразительно бледные лица невольно хотелось сравнить с пролежавшей всю зиму на складе капустой. Обе в безукоризненно белых халатах и таких же шапочках. У одной в руках вощеная корзина из бамбука, у другой — корзинка из ивняка. Этакая парочка ангелов.
   
— Ветеринары!
   
— Ветеринары, ветеринары прибыли, не плачь, дружище, ветеринары уже здесь. Быстрее, дай им копыто, сейчас они его назад приделают.
   
— Никакие мы не ветеринары! — поспешили внести ясность женщины. — Повара мы из гостевого дома. Завтра на шахту городское начальство приезжает, так директор приказал в лепешку разбиться, а принять по первому разряду. Курица, рыба — эка невидаль, уж и не знали, как быть, а тут слышим — мулу копыто оторвало.
   
— Поджаренное в масле копыто мула, холодец из копыта мула…
   
— Возчик, продай копыто, а?
   
— Продать? Ну нет… — Возница прижал копыто к груди с глупым выражением на лице, будто держал отрезанную руку любимого человека.
   
— Ну не болван, а? — разозлилась одна из женщин в белом. — Ты что, обратно его приставить собираешься? Где столько денег возьмешь? В наши дни человеку-то не всегда руку пришьют, а о скотине и говорить нечего.
   
— Хорошую цену заплатим.
   
— Тут поблизости нигде так не сторгуешься.
   
— Ну… А сколько дадите?
   
— По тридцать юаней за штуку — скажешь, дешево?
   
— Вам только копыта нужны?
   
— Только копыта. Остальное не надо.
   
— Все четыре?
   
— Все четыре.
   
— Но ведь он еще живой.
   
— Ну и что, что живой. Какая от него польза без копыта!
   
— Но ведь он еще живой…
   
— Вот зануда. Продаешь, нет?
   
— Продаю…
   
— Вот тебе деньги! Пересчитай!
   
— Выпрягай его, да пошевеливайся!
   
Зажав в руке деньги, другой рукой возница передал оторванное копыто женщине в белом. Рука его при этом чуть дрожала. Та приняла копыто и бережно положила в корзину. Вторая вытащила из корзины нож, топор и пилу для костей и, выпрямившись, стала громко подгонять парня, чтобы распрягал быстрее. Возница присел, раскорячив ноги, и согнулся над мулом. Дальше все произошло в одно мгновение, гораздо больше времени займет рассказ об этом. Женщина в белом подняла топор, прицелилась и резко опустила его на широкий лоб мула. Лезвие вошло настолько глубоко, что ей было его не вытащить. Тем временем передние ноги мула подкосились, он медленно осел всем телом и распластался на неровностях дороги.
   
Дин Гоуэр глубоко вздохнул.
   
В муле еще теплилась жизнь, из горла вырывалось хриплое дыхание. Тоненькие струйки крови выбивались с обеих сторон топора и заливали ему ресницы, нос и губы.
   
Всадившая топор женщина взялась теперь за нож с синей рукояткой. Она подскочила к мулу, ухватилась за копыто — большое и черное в белой нежной ручке — и молниеносно провела по кривой там, где оно соединялось с ногой. Еще одно круговое движение ножом, рука с копытом идет вниз — и оно уже отделено от ноги, их соединяет лишь белое сухожилие. Короткий взмах ножом — и копыто с ногой перестают быть одним целым. Белая ручка взлетает вверх, и копыто летит в руки другой женщины в белом.
   
В один миг были отсечены все три копыта. Зрители стояли, словно очарованные тем, как лихо орудует эта женщина: никто не произнес ни слова, не кашлянул, не пустил ветры. Кто осмелится на подобную распущенность в присутствии женщины-воина?
   
У Дин Гоуэра вспотели ладони. В голове вертелась притча о поваре, разделывающем быка.[104]
   
Женщина в белом принялась раскачивать топор, пока не вытащила.
   
Маленький мул наконец испустил дух. Мертвое брюхо смотрело в небо, а закоченевшие ноги торчали под углом на все четыре стороны, как стволы зенитных орудий.
   
