1 2 3 4 5 6 7 8 
Сквозь Бога, Смерть, Загадку лег наш путь. 
     
Кривая вывезет куда-нибудь. 
     
Полезно было б сообщить Земле, 
     
что гордый наш корабль в пространстве духа – 
     
не более чем пузырек в стекле.
    
    
     
Я расскажу, что слышал о стекле, 
     
и вы поймете. Всякое стекло, 
     
покуда не сотрется в порошок, 
     
хранит в себе пузырики-пустоты, 
     
пузырики ползут в стеклянной массе, 
     
и через много сотен лет пузырик, 
     
глядишь, проделал путь в своем стекле.
    
    
     
И Аниара в пропасти парсеков 
     
пузыриком таким вершит свой путь, 
     
и сводов бездны ей не разомкнуть. 
     
Хотя мы и глотаем расстоянья 
     
и скорость наша очень велика, 
     
но, по масштабам космоса, она 
     
лишь скорости пузырика равна, 
     
пузырика в стекле прозрачной чаши.
     
***
     
Дрожа от этой ясности, бегу я 
     
туда, где Дейзи кружится, ликуя, 
     
и где не гаснет жаркий красный свет. 
     
Прижавшись к ней, шепчу я, как заклятья:
     
 — Впусти, впусти меня в свои объятья, 
     
там ясной и холодной смерти нет! 
     
Живут долины Дорис в залах Мимы, 
     
долины лоном Дейзи заменимы. 
     
Забудем мы, вжимая тело в тело, 
     
что Аниарой бездна завладела.
    
   
  
  
   
    
14
   
   
    
     
На корабле возникла секта «терок». 
     
Собравшиеся члены трут друг друга. 
     
Здесь больше женщин, но глава — мужчина, 
     
который называется «терпуг». 
     
(Словечко из доголдонских времен.) 
     
Все это связано с понятьем «пища», «кухня», 
     
где пищу помещали на огонь. 
     
Так объясняет «Голубой архив». 
     
Вот все, что я узнал. 
     
Когда-то в школе, я припоминаю, 
     
показывали нам живое пламя. 
     
Горело деревянное полено: 
     
возник огонь и появился дым 
     
и вроде бы тепло. 
     
Полено тут же опустили в воду, 
     
веселый и живой огонь погас.
     
Деревья — редкость. Много их росло 
     
в доголдонское время, но позднее 
     
их погубила радиоактивность. 
     
Смотрели мы, дыханье затая, 
     
как дерево рождало теплый свет. 
     
Какая даль, какая это даль. 
    
   
  
  
   
    
15
   
   
    
     
Я отключаю Миму, обхожу 
     
корабль, прислушиваясь к разговорам. 
     
Вот начинает старый космонавт 
     
рассказ о Нобби — о своей любви.
    
    
     
— Малышка Нобби не была казиста — 
     
она болела лучевой болезнью, 
     
схватив три дозы, чуть не померла. 
     
Врачи ее выхаживали долго 
     
и гаммосалем, и ТЭБЭ-лучами. 
     
Пробыв не год, не два в палатах скорби 
     
больничного барака Тундры-2, 
     
дешевеньким голдондером вернувшись 
     
на Землю, стала Нобби жить, как прежде, 
     
устраивая всяческую помощь 
     
нуждавшимся на Марсе и Венере.
    
    
     
Народ на Марсе гробят холода,
     
а на Венере — сырость и болота.
     
Моя худышка просто извелась,
     
не говорила ни о чем другом.
     
А я — я думал о своей зазнобе:
     
как в Тундру-2 я прилетал, как с Нобби
     
гуляли и мечтали мы вдвоем.
     
Я был тогда на «Максе» новичком.
     
Наш барк ходил вначале на Венеру,
     
но брошен был возить на шарик тундр
     
переселенцев с ихним обустройством.
    
    
     
Окончилась война тридцать вторая, 
     
вовсю внедрялся третий план контроля. 
     
Конечно, выборы и новый Дик на троне, 
     
а по подвалам — пряники для тех, 
     
кто улизнул от выборов в кусты. 
     
Исправившийся получал рюкзак, 
     
прогулочку в голдондере-тюрьме, 
     
три года торфоразработок в Тундре-9. 
     
Паршивей места просто не нашлось 
     
на целом Марсе. Я там был разок.
     
Но это все — наружность. Изнутри 
     
куда страшнее этот «план контроля», 
     
поскольку доброта на перфокартах 
     
засчитывалась, как огромный минус, 
     
жестокость получала перевес 
     
над затаенным даром к состраданью.
    
    
     
Плутали мы по зарослям контроля. 
     
Но мимы — молодчаги: содержали 
     
такую гору сведений в порядке! 
     
