1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 
— И они ужасно толстые!

— Сейчас же останови качели!

Но он не послушался, и качели остановились сами. Марго слезла, она сначала
оперлась на его руку, потом что есть силы ударила его по лицу.

— Я это заслужил, — сказал он и сморщился от боли. Потом тут же схватил край
ее платья и поцеловал.

— Ну, вот опять! — сердито заявила она. — Ты всегда такой учтивый, такой
паинька, мне это не нравится. Сегодня ты в первый раз говоришь со мной, как
надо.

— Потому что я теперь знаю наверное: у тебя ноги, как у всех девочек, только
покрасивее.

— Нет, ты еще не знаешь. Вот погоди, пока мы подрастем.

Она смолкла и лишь глядела на него, шевеля высунутым между губ розовым
кончиком языка. Лицо ее своими красками напоминало персик, нарисованный на
фарфоре, ненастоящий. Мальчуган никак не мог понять, отталкивает она его от
себя или же подзадоривает; желая, наконец, это выяснить, он обнял ее и насильно
поцеловал. У Марго дух захватило, и она засмеялась счастливым смехом.

— А ты умеешь целоваться лучше, чем…

— Чем кто? — спросил он и топнул ногой.

— Никто, — обиженно ответила она.

Наверху мадам Екатерина захлопнула окно и тем помешала Жанне окликнуть
сына.

— Наши дети сговорятся, — заметила толстуха с обычной добродушной иронией.
Тощая страдальчески побледнела, но все же промолчала.

После этого случая Жанна крепко взялась за сына, как делала, когда они еще
были дома. Давно уже он не слышал нравоучений, а теперь мать ежедневно внушала
ему: пусть не забывает, они здесь воинствуют на вражеской земле, идут против
всех за веру; они должны твердо отстаивать ее и распространять, глумиться над
обедней и над изображениями святых, и многое в том же роде.  Генрих верил в
свою мать; все, о чем она говорила, вставало перед ним в ярких образах. Насчет
Марго она не проронила ни слова — верно, ей было стыдно той сцены, которую они
обе подглядели, и она сердилась на Екатерину, зачем та показала ей.

И все-таки Генрих понял, нечистая совесть открыла ему, чем была недовольна
мать; и вот однажды мальчик заявил Маргарите — притом у него лицо было такое,
что она испугалась — о ее ногах больше не может быть и речи, никогда; их будут
поджаривать в аду. Она ответила, что не верит этому, но на самом деле
перепугалась и пошла спрашивать мать.



Первая разлука


Мадам Екатерина узнавала другими путями о происках Жанны. Нетрудное дело:
ведь ее маленький сын так несдержан! Себя-то протестантка кое-как принуждала к
терпению и скрытности, но Генриха она и не старалась обуздать. Она полагалась
на то, что истина, исходящая из уст младенцев, свята и неприкосновенна.

Генрих с радостью угождал матери, особенно в таком веселом занятии, как
глумление над католиками. Он сделался главарем целой шайки мальчишек и всем
внушал, что нет ничего смешнее монахов да епископов. Скоро в этой шайке
оказалось все молодое поколение двора, и даже королева-мать не знала истинных
размеров заговора, ибо кто осмелился бы открыть ей, что в нем замешаны ее
собственные сыновья. Сначала Генрих завербовал младшего из трех принцев, и тот
стал участвовать в новой забаве; они рядились священниками и в таком виде
бесчинствовали на все лады: врывались самым неучтивым образом на важные
совещания, мешали влюбленным парам да еще требовали, чтобы целовали их кресты.
Для них это было как бы веселым карнавалом, хотя время для карнавала стояло
самое неподходящее — осень.

Младший принц, д’Алансон, оказался наиболее предприимчивым, Правда, первый и
удирал. Однако и второй, Генрих, именуемый монсеньером, пожелал участвовать в
дерзких проказах; а под конец не утерпел и сам Карл Девятый, христианнейший
король, глава всех католиков. Вырядившись епископом, он лупил своим посохом
придворных кавалеров и дам, чему они из верноподданнических чувств не смели
противиться. Смеяться этот мальчик не умел, только лицо его бледнело да косой
взгляд становился еще недоверчивее, и он так возбуждался, что под конец ему
делалось дурно. А кто в простоте душевной радовался, глядя на все это?  Ну
конечно же, Генрих Наваррский…

Придворные называли юных заговорщиков «шалунишками» и делали вид, будто это
лишь милые шутки. А мадам Екатерина пребывала в неведении, пока однажды у ее
двери не раздался внезапный шум, и она в первую минуту решила, что ей пришел
конец. У нее находился лишь один итальянский кардинал, и тот уже озирался, ища,
куда бы спрятаться. Но тут дверь распахнулась, и появился осел, на нем ехал
Генрих Наваррский, одетый в пурпур и со всеми знаками высокого церковного сана.
За ним следовало много молодых господ постарше, с подвязанными к животу
подушками, в одеяниях всевозможных монашеских орденов; они пришпоривали своих
серых скакунов и галопировали по залу, распевая литании. Пешие вспрыгивали друг
другу на спину, но не всем удавалось удержаться, некоторые падали, увлекая за
собой мебель, и в зале с паркетом гулко отдавались крики боли, треск дерева,
цоканье копыт и взрывы хохота.

Вначале смеялась и королева-мать — уж по одному тому, что это оказались не
убийцы. Однако когда она в конце концов узрела среди озорников своих
собственных сыновей — принцы охотно ускользнули бы от ее внимания, — терпение
Екатерины лопнуло. Все же она этого не показала, она притворилась, будто
сердится лишь для виду, с чисто материнской строгостью стала уговаривать всех
мальчиков, что святыню следует почитать, пусть поиграют во что-нибудь другое.
Принцам она не выговаривала особо. Только маленькому Наварре добродушно
закатила оплеуху.

Екатерина узнала истинный образ мыслей своей подруги Жанны еще осенью, когда
они вместе просверлили дырку в стене. Теперь ей важно было одно: в какой мере
протестантка может стать опасной; но это обнаружилось лишь в январе, когда
Жанна совершенно открыто поехала в Париж, чтобы оживить религиозное рвение
своих единоверцев и подстрекнуть их к бунту. Екатерина разрешила им
проповедовать открыто, и королева Наваррская сейчас же злоупотребила дарованной
ей свободой. Медичи и тут промолчала, оставила Жанну своей наперсницей; она,
как обычно, предпочитала ждать, пока события сами не придут к неизбежной
развязке. Но, даже решив, что эта минута наступила. Екатерина предпочла
остаться в тени; бедный Антуан передал ее приказ, воображая, будто это его
собственный: Жанне предстояло покинуть двор, и, что хуже всего, без сына.

Отец оставил мальчика при себе, чтобы помешать влиянию матери и сделать из
него доброго католика. Еще и двух лет не прошло, как отец хотел сделать из него
доброго гугенота, — Генрих отлично помнил, но сказать об этом вслух было бы
слишком опасно и для отца и для него самого. Он понимал уже сейчас, что многое
в жизни решают более сильные побуждения, чем простая правдивость. Когда его
мать Жанна прощалась с ним, он плакал, — ах, если бы она знала, как много
дорогого он оплакивает! Мальчику было жаль ее, самого себя ему не было так
мучительно жаль как ее. Она ведь всегда являлась для него воплощением его
высшей веры: на первом месте для него была мать, потом религия.

