1 2 
ГЕЛЯ. У тебя нет никаких идей?
   
ВИКТОР. Есть одна. (Целует ее.)
   
ГЕЛЯ (оторвавшись). Что за после-вку-сие!.. Как, я правильно говорю?
   
ВИКТОР. Ты — прирожденный винодел.
   
ГЕЛЯ. Если б я им была, мы бы спились. (Остановившись.) Эта музыка не отвечает моей внутренней мелодии.
   
ВИКТОР. Тогда ей придется умолкнуть. (Выключает радио.)
   
ГЕЛЯ. Лучше я спою тебе сама. Хочешь?
   
ВИКТОР. Голос звучит?
   
ГЕЛЯ. Как колокольчик.
   
ВИКТОР. Пой.
   
Геля поет старую веселую песенку: «Страшне чен кохам, страшне чен кохам, страшне кохам чен…»
   
ВИКТОР. Публика в восторге.
   
ГЕЛЯ. Артисты устали. (Садится.)
   
ВИКТОР. «Страшне чен кохам» это значит «страшно люблю»?
   
ГЕЛЯ. «Страшно тебя люблю». Ты уже все понимаешь.
   
ВИКТОР. Я бы хотел научиться польскому.
   
ГЕЛЯ. Ну так я буду тебя учить.
   
ВИКТОР. Но сначала выйди за меня замуж.
   
ГЕЛЯ. Витек, ты плохо соображаешь.
   
ВИКТОР. Ты этого не хочешь?
   
ГЕЛЯ. Витек, все точно сговорилось, чтоб мы помешались. Первая ночь Нового года, вино, в общежитии пусто, — мы одни на всем свете. Но это не так. Завтрашний день уже наступил, и мы с тобой — не одни на свете. Необходимо смотреть вперед.
   
ВИКТОР. Ты мудрая девушка.
   
ГЕЛЯ. Я тебе говорила, что я трезвей тебя.
   
ВИКТОР. К несчастью.
   
ГЕЛЯ. Может быть, это порок воспитания. Мы приучены думать о завтрашнем дне.
   
ВИКТОР. Хватит шутить. У нас много юмора. Держимся за юмор, как за соломинку. Как за лазейку. Юмор — наш тыл. Наша заранее подготовленная позиция. Путь к отступлению. Что еще? Но я совсем не хочу отступать.
   
ГЕЛЯ. Ты прав. Я просто боюсь быть серьезной. Я тебе уже говорила — боюсь.
   
ВИКТОР. А я не боюсь. Я кое-что знаю. Я знаю, что ты нужна и нужна. Что же еще я должен знать? Разве этого мало? Я просыпаюсь, чтоб тебя увидеть. Услышать твой голос, твое вечное «как это…», твои Бесконечные «показывать» вместо «показать», «понимать» вместо «понять», «обнаруживать» вместо «обнаружить». Не дай бог, если ты будешь говорить все правильно, мне кажется, это уж будешь не ты. Я сейчас надел на твои ноги туфли и понял, что за все двадцать четыре года еще никогда не был так счастлив. Я тащу к тебе все и гружу на тебя все, иногда ты этого даже не знаешь. Я знаю, что никогда с тобой не соскучусь, не захочу от тебя отдохнуть. То, что ты есть, всему придает смысл и вносит жизнь решительно во все.
   
Геля хочет его прервать.
   
Не надо, ведь я говорю тебе правду. Может быть, и не следует так говорить. Наверняка нужно быть сдержанным и не годится себя распускать. У меня действительно мало опыта. Да и откуда, скажи, ему взяться? Из школы я ушел воевать. Что я видел? И что я помню? Про опытных я читал только в книжках. Но, по-моему, ничего не может быть лучше, чем все сказать, не взвешивать, не следить за словами. Ну вот, глаза у тебя на мокром месте. Прости, Все равно я сделаю тебя счастливой. Я сделаю все, чтоб прошел твой страх. Чтоб ты ничего никогда не боялась. Я буду беречь тебя днем и ночью. И однажды даже тени печали не будет в твоих глазах, даже тени. И я услышу твое ровное дыханье. И только тогда, слышишь, только тогда я и сам вздохну спокойно.
   
Свет гаснет.
   
Снова — свет. Та же комната. Геля стоит у окна, спиной к двери. Входит Виктор.
   
ВИКТОР (весело). Целую рончки.
   
ГЕЛЯ. Здравствуй.
   
ВИКТОР. Хорошо бы, если б ты повернулась и подошла.
   