   
Грузовик наконец выехал с петлявшей по территории шахты ухабистой дороги. Позади в густой дымке растворились высокие терриконы и похожая на призраков горная техника, давно уже не было слышно ни лая сторожевого пса, ни лязга вагонеток, ни подземных взрывов. Но перед глазами Дин Гоуэра по-прежнему стояли, не давая покоя, похожие на стволы зениток ноги мула. На шоферицу происшествие с маленьким черным мулом, видно, тоже подействовало: пока они ехали по тряской дороге горнодобывающего района, она крыла ее почем зря; потом, выехав на широкую трассу, ведущую к городу, быстро переключила передачу, открыла вентиляционный лючок и утопила педаль газа в пол, отчего двигатель взвыл и начал стрелять. Тяжело груженная машина помчалась со свистом, как снаряд. Деревья по краям дороги клонились, словно подрубленные топором, земля вертелась шахматной доской, а толстая, короткая стрелка спидометра указывала на восемьдесят километров. Завывал ветер, бешено крутились колеса, и каждые три минуты чихала выхлопная труба. Дин Гоуэр наблюдал за шоферицей краем глаза с таким восхищением, что ноги мула постепенно забылись.
   
До города было уже недалеко, как вдруг из радиатора на лобовое стекло повалил пар. Шоферица, хотя сама же и устроила из радиатора паровой котел, тут же изругала его в хвост и в гриву и остановила грузовик на обочине. Дин Гоуэр вышел вслед за ней из машины и с каким-то злорадством наблюдал, как она открывает капот, чтобы ветерок охладил внутренности машины. От двигателя шел невыносимый жар, в радиаторе клокотала вода. Надев перчатки, она отвинтила крышку радиатора, и ее лицо в это время показалось ему прекрасным, как вечерняя заря.
   
Кипя от злости, она вытащила откуда-то снизу сплющенное жестяное ведро:
   
— Дуй за водой!
   
Не смея и не желая выказывать неповиновение этому приказу, Дин Гоуэр взял ведро, но решил подурачиться:
   
— А не за тем ли ты меня за водой посылаешь, чтобы в это время удрать? Выручаешь, так выручай до конца, дочурка, провожаешь, так провожай до дома.
   
— Ты соображаешь вообще? — взвилась она. — Если бы я хотела смыться, зачем тогда мне останавливаться? Да и вода нужна!
   
Дин Гоуэр состроил гримасу: он понимал, что такими примитивными шуточками можно лишь девочек развлекать, а этот злой дух в женском образе на такое не купится, но все же намеренно пошел на это. Она и вправду рявкнула:
   
— Нечего тут рожи строить и дурака валять! Быстро чеши за водой!
   
— Да тут вокруг ни деревни, ни лавки, дочурка, — где я, спрашивается, воду найду?
   
— Стала бы тебя посылать, кабы знала!
   
Расставаться не хотелось. Глянув на нее, Дин Гоуэр взял ведро, раздвинул податливые ветви придорожных кустов, перебрался через неглубокую высохшую канаву и остановился на поле, с которого уже собрали урожай. Это были совсем не те бескрайние широкие просторы, какими он привык представлять себе крестьянские поля. Город рядом, его руки, вернее пальцы, уже дотянулись и сюда. То тут, то там высилось или отдельно стоящее многоэтажное здание, или дымящая труба, и из-за этого поля напоминали калейдоскоп. Душу защемило. Он поднял голову, посмотрел на запад, где красными бликами играла вечерняя заря. Тоскливое чувство исчезло, и он широкими шагами направился к ближайшему зданию довольно необычной формы.
   
«Глядя на горы, загонишь коня» — вот уж что верно, то верно. На первый взгляд до этого купающегося в лучах заходящего солнца здания рукой подать, а идешь, идешь — оно все так же далеко. Между ним и зданием будто опускались с небес все новые полоски полей, не давая достичь вожделенной цели. Но самый большой сюрприз ждал на кукурузном поле, где торчали лишь сухие стебли.
   