Разрыдалась и Жанна, целуя сына; ей разрешили поцеловать его только один
раз, и уже пора было ехать в изгнание; Генриха же вопреки ее воле должны были
отдать в католическую школу. Правда, Жанна взяла себя в руки и строго-настрого
запретила ему ходить к обедне — никогда, иначе она лишит его права на престол.
Он обещал ей, и горько плакал, и решил служить только добру, но не потому, что
так безопаснее, теперь он уже не искал безопасности. Его дорогая матушка
уезжала в изгнание за истинную веру. А отец отвергал эту веру, — вероятно, и он
выполнял свой долг. Родители разлюбили друг друга, они стали врагами, каждый из
них боролся за сына, и Генрих чувствовал, что под этим кроется много
загадочного. Будь у мадам Екатерины в самом деле горб и когти, красные глаза и
сопливый нос, тогда он понял бы. А так — стоит растерянный маленький мальчик,
один, перед ненадежным, необъяснимым миром, а ведь ему самому предстоит вот-вот
вступить в этот мир!

Его отдали в Collegium Navarra[3], самую
аристократическую школу города Парижа; брат короля, тот, кого именовали
монсеньером, и еще один их сверстник, Гиз, также посещали ее. Оба были тезками
принца Наваррского, и их звали «три Генриха».

— А я опять не был у обедни, — с гордостью заявил принц Наваррский двум
своим товарищам, когда они встретились наедине.

— Да ты спрятался!

— Это они сказали? Ну, так они врут. Я им напрямик выложил все, что думаю, и
они испугались.

— Молодец! Валяй и дальше так, — посоветовали ему товарищи, а он в своем
рвении и не приметил, что они ведут с ним нечестную игру.

Генрих предложил:

— Давайте нарядимся опять, как тогда, напялим епископские тиары и проедемся
на ослах.

Для виду они согласились, но выдали его духовным наставникам, и в следующий
раз мальчика пороли до тех пор, пока он не пошел вместе со всеми к обедне. Пока
на том дело и кончилось: Генрих слег, оттого что призывал к себе болезнь и
страстно желал заболеть.

У его постели сидел в те дни некто Бовуа — единственный человек, которого
мать оставила при нем. Этот Бовуа поспешил перейти к врагам своей госпожи, и
Генрих понял, что поркой он обязан не только проискам своих друзей — маленьких
принцев: его выдал и этот шпион.

— Уходите, Бовуа, я не хочу вас видеть.

— И вы не хотите прочесть письмо вашей матери королевы?

Тут мальчик, к своему великому изумлению, узнал, что его дорогая матушка
выражает предателю свое удовлетворение и благодарность, а тот сообщает ей обо
всем, что здесь происходит. «Оказывайте моему сыну поддержку в его
сопротивлении и блюдите его в истинной вере! — писала Жанна. — Вы правы, что по
временам доносите на него ректору и его бьют плетью; он должен приносить эту
жертву, лишь благодаря ей можете вы оставаться подле него, а я могу извещать
моего дорогого сына о том, что я предпринимаю».

Затем следовало еще многое, но Генриху необходимо было сначала хорошенько
разглядеть человека, сидевшего у его постели, — мальчик ожидал открыть в нем
невесть что, а на деле оказалось — просто довольно полный господин с широким
лицом и приплюснутым носом. Было также ясно, что он сильно пьет; по его
внешности Генрих никогда бы не заподозрил, что это человек необычный. А теперь
оказывается, он вот какой изворотливый да хитрый, а на вид такой немудрящий и
все-таки верный слуга!

Господин де Бовуа лучше читал по лицу принца, чем тот по его лицу.  Поэтому
де Бовуа кротко заметил, и его тусклые глаза блеснули:

— Вовсе нет нужды открывать всем и каждому, кто ты.

— А вы, небось, и сами не знаете, — нашелся восьмилетний мальчик.

— Главное — всегда оставаться там, где хочешь быть, — отвечал пожилой
придворный.

— Это я запомню, — начал было Генрих и хотел уже добавить: «Но вам доверять
больше не буду», — однако не успел: Бовуа внезапно отобрал у него письмо матери
— неуловимым, до жути ловким движением; листок бумаги исчез в один миг, а
воспитатель продолжал уже совсем другим тоном:

— Завтра вы встанете и по доброй воле пойдете к обедне, ибо сейчас вы еще
слабы и едва ли будете в состоянии выдержать плети, а ничего иного вы и не
заслуживаете, раз вы отказываетесь повиноваться.

Бовуа выражался так многословно и так тянул, что Генрих все же в конце
концов успел расслышать крадущиеся шаги за дверью возле его кровати. Он не
обернулся, но притворно заплакал; они ждали, пока шпион не удалился. Тогда
доверенный Жанны торопливым шепотом сообщил мальчику остальное содержание
письма, опасаясь, как бы им опять кто-нибудь не помешал.

Оказывается, Жанна д’Альбре затеяла открытую и всеобщую междоусобную войну —
ни больше, ни меньше. Своего супруга она уже не щадила и потому не щадила
никого. Ей нужны были люди и деньги для ее деверя Конде, знатного дворянина, не
делавшего различия между своей личной властью и религией. Но Жанне было все
равно; она решила, что именно он поведет протестантские войска. В Вандомском
графстве, где она пребывала в изгнании, Жанна подвергла разграблению церкви.
Чтобы добыть деньги, она не гнушалась осквернением могил, даже тех, где лежала
родня ее мужа! Ничто ее не страшило, ничего для нее не существовало, кроме ее
решений.

Казалось, все это она сама говорит сыну, он слышал возле самого уха ее
страстный голос, хотя это был только торопливый и сбивчивый шепот чужого
человека. Генрих вскочил с постели, он сразу выздоровел. И в дальнейшем мальчик
опять терпеливо сносил всевозможные страдания, лишь бы они спасали его от
хождения к обедне. А частенько он обо всем забывал, становился весел, ибо таким
был по природе, шумно возился с другими мальчишками, уже не замечая высоких и
мрачных стен школьного двора, чувствовал себя свободным и победителем,
действительно верил в то, что скоро-скоро к нему явятся враги и смиренно будут
просить его — пусть замолвит за них словечко перед его матерью, чтобы она
простила их.

Однако вышло иначе. Жанна проиграла и была вынуждена бежать, но сын ее не
дождался конца затеянной ею борьбы: первого июня Генрих сдался, — он
упорствовал с марта. Отец сам повел его к обедне, сын поклялся остаться верным
католической религии, и взрослые рыцари ордена целовали его как своего
соратника, чем он, несмотря на все, очень гордился. А немного дней спустя его
дорогая матушка поспешно скрылась. Бовуа с укоризной сообщил ему об этом, хотя
еще до того, как все рухнуло, сам дал Генриху совет снова стать правоверным
католиком. Ускользая от своих врагов, Жанна из северной провинции за Луарой
бежала на юг и добралась до границ своей страны, причем ей все время грозила
опасность попасть в руки генерала Монлюка, которого Екатерина отправила в
погоню за королевой Наваррской.