ГЕЛЯ. Вот я повернулась.
   
ВИКТОР. Пан ждет. Пан нервничает.
   
ГЕЛЯ. У меня смертельно болит голова.
   
ВИКТОР. Надо что-нибудь принять и лечь.
   
ГЕЛЯ. Я принимала и ложилась.
   
ВИКТОР. Грелку с горячей водой к затылку — и ты воскреснешь. Для жизни и ее радостей.
   
ГЕЛЯ. Ты — после дегустации?
   
ВИКТОР. Было дело. (Поднимает ноты.) Это — твои ноты?
   
Геля кивает.
   
И — эти?
   
ГЕЛЯ. И эти — мои.
   
ВИКТОР. Целая программа. Можешь давать концерты. Черт возьми, какое будущее меня ожидает! Вино, музыка и любовь.
   
ГЕЛЯ. Кажется, я снова трезвей тебя.
   
ВИКТОР. Как всегда. Однако ты уже недовольна. Что будет, когда я стану твоим мужем?
   
ГЕЛЯ. Ты еще хочешь им стать?
   
ВИКТОР. И не позже чем через неделю. Довольно мне слушать Ваше Польское Величество. Я ли не был покорнейшим верноподданным? Сначала ты говоришь, что мы должны сдать сессии. Я подчиняюсь. После сессий ты ведешь меня за город, ходить на лыжах. Ты рассудила, что нам нужно привыкнуть друг к другу. Я знаю, что, слава богу, никогда к тебе не привыкну, но так хочешь ты, и я опять подчиняюсь. Десять дней мы живем на турбазе, и я кротко уступаю тебе лыжню. Не спорю — прекрасные десять дней, но мне их отравила неопределенность моего положения. Что делать, я — современный человек. Для счастья мне нужно удостоверение.
   
ГЕЛЯ. Напрасно ты думаешь, что это шутки.
   
ВИКТОР. Какие шутки! Я восстал. Я хочу, чтоб меня называли пан-млоды. Перевести? По-польски это значит — новобрачный.
   
ГЕЛЯ. Ты ни о чем не слышал?
   
ВИКТОР. Нет. С утра поглощен самоанализом.
   
ГЕЛЯ. Тебе никто ничего не сказал?
   
ВИКТОР. Какие-нибудь новости? У них? Или у нас?
   
ГЕЛЯ. У нас.
   
ВИКТОР. Асю увезли в Дагестан?
   
ГЕЛЯ. Издан новый закон.
   
ВИКТОР. И что же он утверждает?
   
ГЕЛЯ. Он воспрещает. Браки с иностранцами. С пятнадцатого февраля.
   
ВИКТОР. Ну и… что? Это ж не может к нам относиться.
   
ГЕЛЯ. Можно узнать — почему?
   
ВИКТОР. Мы же любим друг друга.
   
ГЕЛЯ (вспылив). Ты — глупец. (Пауза.) Прости, прости меня, я не слышу сама себя.
   
ВИКТОР. Убежден, отвечаю тебе головой — здесь будет индивидуальный подход. Очевидно, были легкомысленные решения, а потом неприятности, дипломатическая переписка. Черт его знает, что нам известно? Но ведь можно же объяснить, втолковать… Когда увидят, что два человека просто не могут — один без другого… (Обнимает ее.) Не волнуйся… Прошу тебя… не волнуйся… Мы ведь живем в двадцатом веке.
   
ГЕЛЯ. Так. Ты прав. Мы живем в двадцатом веке. Это очень разнообразный век. Когда можно за несколько часов оказываться на другом конце мира — это двадцатый век. И когда в Испанию съезжаются антифашисты со всей земли — это двадцатый век. И когда от Варшавы ничего не остается, а моя подруга однажды выходит на улицу с желтой звездой на рукаве — это тоже двадцатый век.
   
ВИКТОР. И когда Гитлер подыхает в своем подвале — это двадцатый век.
   
ГЕЛЯ. И когда он однажды появится снова — это тоже будет двадцатый век. Ты говорил, я привыкла бояться. Да, я боюсь, боюсь, боюсь.
   
ВИКТОР. Чего ж ты боишься? Ведь я с тобой. О, черт! Вот она — твоя трезвость. Если б ты слушалась меня, мы бы уже были женаты.
   
ГЕЛЯ. Если б не моя трезвость, ты бы попал в трудное положение.
   
ВИКТОР. А сейчас мое положение легче?!
   
