1 2 3 4 
– Я  сам вам их сделаю.    

– Но  разве вы доктор?    

– Все  французы немножко доктора, – смеясь, отвечал Жоливе и, как бы в  подтверждение своих слов, вынул носовой платок, разорвал его, из одного куска  нащипал корпии, из другого наделал тампонов, принес воды из колодца и,  осторожно обмыв рану, с большим искусством перевязал ее.    

– Я  вам очень благодарен, Жоливе, – отвечал Гарри, растягиваясь под тенью  раскидистой березы, на приготовленном ему французом ложе из сухих листьев.    

– Э,  что за благодарности! Вы на моем месте поступили бы так же!    

– Я  этого не знаю… – немного наивно отвечал тот.    

– Ну  полноте дурачиться! Все англичане великодушны.    

– Разумеется,  ну, а французы?    

– Что  французы? Французы просто-напросто добры, даже глупо добры, если хотите! Но что  их подкупает, так это то, что они французы! Впрочем, оставим этот разговор, да  и вообще, если вы мне верите, перестанем совсем разговаривать. Вам необходимо  теперь отдохнуть.    

Но Гарри  Блэнт вовсе не желал молчать.    

– Жоливе, –  начал он, – как вы думаете, наши последние депеши перешли за русскую границу  или нет?    

– А  почему же нет? – отвечал тот. – Уверяю вас, моя прелестная кузина в  настоящую минуту прекрасно знает обо всем, что произошло в Колывани!    

– А  в скольких экземплярах ваша кузина печатает эти депеши? – спросил он, в  первый раз ставя этот вопрос так открыто.    

– Знаете  что! – смеясь, отвечал Жоливе. – Моя кузина особа очень скромная, она  не любит, когда о ней говорят, и если бы она узнала, что из-за нее вы не спите,  то была бы в отчаянии.    

– Но  я не хочу спать, – отвечал англичанин. – Что думает ваша кузина  относительно дел в России?    

– Что  дела эти в данную минуту очень плохи, понятно. Но, конечно, московское правительство  могущественно, вторжение бухарцев их не должно очень тревожить. Сибирь от них  не уйдет.    

– Излишняя  самонадеянность погубила многие великие державы! – отвечал Гарри Блэнт.    

Он, как  и все англичане, был заражен «английской» завистью к русским, когда вопрос касался  о правах России в Центральной Азии.    

– О,  бросим политику! – воскликнул француз. – Она положительно запрещена  на медицинском факультете. Ничего не может быть хуже политики для ран на плече,  если только она не действует на вас усыпляюще!    

– Тогда  поговорим о том, что нам делать, Жоливе! Я говорю серьезно, я вовсе не намерен  оставаться в вечном плену у татар!    

– Я  также, черт возьми!..    

– Значит,  при первой возможности мы бежим?    

– Да,  если мы не найдем какого-либо другого способа для получения нашей свободы.    

– А  разве вы знаете другой способ? – пристально глядя на своего собеседника,  спросил Гарри Блэнт.    

– Конечно!  Ведь мы не принадлежим к воюющим народам, мы люди нейтралитета. Нам стоит  только объявить, кто мы, и мы свободны.    

– Кому  объявить? Этому скоту Феофару?    

– Нет,  он ничего не поймет. Мы скажем его адъютанту Ивану Огареву.    

– Но  ведь это мерзавец!    

– Разумеется,  но этот мерзавец – русский. Он знает, что шутить с правами свободных людей не  следует. И какой ему интерес нас задерживать? Напротив. Только обращаться с  просьбою к этому господину мне не очень-то хочется.    

– Но  этого господина нет в лагере, я, по крайней мере, его не видел, – заметил  Блэнт.    

– Он  явится. За этим дело не станет. Ему необходимо догнать эмира. Сибирь разделена  теперь на две части, и, очевидно, Феофар поджидает только его, чтобы двинуться  в Иркутск.    

– А  что мы станем делать, когда получим свободу?    

– Получив  свободу, мы станем продолжать наше путешествие, мы пойдем вслед за татарами и  будем идти так до тех пор, пока обстоятельства позволят нам перейти в другой  лагерь. Бросать наше предприятие не годится. Мы ведь только что начали его. Вам  посчастливилось уже получить рану на службе «Ежедневного Телеграфа», тогда как  я на службе у моей кузины еще ничего не получил. Ба… – пробормотал Альсид  Жоливе, – он, кажется, засыпает! Нескольких часов сна, нескольких  компрессов из свежей воды вполне достаточно, чтобы поставить на ноги больного англичанина.  Эти люди сотворены из железа!    

В то  время как Гарри Блэнт отдыхал, Альсид Жоливе сидел около него и делал заметки в  своей записной книжке. Несчастья сблизили их, и они сделались друзьями.  Писательская ревность исчезла сама собой. Итак, то, чего главным образом  страшился Михаил Строгов, было предметом самых пламенных желаний обоих  журналистов. Действительно, приезд Ивана Огарева мог оказать им существенную  пользу. Раз узнается, что они иностранные подданные, то весьма возможно, что их  выпустят на свободу. Адъютант эмира сумеет доказать ему, что с господами  журналистами нельзя обращаться так же, как с простыми шпионами. Интересы  Альсида Жоливе и Гарри Блэнта были таким образом совершенно противоположны  интересам Михаила Строгова. Последний как нельзя лучше понимал свое положение,  и это было новой причиной, заставлявшей его избегать встречи с ними. Прошло  четыре дня, но за это время не произошло никаких перемен. О снятии лагеря и  новом походе татар ничего не было слышно. За пленниками строго следили.    

В пище,  отпускаемой им, чувствовался сильный недостаток. Два раза в сутки им кидали  козьи внутренности, поджаренные на угольях, или несколько кусков овечьего сыру,  вот и все. Погода, как нарочно, переменилась к худшему, начались дожди с  холодным, пронизывающим ветром. Некоторые из раненых, женщины и дети не  выдержали и умерли. Пленным пришлось самим хоронить их трупы, а татары не  хотели даже отвести им места для погребения. В это тяжелое время Альсид Жоливе  и Михаил Строгов одни не теряли мужества и терпения. Сильные, здоровые духом и  телом, они своими советами подкрепляли и утешали слабых, впадавших в отчаяние.  Но долго ли будут еще продолжаться их несчастия?    

Что,  если Феофар, довольный своими первыми победами, пожелает отдохнуть некоторое  время, а потом уже идти на Иркутск?! Этого могли опасаться, но это не  случилось. Событие, столь желаемое Альсидом Жоливе и Гарри Блэнтом и столь не  желаемое Михаилом Строговым, – это событие совершилось утром 12 августа.  Снова затрубили в трубы, забили в барабаны, началась стрельба и пальба. По  дороге от Колывани показалось громадное облако пыли.    

Иван  Огарев, сопровождаемый многими тысячами людей, вступал в лагерь Феофар-Хана.    

 ГЛАВА II. ПОЛОЖЕНИЕ  АЛЬСИДА ЖОЛИВЕ    

     

Иван  Огарев привел к эмиру целый армейский корпус. Это была часть той колонны, что  заняла Омск. Не будучи в силах разрушить город, где, надо помнить, находились в  то время сам губернатор и весь местный гарнизон, Огарев, чтоб не задерживать  военных действий, долженствовавших привести к покорению всей Восточной Сибири,  решил обойти его. Оставив там довольно значительный гарнизон и подкрепившись по  дороге колыванскими победителями, он повел свои орды в лагерь Феофара, чтобы там  соединиться с ним. Солдаты Огарева остановились за лагерем. Они не получили  приказания стать на бивак. Без сомнения, предводитель их не намерен был здесь  останавливаться, а спешил дальше, в Томск, город важный, предназначенный сделаться  центром будущих операций. Вместе с солдатами Иван Огарев привел еще новый отряд  пленных, русских и сибиряков, захваченных частью в Омске, частью в Колывани.  Несчастных не повели за ограду, там и без них было слишком тесно, они, как и  солдаты, остались за лагерем, лишенные крова и даже пищи.    

За  новоприбывшими тянулась толпа нищих, мародеров, купцов и цыган, составляющих  обыкновенно арьергард действующей армии. Все эти люди питались тем, что грабили  по дороге, и поэтому пройденный ими путь превращался в голодную пустыню. В числе  цыган, бежавших из западных губерний, находилась и та цыганская группа, с  которой Михаилу Строгову привелось ехать до Перми. Сангарра была также там. Эта  дикая шпионка, тень Ивана Огарева, ни на шаг не покидала своего повелителя.  Благодаря ей, Огарев имел всегда и о всем самые новые, точные и верные  сведения. Сотни ушей, сотни глаз служили только ему одному. К тому же он очень  щедро оплачивал это выгодное для себя шпионство.    

Сангарра,  попавшаяся когда-то в одном важном деле, была спасена русским офицером. С тех  пор она никогда не забывала, чем была обязана этому человеку. Иван Огарев,  сделавшись изменником, сразу же понял, какую выгоду мог он извлечь для себя из  этой женщины.    

Между  тем при первых звуках труб и барабанного боя начальник главной артиллерии и  главный конюший в сопровождении блестящей свиты кавалеристов-узбеков выехали  навстречу Огареву. Подъехав к нему, они сперва приветствовали его, воздавая ему  самые высокие, по восточному обычаю, почести, а затем пригласили ехать за  собой, к палатке Феофар-Хана.    

Невозмутимый,  как всегда, Иван Огарев очень холодно отвечал на все эти любезности высланных  ему навстречу сановников. Он был одет очень просто, но в силу какой-то наглой похвальбы  все еще носил русскую офицерскую форму. В ту минуту, как он соскочил с лошади,  чтобы идти в лагерь, сквозь окружавшую его толпу всадников проскользнула  Сангарра.    

– Ничего? –  спросил ее Иван Огарев.    

– Ничего.    

– Будь  терпелива.    

– Час,  когда ты заставишь говорить старуху, приближается?    

– Приближается.    

– Когда  же она заговорит?    

– Когда  мы будем в Томске.    

– А  когда мы там будем?    

– Через  три дня.    

Большие  черные глаза Сангарры блеснули недобрым огнем, и, успокоенная, она отошла  прочь.    

Огарев  направился к палатке эмира, Феофар-Хан ждал своего адъютанта. Там уже заседал  весь совет, состоявший из хранителя царской печати, ходжи и многих других  важных сановников.    

Когда на  пороге ханского шатра показался Иван Огарев, сановники продолжали сидеть  неподвижно на своих вышитых золотом подушках. Один только Феофар поднялся со  своего роскошного дивана, стоявшего в глубине устланной пушистыми бухарскими  коврами палатки, и, подойдя к Огареву, поцеловал его. В значении этого поцелуя  нельзя было ошибиться. Этот поцелуй производил его из адъютантов в главные  советники и временно ставил его чином выше ходжи.    

– Мне  не нужно тебя расспрашивать, – обратился Феофар к Огареву. – Все уши  находящихся здесь приготовились слушать тебя.    

– Takhsir, –  отвечал Иван, – вот что я должен сообщить тебе.    

Огарев  говорил по-татарски, придавая оборотам своей речи ту напыщенность, которая так  присуща восточным языкам.    

– Нам  некогда терять время на пустые разговоры, – продолжал он. – То, что я  сделал, предводительствуя твоим войском, тебе известно. Границы Ишима и Иртыша  принадлежат тебе. Киргизские орды по твоему голосу поднялись все до единого  человека, и главная сибирская дорога от Ишима до Томска – твоя. Итак, ты можешь  вести свои полки куда хочешь, на запад ли, где солнце закатывается, или на  восток, где оно восходит.    

– А  если я захочу идти вместе с солнцем? – спросил эмир.    

– Идти  вместе с солнцем, – отвечал Огарев, – значит идти на Европу, значит  завоевать все земли от Тобольска до Уральских гор.    

– Но  войска петербургского султана?.. – проговорил недоверчиво Феофар-Хан,  подразумевая под этим странным именем императора России.    

– Тебе  их нечего бояться ни на востоке, ни на западе, – отвечал Огарев. –  Твое нападение было так неожиданно, что русские и опомниться не успеют, как  Иркутск и Тобольск очутятся в твоих руках. Царские войска при Колывани были  разбиты, и они всегда будут разбиты везде, где только твои солдаты будут биться  с ними.    

– А  какое мнение внушает тебе насчет этого твоя преданность нам? – спросил его  эмир после минутного молчания.    

– Мое  мнение, – поспешно отвечал Иван, – опередить солнце! Отдать траву с  восточных степей на корм туркменским лошадям! Взять Иркутск, столицу Востока, а  вместе с нею, как залог, того, кто стрит больше всей страны! Уж если не сам  царь, так, по крайней мере, великий князь, брат государя, достанется тебе в  руки.    

Это была  конечная цель всех стремлений Ивана Огарева.    

– Так  и будет сделано, Иван, – отвечал Феофар.    

Иван  Огарев молча поклонился и вышел из палатки. Ему подали коня. Но только что он занес  ногу в стремя, как невдалеке от него, в той стороне, где помещались пленные,  произошло какое-то смятение, послышались сперва крики, затем выстрелы. Огарев  сделал было несколько шагов вперед, но в ту же минуту два человека, вырвавшись  из рук державших их солдат, подбежали к нему.    