С каким замиранием сердца следил за ней сын во время этого путешествия!
Ведь он ее ослушался! Он ее предал! Не оттого ли все их несчастья? Ей он писать
не решался. Одному из приближенных матери он слал письмо за письмом, это были
вопли смятения и боли: «Ларшан, я так боюсь, что с королевой, моей матерью,
случится в пути что-нибудь недоброе».

Так бывало днем; но ведь ночью ребенок спит, и ему снятся игры. Да и в
дневные часы он иногда обо всем забывал: и о несчастьях и о своем ничтожестве в
этом мире. И он делал то, чему никто и никакое сцепление обстоятельств не могли
воспрепятствовать: он становился коленом на грудь побежденного во время игры
товарища. Потом поднимал его на смех и отпускал. Это было ошибкой: прощенные
ненавидят сильнее, чем наказанные, однако Генрих до конца своей жизни так этого
и не понял.

Среди товарищей он не пользовался особой любовью, хотя ему удавалось
вызывать у них и страх и смех. А он домогался их уважения, надеялся поразить их
своими шутками, совсем не замечая при этом, что, когда они смеялись, они
переставали уважать его. Он представлял собаку, либо, смотря по их желанию,
швейцарца, либо немца — междоусобная война привлекала в Париж чужеземных
ландскнехтов, и Генрих видел их. Однажды он крикнул: — Давайте сыграем в
убийство Цезаря! — И сказал Генриху-монсеньеру: — Вы будете Цезарем. — И
Генриху Гизу: — А мы будем убийцами. — И пополз по земле, показывая, как надо
подкрадываться к жертве. А жертву охватил ужас, монсеньер закричал и бросился
наутек, но оба преследователя уже схватили его.

— Что ты делаешь? — вдруг спросил сын Жанны, — Ведь ему больно.

— А как же я его иначе убью? — возразил Гиз. Однако мгновенного промедления
было достаточно, чтобы Цезарь взял верх, он стал немилосердно лупить Гиза, и
уже теперь Генриху пришлось удерживать его, чтобы он не прикончил своего
убийцу.

Принц Наваррский предпочел бы опять вернуться к шутке. Но те двое не
понимали, что можно сражаться и вместе с тем относиться к этому легко. С тупым
и угрюмым упорством они рычали: «Убей его!» Генриха же увлекала только
игра.

Он был ниже ростом, чем большинство его сверстников, очень смугл, а волосы
русые, лицо и глаза живее, чем у них, и на выдумки он был проворнее. Иной раз
все они обступали его и разглядывали, словно это было какое-то диво — ученый
медведь либо обезьяна.

Несмотря на всю пылкость своего воображения, он обладал способностью вдруг
видеть правду, а они недоуменно переглядывались, они не понимали, что он
говорит, в его речи еще слишком преобладал родной говор. Остальные два Генриха
приметили, например, что слово «ложка» он употребляет в мужском роде, но
сказать ему не сказали, а сами стали повторять при нем ту же ошибку. И он
чувствовал, что есть у них всех какое-то преимущество перед ним. В те времена
Генриху часто снились сны, но о чем? Утром он все забывал. И лишь когда ему
стало ясно, что его мучит тоска, ужасная, нестерпимая тоска по родине, он понял
и то, что встает перед ним в каждом сновидении: Пиренеи.



Когда умер отец


Он видел Пиренеи, покрытые лесами до самого неба, ноги несли спящего, точно
ветер, и на вершинах он оказывался огромным, одного роста с горами. И он мог
наклониться до самого замка По и поцеловать в губы свою дорогую маму. От тоски
по родине он опять заболел, как перед тем из-за обедни. Сначала решили, что у
него оспа, но оказалась не оспа. Тогда отец увез его в деревню: Антуан Бурбон
снова отправлялся в поход, и его маленькому сыну незачем было оставаться одному
в Париже. Однако заброшенности в деревне Генрих боялся не меньше, чем
одиночества в Париже, он умолял отца: пусть возьмет его с собою в лагерь.
Антуан этого не сделал уж потому, что там у него была возлюбленная.

Он уезжал верхом, и Генрих проводил его немного на своей лошади.  Мальчик не
в силах был с ним расстаться, никогда еще он так не любил этого статного
мужчину с бородой и в доспехах! Ведь это его отец; пока они еще вместе, — ну,
до перекрестка, ну, до ручья! — Я обгоню тебя, давай поспорим? Я знаю короткую
дорогу и за лесом опять окажусь с тобой рядом! — так он хитрил до тех пор, пока
отец, рассердившись не отправил его домой.

Но не прошло и полутора месяцев, как Антуана не стало. Листва на деревьях
засохла, и к его сыну прискакал гонец с вестью, что король Наваррский убит.

Принц, его сын, чуть не вскрикнул. Но вдруг, решительно подавив рыдания,
спросил:

— А это правда?

Ибо теперь считал уже за правило, что люди его обманывают и ставят ему
капканы.

— Ну-ка, расскажи, как было дело.

С недоверием слушал он сообщение о том, что король, находясь в окопе, велел
принести себе туда обед. Паж, наливавший ему вино, уже был ранен пулей.  Другая
поразила насмерть капитана, который стоял неподалеку на открытом месте и
справлял нужду. Надо же было королю стать на то же место — и, конечно,
следующая пуля угодила в короля, когда он мочился.

Только тут Генрих дал, наконец, волю слезам. Он понял, что это правда,
потому что узнал беззаботную храбрость отца. Мальчика терзала сердечная боль,
зачем сам он был в это время далеко, зачем не смог участвовать в той битве и
делить с отцом опасность, как делил ее этот слуга, которого отец любил.

— Рафаил! — воскликнул он, обращаясь к слуге. — Король меня любил?

— Когда он скончался от раны — было это на корабле, который вез его в
Париж…

— Кто находился при нем? Я хочу знать!

О любовнице, на чьих руках умер Антуан, слуга умолчал.

— Я один находился подле него, — заверил он принца. — Когда государь мой
почувствовал, что дело идет к концу, а было это в девять часов вечера, он
схватил меня за бороду и сказал: «Служи хорошенько моему сыну, а он пусть
хорошенько служит королю!»

Генрих все это ясно увидел перед собой, он перестал плакать и сам схватил
гонца за бороду. Ему казалось, что нет ничего прекраснее, чем вот так умереть
за короля Франции, как умер его отец Антуан.

Память об отце определила два ближайших года жизни маленького Генриха.
Матери своей он за все это время так и не видел. Жанне неотступно угрожал
Монлюк; этим постоянным давлением на нее мадам Екатерина достигла того, что их
отношения стали более сносными. Подобные дела Медичи умела улаживать, ибо ей
неведома была та страстная ненависть, которая кипела в сердце Жанны д’Альбре;
Екатерина действовала просто, сообразуясь с обстоятельствами. Самым сильным ее
врагом по-прежнему оставался дом Гизов, протестанты были пока обезврежены. Тем
более могла она воспользоваться ими для своих целей и прежде всего их духовной
предводительницей. Тщательно все обдумав, мадам Екатерина решила так.