ГЕЛЯ. Почему же ты на меня кричишь?
   
ВИКТОР. Что делать? Что делать?
   
ГЕЛЯ. Витек, единственный мой… придумай. Придумай что-нибудь. Ты счастливчик. Тебе все удается. Ты всегда умел хорошо придумывать. Я умоляю тебя, придумай.
   
ВИКТОР. Да, да. Я придумаю. Я придумаю…
   
Свет гаснет.
   
Вновь — свет. Улица. Геля. Появляется Виктор. Она бросается к нему. Уходят.
   
Свет гаснет и сразу же вспыхивает вновь. Улица. Геля. Она нервно ходит взад-вперед. Появляется Виктор. Они молча смотрят друг на друга. Потом он берет ее под руку и уводит.
   
Свет гаснет и сразу же зажигается. Улица. Теперь ждет Виктор. Медленно появляется Геля. Не останавливаясь, проходит мимо. Чуть помедлив, он следует за ней.
   
Свет гаснет. Слышен слегка измененный записью голос Виктора:
   
— Я ничего не смог придумать. Вскоре меня перевели в Краснодар. От Гели я больше вестей не имел. Краснодар — отличный веселый город. Вечерами все ходят по улице Красной. Я тоже частенько по ней гулял, но друзей не заводилось долго. Потом появились и друзья. Летом мы ездили на практику в виносовхоз Абрау-Дюрсо. Он окружен горами и лежит точно на дне чаши. Ее северный склон засажен виноградниками различных сортов. Летом, когда листья окрашиваются в разные цвета, перед вами как бы возникает корона.
   
  
  
   
    
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
   
   
   
Звучит музыка. Это та же мелодия, что в первой сцене, — мазурка Шопена. Слегка измененный записью голос Виктора:
   
— Прошло десять лет, и я оказался в Варшаве. Стояла мягкая ранняя осень. Я знал, что Варшава была разрушена, но я увидел живую Варшаву, хотя развалины попадались часто. Мало на свете городов, подобных польской столице. Стоит только в нее попасть, и ты теряешь голову, как от встречи с девушкой, когда тебе семнадцать.
   
Свет. Барьер в вестибюле гостиницы перед отсеком администратора. На барьере — телефон. Виктор набирает номер. Слышен мужской голос: «Слухам».
   
ВИКТОР. Прошу пани Гелену.
   
МУЖСКОЙ ГОЛОС. Гельця!
   
Пауза. Слышны шаги.
   
ГОЛОС ГЕЛИ. Слухам.
   
Виктор откашливается.
   
Слухам.
   
ВИКТОР. Геля, это я. (Пауза.) Ты меня слышишь? Это я.
   
ГОЛОС ГЕЛИ (сдавленно). Езус-Мария.
   
ВИКТОР. В восемь я жду на углу Свентокшисской и Нового Свята. Договорились?
   
Пауза.
   
ГОЛОС ГЕЛИ. Так.
   
Виктор вешает трубку.
   
Свет гаснет и почти сразу же вспыхивает. Вечер. Шум улицы. На углу — Виктор. Появляется Геля.
   
ГЕЛЯ. Я не опаздывала?
   
ВИКТОР. Не опоздала.
   
ГЕЛЯ. О, так. Он опять меня исправляет. Не о-поз-дала.
   
ВИКТОР. Нет, ты не опоздала. Точность — вежливость королев.
   
Рукопожатие.
   
ГЕЛЯ. Ты мало изменился.
   
ВИКТОР. Ты — тоже.
   
ГЕЛЯ. Ты был обязан сказать, что я стала лучше.
   
ВИКТОР. Я хотел это скрыть, чтоб чувствовать себя уверенней.
   
ГЕЛЯ. Вот что? Это — другое дело.
   
ВИКТОР. Все твои страхи были напрасны. Ты стала певицей, но не стала толстухой.
   
ГЕЛЯ. Одна я знаю, чего это стоит. Жизнь моя… как это… не сахар. И это надо понимать буквально.
   
ВИКТОР. А частки на Новом Святе?
   
ГЕЛЯ. Ты злой. Об этом даже нельзя говорить. Исключены раз навсегда.
   
ВИКТОР. Какая жалость.
   
ГЕЛЯ. Исключены, но сегодня мы сделаем исключение. В честь твоего приезда.
   
ВИКТОР. Я очень рад доставить тебе удовольствие.
   
ГЕЛЯ. Дзенкую бардзо пана. Как ты здесь очутился?
   