Хуш-беги,  шедший рядом с Огаревым, без дальних рассуждений взмахнул саблей, и голова  одного из этих людей чуть было не покатилась на землю, но Иван Огарев успел  вовремя схватить его руку и отклонить смертельный удар. Русский сразу узнал,  что пленные были иностранцы, и отдал приказание немедленно привести их к себе.    

Это были  Гарри Блэнт и Альсид Жоливе. С самого приезда Ивана Огарева в лагерь они  просили свести себя к нему. Солдаты не согласились.    

Иностранцы  пытались бежать, солдаты их не пускали, они вступили с ними в драку, а те стали  стрелять, и, без сомнения, журналисты были бы убиты, если бы Огарев не вмешался  сам в это дело. В продолжение нескольких минут он молча разглядывал стоявших  перед ним совершенно незнакомых ему пленников.    

А между  тем они были свидетелями той сцены, что произошла на почтовой станции в Ишиме,  когда Иван Огарев ударил Михаила Строгова. Но свирепый путешественник не  обратил тогда никакого внимания на находящуюся в то время в общей зале публику.  Гарри Блэнт и Альсид Жоливе, напротив, сейчас же узнали его.    

– Гм-гм,  кажется, полковник Огарев и тот грубиян с Ишима одно и то же лицо, –  сказал француз вполголоса.    

– Объясните  ему наше дело вы, Блэнт, – шепнул он на ухо своему приятелю. – Этот  русский полковник в татарском лагере мне прямо противен, и хотя, благодаря ему,  моя голова и не слетела с плеч, но я не могу смотреть ему прямо в глаза: он  внушает мне такое презрение!    

Сказав  это, Жоливе окинул Огарева с ног до головы презрительным, высокомерным взглядом  и отошел прочь. Заметил ли Огарев этот оскорбительный для себя взгляд пленника  или нет? Во всяком случае, он не показал этого.    

– Кто  вы такие? – спросил он по-русски.    

– Два  газетных корреспондента английской и французской печати, – лаконически  отвечал Гарри Блэнт.    

– Вы,  конечно, имеете при себе бумаги, удостоверяющие вашу личность?    

– Вот  письма, уполномочивающие нас жить в России и состоять при французской и английской  канцеляриях.    

Иван  Огарев взял письма и стал внимательно читать их.    

– Вы  просите, – сказал он, – разрешения следовать за нашими войсками  дальше в Сибирь?    

– Мы  просим нас освободить, вот и все, – сухо отвечал английский корреспондент.    

– Но  вы свободны, господа, – отвечал Иван Огарев, – и мне будет очень  интересно прочесть вашу хронику в «Ежедневном Телеграфе».    

– Милостивый  государь, – отвечал Блэнт с невозмутимостью истого англичанина, – номер  этой газеты стоит шесть пенсов с почтовыми издержками включительно.    

Сказав  это, он повернулся к своему товарищу, по-видимому, очень довольному его ответом.  Иван Огарев и бровью не повел, он вскочил на лошадь и, окруженный своею свитой,  быстро скрылся в облаках пыли.    

– Итак,  Жоливе, какого вы мнения о полковнике Огареве или, что то же, о предводителе  татарского войска? – спросил англичанин.    

– Я  думаю, дорогой друг, – улыбаясь, отвечал Жоливе, – что жест, которым  хуш-беги собирался рубить нам головы, был великолепен!    

Как бы  то ни было и какие бы ни были причины, заставившие Ивана Огарева поступить так  великодушно относительно двух журналистов, эти последние были свободны и могли,  по желанию, беспрепятственно разъезжать по всему театру военных действий. Они решили  продолжать свое путешествие. Чувство антипатии, испытываемое ими когда-то друг  к другу, превратилось в самую искреннюю дружбу. Блэнт не мог забыть услуги,  оказанной ему французом, о чем тот не любил даже и вспоминать. В общем, их  дружба, облегчая им репортерский труд, послужила в пользу и их читателям.    

– А  теперь, – спросил Гарри Блэнт, – что же мы станем делать с нашей  свободой?    

– Злоупотреблять  ею, конечно, черт подери, – отвечал Жоливе. – Мы преспокойно отправимся  в Томск и станем наблюдать над всем, что там делается.    

– До  той минуты, и, надеюсь, близкой минуты, когда мы сможем присоединиться к какому-нибудь  русскому отряду?    

– Как  вы выражаетесь, мой дорогой Блэнт! Вы начали отатариваться! Если оружие победителей  просвещает побежденных – тогда хорошо. В настоящем же случае ясно, что народы  Средней Азии ничего не выиграют от татарского нашествия, а, напротив, только  проиграют. Но, конечно, русские сумеют прогнать их! Все дело во времени!    

Между  тем приезд Ивана Огарева, возвративший свободу иностранцам, был большим несчастьем  для Михаила Строгова. Если случай столкнет их друг с другом, то, конечно,  первый не замедлит узнать в нем путешественника, с которым он так сурово  обошелся в Ишиме, и, хотя Михаил молча перенес это оскорбление, все же на него  будет обращено внимание, а это может повредить исполнению его планов. Вот в чем  и заключалась дурная сторона приезда Ивана Огарева. Одно только было хорошо –  это то, что Феофар отдал приказ перевести немедленно свою главную квартиру в  Томск. Таким образом, исполнялось самое горячее желание Михаила Строгова.    

Он  рассчитывал добраться до Томска, замешавшись в толпу пленных и не рискуя попасться  в руки разведчикам, шнырявшим без устали кругом города. Теперь же, по приезде в  лагерь Ивана Огарева, опасаясь быть им узнанным, он положительно не знал, как  поступить, и думал, что не лучше ли будет просто-напросто бежать из татарского  лагеря? И наверное, он остановился бы на этом последнем решении, если бы в  лагере не пронеслась вдруг неожиданная новость, что Феофар-Хан и Иван Огарев во  главе нескольких тысяч кавалерий уже отправились в Томск.    

«Что же  делать? – подумал Строгов. – Придется подождать, пока не представится  какой-нибудь исключительный случай к побегу. Вся опасность заключается до  Томска, за Томском же, стоит мне только перейти через восточные татарские  посты, и я свободен. Еще три дня терпения и… да поможет мне Бог! «    

Действительно,  пленникам предстояло трехдневное путешествие через степь, под охраной  многочисленного татарского отряда. Лагерь отстоял от города на сто пятьдесят  верст.    

Для  солдат, пользующихся всеми удобствами, переход этот был, конечно, нетруден, но  для несчастных, больных и изнуренных всевозможными лишениями пленников он был  ужасен. Немало трупов легло во время этого перехода по большой сибирской  дороге.    

12  августа в два часа пополудни топчи-баши отдал приказ выступить в поход. Небо  было безоблачно – солнце пекло невыносимо.    

Альсид  Жоливе и Гарри Блэнт, купив себе лошадей, уехали еще раньше в Томск, где, по  странному стечению обстоятельств, суждено было встретиться всем главным лицам  этого романа.    

Среди  пленных, доставленных в татарский стан Иваном Огаревым, была одна старая женщина,  молчаливость которой даже как будто выделяла ее из числа всех разделявших с ней  ее участь. Ни одна жалоба не исходила из ее уст. Ее можно было назвать статуей  печали. За этой женщиной, неподвижной и безмолвной, день и ночь следила  Сангарра. С ней обращались грубее и строже, чем с другими, но, казалось, она не  замечала ничего. Само Провидение послало ей ангела-хранителя в лице молодой  девушки, отважной и милосердной, созданной понять ее и поддержать в ней дух.    

Это была  тоже пленница, девушка замечательной красоты. Она так же, как и старая сибирячка,  совершенно безучастно относилась ко всей окружающей их обстановке, но по отношению  к старухе она, казалось, задалась целью заботиться о ней как о родной матери.  Они не обмолвились еще ни единым словом, но молодая девушка всегда как-то  вовремя умела помочь старухе.    

Та  первое время принимала эти услуги красавицы незнакомки довольно недоверчиво. Мало-помалу,  однако, всегда открытый, честный взгляд молодой пленницы, ее скромность и сдержанность  и эта таинственная симпатия к ней победили наконец высокомерную холодность Марфы  Строговой. Надя – так как это была она – могла таким образом оказывать матери  те же услуги, что когда-то оказывал ей ее сын. Ее врожденная доброта сослужила  ей двоякую службу. Почтенный возраст старухи охранял, в свою очередь, молодость  и красоту Нади. Глядя на эту молчаливую группу двух женщин, из которых одна казалась  бабушкой, другая – внучкой, всякий проникался к ним уважением. Когда татарские  разведчики схватили Надю и увезли ее на своей барке в Омск, она сделалась  пленницей вместе со всеми захваченными там в плен Иваном Огаревым, в том числе  и с Марфой Строговой. Если бы Надя была менее энергична, она, наверное, не  перенесла бы этого двойного удара и погибла бы. Прерванное путешествие,  внезапная смерть Михаила Строгова    

– все  это вместе повергло ее и в отчаяние, и в негодование. Оторванная, быть может,  навсегда от своего отца, разлученная со своим отважным спутником, она вдруг  потеряла все. Образ Михаила, исчезнувшего в водах Иртыша, не покидал ее ни на  минуту. Неужели он утонул? Для кого же Господь творит Свои чудеса, если этот  честный, благородный человек так безвременно и так недостойно погиб?!    

«Кто  отомстит за умершего, ведь он не может теперь отомстить сам за себя? –  думала Надя и в глубине сердца своего взывала к Господу: – Боже, сделай, чтоб  это была я! «    

Естественно,  что, погруженная в свои невеселые думы, Надя оставалась нечувствительной к  испытываемым ею лишениям в плену. И вот случай свел ее с Марфой Строговой. Она  и не подозревала, кто была эта женщина! Да и как могла она поверить, что эта  старуха пленница – мать ее спутника, которого она знала только под именем купца  Николая Корпанова? А с другой стороны, как могла догадаться Марфа, что чувство  признательности в этой незнакомой молодой девушке связывало ее с ее сыном?    

Марфа  Строгова сразу обратила на себя внимание Нади. Это равнодушие старой женщины к материальным  лишениям их каждодневной жизни, это презрение к физическим страданиям могло  быть вызвано только сильной нравственной скорбью. Так думала Надя, и она не ошиблась.    

И вот  между ними незаметно, почти инстинктивно, возникла самая нежная симпатия друг к  другу. Если на пути встречались затруднения и молодая девушка видела, что Марфе  тяжело идти, она сейчас же предлагала ей руку и поддерживала ее. Когда пленным  раздавали пищу, старуха не двигалась с места, но Надя всякий раз делилась с ней  своей скудной порцией. Благодаря своей молоденькой спутнице Марфа Строгова  могла идти следом за солдатами, конвоирующими пленный отряд, не будучи  привязана к луке седла одного из них, как это делалось со многими из этих  несчастных, больных женщин.    

– Да  наградит тебя Бог за твое внимание к моей старости, дочь моя!    

– сказала  однажды ей Марфа Строгова, и это были единственные слова, произнесенные между  ними за это время.    

В  продолжение следующих дней, скучных и однообразных, они, казалось, поневоле должны  были разговориться. Но Марфа Строгова по-прежнему молчала. Она ни разу не  заикнулась ни о сыне, ни о роковой встрече, так внезапно столкнувшей их лицом к  лицу. Надя со своей стороны также, если и не молчала все время, то говорила  мало и сдержанно. Но вот однажды, чувствуя, что перед ней простая и высокая  душа, она откровенно рассказала ей обо всем, что произошло с ней со времени  отъезда ее из Владимира до самой смерти Николая Корпанова. Ее рассказ о молодом  ее спутнике живо заинтересовал старую сибирячку.    

– Николай  Корпанов? – проговорила она. – Расскажи мне еще про этого Николая! Я  знаю только одного человека, единственного среди нынешней молодежи, такое  поведение которого меня бы нисколько не удивило. Николай Корпанов! Настоящее ли  это было его имя? Уверена ли ты в этом, дочь моя?    

– Почему  же он стал бы меня обманывать, – отвечала Надя, – когда он никогда ни  в чем меня не обманывал?    

Между  тем какое-то предчувствие заставляло Марфу расспрашивать о нем все подробнее и  подробнее.    

– Ты  сказала, что он был отважен, дочь моя! Ты мне доказала это! – сказала она.    

– Да,  отважен, – отвечала Надя.    

«И мой  сын был такой же», – думала про себя Марфа Строгова.    

– Ты  мне говорила, – снова начинала она, – что он не останавливался ни  перед чем, что его ничто не удивляло, что он был кроток и что нежность  выражалась даже в его силе, что он был для тебя и сестра, и брат и что он  заботился о тебе, как может заботиться только нежная мать?    

– Да-да! –  воскликнула Надя. – Брат, сестра, мать, он был все для меня!    

– А  чтобы защищать тебя, он превращался в льва?    

– Да,  действительно, льва! – отвечала Надя. – Да, он был и лев, и герой в  одно и то же время!    