Уже сгустились сумерки, окрасив небеса в цвет красного виноградного вина; кукурузные стебли стояли вокруг молчаливыми часовыми. Дин Гоуэр пробирался между ними боком, но все равно с шелестом задевал свисавшие пожухлые листья. Неожиданно, словно выбравшееся из-под земли диковинное животное, перед лицом известного своей храбростью следователя возникла высокая черная тень. Он аж похолодел с перепугу. Волосы встали дыбом, и он инстинктивно замахнулся на появившееся перед ним чудовище ведром. Чудовище отступило на шаг и поинтересовалось гнусавым голосом:
   
— Ты чего размахался-то?
   
Пришедший в себя следователь увидел перед собой высокого старика. При свете показавшихся на небе звезд он разглядел густую щетину на подбородке, всклокоченные волосы и зеленоватые глаза на размытом овале лица. Судя по лохмотьям и широкой кости — человек неплохой, простой работяга, трудолюбивый и не из робких. Из груди у него вырывалось тяжелое, с хрипом, дыхание вперемежку с глухим кашлем.
   
— Ты что здесь делаешь? — спросил Дин Гоуэр.
   
— Сверчков ловлю. — Старик приподнял керамический горшочек в руке.
   
— Ловишь, значит?
   
— Ищу вот.
   
Из горшочка доносились чуть слышные звуки: это сверчки прыгали и стукались о стенки. Старик молча стоял перед ним, и его глаза бегали туда-сюда, как выбившиеся из сил светлячки.
   
— Сверчков, говоришь? — повторил Дин Гоуэр. — Здесь народ боями сверчков, что ли, интересуется?
   
— Народу здесь не до боев. Народ съесть их интересуется, — медленно проговорил старик.
   
Он повернулся, сделал пару шагов и бесшумно опустился на колени. Подрагивающие кукурузные листья повисли у него на голове и на плечах, и он превратился в могильный холмик. Звезды светили все ярче, то с одной, то с другой стороны налетал прохладный ветерок: без тени, без следов, он создавал атмосферу таинственности. У следователя окоченели плечи и спина, и волна холода прокатилась внутри. Вокруг, как во сне, бесшумно порхали светлячки. И тут со всех сторон завели свою унылую песню сверчки. Казалось, везде только они одни. Старик включил фонарик размером с большой палец, и золотистый луч света, направленный на землю, выхватил у основания кукурузного стебля большого, жирного сверчка. Ярко-красное тельце, квадратная головка с выступающими глазами, толстые ноги и солидное брюшко — он переводил дух, готовый в любую секунду скакнуть в сторону. Старик одним махом накрыл его небольшим сачком. Оттуда сверчок переместился в горшочек. Чуть позже он окажется в котле с кипящим маслом, а потом в чьей-то утробе.
   
Следователю смутно вспомнилась большая статья в журнале под названием «Изысканная кухня», в которой рассказывалось о питательной ценности сверчков и способах их приготовления.
   
Старик пополз на коленях дальше, а Дин Гоуэр пересек кукурузное поле и быстро зашагал на свет.
   
Вечер был необычайно романтичный, полный здоровья и жизни, потому что рука об руку шли исследования и открытия, плечом к плечу шагали работа и учеба, друг с другом сочетались любовь и революция, согласно перекликались лившийся с неба свет звезд и свет фонарей на земле, которые освещали все темные уголки. Яркие ртутные лампы выхватывали из мрака длинную вывеску. Прикрыв глаза ведром, Дин Гоуэр прочитал большие иероглифы в псевдосунском стиле, выведенные черным лаком по белому: «Исследовательский центр по разработке особых видов питания».
   
«Невелик исследовательский центр-то», — размышлял Дин Гоуэр, разглядывая несколько изящных домиков и большие, ярко освещенные навесы. Из ворот выскочил охранник в синей форме, с фуражкой на голове и заорал задыхаясь:
   
— Чего надо? Заглядывает тут, вынюхивает! Или стянуть чего хочешь?
   