ВИКТОР. Нас тут несколько человек. Мы приехали встретиться с коллегами. Ваше виноделие недостойно такой страны. Всего несколько виноградников.
   
ГЕЛЯ. Ты прав, виноградники — это единственное, чего нам не хватает. Все остальное есть. (Пауза.) Ты стал ученым?
   
ВИКТОР. Я защитил диссертацию.
   
ГЕЛЯ. Я тебя поздравляю. Я была уверена, что ты пробьешься.
   
ВИКТОР. Еще больше это можно сказать о тебе. В Варшаве все тебя знают.
   
ГЕЛЯ. Такая профессия. Ты видел город?
   
ВИКТОР. Чуть-чуть. Но я уже им заболел.
   
ГЕЛЯ. У нас говорят — Варшава строилась семьсот лет и двенадцать. Было девяносто целых домов.
   
ВИКТОР. Знаю и не верю.
   
ГЕЛЯ. Где ты остановился?
   
ВИКТОР. В отеле «Саски».
   
ГЕЛЯ. А-а… так… Плац Дзержинскего. Но ты уже был в Лазенках? В Старом Мясте?
   
ВИКТОР. Не был нигде.
   
ГЕЛЯ. Когда ты приехал?
   
ВИКТОР. Три часа назад.
   
ГЕЛЯ. Спасибо. Это очень мило.
   
Она медленно оглядывает его.
   
ВИКТОР. И уже успел попасть в историю. Перед входом в отель стояли две толстушки. Наверно, они все время едят частки. Товарищ спросил меня не очень тихо: это и есть польские красавицы? И одна обернулась, смерила меня взглядом и сказала: да, это и есть польские красавицы.
   
ГЕЛЯ. Нечего распускать языки.
   
ВИКТОР. Они тут все понимают по-русски?
   
ГЕЛЯ. Почему товарищ спросил именно тебя? Тебя считают специалистом по польскому вопросу?
   
ВИКТОР. Просто я стоял рядом.
   
Она смеется.
   
Не понимаю.
   
ГЕЛЯ. Как ты на меня посмотрел!.. Ты совершенно не изменился.
   
ВИКТОР (деловито). Надо придумать, куда идти?
   
ГЕЛЯ. Сегодня придумывать буду я. Мы поедем к Юлеку.
   
ВИКТОР. К какому Юлеку?
   
ГЕЛЯ. Есть такой ресторанчик «Под гвяздами». Это значит — под звездами. Под самым небом. Даже слышно райское пение. То поет Юлек Штадтлер.
   
ВИКТОР. Ну что ж, я давно уж не слышал ангелов.
   
ГЕЛЯ. Оттуда видна вся Варшава. И вся Варшава туда стремится.
   
ВИКТОР. Мы можем не попасть. Сегодня — воскресный вечер.
   
ГЕЛЯ. Не беспокойся. Ты ведь — со мной.
   
ВИКТОР. В самом деле. Я еще не привык.
   
ГЕЛЯ. Постой… Это действительно — ты?
   
ВИКТОР (негромко). Я, Геля, я…
   
Свет гаснет.
   
Вновь — свет. «Под гвяздами». Столик за колонной. Виктор и Геля. По другую сторону колонны, очевидно, находится зал, в котором и сидят посетители. Оттуда доносятся пение, шум и смех.
   
ГЕЛЯ. Я не предупредила Юлека, что мы придем.
   
ВИКТОР. Здесь еще удобней. Нас не видят, а мы видим всех.
   
ГЕЛЯ. Тебе здесь нравится?
   
ВИКТОР. Этот Юлек — симпатяга. Сколько — ему? Сорок пять?
   
ГЕЛЯ. Приблизительно.
   
ВИКТОР. Мне нравится, что здесь все по-семейному, что он присаживается за столики и болтает со всеми, как со старыми приятелями.
   
ГЕЛЯ. Так оно и есть.
   
ВИКТОР. Но почему он все время курит? Певцу вроде бы не рекомендуется.
   
ГЕЛЯ. Штадтлер выше правил.
   
ВИКТОР. Кто этот усатый старик, который все пишет?
   
ГЕЛЯ. Он журналист. Он здесь сочиняет свои статьи.
   
ВИКТОР. Мне кажется, здесь все знают друг друга. Нас встретил пан Гавлик. Мы отправили вещи, а сами решили пройтись, посмотреть Варшаву. Пан Гавлик здоровался с каждым встречным.
   
ГЕЛЯ. Я не знаю пана Гавлика.
   