«Мой  сын, мой сын! « – думала старая сибирячка.    

– Он  был высок ростом? – спросила она.    

– Очень  высок!    

– И  очень красив собой, не правда ли? Ну, отвечай же мне, дочь моя!    

– Он  был очень красив, – отвечала Надя, вся покраснев.    

– Это  был мой сын! Говорю тебе, это был мой сын! – вскричала старуха, обнимая  Надю.    

– Ваш  сын? – отвечала страшно изумленная и смущенная Надя. – Ваш сын!    

– Ну  расскажи же мне все, – продолжала Марфа, – все до конца. Твой  спутник, твой друг, твой покровитель, имел он мать? Разве он никогда не говорил  тебе о своей матери?    

– О  своей матери? – сказала Надя. – Он говорил мне о своей матери так же,  как я рассказывала ему об отце, часто, постоянно! Он обожал свою мать!    

– Надя,  Надя, ты рассказала мне историю моего сына, – сказала старуха. –  Скажи же мне, проходя через Омск, он не должен был видеться со своей матерью?    

– Нет, –  отвечала Надя, – нет, не должен был.    

– Нет? –  воскликнула Марфа. – И ты смеешь мне говорить: нет?    

– Я  вам сказала «нет», но я должна прибавить, что по каким-то причинам, очень  важным, но мне неизвестным, я думаю, что Николай Корпанов должен был проходить  через Сибирь, сохраняя глубокое инкогнито. Это был для него вопрос жизни и  смерти, нет, скорее вопрос долга и чести.    

– Да,  ты права: это был его долг, великий долг, – проговорила старая  сибирячка. – Долг, для выполнения которого жертвуют всем, отказывают себе  во всем, даже в простой радости прийти и поцеловать, быть может, в последний  раз старуху мать. То, что тебе неизвестно, Надя, и то, что было до сих пор и  для меня тайной – теперь я узнала! Твой рассказ открыл мне все. Но тот свет,  что ты пролила мне в душу, я не могу поделиться им с тобой! Если сын мой не  открыл тебе своей тайны, то и я не в праве открывать ее. Прости мне, Надя! Я  плачу тебе неблагодарностью за всю доброту твою ко мне.    

– Мать, –  отвечала Надя, – я не спрашиваю у вас ни о чем.    

Да,  теперь для старой сибирячки все стало ясно, все, даже странное поведение ее сына  в Омске, в присутствии посторонних свидетелей их встречи. Не было сомнения, что  спутник молодой девушки был не кто другой, как Михаил Строгов. Какое-нибудь  тайное поручение, быть может, важная депеша, которую он должен был отвезти  через завоеванную страну, заставила его скрывать свою должность царского  курьера.    

«Ах, мое  дорогое дитя, – думала Марфа Строгова. – Нет, я не предам тебя,  никакие мучения не заставят меня признаться в том, что я видела в Омске своего  сына! «    

 ГЛАВА III. ДОЛГ  ПЛАТЕЖОМ КРАСЕН    

     

Таковы  были теперь отношения между Надей и Марфой Строговой. Старухе все было понятно  и ясно как день. Молодая же девушка, хотя и оставалась еще в неведении насчет  судьбы, постигшей ее спутника, знала, по крайней мере, что женщина, заступившая  ей место матери, в то же время мать и ему, и благодарила Бога за то, что Он  даровал ей эту радость и дал возможность заменить старой пленнице ее погибшего  сына. Но ни одной из них не было известно, что Михаил Строгов, взятый в плен  при Колывани, находился в том же отряде военнопленных, что и они, и что он шел  теперь вместе с ними в Томск.    

Пленных,  доставленных Иваном Огаревым, присоединили к тем, что находились уже раньше в  татарском стане. Тут были и сибиряки, и русские, военные и штатские, всего  несколько тысяч человек, и отряд этих несчастных растянулся на несколько верст  по дороге. Некоторые из них, как преступники, были в кандалах и шли,  прикованные к одной длинной цепи. Тут были также женщины и дети, связанные или  привязанные к седлам и к стременам, и их тоже безжалостно тащили по пыльной  дороге. Всех их гнали и били, подгоняя, как гонят скот, когда его ведут на  убой. Тех, что не в силах были идти дальше и падали по дороге от усталости, тех  просто убивали.    

Михаил  Строгов шел в передних рядах вместе с колыванскими пленниками, пленники же,  пришедшие из Омска, шли намного сзади него. Таким образом, ни Марфа Строгова с  Надей, ни Михаил не могли подозревать, что находятся так близко друг от друга.    

Правый  берег Оби до самого начала предгорья Саянской возвышенности, простирающейся и  на север, и на юг, представляет собою угрюмую, пустынную местность. Несколько  жалких, выжженных солнцем кустарников одни оживляют эту однообразную,  бесконечную равнину. Недостаток в растительности происходит от недостатка воды,  и для пленников, изнуренных на пути жаждою, это было еще новое мучение. Чтобы  достать проточной воды, надо было свернуть на восток, верст на пятьдесят в  сторону, почти до самого предгорья Саянских гор, служившего водоразделом  Обского и Енисейского бассейнов. Там протекала речка Томь, маленький приток  Оби; протекая через город Томск, она терялась в одной из обширных северных  водных артерий; там воды было в изобилии, степь была не так суха, воздух не так  душен.    

Но  начальникам пленного отряда было строго-настрого приказано идти в Томск самой  прямой и кратчайшей дорогой. Эмир боялся, чтобы какая-нибудь русская колонна не  ударила с севера ему во фланг и не отрезала бы его от армии. Большая же  Сибирская дорога, по которой шли наши пленники, находилась от речки Томи в  пятидесяти верстах. Бесполезно описывать все мучения этих несчастных. Сотни их  падали мертвыми по дороге и, брошенные в степи, должны были лежать там и ждать,  когда суровая зима пригонит сюда волков и те сожрут их сгнившие трупы.    

Как Надя  ни на шаг не отходила от старой сибирячки и всегда готова была услужить ей, так  и Михаил Строгов по мере сил своих старался помогать и услуживать тем, кто был  слабее его. На нем не было оков, и он свободно переходил от одного к другому,  ободряя одних, поддерживая других, покуда удар хлыста одного из конвойных  солдат не заставлял его возвращаться на назначенное ему место. Но почему же он  не искал случая бежать? Да потому, что теперь, по его мнению, бежать и  скрываться в степи было не только опасно, но прямо безрассудно. Достаточно было  взглянуть на многочисленные отряды войск, постоянно наводняющие равнину то с  юга, то с севера, и становилось ясно, что несчастный беглец не сделал бы и двух  верст, как снова попался бы в плен.    

Наконец  15 августа, уже под вечер, пленный отряд достиг небольшого сельца, Забедьера,  находившегося в верстах тридцати от Томска. В этом месте дорога подходила к  берегам реки Томи. Первым движением пленных было, конечно, броситься к реке, но  солдаты не позволяли им выходить из рядов, пока начальниками отряда не дан был сигнал  к остановке.    

Хотя в  эту пору течение Томи и было страшно стремительно и даже бурно, но кто же мог  поручиться за то, что среди пленных не нашлись бы такие смельчаки или просто  отчаявшиеся люди, готовые ради свободы броситься в реку, и, кто знает, быть  может, бегство удалось бы им? И вот к предупреждению подобного бегства были  приняты самые строгие меры. Стоявшие на реке барки были поставлены на шпринг, и  из них образовался сплошной ряд непреодолимых препятствий. Кругом  расположившегося на отдых отряда пленных был поставлен кордон, и прорвать эту  цепь часовых было также невозможно.    

Михаил  Строгов, думавший раньше воспользоваться этим временем для своего бегства,  понял, что при подобных условиях планы его не могут осуществиться, и, не желая  рисковать своей свободой, решил снова ждать.    

Эту ночь  пленники должны были провести на берегу Томи…    

Как  только отряд военнопленных расположился биваком, люди, измученные жаждою, бросились  к реке. Солнце уже село, но на горизонте еще белела светлая полоса, когда Надя,  поддерживая Марфу Строгову, подошла с ней к берегу Томи. До сих пор ни той, ни  другой не удалось еще пробраться сквозь густые ряды стоявших впереди них и  жаждущих освежиться, и им пришлось долго ждать своей очереди. Старуха нагнулась  над прозрачной струей, а молодая девушка, почерпнув в горсть воды, поднесла  светлую влагу к ее запекшимся губам. Напоив мать, она стала пить сама.  Благодатные воды Томи вернули их снова к жизни. Собираясь уходить с берега,  Надя встала, выпрямилась, и вдруг невольный крик вырвался из ее груди. В  нескольких шагах от нее стоял Михаил Строгов!.. Да, это был он!.. Последние  отблески потухающего дня еще освещали его!    

При  крике Нади Михаил задрожал… Но у него хватило настолько самообладания, что он  не произнес даже ни одного слова, могущего выдать его. А между тем,  одновременно с Надей, он узнал и свою мать!.. При этой неожиданной встрече,  чувствуя, что не в силах более владеть собой, он закрыл глаза рукой и быстро  удалился. Надя бросилась за ним, но старуха схватила ее за руку и не пустила.    

– Останься,  дитя мое, – шепнула она.    

– Это  он, – отвечала Надя, прерывающимся от волнения голосом. – Он жив, это  он!    

– Это  мой сын, – сказала Марфа, – это Михаил Строгов, ты видишь, что я не  подхожу к нему! Бери пример с меня, моя дочь!    

Михаилу  Строгову пришлось испытать одно из самых сильных душевных волнений, когда-либо  испытываемых человеком.    

Его мать  и Надя в плену! Эти две женщины, почти одинаково дорогие его сердцу, Самим  Богом были посланы навстречу друг другу, и их постигла одна и та же ужасная  участь! А Надя! Знала ли она: кто он был? Нет, не знала. Он видел, как мать  остановила ее в ту минуту, как она собралась броситься к нему. Значит, Марфа  Строгова знала все и берегла его тайну. В эту ночь Михаил не раз порывался  пойти и, быть может, в последний раз обнять свою мать и пожать хорошенькую  ручку ее молодой спутницы, но благоразумие каждый раз удерживало его. Ведь малейшая  неосторожность могла погубить и его, и их. К тому же он дал клятву не видеться  с матерью… и он не увидится с ней по своей воле! В эту ночь ему не удастся  бежать, но зато, как только они придут в Томск, он сейчас же бросится в степи,  даже не обняв двух дорогих для него существ, в которых заключалась вся его  жизнь и которых он безжалостно бросил на новые мучения!    

Михаил  Строгов надеялся, что эта встреча не будет иметь никаких дурных последствий ни  для него, ни для его матери. Но он не знал, что свидетельницей этой сцены, хотя  и мгновенной и почти незаметной для других, была Сангарра, шпионка Ивана  Огарева. Цыганка была там, всего в нескольких шагах от берега, следя по  обыкновению за старой сибирячкой. Она не могла видеть Михаила Строгова: в ту  минуту как она обернулась, он уже успел скрыться в толпе, но движение матери,  схватившей за руку Надю, не ускользнуло от нее, а особый блеск в глазах Марфы  объяснил ей многое.    

Иван  Огарев принял цыганку немедленно.    

– Что  тебе от меня надо, Сангарра? – спросил он.    

– Сын  Марфы Строговой в лагере, – отвечала Сангарра.    

– Пленник?    

– Пленник!    

– Ах, –  вскричал Иван Огарев, – я узнаю!..    

– Ты  ничего не узнаешь, Иван, – перебила его цыганка, – ведь ты же его  совсем не знаешь?    

– Но  ты зато знаешь! Ты видела его, Сангарра!    

– Я  лично его не видела, но я видела, как его мать невольным движением выдала самое  себя, и по этому движению я все узнала.    

– Ты  не ошибаешься?    

– Нет,  не ошибаюсь.    

– Ты  знаешь, какое значение я придаю аресту царского курьера, – сказал Иван  Огарев. – Если письмо, данное ему в Москве, дойдет до Иркутска, если оно  попадет в руки великому князю, то великий князь примет все меры предосторожности,  и я не попаду к нему. Мне нужно во что бы то ни стало перехватить это письмо! И  вдруг ты приходишь и говоришь, что тот, у кого это письмо, в моей власти! Я  спрашиваю тебя еще раз, Сангарра, ты не ошибаешься?    

Говоря  это, Огарев был страшно взволнован. Он придавал громадное значение этому письму,  но его недоверчивые расспросы ничуть не смутили Сангарру.    

– Говорю  тебе, Иван, я не ошибаюсь, – повторила она.    

– Но,  Сангарра, в лагере целые тысячи пленных, а ты говоришь, что даже в лицо не  знаешь Михаила Строгова?    

– Нет, –  отвечала она, и дикая радость озарила ее лицо, – я его не знаю, но мать  должна знать своего сына! Иван, надо заставить говорить его мать!    

– Завтра  она у меня заговорит! – вскричал Иван Огарев.    