Ведь всяк играл по три-четыре роли,
     
затеявши спасительные прятки. 
    
   
  
  
   
    
16
   
   
    
     
Людской поток проглатывают двери. 
     
Из-за дверей я слышу смутный гул. 
     
В нем — смесь надежд, отчаяний, безверии. 
     
Но гул помалу в песне потонул.
    
    
     
Мистическая песнь твердит сурово, 
     
что могут огнестойкость даровать 
     
виденья, поставляемые Мимой,
     
и пустота космических пространств.
    
    
     
 - Приди, прекрасный век, чугунный век,
     
сжирайте все живое, огнь и хлад, — 
     
не покорится гордый человек. 
     
Приди, прекрасный век, чугунный век.
    
    
     
Гул побеждает. Все уходят к Миме,
     
стенают там, как пред стеною плача, 
     
покуда из таинственных миров 
     
не поднесут им сладостный улов.
    
    
     
Блаженный брег поймала как-то Мима, 
     
и блеск его нас долго утешал, 
     
потом блаженный мир промчался мимо: 
     
другим далеким миром послан вал, 
     
унесший прочь блаженное виденье.
     
Бессильна Мима против мрачных теней.
    
    
     
И снова охватило всех смятенье. 
    
   
  
  
   
    
17
   
   
    
     
Поднаторев в нырянье в глубину, 
     
ты любишь глубиною козырять, 
     
но здесь твоим уменьям грош цена:
     
здесь нет глубин и некуда нырять. 
     
Мы видим мнимую величину 
     
твоих заслуг, ныряльщик в глубину. 
     
В кристалле этим славы не стяжать: 
     
ты думаешь, что истинно нырнул, 
     
а крутишься на месте все равно. 
     
И уважать твои нырки смешно.
    
    
     
А мудреца не манит глубина, 
     
ныряет он, но цель его ясна, 
     
нырнет — и возвращается назад 
     
и сразу же снимает свой наряд, 
     
что мудрость припасла для променад.
    
    
     
Его конкретно интересовало
     
то облако из белого металла,
     
единственное в этих небесах,
     
которое, сияя белизной,
     
застыв беззвучно, с быстротой такой
     
летит, что испугается любой,
     
лишь заикнись, как быстро день за днем
     
мы к Лире мчимся вместе с кораблем.
    
    
     
Я должен был проверить блоки Мимы 
     
и вышел в космос, что необходимо. 
     
И с расстоянья в восемь километров 
     
мощь Аниары стала мне ясней. 
     
В немыслимой дали от долов Дорис 
     
побитая лодчонка, хорохорясь, 
     
на Лиру от космических гвиней 
     
влачится, зубом времени полна. 
     
Наш груз весомее слоновьих бивней. 
     
На этот груз поставил метку «символ» 
     
недосягаемый враждебный мир. 
     
Без груза был бы бег результативней. 
    
   
  
  
   
    
18
   
   
    
     
То мысленно на волю мы бежим,
     
то от одной мечты скользим к другой —
     
тем и живем сейчас.
     
И животворные порывы чувств,
     
и полная бесчувственность равно
     
спасают нас.
    
    
     
Забыв ответ, в вопросы углубиться, 
     
забыв про жизнь, в мечтаниях обжиться, 
     
забыв движенье, по мирам кружиться — 
     
так учит аниарская темница. 
    
   
  
  
   
    
19
   
   
    
     
И обитель Мимы женщина-пилот
     
вошла. Без слов махнула мне рукой —
     
и я включаю Миму.
     
Как независим наш пилот, как неприступен,
     
а ранит побольнее всякой розы,
     
хотя и не — как говорят — шипами.
     
Нет, роза ранит лишь самой собой,
     
бывает, что поранишься колючкой,
     
но чаще ранит просто красота,
     
своим огнем пронзая, как шипом.
    
    
     
А Дорис на шестом году полета, 
     
как звездочка далекая, блестит, 
     
как искорка, застрявшая в глазу, 
     
и колет сердце золотой иглой 
     
сквозь космос одуряюще-прозрачный. 
     
Вблизи она светила, но не жгла. 
     
Чем дальше Дорис — тем острей игла.
    
    
     
Включаю Миму я, сажусь и жду:
     
сейчас произойдет преображенье,
     
лицо у женщины-космопилота
     
засветится, обрушится стена,
     
скрывающая жизнь ее лица.
     
Проявится пред Мимой все, что скрыто.
     
И вот лицо сияет и пылает,
     
а голову кружит небесный хмель:
     
ведь жажда недоступного огромна,
     
а космос так богат недостижимым!
     
Она, как бы в объятиях богов,
     
растерянно, восторженно смеется.
     
Она в блаженстве. Вдруг переменился 
     
знак фокуса у третьего вебена. 
     
