1 2 3 4 5 6 7 
– Тебе   должны дать охрану, – проговорил он, – клянусь богом, должны. Не знаю   только, что из этого получится. Скажи мне, что ты собираешься сделать? Каковы   твои надежды и цель?      

– Освободить   Францию. Исполнить это мне предначертано свыше. Никто другой на свете, ни   короли, ни герцоги не смогут спасти Францию – одна я могу ей помочь.      

Эти   слова, произнесенные скорбно и проникновенно, тронули сердце доброго дворянина.   Я хорошо все видел. Потом Жанна тихо сказала:      

– Право,   чем браться за такое дело, я бы охотнее пряла пряжу со своей бедной матерью.   Война – не мое призвание. Но я должна идти и исполнить это, ибо такова воля   моего повелителя.      

– Кто   же твой повелитель?      

– Господь   бог.      

Тогда   сьер де Мец, согласно старому рыцарскому обычаю, преклонил колено и, подав   Жанне руку в знак уважения, поклялся, что сам доставит ее к королю.      

На   другой день явился рыцарь Бертран де Пуланжи, который также дал клятву и   рыцарское слово, что не оставит Жанну и последует за нею всюду, куда она   поведет.      

И в тот   же день, к вечеру, по городу разнесся слух, будто сам комендант намерен   посетить молодую девушку в ее скромном жилище. Поэтому на другой день уже с   самого утра все улицы и переулки были запружены народом, желавшим посмотреть,   действительно ли произойдет это невероятное событие. И оно произошло. Комендант   выехал в полной форме, в сопровождении своей стражи, и весть об этом разнеслась   повсюду, вызывая восторг и удивление, заставляя насмешников прикусить языки и   отступить перед славою Жанны.      

У   коменданта сложилось твердое убеждение: Жанна или колдунья, или святая. Он   задался целью выяснить, кто же она. Для этого комендант захватил с собой   священника, – а вдруг в ней окажется нечистая сила, которую необходимо   будет изгнать. Священник прочел соответствующую молитву, но не обнаружил   никакого дьявола. Он только понапрасну оскорбил чувства Жанны и осквернил ее   чистую душу: ведь она уже раньше исповедывалась у него, и он должен был знать,   что дьяволы не выносят исповедальни, а издают страшные вопли и проклятия, попав   в это святое место.      

Комендант   уехал задумчивый и озабоченный, не зная, что ему предпринять. А пока он размышлял   и прикидывал, прошло несколько дней и настало четырнадцатое февраля. Жанна опять   отправилась в замок и сказала коменданту:      

– Именем   бога говорю тебе, Робер де Бодрикур, ты слишком медлишь с отправкой меня в   армию и этим причиняешь большой вред общему делу. Сегодня дофин проиграл   сражение под Орлеаном[18]   и потерпит еще большее поражение, если ты в ближайшее время не пошлешь меня к   нему.      

Комендант,   в изумлении от ее слов, сказал:      

– Сегодня,   дитя? Ты говоришь, сегодня? Как ты можешь знать, что там случилось сегодня?   Ведь известия оттуда приходят к нам не раньше чем через неделю.      

– Мои   голоса известили меня, и это истинная правда. Сегодня проиграно сражение, и ты   поступаешь неправильно, задерживая меня так долго.      

Комендант   прошелся несколько раз взад и вперед, рассуждая про себя и бормоча ругательства.   Наконец, он промолвил:      

– Слушай!   Уходи с миром и жди. Если подтвердится то, что ты сказала, я дам тебе письмо и   пошлю к королю, но не иначе.      

Жанна   воскликнула с горячностью:      

– Слава   богу, мучительное ожидание заканчивается. Через девять дней ты вручишь мне   письмо.      

Жители   Вокулера уже подарили ей коня, вооружили и снарядили ее, как воина. Жанне никогда   не приходилось править лошадью, и она еще не знала, сможет ли ездить верхом. Ее   первейшей обязанностью было оставаться на своем посту, подымать дух и надежды   тех, кто приходил побеседовать с нею, подготавливать их к борьбе за возрождение   родины. Это поглощало все ее свободное время. Но речь не об этом. Не было   такого дела, которому она не могла бы научиться, и притом в самое короткое   время. И прежде всего в этом убедился ее конь. А тем временем мы с братьями   Жанны поочередно брали ее коня, чтобы самим научиться верховой езде. Точно так   же мы обучались владеть мечом и другим оружием.      

Двадцатого   февраля Жанна созвала свое маленькое войско – двух рыцарей, двух своих братьев   и меня – на военный совет. Собственно, это не был совет; так называть наш сбор   было бы неправильно: Жанна не совещалась с нами, а просто отдавала приказания.   Она так мастерски начертила маршрут нашего похода к королю, что даже человек,   искушенный в географии, не смог бы сделать это лучше. Маршрут был составлен с   таким расчетом, чтобы дать нам возможность избежать наиболее вероятных и   опасных фланговых движений неприятеля. Это доказывало, что она знала   политическую географию так же хорошо, как и физическую. А между тем она никогда   не посещала школу и не имела, конечно, никакого образования. Я был удивлен и   полагал, что «голоса» подсказывают ей, как поступать. Но после некоторого   размышления пришел к выводу, что это не так. Она часто ссылалась на   высказывания разных лиц, посещавших ее, и я убедился, что она путем расспросов   обогатила себя огромным количеством ценных сведений. Оба рыцаря удивлялись ее   здравому смыслу и сообразительности.      

Жанна   приказала нам приготовиться к переходам ночью и отдыху днем в укромных местах,   так как почти весь наш маршрут пролегал через территорию, захваченную   неприятелем.      

Кроме   того, желая быть незамеченной, она приказала держать в глубокой тайне день нашего   выступления. Иначе нам устроили бы шумные проводы, узнав о которых, неприятель   мог бы устроить засаду и внезапно захватить нас в плен.      

– Теперь   остается еще одно, – закончила она, – объявить вам день и час нашего   выступления, чтобы вы могли собраться вовремя, не спеша, ничего не откладывая   на последнюю минуту. Мы выступаем двадцать третьего февраля в одиннадцать часов   вечера.      

Затем   она отпустила нас. Оба рыцаря были озадачены и встревожены. Один из них, сьер   Бертран, сказал:      

– Если   даже комендант и снабдит нас письмом, выделив охрану, он все равно не успеет   сделать это к намеченному сроку. Как может она назначать такой срок? Очень   рискованно назначать день отправки при такой неопределенности.      

– Раз   она назначила двадцать третье число, – возразил я, – мы вполне можем   довериться ей. Я думаю, «голоса» известили ее. Самое лучшее – беспрекословно   повиноваться.      

И мы   подчинились. Родителям Жанны мы сообщили, чтобы они пришли до двадцать третьего   февраля, но из осторожности им не было сказано, почему они должны явиться не   позже этой даты.      

Весь   день двадцать третьего февраля Жанна вздрагивала и оглядывалась, когда посторонние   входили в дом, но ее родители не являлись. И все же она не падала духом и   продолжала надеяться. И лишь с наступлением ночи надежды ее иссякли, и она   залилась слезами, хотя и ненадолго.      

– Видно,   так суждено, – вытирая слезы, сказала она, – таково веление свыше, Я   должна все это претерпеть.      

Де Мец   попробовал утешить ее:      

– Вот   и комендант что-то не дает о себе знать. Вероятно, твои родители придут завтра   и…      

Жанна   прервала его:      

– Зачем?   Мы выступаем сегодня в одиннадцать.      

Так и   случилось. В десять часов прибыл комендант со своей стражей и факельщиками и   предоставил Жанне конную охрану; он дал также лошадей и вооружение для меня и   для ее братьев и, кроме того, дал ей письмо к королю. Потом он снял свой меч и   собственными руками опоясал ее, промолвив:      

– Ты   сказала правду, дитя. Сражение действительно было проиграно в тот день. Я   сдержал свое слово. Теперь ступай, дитя мое, и будь что будет!      

Жанна   поблагодарила коменданта, и он удалился.      

Сражение,   проигранное под Орлеаном, было тем известным поражением, которое вошло в   историю под названием «Селедочной битвы».      

Огни в   доме погасли, а немного спустя, когда на улицах стало темно и тихо, мы   незаметно пробрались через западные ворота на дорогу и, пришпорив коней,   поскакали во весь опор.      

 Глава III      

       

Нас было   двадцать пять сильных, хорошо вооруженных всадников. Мы ехали в две шеренги:   Жанна с братьями в середине, Жав де Мец впереди, а сьер Бертран сзади. Рыцари   заняли такие места, чтобы предупредить дезертирство, по крайней мере, на первое   время. Через три-четыре часа мы должны были очутиться на занятой врагом   территории, и тогда уже вряд ли кто мог решиться бежать. Вскоре в шеренгах   послышались стоны, оханья и проклятия. Оказалось, шестеро из наших воинов –   крестьяне, раньше никогда не ездившие верхом, – с трудом держались в седлах   и уже успели натереть себе ссадины, причинявшие им жуткую физическую боль. Они   были завербованы комендантом в последнюю минуту и насильно включены в нашу   группу для количественного пополнения. К каждому их них был прикреплен опытный   ветеран с полномочиями обучать их, а при попытке к бегству – убивать на месте.      

Эти   несчастные сначала вели себя смирно, но чем дальше, тем больше их мучения усиливались   и, наконец, стали невыносимыми. А тем временем мы очутились в неприятельской   зоне и помочь им уже ничем не могли; крестьяне вынуждены были продолжать путь,   хотя Жанна и предложила им вернуться назад, если они не боятся рисковать   жизнью. Они предпочли остаться с нами. Мы замедлили шаг и стали продвигаться   вперед осторожней; новобранцам было приказано вести себя спокойно и для общей   безопасности воздерживаться от громких стонов и воплей.      

На   рассвете мы углубились в густой лес, и вскоре все, кроме часовых, бросились на   сырую землю и крепко уснули, невзирая на легкий мороз.      

Мой сон   был так глубок, что когда я проснулся в полдень, в первое мгновение не мог   опомниться и понять, где нахожусь и что происходит вокруг. Затем в голове у   меня прояснилось, и я все вспомнил. Лежа я обдумывал странные события,   происшедшие за последний месяц, и меня поразила мысль о том, что одно из   пророчеств Жанны не сбылось: где же Ноэль и Паладин, которые должны были   присоединиться к нам в последний момент? Как видите, я успел привыкнуть к тому,   что всякое предсказание Жанны непременно сбывается. Обеспокоенный и смущенный,   я открыл глаза, и – о наваждение! – передо мной стоял Паладин, прислонясь   к дереву и устремив на меня пылающий взгляд. Не так уж часто случается: думаешь   о человеке, говоришь о нем, знаешь, что он где-то далеко, а он здесь, перед   тобой, и не во сне, а наяву. Получается, будто его присутствие и заставляет   тебя вспомнить о нем, а не какая-то случайность, как обычно полагают люди. Но,   как бы то ни было, передо мной стоял Паладин и пристально смотрел на меня,   ожидая моего пробуждения. Я страшно обрадовался, вскочил, пожал ему руку и   отвел его немного в сторону, причем не без удивления заметил, что он сильно   прихрамывает. Я предложил ему сесть и затем спросил:      

– Откуда   ты взялся? С неба свалился? Как это ты попал именно сюда? И что означают твои   доспехи? Рассказывай.      

– Я   ехал с вами всю ночь, – ответил он.      

– Этого   не может быть! – воскликнул я, а про себя подумал, что пророчество Жанны   наполовину сбылось.      

– Да,   я говорю правду. Я спешил из Домреми, чтобы присоединиться к вам, и немного   опоздал. Но я так умолял коменданта, что он, тронутый моей преданностью   великому делу освобождения страны – да, да – великому делу, как он сказал, в   конце концов согласился, разрешив мне примкнуть к отряду.      

Я   подумал про себя, что все это ложь. Вероятно, Паладин был одним из тех, кого комендант   завербовал насильно. Я знал, что это так: ведь согласно предсказанию Жанны, он   должен был присоединиться к нам в последний момент, но не по своей доброй воле.      

– Я   очень рад, что ты здесь, – сказал я вслух. – Мы идем в бой за святое   дело, и в такое время нельзя сидеть дома.      

– Сидеть   дома! Разве можно? Никто не удержал бы меня, как нельзя удержать молнию в   грозовой туче, когда загремит гром.      

– Красиво   говоришь. Похоже на тебя. Это польстило его самолюбию.      

– Ты   ведь знаешь меня! Правда, не все меня так хорошо знают. Но они тоже убедятся в   моем геройстве еще до того, как я покончу с этой войной.      

– Я   и не думаю иначе. Я убежден, что тебе нипочем любая опасность.      

На этот   раз мои слова так пришлись ему по вкусу, что он раздулся, как пузырь.      

– Уж   я-то знаю себя! Да! И мои подвиги в этой войне не раз заставят тебя вспомнить   мои слова.      

– Я   был бы дураком, если бы сомневался. Это бесспорно.      

– Простым   солдатом мне трудно показать себя с лучшей стороны, и все же Франция услышит   обо мне. Вот если бы я был там, где мне подобает, – на месте Ла Гира,   Сентрайля или бастарда Орлеанского – тогда другое дело… Я по стану много   говорить, я, слава богу, не из породы болтунов, как Ноэль Ренгессон и ему   подобные. Но я поставил перед собой определенную цель, и весь мир будет поражен,   когда я достигну ее. Я хочу вознести славу простого солдата выше их славы и   окончательно затмить ею громкие имена этих полководцев.      

– Послушай,   дружище, – сказал я, – знаешь ли ты, что у тебя возникла   замечательная идея? Сознаешь ли ты ее величие? Действительно, что значит быть   генералом с громкою славой? Ерунда! В истории их слишком много. Их так много,   что не упомнишь даже имен. Но простой солдат, стяжавший себе громкую   славу, – явление исключительное и необычное. Он будет яркой планетой среди   миллионов мелких звезд! Его имя переживет века! Друг мой, кто подал тебе такую   мысль?      

Паладин   готов был лопнуть от радости, но старался по возможности скрывать ее. Небрежно   отмахнувшись рукой от моего комплимента, он самодовольно проговорил:      

– Все   это пустяк! Мне приходят в голову мысли получше. А этой я даже не придаю значения.      

– Ты   меня удивляешь, право, удивляешь. Неужели такая мысль – плод твоего собственного   ума?      

– Точно.   В моей голове богатейший запас всевозможных идей, – прибавил он, хлопнув   себя пальцем по лбу и заодно сдвинув шишак на левое ухо, что придало ему   ухарский вид. – Я не привык пользоваться чужими мыслями, как Ноэль   Ренгессон.      

– Кстати,   о Ноэле. Когда ты видел его в последний раз?      

– Полчаса   тому назад. Вон он, спит как убитый под деревом. Всю ночь вместе с нами ехал.      

Я   обрадовался и подумал, что теперь могу быть совершенно спокоен. Теперь уж я   никогда больше не стану сомневаться в пророчествах Жанны.      

– Мне   очень приятно это слышать! – воскликнул я. – Мы можем гордиться нашей   деревней! Вижу, что в это грозное время не удержать дома наших молодцов с   львиными сердцами!      

– Львиное   сердце? У кого? У этого плаксы? Он так просился домой! Кричал, хныкал, умолял   отпустить его к маменьке. Тоже мне львиное сердце! Да это же сосунок, неженка!      

– Скажи,   пожалуйста! А я думал, что он пошел добровольно! Разве не так?      

– Вот   еще, добровольно! Он шел, как на виселицу. Когда узнал, что я иду из Домреми призываться,   он попросил меня взять его с собою, под свое покровительство, хотел посмотреть   на войска и на всю эту суету. Ну, пришли мы, увидели вереницу горящих факелов у   ворот замка и побежали туда. И тогда, по указанию коменданта, Ноэль был   схвачен, а с ним еще четыре человека. Он умолял, чтобы его отпустили. Я тоже   просил заменить его кем-нибудь другим. Наконец, комендант разрешил мне   примкнуть к отряду, а Ноэля так и не отпустил – здорово рассердил его этот   плакса. Да, славно будет он служить королю: уплетать за шестерых, а улепетывать   за десятерых. Мне начинает внушать отвращение этот пигмей с сердцем кролика и   брюхом коровы!      

– Какая   неожиданная новость! Мне обидно и больно слышать об этом. Ведь я считал Ноэля   храбрым малым. Паладин сердито взглянул на меня и сказал:      

– Не   понимаю, как ты можешь так говорить? На основании чего ты мог составить себе подобное   мнение? Я не питаю ненависти к Ноэлю. Я говорю о нем без всякого предубеждения.   Вообще я отношусь одинаково ко всем людям. Ноэля я люблю, он друг моего   детства, но пусть не обижается на меня за правду. Я говорю о его недостатках,   он может говорить о моих, конечно, если они у меня есть. Возможно, их даже   много у меня, но, я полагаю, они далеко не так отвратительны… Храбрый малый! Ты   бы послушал, как он ревел, визжал и чертыхался прошлой ночью из-за того, что   седло ему что-то натерло. Почему же оно мне ничего не натерло? Да я в нем   чувствовал себя так удобно, будто и родился в седле. А между тем, я впервые в   жизни ехал верхом на коне. Все старые солдаты восхищались моей посадкой и   утверждали, что ничего подобного не видели отроду. Я его все время поддерживал,   чтобы он не свалился.      

Из лесу   доносился аппетитный запах завтрака. Паладин невольно раздул ноздри, с наслаждением   втянул в себя воздух, потом встал и с трудом поковылял в сторону, сказав, что   должен присмотреть за лошадью.      

В   сущности, он был славным, добродушным и совершенно безвредным малым. Разве может   кому повредить лай собаки, если она не кусается, или человек, уподобившийся   ослу, который кричит, но никого не обижает? Что из того, что у этого   кряжистого, рослого парня, полного сил, тщеславия и глупости, был чересчур   болтливый язык? В нем не было ни капли злобы, и, кроме того, в своем недостатке   виноват был не так он сам, как Ноэль Ренгессон, который взлелеял, развил и   усовершенствовал порочные стороны характера Паладина для собственной же потехи.   Будучи сам легкомысленным и беспечным, он всегда хотел иметь рядом с собой   кого-нибудь, над кем бы можно было подтрунивать и издеваться. Характер Паладина   довольно легко поддавался развитию, удовлетворявшему Ноэля. Он крепко взялся за   воспитание своего друга, усердно ухаживал за ним, не отступал ни на шаг от   него, был предупредителен и внимателен, донимая его, как слепень быка, – и   все это на протяжении ряда лет и в ущерб другим качествам. Результат получился   поразительный. Ноэль высоко ценил общество Паладина, а Паладин, в свою очередь,   предпочитал Ноэля всем остальным своим сверстникам. Долговязого парня часто   видели вместе с коротышкой. Видимо, по той же причине бык и слепень тоже бывают   неразлучны.      

При   первом удобном случае я разговорился с Ноэлем. Я похвалил его за то, что он   присоединился к нам:      

– Это   очень красиво и храбро с твоей стороны, Ноэль, – влиться в ряды нашей   армии. Он заморгал глазами и ответил:      

– Да,   это, пожалуй, хорошо. Но не мне одному принадлежит эта честь – мне ведь помогали.      

– Кто   помогал?      

– Комендант.      

– Каким   образом?      

– Хорошо,   расскажу тебе все по порядку. Я пришел из Домреми посмотреть на толпы народа и   на разные зрелища. Ничего подобного я не видел, и, вполне естественно, я   постарался воспользоваться подвернувшейся возможностью. Но у меня и мысли не   было вступать в армию. По дороге я нагнал Паладина, и весь путь мы проделали   вместе, хотя ему этого и не хотелось, в чем он мне и признался. И вот, пока мы,   разинув рты, любовались пламенем дымящихся факелов у ворот замка, нас схватили   вместе с другими четырьмя парнями и присоединили к отряду. Вот таким образом я   и стал «добровольцем»! Но в конце концов я не сожалею об этом: я представляю,   какой скучной была бы для меня жизнь в деревне без Паладина.      

– А   как реагировал на это он? Тоже был доволен?      

– Думаю,   что да.      

– Почему?      

– Дело   в том, что он доказывал обратное. Видишь ли, его захватили врасплох, и вряд ли   он сможет рассказать тебе всю правду.      

– А   ты уверен, что он был доволен?      

– Да,   уверен. Он, как жалкий раб, валялся в ногах у коменданта и просил отпустить его   ради матери. Говорил, что слаб здоровьем, что не умеет ездить верхом и что   погибнет при первом переходе. Но в действительности он совсем не выглядел таким   слабым, каким прикидывался. Там стояла бочка с вином, тяжесть которой едва была   под силу четверым. Комендант рассвирепел, отругал его всячески, а потом велел   ему сдвинуть бочку, иначе грозил изрубить на котлеты и отправить домой в   корзине. Паладин, как ни в чем не бывало, сдвинул бочку и этим добился того,   что его сразу же забрали в отряд.      

– Кажется,   ты абсолютно уверен в том, что ему хотелось идти на войну, то есть, об этом   свидетельствуют те предпосылки, на которых ты строишь свои догадки. Ну, а как   он перенес ночной переход?      

– Так   же, как и я. А если он шумел больше, чем я, то это ему простительно при его комплекции.   Мы держались в седлах лишь потому, что нас поддерживали. Зато сегодня и ходим   оба раскоряками. Если он не может стоять, пусть сидит, а мне все же легче   стоять, чем сидеть.      

 Глава IV      

       

Нас всех   вызвали в штаб, и Жанна произвела нам смотр. После этого она немного поговорила   с нами и, между прочим, сказала, что даже суровое военное дело выполняется   успешнее без сквернословия и грубости и что она будет строго требовать от нас   соблюдения этого наставления. Жанна отвела полчаса на обучение новобранцев   верховой езде, поручив одному из ветеранов проводить занятия. Это было очень   смешное зрелище, но мы все же научились кое-чему. Жанна осталась довольна и   даже похвалила нас. Сама она не участвовала в учениях, не делала никаких   упражнений, а лишь смотрела на нас, величественно восседая на своем коне,   похожая на изваяние воительницы. Впрочем, другого от нее и не требовалось. Она   все видела, все запоминала, обращала внимание на каждую мелочь и потом давала   такие меткие указания, как будто сама уже прошла эту выучку.      

Мы уже   сделали три ночных перехода, по двенадцать-тринадцать лье каждый. Нас никто не   тревожил, очевидно, принимая за бродячий отряд «вольных дружинников». Жители   были рады, когда подобные молодцы проходили мимо, не останавливаясь у них. Переходы   были все же утомительными и трудными, ввиду множества рек и отсутствия мостов.   Мы переправлялись вброд, а вода была ужасно холодная. Нам приходилось мокрыми   ложиться на промерзшую, покрытую снегом землю, согреваться кто как может и   спать как попало, потому что разводить костры было опасно. В этом тяжелом,   изнурительном передвижении наша энергия истощалась, но Жанна не падала духом.   Она по-прежнему двигалась легко и уверенно, глаза ее горели огнем. И мы лишь   удивлялись ей, но не могли понять.      

Но если   мы переносили тяжкие испытания в первое время, то я даже не знаю, что сказать о   последующих пяти ночах: переходы стали еще утомительнее, вода в реках еще   холоднее, и, вдобавок, мы попадали семь раз в засады, потеряв в стычках двух   новобранцев и трех ветеранов. По стране разнеслась весть, что вдохновенная Дева   из Вокулера идет к королю с эскортом, и все дороги теперь усиленно охранялись.      

Последние   пять ночей сильно подорвали мужество нашего отряда. Этому еще способствовало   неожиданное открытие, сделанное Ноэлем и ставшее известным в штабе. Некоторые   из воинов пытались узнать, почему Жанна была всегда бодрой, жизнерадостной и не   падала духом, в то время как самые сильные мужчины от усталости и лишений стали   угрюмыми и раздражительными. Все это доказывает, что даже и зрячие люди порой   ничего не видят. Мужчины, считая войну своим уделом, не могли не замечать, как   женщины, обремененные хозяйством, ухаживают за скотом, пашут и косят. Они могли   наблюдать, что у женщин больше выносливости и терпения, чем у мужчин, – но   какой вывод они сделали из этого? Никакого. Они ничему не научились. Мужчинам   нашего отряда казалось непостижимым, как это семнадцатилетняя девушка способна   нести бремя войны лучше, чем опытные ветераны. Кроме того, они никогда не   задумывались над тем, что сильная душа, стремясь к великой цели, способна   укреплять и поддерживать слабое тело. А ведь перед ними была сильнейшая   человеческая личность! Но разве могли это понять их неразумные головы? Нет, они   не понимали, и их рассуждения были столь же невежественными, как и они сами.   Ноэль подслушал, как они судили и рядили между собой и пришли к заключению, что   Жанна – колдунья, наделенная упорством и силой сатаны. Был составлен коварный   план-при первом удобном случае умертвить Жанну.      

Подобный   заговор в нашей среде был, конечно, делом серьезным, и рыцари просили у Жанны   разрешения повесить всех заговорщиков, но она им решительно отказала.      

– Ни   эти люди, ни кто-либо другой, – возразила она, – не могут отнять у   меня жизни, пока не будет исполнена моя миссия. Зачем же мне брать грех на   душу? Я поговорю с ними, сделаю им внушение. Позовите их сюда.      

Когда   они явились, Жанна отчитала их таким простым, деловым тоном, словно ей и в голову   не приходила мысль, что кто-нибудь усомнится в правильности ее слов.   Заговорщики, надо полагать, были крайне поражены ее самоуверенностью и отвагой,   потому что пророчество, высказанное смело, находит благодатную почву в душах   суеверных людей. Безусловно, слова Жанны возымели действие, но больше всего   удивили заговорщиков ее заключительные слова. Обращаясь к их главарю, она   печально сказала:      

– Разве   можно посягать на жизнь ближнего, когда твоя собственная висит на волоске.      

В ту же   ночь, при первой переправе через реку, конь главаря заговорщиков споткнулся,   упал и придавил его, и он утонул, прежде чем мы успели помочь ему. Больше у нас   заговоры не повторялись.      

Эта ночь   измотала нас обилием засад, но мы благополучно продвигались вперед, не потеряв   убитыми ни одного человека. Если счастье не изменит нам, потребуется всего лишь   ночь для завершения нашего перехода через занятую врагом территорию. Мы с   нетерпением ждали наступления темноты. Раньше мы, скрепя сердце, уходили в   холод и мрак ночи, подвергаясь опасности окоченеть при переправах через реки и   быть настигнутыми неприятелем; но на этот раз все с нетерпением стремились   поскорей добраться до места и покончить со всем этим, хотя не была исключена   возможность, что впереди нам предстоят более ожесточенные стычки, чем в   предыдущие ночи. Кроме того, примерно в трех лье нам преграждала путь глубокая   речка с ветхим деревянным мостом. Весь день шел холодный дождь со снегом, и нас   беспокоила мысль, не попали ли мы в ловушку. Если вышедшая из берегов речка   смыла мост, мы имели бы все основания считать, что попали в беду и путь к   отступлению нам отрезан.      

Как   только стемнело, мы выехали из чащи леса, где скрывались, и двинулись осторожно   вперед. С тех пор как на нашем пути стали встречаться засады, Жанна всегда   ехала во главе колонны. Теперь она тоже была впереди. Вскоре дождь со снегом   превратился в ледяную крупу, которая, подхваченная порывами ветра, как хлыстом,   секла нас по лицам; я завидовал Жанне и рыцарям, имевшим возможность опустить   забрала и надежно спрятать головы.      

Вдруг в   непроглядной тьме, совсем рядом, послышался грубый окрик:      

– Стой!      

Мы повиновались.   Я заметил впереди какие-то неопределенные фигуры, которые можно было принять за   отряд кавалерии, хотя я не был уверен в этом. Навстречу нам выехал всадник и   обратился к Жанне с упреком:      

– Как   вы опоздали! Вам удалось разузнать что-нибудь? Где же она: все еще позади или   уже обогнала нас? Жанна ответила решительно:      

– Все   еще позади.      

Это   известие смягчило незнакомца.      

– Если   так, – сказал он, – вы не потеряли даром времени, капитан. А вы   уверены в этом? Откуда вам это известно?      

– Я   ее видел.      

– Видели   эту знаменитую Деву?      

– Да,   я побывал в ее лагере.      

– Невероятно!   Капитан Раймон, прошу извинить меня, что я так грубо встретил вас. Вы проявили   храбрость и поступили великолепно. Где ее лагерь?      

– В   лесу, не более чем в одном лье отсюда.      

– Отлично!   А я боялся, как бы она не обошла лес. Теперь все в порядке. Она в наших руках.   И вы лично повесите ее. Только вы заслуживаете чести уничтожить это проклятое,   дьявольское отродье.      

– Не   знаю, как и благодарить вас. Если мы схватим ее, я…      

– Если!..   Я немедленно приму меры, даю вам слово! Мне очень хочется посмотреть, что это   за чертовка, наделавшая столько шуму. И вы получите возможность надеть на нее   петлю… Сколько у нее людей?      

– Я   насчитал восемнадцать, но она могла иметь два-три пикета в другом месте.      

– Всего   только? Для моего отряда это на один глоток. Говорят, она совсем молодая?      

– Да,   ей не более семнадцати лет.      

– Невероятно!   А какого она сложения? Крепкого? Хрупкого?      

– Хрупкого.      

Офицер   на минуту задумался, а потом спросил:      

– Она   не готовилась сняться с лагеря?      

– Нет,   я этого не заметил:      

– Что   она делала?      

– Спокойно   разговаривала с одним офицером.      

– Спокойно?   Давала приказания?      

– Нет,   просто разговаривала, как и мы с вами. – Отлично! Значит, она чувствует   себя в безопасности. Иначе она бы суетилась и нервничала, как это бывает со   всеми представительницами ее пола в минуты опасности. А поскольку она не   собиралась в дорогу…      

– Действительно,   она не собиралась, когда я видел ее.      

–…а   занималась праздной болтовней, следовательно – погода ей не по вкусу. Ночной   переход в такую слякоть не для семнадцатилетних девчонок. Нет! Пусть себе   отдыхает. Нам это на руку. Мы тоже сделаем привал; здесь место не хуже любого   другого. Располагайтесь!      

– Если   вы приказываете, мы, конечно, обязаны подчиниться. Но с ней двое рыцарей, и они   могут заставить ее выступить, особенно если погода улучшится.      

Я   испугался до смерти, и мне не терпелось поскорее выбраться из опасного   положения. Меня тревожило и терзало предположение, что Жанна умышленно   старается продлить опасность, и в то же время я не сомневался в ее выдержке и   находчивости, – она знала лучше меня, что предпринять. Офицер сказал:      

– В   таком случае мы останемся здесь, чтобы преградить ей путь.      

– Да.   Но сюда ли они пойдут? А вдруг они вышлют разведчиков и попробуют пробраться по   мосту, через лес? Не лучше ли уничтожить мост?      

У меня   мороз пробежал по коже, когда я услышал это.      

Немного   подумав, офицер продолжал:      

– Конечно,   разрушить мост – хорошая идея. Мой отряд должен был охранять его, но теперь в   этом нет необходимости.      

Жанна   спокойно предложила:      

– С   вашего разрешения я отправлюсь туда и уничтожу мост.      

Только   теперь я понял ее намерения, и меня привели в восторг ее ум, способный на такую   изобретательность, и хладнокровие, не оставившее ее в критический момент.      

– Разрешаю,   капитан, – ответил офицер, – весьма буду вам благодарен. Уверен – вы   отлично справитесь с задачей. Я мог бы послать кого-нибудь другого, но лучше   поручить это дело вам.      

Они   простились, отдав друг другу честь, и мы двинулись вперед. Я вздохнул   свободнее. Мне чудился топот лошадей и казалось, что капитан Раймон догоняет   нас. Пока продолжался этот разговор, я был как на иголках. Я вздохнул   свободнее, но не успокоился, так как Жанна подала нам лишь одну простую   команду; «Вперед!» Сначала мы ехали шагом, медленно продвигаясь вдоль темных,   длинных колонн неприятеля. Неизвестность была мучительна, но это продолжалось недолго.   Едва сигнальный рожок неприятеля протрубил «спешиться!», Жанна приказала   пустить лошадей рысью, и для меня это было большим облегчением. Как видите,   находчивость Жанны проявилась и здесь. Если бы мы скакали во весь опор, не   дождавшись, пока протрубит рожок, кто-нибудь из солдат вражеской боевой охраны   мог бы спросить у нас пароль; но теперь они думали, что мы едем занимать место   для ночлега, и нас никто не задерживал. Нем дальше мы двигались, тем грознее   казались нам силы врага. Возможно, их была сотня или две, но мне мерещились   тысячи, а когда мы миновали последнего солдата, я почувствовал невероятную радость,   и чем дальше мы уходили в темноту, тем лучше я себя чувствовал. Но еще долго   мое настроение оставалось изменчивым и неопределенным. Окончательно я   успокоился лишь тогда, когда мы приблизились к мосту и обнаружили, что он цел.   Мы переправились через мост и сразу же разрушили его. И только тогда я   почувствовал… но я не могу описать, что я почувствовал. Чтобы понять мои   чувства, надо все испытать самому.      

Мы долго   прислушивались, стараясь уловить шум погони. Мы думали, что настоящий капитан   Раймон, вернувшись с задания, мог подать мысль, что отряд, ошибочно принятый за   его собственный, был войском Девы из Вокулера. Но, видимо, капитан задержался,   так как с того берега реки не доносилось ни единого звука, кроме унылого   завывания ветра.      

В шутку   я сказал Жанне, что она собрала обильную жатву похвал, предназначенных капитану   Раймону, и когда тот вернется, вместо похвал соберет богатый урожай проклятий   от своего возмущенного командира. Жанна ответила:      

– Несомненно,   будет так, как ты говоришь. Командир принял чужой отряд за свой и в ночное   время не спросил пароль. Он расположился бы лагерем, не сообразив, что нужно   разрушить мост, если бы ему не посоветовали. А известно, что никто так не   склонен обвинять других, как тот, кто сам в чем-нибудь проштрафился.      

Бертран   рассмеялся, выслушав пояснения Жанны, сказанные так, будто ее совет разрушить   мост был ценным подарком для вражеского офицера и спасал его от   непростительного промаха. Затем Бертран с восхищением отозвался о находчивости,   с какой Жанна обвела вокруг пальца этого человека, и притом ни разу не солгала   ему. Это смутило Жанну.      

– Он   был сам в заблуждении, – сказала она. – Я избегала лжи, ибо это   нехорошо. Но если моя правда обманула его, следовательно, она является ложью, и   в этом я виновата. Да простит мне бог мое прегрешение!      

Мы   убеждали ее, что она поступила правильно, доказывая, что в случае опасности и   военной необходимости, ради пользы правого дела и во вред врагу, обманы   разрешаются. Однако это не убедило Жанну, и она придерживалась мнения, что если   даже правому делу угрожает опасность, все равно надо прибегать к честным   средствам.      

В связи   с этим Жан заметил:      

– Но   ведь ты, Жанна, сама сказала нам, что идешь присматривать за женой дяди   Лаксара. Почему же ты не призналась, что идешь совсем не туда, а в Вокулер? Вот   тебе и «честные средства»!      

– Я   это знаю, – ответила она с огорчением. – Я обманула вас против своей   воли. Сперва я испробовала все другие средства, но они не помогли. Мне же нужно   было уйти непременно. Этого требовал мой долг. И все же я поступила плохо и не   отрицаю своей вины.      

Жанна   умолкла, очевидно взвешивая в уме свой поступок, и затем добавила с твердой решимостью:      

– Но   дело было правое, и, если бы еще раз пришлось, я опять поступила бы так же.      

Ответ   был ясен, и никто ей не возразил. Если бы мы знали ее тогда так же хорошо, как   она знала себя и как преподнесла нам ее впоследствии история, мы поняли бы, что   она руководствовалась только честными побуждениями. Ее положение коренным   образом отличалось от нашего, и она стояла выше всех нас. Для спасения великого   дела она готова была принести в жертву себя и самую лучшую черту своей натуры –   правдивость. Но – только для этой цели. Такой ценою она не купила бы даже своей   жизни, хотя, как известно, наша военная этика разрешает нам покупать наши   жизни, как и любое военное преимущество, большое или малое, ценой обмана. В то   время ее слова казались нам заурядными, ибо мы не понимали всей глубины их   сущности. Но сегодня можно видеть, что они заключали в себе принцип, делавший   их возвышенными, знаменательными и прекрасными.      

Тем   временем ветер утих, перестал валить снег, началась оттепель. Дорога   превратилась в месиво, лошади шли шагом – на большее у них не хватало сил. Нам   было очень тяжело: изнуренные усталостью, мы засыпали прямо в седлах, не   обращая внимания на грозившую нам опасность.      

Эта   десятая по счету ночь казалась нам длиннее всех предыдущих. И неудивительно:   крайнее утомление, которое накапливалось с самого начала, дало себя   почувствовать в полной мере. И все же мы двигались не останавливаясь. И когда   забрезжил рассвет пасмурного дня, мы увидели перед собой реку: это была Луара.   Мы въехали в город Жьен, радуясь, что очутились, наконец, на земле друзей. Все   тревоги остались позади. Каким прекрасным, каким чудесным было для нас это   утро!      

Мы   представляли собой отряд жалких оборванцев, измученных и грязных; и только   Жанна, как всегда, была всех бодрее – и духом и телом. В среднем мы делали за   ночь по тринадцать лье по разбитым, вязким дорогам и тропам. Это был   замечательный переход, показывающий, на что способны люди, во главе которых   стоит вождь, с непоколебимой решимостью ведущий их к цели.      

 Глава V      

       

В Жьене   мы отдыхали часа два-три и подкрепили свои силы. А за это время уже разнесся   слух о прибытии юной девушки, избранной богом, чтобы спасти Францию. К месту   нашей стоянки поспешно стекались толпы народа, и мы предпочли искать другое,   более спокойное место. Мы отправились дальше и остановились в небольшой   деревушке Фьербуа.      

До   Шинонского замка, в котором жил король, было теперь около шести лье. Жанна   сразу же продиктовала письмо к королю, и я написал его. Она сообщала, что   прибыла издалека, проехав сто пятьдесят лье, чтобы принести ему добрые вести, и   просила разрешения предстать перед ним лично. Жанна добавляла, что, хотя она ни   разу в жизни не видела короля, узнает его сразу, в любом одеянии.      

Оба   рыцаря немедленно отправились с письмом во дворец. Остальные наши товарищи   проспали до вечера и после ужина почувствовали себя свежими и бодрыми, особенно   молодые новобранцы из Домреми. Нам была предоставлена удобная комната в   сельской таверне, и впервые после столь долгого времени мы могли спокойно   отдохнуть, без зловещих предчувствий, страхов, утомительной бдительности и   тягот похода. Паладин сразу обрел прежний свой вид и важно расхаживал взад и   вперед, полный самодовольства. Ноэль Ренгессон подшучивал:      

– А   замечательно он привел нас сюда!      

– Кто? –   спросил Жан.      

– Кто   же – Паладин.      

Паладин   притворился, будто не слышит.      

– А   причем здесь он? – спросил Пьер д'Арк.      

– Как   причем? Его рассудительность давала Жанне моральную поддержку. В отношении   храбрости она могла положиться на нас и на себя, но рассудительность – решающее   средство на войне; рассудительность – редкое, драгоценное качество, и Паладин   наделен им в большей степени, чем любой француз. Да что я говорю: шестьдесят   французов с ним не сравняются.      

– Не   валяй дурака, Ноэль Ренгессон, – обрезал Паладин. – Ты бы лучше   свернул свой длинный язык в трубку, намотал его вокруг шеи и один конец вставил   себе в ухо – тогда бы меньше болтал, больше слушал и никогда бы не попадал   впросак.      

– Вот   как! Я не знал, что у него рассудительности больше, чем у других, –   заметил Пьер. – Для этого нужны мозги, а, мне кажется, мозгов у него не   так уж и много.      

– Причем   здесь мозги? Рассудительность не имеет с ними ничего общего; мозги скорее   служат помехой, ибо рассудительный, догадливый человек не мыслит, а глубоко   чувствует. Это – качество внутреннее, душевное и основывается главным образом   на чувствах. Если бы оно исходило от ума, то при его помощи можно было бы точно   определить наличие опасности, между тем как…      

– Вот   еще, болтун проклятый! – пробормотал Паладин.      

–…Между   тем как, будучи качеством исключительно душевным и действуя при посредстве   чувств, а не ума, оно простирается шире и дальше, давая возможность видеть   опасность и избегать ее даже там, где ее нет. Например, прошлой ночью, когда Паладин   принял в тумане уши своей лошади за неприятельские пики, он соскочил с   изумительной быстротой и взобрался на дерево…      

– Это   ложь! Необоснованная ложь! Я прошу вас не верить злобным вымыслам грязного   клеветника. Он и раньше все время старался очернить меня. Ручаюсь, он   когда-нибудь оклевещет и вас. Я соскочил с коня, чтобы подтянуть   подпругу, – ей-богу, правда, умереть мне на месте, если это неправда!      

– Видите,   он всегда так! Никогда не может спорить хладнокровно, всегда кипятится и грубит.   И заметьте, какая поразительная память! Он хорошо помнит, что слез с лошади, а   все остальное забыл, даже дереве. Впрочем, это попятно: он помнит, что слезал с   лошади, потому что в этом деле имеет большой опыт. Он всегда спешивается,   заслышав тревогу и бряцание оружия.      

– А   для чего это ему нужно? – спросил Жан.      

– Не   знаю. Он утверждает: чтобы подтянуть подпругу. А по-моему, чтобы взобраться на   дерево. Я видел, как за одну ночь он успел посидеть на девяти деревьях.      

– Ты   не мог этого видеть! – Паладина взорвало. – Кто так отвратительно   лжет, тот достоин презрения. Я прошу вас ответить мне: вы верите шипению этой   гадюки?      

Все   смущенно молчали, один только Пьер ответил с некоторым колебанием:      

– Не   знаю, что и сказать. Положение довольно щекотливое. Не верить человеку, когда он   так прямо обвиняет, это значит – оскорбить его. И все же, как это ни грубо, но   я должен сознаться, что не всему верю. Я никак не могу поверить, что ты в одну   ночь успел побывать на девяти деревьях.      

– Вот   именно! – воскликнул Паладин. – Ну? Ты убедился теперь, Ноэль   Ренгессон? Скажи, Пьер, на сколько деревьев я влезал?      

– По   моему подсчету – на восемь. Дружный хохот привел Паладина в ярость.      

– Я   вам покажу! Погодите! – вскричал он. – Придет время, и я с вами   разделаюсь! Вот увидите!      

– Не   дразните его, – продолжал насмехаться Ноэль. – Рассвирепев, он   прекращается в настоящего льва. Я убедился в этом сам после той памятной   третьей схватки. Когда сражение кончилось, он выскочил из-за кустов и напал на   убитого.      

– Еще   одна ложь! Предупреждаю, ты заходишь слишком далеко. Если угодно, ты можешь   убедиться, что я умею нападать и на живого.      

– Ты   имеешь в виду, конечно, меня. Это возмутительно. Это хуже всякой ругани. Черная   неблагодарность к своему благодетелю…      

– Нашелся   благодетель! Чем я тебе обязан, хотелось бы мне знать?      

– Ты   мне обязан жизнью. Я стоял между деревьями и неприятелем, охраняя тебя, когда   сотня вражеских солдат жаждала упиться твоей кровью. И делал я это не для того,   чтобы показать свою храбрость, а как истинный друг, из любви к тебе.      

– Довольно!   Я не могу больше слушать подобные мерзости. Мне легче переваривать твою ложь,   чем твою любовь. Побереги ее для тех, у кого желудок покрепче. Эй, вы, люди!   Прежде чем уйти, я намерен кое-что сообщить вам. Для того чтобы ваши жалкие   действия казались значительными и принесли вам больше славы, я скрывал свои   подвиги в продолжение всего похода. Я всегда был впереди, в гуще боя; я нарочно   удалялся от вас, чтобы не устрашать вас мощью и беспощадностью, с которыми   крошил врага. Я таил это в своей груди, но вы насильно заставляете меня выдать   мой секрет. Вам нужны свидетели? Вон они там, лежат на дороге, бездыханные,   израненные. Эту грязную дорогу я устлал трупами; эти бесплодные поля я удобрил   вражеской кровью. По временам я вынужден был отходить в тыл, потому что отряд   не смог бы продвигаться через горы трупов, оставленных мною после себя. И   находятся же негодяи, утверждающие, будто я с перепугу лазил по деревьям! Какая   гадость!      

И он   удалился, величественно подняв голову. Рассказ о мнимых подвигах снова привел   его в отличное настроение, наполнил гордостью и самодовольством.      

На   другой день мы оседлали лошадей и двинулись в направлении Шинона. Окруженный со   всех сторон англичанами, Орлеан остался у нас в тылу. Вскоре, с божьей помощью,   мы вернемся туда, неся долгожданное освобождение. От Жьена до Орлеана разнесся   слух, что крестьянская девушка из Вокулера уже в пути и что ей поручено свыше   снять осаду. Эта весть взволновала всех и породила большие надежды – первые   надежды несчастных орлеанцев за пять месяцев осады. Жители Орлеана тотчас же   направили к королю послов с просьбой, чтобы он внимательно отнесся к чудесной   девушке и не отвергал предлагаемой помощи. К тому времени послы были уже в Шиноне.      

На   полпути к Шинону встретился еще один неприятельский отряд. Он внезапно появился   из лесу и представлял довольно внушительную силу. Но мы уже были не новички,   как десять или двенадцать дней тому назад; к подобного рода приключениям мы   привыкли. Наши души не уходили в пятки, оружие не дрожало в руках. Мы научились   всегда быть начеку, соблюдать осторожность, быть готовыми ко всяким   случайностям. Теперь при виде противника мы растерялись не больше, чем наш   командир. Прежде чем неприятель успел построиться для атаки, Жанна скомандовала:   «Вперед!» – и мы все ринулись в бой. Враг не устоял, повернул назад и   рассеялся. Мы же промчались сквозь эту объятую страхом толпу, словно она   состояла не из воинов, а из соломенных чучел. Это была последняя засада на   нашем пути, и ее, видимо, устроил нам изменник де ла Тремуйль[19] – личный министр и   фаворит короля.      

Мы   разместились в гостинице, и вскоре почти весь город собрался под нашими окнами,   желая взглянуть на Деву.      

Ах, этот   противный король и его противные слуги! Наши добрые рыцари вернулись из дворца   подавленными и расстроенными. Они доложили Жанне обо всем, что произошло. Прежде   чем был начат рассказ, все мы встали перед Жанной почтительно и смиренно, как   подобает подчиненным лишь в присутствии короля или его приближенных. Мы бы   долго простояли так, если бы Жанна, смущенная нашим глубоким уважением, воспитанная   в скромности, не приказала нам сесть, что нам нелегко было сделать, ибо после   ее предсказания о смерти изменника, который потом утонул, и после других   подтвердившихся предсказаний мы убедились, что она действительно послана нам   самим богом, и благоговели перед ней. Когда мы, наконец, уселись, сьер де Мец   сказал:      

– Король   получил письмо, но нам запретили встречаться с ним лично.      

– Кто   запретил?      

– Собственно,   никто не запрещал, но там было трое или четверо высокопоставленных лиц –   интриганов и изменников, чинивших нам всевозможные препятствия, использовавших   любые средства, вплоть до шантажа и клеветы, лишь бы сорвать намеченную   встречу. Больше всех старались Жорж де ла Тремуйль и эта коварная лиса –   архиепископ Реймский[20].   Пока они будут держать короля в плену праздности, в плену безумств и оргий, они   будут всесильны и значение их будет возрастать. Но достаточно ему опомниться и   решительно возглавить борьбу за престол и отечество, их власти придет конец.   Пока что они пользуются всеми привилегиями, и им совершенно безразлично,   останется или погибнет королевство, а вместе с ним и король.      

– Вы   говорили с кем-нибудь еще, кроме них?      

– Да,   но не с придворными. Придворные – послушные рабы этих временщиков, пресмыкаются   перед ними, подражают их словам и действиям, думают так, как они; поэтому они   были холодны к нам, отворачивались от нас, старались не встречаться с нами. Но   мы беседовали с послами из Орлеана. Они единодушно заявили: «Странно, что   король, находясь в таком отчаянном положении, проводит время в бездействии,   поддастся апатии и, видя, как разваливается королевство, даже пальцем не   пошевельнет, чтобы спасти его. Удивительное явление! Он отсиживается здесь,   запертый в крохотном уголке своих владений, как мышь в мышеловке; кровом ему   служит мрачный старый замок, похожий на гроб, с тряпьем, источенным молью,   вместо ковров, с поломанной мебелью, – поистине убежище отчаяния! В казне   всего сорок франков, и, бог тому свидетель, ни гроша больше; нет ни армии, ни   даже подобия ее; и на фоне этого вопиющего убожества мы видим нищего короля,   лишенного короны, но окруженного сворой шутов и фаворитов, разодетых в шелка и   бархат; подобного безумства нет ни при одном дворе христианского мира. Он не   может не знать, что когда падет наш город, – а он должен пасть, если не   подоспеет помощь, – то погибнет и Франция; он не может не знать, что в   этот злополучный день он станет изгнанником и что английский флаг будет   беспрепятственно развеваться над каждым акром его великого наследия. Он знает   все это, знает, что наш верный город в одиночестве борется против болезней,   голода и вражеских угроз, мужественно переносит все лишения, знает и не делает   ни малейшей попытки спасти его, не хочет внять нашим мольбам, не хочет даже   видеть нас». Вот что сказали нам послы, исполненные скорби и отчаяния.      

Жанна   спокойно ответила:      

– Все   это, конечно, печально, но отчаиваться им не следует. Дофин их скоро примет.   Так им и скажите.      

Она   почти всегда называла короля дофином. По ее мнению, не будучи коронованным, он   еще не был королем.      

– Мы   скажем им, и это их обрадует; ведь они верят, что ты посланница неба.   Архиепископа и его союзников поддерживает старый ветеран Рауль де Гокур[21],   обергофмейстер, человек достойный, участник многих войн, но ограниченный и не   способный на большие дела. Он никак не может понять, как это простая, не   сведущая в военном искусстве девушка может взять меч в свою детскую руку и   одерживать победы там, где лучшие генералы Франции в течение пятидесяти лет   терпели одни поражения. Он сидит при дворе и, глядя на все иронически, покручивает   свои седые усы.      

– Когда   сам господь направляет меч, не имеет значения, какая рука держит его – малая   или большая. Побеждает правда. Неужели в Шинонском дворце нет людей,   сочувствующих нам?      

– Есть.   Теща короля Иоланта, королева сицилийская, умная и добрая женщина. Она и говорила   с сьером Бертраном.      

– Да,   она стоит за нас и ненавидит приспешников короля, – подтвердил   Бертран. – Она проявила к нам большой интерес и задавала много вопросов,   на которые я отвечал, как умел. Выслушав мои ответы, она долго сидела,   погрузившись в глубокое раздумье. Мне даже казалось, что она уснула глубоким   сном. Но это было далеко не так. Очнувшись, она, наконец, проговорила, как бы   про себя: «Семнадцатилетнее дитя… девушка… выросшая в деревне… неграмотная… не   знает военного дела… не умеет владеть оружием и управлять боем… скромная,   кроткая, застенчивая… бросает свой пастушеский посох, облекается в стальные   доспехи, пробирается за сто пятьдесят лье по захваченным врагами землям,   исполненная веры, надежды и не ведая страха… и она идет к королю, она, которую   один его вид должен повергнуть в трепет и ужас… она предстанет перед ним и   скажет: не бойся, я послана богом спасти тебя! Ах, откуда же могло взяться   такое мужество, такая твердость убеждений, как не от самого бога?» Королева   умолкла, призадумалась, а потом сказала: «Богом она послана или нет, но в ней   есть нечто такое, что возвышает ее над воинами, над всеми воинами Франции, что   воодушевляет их на подвиги, превращает сборище трусов в армию храбрецов, и они   обретают в ее присутствии бесстрашие, бросаются в бой с радостью в глазах, с   песней на устах и ураганом проносятся по бранному полю. Именно такой дух может   спасти Францию, и только он один, откуда бы он ни исходил! И этот дух живет в   ней, я твердо в этом убеждена, иначе как бы такое дитя перенесло столь долгий и   трудный поход, презирая опасности и преодолевая усталость? Король должен   принять эту девушку, и он примет ее!» Сказав эти добрые слова, королева   отпустила меня, и я знаю, что она сдержит свое обещание. Конечно, ей будут   мешать эти негодяи, но в конце концов она добьется своего.      

– И   почему она не на месте короля! – с жаром воскликнул другой рыцарь. –   Мало надежды на то, что король сам избавится от апатии. Он совершенно   беспомощен и мечтает только о том, чтобы, все бросив, бежать в чужие края.   Послы говорят, что он – жертва колдовства, обрекающего его на беспомощность, и   что в этом кроется какая-то тайна, разгадать которую они не в состоянии.      

– Я   знаю эту тайну, – сказала Жанна с глубокой уверенностью, – я знаю, он   сам ее знает, и больше, кроме бога, никто. Когда я увижу его и сообщу ему эту   тайну, он избавится от своей апатии и снова воспрянет духом.      

Я горел   желанием узнать, что именно Жанна скажет королю, но она ничего никому не сообщила,   и я понял, что просить ее об этом бесполезно. Правда, она была еще почти   ребенком, но замкнутым и не любившим болтать о больших делах: ей не было   присуще стремление важничать перед народом. Нет, она была сдержанна и хранила   свои мысли про себя, как это делают истинно великие люди.      

На следующий   день королева Иоланта одержала победу над королевскими приспешниками: невзирая   на их возражения и козни, она добилась для двух наших рыцарей аудиенции у короля,   и они сразу же воспользовались представившейся возможностью. Они объяснили   королю, какой у Жанны прекрасный, честный характер и какая возвышенная,   благородная мысль вдохновляет ее; они умоляли его проникнуться к ней доверием и   не сомневаться, что она действительно послана богом, чтобы спасти Францию. Но   больше всего они просили об аудиенции для Жанны. Король, казалось, был даже   склонен дать согласие и обещал, что он примет все к сведению, но сначала переговорит   со своими советниками. Это нас несколько обнадежило.      

Через   два часа в нашей гостинице поднялся страшный переполох. Хозяин прибежал наверх   и сообщил, что прибыла депутация из духовных лиц от короля. «От самого короля,   понимаете? Подумайте, какая честь для моей маленькой, скромной гостиницы!» Он   был так взволнован этим небывалым случаем, что едва нашел в себе силы   членораздельно рассказать обо всем. Депутация прибыла от короля с целью   поговорить с Девой из Вокулера. Затем хозяин помчался вниз, но вскоре появился   снова и, пятясь и кланяясь на каждом шагу до земли, ввел в комнату четырех величавых,   суровых епископов с целою свитою слуг.      

Жанна   встала, а за ней и все мы. Епископы уселись, и некоторое время никто не   проронил ни слова, так как право говорить первыми было за ними. А они были так   поражены, увидев перед собой ребенка, взбудоражившего всю страну и заставившего   таких высокопоставленных лиц, как они, играть унизительную роль послов,   явившихся в эту грязную таверну, что долго не могли прийти в себя. Наконец,   один из них заявил Жанне, что, как им стало известно, у нее есть поручение к   королю; если это верно, пусть она немедленно изложит его содержание – покороче   и попроще.      

Я еле   сдерживал свой восторг: наконец-то мы добьемся аудиенции у короля! То же самое   выражение восторга, гордости и возбуждения было на лицах наших рыцарей и   братьев Жанны. Я знал, что все они, так же как и я, молились в душе за то,   чтобы страх перед этими важными сановниками, сковавший наши языки и мысли, не   овладел и ею и чтобы она смогла изложить свое поручение толково, без запинки и   этим самым произвести благоприятное впечатление, столь необходимое для успеха   нашего общего дела.      

О боже,   как неожиданно было то, что произошло потом! Мы пришли в ужас от того, что   Жанна сказала. Она стояла в почтительной позе, наклонив голову и сложив на   груди руки: она всегда относилась почтительно к святым служителям божьим. Когда   епископ закончил речь, она подняла голову, устремила спокойный взгляд на лица   послов и, без тени смущения, как юная принцесса, проговорила со своей обычной   простотой и скромностью:      

– Простите   меня, ваши преосвященства, но я должна изложить свое дело только самому королю.      

Послы   были поражены, их лица побагровели. Наконец, первый епископ сказал:      

– Значит,   ты отказываешься исполнить приказание короля и не хочешь изложить свое дело его   послам, специально для этого назначенным?      

– Господь   определил лишь одного человека, который должен меня выслушать, и ничьи   приказания тут не помогут. Прошу вас разрешить мне поговорить с его высочеством   дофином лично.      

– Выбрось   из головы эту блажь! Говори сейчас же и не отнимай у нас времени!      

– Право,   вы заблуждаетесь, ваши преосвященства, а это нехорошо. Я прибыла сюда не для   праздных разговоров, а чтобы освободить Орлеан, ввести дофина в славный город   Реймс и возложить корону на его голову.      

– В   этом и состоит твоя миссия к королю? Но, с присущей ей сдержанностью, Жанна произнесла   лишь следующее:      

– Извините   меня, я снова должна напомнить вам, что ни к кому другому поручений у меня нет.      

Королевские   послы встали, глубоко оскорбленные, и покинули гостиницу не говоря ни слова;   когда они проходили мимо нас, мы преклонили колени.      

Нас   охватило разочарование, и сердца наши наполнились горечью. Драгоценная возможность   была упущена. Мы не могли понять поведения Жанны, которая всегда была так   рассудительна до этого рокового момента. Наконец, Бертран, собравшись с духом,   спросил ее, почему она упустила такой удобный случай и не сообщила королю о   своем деле.      

– Кто   прислал их сюда? – в свою очередь спросила она.      

– Король.      

– А   кто уговорил короля послать их? Она ждала от нас ответа, но мы все молчали,   начиная угадывать ее мысль. Тогда она ответила сама:      

– Короля   убедили его советники. Кто же они, эти советники? Враги мне и дофину или друзья?      

– Враги, –   ответил за всех Бертран.      

– Если   кто-либо хочет, чтобы его поручение было передано честно и без искажений, может   ли он довериться обманщикам и изменникам.      

Я еще   раз убедился, как мы были глупы и как она умна. Поняли это и все остальные, поэтому   никто ничего не возразил. Она же продолжала:      

– Но   у них не хватило ума расставить ловушку похитрее. Они старались выведать, что я   намерена сказать королю, и в своем донесении извратить смысл моих слов. Вам   известно, что часть моей миссии – убедить дофина предоставить в мое   распоряжение большой вооруженный отряд и послать меня для оказания помощи   осажденному городу. Если же в этом деле посредником будет недоброжелатель, как   бы точно он ни излагал мои слова, он никогда не передаст ни выразительных   взглядов, ни жестов, ни убедительного тона, которые одни придают словам жизнь.   Неискренние доводы не имеют действия. Терпение, терпение! – скоро дофин   выслушает меня. Надейтесь и не отчаивайтесь!      

Сьер де   Мец покачал головой и тихо промолвил:      

– Она   права и благоразумна, а мы оказались глупцами.      

Я   целиком разделял его мнение и мог бы сказать то же самое; так думали все   присутствующие. Нас охватил благоговейный трепет при мысли, что эта   неграмотная, неискушенная девушка, очутившись в сложной обстановке, сумела   разгадать хитрые козни опытных придворных интриганов и разрушить их. Удивленные   и восхищенные, мы умолкли и больше не произносили ни слова. Мы уже давно успели   убедиться – нет ей равных по мужеству, стойкости, выдержке, терпению,   убежденности и преданности долгу, – словом, во всем, что необходимо воину   в трудной борьбе; теперь же мы начинали сознавать, что качества ее ума не   уступают качествам ее сердца. Это и было предметом наших размышлений.      

На   другой же день поступок Жанны дал желаемый результат. Король был вынужден уступить   настойчивости молодой девушки, добивавшейся у него аудиенции, и решил оказать   ей уважение на деле, а не путем обмена пустыми любезностями. Он переселил Жанну   из убогой гостиницы и поместил ее, вместе с нами, ее соратниками, в замке   Кудре, поручив ее заботам почтенной госпожи де Беллье, жены старого Рауля де   Гокура, обергофмейстера. Разумеется, такое внимание короля сразу же возымело   действие: влиятельные придворные дамы и господа стали стекаться в замок, чтобы   увидеть и послушать чудесную девушку-воина, осмелившуюся отвергнуть королевскую   депутацию, девушку, имя которой было у всех на устах. Жанна очаровала их своей   кротостью, простотой обращения и природным красноречием; лучшие, умнейшие представители   знати признали, что в ней есть нечто особенное, что она не такова, как все, а   совершенно иная. И слава ее росла. Число ее друзей и сторонников увеличивалось.   Ни вельможа, ни простолюдин, услышав ее голос, увидев ее лицо, не могли   оставаться равнодушными.      

 Глава VI      

       

Но вот   опять произошла задержка. Королевский совет предложил проявить осторожность и   не выносить поспешных решений в нашу пользу. Как будто король мог вынести   поспешное решение! На всякий случай была послана комиссия из духовных лиц –   опять эти духовные лица! – в Лотарингию для сбора сведений о свойствах   характера и образе жизни Жанны, на что потребовалось несколько недель. Какое   изощренное лицемерие! Это равносильно тому, когда в горящем доме жильцы, вместо   того чтобы гасить пожар, посылают на родину домовладельца запрос, свято ли он   соблюдал день субботний.      

Томительно   тянулись дни, особенно для нас, молодежи. И все же перед нами открывалась   заманчивая перспектива. Мы никогда еще не видели короля, и теперь нам   предстояло увидеть редчайшее зрелище, способное потрясти нас на всю жизнь. Мы   все с нетерпением ожидали этого события. Но оказалось, другим суждено было   ждать больше, чем мне. Однажды нам сообщили важную новость: королеве Иоланте,   орлеанским послам и нашим двум рыцарям удалось, наконец, сломить сопротивление   придворных вельмож и убедить короля принять Жанну.      

Жанна   выслушала это приятное известие с благодарностью, но без малейших признаков   волнения. Иное дело мы: предвкушая удачу, никто из нас не мог ни есть, ни   спать. Два дня наши благородные рыцари были полны беспокойства о Жанне:   аудиенция должна была состояться вечером, и они боялись, как бы Жанна не   растерялась при виде пылающих факелов, торжественной пышности церемонии,   множества знатных лиц в блестящих одеждах и всех прочих великолепий двора, как   бы она, простая деревенская девушка, непривычная ко всему этому, не испугалась   и не потерпела позорного провала.      

Конечно,   я бы легко их успокоил, если бы мог говорить обо всем свободно. Неужели Жанна растеряется   при виде дворцового блеска, дешевой мишуры, окружающей жалкого короля и его   многочисленную свиту? Ведь она лицом к лицу беседовала с владыками неба, со   слугами всемогущего бога, созерцала сонмы ангелов, возносившихся мириадами в   бесконечность, в огненной славе, в неуловимом сиянии, излучаемом ими и   растворяющемся во вселенной с пленительным великолепием. Нет, она не   растеряется, я это знал!      

Королева   Иоланта изъявила желание, чтобы Жанна произвела на короля и его двор приятное   впечатление; она пыталась уговорить ее облечься в богатые одежды из наилучших   тканей, равные по своей пышности одеждам придворных дам и обильно украшенные   драгоценностями. В этом, однако, королева глубоко заблуждалась. Убедить Жанну   оказалось невозможным, и она испросила позволения предстать перед королем в   простой, скромной одежде, как и подобает служительнице бога, посланной   всевышним для выполнения весьма ответственной политической миссии. Тогда добрая   королева придумала для нее тот прелестный, скромный наряд, который я неоднократно   описывал вам и о котором не могу вспоминать даже теперь, в глубокой старости,   без умиления. Вспоминая о нем, мне кажется, что я слушаю трогательную музыку.   Да, ее одежда была чистейшей музыкой, упоительной для сердца и очаровательной   для глаз. Сама Жанна была поэмой, мечтой, олицетворением возвышенного и   неземного, когда являлась народу в своем наряде.      

Она   бережно хранила при себе этот наряд и надевала его только в торжественных   случаях; он до сих пор хранится в Орлеанском казначействе вместе с двумя ее   мечами, знаменем и другими предметами, ставшими священными, поскольку они   принадлежали ей.      

В   назначенный час граф Вандомский, придворный вельможа, явился в роскошных одеждах,   со свитою слуг и помощников, чтобы препроводить Жанну к королю. Оба рыцаря и я   были удостоены чести сопровождать ее в качестве лиц, занимавших официальное   положение при ее особе.      

Описываю   так, как оно было, со всеми подробностями. Когда мы вошли в большой приемный   зал, мы заметили прежде всего ряды стражи в сверкающих латах, с огромными   алебардами в руках; весь зал пестротой и обилием красок напоминал цветник; и   это великолепие озарял яркий свет двухсот пятидесяти факелов. Посредине зала   оставался обширный свободный проход, в конце которого стоял королевский трон   под балдахином, а на нем восседал человек в короне, со скипетром, в парадных   одеждах, сверкающих бриллиантами.      

Но даже   и теперь некоторое время Жанну не допускали к королю; когда же, наконец, ей   разрешили приблизиться, она была принята со всеми почестями, какие оказывались   высокопоставленным лицам. У входных дверей стояло по четыре герольда в парадных   плащах с серебряными фанфарами наготове, с которых свисали квадратные шелковые   знамена, расшитые гербами всех провинций Франции. Когда Жанна с графом   проходили мимо, фанфары звонко и протяжно возвестили о нашем прибытии и, по   мере того как мы продвигались по залу под расписанными золотом сводами, трубные   звуки повторялись через каждые пятьдесят футов нашего следования, а всего   повторились шесть раз. Они наполняли сердца наших славных рыцарей гордостью и   счастьем, заставляя каждого выпрямиться и принять воинственный, строгий вид.   Рыцари не ожидали таких почестей для нашей юной крестьянской девушки.      

Жанна   следовала в двух шагах позади графа, а мы трое – в двух шагах позади Жанны. В   десяти шагах от короля наше торжественное шествие закончилось. Граф отвесил   низкий поклон, назвал имя Жанны, затем снова поклонился и занял свое место у   трона, среди группы придворных. Я пожирал глазами коронованную особу, и сердце   мое замирало в груди от священного трепета.      

Все   взоры были устремлены на Жанну. Восхищенные, полные благоговения взгляды словно   говорили: «Как она мила! Как прелестна! Как божественна!» Все стояли слегка   приоткрыв рот, и можно было заключить, что эти господа, привыкшие ко всему,   теперь были поражены и смотрели только на предмет, приковавший их взоры. Они   напоминали людей, ослепленных чарами видения.      

Мало-помалу   придворные стали приходить в себя, пробуждаясь от глубокого сна, стряхивая его,   как стряхивают усталость или опьянение. Теперь они заинтересовались Жанной с   другой стороны: они сгорали от любопытства увидеть, что она будет делать. На   это были свои причины, и все наблюдали за ней с неослабным вниманием. И вот что   они увидели.      

Жанна не   опустилась на колени, не склонила голову, а лишь смотрела на трон и молчала.   Вот и все, что можно было увидеть.      

Я   взглянул на де Меца и был поражен бледностью его лица.      

– Что   это такое? Скажите, что это такое? – шепнул я ему.      

Он   ответил так тихо, что я едва мог разобрать его слова:      

– Помните,   она утверждала в письме, что всегда и везде отличит короля? Зная об этом, они и   хотят сыграть с ней шутку. Жанна совершит ошибку и даст им повод для насмешек.   Ведь это не король сидит на тропе.      

Я   взглянул на Жанну. Она по-прежнему в упор рассматривала трон, и мне казалось,   что даже ее плечи и спина выражали недоумение. Наконец, она медленно повернула   голову и окинула взглядом ряды придворных. Ее взгляд остановился на одном   скромно одетом молодом человеке. И тогда лицо Жанны осветилось радостью, она   подбежала к юноше, упала к его ногам, обняла его колени и произнесла своим   нежным певучим голосом, полным глубокого чувства:      

– Да   сохранит тебя господь, дорогой, благородный дофин!      

Удивленный   и взволнованный, де Мец не мог удержаться от восклицания:      

– Клянусь   именем божьим, это невероятно! – В благородном порыве он до боли сжал мою   руку и, гордо вскинув голову, промолвил: – Ну, что же теперь скажут эти   раскрашенные куклы!      

Между   тем скромно одетый молодой человек сказал Жанне:      

– Ты   ошибаешься, дитя мое, я не король. Он там! – и он указал на трон.      

Рыцарь   нахмурился и пробормотал, полный негодования:      

– Ах,   как не стыдно так обманывать ее! Не для этого она подвергала себя опасностям. Я   пойду и объявлю всем…      

– Подождите! –   шепнули мы с Бертраном, удерживая его на месте.      

Жанна,   не вставая с колен, подняла вверх озаренное счастьем лицо и произнесла:      

– Нет,   милостивый государь, король – ты, и никто другой.      

Тревога   де Меца миновала, и он сказал:      

– Клянусь,   она не угадывала, а знала наверняка. Но как она могла знать? Это чудо. Я очень   доволен и не стану больше вмешиваться. Ясно, что не зря пал выбор на нее, и ей   не нужна помощь моего ограниченного ума.      

Высказанные   им мысли отвлекли мое внимание, и я пропустил несколько фраз из другого   разговора; однако я уловил следующий вопрос короля:      

– Но   скажи мне, дитя мое, кто ты такая и чего хочешь?      

– Мое   имя Жанна, а зовут меня Дева, и я послана сообщить тебе, что волею божьей ты будешь   коронован и миропомазан в славном городе Реймсе, а затем ты будешь наместником   царя небесного на престоле Франции. И еще желает господь, чтобы ты помог мне   исполнить мой долг и предоставил мне вооруженную силу.      

После   непродолжительной паузы она воскликнула, сверкнув глазами:      

– Тогда   я сниму осаду Орлеана и покончу с английским владычеством!      

Веселое   лицо молодого монарха приняло свое обычное болезненно-грустное выражение, когда   он услышал эту пламенную речь, от которой веяло воинской доблестью и бранным   полем; от его игривой улыбки не осталось и следа; он стал задумчив и   сосредоточен. Немного погодя дофин слегка махнул рукой, все расступились и   оставили его наедине с Жанной в огромном зале. Рыцари и я отошли в другой конец   зала и застыли в терпеливом ожидании. Мы видели, как Жанна, по знаку короля,   поднялась с колен и как они о чем-то доверительно беседовали.      

Толпе   придворных перед этим хотелось поскорее узнать, как Жанна будет себя вести. И   теперь они убедились и были весьма удивлены, что Жанна совершила это чудо в   полном соответствии с обещанием, данным ею в письме. А еще больше они   удивлялись тому, как мало девушка была смущена торжественностью и пышностью   приема; она казалась даже спокойнее и непринужденнее в беседе с королем, чем   они сами, умудренные длительным опытом служения трону.      

Что   касается обоих наших рыцарей, они, воспылав гордостью, онемели от изумления, не   умея объяснить, как юная Жанна сумела выдержать столь тяжелое испытание, не   допустив ни одного промаха, ни одной неловкости, которые могли бы омрачить   успех ее великого дела.      

Беседа   между королем и Жанной была продолжительной, серьезной и велась вполголоса. Мы   не могли ее слышать, но внимательно следили за каждой подробностью. И мы, и все   присутствующие в зале вскоре подметили одну деталь, чрезвычайно памятную и   поразительную, занесенную потом во все хроники, мемуары и в протокол судебного   Процесса по реабилитации; все понимали значительность этого факта, хотя никто   не мог точно определить, в чем он заключается. Мы увидели, что король,   отрешившись от вялости и равнодушия, вдруг неожиданно выпрямился, как настоящий   мужчина, и на лице его изобразилось крайнее удивление. Казалось, будто Жанна   сообщила ему нечто невероятное и вместе с тем приятное, ободряющее.      

Этот   разговор долго оставался для нас тайной, но теперь он нам известен, и его знает   весь мир. Заключительная часть разговора – о чем можно прочесть во всех   исторических трудах – состояла в следующем: изумленный король попросил у Жанны   знамения. Он желал уверовать в нее, в ее призвание и в то, что «голоса»,   которые она слышала, сверхъестественны и обладают мудростью, недоступной для   простых смертных. Но мог ли он уверовать в это, не убедившись лично в   пророческой силе таинственных «голосов»? Тогда-то Жанна и сказала ему:      

– Хорошо,   я дам тебе знамение, и ты не будешь больше сомневаться. В твоем сердце кроется   мучительная тревога[22],   которую ты никому не высказываешь, – тревога, подрывающая твое мужество и   внушающая тебе желание все бросить и бежать из своих владений. В это краткое   мгновение ты в глубине души своей молишь всевышнего, чтобы он разрешил твои   сомнения, пусть даже скорбным известием, что у тебя нет законного права на   королевский престол.      

Слова   Жанны поразили короля; она точно определила состояние его души. Его молитвы,   его терзания были тайной для всех, кроме бога. Король воскликнул:      

– Этого   знамения вполне достаточно. Теперь я убежден, что твои «голоса» от бога. Они говорили   правду о нашем деле, по если они сообщили еще что-нибудь, поведай мне – и я   поверю им.      

– Они   избавляют тебя от тягостных сомнений, и вот их подлинные слова: «Ты достойный   сын короля, отца твоего, и законный наследник престола Франции». Так возвестил   господь. Подыми же голову и не сомневайся более, но дай мне войско и разреши   мне приступить к делу.      

Именно   это подтверждение законности его рождения и ободрило короля, вдохнув в него на   мгновение мужество, рассеяв сомнения, утвердив в сознании своих королевских   прав. Если бы можно было избавить его от дурных и вредных советников,   перевешать их всех, он немедленно исполнил бы просьбу Жанны и послал ее на поле   брани. Но, к сожалению, эти интриганы были избиты, но не повержены в прах; они   могли изобрести еще немало козней.      

Мы   гордились вниманием, которого удостоилась Жанна при посещении королевской резиденции, –   такого внимания редко кто удостаивался даже из высокопоставленных, знатных   особ, – но эта гордость была ничем в сравнении с почестями, оказанными ей   на прощанье. Торжественная встреча Жанны была обычной церемонией приема   высокопоставленных лиц, но почести, оказанные ей во время прощанья,   предусматривались этикетом исключительно для лиц королевского происхождения.   Сам король провел Жанну за руку по всему залу до дверей, при этом блестящая   толпа подымалась и кланялась по пути следования короля, а серебряные трубы   издавали протяжные, приятные звуки. Затем король отпустил Жанну с милостивыми   словами и, поклонившись, поцеловал ей руку. Всегда и везде, в верхах и в низах,   ее провожали лучше, чем встречали.      

И еще   одна большая почесть была оказана Жанне королем: он отправил нас в замок Кудре   под эскортом всей своей гвардии, своих телохранителей, освещавших нам дорогу   красным пламенем факелов, молодцов в парадной форме и во всеоружии, хотя крайне   немощных телом и, должно быть, ожидавших королевского жалованья с самого   детства. Тем временем весть о встрече Жанны с королем разнеслась повсюду.   Дорога так была забита толпами людей, желавших увидеть ее, что мы едва смогли   пробиться. Говорить же о своих впечатлениях мы не могли, наши голоса тонули,   как в бурном море, в реве и восторженных криках, сопровождавших нас до самого   замка.      

 Глава VII      

       

Нам   оставалось только терпеть, ждать и надеяться. Мы покорились своей судьбе и   переносили невзгоды безропотно, отсчитывая томительно текущие дни и часы в   надежде, что когда-нибудь и нам пошлет бог удачу. Единственным исключением был   Паладин; только он чувствовал себя счастливым и не скучал. Отчасти это объяснялось   удовольствием, которое доставлял ему новый наряд, приобретенный им сразу же по   прибытии. Купленный из вторых рук, он все же еще имел приличный вид и напоминал   полное снаряжение испанского рыцаря: широкополая шляпа с развевающимися   перьями, кружевной воротник и манжеты, короткий камзол из полинявшего бархата и   панталоны в обтяжку, короткий плащ, накинутый на плечи, высокие сапоги с   раструбами, длинная рапира и прочее, – все это в общей сложности имело   весьма живописный вид, вполне соответствующий статной фигуре Паладина.   Освободившись от дежурства, он немедленно облекался в свой наряд и, когда   проходил мимо, опираясь одной рукой на эфес рапиры, а другой молодцевато   покручивая едва пробивающиеся усы, все останавливались и любовались им. И это   вполне понятно: его высокая, могучая фигура резко выделялась среди низкорослых   французских дворянчиков, затянутых в пошлые французские курточки, считавшиеся   весьма модными в то время.      

Щеголь   Паладин сразу же стал общим любимцем маленькой деревушки, ютившейся под угрюмыми   башнями и бастионами замка Кудре; он был признан героем таверны, находившейся   внизу при гостинице. Стоило ему раскрыть рот, и вокруг него сразу же собиралась   толпа зевак. Простодушные ремесленники и крестьяне слушали его, затаив дыхание:   он много путешествовал и видел свет – по крайней мере тот, что находился между   Шиноном и Домреми, – они же не надеялись увидеть и столько; он побывал в   сражениях и умел великолепно описывать бой, полный драматических эпизодов и   потрясающих неожиданностей; вымысла у него хватало с избытком. Словом, Паладин   был павлином среди кур, постоянным героем дня и привлекал посетителей, как мед   привлекает мух, за что и стал баловнем трактирщика, его жены и дочери,   наперебой старавшихся ему угодить.      

Большинство   людей, обладающих даром красноречия – талант, встречающийся довольно   редко, – как правило, имеют один существенный недостаток: рассказывая об   одном и том же много раз, они часто повторяются и всегда испытывают страх   показаться скучными и не понравиться публике. Но с Паладином дело обстояло   иначе, – он обладал особым, утонченным даром красноречия. Слушать его   рассказы о сражениях в десятый раз было даже интереснее чем в первый: он   никогда не повторялся, а всегда выдумывал новое сражение, еще более эффектное,   с большими потерями, разрушениями и бедствиями в стане врагов, со значительным   количеством вдов и сирот, с невероятными страданиями местных жителей. А чтобы   не перепутать разные сражения, он давал им определенные названия. И когда о   каждом из них было подробно рассказано не менее десяти раз, он забывал о них,   переходя к новому названию, так как для всех предыдущих просто не хватало места   на территории Франции и рассказчик начинал чувствовать, что перехлестывает   через край. Но аудитория не очень-то ему позволяла подменять старые сражения,   считая их наиболее совершенными и никак не желая их улучшать, поскольку в этом   нет никакой надобности. Таким образом, вместо того чтобы сказать ему, как   сказали бы другому: «Дай что-нибудь посвежее, мы уже устали от твоих старых,   побасенок», все в один голос заявляли: «Расскажи нам еще раз о победе под Болье   – повтори это три или четыре раза!» Такому комплименту мог бы позавидовать   любой краснобай со дня сотворения мира.      

Когда   Паладин услышал от нас впервые о великолепной аудиенции у короля, он чуть не   лопнул с досады, сожалея, что не был приглашен. На другой день, немного   успокоившись, Паладин заговорил о том, что бы он сделал, если бы ему удалось   там побывать. А еще через день он уже вообразил, будто и в самом деле был на   приеме у короля, рассказывая интересные подробности об этой встрече. Его   мельница заработала вовсю, и ничто не могло ее остановить. На три вечера   пришлось оставить в покое сражения, потому что поклонники Паладина, увлекшись   его рассказами о королевской аудиенции, ни о чем другом и слушать не хотели.   Если бы их лишили этого удовольствия, в таверне поднялся бы бунт.      

Ноэль   Ренгессон, спрятавшись поблизости, следил за Паладином и сразу же обо всем мне   сообщил. Тогда мы вместе, подкупив хозяйку гостиницы, забрались в ее комнатушку,   откуда сквозь щель в дверях можно было превосходно слушать и наблюдать.      

Таверна   находилась в большом зале и выглядела довольно уютно: на красном кирпичном полу   в живописном беспорядке были расставлены заманчивые маленькие столики, а в   огромном камине, потрескивая, пылал огонь. Тепло и приятно было сидеть там в   ненастные мартовские вечера, и веселая компания, по-приятельски болтая между   собой, охотно собиралась на огонек и потягивала вино в ожидании рассказчика.   Хозяин с хозяйкой и их красивая дочь суетились у столиков, стараясь получше   обслужить посетителей. В зале, площадью около сорока квадратных футов, в центре   оставалось свободным небольшое пространство – почетное место для Паладина. В конце   зала возвышался небольшой помост шириной в десять-двенадцать футов, на котором   стояли столик и кресло; на помост вели три ступеньки.      

В числе   завсегдатаев таверны было немало знакомых лиц: сапожник, лекарь, кузнец, колесный   мастер, оружейник, пивовар, ткач, булочник, подручный мельника в запыленной   мукой куртке и другие. Но самым заметным и почетным лицом был, конечно,   цирюльник, в случае необходимости заменявший зубного врача. Почти в каждом селе   имеются такие люди, и все они похожи друг на друга. Вырывая клиентам зубы,   давая им слабительное и пуская взрослым кровь для поддержания их здоровья, он   знал всех наперечет и, благодаря беспрерывным контактам с людьми разных   сословий, слыл знатоком этикета, умел вести себя в обществе и обладал незаурядным   красноречием. Кроме него, здесь было много носильщиков, гуртовщиков, подмастерьев   и прочих тружеников, жаждущих отдыха.      

Когда в   таверну неторопливо и с достоинством вошел Паладин, его встретили с распростертыми   объятиями; цирюльник поднялся и приветствовал его тремя изящными светскими поклонами   и даже прикоснулся губами к его руке. Затем он громогласно предложил подать Паладину   пина, и когда дочь хозяина принесла на площадку вино и, раскланявшись,   удалилась, цирюльник вернул ее и дополнительно заказал вина за свой счет. В   зале раздались возгласы одобрения, что весьма понравилось цирюльнику, и его   мышиные глазки заблестели. Такое одобрение и восторг вполне понятны, ибо,   совершая красивый, благородный поступок, мы определенно можем рассчитывать, что   он не останется незамеченным.      

Цирюльник   попросил всех встать и выпить за здоровье Паладина. Собравшиеся выпили с   радостью и от всей души, чокаясь оловянными кубками и провозглашая тосты.   Нельзя не удивляться, как мог этот молодой бахвал завоевать себе такую   популярность в чужом краю и в такое короткое время. Он добился успеха только лишь   своим языком и данной от бога способностью умело пользоваться им, –   сначала просто способностью, которая, однако, со временем увеличилась по много   раз, благодаря ловкости, опыту и наращиванию за счет чужих мыслей с правом   применения их по собственному усмотрению со всеми вытекающими отсюда выгодами.      

Публика   уселась и застучала кубками по столам, выкрикивая: «Про аудиенцию у короля! Про   аудиенцию у короля!» Паладин стоял в своей излюбленной позе, лихо сдвинув   набекрень огромную шляпу с пером, перекинув через плечо плащ, опираясь одной   рукой на эфес рапиры, а другой сжимая наполненный кубок. Когда шум утих, он   отвесил полный достоинства поклон, которому неизвестно когда и где научился,   затем поднес кубок к губам и, запрокинув голову, осушил его до дна. Цирюльник   вскочил, снова наполнил кубок и поставил его на стол. А Паладин, выпятив грудь,   начал расхаживать по помосту. Он был в отличном настроении и говорил на ходу,   изредка останавливаясь и поворачивая лицо к публике. Так мы провели три вечера   подряд. Видимо, было что-то привлекательное в рассказах Паладина, отличающее их   от обыкновенного вранья, и эта привлекательность, по всей вероятности,   заключалась в непосредственности рассказчика. Он лгал вдохновенно и сам верил   своим выдумкам. Для него все сказанное являлось непреложной истиной, и если он   иногда путался и преувеличивал, то и в таких случаях не терялся, а придавал   сказанному видимость факта. Он вкладывал всю душу в свои удивительные истории,   как поэт вкладывает душу в героическую поэму, и его искренность обезоруживала   критику, – во всяком случае, обезоруживала настолько, насколько это было   необходимо Паладину. Никто не верил его рассказам, но все знали, что он не   сомневается ни в чем.      

Он врал   так убежденно, так спокойно и так искусно, что иногда со стороны даже трудно   было заметить, в чем он неправ. В первый вечер он говорил о коменданте Вокулера   просто как о коменданте; во второй вечер назвал его своим дядей, а в третий –   родным отцом. Он даже не сознавал своей непоследовательности; слова   непринужденно, сами по себе срывались с его языка. В первый вечер он говорил о   том, что комендант просто включил его в отряд Девы. Во второй вечер он   утверждал, что дядюшка комендант направил его в отряд Девы в качестве офицера   охраны. А в третий вечер оказалось – любезный папаша отдал в его распоряжение   весь отряд, включая и юную Деву. В первый вечер комендант говорил о нем, как о   молодом человеке, без роду и племени, но подающем большие надежды. Во второй   вечер милый дядюшка говорил о нем, как о последнем, наиболее выдающемся   отпрыске, происходящем по прямой линии от одного из самых знатных, титулованных   двенадцати паладинов Карла Великого. А в третий вечер дорогой отец неоспоримо   доказал, что его сын – потомок всей этой дюжины. За три вечера граф Вандомский   превращался сначала в близкого знакомого, затем – в школьного товарища и наконец   – в шурина.      

То же   самое было и с рассказами об аудиенции у короля. Сначала о нашем шествии возвещали   четыре серебряные фанфары, затем – тридцать шесть и, наконец – девяносто шесть.   К этому времени количество литавр и барабанов возросло так, что зал, в котором   происходила аудиенция, пришлось расширить с пятисот футов до девятисот, иначе   они бы не вместились. В такой же степени увеличивалось и количество людей.      

В первые   два вечера Паладин ограничился тем, что с чудовищными преувеличениями описал   главные драматические моменты приема, в третий вечер его рассказ сопровождался   наглядными иллюстрациями. Для этого Паладин усадил цирюльника в кресло,   стоявшее на помосте, предложив ему изображать мнимого короля; затем рассказал,   как весь двор с огромным интересом и еле сдерживаемой насмешкой наблюдал за   поведением Жанны, ожидая, что она легко попадется в расставленную ловушку и,   под дружный хохот присутствующих, растеряется и опозорит себя. Эту сцену он   разыграл так, что довел публику до состояния лихорадочного возбуждения, после   чего приступил к исполнению лучшего номера своей программы. Обратившись к   цирюльнику, он сказал:      

– Но   вы заметьте, что она сделала. Она пристально, посмотрела в лицо этому самозванному   негодяю, вроде как я сейчас смотрю на вас, точно с такой же, как у меня,   простой, но величественной осанкой. Затем она повернулась в мою сторону – вот   так! – протянула руку – вот этак! – и, указывая на меня перстом,   произнесла тем твердым, звучным голосом, каким обычно подавала команду войскам:   «Убери-ка мне этого обманщика с трона!» Я рванулся вперед – смотрите,   смотрите! – схватил его за воротник и поднял, как младенца. – Тут вся   публика повскакивала с мест, крича, стуча, хлопая в ладоши, восхищаясь   ловкостью и мощью Паладина; никто не смеялся, даже вид невзрачного,   самодовольного цирюльника, повисшего над столом как щенок, схваченный за   шиворот, не вызывал улыбки. – Потом, – продолжал рассказчик, – я   поставил его на ноги – вот так! – и собирался схватить еще крепче, чтобы   выбросить в окно, как вдруг вмешалась Жанна, попросила пощадить мерзавца и   таким образом спасла его от смерти. Затем она повернулась кругом, обводя   публику своими ясными, лучистыми глазами, сквозь которые, как сквозь окна, ее   бессмертный ум взирает на мир, осуждая господствующую в нем несправедливость и   озаряя его светом правды. И вдруг ее взгляд упал на молодого, скромно одетого   человека, в котором она сразу узнала того, кого искала. «Ты – король, –   воскликнула она, – а я твоя смиренная служанка!» Все были поражены; все   шесть тысяч человек подняли в зале невообразимый шум; от криков и возгласов   задрожали стены замка.      

В   заключение Паладин превосходно изобразил возвращение нашей делегации, преувеличивая   до невозможности оказываемые нам почести; он снял с пальца медное кольцо от   ручки хлыста, которое, насколько я знаю, дал ему утром конюх в замке, и   закончил так:      

– Король   простился с Жанной весьма милостиво, в соответствии с ее заслугами, и, обратившись   ко мне, сказал: «Возьми это кольцо, сын паладинов, и смело приходи ко мне с   ним, когда будешь испытывать нужду. И смотри, – добавил он, коснувшись   перстом моего лба, – береги эту голову: она еще понадобится Франции, и я   предвижу то время, когда в один прекрасный день ее увенчает герцогская корона».   Я взял кольцо, преклонил колени и, облобызав руку короля, воскликнул: «Ваше   величество, мое призвание – война, моя стихия – опасность и смерть. Когда   Франции и престолу потребуется моя помощь… Впрочем, я не хочу хвастать и   терпеть не могу хвастунов, пусть лучше за меня говорят мои дела. Только об этом   я и прошу». Так кончился сей памятный и счастливый эпизод, столь важный для   будущего короны и нации. Возблагодарим же бога! Встаньте и наполните свои   кубки! Выпьем за прекрасную Францию и ее короля!      

Все   осушили кубки до дна, и гром восторженных оваций продолжался не менее двух минут.   Герой Паладин, торжествуя, стоял на подмостках и блаженно улыбался.      

 Глава VIII      

       

Когда   Жанна открыла королю тайну его душевных терзаний, все его сомнения рассеялись. Он   поверил, что она действительно послана богом, и, если бы придворные оставили   его в покое, он сразу разрешил бы ей исполнить ее миссию. Но его не оставляли в   покое. Де ла Тремуйль и эта хитрая Реймская лисица, этот святоша, прекрасно   понимали, с кем имеют дело. Они сказали королю то, что сочли нужным:      

– Вы   утверждаете, ваше величество, что «голоса» ее устами поведали вам тайну,   которую знали только вы да бог. Но откуда вам известно, что сии «голоса» не от   сатаны и что она не выражает его волю? Разве сатана, постигнув тайны людей, не   использует свои знания для искушения душ человеческих? Сие весьма опасно, и   ваше величество поступило бы разумно, не предпринимая никаких действий без   тщательного расследования.      

Этого   было достаточно. Трусливая душа короля содрогнулась от ужаса, и он тотчас же   втайне назначил комиссию из епископов для ежедневных посещений и опроса Жанны,   пока не выяснится, откуда исходит ее сверхъестественная сила – с небес или из   ада.      

Родственник   короля герцог Алансонский, три года находившийся в плену у англичан, недавно   освободился, дав обещание представить значительный выкуп; и когда громкое имя и   слава Девы коснулись его ушей – ведь о ней теперь говорили всюду, – он   приехал в Шинон, чтобы собственными глазами взглянуть на это чудо. Король послал   за Жанной и представил ее герцогу. Она приветствовала герцога со своей обычной   простотой:      

– Добро   пожаловать. Чем больше благородной французской крови присоединится к нашему   делу, тем лучше для дела и для нас.      

Герцог и   Жанна обменялись мнениями, и их свидание завершилось тем, чего и следовало   ожидать, – герцог стал ее другом и сторонником.      

На   следующий день Жанна присутствовала на королевской мессе, по окончании которой   обедала вместе с королем и герцогом. Король научился ценить ее общество, и это   вполне понятно: подобно многим королям, он не находил ничего привлекательного в   обществе своих подданных, слушая их осторожные, бесцветные речи, обильно   разбавленные лестью и славословием. Их болтовня, как правило, раздражала и   утомляла короля. Но беседы с Жанной были особенными, полными свежести, новизны,   искренности, благородства, прямоты, лишенными заискивания, робкой   настороженности и скованности. Она всегда говорила то, что думала, говорила   просто и откровенно. Можно смело утверждать, что для короля беседы с Жанной   были словно ключевая вода для запекшихся уст путника, привыкшего, блуждая в   бескрайних равнинах, утолять жажду водой из пересыхающих луж.      

После   обеда на лугу перед Шинонским замком Жанна в присутствии короля так очаровала   герцога искусством верховой езды, ловкостью и умением обращаться с копьем, что   король в знак своего благоволения подарил ей великолепного вороного коня.      

Каждый   день епископы являлись к Жанне, подробно расспрашивая о «голосах» и о ее миссии,   а затем возвращались и докладывали обо всем королю. Но это назойливое   любопытство авторитетной комиссии не приносило пользы. Жанна высказывалась   сдержанно, храня в себе свои заветные мысли. Не достигали цели ни угрозы, ни   хитрости: она не боялась их и искусно обходила ловушки, оставаясь при этом   чистой и простодушной, как ребенок. Жанна знала, что епископы подосланы   королем, что их вопросы – это вопросы самого короля, и что, согласно законам и   обычаям, на них нельзя не отвечать; и все же однажды за королевским столом она   с подкупающей наивностью заявила, что отвечает лишь на те вопросы, которые   считает уместными.      

Наконец,   епископы пришли к заключению, что они не в состоянии определить, кем послана   Жанна – богом или сатаной. Как видите, они поступили осторожно. При дворе   существовали две могущественные партии; и если бы они вынесли определенное   решение, то навлекли бы на себя гнев одной из них. Поэтому они сочли наиболее   благоразумным избежать ответственности, что им и удалось легко сделать. Они   заявили, что дело Жанны не входит в их компетенцию, и посоветовали передать его   в руки ученых и знаменитых богословов университета в Пуатье. После этого   епископы удалились, дав краткое показание, внушенное им разумным поведением   Жанны; они сказали, что она «кроткая и простая пастушка, чистосердечная, но не   словоохотливая».      

С их   точки зрения, это было правдой. Но если бы они могли оглянуться назад и увидеть   ее вместе с нами на мирных лугах в Домреми, они бы убедились, что Жанна не была   лишена дара речи и умела говорить прекрасно, когда ее слова никому не причиняли   вреда.      

Итак, мы   отправились в Пуатье еще на три недели томительных проволочек, в течение которых   бедную девушку допрашивали и изматывали перед многочисленным судилищем – кого?   Быть может, военных экспертов, поскольку она прибыла просить о предоставлении   ей войска и о разрешении повести его в бой против врагов Франции? О нет! То   было грозное судилище из священников и монахов, хитроумных ученых казуистов,   именитых профессоров богословия! Вместо того чтобы созвать военных экспертов   для выяснения, может ли юная воительница одерживать победы, была учреждена   коллегия из мракобесов, схоластов и фразеров, чтобы выяснить, достаточно ли   она, как воин, сильна в благочестии и не заражена ли ересью. Это похоже на то,   как если бы в доме завелись крысы и все пожирали, а хозяева, вместо того чтобы   освидетельствовать когти и зубы кошки, лишь занялись бы выяснением,   благочестива ли данная кошка. И если бы данная кошка оказалась благочестивой,   святой и высоконравственной – тогда все в порядке; что касается других ее   качеств, они никого не интересовали.      

Жанна   была так мила, спокойна и полна самообладания перед этим суровым трибуналом со   всеми его формальностями, торжественностью и пышностью церемониалов, что   создавалось впечатление, будто она явилась сюда как зритель, а не как   подсудимая. Она сидела одиноко на своей скамье, нисколько не волнуясь, и своей   возвышенной простотой приводила в замешательство мужей науки. Эта простота была   той каменной стеной, о которую разбивались, не причиняя вреда, коварство,   хитрость и доводы ученых. Они не могли разбить эту маленькую крепость –   безмятежное, доброе сердце Жанны, ее чистую душу, стоявшие на страже ее   великого призвания.      

На все   вопросы она отвечала откровенно; Жанна рассказала подробно о своих видениях,   беседах с ангелами и о том, что они ей говорили. Ее речь была так   непосредственна, так искренна, так серьезна и правдоподобна, что даже мрачный   трибунал, задумавшись, сидел молча и, как очарованный, внимал ей. Если вы не   верите моему свидетельству, обратитесь к истории, и вы найдете там показания   одного свидетеля, данные под присягой на Процессе по реабилитации Жанны. Он   показал, что она рассказывала о себе «с благородной простотой и достоинством»,   а в отношении эффекта, который вызывали ее рассказы, его показания полностью   подтверждают то, о чем я пишу. А было ей в то время всего семнадцать лет, и она   сидела одинокая на скамье перед судьями. Однако она не пугалась, а смотрела   прямо в лицо этому сборищу знатоков права и богословия. В своих доказательствах   она не прибегала ни к искусству, ни к учености, которыми не обладала, а   действовала лишь очарованием, данным ей природой: своей юностью, своей искренностью,   своим нежным, мелодичным голосом и красноречием, исходившим прямо из сердца.   Именно этим она и очаровала их. А разве вас это не трогает? Если бы я мог, я бы   описал вам все так, как видел, и я представляю себе, что бы вы тогда   почувствовали.      

Как я   уже вам сказал, она не умела читать. Однажды они до того утомили ее доводами,   рассуждениями, возражениями и многословными, пустыми цитатами, почерпнутыми из   трудов тех или иных знаменитых богословов, что она, наконец, не выдержала и,   резко повернувшись к ним, сказала:      

– Я   не могу отличить букву А от буквы Б, но я знаю одно: я послана отцом небесным   освободить Орлеан от английского владычества и возложить в Реймсе корону на   голову короля, а все то, о чем вы тут толкуете, не имеет значения!      

Безусловно,   эти дни были днями тяжелого испытания для нее и для всех, кто имел отношение к   этому делу; но ее участь была самой незавидной: ей не давали ни отдыха, ни   покоя; Жанна должна была быть всегда настороже и переносить изнурительные   перекрестные допросы; когда один инквизитор сменялся другим, он мог отдыхать,   она же оставалась на месте. Однако Жанна преодолевала усталость и редко теряла   самообладание. Она выдерживала трудные испытания бодро, терпеливо, скрещивая   оружие с выдающимися мастерами ученых поединков и всегда выходя из боя без   единой царапины.      

Однажды   член трибунала, доминиканец, задал ей вопрос, возбудивший всеобщее любопытство.   Я задрожал от страха, полагая, что теперь бедная Жанна попадется в ловушку, ибо   ответить на такой каверзный вопрос было невозможно. Хитрый доминиканец начал   издалека, небрежно, притворяясь, что его слова не имеют никакого значения:      

– Ты   утверждаешь, что бог повелел освободить Францию от английского владычества?      

– Да,   господь повелел.      

– Ты   желаешь получить войско, чтобы освободить Орлеан, не так ли?      

– Да,   и чем быстрее, тем лучше.      

– Господь   всемогущ и может свершить все, что пожелает, не так ли?      

– Безусловно.   Никто не сомневается в этом. Доминиканец быстро поднял голову и в упор задал ей   вопрос, о котором я упоминал:      

– В   таком случае отвечай мне: если господу угодно спасти Францию и если он властен   свершить все, что пожелает, какая тогда надобность в войске?      

По залу   прокатилась волна всеобщего изумления; люди наклонились вперед, насторожились и   замерли в ожидании ответа, а доминиканец самодовольно покачивал головой и оглядывался   по сторонам, следя за выражением, лиц. Но Жанна не растерялась. Она ответила   сразу, и в ее голосе никто не смог уловить ни малейшего признака тревоги:      

– Бог   помогает тому, кто помогает сам себе, – сказала она. – Сыны Франции   будут сражаться, а господь дарует им победу!      

Выражение   восторга, словно луч солнца, промелькнуло на всех лицах. Даже хмурый доминиканец   улыбнулся, видя, как мастерски отражен его рассчитанный удар, и я лично слышал,   как почтенный епископ вымолвил слова, вполне соответствующие данному случаю:   «Клянусь богом, дитя сказало правду. Господь повелел сразить Голиафа и послал   ребенка, и ребенок сразил его!»      

В другой   раз, когда следствие чересчур затянулось и все устали – не так допрашиваемая,   как сами судьи, – брат Сегюэн, профессор богословия университета в Пуатье,   человек желчный и язвительный, начал снова донимать Жанну ехиднейшими вопросами   на ломаном французском наречии (он был родом из Лиможа). Он спросил:      

– Как   ты могла понимать ангелов? На каком языке они говорили?      

– На   французском.      

– Неужели?   Отрадно слышать, что наш язык в таком почете среди небожителей! На чистейшем   французском языке?      

– На   чистейшем.      

– На   чистейшем? Гм… Ну, конечно, кому же знать, как не тебе? Вероятно, даже на лучшем,   чем говоришь ты?      

– Не   знаю, не сравнивала, – ответила Жанна и, немного подумав, добавила: – Во   всяком случае, произношение у них было лучше, чем у вас!      

И я   заметил, как в ее глазах, при всей их невинности, вспыхнул задорный огонек. Все   засмеялись. Брат Сегюэн был уязвлен. Он гневно спросил:      

– Ты   веришь в бога?      

Жанна   ответила с поразительной невозмутимостью:      

– Больше,   чем вы.      

Сегюэн   потерял терпение, задал ей еще несколько каверзных вопросов и наконец с раздражением   воскликнул:      

– Знай   же, самозванная блюстительница благочестия: милосердный господь не допустит,   чтобы в тебя уверовали без знамения. Яви нам свое знамение! Покажи его!      

Это   задело Жанну, она порывисто встала и энергично возразила:      

– Я   не для того прибыла в Пуатье, чтобы показывать знамения и творить чудеса.   Пошлите меня в Орлеан, и у вас будет достаточно знамений. Дайте мне войско,   большое или малое, и поскорее отпустите меня!      

Ее глаза   засверкали. О милая героиня! Вы представляете ее себе? По залу пронесся гул   одобрения, и она, покраснев, села на место: не в ее натуре было обращать на   себя внимание.      

Этот ее   новый ответ и остроумное замечание по поводу французского произношения брата   Сегюэна могли бы вызвать в нем ненависть, но придирчивый богослов был смелым и   добросовестным человеком. Исторические факты говорят: на Процессе по   реабилитации он не скрыл подробностей своей злополучной беседы с Жанной, а дал   правдивое и честное показание.      

В последние   дни этой трехнедельной сессии облаченные в мантии профессора и богословы,   объединившись, начали общее наступление, стремясь подавить Жанну возражениями и   вескими аргументами, почерпнутыми из авторитетных творений отцов римской   церкви.      

Казалось,   она будет побеждена, но Жанна не падала духом и сама перешла в наступление.      

– Послушайте! –   сказала она. – Писание господне выше тех сочинений, которые вы здесь   упоминаете, и я придерживаюсь его. И я говорю вам: в этой святой книге есть то,   что вы не сможете прочесть при всей вашей учености!      

С самого   начала следствия она жила в доме любезно пригласившей ее госпожи де Рабато,   жены советника городского парламента[23]   в Пуатье. В этом доме по вечерам собирались знатные дамы города, чтобы увидеть   Жанну и побеседовать с ней. И не только дамы, но и почтенные законоведы,   советники парламента и седовласые ученые из университета. Эти серьезные люди,   привыкшие взвешивать, анализировать и всесторонне рассматривать каждое странное   явление и во всем сомневаться, по вечерам приходили к Жанне, подпадая все   больше и больше под влияние того таинственного, необъяснимого очарования,   которым она была так богато наделена. Прелесть и сладостное обаяние этой   девушки, которое признавали и чувствовали решительно все, от простых людей до   высшей знати, волнующее и непостижимое, победило наконец упорство мужей науки.   Они сдались, заявив в один голос: «Эта девушка действительно послана богом».      

Весь   день Жанна, в соответствии со строгими правилами судебной процедуры, была в невыгодном   положении; судьи поворачивали дело по-своему. Вечером же роли менялись: она   сама превращалась в судью и председательствовала в трибунале. Ее речь текла   свободно, и те же самые судьи с увлечением внимали ее словам; и все   препятствия, с таким трудом воздвигнутые ими в течение дня, вечером рушились.   Наконец, очарованные силой ее убеждения, судьи единогласно вынесли   оправдательный приговор.      

Это было   захватывающее зрелище! С какой тревогой забились сердца, когда председатель   суда, развернув пергамент, поднялся со своего места! Зал был переполнен, даже   городская знать далеко не вся могла присутствовать в зале. Сначала были   выполнены торжественные церемонии, обязательные и обычные в те времена; затем,   когда зрители успокоились, был зачитан приговор, каждое слово которого, вонзаясь   в глубокую тишину, было отчетливо слышно во всех концах зала.      

«Установлено   и настоящим объявляется, что Жанна д'Арк, прозванная Девой, является истинной   христианкой и хорошей католичкой; что ни в ней, ни в ее словах нет ничего   противного вере; что король может и должен принять ее помощь, ибо отвергнуть ее   – значит нанести оскорбление святому духу и сделать короля не достойным помощи   божьей».      

Судьи   направились к выходу, и зал разразился бурей рукоплесканий. Радость и восторг   охватили всех. Я потерял из виду Жанну, – ее поглотил людской поток,   хлынувший к ней, чтобы поздравить с успехом и благословить святое дело   освобождения Франции, отныне торжественно и безвозвратно отданное в маленькие   женские руки.      

 Глава IX      

       

Поистине   это был великий день и восхитительное зрелище. Жанна победила! Де ла Тремуйль и   другие ее недоброжелатели совершили большую ошибку, позволив ей выступать по вечерам   в суде.      

Комиссия   из духовных лиц, посланная в Лотарингию якобы для того, чтобы собрать сведения   о прошлом Жанны, а в сущности, чтобы затянуть время, истощить ее терпение и   заставить отказаться от намеченной цели, – вернулась назад и сообщила, что   личность Жанны не вызывает подозрений. Теперь/как видите, дела у нас пошли на   лад.      

Народ   ликовал. Мертвая Франция сразу ожила, молва докатилась до отдаленнейших уголков   страны, и все воспрянули духом. И если раньше, доведенные до отчаяния,   запуганные, люди опускали головы и шарахались в сторону, когда с ними   заговаривали о войне, теперь эти люди без всякого принуждения спешили сами   стать под знамена Девы из Вокулера; воинственные песни и гром барабанов   сотрясали воздух. И мне вспоминаются замечательные слова, сказанные Жанной еще   в деревне, когда я на основании фактов и статистики доказывал ей, что дело Франции   безнадежно проиграно и никто не в состоянии пробудить угнетенный народ от   летаргического сна:      

«Он   услышит бой барабанов и откликнется – встанет под развевающиеся знамена и с честью   выступит на защиту родины!»      

Говорят,   беда одна не приходит. Это изречение в равной степени применимо и к удаче.   Счастье нам улыбалось, мы пожинали плоды все новых и новых успехов. Например:   часть духовенства серьезно сомневалась в том, может ли церковь позволить   женщине-воину одеваться в мужское платье. Вскоре был издан специальный указ.   Двое из самых знаменитых ученых богословов того времени – один из них был   ректором Парижского университета – решили: поскольку Жанна «должна исполнять   обязанности мужчины и воина, то справедливо и законно, чтобы ее наряд   соответствовал ее положению».      

Это было   большим достижением – добиться у церковных властей дозвола для Жанны одеваться   по-мужски. Действительно, счастье хлынуло на нас потоком. Не говоря уже о   мелких волнах удач, я хочу вам рассказать об одной большой волне, которая нас,   людей маленьких, хлестнула с такой силой, что мы едва не захлебнулись от   радости. В день закрытия судебной сессии к королю вместе с приговором были   посланы курьеры, и на следующий день утром в морозном воздухе раздались   пронзительные звуки трубы. Насторожившись, мы стали считать: раз, два, три –   пауза; раз, два – пауза; потом снова – раз, два, три. Тогда мы выбежали на   улицу. Мы знали, что так трубят только тогда, когда королевские герольды   собираются объявить народу важный указ. Когда мы вышли, народ валил отовсюду,   из всех улиц и переулков; мужчины, женщины, дети бежали возбужденные,   раскрасневшиеся, набросив на себя что попало и одеваясь на ходу; пронзительные   звуки трубы не умолкали; толпа увеличивалась и, наконец, заполнила всю главную   улицу. Мы с трудом добрались до площади, битком набитой народом, и там, на высоком   пьедестале огромного креста, увидели герольда в сверкающих одеждах, окруженного   слугами. И герольд начал читать громким голосом:      

– Настоящим   доводится до всеобщего сведения: августейший великий государь Карл, милостью   божией король Франции, соблаговолил даровать своей любезной подданной Жанне   д'Арк, прозванной Девою, титул, жалованье, власть и полномочия   главнокомандующего французской армии…      

Тысячи   шапок взлетели в воздух, толпа разразилась бурей одобрительных возгласов, которым,   казалось, не будет конца. Когда же воцарилась тишина, герольд снова приступил к   чтению и закончил так:      

–…А ее   помощником и начальником штаба назначается принц королевского дома, его высочество   герцог Алансонский!      

Едва он   закончил чтение, как новый взрыв одобрительных возгласов раздался на площади,   стремительными потоками разлился по улицам и охватил весь город от края до   края.      

Жанна –   командующий всеми войсками Франции, а принц королевской крови – ее подчиненный!   Вчера она была никем, а сегодня поднялась на вершину величия. Вчера она не была   даже сержантом, капралом, рядовым солдатом, а сегодня ей доверили всю полноту   власти. Вчера она значила меньше, чем самый заурядный новобранец, а сегодня ее   приказания стали законом для Ла Гира, Сентрайля, принца Орлеанского и для всех   других выдающихся ветеранов и прославленных воинов. Я думал только об этом,   пытаясь постичь странное, удивительное событие, которое свершилось на моих   глазах.      

Мысленно   я перенесся в прошлое и увидел картину, до сих пор столь свежую и яркую в моей   памяти, словно все случилось только вчера, хотя в действительности относилось к   первым числам января месяца. Какую же картину я представил себе? Я увидел перед   собой крестьянскую девушку из глухой деревушки, лет семнадцати от роду, никому   не известную, как будто она жила на другом полушарии. Она подобрала и принесла   домой бедное, маленькое существо – голодного, заброшенного котенка, приласкала,   накормила его, и котенок доверчиво свернулся у нее на коленях, мурлыкал и   дремал, а она вязала грубый шерстяной чулок и думала, – о чем? – кто   знает? И вот не успел еще котенок превратиться во взрослую кошку, как девушка,   спасшая его от гибели, стала главнокомандующим, а его высочество принц оказался   в ее подчинении. Она поднялась, как солнце над просторами ее родных полей, и   стала видимой всем, во всех уголках отечества! У меня кружилась голова, когда я   размышлял об этом, – так все это было странно и необычно.      

 Глава X      

       

Жанна   продиктовала письмо английским военачальникам в Орлеане с требованием сдать все   крепости, находящиеся в их руках, и уйти из Франции, – это было ее первое   официальное действие. Видимо, она обдумала все заранее, потому что слова лились   из ее уст совершенно свободно, слагаясь в яркие, сильные выражения. Впрочем,   Жанна могла и не обдумывать заранее: она всегда отличалась быстротой   соображения и красноречием, и эти способности особенно развились в ней в   последнее время. Письмо предполагалось немедленно послать из Блуа. Теперь   появились в изобилии и люди, и провиант, и деньги. Жанна избрала Блуа сборным   пунктом и центром снабжения, передав его под командование Ла Гира.      

Великий   бастард – отпрыск герцогского дома, правитель Орлеана, давно настаивал, чтобы   Жанну прислали к нему. И вот от него опять прибыл гонец – старый воин д'Олон,   доблестный офицер, человек весьма надежный и честный. Король задержал его и   передал в распоряжение Жанны для использования в качестве ее личного мажордома;   затем он поручил ей самой подобрать себе свиту, количеством и знатностью   соответствующую ее высокому положению; одновременно с этим он приказал должным   образом снабдить всех оружием, одеждой и лошадьми. Король сразу же заказал в   Туре полный комплект вооружения для самой Жанны. Оно было из чистейшей стали, с   богатой серебряной отделкой, расписано выгравированными девизами и отшлифовано,   как зеркало.      

«Голоса»   поведали Жанне, что существует древний меч[24],   спрятанный под алтарем церкви святой Екатерины в Фьербуа, и она послала де Меца   разыскать его. Священники ничего не знали о его существовании, но меч   действительно был найден в указанном месте, зарытым в землю на небольшой   глубине. Он был без ножен и покрыт ржавчиной; священники очистили его и отослали   в Тур, куда направились теперь и мы. Они вложили меч в новые ножны из пунцового   бархата, а жители Тура сделали еще одни ножны из золотой парчи. Однако Жан-ил,   желая всегда носить этот меч при себе в сражениях, сняла с него парадные ножны   и заказала другие, из бычьей кожи. Многие полагали, что древний меч принадлежал   Карлу Великому, но это осталось недоказанным. Я хотел было отточить его, но   Жанна сказала, что это не обязательно, так как она не собирается никого убивать   и будет носить меч только как символ власти.      

В Туре   она сама придумала себе знамя, а шотландский художник Джеймс Пауэр расписал   его. Оно было из тонкой белой материи с шелковой бахромой. На знамени был   изображен бог-отец, восседающий на троне из облаков с державой в руке; два   ангела, преклонив колени, подавали ему лилии. Надпись на знамени состояла всего   из двух слов: «Jesus, Maria»; на оборотной стороне была нарисована корона   Франции, поддерживаемая двумя ангелами.      

Она   заказала себе также меньшее знамя, или хоругвь, с изображением ангела,   подносящего лилию богородице.      

В Туре   царило необычайное оживление. То и дело раздавались звуки военной музыки,   мерный топот марширующих войск, – рекрутов, уходивших в Блуа; днем и ночью   не смолкали песни и громкое «ура!». Город был переполнен приезжими; постоялые   дворы и улицы битком набиты; всюду замечалась суета приготовлений; у всех были   веселые, довольные лица. Вокруг главной квартиры Жанны всегда толпились люди в   надежде хоть мельком увидеть нового главнокомандующего, и когда им это   удавалось, они приходили в восторг. Но Жанна показывалась редко; она была   занята составлением плана кампании, выслушивала донесения, отдавала приказания,   рассылала курьеров, а, кроме того, в свободные минуты принимала знатных   посетителей, ожидавших ее в приемной. Даже мы, ее товарищи, видели ее   редко, – настолько она была занята.      

Настроение   наше менялось: иногда нас окрыляла надежда, но чаще мы впадали в уныние. Жанна   еще не набрала свою свиту, – и это нас беспокоило. Мы знали, что по этому   поводу ее осаждали просьбами десятки желающих и что эти просьбы подкреплялись   рекомендациями весьма влиятельных лиц, тогда как мы не пользовались ничьим   покровительством. Она могла заполнить вакантные места знатными людьми, чьи   родственники защитили бы ее и поддержали в любую минуту. Позволят ли ей при   таких обстоятельствах соображения политического характера вспомнить о нас? Вот   почему мы не разделяли в полной мере всеобщей радости, а скорее были подавлены   и озабочены. Иногда мы сообща обсуждали наши жалкие шансы, стремясь по возможности   представить их в розовых красках. Но одно лишь упоминание об этом приводило в   уныние Паладина. Мы могли питать хоть какие-то надежды, ему же не на что было   надеяться. Как правило, Ноэль Ренгессон старался избегать этого щекотливого   разговора, но ни в коем случае не в присутствии Паладина. Однажды, когда мы   предавались нашим грустным размышлениям, он сказал:      

– Держись,   Паладин! Вчера ночью мне приснился сон, будто ты единственный из нас всех   получил назначение. Правда, оно не такое уж важное – что-то вроде лакея или   повара, но все же назначение.      

Паладин   воспрянул духом и заметно повеселел, Он верил в сны и признавал сверхъестественное.   Размечтавшись, он радостно воскликнул:      

– Ах,   если бы твой сон сбылся! Ты веришь в то, что он сбудется?      

– Конечно.   Я в этом абсолютно убежден: мои сны почти всегда сбываются.      

– Я   расцеловал бы тебя, Ноэль, если бы этот сон сбылся! Клянусь! Разве не замечательно   быть слугой первого генерала Франции! Весь мир услышит об этом! А когда слух   дойдет до деревни, все наши сельские остолопы, заявлявшие, что я ни к чему не   способен, разинут рты от удивления. Думаешь, так не будет, Ноэль? Ты не веришь,   Ноэль?      

– Верю,   верю. Вот тебе моя рука.      

– Ноэль,   если все это сбудется, я не забуду тебя до гроба. Пожми еще раз мне руку. Я надену   расшитую золотом ливрею. Услышав обо мне, эти сельские олухи скажут: «Как? Он   слуга главнокомандующего и известен всему миру? Какое счастье! Вот уж, видно,   чувствует себя на седьмом небе!»      

Он   принялся расхаживать взад и вперед, строя в своем воображении такие воздушные   замки, что мы еле успевали следить за полетом его мечты. Вдруг лицо его   омрачилось, радость исчезла, и он печально промолвил:      

– Нет,   мой дорогой, все это выдумка, этого никогда не будет. Я совсем забыл о глупой истории   в городишке Туль. Все эти дни я старался не попадаться ей на глаза, надеясь,   что она забудет и простит. Но я знаю, что она не простит. И все-таки я не   виноват. Правда, я говорил, что она обещала выйти за меня замуж, но ведь меня   подучили сказать это. Честное слово, подучили!      

И этот   здоровенный детина едва не расплакался. Почувствовав раскаяние, он пробормотал:      

– Единственный   раз соврал, и то…      

Его   раскаяние было встречено дружными насмешками. Не успел он начать вновь, как появился   слуга д'Олона и сообщил, что нас вызывают в штаб. Все поднялись, и Ноэль   сказал:      

– Ага!   Я вам что говорил? Мое предчувствие меня не подводит. Она собирается назначить   его на какую-то должность. Нам нужно отправиться туда и выразить ему свое   почтение. Вперед, ребята!      

Паладин   побоялся пойти, и нам пришлось оставить его одного. Когда мы предстали перед   нею и толпой офицеров в блестящих мундирах, Жанна приветливо поздоровалась с   нами и улыбаясь сказала, что всех нас зачисляет в свой личный штаб, ибо не   желает разлучаться со своими старыми друзьями. Какой приятный сюрприз! Какая   честь! И это в то время, когда на наши места можно было назначить лиц из весьма   знатных и влиятельных фамилий. У нас не нашлось слов, чтобы выразить свою   благодарность. Что мы перед ее величием! Мы один за другим шагнули вперед, и   наш начальник д'Олон вручил нам назначения. Все получили почетные должности: самые   высокие были пожалованы двоим, известным уже нам рыцарям; затем следовали оба   брата Жанны; я назначался ее первым пажом и личным секретарем, а дворянин по   имени Раймонд – ее вторым пажом; Ноэль стал ее курьером; потом следовали два   герольда, а за ними Жак Паскерель, назначенный капелланом и раздатчиком   милостыни. Еще раньше она назначила своего дворецкого и выбрала нескольких   слуг.      

Осмотревшись,   Жанна спросила:      

– А   где же Паладин?      

Сьер   Бертран ответил:      

– Он   думал, что вы его не вызывали, ваше превосходительство.      

– Нехорошо.   Позовите его.      

Паладин   робко вошел и, не осмеливаясь подойти ближе, остановился у двери, смущенный и   испуганный. Жанна ласково сказала:      

– Всю   дорогу я наблюдала за тобой. Ты начал плохо, но исправился. Раньше ты был пустым   фантазером, но в тебе кроется настоящая храбрость, и я дам тебе возможность проявить   ее.      

Услышав   такие слова, Паладин просиял от радости.      

– Пойдешь   ли ты за мной?      

– В   огонь и в воду, – ответил он. Тут я подумал: «Она превратила нашего   болтуна в героя. Несомненно, это еще одно из ее чудес».      

– Верю, –   сказала Жанна. – Вот тебе мое знамя. Бери! Ты должен следовать за мной во   всех походах и боях и, когда Франция будет спасена, вернешь его мне обратно.      

Он взял   знамя, являющееся сейчас самой драгоценной реликвией, сохранившейся от Жанны, и   произнес дрожащим от волнения голосом:      

– Если   я когда-нибудь не оправдаю этого высокого доверия, пусть тогда мои товарищи покарают   меня. Это право я оставляю за ними, зная, что у них не будет оснований   воспользоваться им.      

 Глава XI      

       

Домой мы   с Ноэлем возвращались вместе; сначала шли молча, потрясенные тем, что произошло.   Наконец, Ноэль не выдержал:      

– Вообще,   есть чему удивляться. Видал, как вознесли нашего медведя! Это что же, как в   евангелии: первые станут последними, и наоборот?      

– Действительно!   Я все еще никак не могу опомниться. Ведь это одна из самых почетных должностей,   какую она могла предложить.      

– Да.   Генералов много, и она может возвести в это звание любого, а знаменосец – один.      

– Конечно!   При главнокомандующем это самая видная должность!      

– И   добавь: самая завидная и почетная. На это место претендовали сыновья каких-то   двух герцогов, как мы знаем. А что вышло? Посчастливилось лишь одной нашей   ветряной мельнице. Подумать только – такое повышение!      

– Просто   непостижимо! Собственно говоря, это та же Жанна, только в малом масштабе.      

– Ума   не приложу, как это объяснить.      

– По-моему,   это не так уж и трудно. Ноэль посмотрел на меня с удивлением, словно желая   убедиться – говорю я в шутку или всерьез.      

– Я   думал, – сказал он, – ты не умеешь быть серьезным, но, кажется,   ошибся. Если ты можешь помочь мне разгадать эту загадку, пожалуйста. Я готов   слушать.      

– Пожалуй,   да. Ты ведь знаешь, что у нашего глазного рыцаря голова не трухой набита, если   уж он что говорит, то говорит с толком. Так вот, однажды, когда мы вместе ехали   и рассуждали об исключительных дарованиях Жанны, он сказал: «Из всех ее   дарований самое поразительное – зрение. У нее ясновидящее око». Не подумав, я   ляпнул, как дурак: «Ясновидящее око? Ну и что тут особенного? Мы все не   слепые». «Нет, – ответил рыцарь, – люди с таким зрением рождаются   редко». Потом он разъяснил мне смысл своих слов, и я все понял. Он сказал, что   обыкновенный глаз видит и судит только о внешней стороне явлений. А ясновидящее   око проникает в сущность человека, раскрывает его сердце и душу, обнажает его   способности и возможности, именно то, что недоступно обычному глазу. Он   добавил, что даже величайший полководец потерпит неудачу и ничего не добьется,   если у него нет дара ясновидения. Иначе говоря, грош ему цена, раз он не умеет   разбираться в людях и не в состоянии безошибочно оценить своих подчиненных. Он   интуитивно чувствует, что один силен в стратегии, другой без раздумья готов   броситься в огонь, третий обладает необыкновенной настойчивостью и упорством.   Каждого он ставит на свое место и благодаря этому выигрывает. Командир же,   лишенный этого дара, все путает и терпит поражение. Он, конечно, был прав,   отзываясь так о Жанне, и я это понимал. Помнится, когда еще она была ребенком,   однажды ночью к нам забрел бродяга. Все мы, в том числе и ее отец, приняли его   за мошенника, а она под жалкими лохмотьями его одежды угадала честного   человека. Или вот еще случай: как-то давным-давно, на обеде у коменданта   Вокулера я ничего особенного не приметил в наших двух рыцарях, хоть проговорил   с ними добрых два часа. Жанна же, побыв там каких-нибудь пять минут и не   обменявшись с ними ни словом, сразу увидела в них достойных и преданных людей.   И она не ошиблась – ее определение подтвердилось полностью. А кого она   направила в Блуа укрощать этих омерзительных рекрутов, бандитов и убийц,   сбежавших туда из бывших шаек Арманьяка. Кого? Конечно, самого сатану – Ла   Гира, этого грозного льва войны, отъявленного забияку, беспощадного громилу,   извергающего, как Везувий, неслыханные проклятия и богохульства. Кто же, как не   он, справится с этой толпой неистовствующих дьяволов? Кто это умеет лучше него?   Никто. А почему? Да потому, что он сам – дьявол из дьяволов, равен им всем,   вместе взятым, и к тому же, вероятно, приходится отцом большинству из них. До   своего прибытия в Блуа Жанна временно назначила его командовать ими, а потом?..   О, потом она возьмется за этих молодчиков сама и приберет их к рукам, это уж   наверное, или я совсем не знаю ее, несмотря на долгие годы близкого общения.   Предвкушаю изумительное зрелище! Небесное создание в белых латах подчинит себе   эту дрянь, это сборище оборванцев, эти отбросы общества.      

– Ла   Гир! – воскликнул Ноэль, – наш прославленный герой! Как бы я хотел   увидеть его!      

– И   я тоже. Его имя волнует меня с самого детства. – Вот бы услышать, как он   ругается!      

– Еще   бы! Лучше слушать его ругань, чем чью-либо молитву. И в то же время он – сама   наивность и простодушие. Однажды, будучи обвиненным в грабежах, он сказал:   «Если б сам бог был солдатом, он бы тоже грабил!» Вот вам и Ла Гир-этот «гнев   божий». Лично я считаю его самым подходящим человеком для временного   командования в Блуа, Как видишь, ясновидящее око Жанны заметило и его.      

– А   теперь вернемся к начатому разговору. Я с чистой душой отношусь к Паладину, и   не потому, что он просто славный малый, а потому, что он – мое детище. Это я   сделал его таким ветрогоном и самым первым хвастуном и лгуном в королевстве. Я   рад за него, хоть и не обладаю ясновидящим оком. Но я бы никогда не назначил   его на самую ответственную должность в армии. Он бы отправился у меня в тыл   добивать раненых и снимать одежду с убитых.      

– Что   ж, поживем – увидим. Жанна, видимо, знает, где он сможет лучше проявить себя. А   теперь послушай. Когда такая авторитетная личность как Жанна д'Арк говорит о   человеке, что он храбр, человек верит ей, и этого достаточно. Действительно,   достаточно поверить в то, что ты храбр, и ты будешь храбрым. В этом вся соль.      

– Ты   попал в точку! – воскликнул Ноэль. – Дело в том, что у нее не только   ясновидящее око, но и животворные уста. Францию усмирили и поработили, но   стоило Жанне д'Арк поднять свой голос, как Франция воспрянула духом и с гордо   поднятой головой идет в поход.      

Но тут   меня неожиданно вызвали к Жанне. Она собиралась продиктовать письмо.      

На   следующий день портные сшили нам новое обмундирование, и мы получили новые доспехи.   Теперь на всех нас приятно было взглянуть, независимо от того, пойдем мы на   войну или нет. В богатом мундире из дорогого сукна Паладин возвышался над нами,   как башня, и его великолепный костюм отливал всеми цветами радуги в лучах   заходящего солнца. Форма вполне мирная, но такие воинские атрибуты, как перья   на шлеме, расшитый пояс, железный панцирь и латы, придавали ему еще более   статный и внушительный вид.      

К этому   времени был отдан приказ – идти в Блуа. Наступило утро, ясное утро с легким морозцем.   Наш разросшийся отряд двинулся рысью, колонной по два: впереди Жанна с герцогом   Алансонским, за ними – д'Олон вместе с нашим рослым знаменосцем, а потом все   остальные; картина живописная, можете себе представить. Когда мы прокладывали   путь сквозь восторженные толпы народа, Жанна в шапочке с павлиньими перьями   непринужденно кланялась направо и налево. Лучи солнца, ослепляя, отражались от   ее серебряного панциря. Народ понимал, что перед ним раздвигается занавес и   начинается первый акт невиданной доселе драмы, и в нем пробудились надежды. Энтузиазм   нарастал с каждой минутой, пока, наконец, не вылился в громовое «ура». Из   отдаленного конца улицы до нас донеслись неясные звуки военного марша, и вскоре   мы увидели отряды копьеносцев, двигавшихся нам навстречу; солнце играло   тусклыми бликами на бесчисленных панцирях, время от времени вспыхивая   ослепительными искрами на остриях отточенных копий; казалось, на нас   надвигается звездная туманность, а над ней – яркое,созвездие. То был наш   почетный караул. Он присоединился к колонне, и шествие замкнулось. Итак,   занавес раздвинулся – начался первый боевой поход Жанны д'Арк.      

 Глава XII      

       

Мы   пробыли в Блуа три дня. О, этот лагерь! Я храню воспоминания о нем, как драгоценный   клад. Вы спрашиваете о порядке? Какой там порядок! Среди этих разбойников   порядка было не более, чем в стае волков или гиен. Они буянили, пьянствовали,   сквернословили, горланили, проводили время в грубых и непристойных играх.   Лагерь кишел распутными молодками; в бесстыдстве они ни в чем не уступали   мужчинам: предавались шумной гульбе, ругались и безобразничали.      

И вот   среди этой разнузданной толпы мы с Ноэлем впервые увидели Ла Гира. Он оказался   таким, каким мы его и представляли: огромного роста, воинственной осанки,   закованный в броню с головы до ног. На шлеме у него развевался султан из перьев,   на боку висел большой старинный меч. Ла Гир направлялся к Жанне, чтобы   официально ей представиться, и, проходя по лагерю, наводил порядок, оповещая,   что Дева прибыла и что в присутствии предводителя армии он не потерпит, чтобы в   лагере был такой ералаш. Нещадно бранясь, он наводил порядок особым, присущим   ему одному способом – с помощью своих увесистых кулаков. Он то и дело пускал их   в ход. Удар – и человек валился с ног.      

– Как   ты стоишь, чертова образина? – гремел Ла Гир, разражаясь бранью. –   Главнокомандующий в лагере, а у вас все шиворот-навыворот. Подтянись!   Равняйсь! – рычал он и одним ударом валил свою жертву с ног. Что в таком   случае означало его «равняйсь», оставалось его личным секретом.      

Мы   следовали за нашим богатырем до самого штаба, не переставая слушать, наблюдать,   восхищаться. Вы скажете, нас разбирало любопытство? Да. Ведь он был любимым   героем всех мальчишек Франции от колыбели до этого счастливого дня, нашим общим   кумиром и гордостью. Я вспомнил, как еще в Домреми, на выгоне, Жанна упрекала   Паладина за непочтительный отзыв о таких великих людях, как Ла Гир и бастард   Орлеанский, при этом она сказала, что сочла бы за счастье взглянуть на них хоть   одним глазком. Для Жанны и всех девочек он был таким же предметом увлечения,   как и для мальчиков.      

И вот,   наконец, один из этих героев предстал! И в качестве кого? Трудно поверить, но   факт налицо: он шел, чтобы обнажить перед ней голову и выслушать ее приказания.      

И пока   Ла Гир неподалеку от штаба усмирял банду разнузданных рекрутов своим особым   способом, мы направились взглянуть на только что прибывших знаменитых   полководцев, составлявших свиту Жанны. Их было шестеро, прославленных   командиров французских войск. Все они были красавцами в своих великолепных   латах, но самым красивым, самым стройным из всех оказался главный адмирал   Франции.      

Когда Ла   Гир вошел, он изумился при виде необыкновенной красоты и молодости Жанны. По ее   веселой улыбке можно было догадаться, что она счастлива встретиться, наконец, с   любимым героем своего детства. Ла Гир, держа шлем в руке, одетой в стальную   перчатку, низко поклонился и отрывисто произнес краткую, сердечную   приветственную речь, на этот раз уже без ругани. Мы заметили, что они сразу   понравились друг другу.      

Вскоре   официальное представление окончилось и все разошлись. Ла Гир остался. Как давние   друзья, они сидели за столом, пили вино, весело смеялись и мирна беседовали.   Потом она отдала ему, как начальнику лагеря, несколько распоряжений, от которых   у него захватило дух. Жанна начала с того, что приказала немедленно выгнать из   лагеря всех гулящих женщин, всех до единой, прекратить попойки и кутежи,   водворить порядок и дисциплину. Его изумление достигло предела, когда она   заявила:      

– Каждый,   кто становится под мое знамя, обязан побывать на исповеди у священника и получить   отпущение грехов, и все рекруты должны дважды в день присутствовать на богослужении.      

От этих   слов Ла Гир чуть не выскочил из своих доспехов. Некоторое время он не мог вымолвить   ни слова, потом проговорил в глубоком унынии:      

– О   милое дитя мое, ведь все они нечестивцы, эти мои птенчики. Ходить молиться?   Зачем же это, душа моя? Да они скорее пошлют нас всех к чертовой бабушке!      

И он   продолжал говорить и говорить, изливая потоки брани и хулы, приводя различные   доводы, которые развеселили Жанну и заставили смеяться так, как она еще не   смеялась со времен Домреми, когда резвилась на лугах. Нельзя было не   радоваться, глядя на нее.      

Она   все-таки настояла на своем, и суровый воин сдался. Воскликнув «слушаюсь!» и добавив,   что готов повиноваться ее приказаниям, Ла Гир пообещал сделать все от него   зависящее. Потом, отведя душу лавиной бурных проклятий, сказал, что в своем   лагере свернет голову каждому, кто не пожелает очиститься от грехов и не начнет   вести благочестивую жизнь. Его слова снова рассмешили Жанну. Все это ее страшно   забавляло. Но она не согласилась с его способом обращения грешников в   праведников: они должны были пойти на это добровольно.      

Тут уже   Ла Гир не возражал, но пояснил, что будет расправляться не с добровольцами, а   только с теми, кто откажется повиноваться. «Не надо убивать ни тех, ни   других», – сказала она. Жанна не могла допустить подобных действий.   Призывать человека добровольно вступить в армию, а за несогласие или   неподчинение грозить ему смертью,-это что же – принуждение? А она хотела, чтобы   человек был всецело свободен в своем выборе.      

Ла Гир   вздохнул и обещал подумать о богослужениях, усомнившись, однако, что в его лагере   найдется солдат, способный пойти в церковь с меньшим отвращением, чем он сам.   Тогда Жанна поднесла ему новый сюрприз, заявив:      

– И   вы пойдете, милый человек!      

– Я?   Никогда! Чепуха!      

– Нет,   не чепуха. Два раза в день вы будете слушать мессу.      

– Уж   не сон ли это? А может, я пьян или туговат на ухо? Нет, да я скорее пойду к…      

– Куда   угодно. Но с завтрашнего утра вы начнете. Сначала будет трудновато, а потом станет   легче. Не огорчайтесь. Скоро это войдет в привычку.      

Ла Гир   попытался превратить все в шутку, но из этого ничего не вышло. Он тяжело вздохнул   и печально произнес:      

– Так   и быть, сделаю это ради вас; для кого-нибудь другого ни за что бы этого не   сделал, будь я проклят…      

– Не   надо проклятий. Бросьте. – Бросить? О, это невозможно! Никак невозможно,   ваше превосходительство, это мой родной язык.      

Он так   настойчиво молил о снисхождении, что Жанна частично уступила, разрешив клясться   своим генеральским жезлом – символом дарованной ему власти.      

Он   сказал, что будет применять эту клятву, но только лишь в ее присутствии, в   других же местах останется самим собой. Но он не был уверен, что выполнит свое   обязательство, – так все это уже вошло у него в привычку и являлось,   пожалуй, единственным утешением в его преклонные годы.      

Этот   грозный старый лев вернулся к себе хотя и не укрощенным окончательно, но все же   значительно смягчившись. Мы с Ноэлем думали – достаточно ему освободиться от   влияния Жанны, как он снова попадет в плен своих прежних привычек и ни за что   не пойдет к мессе. На следующее утро мы встали пораньше, чтобы убедиться в   правильности своих заключений.      

И что   же? Он действительно направлялся в церковь. Мы не поверили своим глазам. Угрюмый   и мрачный, Ла Гир широко шагал, стараясь изо всех сил придать своему лицу   набожное выражение. Он рычал и изрыгал ругательства, как сущий дьявол. Это еще   раз подтверждало давно известную истину: всякий, кто слушал голос Жанны д'Арк и   смотрел ей в глаза, становился точно околдованным ею и больше не владел собой.      

Вот вам   наглядный пример превращения порока в добродетель. За Ла Гиром последовали и   остальные, Жанна разъезжала на коне по всему лагерю, и где. бы ни появлялась ее   стройная юная фигурка в сверкающих латах, ее милое личико, озаренное   приветливой улыбкой, – грубым солдатам всюду казалось, что сам бог войны в   образе человека спустился с облаков. Это было изумительно и вызывало обожание.   И тогда Жанна могла делать с ними все, что хотела.      

За три   дня в лагере был наведен образцовый порядок, – дикие варвары, как   благовоспитанные дети, два раза в день являлись к мессе. Гулящих женщин в   лагере не стало. Ла Гир удивлялся всему этому и ничего не понимал. Он уходил   подальше от лагеря всякий раз, когда хотел отвести душу руганью. Это был   грешник по своей натуре и привычкам, питавший, однако, суеверное уважение к   священным местам.      

Армия   преобразилась. Восторженные чувства к Жанне, преданность ей и горячее желание   сразиться с врагом, которое она разожгла в солдатах, превзошли все, виденное Ла   Гиром за его многолетнюю службу. Он не находил слов, чтобы выразить свое   восхищение и удивление перед этим чудом таинственных превращений. Раньше он   презирал это войско, теперь же гордился им, уверенный в его мощи и   сплоченности. Ла Гир говорил:      

– Два   дня тому назад они боялись кудахтанья курицы, а теперь с ними можно отправиться   штурмовать врата самого ада.      

Жанна и   Ла Гир были неразлучны. Какой приятный и вместе с тем разительный контраст они   представляли! Ла Гир-громадного роста, Жанна – маленькая и хрупкая; он –   преклонных лет и почти седой, она – в первом цветении юности; его лицо –   бронзовое, испещренное шрамами, ее – такое прекрасное, румяное, свежее и   чистое; она – такая добродушная, он – такой суровый и строгий; она – воплощение   невинности, он – вместилище грехов и пороков. Ее глаза светились милосердием и   состраданием; его – метали молнии гнева. Ее взгляд пробуждал в душе человека   умиротворение и покой, его же, наоборот, – повергал всех в ужас.      

Несколько   раз в день они объезжали лагерь, и ничто не ускользало от их внимательного   взгляда. Они осматривали каждый уголок, наблюдали, исследовали, давали   указания. Их появление вызывало всеобщий восторг. Два всадника, две такие   непохожие фигуры: одна – исполинская, полная богатырской мощи; другая –   маленькая, грациозная и прелестная; он – крепость из ржавого железа, она –   сияющая статуэтка из серебра. При виде их бывшие разбойники и злодеи   произносили с благоговейным трепетом:      

– Смотрите! –   ангел божий в сопровождении дьявола.      

В эти   три дня, проведенные нами в Блуа, Жанна усердно старалась обратить Ла Гира на   путь благочестия, очистить его от грехов, вдохнуть в его мятежное сердце   смирение и кротость веры. Она настаивала, убеждала, просила его молиться. Но он   не сдавался и все три дня слезно упрашивал оставить его в покое, избавить его   только от одного, только от одного, совершенно для него невозможного – от   молитвы. Он готов был на все, только не на это. Любой приказ он выполнит. Одно   слово Жанны – и он бросится в огонь. Только не это, только не это – он не может   молиться, никогда не молился, не знает, как и о чем молиться.      

И   все-таки – поверьте – ее настойчивость увенчалась полной победой. Она заставила   Ла Гира молиться. Мне кажется, это свидетельствует о том, что для Жанны д'Арк   не было ничего невозможного. Да, он встал перед ней, сложил перстами вместе   свои одетые в железо ручищи и стал молиться. То была своеобразная, ни у кого не   заимствованная молитва. Он сочинил ее сам, без посторонней помощи. Вот ее   слова: «Боже милосердный, прости Ла Гиру то, что простил бы тебе Ла Гир, если   бы ты был Ла Гиром, а Ла Гир богом»[25].      

После   чего он надел шлем и, четко отбивая шаг, вышел из шатра Жанны, довольный собой,   как будто совершил рискованное и трудное дело к обоюдному удовольствию.      

Если бы   я знал об этом, мне бы сразу стало понятным его приподнятое настроение, но я не   мог и подумать.      

В это   время я направлялся в шатер и видел, как оттуда размашистым шагом вышел Ла Гир   и торжественно удалился прочь. Зрелище поистине великолепное! Но у входа в   шатер я остановился и, потрясенный, отступил назад. Я услыхал совершенно   явственно рыдания Жанны,-прерывистые рыдания, полные боли и, как мне   показалось, смертельного ужаса. Но я ошибся: она хохотала, хохотала до слез над   молитвой Ла Гира.      

Лишь   через тридцать шесть лет мне удалось узнать об этом, и только тогда я мог   впервые пролить слезы умиления, вспоминая картину беззаботного веселья юности.   Эта картина выплыла, как из тумана, и предстала перед моим взором, возвращая   меня в далекое, неповторимое прошлое, ибо вскоре наступил день, когда смех,   этот прекрасный дар, посланный нам свыше, навсегда оставил меня.      

 Глава XIII      

       

Мы   выступили объединенными силами, с большой пышностью, и направились к Орлеану.   Наконец-то первая заветная мечта Жанны начала сбываться! Впервые в жизни мы,   юноши, увидели настоящую армию, и ее вид произвел на нас внушительное,   неизгладимое впечатление. Как все это было интересно! Бесконечная колонна войск   терялась в необозримой дали, продвигаясь вперед по извилинам дороги, словно   исполинская змея. Во главе ехала Жанна со всем своим штабом; далее следовала   группа священников, распевающих «Veni Creator»[26],   несущих хоругвь со знамением креста; а за ними – необозримый лес сверкающих   копий. Некоторые дивизии возглавлялись прославленными арманьякскими генералами,   в число которых входили: Ла Гир, маршал де Буссак[27], сьер де Рец[28], Флоран   д'Илье[29]   и Потон де Сентрайль.      

Каждый   из них был по-своему смел, дерзок и груб, но Ла Гир превосходил всех. В сущности,   это были знаменитые, признанные разбойники; вследствие долгой привычки к   беззаконию они совершенно утратили способность повиноваться, да и вряд ли у них   была такая способность. Король строго-настрого приказал им «во всем слушаться   Жанны, ничего не предпринимать без ее ведома и согласия».      

Напрасные   усилия! Для этих вольных птиц не существовало законов. Они редко слушались даже   самого короля и никогда не подчинялись ему, если это их не устраивало. И теперь   повиноваться Деве? Во-первых, они вообще не умели повиноваться ни ей, ни   кому-либо другому; во-вторых, разве могли они относиться всерьез к военным   способностям этой деревенской семнадцатилетней девчонки, которая училась   сложному и кровавому военному ремеслу – где? На пастбищах, присматривая за   овцами.      

Они и не   думали повиноваться ей, за исключением тех случаев, когда собственный опыт и   знания подсказывали им, что требования Жанны правильны, разумны и не   противоречат логике военного дела. Подлежат ли они осуждению? Думаю, что нет.   Закаленные, бывалые воины – люди практичные и сообразительные. Не так-то легко   поверить в способность неопытной девушки составлять планы кампаний и   командовать войсками. Ни один генерал в мире не мог отнестись к Жанне серьезно   (с военной точки зрения) до тех пор, пока она не сняла осаду Орлеана и не отличилась   в боях на Луаре.      

Быть   может они не считались с ней? Далеко не так. Они дорожили Жанной, как плодородная   земля дорожит солнцем, и надеялись, что с ее помощью урожай будет богатым, но   снимать его надлежит им, а не ей. Они чувствовали к Жанне глубокое, суеверное   почтение, полагая, что она в состоянии свершить нечто сверхъестественное, в чем   они сами были бессильны. Да, она может вдохнуть жизнь и храбрость в жалкие   остатки их поверженных армий и превратить солдат в героев.      

По их   мнению, с Жанной они были все, без нее – ничто. Конечно, она могла вдохновить   солдат и сделать их боеспособными, но сражаться самой? – Чепуха! Это уж   дело генералов. Будут драться они, генералы, и под водительством Жанны придут к   победе. Таковы были их суждения – подсознательный вывод из ее ответа   доминиканцу.      

И они пошли   на хитрость. Жанна ясно представляла себе картину будущих военных действий. Она   намеревалась смело двинуться на Орлеан по северному берегу Луары. Такой приказ   она и отдала генералам. Но они решили про себя: эта мысль – безумие, это грубая   ошибка; ничего другого и нельзя было ожидать от ребенка, не разбирающегося в   военном искусстве. Они тайком донесли об этом бастарду Орлеанскому. Тот также   признал план нелепым – во всяком случае, таково было его мнение – и   неофициально посоветовал генералам не подчиняться приказу.      

Так они   и поступили, обманув Жанну. Она же верила этим людям и не ожидала такого коварства,   не была готова к нему. Это было хорошим уроком; она поняла, что доверяться   никому не следует.      

Почему   же с точки зрения генералов ее план казался безумным? Да потому, что она хотела   снять осаду немедленно, вступив в открытый бой, между тем как генералы   собирались зажать неприятеля в кольцо, перерезать коммуникации и только потом,   обессилив противника голодом, освободить город штурмом. Осуществление такого   плана заняло бы многие месяцы.      

К этому   времени англичане возвели вокруг Орлеана несколько грозных фортов, именуемых   «бастилиями», которые закрывали собой все городские ворота, кроме одних. Мысль   прорваться сквозь эти крепости и ввести войска в Орлеан для французских   генералов казалась нелепой, ибо, полагали они, это приведет к гибели всей   армии. Несомненно, это было разумно с военной точки зрения, то есть было бы   разумно, если бы не одно важное обстоятельство. Дело в том, что английские,   солдаты были охвачены суеверным страхом: они верили, что Дева в союзе с самим   сатаной. Поэтому мужество покинуло их, а силы иссякли. Солдаты же Девы,   наоборот, были сильны, бодры и полны энтузиазма.      

Жанна   вполне могла бы пройти мимо английских фортов. Однако ее планам не суждено было   осуществиться: Жанну обманули и лишили возможности в борьбе за освобождение   родины нанести первый мощный удар по врагу.      

В ту   ночь она спала в лагере прямо на голой земле, не снимая доспехов. Ночь была   холодная, и когда рано утром мы снова двинулись в поход, ее лицо было   иссинясерым, под цвет кольчуги, которая заменяла ей одеяло. Но радостная мысль,   что она близка к осуществлению своей цели, была тем пламенем, которое сразу   согрело и ободрило ее.      

Ее   воодушевление и нетерпение возрастали с каждой милей пути. И вот, наконец, мы достигли   Оливе, прошли его, и там эти чувства сменились негодованием. Жанна увидела,   какую злую шутку сыграли с ней: нас от Орлеана отделяла река.      

Жанна   считала необходимым атаковать один из трех фортов, находящихся на нашей стороне   реки, взять этот форт и тем самым прорваться к мосту, который он прикрывал.   Этот план, в случае удачи, немедленно снял бы осаду Орлеана. Но прочно   укоренившийся страх перед англичанами охватил французских полководцев, и они   всячески отговаривали ее от этой попытки. Солдаты рвались в бой, но им пришлось   пережить горькое разочарование. Тогда мы двинулись дальше и остановились только   в пункте, лежащем напротив Шеси, в шести милях выше Орлеана.      

Дюнуа,   бастард Орлеанский, в сопровождении рыцарей и дворян вышел из города, чтобы   приветствовать Жанну. Все еще пылая гневом от сыгранной с нею злой шутки, Жанна   не была расположена к мирной беседе даже с высокочтимыми кумирами своего   детства.      

– Вы   бастард Орлеанский? – спросила она.      

– Да,   я. Очень рад вашему прибытию.      

– Не   вы ли посоветовали привести меня на этот берег, вместо того чтобы ударить   англичанам в лоб и разгромить Тальбота?      

Ее   резкость смутила его, и он не мог ответить с честной прямотой; запинаясь и   оправдываясь, он кое-как вышел из затруднительного положения, признав, что он и   совет поступили так, руководствуясь особыми тактическими соображениями.      

– Поймите   же, бога ради, – продолжала Жанна, – совет небесный надежнее и умнее   вашего. Вы думали обмануть меня, но обманулись сами. Ведь я оказываю вам такую   помощь, какую не получал еще ни один самый доблестный рыцарь, ни один из   городов Франции. Это помощь господня, и господь посылает ее вам не из-за любви   ко мне, а из милости к вам. По заступничеству святого Людовика и святого Карла   господь сжалился над Орлеаном и не позволит нечестивому врагу, глумиться над   герцогом Орлеанским[30]   и его городом. Провиант для спасения голодающих жителей здесь, лодки – на реке   за городом, вниз по течению, но нет попутного ветра, и они не могут подняться   сюда. А теперь скажите мне, бога ради, вы, которые так мудры: о чем думал ваш   совет, принимая такое неразумное решение?      

Дюнуа и   все остальные впали в замешательство и вскоре вынуждены были признать, что   допустили оплошность.      

– Да   еще какую! – сказала Жанна. – И пока господь бог не возьмется за ваше   дело сам, не изменит направление ветра и тем самым не исправит вашу преступную   ошибку, – осажденному городу помочь нельзя.      

Некоторые   из них начали сознавать, что при всем своем неведении тонкостей военного искусства   она обладает практическим умом и здравым рассудком и, владея природным   обаянием, она не из тех, над кем можно шутить.