Он подал  руку цыганке, и та поцеловала ее, но в этом знаке почтения, столь обычном у северян,  не было ничего унизительного. Сангарра вернулась в лагерь. Она отыскала Надю и  Марфу Строгову и поместилась невдалеке от них. Старуха и молодая девушка,  несмотря на усталость, еще не спали. Волнение, беспокойство – все заставляло их  бодрствовать. Михаил Строгов был жив, но он был так же, как и они, пленник!  Знал ли об этом Иван Огарев, а если не знал, то разве все равно не узнает?    

На  следующий день, 16 августа, около 10 часов утра на линейке лагеря раздались  вдруг оглушительные звуки труб. Солдаты-татары моментально схватились за  оружие. Окруженный многочисленной свитой, в лагерь въезжал сам Иван Огарев.    

Он был  мрачен, мрачнее обыкновенного. Черты лица его выражали глухой, затаенный гнев,  готовый ежеминутно вылиться наружу и разразиться в бешенство. Михаил Строгов,  затерянный в толпе, видел, как этот человек проезжал мимо него.    

Он  предчувствовал, что произойдет какая-нибудь катастрофа; ведь теперь Огареву  было известно, что Марфа Строгова – родная мать Михаила Строгова, капитана  фельдъегерского корпуса.    

Выехав  на середину лагеря, Иван Огарев соскочил с лошади, а офицеры, сопровождавшие  его, разместились вокруг него широким кольцом. В эту минуту подошла Сангарра и  сказала:    

– Я  не могу сообщить тебе ничего нового, Иван!..    

Вместо  всякого ответа Огарев быстро отдал какое-то приказание одному из офицеров.  Вслед за этим солдаты бросились бегать по рядам военнопленных. Они хлестали их,  били палками, пока не подняли всех на ноги и не заставили установиться в  правильные ряды. Пехота и кавалерия встала позади них в четыре линии, отрезав,  таким образом, всякий путь к бегству. В лагере водворилась мертвая тишина. И  вот по знаку Ивана Огарева Сангарра приблизилась к той группе, где стояла Марфа  Строгова. Старая сибирячка завидела ее еще издали. Она поняла, что должно было  произойти, и улыбка презрения искривила ее лицо. Она быстро наклонилась к Наде  и шепнула ей на ухо:    

– С  этой минуты, дочь моя, ты меня не знаешь! Что бы ни случилось, как тяжело,  жестоко ни было бы испытание, ни слова, ни жеста! Дело идет ни обо мне, а о  нем!    

В эту  минуту к ним подошла Сангарра и положила свою руку на плечо старой сибирячки.    

– Чего  ты хочешь от меня? – спросила Марфа.    

– Ступай  за мной! – отвечала цыганка, и, толкая старуху рукой, она подвела ее к Огареву.    

Михаил  Строгов опустил голову, он боялся, чтобы блеск его глаз не выдал его.    

Очутившись  перед Огаревым, Марфа гордо выпрямилась и, скрестив руки на груди, остановилась  в ожидании.    

– Ты  и есть Марфа Строгова? – спросил Иван Огарев.    

– Да, –  спокойно отвечала старуха.    

– Ты  помнишь, что ты мне отвечала три дня тому назад, когда я тебя расспрашивал в Омске?    

– Да.    

– Значит,  ты не знаешь, что твой сын, Михаил Строгов, фельдъегерь, был в Омске?    

– Не  знаю…    

– А  тот человек, которого ты приняла на почтовой станции за своего сына, был,  значит, не он – не твой сын?    

– То  не был мой сын.    

– А  после этого ты не встречалась с ним среди этих пленников?    

– Нет.    

– А  если бы тебе его показали, ты узнала бы его?    

– Нет.    

И в этом  «нет» звучало столько решительности и непоколебимой твердости, что сразу всем  ясно стало, что эта женщина ни за что не выдаст своего сына. В толпе пронесся  ропот. Огарев не мог сдержать угрожающего жеста.    

– Слушай,  ты, – сказал он ей, – твой сын здесь, и ты сию же минуту укажешь мне  его!    

– Нет!    

– Все  мужчины, взятые в плен в Омске и Колывани, пройдут мимо тебя, и, если ты не укажешь  мне Михаила Строгова, ты получишь столько ударов кнута, сколько человек пройдет  мимо тебя!    

Огарев  понимал, что никакие угрозы, мучения, ничто не заставит говорить эту упрямую  старуху, но в данном случае он рассчитывал не на нее, а на самого Михаила. Он  не верил, чтобы мать и сын при встрече не обнаружили хотя бы малейшего признака  волнения. Разумеется, если бы дело шло только о письме государя, то он  просто-напросто приказал бы обыскать всех пленников. Но Михаил Строгов мог  уничтожить это письмо, узнав предварительное его содержание. А если никем не  узнанный он проберется в Иркутск, ведь тогда все планы Ивана Огарева рушатся.  Итак, не одно только письмо было нужно этому негодяю, но и сам он, владетель  этого письма.    

Надя все  слышала. Теперь и ей стало известно, кто был Михаил Строгов и почему он так  заботливо скрывал свое имя.    

По знаку  Огарева мимо Марфы Строговой потянулась длинная вереница пленных мужчин. Она  стояла неподвижно и молча, как статуя, взгляд ее выражал полное равнодушие. Ее  сын был в последних рядах. Когда пришла его очередь проходить мимо матери,  Надя, чтобы не видеть его, закрыла глаза. Михаил Строгов с виду казался  совершенно спокойным, но кулаки его так крепко сжались, что ногти до крови  вонзились в ладони его рук. Мать и сын победили Огарева! Стоявшая около него  Сангарра шепнула:    

– Кнут!    

– Да! –  вскричал Огарев вне себя от бешенства. – Кнут этой старой мерзавке! Пусть  она подохнет под этим кнутом!    

Солдат-татарин  принес кнут. Это ужасное орудие пытки состояло из нескольких кожаных ремней,  обмотанных по концам железною проволокой. Двадцать ударов такого кнута, как говорят,  равносильны смерти.    

Марфа  знала это прекрасно, но она знала также, что никакая пытка не заставит ее  предать своего сына, и она решила пожертвовать своей жизнью. Двое солдат  схватили ее и бросили на землю. Она упала на колени. Разорванное платье  обнажило ее спину. Перед ней, всего в нескольких дюймах, воткнули в землю  саблю. В случае, если она согнется под ударом кнута, ее грудь будет проколота  острием этой сабли. Татарин уже стоял над ней.    

– Начинай! –  сказал Иван Огарев.    

Кнут  засвистел в воздухе… но, прежде чем он упал на несчастную жертву, какая-то мощная  рука вырвала его из рук палача. То был Михаил Строгов. Он не выдержал этой  отвратительной сцены! Если там на станции в Ишиме, когда Огарев хлестнул его  своей плеткой, он сдержался, то тут, при виде мучений матери, он не в силах был  более владеть собой. Огарев торжествовал: он достиг своей цели.    

– Михаил  Строгов! – воскликнул он. – А, да это тот самый, что был тогда в  Ишиме, – прибавил он, подходя к Михаилу.    

– Он  самый! – отвечал Михаил и, взмахнув кнутом, изо всей силы хлестнул им по  лицу Ивана Огарева.    

– Удар  за удар! – воскликнул он.    

– Долг  платежом красен! – раздался чей-то голос в толпе.    

Человек  двадцать солдат бросились на Михаила Строгова, готовые убить его… Но Огарев  удержал их.    

– Этого  человека будет судить сам эмир! Обыщите его!    

Письмо  под царской печатью было найдено на груди Михаила. Он не успел его уничтожить,  и письмо было отдано Огареву. Человек, одобривший вслух поступок Михаила, был  не кто иной, как Альсид Жоливе. Остановившись в лагере при Забедьере, он с  англичанином были свидетелями всей этой сцены.    

– Черт  возьми, – сказал он Гарри Блэнту, – эти северяне жестокий народ!  Согласитесь, что мы должны выразить нашу симпатию молодому человеку! Корпанов  или Строгов стоят один другого! Я нахожу, что он прекрасно отплатил за свое  оскорбление в Ишиме!    

– Да,  действительно, месть хороша, – отвечал Гарри Блэнт, – но ведь Строгов  осужден теперь на смерть. Пожалуй, для него было бы выгоднее совсем не  вспоминать об этом происшествии!    

– И  оставить мать умирать под кнутом?    

– А  вы думаете, он облегчил этим участь ее и его сестры?    

– Ничего  я не думаю, ничего не знаю, – отвечал Жоливе. – На его месте я  поступил бы нисколько не лучше! Какой страшный шрам на лице! Э, да, черт  возьми, надо же когда-нибудь и погорячиться! Господь Бог влил бы в нас воду, а  не кровь, если бы желал, чтобы мы оставались всегда и везде невозмутимыми!    

– А  случай хорош для нашей хроники! – сказал Блэнт. – Если бы только Иван  Огарев поделился бы с нами содержанием этого письма?!    

Обтерев  кровь с лица, Огарев взял письмо и сломал печать. Он долго читал его и перечитывал  несколько раз, как будто желал заучить на память его содержание. Затем, отдав  приказание связать Михаила, он снова принял командование над войсками,  собравшимися под Забедьеро, и при оглушительных звуках труб и барабанного боя  направился в Томск, где его ожидал эмир.    

 ГЛАВА IV. ТРИУМФАЛЬНЫЙ  ВЪЕЗД    

     

Томск,  основанный в 1604 году почти в сердце Сибири, считается одним из самых важных  городов Азиатской России.    

Тобольск,  расположенный над шестидесятой параллелью, Иркутск, стоящий за сотым меридианом,  видели, как Томск разрастался в ущерб им. А между тем Томск, как мы уже  говорили, не есть главный город этой обширной губернии. Генерал-губернатор и  весь официальный мир живут в Омске. Томск же считается самым важным городом в  промышленном отношении, и действительно, на всем протяжении Алтайских гор, то  есть между китайской границей и хакасской землей, нет города богаче Томска. По  склонам Алтайских гор, вплоть до долины Томи, находятся богатые руды платины,  золота, серебра и золотистого свинца. Богатая страна – богатый и город, стоящий  в центре этой плодоносной промышленности. Томск – город миллионеров, разбогатевших  с помощью кирки и мотыги. По роскоши своих зданий, обстановке, экипажам – он  может смело соперничать с первыми европейскими столицами, и если он и не имеет  счастья быть резиденцией представителя государя, то зато там живет главный  управляющий сибирского горного округа.    

Красив  ли город Томск? Надо сознаться, что путешественники в своих мнениях расходятся  насчет его красоты. Так, госпожа Бурбулон, останавливавшаяся по дороге из  Шанхая в Москву в Томске на несколько дней, в своих заметках представляет нам  его маложивописным. По ее словам, это незначительный городок, с ветхими,  деревянными домишками, грязными, узкими улицами и массой пьяных мужиков, у  которых «самое пьянство выражается как-то апатично, как и все, что делается у  северных народов».    

Путешественник  же Генрих Руссель-Киллуг, напротив, в восторге от Томска. Быть может, все  зависело от того, что господин Руссель-Киллуг видел Томск зимою, а госпожа  Бурбулон – летом. Это весьма возможно, так как красота некоторых холодных стран  может быть оценена только зимою, тогда как красоты жарких стран – только летом.  Как бы то ни было, но господин Руссель-Киллуг утверждает, что Томск со своими  домами, украшенными галереями и колоннами, с деревянными тротуарами, с  широкими, правильными улицами и пятнадцатью великолепными церквами,  отражающимися в водах Томи, шире которой нет ни одной реки во Франции, есть не  только самый красивый город во всей Сибири, но и один из красивейших во всем  мире. Правда кроется, конечно, в середине этих двух, столь противоположных  между собой, мнений.    

Вот в  этом-то Томске эмир и собирался встретить победоносные войска. В честь их предполагалось  устроить праздник с пением, танцами и всевозможными представлениями, заканчивающимися  какой-нибудь шумной оргией.    

Для этой  церемонии была выбрана широкая площадь на одном из соседних холмов, на берегу  реки Томи. Отсюда открывался чудесный вид. Весь горизонт с длинной перспективой  элегантных домов и церквей с блестящими куполами, с многочисленными речными  излучинами, с садами, тонувшими в теплом тумане, был окружен чудной  темно-зеленой рамкой роскошных сосен и величественных кедров. Налево от  площади, по широким уступам холма была воздвигнута сверкающая яркими красками  декорация, изображавшая роскошный дворец затейливой архитектуры.    