Волна другого мира вторглась в Миму. 
     
Красавица бледнеет на глазах.
    
    
     
Стоп, Мима. Утешай, но не терзай. 
     
Не нужно здесь показывать миры, 
     
похожие на брошенную Землю. 
     
Безвыходностями, в которых мы 
     
запутались, бродя в долинах Дорис, 
     
не стоит эту женщину томить.
     
И для нее я выключаю Миму.
     
Ведь Мима честно тащит на экран,
     
не разбирая, все, что попадется.
     
Красавица кивком благодарит: 
     
она мою заботу оценила. 
     
С порога обернувшись, молча просит 
     
позвать ее, когда поймает Мима... 
     
Я понимаю эту речь без слов.
    
    
     
О теплой Дорис, о прекрасной Дорис, 
     
далекой Дорис, о звезде всех звезд, 
     
теперь осталось только тосковать. 
     
И не поймешь, в которой стороне 
     
мерцаешь ты, средь звезд неразличима
     
теперь, когда прошло пять лет полета. 
     
О Дорис, драгоценная звезда. 
    
   
  
  
   
    
20
   
   
    
     
Теперь мы одного хотим от Мимы: 
     
чтоб из долины пролетевших волн 
     
летели к нам далекие картины 
     
давно минувших радостей и бед. 
     
Путем неоднократных отражений — 
     
природа их для нас непостижима — 
     
волна изображений мчит сквозь космос, 
     
и вести всех миров к нам поступают. 
     
Приходят злые вести непрерывно. 
     
Но о добре вестей почти что нет, 
     
добро не предприимчиво по сути, 
     
оно струит всегда один и тот же свет. 
    
   
  
  
   
    
21
   
   
    
     
Мечтатели мечтают, а сомненье 
     
съедает их мечты, как кислота, 
     
но в Миме сохраняются виденья, 
     
их теплая живая красота. 
     
Я консервирую все, что походит
     
на жизнь и утешеньем отдает. 
     
Когда по кораблю тревога бродит, 
     
когда тоска терзает людям нервы — 
     
мы с Мимой подаем мечты-консервы. 
    
   
  
  
   
    
22
   
   
    
     
А врач, который лечит нам глаза 
     
и видит: гаснут в них тепло и свет, 
     
открыл — поди ж ты — lacus lacrimalis[10]
     
в краю, где крокодилов вовсе нет. 
     
О долах Дорис люди слезы льют — 
     
наплакан в залах Мимы целый пруд.
     
И все же эти искренние слезы 
     
никак не назовешь живой водой. 
     
Они чисты — но как струи дождя, 
     
которые в прозрачности повисли, 
     
до плодородной грязи не дойдя. 
     
То плач рассудка в Аниаре мысли. 
    
   
  
  
   
    
23
   
   
    
     
Астролоб, знавший все про звездный свет, 
     
Служил нам утешеньем много лет.
     
Внезапно в его собственном мозгу 
     
звезда рассудка канула во мгу. 
     
Мозг не предвидел смертной маяты. 
     
Мозг умер от духовной нищеты. 
    
   
  
  
   
    
24
   
   
    
     
Клянут пространство, проклинают время 
     
бессильные, беснуясь, как в угаре,
     
но многие теперь на Аниаре 
     
задумались о справедливой каре. 
     
Вселенский суд нам присудил судьбу: 
     
себя мы сами заперли в гробу. 
     
Хвалите свой роскошный саркофаг, 
     
покуда гордость не спустила флаг.
    
    
     
Быть может, миллионы лет спустя 
     
одно из отдаленнейших светил 
     
приманит нас, как некогда светильник 
     
в долине Дорис мотыльков манил.
     
Тогда-то бег в пространстве прекратится,
     
тогда-то смогут крепким сном забыться 
     
все те, кто в залах Мимы слезы лил. 
    
   
  
  
   
    
25
   
   
    
     
Мы молча мчимся в нашем саркофаге,
     
не попадая больше в передряги,
     
и шшеты не грозят нам вечным сном,
     
и можно быть предельно откровенным,
     
когда, плутая по пустым вселенным,
     
голдондер мчится от Земли, гоним стыдом.
    
   
  
  
   
    
26
   
   
    
     
Глухой поведал каменно-безмолвно:
     
 - Я слышал самый худший в мире звук.
     
Он был чуть слышен. Ухо, разрываясь,
     
поймало шелест камыша — так был 
     
фотонотурбом взорван Дорисбург.
     
Он был чуть слышен, — заключил глухой, —
     
пока включался слух,
     
душа уже успела разорваться,
     
уже успело тело распылиться,
     
и вывернуло дважды наизнанку
     
кусок земли, где Дорисбург стоял,
     
когда фотонотурбом
     
был взорван мегаполис Дорисбург.
    