После смерти Антуана Бурбона юный принц Наваррский сделался, как и отец,
губернатором провинции Гиеннь и адмиралом; сто телохранителей получил он,
однако вынужден был остаться при дворе. Его заместителем на юге назначили,
разумеется, Монлюка, того самого Монлюка, на которого так обижалась Жанна. За
это ей даровали право воспитывать своего Генриха, как ей захочется, хотя сама
она не могла при этом присутствовать. Она сейчас же вернула ему в качестве
учителя честного старика Ла Гошери, а общее руководство принцем было доверено
хитрецу Бовуа, и к обедне можно было уже не ходить. Генрих снова оказался
протестантом, но это его больше не трогало.

Он сказал себе: «Я родился католиком, моя дорогая матушка сделала из меня
гугенота, им я и останусь, хотя отец меня опять посылал к обедне, вернее,
посылала мадам Екатерина, и рыцари ордена целовали меня. Если б я теперь стоял
на поле боя, среди сторонников истинной веры, как мне и подобало бы, — тут у
мальчика заколотилось сердце, — рыцари уже не целовали бы меня. Наоборот, мне
пришлось бы, пожалуй, их просить об этом, ибо они могли бы победить нас, и
тогда я опять стал бы католиком. Что ж! Таков этот мир».

Но еще сильнее забилось у него сердце. «Нет! — подумал он. — Победить или
умереть», aut vincere aut mori — этот девиз он написал даже на билетике какой-то
лотереи, и мадам Екатерина спросила его, что эти слова означают. Тогда он
ответил, что смысла их не знает.



Странное посещение


Генриху шел одиннадцатый год, когда его взяли в большое путешествие короля
Карла Девятого по Франции.

Королева-мать решила, что всему королевству пора лицезреть ее сына и что
первый принц крови, Генрих Наваррский, должен везде показываться в его свите —
хоть и протестант, а все же только вассал. Кто опять перебежал дорогу
хитроумной толстухе и расстроил ее планы? По крайней мере вообразил, что
расстроил? Жанна д’Альбре; она появилась внезапно. В город, где тогда находился
двор, она въехала, точно какая-нибудь независимая государыня, при ней триста
всадников и не меньше восьми пасторов

И тотчас горячо накинулась на мадам Екатерину: та до сих пор не выполнила
своих обещаний. Помимо этого, она только и успевала, что помолиться вместе с
сыном. Ведь она оставила его своей доброй подруге как залог их соглашения, а
Монлюк запретил в Беарне проповеди, и поговаривают, будто протестантам угрожает
еще кое-что похуже, а именно — встреча Екатерины с Филиппом Вторым Испанским,
этим злым демоном юга и архиврагом истинной веры. И вот Жанна потребовала
правды. Жанна заявила о своих правах.

Однако никто не выказывал большего равнодушия к любым договорам, чем мадам
Екатерина, когда уже не видела в них пользы для себя. И она, по своему
обыкновению, лишь тихонько засмеялась: — Милая подружка, теперь вы здесь, вы
моя, а мне именно этого и хотелось.

Так оно и было на самом деле, ибо Филипп довел до ее сведения, что отправит
послов по ту сторону Пиренеев не раньше, чем королева Наваррская исчезнет из
своих родных мест. Поэтому Жанна почти ничего не добилась — сунули ей малую
толику денег на жизнь, на ее всадников да пасторов, — и уезжай себе обратно в
графство Вандом, как два года назад. Двор же продолжал путешествие на юг.

Жанна простить себе не могла, что попалась в ловушку. Однажды ее сыну
пришлось ночевать в нижнем этаже постоялого двора, так как здешний замок
оказался недостаточно просторен для столь многолюдного общества. Вдруг среди
ночи мальчик вскочил. Зазвенело стекло, раздался стук упавшего тела. Генрих изо
всех сил навалился на какого-то человека, пока тот еще не успел подняться, и
принялся громко звать на помощь. Появились огни и люди, неизвестному изрядно
намяли бока. Когда Генрих разглядел незнакомца, он замолк, пораженный. Мальчик
сразу понял, кто его прислал и зачем. Но поостерегся признаться хотя бы одному
человеку, что его дорогая мать старалась похитить своего сына. Ни разу не
проговорился и его воспитатель Бовуа. Оба печально поглядывали друг на друга,
иногда старший укоризненно покачивал головой, а младший виновато опускал
ее.

Есть в Провансе одно местечко, называется оно Салон; там жил в те времена
некий примечательный человек, и Генриху Наваррскому довелось узнать его. Было
раннее утро, одиннадцатилетний мальчик стоял посреди комнаты голышом,
камердинер собирался подать ему сорочку. Тут вошел Бовуа, а с ним тот человек.
«Что нужно Бовуа? — думает Генрих. — Может быть, это лекарь? Но я ведь не
болен».

А тот человек спрашивает: «Где же принц?» Останавливается в пяти шагах от
него и не видит, хотя Генрих совсем голый. Бовуа не отвечает, он ждет —
почтительно, даже можно сказать робко, если Бовуа способен быть робким. А слуга
отступает в угол и уносит с собой сорочку.

Мальчик испытывает странное чувство: он одинок, раздет, виден весь — все
недостатки, все дурное. Он начинает бояться, как бы все это не кончилось
поркой! О ты, старик, такой изможденный, седые волосы, как сталь, а щеки, точно
ямы, ведь вот же я, взгляни на меня и потом уйди!

А старик давно его видит, изучает тело и лицо маленького человека, только
никто этого не знает: его зрение затянуто пленкой, он видит из дали гораздо
более далекой, чем пять шагов. К тому же незнакомец уклоняется в сторону,
делает нелепые телодвижения, прыгает вперед, назад, толкает Бовуа, просит
извинения, все время что-то бормочет и слишком поздно догадывается поклониться.
Он неловко размахивает своей огромной шляпой, она выскальзывает у него из рук,
летит прямо под ноги принцу. И тут Генрих совершает нечто не соответствующее
его сану. Неизвестно почему, он поднимает шляпу и подает тому человеку, а тот
самое большее — лекарь, хотя для лекаря слишком неловок.

И вот они стоят друг перед другом, тощий смотрит вниз, а малыш усиленно
задирает голову, но тщетно; неуловим взор этого существа, он точно пелена,
опущенная на щеки и шею, так что остается лишь туловище без головы, а вместо
головы завеса. Мальчику страшно, но боится он уже не порки.

Незнакомец перестал бормотать, он думает: «Что я говорю?» Он чувствует: «Это
дитя, что-то еще несбывшееся, беспредельное, ведь ребенок, хоть он и слаб,
обладает большей силой и властью, чем те, кто уже много прожил. Он несет в себе
жизнь, и потому он велик. Только ребенок велик! Какое смелое лицо!» — говорит
он себе в ту минуту, когда Генриху страшней всего.

— Это он, — произносит незнакомец вслух, обращаясь к Бовуа, который ждет
терпеливо. — Если бог вам дарует милость дожить до тех пор, вашим государем
будет король Франции и Наварры.

Вот и все, что он говорит вслух, и уже не делая попытки еще раз поклониться,
идет к выходу. Бовуа распахивает перед ним двери.

— Благодарю вас, — говорит Бовуа. — До свидания, господин Нострадамус[4].

А Генрих чувствует, что незнакомец не из тех, с кем можно еще раз свидеться.
Именно поэтому тот человек останется у него в памяти навсегда.