Заметив на поясе охранника газовый пистолет и глядя, как тот с наглым видом помахивает электрошокером, Дин Гоуэр вспыхнул:
   
— Выбирай выражения, сынок!
   
— Что? Что ты сказал?! — воинственно подступил к нему молодой охранник.
   
— Я сказал: «Выбирай выражения, сынок!»
   
Большой человек в системе общественной безопасности, прокуратуры и суда, Дин Гоуэр привык, что его слушаются. А тут его грубо и развязно останавливает какой-то охранник. Прямо руки зачесались, и стало так гадко на душе, что он даже выругался:
   
— Пес цепной!
   
«Пес цепной» зарычал и, подпрыгнув на добрых двадцать сантиметров, заорал:
   
— Ах ты щенок, еще смеешь обзывать меня! Пристрелю! — И вытащив газовый пистолет, наставил его на Дин Гоуэра.
   
— Смотри себя не пристрели этой штукой! — ухмыльнулся тот. — Если хочешь таким пистолетом с кем-то справиться, самому по ветру стоять надо.
   
— Ха, а с виду не скажешь: щенок щенком, но кое в чем разбирается.
   
— Я такой газовой развалюхой задницу подтираю!
   
— Ага, рассказывай!
   
— Вон твое начальство идет! — Одними губами Дин Гоуэр указал куда-то за спину охранника.
   
Тот обернулся, а воспользовавшийся этим Дин Гоуэр неспешно размахнулся и ударил охранника ведром по запястью — газовый пистолет полетел на землю. Потом последовал молниеносный удар ногой по руке, в которой охранник держал электрошокер. Тот тоже отлетел в сторону.
   
Охранник потянулся было за пистолетом, но Дин Гоуэр снова поднял ведро:
   
— Только нагнись — и полетишь у меня, как пес за куском дерьма.
   
Тот понял, что противник попался серьезный. Он отступил на несколько шагов, повернулся и припустил что есть мочи к небольшому домику. Дин Гоуэр, усмехаясь, вошел в ворота.
   
Из домика выскочила целая орава людей, одетых так же, как и охранник. Один безостановочно свистел в металлический свисток.
   
— Вот он, вот! — кричал, тыча в Дин Гоуэра, только что получивший от него охранник. — Вздуйте этого сукина сына!
   
Охранников было больше десятка, и они окружили Дин Гоуэра, словно стая бешеных псов, помахивая электрошокерами. Выражение их лиц не предвещало ничего хорошего.
   
Дин Гоуэр неспешным движением сунул руку за пояс. «Оп-ля! Пистолет-то в папке, а папка осталась в машине».
   
Один из охранников, с красной повязкой на рукаве — наверное, старший, — ткнул дубинкой в сторону Дин Гоуэра.
   
— Ты что здесь делаешь? — вызывающе спросил он.
   
— Да водитель я, — помахал ведром Дин Гоуэр.
   
— Водитель? — с сомнением повторил старший. — А сюда зачем заявился?
   
— За водой, радиатор перегрелся.
   
Напряжение значительно спало, несколько высоко поднятых дубинок опустились.
   
— Никакой он не водитель! — орал пострадавший. — Ногами орудует — страшное дело.
   
— Это говорит лишь о том, что ты никуда не годишься, — возразил Дин Гоуэр.
   
— В какой организации работаешь? — продолжал допрашивать старший.
   
— В Академии виноделия, — без запинки выпалил Дин Гоуэр, вспомнив значок на дверце грузовика.
   
— А куда следует машина?
   
— На шахту.
   
— Документы предъяви.
   
— В кармане куртки остались.
   
— А куртка где?
   
— В машине.
   
— А машина?
   
— На шоссе.
   
— В машине кто-нибудь еще есть?
   
— Есть одна красотка.
   
— У вас в Академии виноделия что ни водитель, то кобель, — хихикнул старший.
   
— Что верно, то верно, все кобели как один.
   
— Топай давай, делай свое дело! — велел старший. — Вода в доме, а ты здесь ошиваешься.
   