    
     
Так говорил глухой, и был он мертв. 
     
Так вот что значит — «камни возопят»: 
     
глухой мертвец заговорит из камня.
     
 — Вы слышите? — он вопиет из камня.
     
 — Оглохли вы? — он вопиет из камня.
     
 — Я — житель Дорисбурга, Дорисбурга!
    
    
     
Потом пошел рассказывать слепой
     
о том, как он ослеп, увидя страшный
     
и резкий свет.
     
Но описать его слепой не мог,
     
нашел одну деталь: он видел шеей.
     
Череп превратился в глаз, который
     
был ослеплен взрывной безмерностью,
     
рванулся вверх, рванулся вниз в слепой надежде
     
на смертный сон. Но сон не наступил.
    
    
     
А дальше было так же, как с глухим. 
     
Так вот что значит «камни возопят»: 
     
слепой с глухим заговорят из камня. 
     
Из камня вопиют слепой с глухим. 
     
Из камня и Кассандра вторит им.
    
    
     
Рванулся к Миме я, как будто можно 
     
теперь остановить огонь и смерть. 
     
Но Мима все транслирует бесстрастно: 
     
и смерть, и огневую круговерть. 
     
И муку мук мою о мертвой Дорис 
     
я вопию, увидев эту смерть:
    
    
     
 — Все сущее сполна защищено
     
от стужи, от огня, от бурь и ран,
     
от невозможных и возможных бед.
     
Защиты лишь от человека нет.
    
    
     
Мы слепы там, где нужно зрячим быть, 
     
но зорки там, где можно сделать зло: 
     
в чужую душу влезть и растащить 
     
хранимое про черный день тепло.
    
    
     
Вдруг Миму ослепило синей вспышкой. 
     
И онемел я в этот страшный миг. 
     
Страдалицы-Земли слепящий крик 
     
попал мне в сердце, словно в рану — штык. 
     
Я, верной Мимы голубой литург, 
     
застывшей кровью злую весть постиг: 
     
погибла Дорис, умер Дорисбург.
    
   
  
  
   
    
27
   
   
    
     
Утешь меня последним утешеньем, 
     
о Дейзи, о последняя из жен, 
     
здесь говорящая по-дорисбургски,
     
а я — последний из мужей, который 
     
поймет, когда ты радостно лепечешь 
     
с приманчивостью птичьего манка.
    
    
     
 - Фантазмы — кайф что надо, — шпарит Дейзи, - 
     
паркуй сюда, нагейгеряем лондо,
     
я голодна и оголдую гонда,
     
а гладь на платье оголдеть как мондо.
    
    
     
Я думаю: фотонотурбом стерт
     
мой милый Дорисбург с лица земли.
     
Да будет мир хотя бы в мире Дейзи.
    
    
     
Не трону очарованный мирок,
     
в котором Дейзи все еще живет,
     
беспечно занимается любовью,
     
придя в экстаз от йурга. — Дейзи, Дейзи,
     
уж несколько часов, как ты вдова,
     
вдова разрушенного Дорисбурга.
    
    
     
Мурлычем вместе «Песню чугуна», 
     
ту самую, что в Гонде сложена, 
     
а город Гонд дотла сожгла война. 
     
Лепечет Дейзи радостно, беспечно, 
     
от головы до ног сотворена 
     
для йурга и для славословий йургу.
    
    
     
Я был бы зверем, если бы разрушил
     
тот теплый очарованный мирок,
     
что создан сердцем, любящим любовь.
    
    
     
Хмельно болтая, Дейзи засыпает,
     
и Аниара оцепеневает,
     
но не от сна. От ясности вселенной,
     
от ясных мыслей о Земле бесценной.
     
Спит Дейзи беззаботно. Аниара
     
от ясности зашлась, как от кошмара.
    
   
  
  
   
    
28
   
   
    
     
Когда был уничтожен Дорисбург, два дня
     
терзали Миму сильные помехи.
     
Скопление позора над Землей
     
не мог пробить вебен. На третий день
     
просила Мима выключить ее.
     
А на четвертый день дала совет
     
касательно трансподов кантор-блока.
     
И лишь на пятый день, придя в себя,
     
показывала мирную планету,
     
работали все блоки очень четко.
     
Былая мощь как будто к ней вернулась.
     
И день шестой настал. Из блоков шум донесся, -
     
я никогда его не слышал прежде —
     
индифферентный тацис сообщил,
     
что он ослеп — и самоотключился.
     
Внезапно Мима позвала меня
     
за внутренний барьер. Иду,
     
готовый к худшему, и содрогаюсь.
    
    
     
Стоял я перед ней, похолодев:
     
она была в ужасном состоянье.
     
Вдруг фоноглоб ее заговорил