ВИКТОР. Зато он знает тебя. «Пани Модлевска! О, пани Модлевска!»
   
ГЕЛЯ. Какой он милый, пан Гавлик.
   
ВИКТОР. Очень милый, очень вежливый, очень веселый.
   
ГЕЛЯ. Сколько достоинств у одного Гавлика.
   
ВИКТОР. И очень неожиданный ко всему. По пути мы зашли в костел, послушать хор мальчиков, — он немедленно преклонил колена.
   
ГЕЛЯ. В конце концов веселые верующие не хуже молитвенно настроенных атеистов.
   
ВИКТОР. Он показался слишком остроумным для такого благочестия.
   
ГЕЛЯ. Ах, Витек, моя родина так сочетает иронию и религиозность, что не сразу и поймешь — ирония прикрывает религиозность или религиозность — иронию. У поляков большая душа. Там для всего найдется местечко.
   
ВИКТОР. У поляков еще и отличная память. На каждом шагу я вижу доски: здесь пролилась польская кровь.
   
ГЕЛЯ. Так. Мы многому научились, но ничего не забыли. Выпьем, Витек.
   
ВИКТОР. За что?
   
ГЕЛЯ. За хорошую память.
   
Слышно, как поет Штадтлер. Некоторое время они молча его слушают.
   
ГЕЛЯ. Ты теперь носишь галстуки.
   
ВИКТОР. Да, ты меня приучила.
   
ГЕЛЯ. Может быть, в этом и была моя историческая роль в твоей жизни. Очень строгий галстук. Даже слишком строгий. Впрочем, это стиль советских людей за рубежом.
   
ВИКТОР. Я очень долго носил твой галстук.
   
ГЕЛЯ. А я — твои башмачки. И в отличие от матери Гамлета я их износила.
   
Пауза. Слышно, как поет Штадтлер.
   
Витек, я задам тебе глупый вопрос. Очень глупый, очень… как это… мелодраматический вопрос. Ты женат?
   
ВИКТОР. Да.
   
ГЕЛЯ. Она тоже… сочиняет вина?
   
ВИКТОР. Нет. (Маленькая пауза.) Она хорошая женщина.
   
ГЕЛЯ. Ты это говоришь мне или себе?
   
Они слушают Штадтлера до конца. Доносятся аплодисменты.
   
ВИКТОР. Тебя я не спрашиваю — замужем ли ты. Я слышал его голос по телефону.
   
ГЕЛЯ (кивает). Очень приятный баритон. Я бы сказала — виолончельный.
   
ВИКТОР. Он — хороший человек?
   
ГЕЛЯ. Он — музыкальный критик.
   
ВИКТОР. Исчерпывающий ответ.
   
ГЕЛЯ. Хочешь узнать его ближе? (С подчеркнутым испугом.) Езус-Мария, Юлек на меня смотрит. Я погибла.
   
Слышен голос Штадтлера: «Prosze, panstwa dzis’ gosci wsrod nas Helena Modlewska. Poprosimy ja zaspiewac».
   
Шумные аплодисменты.
   
ГЕЛЯ. Нечего делать. Придется петь.
   
Она встает из-за столика, на миг скрывается и тут же возникает с микрофончиком в руке, видная одновременно и залу, и Виктору, и нам. Она поет старую, уже знакомую песенку: «Страшне чен кохам, страшне чен кохам, страшне кохам чен». И все посетители дружно ей подпевают. «Страшне кохам чен», — поют все столики. Поют все, кроме Виктора. Он курит и слушает. Буря аплодисментов. Геля возвращается.
   
ГЕЛЯ. Посвящается тебе.
   
ВИКТОР. Спасибо.
   
ГЕЛЯ. Не следует пить, но так и быть. Кутить, так кутить. Я угощаю.
   
ВИКТОР. С какой стати?
   
ГЕЛЯ. Витек, только без глупостей. Я — дома. Ты — мой гость. И откуда у тебя злотые?
   
ВИКТОР. У меня они есть.
   
ГЕЛЯ. Ну и чудесно. Купи на них что-нибудь своей жене.
   
ВИКТОР. Мне так ни разу и не пришлось пригласить тебя.
   
ГЕЛЯ. Витек, я пью за то, что ты мало изменился, хотя и защитил диссертацию. Ты очень на себя похож, и я тебе благодарна за это.
   
ВИКТОР. Почему ты ни разу не приехала на гастроли?
   