Ровно в  четыре часа пополудни затрубили в трубы, забили в тамтам, началась пальба из  пушек и на площадь выехал Феофар-Хан. Под ним был его любимый конь с  брильянтовым султаном на голове. Эмир остался в своем походном мундире. По  бокам его шли хан кокандский и хан кундузский, сзади сановники и блестящая  свита. В ту же минуту на террасе показалась и главная жена Феофара, царица,  если только это название может быть дано султаншам Бухары. Но царица или раба,  эта женщина, родом персиянка, была обворожительно хороша собой. Вопреки  магометанскому обычаю и, разумеется, по желанию эмира, лицо ее было открыто. Ее  волосы, заплетенные в четыре косы, как змеи вились по ослепительной белизны  плечам, едва прикрытым шелковым, затканным золотым газом. На ней была сборчатая  рубашечка «Pirahn» с грациозным вырезом вокруг шеи, перехваченная на талии  золотым поясом, шелковая юбочка с широкими голубыми и синими полосами, из-под  которой ниспадал «зирджаме» из шелкового газа и маленькая шапочка, вся разукрашенная  драгоценными каменьями с прикрепленной сзади шелковой, затканной золотыми  блестками вуалью. От головы до ног, обутых в персидские туфельки, на ней было  такое изобилие украшений, золотых томанов[1],  нанизанных на серебряные нити турецких четок «firouzehs», добытых в знаменитых  рудниках Эльбруса, ожерелий, из сердоликов, агатов, изумрудов, опалов и сапфиров,  что ее юбочка и корсаж казались сотканными из драгоценных камней. Что же  касается до брильянтов, сверкающих на ее груди, руках, поясе и на туфельках,  то, наверное, стоимость их превышала не один миллион.    

Эмир,  ханы и вся татарская знать, составляющая их кортеж, спешились с лошадей и разместились  в великолепной палатке, раскинутой посредине нижней террасы. Перед палаткою, по  обыкновению, на священном столе возлежал Коран.    

Адъютант  Феофара не заставил себя долго ждать, не прошло и пяти минут, как новые трубные  звуки возвестили о его приезде. Иван Огарев или Клейменый, как его уже называли  теперь, одетый на этот раз в турецкую форму, подъехал верхом к ханской палатке.  За ним следовала часть войска из забедьерского лагеря. Солдаты выстроились по  обеим сторонам площадки, оставив посредине небольшое пространство,  предназначенное для представлений. Широкий кровавый рубец, рассекавший вкось  все лицо негодяя, так и бросался всем в глаза. Иван Огарев представил эмиру  старших офицеров, и Феофар-Хан, не выходя из границ своей неприступности,  составлявшей основу его величия, принял их настолько ласково, что они остались  вполне довольны его приемом. Так, по крайней мере, передавали впоследствии  Гарри Блэнт и Альсид Жоливе, эти два неразлучника, соединившиеся теперь для  охоты за новостями. Покинув Забедьеро, они поспешили явиться в Томск. Они  твердо решили оставить татар, догнать как можно скорее какой-нибудь русский отряд  и, если это возможно, идти вместе с ним в Иркутск.    

Все  происшедшее на их глазах – это вторжение неприятеля, эти грабежи, эти пожары,  эти убийства, – все возмущало их до глубины души, и они всеми силами  стремились поскорее попасть в ряды сибирского войска. Тем не менее Альсид  Жоливе убедил своего спутника, что он не может покинуть Томск, не описав  предварительно этот триумфальный въезд татарских войск – хотя бы только для  любопытства своей кузины, – и Гарри Блэнт согласился остаться еще на несколько  часов, с тем, однако, чтобы в тот же вечер ехать дальше в Иркутск. Имея хороших  лошадей, они надеялись приехать туда раньше эмира. Итак, Альсид Жоливе и Гарри  Блэнт вмешались в толпу и смотрели, стараясь не пропустить ни одной подробности  этого празднества, долженствовавшего дать им такой богатый материал для их  хроники. Они любовались величием Феофар-Хана, красотой его жен, его офицерами,  его гвардией и всей этой восточной помпой, о которой европейские празднества не  могут дать никакого понятия. Но когда перед эмиром явился Иван Огарев, иностранцы  отвернулись от него с презрением и с большим нетерпением стали ждать начала  празднества.    

– Видите  ли, дорогой Блэнт, – сказал Альсид Жоливе, – мы пришли слишком рано,  как добрые буржуа, не желающие пропустить ни минутки за свои денежки. Все это  только начало, так сказать, поднятие только занавеса. Было бы гораздо  интереснее явиться прямо на балет.    

– Какой  балет? – спросил Блэнт.    

– Балет  самый настоящий, черт возьми! Но мне кажется, занавес уже поднялся.    

Жоливе  говорил так, как будто на самом деле сидел в театре. Вынув из футляра бинокль,  он уже приготовился смотреть с видом человека, близко знакомого с «первыми  артистами из труппы Феофара». Но представлению должна была предшествовать еще  одна тяжелая церемония. Действительно, торжество победителей было бы неполно  без публичного унижения покоренных. Вот почему солдаты кнутами выгнали на  площадь несколько сотен своих пленников. Прежде чем быть брошенными в городские  тюрьмы, они должны были пройти вереницей мимо Феофар-Хана и его свиты. Среди  пленников, в первом ряду, стоял Михаил Строгов. По приказанию Ивана Огарева к  нему был приставлен особый конвой. Его мать и Надя были там же. Старая  сибирячка, всегда такая энергичная, когда дело касалось только ее одной, на  этот раз была очень бледна. Она ждала ужасной сцены и готовилась к ней. Не без  причины повели сына ее к эмиру. Она дрожала за него. Иван Огарев не простит  публично нанесенного ему оскорбления, и месть его будет жестока. Ее сыну, без  сомнения, грозила какая-нибудь зверская казнь, столь обычная у варваров Средней  Азии. Если Огарев не допустил солдат убить его при Забедьеро, то это потому,  что он приберегал его для суда самого эмира.    

Со  времени этой злосчастной сцены мать и сын не могли перекинуться ни одним  словом. Их тотчас же безжалостно разлучили. А Марфе Строговой так хотелось  попросить прощения у своего сына! Она обвиняла себя, что не сумела победить  своего материнского чувства, и мучилась, что причинила сыну своему невольно такое  непоправимое зло. Ведь если бы она сумела сдержать себя в Омске, Михаил был бы  неузнан, и тогда скольких несчастий они могли бы избежать? А Михаил, в свою  очередь, тоже думал, что если мать его тут, если Иван Огарев опять свел их  вместе, то, наверное, и ей, и ему угрожала теперь какая-нибудь страшная смерть.  Что же касается Нади, то бедняжка с мучительной тоской спрашивала себя, как и  чем помочь матери и сыну. Она смутно чувствовала, что прежде всего надо избегать  обращать на себя внимание, что надо стушеваться, сделаться совсем маленькой.  Быть может, этим способом ей и удастся разбить оковы, смиряющие льва! Во всяком  случае, если бы и представилась какая-нибудь возможность действовать, она стала  бы действовать даже тогда, если бы для спасения сына Марфы Строговой  приходилось пожертвовать собственной жизнью. Тем временем большая часть пленных  уже прошла мимо эмира. Проходя, каждый из них должен был простереться перед ним  по земле, лицом в пыль, в знак покорности. Это было уже рабство, начинающееся с  унижения! Когда несчастные не слишком поспешно падали перед своим повелителем  ниц, суровая рука стражников грубо швыряла их на землю. Альсид Жоливе и Гарри  Блэнт, глядя на это отвратительное зрелище, оскорблялись и возмущались в душе.    

– Нет,  это слишком низко! Едем! – сказал Жоливе.    

– Подождите, –  отвечал Блэнт. – Надо все видеть!    

– Все  видеть!.. Ах! – воскликнул француз и схватил за руку соседа.    

– Что  с вами? – спросил тот.    

– Смотрите,  Блэнт! Это она!    

– Кто  она?    

– Сестра,  помните того, который с нами вместе ехал! Одна и в плену! Надо спасти ее!    

– Будьте  благоразумны, – холодно отвечал ему Гарри. – Наше заступничество за  эту молодую девушку может послужить ей только во вред, а не в пользу.    

Альсид  Жоливе, готовый было броситься на помощь, остановился, и Надя, почти совсем  закрытая своими роскошными, распущенными волосами, в свою очередь, простерлась  перед эмиром на земле, не обратив на себя его внимания.    

После  Нади показалась Марфа Строгова, и так как она не сразу бросилась в пыль, то  солдаты грубо толкнули ее. Она упала. Сын, сделав отчаянное усилие, рванулся к  ней. Солдаты с трудом удержали его. Но старая Марфа поднялась, и ее уже  собирались оттащить в сторону, когда послышался голос Огарева:    

– Пускай  эта женщина остается здесь!    

Надя  затерялась в толпе пленных. Взгляд Ивана Огарева проскользнул мимо нее. Тогда к  эмиру подвели Михаила Строгова. Он стоял не опуская глаз.    

– Падай  ниц! – крикнул ему Иван Огарев.    

– Нет, –  отвечал Строгов.    

Двое  солдат силой хотели заставить его согнуться, но вместо того, отброшенные  сильной рукой молодого человека, сами упали на землю. Огарев подошел к Михаилу.    

– Ты  умрешь! – сказал он.    

– Я  умру, – гордо отвечал Строгов, – но смерть моя не сотрет позорного  клейма с твоей рожи, негодяй!    

Огарев  побледнел как полотно.    

– Кто  этот пленник? – спросил эмир голосом, в котором слышалось тем более  угрозы, чем спокойнее звучал он.    

– Русский  шпион, – отвечал Иван Огарев.    

Выдавая  его за шпиона, он знал, что приговор эмира над ним будет ужасен.    

Строгов  невольно подался в сторону своего обвинителя, но солдаты удержали его.    

Тогда по  знаку эмира вся толпа пала ниц. Он указал рукою на Коран. Ему подали его. Он  раскрыл священную книгу и, не глядя на текст, наугад ткнул пальцем в одну из  страниц.    

По  понятиям этих восточных народов, Сам Бог должен был решить судьбу русского шпиона.  В Средней Азии этот способ угадывания судьбы называется «fal». По смыслу стиха,  на который падает палец судьбы, истолкователи составляют приговор преступнику.  Эмир продолжал указывать пальцем на избранное место. Главный улэма подошел к  нему и во всеуслышание прочел стих, оканчивающийся словами: «И он перестал  видеть на земле».    

– Русский  шпион! – сказал Феофар-Хан. – Ты пришел к нам, чтобы подсматривать,  что делается в моем лагере! Так гляди же, гляди во все твои глаза!    

 ГЛАВА V. ГЛЯДИ ВО ВСЕ  ТВОИ ГЛАЗА, ГЛЯДИ!    

     

Иван  Огарев, знакомый уже с татарскими нравами, понял смысл этих слов, и жестокая  улыбка на минуту искривила его лицо. Он подошел к Феофару. В эту минуту  заиграли в трубы. То был знак начала представлений.    

– Вот  и балет, – сказал Жоливе, – но, вопреки общепринятому обычаю, эти  варвары ставят балет перед драмой!    

Михаилу  Строгову было приказано смотреть! Он стал смотреть.    

Заиграла  музыка, и на середину площадки выбежала толпа танцовщиц. Различные татарские  инструменты: дутара, похожая на мандолину, с длинным грифом из тутового дерева,  с двумя струнами из крученого шелка, настроенными в кварту, кобиз, нечто вроде  виолончели, с отверстием в наружной стороне, с натянутыми вместо струн конскими  волосами, приводимыми в созвучие смычком, чибизга, длинная флейта из ивы,  трубы, бубны, тамтам, – все это вместе, сливаясь с гортанным пением  певцов, производило странную, своеобразную музыку. Следует прибавить к этому  звуки воздушного оркестра, состоящего из дюжины бумажных змеев, привязанных к  середине длинными бечевками и звучавших под дуновением легкого ветерка, как  эоловы арфы.    

Танцы  начались. Танцовщицы были все персиянки. Они принадлежали к свободному сословию  и танцевали за плату. Прежде они всегда фигурировали на официальных  празднествах при дворе Тегерана, но со времени одного события, происшедшего при  троне царствующей фамилии, они были изгнаны из царства и принуждены искать  счастья в другой стране. Персиянки были в своих национальных костюмах; драгоценности  украшали их в изобилии. Маленькие золотые треугольники и длинные серьги  болтались в их ушах, серебряные, с чернью обручи обвивали их шеи, браслеты из  двойного ряда драгоценных камней сверкали тысячами огней на руках и на ногах.  Золотые подвески, богато перемешанные жемчугом, сердоликами и бирюзой, трепетали  на концах их длинных кос. Пояс на талии замыкался брильянтовой звездой.  Танцовщицы исполняли очень грациозно различные танцы, то каждая порознь, то все  вместе. Лица их были открыты, но время от времени, танцуя, они грациозным  движением набрасывали на себя легкие шарфы, и тогда казалось, как будто облако  газа спускалось на все эти сверкающие глазки, как спускается иногда туман на  звездное небо. У некоторых из персиянок вместо шарфов были кожаные перевязи,  расшитые жемчугом, с висящим сбоку треугольным карманом. Из этих карманов,  сотканных из золотых ниток, они вытягивали длинные и узкие ленты из яркого  шелка с вышитыми на них стихами Корана. Из этих лент, которые они держали между  собой, составлялся целый круг, и под этим кругом, не прерывая темпа, как легкие  тени, скользили молодые красавицы и, проходя мимо каждого стиха, то  простирались до земли, то, делая воздушный прыжок, как бы улетали, желая  соединиться с небесными гуриями Магомета. Но что было замечательно и что  поразило Альсида Жоливе, это то, что танцы персиянок были какие-то ленивые,  тихие, медленные. Им не хватало огня, и по характеру своих танцев, и по способу  их выполнения они более напоминали скромных, тихих баядерок Индии, чем страстных  танцовщиц Египта.    