Шагая за ними в дом, Дин Гоуэр слышал, как старший выговаривает «его» охраннику:
   
— Болван, с каким-то шоферюгой справиться не можешь. А будь на его месте человек сорок бандитов? Открутили бы тебе всё хозяйство, и пикнуть бы не успел!
   
Внутри здания яркий свет резал глаза, слегка закружилась голова. В коридоре — красная ковровая дорожка из синтетики, на стенах — большие цветные фотографии различных злаков: кукурузы, риса, пшеницы, гаоляна и еще каких-то — не разбери-поймешь. «Должно быть, какие-нибудь гибриды — результат упорного труда работающих здесь специалистов по сельскому хозяйству». Старший охранник, который немного проникся к Дин Гоуэру, показал, как найти туалет, добавив, что там есть кран тряпки полоскать и можно набрать воды. Дин Гоуэр поблагодарил его, отметив про себя, что вместе с подчиненными тот зашел в одну из комнат, откуда через открытую дверь вырвались клубы едкого дыма. «Наверное, в карты или в мацзян[105] режутся, — решил он. — Хотя, возможно, и директивы какие изучают». Он усмехнулся и, подняв ведро, осторожно направился к туалету, читая на ходу деревянные таблички на дверях: «Технический отдел», «Производственный отдел», «Бухгалтерия», «Финансовый отдел», «Архив», «Методический кабинет», «Лаборатория», «Видеозал». Последняя дверь была приоткрыта, там кто-то был.
   
Тихонько войдя туда с ведром в руке, он увидел мужчину и женщину, смотревших видео. Размеры экрана телевизора поражали. На нем появилась надпись красивым уставным шрифтом: «Редкие деликатесы — рис „Куриная голова“».
   
Ролик сопровождала прекрасная, трогательная гуандунская[106] мелодия «Разноцветное облако догоняет луну». Никакого желания смотреть этот ролик, вообще-то, не было, но что-то в нем притягивало, наверное яркость кадров. Автоматическая производственная линия забоя куриц. Четко, ритмично падают куриные головы. Под бравурные звуки струнных и духовых голос диктора вещает: «Широкие народные массы и партийные работники Исследовательского центра по разработке особых видов питания… вдохновленные… в едином порыве и едином мышлении в духе лозунга „Решая ключевой вопрос, не считать его трудным“, днем и ночью ведут борьбу…» Группа людей в белоснежной униформе с изможденными лицами проводит химические опыты с набором разнокалиберных пробирок. Несколько миловидных женщин в белых передниках, с аккуратно подобранными под белые шапочки волосами берут пинцетом зерна сырого риса и запихивают в отрубленные куриные головы. Еще одна группа женщин — так же одетых и таких же миловидных — закапывает набитые рисом головы в горшки с огненно-красными цветами. Смена кадра — в горшках показались ростки риса. Их поливает с десяток опрыскивателей. Снова смена кадра — ростки заколосились. Новый кадр — уже на банкетном столе, украшенном живыми цветами, стоят несколько чашек с дымящимся отборным — зернышко к зернышку, — сверкающим, как жемчуг, и красным, как кровь, рисом. Вокруг стола сидят несколько начальников — один представительный, другой — толстый, третий — длинный — и с довольными улыбками пробуют этот редкий деликатес. Дин Гоуэр тяжело вздохнул, только сейчас осознав ограниченность своих познаний: настоящая лягушка на дне колодца. Ролик еще не закончился, а мужчина с женщиной начали беседовать. Опасаясь, как бы его не заметили, Дин Гоуэр подхватил ведро с водой и торопливо зашагал к выходу. Проходя мимо охранника у ворот, он ощутил на себе ненавидящий взгляд. Тот словно буравил его глазами. На кукурузном поле листья на сухих стеблях хлестали по глазам, и они стали слезиться. Старый ловец сверчков куда-то исчез. Еще не доходя до грузовика, он услышал с шоссе истошный крик шоферицы:
   
— Ты, мать твою, куда ходил — на Хуанхэ или на Янцзы?
   
Поставив ведро на землю, он помахал затекшей рукой: