1 2 3 4 5 6 7 8 
– Как  всякий фламандец, с позволения господина профессора.    

– Вот  это мне нравится! Продолжай, дружище!    

И  Консель степенно рассказал в третий раз все перипетии нашей истории. Но,  невзирая на изысканность оборотов и прекрасное произношение рассказчика,  немецкий язык также не имел успеха.    

Наконец,  доведенный до крайности, я попытался восстановить в памяти свои юношеские  познания и пустился излагать наши злоключения по-латыни. Цицерон зажал бы себе  уши и выставил бы меня за дверь, но все же я довел рассказ до конца. Результат  был столь же плачевный.    

Последняя  попытка тоже не имела успеха. Незнакомцы обменялись несколькими словами на  каком-то непостижимом языке и ушли, не подав нам надежды каким-либо ободряющим  знаком, понятным во всех странах мира! Дверь за ними затворилась.    

– Какая  низость! – вскричал Нед Ленд, вспылив уже, наверное, в двадцатый  раз. – Как! С ними говорят и по-французски, и по-английски, и по-немецки,  и по-латыни, а канальи хоть бы из вежливости словом обмолвились!    

– Успокойтесь,  Нед, – сказал я кипятившемуся гарпунеру. – Криком делу не поможешь.    

– Но  вы сами посудите, господин профессор, – возразил наш раздражительный  компаньон, – не околевать же нам с голоду в этой железной клетке!    

– Ба! –  заметил философски Консель. – Мы еще в силах продержаться порядочное  время!    

– Друзья  мои, – сказал я, – не надо отчаиваться. Мы были еще в худшем  положении. Не спешите, пожалуйста, составлять мнение насчет командира и экипажа  этого судна.    

– Мое  мнение уже сложилось, – ответил Нед Ленд. – Отъявленные негодяи…    

– Так-с!  А из какой страны?    

– Из  страны негодяев!    

– Любезный  Нед, – сказал я, – страна сия еще недостаточно ясно обозначена на  географической карте, и, признаюсь, трудно определить, какой национальности  наши незнакомцы. Что они не англичане, не французы, не немцы – можно сказать с  уверенностью. А все же мне кажется, что командир и его помощник родились под  низкими широтами. У них внешность южан. Но кто они? Испанцы, турки, арабы или  индусы? Наружность их не настолько типична, чтобы судить о их национальной принадлежности.  Что касается языка, происхождение его совершенно необъяснимо.    

– Большое  упущение не знать всех языков! – заметил Консель. – А еще проще было  бы ввести один общий язык!    

– И  это бы не помогло! – возразил Нед Ленд. – Неужто не видите, что у  этих людей язык собственного изобретения, выдуманный, чтобы приводить в  бешенство порядочного человека, который хочет есть! Во всех странах мира  поймут, что надо человеку, когда он открывает рот, щелкает зубами, чавкает! На  этот счет язык один как в Квебеке, так и в Паумоту, как в Париже, так и у антиподов:  «Я голоден! Дайте мне поесть!»    

– Э-э! –  сказал Консель. – Бывают такие непонятливые натуры…    

Не успел  он сказать последнее слово, как дверь растворилась. Вошел стюард.[9] Он принес нам  одежду, куртки и морские штаны, сшитые из какой-то диковинной ткани. Я проворно  оделся. Мои спутники последовали моему примеру.    

Тем  временем стюард, – немой, а может быть, и глухой, – накрыл на стол и  поставил три прибора.    

– Дело  принимает серьезный оборот, – сказал Консель. – Начало  обнадеживающее!    

– Ба! –  возразил злопамятный гарпунер. – На кой черт вам ихние кушанья! Черепашья  печенка, филе акулы, бифштекс из морской собаки!    

– А  вот увидим! – сказал Консель.    

Блюда,  прикрытые серебряными колпаками, были аккуратно расставлены на столе, застланном  скатертью. Мы сели за стол. Право, мы имели дело с людьми цивилизованными, и, если  б не электрическое освещение, можно было бы вообразить, что находимся в  ресторане отеля Адельфи в Ливерпуле или в Гранд-Отеле в Париже. Должен сказать,  что к столу не подали ни хлеба, ни вина. Вода была свежая и прозрачная, но все  же это была вода, – что пришлось не по вкусу Неду Ленду. В числе поданных  нам кушаний я отметил несколько знакомых мне рыбных блюд, превосходно приготовленных;  но перед некоторыми кушаньями я стал в тупик. Я не мог даже определить, какого  они происхождения – растительного или животного. Что до сервировки стола, на  всем лежал отпечаток изящества и тонкого вкуса. На столовой утвари, ложках,  вилках, ножах, тарелках, был выгравирован инициал в полукружии надписи-девиза.  Вот точное факсимиле: «Mobilis in mobile. N».[10]    

_Подвижный  в подвижной среде_! Девиз, удивительно подходивший к этому подводному судну при  условии, что предлог in в переводе читать как _в_, а не _на_. Буква «N» была,  очевидно, инициалом таинственной личности, господствовавшей в глубинах морей!    

Нед и  Консель не вдавались в подобные размышления. Они набросились на еду, и я поспешил  последовать их примеру. Теперь я был спокоен за нашу участь, и мне казалось  очевидным, что наши хозяева не дадут нам умереть от истощения.    

Однако  все на свете кончается, все проходит, даже голод людей, не евших целых пятнадцать  часов! Насытившись, мы почувствовали, что нас неодолимо клонит ко сну. Реакция  вполне естественная после борьбы со смертью в ту ночь, которой, казалось, конца  не будет.    

– Ей-ей,  я охотно соснул бы, – сказал Консель.    

– А  я уже сплю, – ответил Нед Ленд.    

И оба  мои спутника растянулись на циновках, разостланных на полу кабины, и мгновенно  заснули.    

Но для  меня не так просто было отдаться властной потребности сна. Тысячи мыслей волновали  мозг, тысячи неразрешенных вопросов вставали передо мною, тысячи образов не  давали мне сомкнуть веки! Где мы? Какая неуемная сила увлекала нас? Я  чувствовал, – вернее, мне казалось, что чувствую, – как судно погружается  в самые глубинные слои моря. Меня мучили кошмары. Из таинственных морских пучин  возникали целые сонмища неведомых животных, казалось, однородных с этим  подводным кораблем, столь же жизнедеятельным, подвижным, грозным, как они!..  Понемногу мозговое возбуждение улеглось, видения растаяли в дымке дремоты, и я  забылся вскоре тяжелым сном.    

 9. НЕД ЛЕНД В  ЯРОСТИ    

     

Не знаю,  долго ли мы спали; вероятно, долго, потому что я чувствовал себя вполне отдохнувшим.  Проснулся я раньше всех. Мои спутники мирно почивали, растянувшись в углу.    

Голова у  меня была свежая, мысли ясные. Поднявшись со своего изрядно жесткого ложа, я снова  стал внимательно исследовать наш каземат.    

Никаких  превращений тут не произошло. Темница оставалась темницей, а пленники пленниками!  Только убраны были приборы со стола. Ничто не предвещало скорого изменения  нашей участи; и в тревоге я спрашивал себя: неужели обречены мы, невесть какое  время, жить в этой клетке?    

Невеселая  будущность рисовалась еще в более мрачных красках, потому что мне стало не хватать  воздуха. Я почувствовал какое-то стеснение в груди, хотя вчерашние кошмары  больше не повторялись. Дыхание становилось все затрудненнее. От духоты я  буквально задыхался. Хотя наша камера была достаточно просторна, мы, видимо,  поглотили большую часть кислорода, содержащегося в воздухе. Известно, что человек  расходует в час такое количество, кислорода, какое содержится в ста литрах  воздуха. Поэтому воздух, насыщенный почти таким же количеством выдыхаемой углекислоты,  становится негодным для дыхания.    

Короче  говоря, необходимо было освежить атмосферу в нашей камере и, само собою, во  всем подводном корабле.    

Но тут у  меня возник вопрос. Как поступает в таком случае командир подводного судна? Не  получает ли он кислород химическим способом: путем прокаливания бертолетовой  соли с одновременным поглощением углекислого газа воздуха хлористым калием? Но  ведь запасы химических веществ истощаются, их приходится возобновлять и, стало  быть, поддерживать сношения с Землей? Возможно, он довольствуется сжатым  воздухом, нагнетенным в особые резервуары, который расходуется по мере  надобности? Все может статься! Не действует ли он более простым, более экономическим,  а значит, и более вероятным способом? Не поднимается ли он на поверхность  океана подобно киту, подышать свежим воздухом?    

Но каким  бы способом он ни действовал, по-моему, пришло время применить его без промедления!    

Я  старался дышать чаще, вбирая в себя остатки кислорода, которые еще сохранились  в душном помещении. И вдруг на меня пахнуло морем: струя чистого, насыщенного  морскими запахами воздуха ворвалась в наш каземат. Животворного, напоенного  йодистыми веществами, морского воздуха! Широко раскрыв рот, я вдохнул с  жадностью его чудодейственную струю! И буквально в ту же минуту почувствовал  легкий толчок и затем нерезкую бортовую качку, впрочем довольно ощутимую.  Судно, это стальное чудовище, всплывало на поверхность вод подышать, на манер  кита, свежим воздухом! Итак, способ вентилирования судна был установлен.    

Надышавшись  полной грудью, я стал искать вентиляционное отверстие, так сказать, «воздухопровод»,  через который поступал живительный ток. Я скоро нашел его. Над дверью находилась  отдушина, через которую врывалась струя чистого воздуха, освежавшая камеру.    

Как  только пахнуло свежестью, проснулись Нед и Консель.    

Точно по  команде, протерев глаза, потянувшись, они оба вскочили на ноги.    

– Как  почивалось господину профессору? – учтиво спросил Консель.    

– Превосходно,  мой друг, – отвечал я. – А вам, мистер Нед Ленд?    

– Спал  мертвым сном, господин профессор. Если не ошибаюсь, повеяло морским ветерком?    

Моряк не  мог ошибиться, и я рассказал гарпунеру о том, что произошло, пока они спали.    

– Тэк-с! –  сказал он. – Теперь понятно, что это был за свист, который мы слышали,  когда мнимый нарвал шнырял в виду «Авраама Линкольна»!    

– Совершенно  верно, мистер Ленд! До нас доносилось его свистящее дыхание.    

– А  скажите на милость, господин Аронакс, который теперь час? Я никак не могу сообразить,  не обеденный ли?    

– Обеденный  час, мой уважаемый гарпунер? Вы, верно, хотите сказать, что время завтракать?  Мы наверное проспали весь вчерашний день, до самого нынешнего утра!    

– Выходит,  что мы проспали целые сутки! – вскричал Консель.    

– Так  мне кажется, – отвечал я.    

– Не  стану спорить с вами, господин профессор, – сказал Нед Ленд. – По  мне, все равно, что обед, что завтрак! Лишь бы стюард надоумился подать нам и  то и другое!    

– И  то и другое! – повторил Консель.    

– Правильно! –  поддержал его канадец. – Мы имеем право и на то и на другое! А что меня  касается, я окажу честь и завтраку и обеду.    

– Ну,  что ж, Нед, приходится запастись терпением, – сказал я. – Наши  неведомые хозяева, очевидно, не имеют намерения уморить нас с голоду. Иначе им  не было бы смысла кормить нас вчера обедом.    

– А  что, если они вздумали откармливать нас на убой? – сказал Нед.    

– Едва  ли! – ответил я. – Не в руки же людоедов мы попали!    

– Один  раз полакомиться не в счет, – серьезно сказал канадец. – Кто знает,  может быть, эти люди давненько не пробовали свежего мяса. А трое здоровых,  хорошо упитанных особ, как господин профессор, его слуга и я…    

– Выбросьте  вздорные мысли из головы, мистер Ленд, – отвечал я гарпунеру. – И  главное, не вздумайте разговаривать в таком духе с нашими хозяевами, вы этим  только ухудшите наше положение.    

– Баста! –  сказал гарпунер. – Я голоден, как тысяча чертей, и будь то обед или ужин,  а нам его не подают!    

– Мистер  Ленд, – заметил я, – на корабле следует подчиняться установленному  распорядку, а я подозреваю, что сигналы наших желудков опережают звонок кока!    

– Что  ж, переведем стрелки наших часов, – сказал невозмутимый Консель.    

– Узнаю  вас, друг Консель! – вскричал нетерпеливый канадец. – У вас желчь  даром не разливается, вы бережете свои нервы! Завидное спокойствие! Вы  способны, не покушав, произнести благодарствие! Вы скорее умрете с голоду, чем  станете жаловаться!    

– А  что толку в жалобах? – спросил Консель.    

– Что  толку? Пожалуешься, и все как-то легче! Ну, а ежели эти пираты, – я говорю  пираты из уважения к господину профессору, потому что он запрещает мне называть  их людоедами, – ежели эти пираты воображают, что я позволю держать себя в  клетке, где я задыхаюсь, и что дело обойдется без крепких слов, на которые я  горазд во гневе, так они ошибаются! Послушайте, господин Аронакс, скажите откровенно,  как вы думаете, долго еще протомят нас в этом железном ящике?    

– Откровенно  говоря, я знаю об этом не больше вашего, мой друг!    

– Ну,  все-таки, как вы полагаете?    

– Я  полагаю, что случай позволил нам приоткрыть важную тайну. И если экипаж подводного  судна заинтересован в сохранении этой тайны и если тайна для них дороже, чем  жизнь трех человек, то, я думаю, мы в большой опасности. В противном случае  чудовище, поглотившее нас, при первой же возможности вернет нас в общество нам  подобных.    

– Или  зачислит нас в судовую команду, – сказал Консель, – и будет держать…    

– До  тех пор, – закончил Нед Ленд, – пока какой-нибудь фрегат, более  быстроходный или более удачливый, чем «Авраам Линкольн», не захватит это  разбойничье гнездо и не вздернет весь экипаж и нас вместе с ним на реи.    

– Весьма  резонно, мистер Ленд, – заметил я. – Но, как мне известно, никто еще  не делал нам каких-либо предложений. Поэтому бесполезно строить планы на  будущее. Повторяю, нужно выждать время, нужно действовать в соответствии с  обстоятельствами; и не нужно ничего делать, раз делать нечего!    

– Напротив,  господин профессор, – ответил гарпунер, не желавший сдаваться, –  нужно что-то делать!    

– Но  что же именно, мистер Ленд?    

– Бежать!    

– Бежать  из «земной» тюрьмы и то довольно трудно, но бежать из подводной тюрьмы и вовсе,  по-моему, немыслимо.    

– Ну-с,  друг Ленд, – обратился к нему Консель, – что вы скажете в ответ на  замечание господина профессора? Я не поверю, чтобы американец полез в карман за  словом!    

Гарпунер,  явно смущенный, молчал. Побег в тех условиях, в которые поставил нас случай,  был совершенно невозможен. Но недаром канадец наполовину француз, и Нед Ленд  доказал это своим ответом.    

– Стало  быть, господин Аронакс, – сказал он после короткого раздумья, – вы не  догадываетесь, что должен делать человек, если он не может вырваться из тюрьмы?    

– Не  догадываюсь, мой друг!    

– А  очень просто! Он устраивается там по-хозяйски.    

– Еще  бы! – сказал Консель. – Куда приятнее обосноваться внутри плавучей  тюрьмы, чем оказаться вне ее стен!    

– Но  прежде нужно вышвырнуть вон всех тюремщиков, ключарей, стражников! –  прибавил Нед Ленд.    

– Полноте,  Нед! Неужели вы серьезно думаете взять в свои руки судно?    

– Вполне  серьезно, – отвечал гарпунер.    

– Пустая  затея!    

– Почему  же, сударь? Разве не может представиться удобный случай? А раз так, я не вижу  причины им не воспользоваться. Ежели на этом поплавке не больше двадцати  человек экипажа, неужто они заставят отступить двух французов и одного канадца!    

Разумнее  было обойти молчанием фантазерство гарпунера и не вступать с ним в спор. Поэтому  я ограничился дипломатической оговоркой.    

– При  случае, мистер Ленд, мы вернемся к этой теме, – сказал я. – Но прошу  вас запастись терпением. Тут надо действовать осторожно, а вы своей  вспыльчивостью только все дело испортите! Обещайте мне считаться с нашим  положением и не впадать в гнев.    

– Обещаю,  господин профессор, – отвечал Нед Ленд мало утешительным тоном. – В  рот воды наберу, не изменю себе ни единым движением, пусть даже не будут  кормить, как нам того хотелось бы!    

– Вы  дали слово, Нед, – сказал я канадцу.    

Разговор  на этом кончился, и каждый из нас углубился в свои мысли.    

Должен  сознаться, что вопреки гарпунеру, исполненному радужных надежд, я не питал никаких  иллюзий. Я не верил в счастливый исход, на который уповал Нед Ленд. Судя по тому,  как искусно маневрировал подводный корабль, на борту должен был находиться  солидный экипаж; и, стало быть, вступив в борьбу, мы столкнулись бы с сильным  противником. Притом, чтобы действовать, нужно быть свободными, а мы сидели  взаперти! Я не представлял себе, каким путем можно бежать из этого стального  каземата с герметическими затворами. И если командир хранит в тайне существование  своего подводного корабля, – что было вполне вероятно, – он не  позволит нам разгуливать на борту судна. Как он обойдется с нами? Обречет ли на  смерть, или высадит когда-нибудь на необитаемый остров? Мы были в его власти.  Все мои домыслы, как мне казалось, были равно близки к истине, и нужно быть  Недом Лендом, чтобы надеяться завоевать себе свободу. Впрочем, зная склонность  канадца к навязчивым идеям, я понимал, что чем больше он будет раздумывать, тем  больше будет ожесточаться. Я уже чувствовал, что проклятия застревают в его  глотке, что в его движениях сказывается едва сдерживаемая ярость. Он вскакивал,  метался, как дикий зверь в клетке, колотил об стену и ногой и кулаками. Время  шло, голод давал себя знать, а стюард не показывался. Нашим хозяевам, если у  них действительно были в отношении нас добрые намерения, не следовало так  надолго оставлять без внимания потерпевших кораблекрушение!    

Неда  Ленда от голода мучили спазмы в желудке, и он все больше выходил из себя; я начинал  уже опасаться с его стороны, несмотря на данное им слово, вспышки гнева при  появлении кого-нибудь из команды судна.    

Прошло  еще два часа. Гнев Неда Ленда все нарастал. Канадец звал, кричал, но тщетно.  Глухи были железные стены. Не слышно было ни малейшего шума на судне, как будто  все там умерло. Не чувствовалось легкого дрожания корпуса при вращении винта.  Судно, несомненно, стояло на месте. Погрузившись в морские пучины, оно не  принадлежало более земле. Безмолвие это было ужасно.    

Мы были  покинуты, заперты в стенах каземата. Я страшился подумать о том, как долго  может продлиться наше заключение. Проблеск надежды, вспыхнувший было при  свидании с капитаном, понемногу угас. Ласковый взгляд этого человека, печать  великодушия на его лице, благородство осанки – все изгладилось в моей памяти. Я  представлял себе этого таинственного незнакомца таким, каким он, верно, и был:  неумолимым, жестокосердным. Он, видимо, поставил себя выше человечности, стал  недоступен чувству жалости, сделался непримиримым врагом себе подобных, которым  он поклялся в вечной ненависти!    

Но  неужели этот человек даст нам погибнуть в стенах тесной темницы? Оставит нас во  власти страшных мучений, на которые обрекает жестокий голод? Ужасная мысль  овладела моим сознанием, а воображение сгущало краски. Отчаяние овладело мною.  Консель был спокоен. Нед Ленд неистовствовал.    

Вдруг  снаружи послышался шум. Чьи-то шаги гулко отдавались в металлических плитах. Засовы  взвизгнули, дверь отворилась, вошел стюард.    

Прежде  чем я успел сделать движение, чтобы удержать канадца, он ринулся на беднягу,  повалил его на пол, схватил за горло. Стюард задыхался в его могучих руках.    

     

    

     

Консель  пытался было вырвать из рук гарпунера его жертву, а я уже готов был помочь ему –  и вдруг так и замер на месте при словах, сказанных по-французски:    

– Успокойтесь,  мистер Ленд, и вы, господин профессор! Извольте выслушать меня!    

 10. ОБИТАТЕЛЬ  МОРЕЙ    

     

Это был  капитан корабля.    

Нед Ленд  живо вскочил на ноги. Стюард, чуть не задушенный, тотчас же, по знаку своего  начальника, пошатываясь, вышел из каюты; и власть командира была такова, что  этот человек ни единым жестом не выказал своей злобы против канадца. Консель, и  тот, казалось, несколько опешил от неожиданности. И все втроем мы молча ожидали  развязки этой сцены.    

Капитан,  прислонившись к столу, скрестив руки на груди, внимательно смотрел на нас.  Колебался ли он вступить с нами в сношения? Жалел ли, что у него вырвалось  несколько французских фраз? Вполне возможно.    

Несколько  секунд длилось молчание, и никто из нас не решался его нарушить.    

– Господа, –  сказал, наконец, капитан спокойным и проникновенным голосом, – я свободно  владею французским, английским, немецким и латинским языками. Я мог бы сразу же  объясниться с вами, но я хотел сперва понаблюдать за вами и затем решить, как  мне к вам отнестись. Все, что вы рассказали о себе, и вместе и порознь, вполне  совпадало; и я убедился, что вы действительно те самые лица, за которых вы себя  выдаете. Я знаю теперь, что случай свел меня с господином Пьером Аронаксом,  профессором естественной истории в Парижском музее, командированным за границу  с научной миссией; я знаю, что спутники господина профессора – его слуга  Консель и канадец Нед Ленд, гарпунер с фрегата «Авраам Линкольн», входящего в  состав военно-морского флота Соединенных Штатов Америки.    

Я  поклонился в знак согласия. Капитан не обращался ко мне с вопросом. Стало быть,  ответа не требовалось. Он изъяснялся по-французски совершенно свободно.  Произношение его было безукоризненно, слова точны, манера говорить обаятельна.    

Затем он  сказал:    

– Вы,  несомненно, сочли, что наша вторичная встреча могла бы состояться несколько  раньше. Но я стал в тупик, узнав, кто вы такой, сударь! Я долго не мог принять  решения. Досадные обстоятельства свели вас с человеком, который порвал с  человечеством! Вы смутили мой покой…    

– Поневоле, –  сказал я.    

– Поневоле? –  повторил неизвестный, несколько возвысив голос. – Неужто «Авраам Линкольн»  поневоле охотился за мной во всех морях? Неужто вы поневоле пустились в  плавание на борту этого фрегата? Неужто ваши снаряды поневоле попадали в корпус  моего судна? Неужто мистер Нед Ленд поневоле метнул в меня острогой?    

Сдержанное  раздражение чувствовалось в словах капитана. Но на все его упреки у меня был  совершенно естественный ответ.    

– Сударь, –  сказал я, – до вас, конечно, не доносились слухи, которые ходили в Америке  и Европе в связи с вашим судном. Вы не знаете, какой отклик в общественном  мнении обоих материков получили несчастные случаи при столкновении военных  кораблей с вашим подводным судном! Я не стану утомлять ваше внимание  перечислением всех предположений, которыми пытались объяснить необъяснимое  явление, составлявшее вашу тайну. Но знайте, что, преследуя вас до самых отдаленных  морей Тихого океана, «Авраам Линкольн» считал, что он охотится за каким-то  морским чудовищем, истребить которое он обязан во что бы то ни стало!    

Легкая  усмешка тронула губы капитана.    

– Господин  Аронакс, – сказал он более спокойным тоном, – возьмете ли вы на себя  смелость утверждать, что ваш фрегат не стал бы преследовать и обстреливать  подводное судно с такой же энергией, как преследовал морское чудовище?    

Вопрос  капитана смутил меня. Я знал, что командир фрегата, капитан Фарагут, конечно,  не стал бы раздумывать. Он счел бы своим долгом уничтожить подводное судно так  же, как и чудовищного нарвала.    

– Итак,  вы должны согласиться, сударь, – продолжал неизвестный, – что я имею  право отнестись к вам, как к моим врагам.    

Я опять  ничего не ответил, и по той же причине.    

– Я  долго колебался, – говорил капитан. – Ничто не обязывало меня  оказывать вам гостеприимство. У меня не было бы сейчас причины встречаться с  вами, если б я решил избавиться от вас. Я мог бы, высадив вас на палубу моего  судна, послужившего вам убежищем, опуститься в морские глубины и забыть о вашем  существовании! Разве я был не вправе так поступить?    

– Дикарь  был бы вправе поступить так, но не цивилизованный человек! – отвечал я.    

– Господин  профессор, – возразил с живостью капитан, – я вовсе не из тех людей, которых  вы именуете цивилизованными! Я порвал всякие связи с обществом! На то у меня  были веские причины. А насколько причины были основательны, судить могу лишь я  один! Я не повинуюсь законам этого самого общества и прошу вас никогда на них  не ссылаться!    

Все было  сказано. Гневен и презрителен был взгляд неизвестного. И у меня мелькнула  мысль, что в прошлом этого человека скрыта страшная тайна. Недаром он поставил  себя вне общественных законов, недаром ушел за пределы досягаемости, обретя  независимость и свободу в полном значении этого слова! Кто отважится  преследовать его в морских пучинах, если и на поверхности океана он пресекал  всякую попытку вступить с ним в бой? Какое судно устоит против этого подводного  монитора? Какая броня выдержит удар его тарана? Никто из людей не мог потребовать  у него отчета в его действиях! Бог, если он верил в него, совесть, если он еще  не потерял ее, были его единственными судьями.    

Все эти  мысли промелькнули в моей голове, пока этот загадочный человек, весь уйдя в себя,  хранил молчание. Я глядел на него с ужасом и любопытством; так, верно, Эдип  глядел на сфинкса!    

Капитан  прервал, наконец, томительное молчание.    

– Итак,  я колебался, – сказал он. – Но, подумав, решил, что свои интересы  можно в конце концов совместить с чувством сострадания, на которое имеет право  всякое живое существо. Вы останетесь на борту моего корабля, раз судьба  забросила вас сюда. Я предоставлю вам свободу, впрочем, весьма относительную;  но взамен вы должны выполнить одно условие. Вашего обещания сдержать свое слово  вполне для меня довольно.    

– Я  слушаю, сударь, – ответил я. – Надеюсь, что порядочному человеку не  составит труда принять ваше условие!    

– Само  собою разумеется! Так вот: возможно, что некоторые непредвиденные обстоятельства  когда-нибудь вынудят меня удалить вас на несколько часов или дней в ваши каюты  без права выходить оттуда. Не желая прибегать к насилию, я заранее хочу  заручиться вашим обещанием беспрекословно повиноваться мне в подобных случаях.  Таким образом я снимаю с вас всякую ответственность за все, что может произойти.  Вы будете лишены возможности быть свидетелями событий, в которых вам не  положено принимать участие. Ну-с, принимаете мое условие?    

Стало  быть, на борту подводного корабля вершатся дела, о которых вовсе не следует  знать людям, не поставившим себя вне общественных законов! Из всех  нечаянностей, которые готовило мне будущее, последняя нечаянность была не из  самых малых!    

– Принимаем, –  отвечал я. – Но позвольте, сударь, обратиться к вам с вопросом?    

– Пожалуйста.    

– Вы  сказали, что мы будем пользоваться свободой на борту вашего судна?    

– Полной  свободой.    

– Я  желал бы знать, что вы разумеете под этой свободой?    

– Вы  можете свободно передвигаться в пределах судна, осматривать его, наблюдать  жизнь на борту, – за исключением редких случаев, – короче говоря,  пользоваться свободой наравне со мной и моими товарищами.    

Видимо,  мы говорили на разных языках.    

– Извините,  сударь, но это свобода узника в стенах темницы! Мы не можем этим удовольствоваться.    

– Приходится  удовольствоваться.    

– Как!  Мы должны отбросить всякую надежду увидеть родину, друзей, семью?    

– Да!  И вместе с тем сбросить с себя тяжкое земное иго, что люди называют свободой!  Уж не так это тягостно, как вы думаете!    

– Что  касается меня, – вскричал Нед Ленд, – я никогда не дам слово отказаться  от мысли бежать отсюда!    

– Я  и не прошу вашего слова, мистер Ленд, – холодно отвечал капитан.    

– Сударь, –  вскричал я, не владея собою, – вы злоупотребляете своей властью! Это бесчеловечно!    

– Напротив,  великодушно! Вы взяты в плен на поле битвы! Одно мое слово, и вас сбросили бы в  пучины океана! А я сохранил вам жизнь. Вы напали на меня! Вы овладели тайной, в  которую не должен был проникнуть ни один человек в мире, – тайной моего  бытия! И вы воображаете, что я позволю вам вернуться на землю, для которой я  умер! Да никогда! Я буду держать вас на борту ради собственной безопасности!    

По-видимому,  капитан принял решение, против которого бессильны были всякие доводы.    

– Совершенно  очевидно, сударь, – сказал я, – что вы попросту предоставляете нам  выбор между жизнью и смертью?    

– Совершенно  очевидно.    

– Друзья  мои, – сказал я, обращаясь к своим спутникам, – дело обстоит так, что  спорить бесполезно. Но мы не дадим никакого обещания, которое связало бы нас с  хозяином этого судна.    

– Никакого, –  сказал неизвестный.    

И более  мягким тоном он прибавил:    

– Позвольте  мне закончить наш разговор. Я знаю вас, господин Аронакс. Если не ваши  спутники, то, может быть, вы лично не посетуете на случай, связавший наши  судьбы. Между моими любимыми книгами вы найдете и свой труд, посвященный  изучению морских глубин. Я часто перечитываю вашу книгу. Вы двинули науку  океанографии так далеко, как только это возможно для жителя земли. Позвольте  уверить вас, господин профессор, что вы не пожалеете о времени, проведенном на  борту моего корабля. Вы совершите путешествие в страну чудес! Смена впечатлений  взволнует ваше воображение. Вы постоянно будете находиться в восторженном  состоянии. Вы не устанете изумляться виденным. Жизнь подводного мира непрерывно  будет развертываться перед вашими глазами, не пресыщая ваш взор! Я готовлюсь  предпринять вновь подводное путешествие вокруг света – как знать, не последнее  ли? Я хочу еще раз окинуть взглядом все, что мною изучено в морских глубинах,  не однажды мною исследованных! Вы будете участником моих научных занятий. С  нынешнего дня вы вступаете в новую стихию, вы увидите то, что скрыто от людских  глаз, – я и мои товарищи, не идем в счет, – и наша планета раскроет  перед вами свои сокровенные тайны!    

Не  скрою, речи капитана произвели на меня большое впечатление. Он тронул мою чувствительную  струну, и я на мгновение забыл, что созерцание чудес подводного мира не искупит  утраченной свободы. Но я утешил себя, положившись на будущее в решении столь  важного вопроса. Поэтому я ограничился короткой репликой.    

– Сударь, –  сказал я, – хотя вы и порвали с-человечеством, все же, надеюсь, вам не  чужды человеческие чувства? Мы потерпели кораблекрушение. Вы великодушно  приняли нас на борт своего судна. Мы никогда не забудем этого. Что касается  меня, признаюсь, что если бы возможность служить науке могла ослабить вкус к  свободе, то встреча с вами с избытком вознаградила бы меня за ее утрату.    

Я думал,  что капитан протянет мне руку, чтобы скрепить наш договор. Но капитан руки не  протянул. И я мысленно пожалел его.    

– Последний  вопрос, – сказал я, заметив, что этот непостижимый человек готов уйти.    

– Слушаю  вас, господин профессор.    

– Как  прикажете именовать вас?    

– Сударь, –  отвечал капитан, – я для вас капитан Немо,[11] а вы для меня, как и  ваши спутники, только пассажиры «Наутилуса».    

Капитан  Немо позвал слугу и отдал ему приказание на том же неизвестном мне языке. Затем,  обращаясь к канадцу и Конселю, он сказал:    

– Завтрак  вас ждет в вашей каюте. Потрудитесь следовать за этим человеком.    

– Не  откажусь! – ответил гарпунер.    

И они  вышли, наконец, из темницы, где пробыли взаперти более тридцати часов.    

– А  теперь, господин Аронакс, пойдемте и мы завтракать. Не угодно ли вам пожаловать  за мною.    

– Я  в вашем распоряжении, капитан.    

     

    

     

И я  пошел вслед за капитаном Немо. Переступив порог, мы очутились в освещенном электричеством  узком проходе. Пройдя метров десять, мы через открытую дверь вошли в большую  залу.    

Это была  столовая, отделанная и меблированная в строгом вкусе. Высокие дубовые поставцы,  инкрустированные черным деревом, стояли по обеим концам столовой, и на их  полках с волнообразными краями сверкал дорогой фаянс, фарфор, хрусталь.  Серебряная утварь отражала своей блестящей поверхностью свет, падавший сверху.  Тонкая роспись потолка смягчала яркость освещения.    

Посредине  залы стоял богато сервированный стол. Капитан Немо жестом указал мне мое место.    

– Садитесь, –  сказал он, – и кушайте! Вы, верно, умираете с голоду.    

Завтрак  состоял из нескольких блюд, приготовленных исключительно из продуктов, поставляемых  морем; все же некоторые блюда вызывали во мне недоумение. Кушанья были очень  аппетитные, но в них чувствовался какой-то привкус; впрочем, вскоре я перестал  его ощущать. Все эти блюда содержали в себе, как мне показалось, много фосфора,  и я решил, что все они морского происхождения.    

Капитан  Немо искоса на меня поглядывал. Я ни о чем не спрашивал его, но он сам ответил  мне на вопросы, которые вертелись у меня на языке.    

– Большинство  этих блюд вам незнакомо, – сказал он, – но кушайте их без боязни.  Пища здоровая и питательная. Я давно отказался от мясных блюд и, как видите,  чувствую себя неплохо. Мои матросы все, как на подбор, здоровяки, а мы  одинаково питаемся.    

– Стало  быть, – сказал я, – все эти кушанья изготовлены из продуктов,  поставляемых морем?    

– Да,  господин профессор! Море удовлетворяет все мои нужды. Закинув сети, я получаю  богатый улов. Опустившись в морские глубины, казалось, не доступные человеку,  чтобы поохотиться в подводных лесах, я подстрелю водяную дичь. Мои стада,  подобно стадам Нептуна, мирно пасутся на океанских пастбищах. Владения мои  обширны, и рука создателя всего живого не оскудевает!    

Я  поглядел на Немо с удивлением и сказал:    

– Я  хорошо понимаю, сударь, что сети поставляют превосходную рыбу к вашему столу; я  понимаю, хотя и не совсем ясно, что вы позволяете себе роскошь охотиться за  водяной дичью в подводных лесах; но мне совершенно непонятно, откуда в меню  появляется мясное блюдо, пусть в самом малом количестве?    

– Сударь, –  отвечал капитан Немо, – я не питаюсь мясом земных животных.    

– Ну,  а это что же такое? – спросил я, указывая на тарелку, на которой лежали  кусочки говядины.    

– То,  что вы принимаете за говядину, господин профессор, всего лишь филейная часть  морской черепахи. А вот жаркое из печени дельфина; вы легко приняли бы это  блюдо за рагу из свинины! Мой повар мастерски консервирует дары океана.  Отведайте всего понемногу. Вот консервы из морских кубышек; любой малаец нашел  бы их несравненными на вкус! Вот крем, взбитый из сливок, которые поставляют  нам киты; вот сахар, который добывается из гигантских фукусов Средиземного моря!  И, наконец, позвольте вам предложить варенье из анемонов, не уступающих в  сочности самым спелым плодам земли.    

И я  отведывал от каждого блюда не из жадности, а из любопытства. А капитан Немо тем  временем чаровал меня, рассказывая баснословные вещи.    

– Море,  господин Аронакс, – говорил он, – кормит меня. Щедроты его  неистощимы. Море не только кормит меня, но и одевает. Ткань на вашем костюме  соткана из биссуса некоторых двустворчатых моллюсков; окрашена она, по примеру  древних, соком пурпурницы, а фиолетовый оттенок придан экстрактом аплизий  Средиземного моря. Духи, что стоят на туалетном столике в вашей каюте, получены  сухой перегонкой морских растений. Ваша постель из мягкой морской травы  зостеры. Пером вам будет служить китовый ус, чернилами выделения желез каракатицы.  Я живу дарами моря, и море в свое время возьмет обратно свои дары!    

– Вы  любите море, капитан?    

– Да,  я люблю море! Море – это все! Оно покрывает собою семь десятых земного шара.  Дыхание его чисто, животворно. В его безбрежной пустыне человек не чувствует  себя одиноким, ибо вокруг себя он ощущает биение жизни. В лоне морей обитают  невиданные, диковинные существа. Море – это вечное движение и любовь, вечная  жизнь, как сказал один из ваших поэтов. И в самом деле, господин профессор, водная  среда представляет для развития жизни исключительные преимущества. Тут  представлены все три царства природы: минералы, растения, животные. Животное  царство широко представляют четыре группы зоофитов,[12] три класса членистых,  пять классов моллюсков, три класса позвоночных, млекопитающих, пресмыкающихся и  неисчислимые легионы рыб, отряды животных, которых насчитывают свыше тринадцати  тысяч видов, из коих только одна десятая обитает в пресных водах. Море –  обширный резервуар природы. Если можно так выразиться, морем началась жизнь  земного шара, морем и окончится! Тут высший покой! Море не подвластно деспотам.  На поверхности морей они могут еще чинить беззакония, вести войны, убивать себе  подобных. Но на глубине тридцати футов под водою они бессильны, тут их  могущество кончается! Ах, сударь, оставайтесь тут, живите в лоне морей! Тут,  единственно тут, настоящая независимость! Тут нет тиранов! Тут я свободен!    

Капитан  Немо вдруг умолк. Не изменил ли он своей обычной сдержанности? Не пожалел ли,  что сказал лишнее? Несколько минут он в видимом волнении ходил по комнате.  Понемногу нервы его успокоились, лицо приняло обычное холодное выражение.  Наконец, он подошел ко мне.    

– А  теперь, господин профессор, – сказал он, – если вы желаете осмотреть  «Наутилус», я к вашим услугам.    

 11. «НАУТИЛУС»    

     

Я  последовал за капитаном Немо. Двойная дверь в глубине столовой распахнулась, и  мы вошли в соседнюю комнату, столь же просторную.    

Это была  библиотека. В высоких шкафах из черного палисандрового дерева с бронзовыми  инкрустациями на широких полках стояли рядами книги в одинаковых переплетах.  Шкафы тянулись вдоль стен, занимая все пространство от пола до потолка.  Несколько отступя от шкафов, шли сплошные широкие диваны, обитые коричневой  кожей. Легкие передвижные подставки для книг расставлены были близ диванов.  Посредине библиотеки стоял большой стол, заваленный журналами, среди которых я  заметил несколько старых газет. С лепного потолка, завершая весь этот гармонический  ансамбль, четыре полушария из матового стекла изливали электрический свет. С  восхищением осматривал я этот покой, обставленный с таким вкусом, и глазам  своим не верил.    

– Капитан  Немо, – сказал я хозяину, расположившемуся на диване, – ваша  библиотека сделала бы честь любому дворцу на континенте; и я диву даюсь при  мысли, что такая сокровищница сопутствует вам в морские глубины!    

– А  где же вы найдете столь благоприятные условия для работы, господин  профессор? – ответил капитан Немо. – Тишина, полный покой. Разве в  вашем кабинете в Парижском музее вы пользуетесь такими удобствами?    

– Разумеется,  нет! И я должен признаться, что мой парижский кабинет беден в сравнении с вашим.  У вас тут не менее шести-семи тысяч томов…    

– Двенадцать  тысяч, господин Аронакс. Книги – единственное, что связывает меня с землей.  Свет перестал существовать для меня в тот день, когда «Наутилус» впервые  погрузился в морские глубины. В тот день я в последний раз покупал книги,  журналы, газеты. С того дня для меня человечество перестало мыслить, перестало  творить. Моя библиотека к вашим услугам, господин профессор; вы можете  располагать ею, как вам будет угодно.    

     

    

     

Поблагодарив  капитана Немо, я подошел к библиотечным полкам. Тут была собрана научная, философская,  художественная литература на всех языках; но я не заметил ни одного сочинения  по политической экономии; очевидно, политической экономии доступ на борт судна  был строго воспрещен. Любопытная подробность – книги были расставлены в  алфавитном порядке, независимо от того, на каком языке они написаны; видимо,  капитан Немо свободно владел всеми языками.    

Среди  книг я увидел произведения великих писателей и мыслителей древнего и нового мира  – все то лучшее, что создано человеческим гением в области истории, поэзии,  художественной прозы и науки, начиная с Гомера до Виктора Гюго, с Ксенофонта до  Мишле, с Рабле до госпожи Санд. Но научные книги все же преобладали в этой  библиотеке; книги по механике, баллистике, гидрографии, метеорологии, географии,  зоологии и прочее чередовались с трудами по естественной истории, как я понял,  главного предмета научных интересов капитана. Тут было полное собрание  сочинений Гумбольдта, Араго, труды Фуко, Анри Сент Клер Девиля, Шасля, Мильн  Эдвардса, Катрфажа, Тиндаля, Фарадея, Вертело, аббата Секки, Петерманна,  капитана Мори, Агассиса, «Записки Академии наук», сборники различных  географических обществ и прочее. И в этом почетном обществе находились две моих  книги, которым, возможно, я был обязан относительно любезным приемом на борту  «Наутилуса»! Книга Жозефа Бертрана «Основы астрономии» позволила мне сделать  заключение: я знал, что она вышла в свет в 1865 году, – стало быть,  «Наутилус» был спущен под воду не раньше этого времени.    

Итак,  капитан Немо начал свое подводное существование всего лишь три года назад.  Впрочем, я надеялся установить точную дату, если в библиотеке окажется более  позднее издание. Но у меня впереди было достаточно времени для подобных  изысканий, и, помимо того, мне не хотелось откладывать обозрения чудес  «Наутилуса».    

– Благодарю  вас, сударь, – сказал я, – за разрешение пользоваться вашей  библиотекой. Тут собраны столь ценные научные сокровища! Я не премину с ними  ознакомиться.    

– Тут  не только библиотека, – отвечал капитан Немо, – но и курительная.    

– Курительная? –  воскликнул я. – Курительная на борту «Наутилуса»?    

– Совершенно  верно!    

– В  таком случае, сударь, я должен предположить, что вы поддерживаете связь с  Гаваной?    

– Отнюдь  нет, – возразил капитан. – Позвольте предложить вам сигару. Правда,  она не гаванская, но, если вы знаток, сигара придется вам по вкусу.    

Я взял  сигару, по форме весьма напоминавшую лучшие сорта гаванских, но, казалось,  скрученную из золотистых листьев. Я раскурил ее у светильника, стоявшего на  изящной бронзовой подставке, и затянулся с жадностью завзятого курильщика,  лишенного табака уже двое суток.    

– Превосходная  сигара, – сказал я, – но разве это табак?    

– Табак,  но не гаванский и не турецкий. Море поставляет мне, хотя и не очень щедро, эти  редкие морские водоросли, богатые никотином. Вы и теперь вздыхаете о гаванских  сигарах, а?    

– С  этой минуты, капитан, я их презираю!    

– Курите,  пожалуйста, сколько вам вздумается, не спрашивая о происхождении сигар. Никакая  таможня не взимала за них налога, но от этого, полагаю, они не стали хуже!    

– Напротив!    

В этот  момент капитан Немо растворил дверь, противоположную той, через которую мы  вошли в библиотеку, и я оказался в ослепительно освещенном салоне.    

Это был  просторный зал с закругленными углами, длиною в десять, шириною в шесть, высотою  в пять метров. Сильные лампы, скрытые за узорчатым орнаментом потолка,  выдержанного в духе мавританских сводчатых покрытий, бросали мягкий свет на  сокровища этого музея. Да, это был настоящий музей, в котором мастерской и  щедрой рукой были соединены воедино дары природы и искусства в том живописном  беспорядке, какой обличает жилище художника.    

Десятка  три картин великих мастеров, в одинаковых рамах, отделенные одна от другой  щитами с рыцарскими доспехами, украшали стены, обтянутые ткаными обоями  строгого рисунка. Тут были полотна огромной ценности, которыми я любовался в  частных картинных галереях Европы и на художественных выставках. Различные  школы старинных мастеров были представлены тут: «Мадонна» Рафаэля, «Дева»  Леонардо да Винчи, «Нимфа» Корреджо, «Женщина» Тициана, «Поклонение волхвов»  Веронезе, «Успение» Мурильо, «Портрет» Гольбейна, «Монах» Веласкеза, «Мученик»  Рибейры, «Ярмарка» Рубенса, два фламандских пейзажа Тенирса, три жанровых  картинки Жерара Доу, Метсю, Поля Поттера, два полотна Жерико и Прюдона, несколько  морских видов Бекюйзена и Берне. Современная живопись была представлена картинами  Делакруа, Энгра, Декампа, Труайона, Мессонье, Добиньи и т. д.; несколько  очаровательных мраморных и бронзовых копий античных скульптур на высоких  пьедесталах стояло по углам великолепного музея. Предсказание командира  «Наутилуса» начинало сбываться: я был буквально ошеломлен.    

– Господин  профессор, – сказал этот загадочный человек, – надеюсь, вы извините  меня за то, что я принимаю вас запросто и в гостиной беспорядок.    

– Сударь, –  отвечал я, – не доискиваясь, кто вы такой, смею предполагать, что вы художник!    

– Любитель,  сударь, не более! Когда-то мне доставляло удовольствие собирать прекрасные  творения рук человеческих. Я был страстный, неутомимый коллекционер, и мне  удалось приобрести несколько вещей большой ценности. Это собрание картин –  последнее воспоминание о земле, которая для меня уже не существует. В моих  глазах ваши современные живописцы – то же, что старинные мастера. Гений не  имеет возраста.    

– А  композиторы? – спросил я, указывая на партитуры Вебера, Россини, Моцарта,  Бетховена, Гайдна, Мейербера, Герольда, Вагнера, Обера, Гуно и многих других,  разбросанные на огромнейшей фисгармонии, занимавшей всю стену между дверьми.    

– Для  меня эти композиторы, – отвечал капитан Немо, – современники Орфея,  ибо понятие о времени стирается в памяти мертвых, а я мертв, господин  профессор! Я такой же труп, как и те ваши друзья, которые покоятся в шести  футах под землей!    

Капитан  Немо умолк и глубоко задумался. Я глядел на него в величайшем волнении, молча  изучая его лицо. Опершись о драгоценный мозаичный стол, он, казалось, не  замечал меня, забыл о моем присутствии.    

Не желая  нарушать течения его мыслей, я решил заняться осмотром редкостей.    

Произведения  искусства соседствовали с творениями природы. Водоросли, раковины и прочие дары  океанской фауны и флоры, собранные, несомненно, рукою капитана Немо, занимали  видное место в его коллекции. Посреди салона из гигантской тридакны бил фонтан,  освещенный снизу электричеством. Края резко ребристой раковины этого  исполинского двустворчатого моллюска были изящно зазубрены. В окружности  раковина достигала шести метров. Стало быть, этот экземпляр превосходил  размерами прекрасные тридакны, поднесенные Венецианской республикой Франциску I  и служившие кропильницами в парижской церкви св. Сульпиция.    

Вокруг  раковины в изящных витринах, оправленных в медь, были расположены по классам и  снабжены этикетками редчайшие экспонаты океанических вод, какие когда-либо  доводилось видеть натуралисту. Вообразите себе радость такого  естествоиспытателя, как я!    

Раздел  зоофитов – «животных-цветов» – был представлен весьма любопытными образцами полипов  и иглокожих. Первую группу составляли органчиковые и горгониевые восьмилучевые  кораллы, сирийские губки, молуккские изиды, морские перья, прелестные лофогелии  норвежских морей, различные зонтичные, альциониевые, целая коллекция  шестилучевых мадрепоровых кораллов, которые мой учитель Мильн Эдварде так  остроумно классифицировал на подотряды и среди которых я особо отметил  очаровательных веерниц, разноцветных глазчатых кораллов с острова Бурбон,  «колесницу Нептуна» с Антильских островов, бесподобные разновидности кораллов!  Тут были представлены все виды обитателей коралловых рифов, колонии которых образуют  настоящие острова, а со временем, возможно, и целые материки.    

Иглокожие,  примечательные своим известковым панцирем из многочисленных пластинок решетчатого  строения, как то: красно-бурые морские звезды астериас, морские лилии, стебельчатые  лилии ризокринусы, астерофоны, морские ежи, голотурии и прочие, являли полное  собрание представителей этой группы.    

Какой-нибудь  впечатлительный конхиолог, конечно, растерялся бы, увидев соседние витрины, в которых  были размещены и классифицированы представители типа моллюсков. Коллекция мягкотелых  не имела цены, и мне не достало бы времени ее описать. Я назову лишь-некоторые  особи и единственно ради того, чтоб сохранить в памяти их названия: изящная королевская  синевакула Индийского океана, вся в белых пятнах, ярко выступающих на красном и  коричневом фоне, красочный «императорский спондил», весь ощетинившийся  шипами, – редкий экземпляр, за который, по моему мнению, любой европейский  музей заплатил бы двадцать тысяч франков, обыкновенная синевакула из морей  Новой Голландии, весьма трудно добываемая, экзотические сенегальские бюккарды –  двустворчатые белые раковины, – такие хрупкие, что рассыпаются при  малейшем дуновении, множество разновидностей морского щипца с острова Явы – улитки  вроде известковых трубок, окаймленных листовидными складками, высоко ценимые  любителями; все виды брюхоногих, начиная от зеленовато-желтых, которых  вылавливают в морях Америки, до кирпично-красных, предпочитающих воды Новой  Голландии; одни, добытые в Мексиканском заливе и примечательные своей  черепицеобразной раковиной, другие – звездчатки, найденные в южных морях, и,  наконец, самый редкий из всех, великолепный шпорник Новой Зеландии; затем удивительные  теллины, драгоценные виды цитер и венусов, решетчатые кадраны, отливающие  перламутром, с берегов Транкебара, крапчатая башенка, зеленые ракушки Китайских  морей, конусовидная улитка; все виды ужовок, служащих монетами в Индии и  Африке, «Слава морей» – драгоценнейшая раковина Восточной Индии; наконец,  литорины, дельфинки, башенки, янтины, яйцевидки, оливы, митры, шлемы,  пурпурницы, трубачи, арфы, скальницы, тритоны, цериты, веретеновидки, блюдечки,  стеклышки, клеодоры – нежные хрупкие раковины, которым ученые дали прелестные  имена.    

     

    

     

В особых  отделениях лежали нити жемчуга невиданной красоты, загоравшиеся всеми огнями  при электрическом освещении: розовый жемчуг, извлеченный из морской пинны  Красного моря, зеленый жемчуг из галиотиса, желтый жемчуг, голубой, черный –  удивительный продукт различных моллюсков всех океанов и некоторых перловиц из  северных рек; и, наконец, несколько бесценных образцов, извлеченных из самых  крупных и редчайших раковин жемчужниц. Иные жемчужины были больше голубиного  яйца; каждая из них стоила дороже той жемчужины, которую путешественник  Тавернье продал за три миллиона персидскому шаху, а красотой они превосходили  жемчужину имама маскатского, которой, как я думал, не было равной в мире. Определить  стоимость коллекции не представляло возможности. Капитан Немо должен был  истратить миллионы на приобретение этих редчайших образцов; и я спрашивал себя:  из каких источников черпает средства на удовлетворение своих причуд этот  собиратель редкостей? Но тут капитан обратился ко мне:    

– Вы  рассматриваете мои раковины, господин профессор? В самом деле, они могут заинтересовать  натуралиста, но для меня они имеют особую прелесть, потому что я собрал их собственными  руками, и нет моря на земном шаре, которое я обошел бы в своих поисках.    

– Понимаю,  капитан, вполне понимаю, какое удовольствие испытываете вы, любуясь своими сокровищами.  И они собраны вашими собственными руками! Ни один европейский музей не  располагает такой коллекцией океанской фауны и флоры. Но если я растрачу все  свое внимание на осмотр коллекции, что же останется для судна? Я отнюдь не хочу  проникать в ваши тайны, но признаюсь, что устройство «Наутилуса», его  двигатели, механизмы, сообщающие ему необычайную подвижность, все это крайне  возбуждает мое любопытство.    

На  стенах салона я вижу приборы, назначение которых мне неизвестно. Могу ли я  узнать…    

– Господин  Аронакс, – ответил капитан, – я уже сказал вам, что вы свободны на  борту моего судна; следовательно, нет такого уголка на «Наутилусе», куда бы вам  был воспрещен доступ! Вы можете осматривать судно со всем его устройством, и я  почту за удовольствие быть вашим проводником.    

– Не  нахожу слов благодарности, сударь! Постараюсь не злоупотребить вашей любезностью!  Разрешите только узнать назначение этих физических приборов…    

– Господин  профессор, точно такие же приборы имеются в моей каюте, и там я объясню вам их  назначение. Но сначала пройдемте в каюту, приготовленную для вас. Надо же вам  знать, в каких условиях вы будете жить на борту «Наутилуса»!    

Я  последовал за капитаном Немо. Выйдя через одну из дверей, имевшихся в каждом из  округленных углов салона, мы оказались в узком проходе, пролегавшем по обоим  бокам судна. Пройдя на нос корабля, капитан Немо ввел меня в каюту, вернее, в  изящно обставленную комнату с кроватью, туалетным столом и прочей удобной  мебелью.    

Оставалось  только благодарить любезного хозяина.    

– Ваша  каюта – смежная с моей, – сказал он, раскрывая другую дверь, – а моя  сообщается с салоном, откуда мы только что вышли.    

Каюта  капитана носила суровый, почти монастырский характер. Железная кровать, рабочий  стол, несколько стульев, умывальник. В каюте царил полумрак. Ничего лишнего.  Только необходимые вещи.    

Капитан  Немо указал мне на стул.    

– Не  желаете ли присесть? – сказал он.    

Я сел, и  он начал свои объяснения.    

 12. ВСЕ НА ЭЛЕКТРИЧЕСКОЙ  ЭНЕРГИИ!    

     

– Сударь, –  сказал капитан Немо, указывая на приборы, висевшие на стенах каюты, – вот  аппаратура, служащая для управления «Наутилусом». Здесь, как и в салоне, она  всегда у меня перед глазами и в любой момент дает мне знать, в какой точке  океана находится мой подводный корабль, а также указывает его направление.  Некоторые приборы вам знакомы. Вот термометр для измерения температуры воздуха  на «Наутилусе»; барометр – прибор, определяющий атмосферное давление, благодаря  этому мы имеем возможность предвидеть изменение погоды; гигрометр – один из  приборов для измерения степени влажности в атмосфере; storm-glass сигнализирует  о приближении бури; компас указывает путь; секстан позволяет по высоте солнца  определить широту; хронометры дают возможность установить долготу; и, наконец,  зрительные трубы, дневные и ночные, которыми я пользуюсь, осматривая горизонт,  когда «Наутилус» поднимается на поверхность океана.    

– Ну,  что ж! Все это приборы обычные в обиходе мореплавателей, и я давно с ними знаком.  Но тут есть вещи, которые, очевидно, имеют отношение к особенностям управления  подводным кораблем. Хотя бы этот большой циферблат с подвижной стрелкой, не  манометр ли?    

– Манометр,  совершенно верно! Прибор этот служит для измерения давления воды и тем самым указывает,  на какой глубине находится мое подводное судно.    

– А  эти зонды новой конструкции?    

– Термометрические  зонды. Ими измеряют температуру в различных слоях воды.    

– А  вот эти инструменты? Я не представляю себе их назначение.    

– Тут,  господин профессор, я должен буду дать вам некоторые разъяснения, – сказал  капитан Немо. – Не угодно ли выслушать их?    

Помолчав  немного, он сказал:    

– В  природе существует могущественная сила, послушная, простая в обращении. Она применима  в самых различных случаях, и на моем корабле все подчинено ей. От нее исходит  все! Она освещает, отапливает, приводит в движение машины. Эта сила –  электрическая энергия!    

– Электрическая  энергия? – удивленно воскликнул я.    

– Да,  сударь.    

– Однако,  капитан, исключительная быстроходность вашего корабля плохо согласуется с  возможностями электрической энергии. До сей поры динамическая сила  электричества представлялась весьма ограниченной и возможности ее чрезвычайно  ничтожны.    

– Господин  профессор, – отвечал капитан Немо, – способы использования электрической  энергии на корабле значительно отличаются от общепринятых. Позволю себе на этом  закончить!    

– Не  смею настаивать, сударь, и удовольствуюсь вашим кратким сообщением. Признаться,  я изумлен! Позвольте лишь задать вопрос. Надеюсь, вы ответите, если не сочтете  меня нескромным. Ведь элементы, которые служат проводниками этой  чудодейственной силы, должны быстро истощаться, не так ли? Чем вы замените хотя  бы цинк? Вы ведь не поддерживаете связи с землей?    

– Отвечу  на ваш вопрос, – сказал капитан Немо. – Прежде всего скажу, что на  морском дне имеются значительные залежи руд, цинка, железа, серебра, золота и  прочее, разработка которых не составит большого труда. Но я не пожелал  пользоваться благами земли и предпочел позаимствовать у моря количество  энергии, потребной для нужд корабля.    

– У  моря?    

– Да,  господин профессор, в море нет недостатка в этой энергии. Я мог бы, кстати  сказать, проложив кабель на различных глубинах, получить ток от разности  температур в различных водных слоях. Но я предпочел более практический способ.    

     

    

     

– Какой  же?    

– Вам  известен состав морской воды. На тысячу граммов приходится девяносто шесть с  половиною процентов чистой воды, два и две трети процента хлористого натрия;  далее в небольшом количестве хлористый магний и хлористый кальций, бромистый  магний, сернокислый магний, сульфат и углекальциевая соль. Вы видите, что  хлористый натрий содержится в морской воде в значительном количестве. Вот  этот-то натрий я выделяю из морской воды и питаю им свои элементы.    

– Хлористым  натрием?    

– Да,  сударь. В соединении с ртутью он образует амальгаму, заменяющую цинк в элементах  Бунзена. Ртуть в элементах не разлагается. Расходуется только натрий, а его мне  поставляет море. И надо сказать, что, помимо всего, натриевые элементы по  крайней мере в два раза сильнее цинковых.    

– Я  хорошо понимаю, капитан, все преимущество натрия в условиях, в которых вы находитесь.  Натрий вам поставляет море. Отлично! Но ведь его еще надо добыть, иначе говоря,  выделить из его хлористого соединения. Каким способом вы его извлекаете?  Разумеется, ваши батареи могли бы послужить для электрохимического разложения  хлористого натрия, но, если не ошибаюсь, расход натрия на электролиз очень  высок. И что же окажется? Вы таким способом потратите натрия больше, чем его  получите!    

– Поэтому-то,  господин профессор, я не извлекаю натрий электролитическим способом и пользуюсь  для этого энергией каменного угля.    

– Каменного  угля?    

– Скажем,  морского угля, если вам угодно, – отвечал капитан Немо.    

– Стало  быть, вы нашли способ разрабатывать подводные каменноугольные копи?    

– Господин  Аронакс, вы увидите это на деле. Я только попрошу вас запастись терпением,  благо в этом вам способствует излишек свободного времени. Помните лишь одно: я  всем обязан океану. Океан снабжает меня электричеством, а электричество дает  «Наутилусу» тепло, свет, способность двигаться, словом, жизнь!    

– Но  не воздух для дыхания?    

– О,  я мог бы получить и воздух, чистейший кислород! Но это излишне, ибо я могу подняться  в любой момент на поверхность океана. Впрочем, если электрическая энергия и не  вырабатывает кислород, потребный для дыхания, все же она приводит в движение  мощные насосы, нагнетающие воздух в специальные резервуары, что позволяет мне,  если потребуется, долгое время находиться в глубинных водах.    

– Капитан,  я восхищаюсь вами! – сказал я. – Вы, очевидно, сделали научное  открытие, выявив двигательную мощь электрической энергии! Когда-нибудь люди  поймут это!    

– Не  знаю, поймут ли они когда-нибудь, – холодно отвечал капитан Немо. –  Но, как бы то ни было, я дал этой драгоценной силе широкое применение. Она  изливает на нас свой равномерный и постоянный свет, чего недостает солнечному  свету. Теперь взгляните на эти часы: они электрические и в точности не уступают  лучшим хронометрам. Я сконструировал их по итальянской системе, разделив  циферблат на двадцать четыре часа, потому что для меня не существует ни дня, ни  ночи, ни солнца, ни луны, только лишь этот искусственный свет, который я уношу  с собой в морские глубины! Видите, теперь десять часов утра.    

– Совершенно  верно!    

– А  вот и другое применение электричества. Циферблат, который вы видите перед  собой, служит указателем скорости «Наутилуса». Проводами он соединяется с  винтом лага, и стрелка постоянно дает мне знать, на какой скорости идет судно.  Смотрите, сейчас мы идем со скоростью не более пятнадцати миль в час.    

– Удивительно! –  воскликнул я. – Вы, я вижу, правильно разрешили задачу, применив силу, которая  в будущем заменит ветер, воду и паровые двигатели!    

– Мы  еще не кончили, господин Аронакс, – сказал капитан Немо, вставая. –  И, если вам угодно, пройдемте на корму «Наутилуса».    

И я  действительно ознакомился с внутренним устройством подводного корабля. Вот его  точное описание, если идти от миделя к форштевню на носовую часть: столовая  метров пять длиною, отделенная от библиотеки непроницаемой, точнее говоря,  водонепроницаемой переборкой; библиотека длиною метров пять, салон в длину  десять метров, отделенный второй водонепроницаемой переборкой от каюты капитана  длиной пять метров; рядом моя каюта в длину два с половиною метра; и, наконец,  резервуар для хранения воздуха, который занимает все пространство до форштевня,  то есть семь с половиною метров. Итого тридцать пять метров! Водонепроницаемые  переборки и герметически запиравшиеся двери служили надежной защитой, если бы в  какой-либо части подводного корабля образовалась течь.    

Я  последовал за капитаном Немо по узким проходам, и мы опять оказались в самом  центре судна. Там, заключенное между двумя непроницаемыми переборками,  находилось узкое помещение. Железный трап, привинченный к стене, вел к самому  потолку. Я спросил капитана, куда ведет этот трап.    

– Он  ведет к шлюпке, – отвечал он.    

– Как!  У вас есть шлюпка? – спросил я, несколько удивившись.    

– Само  собой! Отличное гребное судно, легкое и устойчивое. Шлюпка служит для прогулок  и рыбной ловли.    

– Стало  быть, вам приходится подниматься на поверхность моря, чтобы спустить шлюпку в воду?    

– Вовсе  нет! Шлюпка помещается в специальной выемке в кормовой части палубы  «Наутилуса». Это вполне палубное судно, оно снабжено водонепроницаемой крышкой  и укреплено в своем гнезде крепкими болтами. Трап ведет к узкому люку в палубе  «Наутилуса», который сообщается с таким же люком в дне шлюпки. Через эти  отверстия я попадаю в шлюпку. Тотчас же палубный люк закрывается. Я со своей стороны  закрываю герметической крышкой отверстие в шлюпке. Затем отвинчиваю болты, и  шлюпка мгновенно всплывает на поверхность вод. Тогда я открываю герметический  люк шлюпки, ставлю мачту, поднимаю паруса, берусь за весла, и вот я в открытом  море!    

– А  как же вы возвращаетесь на борт?    

– Я  не возвращаюсь, господин Аронакс! «Наутилус» возвращается на поверхность  океана.    

– По  вашему приказанию?    

– По  моему приказанию. Шлюпка соединена с судном электрическим кабелем. Я даю телеграмму  – и дело с концом!    

– И  в самом деле, – говорю я, наглядевшись на все эти чудеса, – ничего не  может быть проще!    

Миновав  лестничную клетку, мы прошли мимо открытой двери в небольшую каюту, не более  двух метров в длину, в которой Консель и Нед Ленд уписывали за обе щеки  отличный завтрак. Затем растворилась соседняя дверь, и мы заглянули в камбуз  длиной в три метра, расположенный между вместительными кладовыми судна.    

Электричество  оказалось удобнее всякого газа. Все готовилось на электричестве. Провода,  включенные в аппаратуру в виде платиновых пластинок, раскаляли их добела,  поддерживая в плите температуру, нужную для приготовления пищи. На  электричестве работал и дистилляционный аппарат, снабжавший судно чистейшей  пресной водой. Возле камбуза помещалась ванная комната, комфортабельно  оборудованная, с кранами для горячей и холодной воды.    

Дальше  находился матросский кубрик длиною пять метров. Но дверь была заперта, и мне не  пришлось по его обстановке определить количество обслуживающего персонала на  борту «Наутилуса».    

Четвертая  водонепроницаемая переборка отделяла кубрик от машинного отделения.    

Отворилась  дверь, и я оказался в помещении, где капитан Немо – первоклассный инженер –  установил машины, приводившие «Наутилус» в движение.    

     

    

     

Машинное  отделение, занимавшее в длину метров двадцать, было ярко освещено. Помещение  состояло из двух половин: в первой находились батареи, вырабатывавшие  электрическую энергию, во второй – машины, вращавшие винт корабля.    

Я сразу  же почувствовал какой-то неприятный запах, стоявший в помещении. Капитан Немо  заметил это.    

– Вы  чувствуете запах газа, – сказал он, – газ выделяется при извлечении  натрия. Приходится с этим мириться! Впрочем, мы каждое утро основательно  вентилируем весь корабль.    

Естественно,  что я с интересом осматривал машинное отделение «Наутилуса».    

– Вы  видите, – сказал капитан Немо, – я пользуюсь элементами Бунзена, а не  Румкорфа. Последние не дали бы мне такого высокого напряжения. Батарей Бунзена  у меня не так много, но зато они работают на большой мощности. Электрическая  энергия, выработанная батареями, передается в машинное отделение, приводит в  действие электромоторы, которые через сложную систему трансмиссий сообщают  вращательное движение гребному валу. И несмотря на то, что винт в диаметре равен  шести метрам, скорость вращения его доходит до ста двадцати оборотов в секунду.    

– И  вы развиваете скорость…    

– Пятьдесят  миль в час.    

Тут  крылась тайна, и я не настаивал на ее разъяснении. Как может электричество дать  ток столь высокого напряжения? В чем источник этой сверхмощной энергии? В  высоком ли качестве арматуры нового образца, в которой индуцируется ток? В  системе ли трансмиссий неизвестной дотоле конструкции, способной довести силу  напряжения до бесконечности? Я не мог этого понять.    

– Капитан  Немо, – сказал я, – результаты налицо, и я не притязаю на объяснения.  Я не забыл еще, как искусно маневрировал «Наутилус» вокруг «Авраама Линкольна»,  и мне известна его быстроходность. Но развить скорость – этого еще  недостаточно. Нужно видеть, куда идешь! Нужно иметь возможность направлять  судно вправо, влево, вверх, вниз! Каким способом погружаетесь вы на большие  глубины, где давление достигает ста атмосфер? Каким способом вы поднимаетесь на  поверхность океана? Наконец, каким способом вы движетесь вперед в избранных  вами глубинных слоях? Но, может быть, нескромно с моей стороны задавать подобные  вопросы?    

– Нисколько,  господин профессор, – отвечал капитан после некоторого колебания. –  Ведь вы навсегда связаны с подводным кораблем. Пойдемте в салон. Там у нас  настоящий рабочий кабинет, и там вы узнаете все, что вам должно знать о  «Наутилусе».    

 13. НЕКОТОРЫЕ  ЦИФРЫ    

     

Вскоре  мы сидели на диване в салоне с сигарами во рту. Капитан разложил передо мною  чертежи, представлявшие в продольном и поперечном разрезе план «Наутилуса».  Затем он сказал:    

– Вот,  господин Аронакс, чертежи судна, на котором вы находитесь. Судно представляет  собой сильно удлиненный цилиндр с коническими концами. По своей форме оно  напоминает сигару, а эта форма считается в Лондоне лучшей для подобного рода  конструкций. Длина цилиндра семьдесят метров; наибольшая ширина – восемь метров.  Пропорция судна несколько отступает от обычного для ваших быстроходных паровых  судов отношения ширины к длине, как единица к десяти, но и при данном  соотношении лобовое сопротивление невелико и вытесняемая вода не затрудняет  хода корабля.    

Эти две  величины уже позволяют вычислить площадь и объем «Наутилуса». Площадь его  равняется одной тысяче одиннадцати и сорока пяти сотым квадратных метров, объем  равен одной тысяче пятистам и двум десятым кубических метров; короче говоря,  корабль, полностью погруженный в воду, вытесняет тысячу пятьсот и две десятых  кубических метров, или тонн, воды.    

Составляя  план судна, предназначенного к подводному плаванию, я исходил из того расчета,  что при спуске в воду девять десятых его объема были бы погружены в море и одна  десятая выступала из воды. При таких условиях судно должно было вытеснять  только девять десятых своего объема, иначе говоря, одну тысячу триста пятьдесят  шесть и сорок восемь сотых кубических метров воды, и весить столько же тонн. Конструкция  судна не допускала, стало быть, нагрузки свыше этого веса.    

«Наутилус»  имеет два корпуса, один наружный, другой внутренний; они соединены между собой  железными балками, имеющими двутавровое сечение, которые придают судну чрезвычайную  прочность. В самом деле, благодаря такой конструкции судно противостоит любому  давлению, подобно монолиту. Крепостью своего корпуса «Наутилус» обязан отнюдь  не заклепкам обшивки: монолитность его конструкции достигнута путем сварки и  обеспечена однородностью материалов, что позволяет ему вступать в единоборство  с самыми бурными морями.    

Двойная  обшивка корабля изготовлена из листовой стали, удельный вес которой равен семи  и восемь десятых. Толщина наружной обшивки не менее пяти сантиметров, вес  триста девяносто четыре и девяносто шесть сотых тонны. Внутренняя обшивка, киль  – в вышину пятьдесят сантиметров и в ширину двадцать пять сантиметров, весом  шестьдесят две тонны, – машины, балласт и прочее оборудование, обстановка,  внутренние переборки и пилерсы – все это вместе взятое весит девятьсот шестьдесят  одну и шестьдесят две сотых тонны. Таким образом общий вес судна составляет  одну тысячу триста пятьдесят шесть и сорок восемь сотых тонны, ясно?    

– Совершенно  ясно, – отвечал я.    

– Стало  быть, – продолжал капитан, – находясь на поверхности океана, «Наутилус»  при этих условиях выступает над поверхностью воды на одну десятую.  Следовательно, желая полностью погрузить «Наутилус» в воду, необходимо  располагать резервуарами, емкостью равными этой десятой доле его объема, иными  словами, способными вмещать в себя сто пятьдесят и семьдесят две сотых тонны  воды. В последнем случае вес судна составил бы одну тысячу пятьсот семь тонн, и  оно совершенно ушло бы под воду. Так и есть в действительности, господин  профессор! Такие резервуары имеются в трюме «Наутилуса». Стоит открыть краны,  как они наполняются водой, и корабль погружается в море в уровень с  поверхностью воды!    

– Хорошо,  капитан! Но вот тут и возникает главное затруднение! Допустим, что ваше судно  может держаться в уровень с поверхностью океана. Но, погружаясь в глубинные  слои, разве ваш подводный корабль не испытывает повышенного давления верхних  слоев воды? Разве это давление не выталкивает его снизу вверх с силою, которая  равна примерно одной атмосфере на каждые тридцать футов воды, то есть около  одного килограмма на квадратный сантиметр?    

– Совершенно  верно, сударь.    

– Стало  быть, для того чтобы «Наутилус» опустился в глубины океана, вам приходится до  отказа наполнять резервуары водой?    

– Господин  профессор, – отвечал капитан Немо, – не следует смешивать статику с  динамикой, это может повести к серьезным промахам. Не требуется больших усилий,  чтобы опуститься в глубины океана, потому что корпус корабля имеет тенденцию  «тонуть» в воде. Вы следите за ходом моей мысли?    

– Я  слушаю вас, капитан.    

– Так  вот, когда мне пришлось определять, каков должен быть вес «Наутилуса», чтобы он  мог погружаться в глубины, я занялся прежде всего расчетом уменьшения объема  морской воды на различных глубинах под давлением верхних водных слоев.    

– Совершенно  очевидно, – отвечал я.    

– Но  если вода и обладает способностью сжиматься, все же сжимаемость ее весьма ограничена.  Действительно, согласно последним данным вода сжимается на четыреста тридцать  шесть десятимиллионных при повышении давления на одну атмосферу, или, скажем,  на каждые тридцать футов глубины. При погружении на глубину тысячи метров  приходится брать в расчет сокращение объема от давления водяного столба высотой  в тысячу метров, иначе говоря, от давления в сто атмосфер. Итак, сокращение  объема составит в этих условиях четыреста тридцать шесть стотысячных. Следовательно,  водоизмещение судна увеличится до одной тысячи пятисот тринадцати и семидесяти  семи сотых тонны; между тем нормальный тоннаж судна одна тысяча пятьсот семь и  две десятых тонны. А стало быть, для увеличения водоизмещения судна потребуется  балласт весом всего лишь в шесть и пятьдесят семь сотых тонны.    

– Всего  лишь?    

– Всего  лишь, господин Аронакс! И расчет этот легко проверить. У меня имеются запасные  резервуары емкостью в сто тонн. Благодаря этому я могу погружаться на  значительные глубины. Если я хочу подняться в уровень с поверхностью моря, мне  достаточно выкачать воду из запасных резервуаров. Если я захочу, чтобы  «Наутилус» вышел на поверхность океана на одну десятую своего объема, я должен  до отказа опорожнить резервуары.    

Что  можно было возразить против чисто математической выкладки капитана?    

– Должен  признать правильность ваших вычислений, капитан, – отвечал я, – и  напрасно было бы их оспаривать, тем более что ваши расчеты каждодневно  оправдываются на практике. Но у меня возникает сомнение…    

– Какого  рода, сударь?    

– Когда  вы находитесь на глубине тысячи метров, обшивка «Наутилуса» испытывает давление  ста атмосфер, не так ли? Но если вы пожелаете опорожнить резервуары, чтобы,  облегчив судно, поднять его на поверхность, вашим насосам придется преодолеть  давление ста атмосфер, не так ли? А ведь это равняется ста килограммам на  квадратный сантиметр! Тут нужна большая мощность…    

– Которую  может дать только электричество, – поспешил досказать капитан Немо. –  Повторяю, сударь, возможности моих машин почти не ограничены. Насосы  «Наутилуса» большой мощности. Вы могли в этом убедиться, когда на палубу  «Авраама Линкольна» обрушился целый водяной столб, извергнутый ими. Впрочем, я  пользуюсь запасными резервуарами лишь в крайнем случае, а именно при погружении  на глубины от полутора до двух тысяч метров. Без особой нужды я не перегружаю  батареи. Ну, а ежели мне приходит фантазия побывать в океанских пучинах, короче  говоря, на глубине двух-трех лье под поверхностью воды, я пользуюсь более  сложным маневром, но не менее надежным.    

– Что  это за маневр, капитан? – спросил я.    

– Предварительно  я должен рассказать вам, каким способом управляется «Наутилус».    

– Я  весь нетерпение, капитан!    

– Чтобы  направлять судно на штирборт, на бакборт, чтобы делать эволюции, короче говоря,  вести судно по горизонтальной плоскости, я пользуюсь обыкновенным рулем с  широким пером, подвешенным к ахтерштевню, который приводится в движение  штурвалом посредством штуртроса. Но я могу направлять «Наутилус» и в вертикальной  плоскости, сверху вниз и снизу вверх, посредством двух наклонных плоскостей,  свободно прикрепленных к его бортам у ватерлинии. Плоскости эти подвижны и  приводятся в любое положение изнутри судна при помощи мощных рычагов. Если  плоскости поставлены параллельно килю, судно идет по горизонтали. Если они  наклонны, «Наутилус», в зависимости от угла наклона, увлекаемый винтом, либо  опускается по диагонали, удлиняемой по моему желанию, либо поднимается по той  же диагонали. Более того, при желании можно ускорить подъем, выключив винт. Под  давлением воды «Наутилус» всплывает на поверхность по вертикали, как взлетает в  воздух наполненный водородом аэростат.    

– Браво,  капитан! – вскричал я. – Но как может рулевой вести подводный корабль  вслепую?    

– Управление  ходом судна производится из рубки, образующей выступ в наружной части корабельного  корпуса. Иллюминаторы рубки из толстого черепицеобразного стекла.    

– И  стекло способно выдержать такое давление?    

– Как  нельзя лучше! Хрусталь, при всей своей ломкости при падении, оказывает, однако,  значительное сопротивление давлению воды. В тысяча восемьсот шестьдесят  четвертом году производилась в Северном море опытная рыбная ловля при  электрическом свете. И что же? Хрустальные пластинки в семь миллиметров  толщиной выдержали давление в шестнадцать атмосфер! Причем надо сказать, что  был включен ток высокого напряжения. Стекла же, которыми пользуюсь я, имеют  толщину не менее двадцати одного сантиметра, то есть в тридцать раз толще  упомянутых пластинок.    

– Все  это так, капитан Немо! Но чтобы ориентироваться в пути, необходим свет, который  рассеивал бы тьму. А во мраке вод…    

– Позади  рубки помещается мощный электрический рефлектор, который освещает море на расстоянии  полмили.    

– Браво!  Брависсимо, капитан! Теперь я понимаю, что означало свечение моря, столь смущавшее  ученых! Бот он, пресловутый фосфоресцирующий нарвал! Кстати, скажите, столкновение  «Наутилуса» с «Шотландией», наделавшее столько шуму, чистая случайность?    

– Чистейшая,  сударь! Я плыл в двух метрах под уровнем моря, когда произошло столкновение.  Впрочем, я сразу же увидел, что оно не имело печальных последствий.    

– Никаких,  сударь! Ну, а что касается вашей встречи с «Авраамом Линкольном»…    

– Весьма  прискорбно, господин профессор, что пострадал один из лучших кораблей американского  флота; но на меня напали, я вынужден был защищаться. Впрочем, я  удовольствовался тем, что обезвредил фрегат. Судно отделается легким ремонтом в  ближайшем порту!    

– О  командир, – воскликнул я, – ваш «Наутилус» действительно чудеснейшее  судно!    