Когда  это первое представление окончилось, послышался важный голос, говоривший:    

– Гляди  во все твои глаза, гляди!    

Человек,  повторявший слова эмира, татарин высокого роста, был исполнителем высшей  власти, воли Феофар-Хана. Он стоял сзади Михаила Строгова и держал в руке саблю  с широким, кривым лезвием из знаменитой дамасской стали.    

В это  время двое из стражников принесли низкий треножник с жаровней, наполненной пылающими  угольями, и поставили рядом с ним. Над жаровней вился легкий пар, а от горевших  в ней ладана, смирны и бензоя распространялся смолистый и ароматичный запах.    

Между  тем на место персиянок явилась новая группа танцовщиц.    

– Цыгане  из Нижнего Новгорода! – воскликнул Гарри Блэнт, указывая на них своему соседу.    

– Они  самые! – подтвердил Альсид Жоливе. – Я уверен, что глаза этих шпионок  доставят им больше денег, чем их ноги!    

И,  говоря так, Альсид Жоливе был вполне прав.    

Впереди  всех, в своем великолепном костюме, живописном и оригинальном, еще более  возвышающем ее красоту, виднелась Сангарра. Она не танцевала. Приняв грациозную  позу, она стояла посреди своих подруг и, держа в руке трепещущий бубен,  руководила танцами. Цыганки плясали под бряцанье цимбалов и гудение даира, и  пляска их представляла собою странную смесь цыганского с египетским, испанского  с итальянским, в ней отражался характер всех тех стран, где когда-либо кочевало  это дикое племя. Вдруг вышел вперед цыган, на вид не старше пятнадцати лет. В  руках у него была дутара; он заиграл на ней и запел. При первых звуках его  песни, странной, грустной, но вместе с тем чудной, к нему приблизилась одна из  танцовщиц и, как бы очарованная, заслушавшись его пения, замерла на месте рядом  с ним. Но вот юноша начал свой припев, и она снова принялась танцевать и бить в  свой бубен. Так повторялось при каждом куплете, и наконец после последнего  припева цыганки увлекли в свои танцы и юношу.    

Тогда из  рук эмира, его свиты и всех сидящих там офицеров, посыпался на танцующих целый  золотой дождь, и к звону монет, падающих на цимбалы цыганских красавиц, еще  долго примешивались последние замирающие звуки дутар и тамбуринов.    

– Расточительны,  как и подобает настоящим грабителям! – шепнул на ухо своему товарищу  Альсид Жоливе.    

Действительно,  это льющееся рекою золото было большею частью награблено, потому что вместе с  татарскими томанами и секинами плыли московские червонцы и рубли.    

Затем на  минуту опять все смолкло, и палач, положив руку на плечо Михаилу Строгову,  снова повторил слова, становившиеся после каждого повторения все зловещее и  зловещее:    

«Гляди  во все твои глаза, гляди! «    

На этот  раз Жоливе заметил, что в руке палача не было обнаженной сабли. Между тем  солнце уже начало садиться. Наступили сумерки. Рощи кедров и елей мало-помалу  превращались в неясную темную массу, а над сверкающей водной гладью Томи  поднялся туман. На площади становилось совсем темно, но в это время появились  солдаты с факелами в руках; их было несколько сот человек. Цыганки и персиянки  во главе с Сангаррою снова показались перед троном эмира, и прерванные танцы  возобновились.    

Но как  ни много пришлось видеть на своем веку парижскому журналисту всяких блестящих и  эффектных превращений на современной французской сцене, все же он не мог  удержаться, чтобы не воскликнуть:    

– Не  дурно! Право, не дурно!    

Затем  вдруг как бы по волшебству все огни потухли, музыка смолкла, танцовщицы исчезли.  Праздник кончился, и площадь, за минуту перед тем залитая огнями, освещалась  теперь только несколькими факелами.    

По знаку  эмира к нему подвели Михаила Строгова.    

– Блэнт, –  сказал Жоливе, – разве вы хотите видеть все до конца?    

– Нисколько, –  отвечал тот.    

– Ваши  читатели, надеюсь, не пожалеют, если вы не опишете им подробности этой пытки?    

– Вероятно,  не больше, чем ваша кузина.    

– Бедняга, –  прибавил Жоливе, взглянув на Строгова. – Такой храбрый солдат заслуживал  бы умереть на поле брани!    

– Не  можем ли мы как-нибудь спасти его?    

– Никоим  образом.    

Журналисты  вспомнили при этом, как великодушно поступил с ними Михаил Строгов. Они знали  теперь, через какие испытания должен был пройти этот человек, и с горечью в  сердце сознавали, что заступиться за него перед этими дикарями, не знающими  жалости, они не могли.    

Не желая  оставаться безучастными свидетелями этой пытки, они вернулись в город и час  спустя уже бегали по улицам Томска и рассуждали о том, как им присоединиться к  русскому отряду.    

Между  тем Михаил Строгов продолжал стоять перед эмиром. На него он глядел гордо, на  Ивана Огарева – презрительно. Смерть была близка, но на лице его не выражалось  ни малейшего страха. Кругом стояла толпа любопытных, с нетерпением ожидавшая  начала этого интересного для себя зрелища. Коль скоро любопытство их будет  удовлетворено, вся эта дикая орда не замедлит погрузиться в пьянство.    

Эмир  подал знак.    

Михаил  Строгов, толкаемый солдатами, приблизился к нему еще ближе.    

– Русский  шпион, – начал эмир по-татарски, – ты пришел, чтобы за нами  подсматривать. Так знай же, ты видишь теперь в последний раз, через минуту свет  навсегда померкнет для твоих глаз!    

Итак,  его осудили не на смерть, а на ослепление. Потеря зрения, пожалуй, еще ужаснее  потери жизни! Несчастный был осужден сделаться слепым. Но Михаил Строгов,  услышав свой приговор, не смутился. Просить, умолять о помиловании этих лютых  зверей было бы бесполезно и даже недостойно его. Он и не думал об этом. Он  думал только о своей неудаче, о матери, о Наде, о том, что он их никогда уже  больше не увидит! Но он старался скрыть в себе и это волнение. Чувство мести  всецело охватило его. Он повернулся к Ивану Огареву.    

– Иван, –  произнес он угрожающим голосом, – Иван-изменник, мой последний взгляд,  взгляд презрения будет направлен на тебя!    

Огарев  пожал плечами.    

Но  Михаил Строгов ошибся. Не на Ивана Огарева был устремлен его последний взор. Перед  ним появилась Марфа Строгова.    

– Моя  мать! – воскликнул он. – Да-да! Тебе мой последний взгляд, а не тому негодяю!  Стой так передо мной, чтобы я мог еще раз видеть твое дорогое, любимое лицо!  Пусть глаза мои закроются, глядя на тебя!    

Старуха  молча приблизилась.    

– Уберите  прочь эту женщину! – крикнул Иван Огарев.    

Двое  солдат оттолкнули Марфу. Она отодвинулась немного и осталась стоять в  нескольких шагах от своего сына.    

Появился  палач. На этот раз он опять держал в своей руке обнаженную саблю. Эту саблю,  раскаленную добела, он только что вытащил из жаровни, где горели душистые  уголья.    

Михаил  Строгов должен был быть ослеплен, по-татарскому обычаю, раскаленным железом.  Михаил не сопротивлялся. Теперь для него, кроме его матери, ничего не  существовало. Вся жизнь его заключалась в этом последнем взгляде!    

Марфа с  неестественно расширенными глазами, протянув к нему руки, смотрела на него.  Раскаленное лезвие блеснуло перед глазами Михаила Строгова. Раздался крик,  полный отчаяния. Старая Марфа без чувств упала на землю. Михаил Строгов был  слеп.    

Сделав  нужные распоряжения, эмир и двор его удалились. На площади еще оставались Иван  Огарев и факельщики. Неужели презренный негодяй хотел еще оскорбить свою  жертву, неужели после палача он собирался нанести ему новый удар?    

Иван  Огарев медленно подошел к Михаилу. Тот почувствовал его приближение и обернулся.  Огарев вынул из кармана царское письмо, развернул его и с гадкой улыбкой поднес  его к самым глазам ослепшего царского курьера.    

– Прочти-ка  теперь, Михаил Строгов, прочти-ка и передай в Иркутск то, что прочел! Настоящий  царский посол теперь не ты – а Иван Огарев!    

Сказав  это, изменник спрятал письмо у себя на груди и, не оборачиваясь, пошел вон с площади.  За ним последовали и факельщики. Михаил Строгов остался один; в нескольких  шагах от него без чувств, а быть может уж и без жизни, лежала его мать.    

Вдали  слышались крики, пение, шум ночной оргии.    

Вдруг  появилась Надя. Она подошла прямо к Михаилу и, молча, стала разрезать мечом веревки,  которыми были связаны его руки.    

Слепой  не знал, кто был его освободитель.    

– Брат, –  позвала она его.    

– Надя! –  прошептал Михаил. – Надя!    

– Идем,  брат, – сказала она. – Мои глаза заменят тебе твое зрение. Я проведу  тебя в Иркутск!    

 ГЛАВА VI. ДРУГ НА  БОЛЬШОЙ ДОРОГЕ    

     

Через  полчаса Надя и Михаил Строгов вышли из Томска.    

В эту  ночь, благодаря тому что татары, вследствие ночной оргии, бессознательно  ослабили свой строгий надзор над пленными, многим из них удалось бежать.    

Когда  Надю перед началом представлений увели вместе со всеми с площади, она незаметно  отделилась от отряда и вернулась назад как раз в ту минуту, когда солдаты  подводили к эмиру Михаила Строгова. Там, смешавшись с толпой, она все видела.  Ни единый крик не вырвался из ее груди, когда перед глазами ее спутника  блеснуло раскаленное добела лезвие сабли. У нее хватило мужества остаться  неподвижной и немой при этой сцене. Откровение свыше внушило ей охранять свою  свободу, чтобы потом смочь довести сына Марфы Строговой до конца того дела, что  он клялся исполнить. Только тогда, когда старая сибирячка упала без чувств на  землю, только тогда, и то на одну минуту, ее сердце перестало биться. Одна  мысль вернула ей всю энергию.    

«Я буду  собакой слепому! « После отъезда Ивана Огарева Надя спряталась в тень. Она  ждала, чтобы народ разошелся с площади. Михаил Строгов, брошенный всеми, как  какой-нибудь негодяй, которого бояться уж больше нечего, был один. Она видела,  как он ощупью подполз к матери, наклонился над ней, поцеловал ее в голову,  потом поднялся и ощупью же собрался бежать… Несколько минут спустя он и она  рука с рукою сошли с утесистого холма и, идя все по берегу Томи, вышли наконец  за город и благополучно добрались до большой дороги. Дорога в Иркутск была одна  и шла все прямо на восток. Сбиться с пути не было никакой возможности. Надя шла  быстро, ведя за собой слепого Михаила. Она боялась, чтобы на следующий день, проспавшись  после шумной оргии, татарские разведчики не бросились бы снова в степь и не  отрезали бы им всякое сообщение с русскими. Надо было спешить, чтобы прийти  непременно раньше их в Красноярск, отстоявший от Томска на пятьсот верст (533  километра). Свернуть с большой дороги и идти лесом она не решалась. Это был  риск, неизвестность, короче, сама смерть. Как могла Надя перенести усталость  всей этой ночи с 16 на 17 августа? Как нашла она в себе столько физической  силы, чтобы совершить этот длинный утомительный переход военнопленных? Как  могли ее нежные ножки, истекавшие кровью от непосильной ходьбы, поддерживать ее  до сих пор? Это было почти непостижимо. Но как бы то ни было, а на другой день,  утром, двенадцать часов спустя после выхода из Томска Михаил Строгов и молодая  девушка, пройдя более пятидесяти верст, пришли в село Семиловское. Михаил  Строгов не произнес еще ни одного слова. Но Надя держала его за руку в эту  ночь, а он держал в своей руке ручку своей спутницы, и, благодаря этой ручке,  руководившей его только пожатием, он шел своей обычной, твердой походкой.  Семиловское оказалось совершенно пустым. Обитатели его, испугавшись татар,  бежали в Енисейскую область и забрали с собой все, что было ценного и  мало-мальски годного к употреблению и что могло быть увезено на телегах. Между  тем Надя чувствовала необходимость остановиться там, хоть на несколько часов.  Им обоим нужны были и пища и отдых. Молодая девушка повела своего спутника на  край села, где стоял небольшой пустой домик. Дверь была открыта. Они вошли.  Посредине комнаты, около высокой русской печи, стояла старая, негодная  скамейка. Они сели на нее. Надя пристально, в первый раз посмотрела на своего  спутника. Если бы Михаил Строгов мог видеть ее, он прочел бы в ее прекрасных,  печальных глазах и преданность, и любовь, бесконечную нежность к себе.  Обожженные, покрасневшие веки слепого были полузакрыты, глаза сухи, белок  слегка покороблен, зрачок неестественно расширен, раек казался более темным,  чем раньше; ресницы и брови были частью спалены, но, в общем, по крайней мере с  виду, взгляд молодого человека, серьезный и проницательный, совсем не  изменился. Если он ничего больше не видел, если его слепота была полная, так  это потому, что чувствительность сетчатой оболочки и зрительного нерва была  совершенно уничтожена палящим жаром раскаленной стали.    