Встреча


Но Генриха и так повсюду донимали слухами и пророчествами. Невозможно было
забыть происходившего в те дни. Куда бы ни приехал со своими протестантами
принц Наваррский, ревнители истинной веры приветствовали его в необычайной
потайности, расстроенные и встревоженные.

— Не ездите дальше, принц, оставайтесь с нами, скорее мы все до одного
умрем, чем отдадим вас врагам. — И везде он слышал одно и то же. Седовласый
гугенот, которого внуки принесли к Генриху, поднял дрожащую руку и,
благословляя его, произнес глухим и глубоким старческим голосом:

— Хвала господу, что дал мне увидеть вас! Когда всех нас уничтожат, вы,
государь, отомстите и поведете истинную веру к победе.

Потом раздались со всех сторон уже знакомые Генриху заклинания: пусть, ради
господа бога, не ездит дальше.

Позднее Бовуа ответил на вопросы Генриха так:

— Не давайте себя запугать! Эти люди боятся? Тем ревностнее будут они
служить нашей вере. Они ожидают всяких бед только от того, что королева-мать
решила встретиться с испанцами. Мы, однако же, знаем мадам Екатерину: она
скорее схитрит, чем пойдет на кровавую резню.

— А если испанский дьявол ей прикажет? — заметил Генрих, даже не ожидая
ответа, так уверен он был в смертельной ненависти Габсбурга, которая есть и
будет вовеки.

Бовуа попытался объяснить мальчику, что Екатерина, быть может, ничего
страшного и не замышляет, а хочет лишь оправдаться перед всемирным
католицизмом, что не всегда посылала против своих протестантов войска, но
иногда старалась поймать их в сети уступчивости. В худшем случае она попросит у
Филиппа помощи на том, дескать, основании, что иначе ей не усмирить своих
подданных-реформистов.

Тщетно старается Бовуа, доводы учителя не убеждают Генриха, его воображение
полно страшных картин, оно непрерывно работает, его возбуждают все эти
встревоженные лица, перешептывания, намеки, предостережения, которые
сопровождают мальчика во время всего путешествия. А в конце пути должно
произойти то событие, предощущением которого полна его душа; что именно, он не
знает, но чувствует: неведомое уже при дверях, и если даже оно не свершится, он
все равно готов увидеть его и услышать.

Так Генрих достиг в свите сильнейших города Байоны, совсем поблизости от
земли Беарн, его родины. Здесь можно ждать всего, это ведь те места, — да, те
самые, — где он жил с отцом и матерью в раннем детстве. Здесь он чувствовал
себя дома. Мягко, словно родные, искони знакомые звуки его французского имени,
журчит река Адур; а вон те сгустки света, чьи очертания теряются в темно-синем
небе, те вершины — это его горы, это Пиренеи. Однако Генриху, столь горячо
тосковавшему по ним, теперь ни разу не пришло на ум там укрыться.

Когда, наконец, испанцы приехали, оказалось, что это всего-навсего молодая
женщина, Елизавета Французская, королева Испании, родная дочь Екатерины, и в
качестве начальника ее свиты — герцог Альба. С ним-то мадам Екатерина и вела с
глазу на глаз важнейшие переговоры.

Зала охранялась снаружи. Первой появилась старая королева, она прошла вдоль
ряда окон и подняла все занавеси. На противоположной стене висели только
картины. Затем она села на высокое кресло с прямой спинкой, откуда видны были
двери. Позади нее чернел камин. Его огромное отверстие было полно зеленых
веток: стояла середина июня.

Герцог Альба вошел, откинув голову, выступавшую из жестких брыжжей. Он не
склонил ее и шляпы не снял. На ходу он старался не сгибать колени, лицо у него
было немолодое, но гладкое. Никакие испытания не смогли бы на нем оставить
своих следов, так оно было надменно.

Альба остановился, однако не из почтительности, а в позе обвинителя, и сразу
же, без всякого вступления, объявил королеве, что его государь, великий король
Филипп Испанский, ею недоволен. Она слушала без возражений, да герцог и не ждал
их, но все говорил суровым и жестким тоном о том, что она пренебрегла своими
обязанностями по отношению к святой церкви и к ее земной деснице, держащей меч,
— к дому Габсбургов. Екатерина слушала молча, пока он не кончил.

Потом спросила своим жирным голосом, сколько же ей предлагает испанский
король за то, чтобы она все королевство сделала католическим. — Это ведь стоит
недешево, — добавила она.

— Нисколько. Не торгуйтесь, а не то вам придется впустить наши войска и
признать дона Филиппа верховным сувереном вашего королевства.

Екатерина ответила, и тут ее голос дрогнул: господь не захочет этого, ведь
доверил же он именно ей, Екатерине, французское королевство и послал сыновей.
Однако она обещает королю Филиппу, что больше не станет вызывать его гнев и
терпеть протестантскую ересь, У нее-де всегда были самые благие намерения, но
недостаток силы приходилось восполнять изворотливостью.

— Сколько стоит здесь у вас удар кинжалом? — спросил Альба.

Екатерина несколько раз шумно вздохнула, она сделала попытку усмехнуться, во
всяком случае в ее тоне прозвучала ирония.

— Десять тысяч ударов кинжалом стоят столько же, сколько пушки, сожженные
города и междоусобная война.

— При чем тут десять тысяч? — презрительно отозвался Альба. — Я имею в виду
один-единственный. — Лишь теперь соблаговолил он приблизить свое лицо с узкой,
острой бородкой к уху сидевшей в высоком кресле королевы. И сказал:

— Десять тысяч лягушек — это все-таки не лосось.

Екатерина сделала вид, будто обдумывает его слова, хотя отлично поняла их
смысл: чтобы выиграть время, она повернулась к дверям, потом к высоким окнам.
Про камин позади ее кресла она забыла. Затем так понизила голос, что даже Альба
с трудом разбирал ее слова:

— Под лососем вы должны разуметь по крайней мере двух особ.

Теперь заговорил шепотом — и он. Они шептались довольно долго. Потом их
головы отодвинулись одна от другой, герцог отступил, все такой же деревянный,
напыщенный, как и в начале разговора. Старая королева грузно поднялась, он
протянул ей кончики пальцев и повел к двери, он шествовал торжественно, она
ковыляла, переваливаясь.

Оба давно уже вышли, а в зале все еще царила беззвучная тишина. Было слышно,
как перед дворцом сняли караул. Лишь тогда зеленые ветки в огромной пасти
камина зашевелились, и оттуда вылезла маленькая фигурка. Фигурка обошла вокруг
кресла, где только что сидела Екатерина. Генрих опять увидел обоих злодеев,
точно они еще были здесь. Он еще раз услышал все, что они друг другу шептали,
даже неслышное, даже те два имени, которые подразумевались.  Генрих уже отгадал
их: имя адмирала Колиньи и — его сердце содрогнулось — имя его матери, королевы
Жанны.

Он сжал кулаки, слезы гнева выступили на глазах. Вдруг он завертелся на
одной ноге, рассмеялся, весело выругался. Этому ругательству он научился на
родине от старика, от деда д’Альбре, — святые слова, искаженные до
неузнаваемости. Потом он звонко крикнул, и откликнулось эхо.



Moralité


Ainsi le jeune Henri connut, avant l’heure, la méchanceté des
hommes. Il s’en était un peu douté, après tant d’impressions troubles
replies en son bas âge, qui n’est qu’une suite d’imprévus obscurs.
Mais en s’écriant allègrement Ventre-Saint-Gris au moment
même où lui fut révélé tout le danger effroyable de la vie, il
fut connaître au destin qu’il relevait le défi et qu’il gardait pour
toujours et son courage premier et sa gaîté native.

C’est ce jour la qu’il sortit de l’enfance[5].

Поучение

Так юный Генрих познал до срока людскую злобу. Он уже догадывался о ней
после стольких мрачных впечатлений, полученных им в раннем детстве, которое
представлялось ему лишь вереницей удивительных неожиданностей. Однако, весело
воскликнув: «Клянусь святым Пупом», в ту самую минуту, когда ему открылись все
грозные опасности жизни, он заявил судьбе, что принимает ее вызов и сохранит
навсегда и свое изначальное мужество и свою прирожденную веселость.

В этот день и кончилось его детство.




II. Жанна



Крепость на берегу океана


Все это я отлично видел и слышал, — рассказывал Генрих своей дорогой
матушке, когда они в первый раз получили возможность побеседовать наедине.
Произошло это лишь в Париже, хотя Жанна присоединилась к королевскому двору,
едва только он пустился в обратный путь.

— И знаешь, мама, что мне кажется? Альба заметил меня. Зелень в камине была
недостаточно густая, я задевал за ветки, они шевелились.

— Он мог подумать, что это ветер. Неужели он бы тебя не вытащил оттуда?

— Другой бы так и сделал, но не этот испанец. Видел я его лицо, не человек
он! И если бы он счел нужным, так просто сунул бы в листву свою шпагу и
спрашивать бы не стал, кто там прячется. Но для этого он слишком надменен, да и
потом он был уверен, что ничего нельзя разобрать, когда говорят так тихо.  Нет!
— воскликнул Генрих, заметив, что Жанна хочет возразить ему. — Для меня не
слишком тихо! Я твой сын, потому я и понял, что они против тебя замышляют.

Жанна взяла руками его голову и прижалась щекой к его щеке.

— Люди не прочь прихвастнуть даже постыдными деяниями.

— Люди, но не чудовища! — отозвался Генрих горячо и нетерпеливо. — А уж до
чего оба смешные! — Он вдруг вырвался из рук матери и, передразнивая Альбу,
сначала торжественно прошествовал по комнате, а затем проковылял,
переваливаясь, как Екатерина. «У него прямо дар подражания», — отметила про
себя Жанна; все же она не рассмеялась, и сын понял, что его рассказ заставил ее
призадуматься.

Потом она так устроила, что им обоим удалось покинуть двор и бежать.
Действовала она столь осторожно, что даже Генрих ни о чем не догадывался.
Началось это с поездки в одно из ее поместий, которая завершилась вполне
безобидным возвращением. И лишь второе путешествие, предпринятое Жанной вместе
с сыном по нескольким провинциям, где у него были земли, кончилось бегством на
юг. Был февраль, когда они приехали в По; принцу Наваррскому шел четырнадцатый
год, и тут он получил первые наставления, как управлять государством и как
вести войну, что, впрочем, одно и то же.

Жанна обращалась с собственными подданными, словно с врагами, ибо в
отсутствие королевы они взбунтовались против истинной веры, и вот нежная Жанна
превратилась на время в свирепую повелительницу. Она отправила против
бунтовщиков своего сына, при нем многолюдный штаб из дворян и пушки, и
приказала отомстить за одного из убитых единоверцев; солоно пришлось тогда
мятежникам.

Вскоре после того ее родственник Конде задумал, ни много, ни мало, как
напасть на короля Франции я его двор. Медичи сочла, что сигналом к новым
волнениям и на севере и на юге послужило бегство ее подружки Жанны; и, как
обычно, когда обстоятельства складывались не в ее пользу, она решила
поторговаться. Мадам Екатерина послала к Жанне одного сладкоречивого
царедворца, — носившего, к тому же, звучное имя; но сколько тот ни
ораторствовал, Жанна понимала, что ее хотят снова заманить ко двору и прибрать
к рукам.

Поэтому она напрямик потребовала для своего сына наместничества над всей
Гиеннью, обширной провинцией с главным городом Бордо; до сих пор Генрих носил
только титул наместника. Но так как Екатерина и теперь ничего не пожелала дать
ему, все стало ясно. Тогда Колиньи и Конде немедля продолжили поход. Жанна
подозревала, что враги хотят теперь силой завладеть принцем Генрихом; особенно
герцога Лотарингского она считала способным на все. Он был опаснее, чем
королевский дом, который уже держал власть в своих руках. Гиз же еще только
вожделел к ней, а Жанна д’Альбре знала по себе, что это значит.

Поэтому она решила переехать в ту местность, где находились главные
протестантские твердыни; местность называлась Сэнтонж и лежала к северу от
Бордо, на побережье океана. Генрих был радостно взволнован, тогда как мать
мучили сомнения.  — Почему ты плачешь, мама?

— Потому что я не знаю, что хорошо и что дурно.

Вечно сатана старается помешать всякому благому начинанию, и, как бы я ни
поступала, я боюсь, что действую, по его наущению.

— А Бовуа говорит, что я уже большой, могу идти на войну и сражаться.

— Да кто такой сам Бовуа? Разве сатана никогда не говорил через него?

— Сейчас он пользуется устами господина де ла Мот-Фенелона. — Это был
посланец Екатерины. — А я сразу же узнаю голос лукавого! — воскликнул
Генрих.

На это Жанна промолчала. Она была счастлива: Пусть хоть четырнадцатилетний
мальчик знает, что хорошо и что нет. Когда она смотрела на его полудетское
решительное лицо, она начинала презирать окружавших ее господ, не советовавших
ей порывать с двором, — ведь сами они были либо светскими щеголями, либо просто
слабыми душонками. В такие минуты она уже не опасалась нашептываний сатаны и
заранее торжествовала победу. Ее сын достаточно подрос, чтобы подержать в руках
оружие, а это — главное.

Она спросила только для очистки совести:

— За что же, сын мой, ты будешь сражаться?

— За что? — переспросил он, удивившись, ибо совсем позабыл о цели борьбы,
радуясь, что сможет наконец схватиться с врагом.

Жанна не настаивала, она думала: «Поймет! Коварство врагов, особенно же
коварство судьбы, подскажет ему ответ. Мысль о том, что он сражается за
истинную веру, будет каждый раз придавать ему силы. Да, наверное, и кровь
заговорит: ведь дядя Конде — ему более близкая родня, чем любой из католических
князей. А кроме того, королевство ждет умиротворения, через нашу победу», — про
себя добавила Жанна, вспомнив о своих высших обязанностях. «Но главное, —
вернулась она опять к прежней мысли, — это служение богу. Вся жизнь моего
милого сына должна быть как бы отлита из одного куска, и эту цельность ей даст
вера».

Так ошибалась королева Жанна, предсказывая будущее своему веселому драчуну.
Она знать ничего не хотела о ногах принцессы Марго, хотя собственными глазами
видела, насколько он занят ими, когда стояла у окна со своей подружкой
Екатериной. Забыла она и о том, что в монастырской школе Генрих все-таки
отрекся от своей веры и пошел к обедне. Правда, он некоторое время мужественно
сопротивлялся, но что может сделать ребенок, когда все на него наседают? Что
может сделать даже взрослый, если ему хочется иметь друзей и наслаждаться
жизнью, а не разделять участь мучеников? Королева Жанна принадлежала к числу
тех, кто, несмотря на все пережитые испытания и гнусные козни врагов, сохраняют
до конца своей жизни душу, доверчивую и простую. Зато, даже старея, они еще
способны любить и верить.

Генрих знал Жанну лучше, чем она знала его; поэтому он редко просил у нее
денег. Он пристрастился к игре, любил попировать, добывая себе средства тем,
что нежданно-негаданно посылал людям на дом долговые расписки. Расписку либо
возвращали обратно, либо присылали деньги; но от матери он эти проделки
тщательно скрывал. Только война может погасить его долги, — наконец решил
молодой человек. Не только возвышенные и бескорыстные побуждения заставляли его
желать междоусобной войны: он был в таком же положении, как и другие голодные
гугеноты. Но это шло на пользу дела, которому он служил, ибо тем горячее и
убежденнее он говорил и действовал.

Жанна тронулась в путь вместе с ним; по дороге к протестантской крепости
Ла-Рошель они опять замешкались, встретив того же самого посланца французского
короля. Он осведомился у Генриха, почему принц стремится во что бы то ни стало
— в Ла-Рошель, к своему дяде Конде.

— Чтобы не тратиться на траурную одежду, — тут же нашелся Генрих. — Нам,
принцам крови, надо умереть всем сразу, тогда ни одному не придется носить
траур по другому. — Этот господин, видно, считал Генриха дураком, иначе он не
стал бы восстанавливать его против родной матери.  Не называя ее имени, он
завел разговор о поджигателях междоусобной розни.

— Довольно одного ведра воды! — воскликнул тут же Генрих. — И пожару
конец!

— Как так?

— Пусть кардинал Лотарингский вылакает его до дна и лопнет! — А если
господин придворный не понял, значит, он менее смышлен, чем пятнадцатилетний
мальчишка. Жанна больше всех умела ценить находчивость Генриха. Она была так
поглощена сыном, что не слишком спешила и чуть не попалась в лапы к Монлюку,
который опять следовал за ней по пятам. Но все же и мать и сын благополучно
достигли укрепленного города на берегу океана, и какая это была огромная,
светлая радость — наконец увидеть вокруг себя только лица друзей! Потому-то и
блестели их взоры, плакали они или смеялись. Колиньи, Конде и все, кто уже были
в Ла-Рошели и тревожились за них, праздновали встречу такой же сердечной
радостью.

А это немало — город, полный дружелюбия и безопасности, когда позади целая
страна ненависти и преследования! Сразу исчезают недоверие, осторожность,
забота, и на первых порах избегнувшему беды достаточно того, что он свободен,
что он вольно дышит. Обо всем, что тебя мучило и терзало, можно рассказать
вслух, а остальные смотрят на тебя и словно говорят твоими устами. Ты уже не
одинок и знаешь, что тебя окружают только те, кого тебе не нужно презирать.
Избави нас от лукавого! Проведи чрез все опасности тех, кого я люблю! И вот мы
здесь!

Он стоял у самого моря. Даже во мраке ночи Генрих мог, не боясь нападений,
ходить в гавань и на бастионы. Мощно катились перед ним морские валы, сшибаясь,
переваливаясь друг через друга, и в их реве слышался голос дали, его не
знавшей, а в морском ветре он ощущал дыхание иного мира. Его дорогая мать
уверяла, что если сердце в груди бьется уж слишком сильно, то это бог. А сын ее
Генрих опьянялся мыслью о том, что не перестанут водяные громады греметь и
катиться, пока не домчатся до невысоких побережий нового материка — Америки.
Рассказывают, что она дика, пустынна и свободна; свободна, думал он, от зла, от
ненависти, от принуждения верить либо не верить в то или а другое, смотря по
тому, придется ли за это пострадать или удастся получить власть. Да, по ночам,
окруженный морем, стоя на камнях, залитых пеной, юный сын Жанны становился
таким же, как его дорогая мать, а то, что он называл Америкой, было скорее
царствием божиим. Временами звезды поблескивали между мчавшихся, почти незримых
облаков; вот так и душа пятнадцатилетнего мальчика, подобная облаку,
мгновениями пропускает свет. Позднее это будет ей уже не дано. Земля у него под
ногами будет становиться все плотнее и вещественнее, и к ней прилепится он
всеми своими чувствами и помышлениями.



Цена борьбы


Принц Наваррский торопил стариков с началом похода. Не нужно никаких
совещаний, никаких речей. Представителям города на их приветствия он
отвечал:

— Я так хорошо говорить не умею, а сделать сделаю кое-что получше. Да,
сделаю!

Наконец-то увидеть врага, рассчитаться с ним, наконец-то вкусить наслаждение
местью!

— Это же вопиющее дело, матушка: французский король прибирает к рукам все
твои земля, его войска покоряют нашу страну! Я хочу сражаться! И ты еще
спрашиваешь, за кого? Да за тебя!

— А письмо судебной палате в Бордо моя подружка Екатерина ловко смастерила.
Оно должно лишить меня всех моих владений, я будто бы здесь в плену, а разве
она сама не замыслила того же? Нет, тут убежище, а не темница, хоть и нельзя
мне выезжать из города и пользоваться моими угодьями. Но да будет эта жертва
принесена богу! Иди и порази его врагов! За него сражайся!

Она сжала виски сына своими иссохшими руками и формой головы и чертами лица
он был очень похож на мать: те же высокие узкие брови и ласкающие глаза, тот же
спокойный лоб, темно-русые волосы, волевой маленький рот; все в этом худощавом
юноше, казалось, расцветает, я этот расцвет словно в обратном порядке отражал
увядание матери. Он был здоров и строен, его плечи и грудь становились все
шире. Однако он не обещал быть высоким. Нос был длинноват, хотя пока его кончик
лишь чуть-чуть загибался к губе.

— Я отпускаю тебя с радостью, — заявила Жанна тем низким и звучным голосом,
какой у нее бывал, когда она как бы поднималась над собою. И лишь после его
отъезда она дала волю слезам и расплакалась жалобно, точно ребенок.

Немногие плакали в городе Ла-Рошель, глядя, как войско гугенотов выступает
через городские ворота. Напротив, люди радовались, что близится час господен,
победа его. У большинства воинов семьи остаюсь в стане врага, были оторваны от
отцов и мужей, солдаты крепко надеялись отвоевать их у противника. Ведь это
несказанное облегчение — идти на такую войну!

И все же поборники истинной веры были разбиты. Два тяжелых поражения нанесло
им католическое войско, а ведь численность их была не меньше: по тридцать тысяч
стояло с обеих сторон. К протестантам ходили подкрепления с севера Франции и с
юга. Кроме того, они могли рассчитывать на поддержку принцев Оранского и
Нассауского и герцога Цвейбрюкенского. Ведь для истинной веры нет границ между
странами и различий между языками: кто стоит за правду, тот мне друг и брат. И
все-таки они дважды потерпели тяжелое поражение.

А вышло это потому, что Колиньи слишком тянул. Следовало гораздо
стремительнее пойти на соединение с иноземными союзниками и перенести войну в
сердце Франции. Вместо того Колиньи позволил врагу напасть на него врасплох, в
то время как протестанты еще очень мало продвинулись вперед; тогда он призвал
на помощь Конде и пожертвовал принцем крови, лишь бы спасти свое войско. Под
Жарнаком от пули, посланной из засады, Конде пал. В армии герцога Анжуйского
была великая радость, труп положили на ослицу и возили повсюду: пусть солдаты
глядят на него и верят, что скоро вот так же прикончат всех протестантов. Но
Генрих Наваррский, племянник убитого, решил, что он лучше знает, в чем воля
господня. Теперь пришел его черед, вождем стал он.

До сих пор Генрих скакал на своем коне перед войском, только и всего; но
разве не таился в этом глубокий смысл — мчаться навстречу врагу, когда ты
невинен, чист и нетронут, а враг погряз в грехах и должен быть наказан?
Впрочем, это — его дело, тем хуже для него, а мы целый день в движении, по
пятнадцать часов не слезаем с седла, мы великолепны, неутомимы и не чувствуем
своего тела. Вот Генриха подхватывает ветер, он летит вперед, глаза становятся
все светлей и зорче, он видит так далеко, как еще никогда, — ведь у него теперь
есть враг. А тот вдруг оказался не только в ветре, не только в дали. Он
возвестил о себе: пролетело ядро. Звук у выстрела слабый, а ядро в самом деле
лежит вот тут, на земле, тяжелое, из камня.

В начале каждого боя Генриха охватывал страх, и приходилось преодолевать
его. «Если бы мы не ведали страха, — сказал ему один пастор, — мы не могли бы и
побеждать его во славу божию». И Генрих делал над собой усилие и становился на
место того, кто падал первым. Так же поступал его отец, Антуан, и пуля попала в
него. В сына пули не попадали, страх исчезал, и он мчался со своими людьми
окружать вражескую артиллерию. Когда это удавалось, Генрих радовался, словно то
была веселая проказа.

Теперь дядя Конде погиб — и беззаботному мальчику пришлось стать серьезным,
возложить на себя бремя ответственности. Его мать Жанна поспешила к нему, сама
представила войскам нового вождя — сначала кавалерии, потом пехоте. А Генрих
поклялся своей душой, честью и жизнью всегда служить правому делу, и войска
восторженно приветствовали его. Зато теперь ему приходилось не только нестись
верхом навстречу ветру, но и заседать в совете. Довольно скучное дело, если бы
не смелые шутки, которыми он развлекался. Огромное удовольствие доставило ему
одно письмецо к герцогу Анжуйскому. Так именовался теперь второй из
здравствующих сыновей Екатерины, — раньше он был просто монсеньером; его тоже
звали Генрих, один из трех Генрихов былых школьных лет в Париже. А теперь они
шли друг на друга войной.

И вот этот самый Генрих-монсеньер обратился к Генриху Наваррскому с
высокомерным и нравоучительным посланием о его долге и обязанностях перед
государством. Это бы еще куда ни шло, но как ужасен был витиеватый, напыщенный
слог!.. Либо секретарь, должно быть, иноземец, потея от натуги, постарался
сделать его возможно цветистее, либо сам монсеньер уже не знал, что придумать
повычурнее да пожеманнее: точь-в-точь его сестрица Марго! Принц Наваррский в
ответном письме высмеял всю эту достойную семейку. Писавший-де выражается так,
точно он из другой страны и простой разговорной речи обыкновенных людей не
знает. Ну, а правда, конечно, там, где правильно говорят по-французски!

Генрих ссылался на язык и стиль. Но при этом не смог скрыть и своих
погрешностей, не доходивших до его сознания: ведь и сам он родом был бог весть
откуда и тоже говорил вначале несколько иначе, чем парижане. Потом он научился
речи придворных и школяров, а под конец — речи солдат и простого народа, и их
язык дал ему всего ближе. «Своим языком я избрал французский!» — воскликнет он
позднее, когда снова отдаст себе отчет в своем происхождении.  Однако сейчас
ему хотелось верить, что этот язык для него был первым и единственным. Он
нередко спал на сене вместе со своими солдатами, не снимая платья, как и они,
умывался едва ли чаще, и пахло от него так же, и так же он ругался. Одну
гласную Генрих все еще произносил иначе, чем они, но этого он не желал
замечать: он забыл, как некогда на школьном дворе два других Генриха,
подталкивая друг друга, презрительно улыбались тому, что он употреблял слово
«ложка» в мужском роде. Он и до сих пор так говорил.

Иногда Генрих отчетливо видел военные ошибки, которые допускал Колиньи.  Это
бывало в те минуты, когда жажда жить и мчаться вперед на коне не захватывала
его целиком. Обычно ему казалось, что важнее биться, чем выигрывать битвы, —
ведь жизнь так долга и радостна. Адмирала, старика, нужно почитать, он хорошо
изучил военное дело; только поражения, победы и опыт многих лет дают такое
знание. Но этому воплощенному богу войны с трагической маской статуи Генрих не
поверял своих сомнений; он делился — ими лишь с двоюродным братом Конде, сыном
убитого принца крови, которого Колиньи принес в жертву.

Они сходились в том, что обычно сближает молодежь: старик-де отжил свое.
Теперь ему все не удается, и — раз уж мы заговорили об этом — скажи, когда он
брал верх? Впрочем, не будем грешить: однажды — все старики это помнят — он
спас Францию во Фландрии, при… ну, как называется этот город? Тогда Гизы еще
затеяли войну против нашего исконного врага Филиппа Испанского. Но дело было
давным-давно, в незапамятные времена, кто теперь помнит все это? Господин
адмирал отсоветовал начинать, поход, в последнюю минуту предотвратил поражение,
самолично засев в неукрепленном городе; а кто получил награду? Не он, а Гизы,
хотя они были виновниками войны. Это еще хуже, чем если бы он…  а, а! —
вспомнил, Сен-Кантен называется эта дыра… — чем если бы он сразу же отдал ее
испанцам. Уж кому не повезет…

Что правда, то правда, в свое время он отнял у англичан Булонь. Это всем
известно. Он командовал французским флотом, и когда я с камней в Ла-Рошели
смотрел в ту сторону, где лежит Новый Свет, мне думалось, что господин адмирал
Колиньи первый из французов попытался основать французскую колонию.
Четырнадцать эмигрантов и два пастора отплыли в Бразилию, но, конечно, ничего
из этой затеи не вышло. Старика постигла та же участь, что и большинство людей:
он все поставил на карту и проиграл. Если уж не повезло…

Колиньи нередко побеждал, верно; но ведь то были победы над королем Франции,
которого он всего-навсего старался помирить с его подданными — протестантами —
и вырвать из рук Гизов. Поэтому господину адмиралу приходилось без конца
подписывать дутые договоры, а потом война начиналась сызнова.  Адмирал хотел
доказать своей умеренностью, что он в конце концов не мятежник против короля, и
все-таки однажды сделал попытку даже захватить в плен Карла Девятого, и тот ему
никогда не мог простить, что вынужден был бежать. Либо ты, во имя божие,