– Да,  господин профессор, – взволнованно отвечал капитан Немо, – я люблю  его, как плоть от плоти моей! Если ваши суда, подверженные всем случайностям  мореплавания, всюду подстерегает опасность, если первое впечатление, которое  производит море, как хорошо сказал голландец Янсен, – страх бездны, то на  борту «Наутилуса» человек может быть спокоен. Тут нечего бояться прогиба в  корпусе, ибо двойная обшивка судна крепче железа; тут нет такелажа, который  страдает от боковой качки или «устает» от качки килевой; нет парусов, которые  может сорвать ветер; нет паровых котлов, которые могут взорваться; тут исключена  опасность пожара, потому что на корабле нет деревянных частей; нет угля, запас  которого может истощиться, потому что корабль управляется электрическими  аппаратами; нет опасности столкновения, ибо он один плавает в морских пучинах;  не страшны и бури, потому что в нескольких метрах под уровнем моря царит  глубокий покой! Так-с, сударь! Вот совершенный подводный корабль! И если верно,  что изобретатель больше верит в свое судно, нежели конструктор, а конструктор  больше, чем сам капитан, то поймите, с каким безграничным доверием отношусь к  «Наутилусу» я, одновременно изобретатель, конструктор и капитан судна!    

     

    

     

Капитан  Немо говорил с большим воодушевлением. Горящий взгляд, порывистые движения совершенно  преобразили его. Да, он любил свое судно, как отец любит свое детище!    

Но  вопрос, возможно нескромный, так и срывался с моих губ; и, наконец, я все же  спросил:    

– Вы,  стало быть, инженер, господин Немо?    

– Да,  господин профессор, – ответил он, – я обучался в Лондоне, Париже и  Нью-Йорке в те времена, когда еще был жителем Земли.    

– Но  как же вам удалось сохранить в тайне строительство этого удивительного  подводного корабля?    

– Каждая  часть корабля, господин Аронакс, получена мною из различных стран земного шара.  Предназначение каждого заказа было вымышленным. Киль «Наутилуса» выкован у  Крезо, гребной вал у «Пена и компании» в Лондоне, листовая обшивка корпуса у  Лерда в Ливерпуле, винт у Скотта в Глазго, резервуары у «Кайля и компании» в  Париже, машины у Круппа в Пруссии, таран в мастерских Мотала в Швеции,  измерительные приборы у братьев Гарт в Нью-Йорке и так далее. Поставщики  получали мои чертежи, подписанные всякий раз другим именем.    

– Но,  получив отдельные части, вы должны были их собрать, смонтировать? –  спросил я.    

– Господин  профессор, моя судостроительная верфь находилась на пустынном острове, в  открытом океане. Там обученные мною рабочие, мои отважные товарищи, под моим  наблюдением собрали наш «Наутилус». Когда корабль был собран, огонь уничтожил  всякие следы нашего пребывания на острове, который, если бы мог, я взорвал бы!    

– Надо  полагать, что корабль стоил вам немалых денег?    

– Господин  Аронакс, броненосец обходится в одну тысячу сто двадцать пять франков с каждой  тонны. «Наутилус» весит тысячу пятьсот тонн. Стало быть, он обошелся около двух  миллионов франков, если считать только стоимость его оборудования, и не менее  четырех или пяти миллионов франков вместе с коллекциями и художественными  произведениями, хранящимися в нем.    

– Разрешите,  капитан, задать последний вопрос?    

– Извольте,  господин профессор!    

– Вы  очень богаты?    

– Несметно  богат! Я мог бы свободно уплатить десять миллиардов государственного долга  Франции!    

Я  пристально посмотрел на своего собеседника. Не злоупотреблял ли он моей  доверчивостью? Время покажет!    

 14. «ЧЕРНАЯ РЕКА»    

     

Площадь,  занимаемая водой на поверхности земного шара, исчисляется в три миллиона восемьсот  тридцать две тысячи пятьсот пятьдесят восемь квадратных мириаметров;[13] иначе  говоря, вода занимает свыше тридцати восьми миллионов гектаров земной  поверхности. Объем этой жидкой массы равен двум миллиардам двумстам пятидесяти  миллионам кубических миль; и если вообразить себе эту жидкую массу в форме  шара, то окажется, что диаметр его равен шестидесяти лье, а вес составляет три  квинтиллиона тонн. А чтобы осмыслить эти цифры, необходимо знать, что  квинтиллион относится к миллиарду, как миллиард к единице, иными словами, в  квинтиллионе столько же миллиардов, сколько в миллиарде единиц. Образно говоря,  такое количество воды могли бы излить все земные реки лишь в течение сорока  тысяч лет!    

В  геологическом прошлом нашей планеты за огненным периодом следовал период водяной.  Земная поверхность представляла собою ложе мирового океана. Затем, в  силурийский период, начался горообразовательный процесс; из вод выступили  горные вершины, на поверхности океана появились острова, которые исчезали во  время потопов и затем вновь возникали, соединяясь между собою и образуя  материки; соотношение между пространствами суши и воды на Земле неоднократно  изменялось, и, наконец, рельеф земной поверхности принял те очертания, какие мы  видим на современных географических картах. Суша отвоевала у воды тридцать семь  миллионов шестьсот пятьдесят семь квадратных миль, или двенадцать миллиардов  девятьсот шестнадцать миллионов гектаров.    

Очертания  материков позволяют разделить мировые воды на пять главных водоемов:    

Северный  Ледовитый океан,    

Южный  Ледовитый океан,    

Индийский  океан,    

Атлантический  океан,    

Тихий  океан.    

Тихий  океан простирается с севера на юг, занимая все пространство между обоими полярными  кругами, и с запада на восток, между Азией и Америкой, на протяжении ста сорока  пяти градусов долготы. Это самый спокойный из океанов, течения его широки и не  быстры, приливы и отливы умеренны, осадки обильны. Таков океан, с которого  началось мое путешествие в самых необычайных условиях.    

– Господин  профессор, – сказал капитан Немо, – если вам угодно, мы с точностью  определим место, где мы находимся, и установим отправную точку нашего  путешествия. Теперь без четверти двенадцать. Я прикажу поднять судно на  поверхность океана.    

Капитан  нажал трижды кнопку электрического звонка. Тотчас же насосы начали выкачивать  воду из резервуаров; стрелка манометра поползла вверх, указывая на то, что  давление все уменьшается; наконец, она замерла на месте.    

– Мы  вышли на поверхность, – сказал капитан.    

Я  направился к центральному трапу. Взобравшись по железным ступенькам наверх, я вышел  через открытый люк на палубу «Наутилуса».    

Палуба  выступала из воды не больше чем на восемьдесят сантиметров. Округлый и длинный  корпус «Наутилуса» и в самом деле был похож на сигару. Я обратил внимание на  то, что его черепитчатая обшивка из листового железа напоминала чешую,  покрывающую тело наземных пресмыкающихся. И я понял, почему, несмотря на самые  сильные подзорные трубы, это судно всегда принимали за морское животное.    

Полускрытая  в корпусе «Наутилуса» шлюпка образовывала небольшую выпуклость в самой середине  палубы. На носу и на корме выступали две невысокие кабины с наклонными стенками,  частично прикрытые толстым чечевицеобразным стеклом: передняя служила рубкой  рулевого, в задней был установлен мощный электрический прожектор, освещавший  путь.    

     

    

     

Океан  был великолепен, небо ясно. Длинный корпус судна лишь слегка покачивался на  широких океанских волнах. Легкий восточный ветерок чуть рябил водную гладь.  Туман не застилал линии горизонта, и можно было с большой точностью вести  наблюдение.    

Ничто не  останавливало взгляда. Ни островка, ни скалы в виду. Ни следа «Авраама Линкольна»…  Необозримая пустыня!    

Капитан  Немо, взяв секстан, приготовился измерить высоту солнца, чтобы определить, на  какой широте мы находимся. Он ожидал несколько минут, пока дневное светило не  вышло из-за облака. И покамест он наблюдал, ни один мускул его руки не дрогнул,  словно секстан держала рука статуи.    

– Полдень, –  сказал капитан. – Господин профессор, не угодно ли вам…    

Я кинул  последний взгляд на желтоватые воды, омывавшие, несомненно, японские берега, и  сошел вслед за ним в салон.    

     

    

     

Там  капитан сделал при помощи хронометра вычисления, определил долготу данного места  и проверил свой расчет по предшествующим угломерным наблюдениям. Затем он  сказал:    

– Господин  Аронакс, мы находимся под сто тридцать седьмым градусом и пятнадцатью минутами  западной долготы…    

– По  какому меридиану? – живо спросил я, надеясь, что ответ капитана прольет  свет на его национальность.    

– Сударь, –  отвечал он, – у меня разные хронометры, поставленные по Парижскому, Гринвичскому  и Вашингтонскому меридианам. Но в честь вас я выбираю парижский.    

Ответ не  осветил ровно ничего. Я поклонился, а капитан продолжал:    

– Под  сто тридцатью семью градусами и пятнадцатью минутами западной долготы от Парижского  меридиана и под тридцатью градусами и семью минутами северной широты, иными  словами, в трехстах милях от берегов Японии. Итак, сегодня, восьмого ноября, в  полдень, начинается наше кругосветное путешествие под водой.    

– Храни  нас господь! – сказал я.    

– А  теперь, господин профессор, – прибавил капитан, – продолжайте свои  занятия. Я приказал взять курс на восток-северо-восток и идти на глубине  пятидесяти метров. На карте ежедневно будет отмечаться пройденный нами путь.  Салон в вашем распоряжении. А теперь позвольте покинуть вас.    

Капитан  Немо откланялся и вышел. Я остался наедине со своими мыслями. Я думал о капитане  «Наутилуса». Узнаю ли я когда-нибудь, какой национальности этот загадочный  человек, отрекшийся от своей родины? Что вызвало в нем ненависть к  человечеству, возможно, ненависть, жаждавшую отмщения? Не из тех ли он  непризнанных ученых, не из тех ли гениев, которых, как говорит Консель, «обидел  свет»? Не современный ли Галилей, не жрец ли науки, как американец Мори, ученая  карьера которого была прервана политическими событиями? Неизвестно! Случай  бросил меня на борт его судна, и жизнь моя была в его руках. Он встретил меня  холодно, но не отказал в гостеприимстве. Ни разу не пожал он моей протянутой  руки. Ни разу не подал мне своей руки!    

Целый  час провел я в размышлениях, стараясь проникнуть в волнующую тайну этого человека.  Нечаянно взгляд мой упал на карту Земли, разложенную на столе; и я, водя  пальцем по карте, нашел точку скрещения долготы и широты, указанные капитаном  Немо.    

На  океанах, как и на материках, есть свои реки. Это океанские течения, которые  легко узнать по цвету и температуре и самое значительное из которых известно  под названием Гольфстрим. Наука нанесла на карту земного шара направление пяти  главнейших течений: первое на севере Атлантического океана, второе на юге  Атлантического океана, третье на севере Тихого океана, четвертое на юге Тихого  океана и, наконец, пятое в южной части Индийского океана. Вполне вероятно, что  в северной части Индийского океана существовало и шестое океанское течение в те  времена, когда Каспийское и Аральское моря и большие озера Азии составляли одно  водное пространство.    

Путь «Наутилуса»  лежал по одному из таких течений, обозначенному на карте под японским названием  Куро-Сиво, что значит «Черная река». Выйдя из Бенгальского залива,  согретое отвесными лучами тропического солнца, это течение проходит через  Малаккский пролив, идет вдоль берегов Азии и, огибая их в северной части Тихого  океана, достигает Алеутских островов; оно увлекает с собой стволы камфарного дерева,  тропические растения и резко отличается ярко-синим цветом своих теплых вод от  холодных вод океана.    

Я изучал  путь этого течения по карте, представляя себе, как оно теряется в бескрайних  просторах Тихого океана; и воображение так увлекло меня, что я не заметил, как  Нед Ленд и Консель вошли в салон.    

Мои  спутники не могли прийти в себя от удивления при виде чудес, представших перед  их глазами.    

– Где  же мы находимся? Где? – вскричал канадец. – Не в Квебекском ли музее?    

– С  позволения сказать, – заметил Консель, – скорее в особняке Соммерара!    

– Друзья  мои, – сказал я, приглашая их подойти поближе, – вы не в Канаде и не  во Франции, а на борту «Наутилуса», в пятидесяти метрах ниже уровня моря.    

– Приходится  поверить, раз сударь так говорит, – сказал Консель. – Но, признаться,  этот салон может удивить даже такого фламандца, как я.    

– Удивляйся,  друг мой, да, кстати, осмотри витрины, там найдется много любопытного для такого  классификатора, как ты.    

Поощрять  Конселя не было надобности. Склонившись над витриной, он уже бормотал что-то на  языке натуралистов: «брюхоногие, класс животных из типа моллюсков, семейство  трубачей, род ужовки, вид Мадагаскарской ципреи».    

Тем  временем Нед Ленд, мало осведомленный в конхиологии, расспрашивал меня о моем  свидании с капитаном Немо. Узнал ли я, кто он, откуда прибыл, куда  направляется, в какие глубины увлекает нас. Короче говоря, он задавал мне  тысячи вопросов, на которые я не успевал отвечать.    

Я  сообщил ему все, что я знал, вернее, чего я не знал, и в свою очередь спросил  его, что он слышал или видел со своей стороны.    

– Ничего  не видел, ничего не слышал, – отвечал канадец. – Даже из команды  судна никто мне на глаза не попался. Неужто и экипаж электрический?    

– Электрический!    

– Ей-ей,  в это можно поверить! Но вы, господин Аронакс, – спросил Нед Ленд,  одержимый своим замыслом, – вы-то можете мне сказать, сколько людей на  борту? Десять, двадцать, пятьдесят, сто?    

– Не  могу вам на это ответить, Нед! И послушайте меня, выбросьте-ка из головы вашу затею  овладеть «Наутилусом» или бежать с него. Судно – настоящее чудо современной  техники, и я очень сожалел бы, если б мне не довелось с ним ознакомиться.  Многие пожелали бы оказаться в нашем положении, хотя бы ради возможности  поглядеть на все эти чудеса! Поэтому успокойтесь и давайте наблюдать за тем,  что происходит вокруг нас.    

– Наблюдать! –  вскричал гарпунер. – Да разве что увидишь в этой железной тюрьме! Мы движемся,  мы плывем, как слепые…    

Не успел  Нед окончить фразу, как вдруг в салоне стало темно. Светоносный потолок померк  так внезапно, что я почувствовал боль в глазах, как это бывает при резком  переходе из мрака на яркий свет.    

Мы  замерли на месте, не зная, что нас ожидает, – удовольствие или  неприятность. Но тут послышался какой-то шорох. Словно бы железная обшивка  «Наутилуса» стала раздвигаться.    

– Конец  конца! – сказал Нед Ленд.    

– Отряд  гидромедуз! – бормотал Консель.    

Внезапно  салон опять осветился. Свет проникал в него снаружи с обеих сторон, через  огромные овальные стекла в стенах. Водные глубины были залиты электрическим  светом. Хрустальные стекла отделяли нас от океана. В первый момент я  содрогнулся при мысли, что эта хрупкая преграда может разбиться; но массивная  медная рама сообщала стеклам прочность почти несокрушимую.    

Морские  глубины были великолепно освещены в радиусе одной мили от «Наутилуса». Дивное  зрелище! Какое перо достойно его описать! Какая кисть способна изобразить всю  нежность красочной гаммы, игру световых лучей в прозрачных морских водах,  начиная от самых глубинных слоев до поверхности океана!    

Прозрачность  морской воды известна. Установлено, что морская вода чище самой чистой ключевой  воды. Минеральные и органические вещества, содержащиеся в ней, только увеличивают  ее прозрачность. В некоторых частях океана, у Антильских островов, сквозь слой  воды в сто сорок пять метров можно прекрасно видеть песчаное дно, а солнечные  лучи проникают на триста метров в глубину! Но электрический свет, вспыхнувший в  самом лоне океана, не только» освещал воду, но и превращал жидкую среду вокруг  «Наутилуса» в жидкий пламень.    

Если  допустить гипотезу Эремберга, полагавшего, что вода в морских глубинах фосфоресцирует,  то надо признать, что природа приберегла для обитателей морей одно из самых  чарующих зрелищ, о чем я могу свидетельствовать, наблюдая игру световых лучей,  преломляющихся в грани тысячи жидких алмазов. Окна по обе стороны салона были  открыты в глубины неизведанного. Темнота в комнате усиливала яркость наружного  освещения, и казалось, глядя в окна, что перед нами гигантский аквариум.    

Создавалось  впечатление, что «Наутилус» стоит на месте. Объяснялось это тем, что в виду не  было никакой неподвижной точки. Но все же океанские воды, рассеченные  форштевнем судна, порою проносились перед нашими глазами с чрезвычайной  скоростью.    

Очарованные  картиной подводного мира, опершись на выступ оконной рамы, мы прильнули к стеклам,  не находя слов от удивления, как вдруг Консель сказал:    

– Вы  желали видеть, милейший Нед, ну вот и смотрите!    

– Удивительно!  Удивительно! – говорил восторженно канадец, позабыв и свой гнев и свои планы  бегства. – Стоило приехать издалека, чтобы полюбоваться на такое чудо!    

– Да,  теперь мне понятна жизнь этого человека! – воскликнул я. – Он проник  в особый мир, и этот мир раскрывал перед ним свои самые сокровенные тайны!    

– Но  где же рыбы? – спрашивал канадец. – Я не вижу рыб!    

– А  на что они вам, милейший Нед? – отвечал Консель. – Ведь в рыбах вы  ничего ровно не смыслите.    

– Я?  Да ведь я рыбак! – вскричал Нед Ленд.    

И между  друзьями завязался спор; оба они знали толк в рыбах, но каждый по-своему.    

Известно,  что рыбы составляют четвертый и последний класс позвоночных.[14] Им дано очень точное  определение: «позвоночные – животные с двойным кровообращением и холодной  кровью, дышат жабрами и приспособлены жить в воде». Рыбы подразделяются на  костистых и хрящевых. Костистые – это рыбы, у которых костяной скелет; хрящевые  – рыбы, у которых скелет хрящевой.    

Канадец,  возможно, слышал о таком подразделении, но Консель, более сведущий в этой области,  не мог из чувства дружбы допустить, чтобы Нед оказался менее образованным, чем  он. Поэтому он сказал:    

– Милейший  Нед, вы гроза рыб, искуснейший рыболов! Вы переловили множество этих занятных  животных. Но бьюсь об заклад, что вы и понятия не имеете, как их  классифицируют.    

– Как  классифицируют рыб? – серьезно отвечал гарпунер. – На съедобных и  несъедобных!    

– Вот  так гастрономическая классификация! – воскликнул Консель. – А не  скажете ли вы, чем отличаются костистые рыбы от хрящевых?    

– А  может быть, и скажу, Консель!    

– А  вы знаете, как подразделяются эти два основных класса?    

– Понятия  не имею, – отвечал канадец.    

– Так  вот, милейший Нед, слушайте и запоминайте! Костистые рыбы подразделяются на  шесть подотрядов: primo, колючеперые с цельной и подвижной верхней челюстью, с  гребенчатыми жабрами. Подотряд включает пятнадцать семейств, иначе говоря,  почти три четверти всех известных рыб. Представитель подотряда: обыкновенный  окунь.    

– Рыба  недурна на вкус, – заметил Нед Ленд.    

– Secundo, –  продолжал Консель, – рыбы с брюшными плавниками, расположенными позади грудных,  но не соединенными с плечевой костью. Подотряд включает пять семейств, и сюда  относится большая часть пресноводных рыб. Представители подотряда: карп, щука.    

– Фи! –  сказал канадец с пренебрежением, – пресноводные рыбы!    

– Tertio, –  продолжал Консель, – мягкоперые, у которых брюшные плавники находятся под  грудными и непосредственно связаны с плечевой костью. Подотряд включает четыре  семейства. Представители: палтус, камбала, тюрбо и так далее…    

– Превосходные  рыбы! Превосходные! – восклицал гарпунер, не признававший другой классификации  рыб, кроме вкусовой.    

– Quarto, –  продолжал не смущаясь Консель, – бесперые, с удлиненным телом, без брюшных  плавников, покрытые жесткой и слизистой кожей. Подотряд включает только одно  семейство. Сюда относятся угревые: угорь обыкновенный, гимнот – угорь  электрический.    

– Посредственная  рыба! Посредственная! – заметил Нед Ленд.    

– Quinto, –  говорил Консель, – пучкожаберные, с цельной подвижной челюстью; жабры состоят  из кисточек, расположенных попарно вдоль жаберных дуг. В этом подотряде одно  семейство. Представители: морской конек, летучий дракон.    

– Мерзость!  Мерзость! – заметил гарпунер.    

– Sexto, –  сказал Консель в заключение, – сростночелюстные, у которых кости, ограничивающие  рот сверху, сращены, придавая полную неподвижность челюсти, – подотряд,  порочащий настоящих рыб. Представители: иглобрюхи, луна-рыба.    

– Ну,  эта рыба только осквернит кастрюлю! – вскричал канадец.    

– Вы  хоть сколько-нибудь поняли, милейший Нед? – спросил ученый Консель.    

– Нисколько,  милейший Консель! – отвечал гарпунер. – Но валяйте дальше, любопытно  послушать!    

– Что  касается хрящевых рыб, – невозмутимо продолжал Консель, – они  подразделяются на три отряда.    

– И  того много! – буркнул Нед.    

– Primo,  круглоротые, у которых вместо челюсти одно срединное носовое отверстие, а позади  черепа ряд круглых жаберных отверстий. Отряд включает лишь одно семейство.  Представитель: минога.    

– Хороша  рыба! – сказал Нед Ленд.    

– Secundo,  селахии; жабры у них похожи на жаберные отверстия круглоротых, но с подвижной  нижней челюстью. Отряд самый значительный в классе. Подразделяется на два семейства.  Представители: акулы и скаты.    

– Как! –  вскричал Нед. – Скат и акула в одном отряде? Ну, милейший Консель, в интересах  скатов не советую вам сажать их вместе в один сосуд!    

– Tertio, –  продолжал Консель, – осетровые. Жабры у них открываются, как обычно, одной  щелью, снабженной жаберной крышкой, – отряд включает четыре вида.  Представитель семейства: осетр.    

– Э,  э! Милейший Консель, вы приберегли на мой вкус лучший кусочек на закуску! И это  все?    

– Да,  милейший Нед, – отвечал Консель. – И заметьте, что знать это, еще не  значит узнать все, потому что семейства подразделяются на роды, виды,  разновидности.    

– Так-то,  милейший Консель! – сказал гарпунер, взглянув в окно. – А вот вам и  разновидности!    

– Рыбы! –  вскричал Консель. – Право, можно подумать, что перед нами аквариум!    

– Нет! –  возразил я. – Аквариум – та же клетка, а эти рыбы свободны, как птицы в  воздухе.    

– А  ну-ка, милейший Консель, называйте рыб! Называйте! – сказал Нед Ленд.    

– Это  не по моей части, – отвечал Консель. – Это дело хозяина!    

И в  самом деле, славный парень, рьяный классификатор, не был натуралистом, и я не  уверен, мог ли он отличить тунца от макрели. Канадец, напротив, называл без  запинки всех рыб.    

– Балист, –  сказал я.    

– Балист  китайский, – заметил Нед Ленд.    

– Род  балистов, семейство жесткокожих, отряд сростночелюстных, – бормотал  Консель.    

Право,  вдвоем они составили бы замечательного натуралиста!    

Канадец  не ошибся. Множество китайских балистов, со сплющенным телом, с зернистой  кожей, с шипом на спинном плавнике, резвилось вокруг «Наутилуса», ощетинясь  колючками, торчавшими в четыре ряда по обе стороны хвоста. Ничего нет  прелестнее китайских балистов, сверху серых, белых снизу, с золотыми пятнами на  чешуе, мерцавшими в темных струях за кормою. Между балистами виднелись скаты,  словно полотнища, развевающиеся по ветру; и среди них я заметил, к величайшей  радости, японского ската с желтоватой спиной, нежно-розовым брюхом и тремя  шипами над глазом; вид настолько редкий, что самое существование его было в  свое время поставлено под сомнение Ласепедом, который видел такого ската только  в одном собрании японских рисунков.    

В  продолжение двух часов подводное воинство эскортировало «Наутилус». И покуда  рыбы резвились и плескались, соперничая красотою расцветки, блеском чешуи и  юркостью, я приметил зеленого губана, барабульку, отмеченную двойной черной  полоской, бычка, белого, с фиолетовыми пятнами на спине и закругленным хвостом,  японскую скумбрию, чудесную макрель здешних морей, с серебряной головой и голубым  телом, блистательных лазуревиков, одно название которых заменяет всякие  описания, спарид рубчатых, с разноцветным плавником, голубым и желтым, спарид  полосатых, с черной перевязью на хвосте, спарид поясоносных, изящно  зашнурованных шестью поперечными полосами, трубкоротых с рыльцем в форме  флейты, или морских бекасов, некоторые представители которых достигают метра в  длину, японскую саламандру, мурену, род змеевидного угря, длиною в шесть футов,  с маленькими живыми глазками и широким ощеренным зубами ртом, всего не  перечислишь…    

Восхищению  нашему не было предела. Восклицаниям не было конца. Нед называл рыб, Консель их  классифицировал, а я восторгался живостью их движений и красотою формы. Мне не  доводилось видеть таких рыб в их естественной среде.    

Не стану  описывать все разновидности, промелькнувшие перед нашими ослепленными глазами,  всю эту коллекцию Японского и Китайского морей.    

Рыбы,  привлеченные, несомненно, блеском электрического света, стекались целыми стаями,  их было больше, чем птиц в воздухе.    

Внезапно  в салоне стало светло. Железные створы задвинулись. Волшебное видение исчезло.  Но я долго бы еще грезил наяву, если б мой взгляд случайно не упал на  инструменты, развешанные на стене. Стрелка компаса по-прежнему показывала  направление на северо-северо-восток, манометр – давление в пять атмосфер,  соответствующее глубине в пятьдесят метров ниже уровня моря, а электрический  лаг – скорость в пятнадцать миль в час.    

Я ждал  капитана Немо. Но он не появлялся. Хронометр показывал пять часов.    

Нед Ленд  и Консель ушли в свою каюту. Я тоже вернулся к себе. Обед уже стоял на столе.  Был подан суп из нежнейших морских черепах, на второе барвена, которая славится  своей белой, слегка слоистой мякотью и печень которой, приготовленная особо,  считается изысканнейшим блюдом, затем филейная часть рыбы из семейства  окуневых, более вкусная, чем лососевое филе.