В эту  минуту Михаил Строгов протянул руки вперед.    

– Ты  здесь, Надя? – спросил он.    

– Да, –  отвечала молодая девушка, – я здесь, около тебя и больше никогда не покину  тебя, Михаил.    

При этом  имени, произнесенном Надей в первый раз, Михаил Строгов вздрогнул. Он понял,  что она знала все: кто был он и какие узы соединяли его со старой Марфой.    

– Надя, –  сказал он, – нам придется разлучиться!    

– Разлучиться?  Но почему, Михаил?    

– Я  не хочу быть тебе помехой на дороге. Отец твой ждет тебя в Иркутске! Надо,  чтобы ты скорей спешила к отцу!    

– Отец  проклял бы меня, Михаил, если бы я покинула тебя после того, что ты для меня  сделал!    

– Надя!  Надя! – отвечал Строгов, крепко сжимая ручку молодой девушки. – Ты  должна думать только о своем отце!    

– Михаил, –  перебила его Надя, – тебе более нужна моя помощь, чем отцу! Разве ты отказываешься  от своего намерения идти в Иркутск?    

– Никогда! –  энергично отвечал молодой человек.    

– Но  у тебя нет больше этого письма?..    

– Этого  письма, что украл Иван Огарев?.. Ну так что же? Я сумею обойтись и без него!  Они обращались со мной как со шпионом! Я и буду действовать как шпион! Я пойду  в Иркутск и расскажу обо всем, что видел, что слышал, и клянусь Богом, живым, в  один прекрасный день негодяй встретится со мной! Но надо, чтоб я пришел раньше  него в Иркутск!    

– И  ты хочешь, чтоб мы расстались, Михаил?    

– Надя,  негодяи отняли у меня все!    

– У  меня осталось еще несколько рублей и мои глаза целы! Я могу видеть за тебя,  Михаил, я поведу тебя туда, куда одному тебе не дойти!    

– А  как же мы пойдем?    

– Пешком.    

– А  на что же мы будем существовать?    

– Станем  милостыню просить.    

– Так  пойдем, Надя!    

– Пойдем,  Михаил.    

Молодые  люди уже перестали называть себя братом и сестрой. Общее горе, общая участь  соединяли их еще теснее.    

Отдохнув  с час времени, они вышли из дома. Надя успела перед этим обойти все дома и  собрать несколько ломтей черного хлеба и немного меду. Все это не стоило ей ни  одной копейки; она начала уже свой промысел нищей. Худо ли, хорошо ли, но этот  мед и хлеб утолили голод и жажду Михаила Строгова. Надя отдала ему большую  часть этой скудной пищи. Она подавала ему кусок за куском и сама поила его  медом из тыквенной бутылки.    

– Надя,  а ты сама ешь? – спрашивал он ее несколько раз.    

– Да,  Михаил, – отвечала всякий раз молодая девушка, доедая оставшиеся после  него куски хлеба.    

Выйдя из  Семиловского, они снова направились по дороге в Иркутск. Надя энергично боролась  с усталостью. Если бы Михаил ее видел, то, наверное, у него не хватило бы духу  идти с нею дальше. Но Надя не жаловалась, и Михаил продолжал идти вперед с  прежней поспешностью. Но почему же? Неужели он надеялся опередить татар? Он шел  пешком, без гроша денег в кармане, был слеп, и, если бы Надя, его единственная  руководительница, покинула бы его, ему оставалось бы только лечь на берегу реки  и умереть как собаке! Но если только им удастся добраться благополучно до  Красноярска, то можно считать, что еще не все потеряно. Стоит только  представиться губернатору, и он поможет им, даст возможность доехать до  Иркутска.    

Весь  погруженный в свои мысли, Михаил Строгов шел молча вперед. Он держал Надю за  руку. Им обоим казалось, что они находятся между собой в непрерывном общении,  что они, и не делясь мыслями вслух, понимают друг друга. Время от времени,  однако, Михаил обращался к Наде:    

– Надя,  скажи же мне что-нибудь!    

– К  чему, Михаил? Ты ведь и так знаешь, о чем я думаю, – отвечала молодая  девушка, стараясь говорить твердым голосом, чтобы не обнаружить своей  усталости.    

Но  иногда силы оставляли ее, сердце переставало биться, ноги подкашивались, она  замедляла шаг и наконец совсем останавливалась. Тогда Михаил Строгов тоже  останавливался, оборачивался в ее сторону, смотрел на нее, как бы желая увидеть  свою молоденькую спутницу сквозь эту тьму, заволакивающую его несчастные глаза,  грудь его тяжело вздымалась, и он, еще крепче поддерживая Надю, спешил снова  вперед. Между тем среди всех этих беспрерывных несчастий в этот день с ними  должно было произойти и одно счастливое обстоятельство.    

Часа  через два после их выхода из Семиловского Михаил вдруг остановился.    

– На  дороге никого нет? – спросил он.    

– Решительно  никого, – отвечала Надя.    

– Разве  ты не слышишь стук позади нас?    

– В  самом деле, слышу.    

– Если  это татары, нам придется спрятаться. Посмотри хорошенько.    

– Подожди,  Михаил, сейчас, – отвечала Надя.    

Она  вернулась назад по дороге, делавшей в этом месте крутой поворот направо. Михаил  Строгов остался один, он прислушивался.    

– Это  просто телега, – сказала Надя, вернувшись, – едет какой-то молодой  парень?    

– Один?    

– Один.    

Михаил с  минуту колебался, что делать. Спрятаться или попытать счастья и попросить  проезжего незнакомца подсадить к себе на телегу, уж если не обоих, то хоть ее  одну? Для него лично достаточно было бы только держаться рукою за край телеги;  в случае надобности он мог бы даже подталкивать ее и помогать лошади везти.  Силы еще не оставили его, но Надя? Он чувствовал, что бедная девушка совсем  выбилась из сил. Он решил подождать. На повороте показалась телега, запряженная  одной лошадкой, некрасивой, но доброй и сильной на вид, как и все лошади  монгольской породы. Около телеги шел молодой парень и правил, за телегой бежала  собака. Надя сейчас же узнала в нем русского. Лицо у него было доброе, но  флегматичное, с первого раза внушающее доверие.    

Возница,  добродушно улыбаясь, поглядел на молодую девушку.    

– И  куда это вы идете? – спросил он, уставив на нее свои круглые, добрые  глаза.    

Этот  голос показался Михаилу знакомым. Он положительно где-то слышал его. Да, конечно,  по одному этому голосу он узнал возницу, и лицо его прояснилось.    

– Ну  так куда же вы идете? – повторил тот свой вопрос, обращаясь на этот раз  прямо к Михаилу.    

– Мы  идем в Иркутск, – отвечал тот.    

– Ого!  Видно, ты, батюшка, не знаешь, сколько верст-то до Иркутска?    

– Знаю.    

– И  идешь пешком?    

– Пешком.    

– Ну  ты еще ничего, а барышня-то как же?    

– Это  моя сестра, – поспешил назвать ее этим именем Михаил.    

– Да,  сестра твоя, батюшка! Но поверь мне, ведь ей ни за что не дойти до Иркутска!    

– Послушай,  друг, – отвечал Михаил Строгов, подходя к нему. – Татары нас  ограбили, что называется, дочиста, у меня нет ни копейки, чтобы тебе заплатить.  Но если бы ты был так добр, посадил бы к себе мою сестру! Я пошел бы пешком,  даже, если нужно, побежал бы! Я не задержал бы тебя ни на час…    

– Брат! –  воскликнула Надя. – Я не хочу… я не хочу! Послушайте, мой брат слепой!    

– Слепой? –  переспросил молодой парень, сочувственно поглядывая на Михаила.    

– Татары  выжгли ему глаза! – отвечала Надя.    

– Выжгли  глаза? Ах бедняга! Я еду в Красноярск. Садись и ты вместе с сестрой в мою  бричку. Ничего, малость потеснимся, да зато все втроем усядемся. Собака пусть  бежит. Только предупреждаю, я еду тихо, боюсь замучить лошадь.    

– Как  тебя зовут? – спросил Михаил.    

– Меня-то?  Николаем Пигасовым. А что?    

– Я  никогда не забуду твоего имени, – отвечал Михаил.    

Кибитка  тронулась. Лошадь, совсем не понукаемая Николаем, бежала иноходью. Если Михаил  Строгов ничего не выигрывал во времени, то зато Надя могла хоть немного  отдохнуть. И действительно, усталость молодой девушки была так велика, что,  убаюканная равномерной тряской телеги, она заснула как убитая.    

Михаил с  Николаем уложили ее как только могли покойнее и удобнее. Добрый парень совсем  расчувствовался.    

– Какая  она красавица, – сказал он.    

– Да, –  отвечал Михаил Строгов.    

– Ну,  батюшка, ведь это того, уже очень храбро! А если так посмотреть на них, какие  эти малютки хрупкие да слабые! А вы издалека идете?    

– О  да, издалека.    

– Бедные!  Небось тебе было больно, когда глаза-то жгли?    

– Конечно,  больно, очень больно, – отвечал Михаил.    

– Ты  не плакал?    

– Плакал.    

– Я  бы тоже заплакал. Подумать только, что никогда не увидишь тех, кого любишь. Но  зато они вас видят. Это, пожалуй, тоже утешение.    

– Да,  может быть! Скажи мне, приятель, – спросил его Михаил Строгов, – тебе  никогда не приходилось встречаться со мной где-нибудь?    

– С  тобой, батюшка? Нет, никогда.    

– Видишь  ли, я спрашиваю оттого, что твой голос мне кажется знакомым?    

– Посмотрите-ка! –  воскликнул смеясь Николай. – Он знает мой голос! Быть может, ты  спрашиваешь это нарочно, чтобы только узнать, откуда я еду? Что же, я скажу  тебе. Я еду из Колывани.    

– Из  Колывани? – в свою очередь, воскликнул Михаил. – Ну, значит, я там  тебя и видел. Ты был на телеграфной станции?    

– Очень  возможно, – отвечал Николай. – Я там жил и служил чиновником.    

– И  ты оставался на своем посту до последней минуты?    

– Гм!  В эту-то минуту мне и надо было там быть.    

– Это  было в тот день, когда двое иностранцев, англичанин и француз, поспорили с деньгами  в руках, желая один опередить другого у аппарата, и англичанин телеграфировал  первые стихи из Библии.    

– Может  быть, батюшка, все может быть, только я этого что-то не помню.    

– Как  ты этого не помнишь?    

– Я  никогда не вникаю в смысл телеграмм, которые мне приходится отправлять. Мой  долг – забывать их как можно скорее.    

Этот  ответ вполне обрисовывал, что за человек был Николай Пигасов.    

Кибитка  между тем понемножку подвигалась вперед. Михаилу Строгову желательно было бы  ехать поскорее, но Николай и его лошадь, как видно, не привыкли торопиться.  Лошадь три часа бежала, затем час отдыхала, и так продолжалось день и ночь. Во  время остановок лошадь паслась, путешественники закусывали в обществе Серко.  Телега была снабжена провизией, по крайней мере, человек на двадцать, и Николай  радушно угощал ею своих новых знакомых. После целого дня отдыха силы понемногу  стали возвращаться к Наде. Николай все время следил за тем, чтобы ей было  удобно и покойно.    

22  августа кибитка подъехала к селу Ачинску, находившемуся от Томска в ста  восьмидесяти верстах. До Красноярска оставалось еще сто двадцать верст. За  шесть дней, что они были вместе, Николай, Михаил Строгов и Надя нисколько не  переменились. Один был по-прежнему невозмутимо спокоен, двое других, напротив,  постоянно тревожились, думая о том, что вот скоро настанет та минута, когда  возница покинет их. Михаил Строгов видел все глазами Николая и молодой девушки.  Оба по очереди описывали ему подробно и местность, и все, что встречалось им на  пути. Он знал, когда они проезжали через лес, когда через равнину, когда в  степи виднелась избушка или на горизонте показывался какой-нибудь сибиряк.    

В  разговорах своих Николай был неутомим – он любил рассказывать и его приятно  было слушать. Однажды Михаил Строгов осведомился у него, какова погода.    

– Ничего,  хорошая, батюшка, – отвечал тот. – Ведь теперь стоят последние  красные деньки. В Сибири осень очень коротка. Не заметим, как наступят и первые  морозы. Пожалуй, как начнутся дожди да ненастья, татары засядут себе на зимние  квартиры да дальше никуда и не двинутся.    

Михаил  Строгов с сомнительным видом покачал головой.    

– Ты  не веришь? – спросил Николай. – Ты думаешь, что они пойдут на  Иркутск?    

– Я  боюсь, что это так будет, – отвечал Михаил.    

– Да,  пожалуй, ты и прав… У них есть один такой нехороший человек, он не даст им зазябнуть  по дороге. Ты слышал про Ивана Огарева?    

– Слышал.    

– А  знаешь, ведь это прямо подло, предавать свое отечество!    

– Да…  подло… – отвечал Михаил, стараясь не выдать своего волнения.    

– Знаешь,  батюшка, – заговорил Николай, – я нахожу, что этот негодяй мало  возмущает тебя. По-моему, сердце каждого русского, в чьем присутствии  произносится имя Ивана Огарева, должно разрываться на части от негодования!    

– Верь  мне, – отвечал Михаил, – я ненавижу его так, как ты никогда не смог  бы его ненавидеть.    

– Это  невозможно, – сказал Николай. – Нет, это невозможно! Когда я думаю об  Иване Огареве, о том зле, которое он сделал нашей святой Руси, я прихожу в такую  ярость, что если бы он попался мне в руки…    

– Если  бы он попался тебе в руки?..    

– Я  думаю, что я убил бы его!    

– А  я так не думаю, а уверен в этом, – спокойно отвечал Михаил Строгов.    

 ГЛАВА VII. ПЕРЕПРАВА  ЧЕРЕЗ ЕНИСЕЙ    

     

25  августа, под вечер, кибитка подъехала к Красноярску.    

С тех  пор, как они выехали из Томска, прошло восемь дней.    

К  счастью, о татарах ничего еще не было слышно, ни один разведчик еще не  попадался им на пути. Это должно было показаться довольно странным, очевидно,  какая-нибудь серьезная причина задержала эмира в Томске и помешала ему идти на  Иркутск.    

Действительно,  такая серьезная причина была. Внезапно в Томск явился новый русский корпус,  сформированный на скорую руку в Енисейской области. Этот русский корпус  попытался отбить у татар свой город, но войска эмира были многочисленнее их, и  русским пришлось отступить. У Феофар-Хана вместе с его собственным войском и  войсками союзных ханств насчитывалось тогда двести пятьдесят тысяч солдат,  против которых русское государство еще не могло выставить в такое короткое  время достаточно сил. Неприятель, по-видимому, не мог быть изгнан так скоро, и  вся эта масса татар могла теперь беспрепятственно идти на Иркутск. Битва при  Томске произошла 22 августа. Вот почему авангард эмира 25 августа еще не  показывался в Красноярске. Но наши путешественники не знали об этом. Во всяком  случае, если Михаил Строгов и не мог знать о последних событиях, совершившихся  после его отъезда, то, по крайней мере, он знал, что опередил татар на  несколько дней, и это позволяло ему надеяться приехать раньше них и в Иркутск,  отстоявший от Красноярска еще на восемьсот пятьдесят верст (900 километров). К  тому же он надеялся, что в Красноярске, где насчитывалось до двенадцати тысяч  жителей, ему легко будет найти средства к дальнейшему путешествию. Так как  Николай Пигасов ехал только до Красноярска, то им необходимо было взять другого  проводника и вместо одиночной кибитки нанять какой-нибудь другой, более скорый  экипаж. Стоило только обратиться к губернатору, рассказать ему все, объяснив, кто  он, кем и куда послан, и Михаил Строгов не сомневался, что губернатор поможет  ему доехать до Иркутска в самый короткий срок. Тогда он поблагодарит этого  славного Николая Пигасова и сейчас же отправится в дальнейший путь вместе с  Надей. Ему не хотелось покидать молодую девушку, не передав ее лично ее отцу.    

Между  тем если Николай хотел остановиться в Красноярске, то только, как он говорил,  «при условии найти там себе должность». Действительно, этот примерный служака,  не покидавший до последней минуты своего поста в Колывани, собирался снова  поступить на государственную службу.    

– Зачем  я буду брать с вас незаслуженную плату? – говорил он несколько раз Михаилу  и Наде, предлагавшим ему заплатить за дорогу.    

В  случае, если бы он не нашел себе места в Красноярске, где также была  телеграфная станция, соединявшая Красноярск с Иркутском, он рассчитывал  проехать в Удинск или даже в самый Иркутск. В последнем случае он продолжал бы  свое путешествие вместе с братом и сестрой, а где же бы они нашли более верного  проводника, более преданного друга? До Красноярска оставалось всего с  полверсты. Направо и налево по дороге чернели деревянные кресты.    

Было  семь часов вечера. На небе, ясном и холодном, вырисовывались силуэты церквей и  домов, построенных на высоком берегу реки Енисея. Кибитка остановилась.    

– Где  мы, сестра? – спросил Михаил.    

– В  полуверсте от города, – отвечала Надя.    

– Что  же это, сонный город? – продолжал расспрашивать Михаил. – Я не слышу  никакого шуму?    

– А  я не вижу ни дыма, ни огня, – прибавила Надя.    

– Странный  город! – сказал Николай. – Там, как видно, совсем не шумят и спать  ложатся спозаранку!    

Предчувствие  чего-то недоброго разом охватило Михаила Строгова. Он ничего не говорил Наде о  том, сколько надежд возлагал он на этот город, как рассчитывал найти там помощь  и содействие. Он так боялся, чтобы эти надежды его опять не рушились! Но Надя и  без того угадала его мысли. Она не понимала только одного: почему Михаил так  спешит попасть в Иркутск – ведь царское письмо для него потеряно. Она не  утерпела и однажды спросила его об этом.    

– Я  клялся дойти до Иркутска, – был его краткий ответ. – Что же, милый  друг, – обратился он к Николаю, – почему же мы не двигаемся вперед?    

– Я  боюсь разбудить горожан стуком своей тележонки, – отвечал тот и, взяв  кнут, подхлестнул слегка свою лошадь.    

Серко  залаял, и кибитка спустилась на дорогу, ведущую прямо на Красноярск. Через  десять минут они въезжали уже на главную улицу. Красноярск был пуст.    

В  последней телеграмме из кабинета его величества был отдан приказ всем, войску и  жителям, немедленно выехать из Красноярска в Иркутск. Тот же приказ был  разослан и по соседним селам и городам. Русское правительство хотело заранее  опустошить всю дорогу, которую предстояло пройти врагам.    

Приказ  был немедленно исполнен, и Красноярск опустел.    

Наши путешественники  молча обошли все улицы. Они были так поражены этой неожиданностью, что даже не  знали, о чем говорить. Михаил Строгов затаил в себе все, что чувствовал в  данную минуту, но преследовавшая его неудача, обманувшая и на этот раз его  надежды, приводила его в бешенство.    

– Милосердный  Боже! – вскричал Николай. – Да здесь, в этой пустыне, я никогда не  получу места!    

– Милый  друг, – сказала Надя, – вам надо ехать вместе с нами в Иркутск.    

– Да,  действительно, надо ехать! – отвечал Николай. – Телеграф еще должен  действовать между Удинском и Иркутском и там… Так едем, что ли, батюшка?    

– Подождем  до завтра, – отвечал Михаил.    

– Правда  твоя, – сказал Николай. – Ведь я забыл, что нам надо переправляться  через Енисей, а теперь темно, ничего не увидишь!    

– Ничего  не увидишь! – прошептала Надя, думая о своем слепом товарище.    

Николай  услышал ее.    

– Прости,  батюшка, – сказал он, обращаясь к Михаилу. – Я совсем забыл, что для  тебя ведь все равно, что день, что ночь!    

– Не  извиняйся, – отвечал Михаил, проведя рукою по глазам. – С таким  проводником, как ты, я еще могу действовать. Тебе только следует отдохнуть, да  и Наде тоже. Завтра наступит день!    

Им  недолго пришлось искать себе места для отдыха. Первый же дом, к которому они подошли,  был не заперт и совершенно пуст. Около дома лежала небольшая куча сухих  листьев. За неимением лучшего, лошадь должна была довольствоваться и этой  скудной пищей. Что же касается до съестных припасов кибитки, то они еще не были  истреблены, и наши путешественники не замедлили подкрепить свои силы. Затем  после краткой молитвы перед висевшим на стене образом с еще не потухнувшей  лампадой, Николай и молодая девушка легли спать. Михаил же не спал всю ночь,  его мучила бессонница. На следующий день, 26 августа, еще задолго до рассвета,  они сидели уже в своей бричке и ехали через березовый парк к реке. Михаил  Строгов был весь погружен в свои думы. Каким образом переправиться через реку,  если – а это было очень возможно – все барки, плоты и паромы истреблены  нарочно, с целью задержать нападение татар? Он хорошо знал Енисей, так как ему  несколько раз приходилось переправляться через него. Он знал, что ширина его  очень значительна, что течение очень быстро, в особенности в том месте, где  русло реки раздваивается.    

– А  все-таки я перееду! – говорил Михаил Строгов.    

Когда  кибитка подъехала к левому берегу реки, к тому самому месту, где оканчивалась одна  из больших аллей парка, стало светать.    

В этом  месте берег подымался на сто футов от уровня реки, и Енисей был виден на  далекое пространство.    

– Не  видать парома? – спросил Михаил, перенося машинально, по старой привычке,  свои потухшие глаза с одной стороны на другую.    

– Теперь  только начинает светать, – отвечала Надя. – Над рекой стоит еще  густой туман, ничего нельзя разобрать!    

– Но  я слышу плеск воды, – продолжал Михаил.    

Действительно,  сквозь туман слышалось глухое рокотание волн – то сталкивались два противоположных  течения.    

Вода в  это время года была всегда очень высока, течение же страшно быстро и сильно.    

Все трое  стояли и ждали, когда рассеется туман. Солнце быстро поднималось над горизонтом,  и его первые лучи не замедлили рассеять предутреннюю мглу.    

– Ну  что же? – спросил Михаил.    

– Туман  проходит, брат, – отвечала Надя.    

– Ты  еще не видишь поверхности реки, сестра?    

– Нет,  еще не вижу.    

– Будь  немножко терпелив, батюшка, – сказал Николай. – Все это исчезнет! Да  вот, смотри! Подул ветер, туман начинает рассеиваться. Вот на правом берегу  показались и высокие холмы, покрытые лесом! Все проходит, все улетучивается!  Ах, как все это прекрасно, бедный ты мой, какое это для тебя несчастье, что ты  не можешь любоваться таким чудным зрелищем!    

– Ты  не видишь лодки? – спросил Михаил.    

– Не  вижу никакой, – отвечал Николай.    

– Посмотри  хорошенько на этом берегу и на том, смотри так далеко, как только можешь! Нет  ли где барки, лодки, хоть душегубки какой-нибудь?    

Николай  и Надя, держась руками за ветки берез, растущих на краю берега, почти повисли  над рекой. Глазам их представилась необъятная даль. Енисей в этом месте имел  полторы версты в ширину и разделялся на два неравных рукава. Между этими  рукавами лежало несколько островов, густо заросших ивой, ольхой и тополем. На  той стороне громоздились высокие холмы правого берега, увенчанные лесами,  верхушки которых казались пурпуровыми при свете восходящего солнца.    

Верховье  и низовье Енисея совсем терялось из виду. Вся эта чудная панорама раскинулась  на пятьдесят верст кругом. Но ни на правом, ни на левом берегу, ни около  островов – нигде не было ни одного судна. Все было или увезено, или истреблено  по приказанию.    

– Я  припоминаю, – сказал Михаил Строгов, – там выше, сейчас за городом,  есть маленькая пристань. Там всегда останавливались плоты. Друг мой, –  обратился он к Николаю, – поднимись наверх, посмотри, нет ли где на берегу  забытой лодки.    

Николай  бросился бежать по указанному направлению. Надя взяла за руку Михаила и повела  его туда же.    

Если бы  нашлась барка, простая лодка, где могла бы поместиться кибитка с лошадью или, в  крайнем случае, только они сами, и Михаил Строгов не задумался бы пуститься в  дальнейший путь.    

Минут  двадцать спустя все трое пришли на маленькую пристань. По берегу реки лепились  небольшие домики; это была в своем роде деревенька, приютившаяся у подножия  Красноярска. Но на песчаном берегу не оказалось никакого гребного судна, ни  одной лодочки, даже ничего такого, из чего можно было бы соорудить хоть  какой-нибудь плот для перевозки троих людей.    

– Как-нибудь  да переправимся, – сказал Михаил Строгов.    

И поиски  продолжались. Они обшарили несколько домов, стоявших на берегу и пустовавших  так же, как пустовали и все дома в Красноярске. То были хижины бедных людей.  Николай зашел в одну, Надя обежала другую, даже Михаил и тот входил поочередно  в каждый дом и шарил рукою по всем углам, стараясь найти хоть что-нибудь  полезное для себя. Поиски Николая и молодой девушки оказались напрасны, они не  нашли ничего и готовы были уже вернуться назад, как вдруг услышали зовущий их  голос Михаила. Они вышли на берег и увидели слепого, стоявшего в дверях одной  из хижин.    

– Ступайте  сюда! – кричал он им.    

Николай  и Надя поспешили к нему и следом за ним вошли в дом.    

– Что  это такое? – спросил Михаил, трогая рукой какие-то разнообразные предметы,  сваленные в кучу в углу чулана.    

– Бурдюки, –  отвечал Николай, – да их, пожалуй, наберется тут с полдюжины.