ГЕЛЯ. Должно быть, я боялась тебя встретить. Я ведь всегда чего-то боялась.
   
ВИКТОР. Когда я бываю в Москве, я хожу в консерваторию. Однажды слушал Веру с ее арфой.
   
ГЕЛЯ. Вера дает концерты в Большом зале! Она всегда была серьезная девушка. А про Асю ты ничего не слышал?
   
ВИКТОР. Нет, ничего.
   
ГЕЛЯ. Это естественно. Она слишком любила своего молодого человека. Но вот вопрос — кто из них счастливее? Вера или Ася?
   
ВИКТОР. Сперва надо выяснить, что такое счастье.
   
ГЕЛЯ. Счастье то, что не выясняют. Его чувствуют кожей. Есть такая грустная песенка — Comme le monde est petit! Как мал этот мир! Вот мы и встретились с тобой, Витек.
   
ВИКТОР. Послезавтра мы уезжаем.
   
ГЕЛЯ. Куда?
   
ВИКТОР. Смотреть ваш виноградник.
   
ГЕЛЯ. Ах, так… я забыла… Я забыла, зачем ты приехал. Витек, мне хочется тебя посмешить. Ты будешь смеяться до упаду: я все еще тебя люблю.
   
ВИКТОР (помедлив). Тебе это сейчас показалось.
   
ГЕЛЯ. Не показалось — я с этим живу. Очень смешно, я знаю, но это так. Ты не волнуйся, все в порядке. Главное, я осталась жива тогда, а это было не так уж просто.
   
ВИКТОР. Да, это было совсем не просто.
   
ГЕЛЯ. Когда я приезжаю в Краков, я хожу в Вавель. Я пишу записки королеве Ядвиге, «Дорогая Ядвига, верни мне его». Недурно? Признайся, что я тебя развлекла.
   
ВИКТОР. На королев такая же плохая надежда, как и на королей.
   
ГЕЛЯ. Ты прав, теперь от них мало толку. Я читала дневник вашего последнего царя. Как это?.. «Утро провел отвратительно. Оказался запертым в уборной». Матерь божья… Революция была неизбежной.
   
ВИКТОР. Я хотел молчать. Это ты виновата. Скоро десять лет, а я помню все.
   
ГЕЛЯ. Витек, мне сто раз казалось, что ты идешь навстречу. Я помню твои интонации, твои жесты. Сто раз я ловила себя на одном и том же: ко мне обращаются, а я не слышу — разговариваю с тобой. Я выхожу на сцену и вижу тебя в зале. Я готова спорить на собственную голову — это ты, в четвертом ряду, шестой слева. Я схожу с ума от галлюцинаций, но я скорее умерла бы, чем согласилась вылечиваться. Теперь отвечай мне — можно так жить?
   
ВИКТОР. Что я могу ответить? Что?
   
ГЕЛЯ (после паузы). Пора. Поздно. Надо идти.
   
Свет гаснет. Тусклый свет. Улица. Фонарь. Геля и Виктор.
   
ГЕЛЯ. Твой отель — за углом.
   
ВИКТОР. Что это за институт?
   
ГЕЛЯ. Венгерский институт.
   
ВИКТОР. Почему — венгерский?
   
ГЕЛЯ. Матка бозка, культурные связи. Что это вдруг тебя взволновало?
   
ВИКТОР. Сам не знаю.
   
Пауза.
   
ГЕЛЯ. Надо прощаться.
   
ВИКТОР. Видимо, надо.
   
Поцелуй.
   
ГЕЛЯ. Я тебя не пущу.
   
ВИКТОР. Геля…
   
ГЕЛЯ. Я не пущу. (Лихорадочно его целуя.) Отдать тебя снова? Еще на десять лет, на двадцать, на тридцать? На всю жизнь? Неужели я совсем бесправна?
   
ВИКТОР. Но что же тут делать? Геля, родная…
   
ГЕЛЯ. Боже милосердный, он не понимает. Мы же с тобой не увидимся больше.
   
ВИКТОР. Слушай… довольно. Тебе пора.
   
ГЕЛЯ. Ты самого главного не понимаешь. Единственно важного. Знаешь — чего? Сейчас ты толкнешь вот ту дверь и она отойдет, я даже слышу с каким звуком — тр-р… А потом она вернется на свое место — и все. И больше тебя не будет.
   
ВИКТОР. Успокойся. Возьми себя в руки.
   
ГЕЛЯ. Так. Так. Я забыла. Букет создается выдержкой. Тогда будет дивное послевкусие. Ты очень сильный, Витек. Очень сильный.
   
ВИКТОР. Черт побери, я должен быть сильным.
   
ГЕЛЯ. Должен, должен. Проклятая, ненавистная сила. Недаром я ее всегда боялась. Слушай… вы едете послезавтра?
   
ВИКТОР. Да.
   
ГЕЛЯ. Едем сейчас со мной.
   
ВИКТОР. Куда?
   
ГЕЛЯ. В Сохачев. Это недалеко. Завтра ты вернешься.
   
ВИКТОР. Подожди… А твой муж?
   
ГЕЛЯ. А-а… вшистко едно. Едем.
   
ВИКТОР. Нельзя.
   
ГЕЛЯ. Но почему?
   
ВИКТОР. Не сердись, — пойми. Я ж здесь не один. Пропасть на всю ночь… Подумай сама…
   
ГЕЛЯ. Ты им все объяснишь. Тебя поймут.
   
ВИКТОР. Кто поймет, а кто не поймет.
   
ГЕЛЯ. Езус-Мария, я схожу с ума. Ты смеялся, что я постоянно боялась. Но ты ведь сам ничего не боялся. Ты храбрый человек, у тебя — ордена.
   
ВИКТОР. Человек не волен в своих поступках.
   
ГЕЛЯ. Человек живет в обществе. Ты прав, ты прав. Ну, прощай.
   
ВИКТОР. Нет, погоди. Все эти десять лет я ждал. Чего? Неизвестно. Зачем? Неизвестно. Я знал, что не нужно тебе звонить. Но как же я мог не позвонить? Я только человек.
   
ГЕЛЯ. Который не волен в поступках.
   
ВИКТОР. Да. Да. Да!! Так сложилась жизнь. А жизни надо смотреть в лицо. И если я стараюсь сейчас не заорать, это не значит, что мне это просто.
   
ГЕЛЯ. Не надо, Витек. Я поняла. И очень прошу тебя — больше ни слова. (Идет.)
   
ВИКТОР (вслед). Геля!
   
ГЕЛЯ (обернувшись, приложив палец к губам). Больше ни слова.
   
Свет гаснет. Звучит знакомая мелодия — несколько прозрачных, как капли, нот. Слегка измененный записью голос Виктора:
   
— Прошло еще почти десять лет. В начале мая я приехал в Москву. Приятно приехать в такую пору. Погода стояла отличная, теплая, женщины были уже в летних платьях. Вечером все высыпали на улицы, и, хотя у меня был прекрасный комфортабельный номер, меня почему-то не тянуло в гостиницу. И я решил пойти на концерт, который меня очень интересовал.
   
Снова — свет.
   
Маленькая комнатка перед выходом на сцену. Столик, банкетка. Входит Виктор. В руках его — сверток. Из зала доносятся аплодисменты. Влетает Геля. Она в белом платье с едва заметными блестками. У нее нахмуренное, недовольное лицо.
   
ВИКТОР. Не знаю, как выразить свою благодарность.
   
ГЕЛЯ (всплеснув руками). Езус-Мария, какой приятный, неожиданный гость!
   
ВИКТОР (заметив выражение ее лица). Я не вовремя?
   
ГЕЛЯ. Ах, они так надоели.
   
ВИКТОР. Кто надоел?
   
ГЕЛЯ. Мои администраторы. Один момент, я еще разок поклонюсь. (Уходит на сцену).
   
Виктор кладет сверток, подходит к зеркалу, поправляет прическу, садится на банкетку.
   
Возвращается Геля. Виктор встает.
   
ГЕЛЯ. Сиди, сиди.
   
ВИКТОР. Ты прекрасно пела. Я получил огромном наслаждение. Ты меня не видела? Я сидел в первом ряду.
   
ГЕЛЯ. В первом ряду? Справа или слева? Я сегодня так зла, что не вижу никого.
   
ВИКТОР. Что же такое произошло?
   
ГЕЛЯ. Когда-нибудь от тупости этих людей я умру. Ты представь, завтра вечером я должна быть в Ленинграде, в понедельник — в Киеве, в среду — в Баку. И в каждом городе они объявляют по три концерта. Можно подумать, что я поющая машина.
   
ВИКТОР (галантно). Этого вовсе нельзя подумать. Но в самом деле… почему не составить график разумно?
   
ГЕЛЯ. Ах, не спрашивай… всегда одно и то же.
   
ВИКТОР. Сейчас я исправлю твое настроение. (Разворачивает сверток, вручает ей бутылку.) От зрителя и… автора.
   
ГЕЛЯ. Как ты мил!
   
ВИКТОР (кивая на этикетку). Обратила внимание, сколько медалей?
   
ГЕЛЯ (рассматривая). Я подсчитала их первым делом.
   
ВИКТОР. Видишь, и мы чего-то добились.
   
ГЕЛЯ. Ты живешь в Москве?
   
ВИКТОР. Нет, я — в командировке.
   
ГЕЛЯ. Ты отлично выглядишь. Профессия идет тебе на пользу.
   
ВИКТОР. Древние греки были не дураки. А они, между прочим, так говорили: и здоровье и радость — от золотого вина.
   
ГЕЛЯ. «К сокрытым тайнам ключ вы только в нем найдете». Я проходила этот курс.
   
ВИКТОР (восхищенно). Слушай, у тебя прекрасная память!
   
ГЕЛЯ. В самом деле, тебя легко узнать. Странно… Я хорошо вижу зал. Ты вполне… как это… консервированный мужчина. Должно быть, действительно радость жизни — от вина. Тем более, когда оно не только поит, но кормит.
   
ВИКТОР (смеясь). В этом смысле наши профессии схожи.
   
ГЕЛЯ. Ты прав, я пою не только для удовольствия. Значит, все в порядке?
   
ВИКТОР. Как будто бы — да.
   
ГЕЛЯ. Супруга здорова?
   
ВИКТОР. Спасибо, здорова. Только она чужая супруга.
   
ГЕЛЯ. Езус-Мария. Всегда — третий человек.
   
ВИКТОР. Что поделаешь? Занятые люди вечно живут под дамокловым мечом.
   
ГЕЛЯ. Приятно хотя бы, что ее поступок не создал у тебя никаких комплексов. А то сейчас все страдают комплексами. Весь мир.
   
ВИКТОР. У нас, виноделов, свой подход к проблемам. Да и говорят, все к лучшему — правда? Детей у нас так и не завелось.
   
ГЕЛЯ. Конечно, это все упрощает. Ты живешь один?
   
ВИКТОР. Да… в общем один…
   
ГЕЛЯ. Может, ты сам теперь — третий человек? Прости, я не хочу быть нескромной. Так или иначе, эта история не отразилась на твоей работе. Кто ты теперь — бакалавр или магистр?
   
ВИКТОР. Доктор наук.
   
ГЕЛЯ. Ты просто — герой.
   
ВИКТОР. Герой не герой, но — своя лаборатория. А как поживает пан музыкальный критик?
   
ГЕЛЯ. Исчез. Как это… испарился.
   
ВИКТОР. Третий человек?
   
ГЕЛЯ. Потом… не сразу. Но теперь он тоже… испарился. Как первый. Мои мужья не выдерживают атмосферных колебаний.
   
ВИКТОР (смеясь). Однако ты с ними не церемонишься.
   
ГЕЛЯ. Я много езжу и устаю. На мужчин уже не хватает сил.
   
ВИКТОР (заботливо). Тебе не мешало бы отдохнуть. Нужно хоть изредка отключаться.
   
ГЕЛЯ. Летом я убегу на Мазуры. Там удивительная тишина.
   
ВИКТОР. Вернешься моложе на десять лет. Слушай, что наш приятель Штадтлер?
   
ГЕЛЯ. Штадтлер умер.
   
ВИКТОР. Не может быть!
   
ГЕЛЯ. А почему ты так изумился? Время от времени это бывает.
   
ВИКТОР. Ах, бедняга! Как его жаль. Да, конечно. Прошло немало.
   
ГЕЛЯ. В этом все дело. Строго говоря, уже можно думать о смысле жизни.
   
ВИКТОР. Верно. Как в самые юные годы.
   
ГЕЛЯ. Впрочем, думать о нем — легче всего. Трудно иной раз его обнаруживать.
   
ВИКТОР. И все-таки все имеет свой смысл.
   
ГЕЛЯ (с усмешкой). Даже то, что однажды мы встретились в консерватории?
   
ВИКТОР. Безусловно. Ты этого не считаешь?
   
ГЕЛЯ (пожав плечами). Какой-нибудь смысл, возможно, и есть. В конце концов я стала хорошей певицей. А хорошая певица — это не только голос.
   
ВИКТОР. Ты знаешь, сегодня я это понял.
   
ГЕЛЯ. Вот видишь, ты понял. Это немало. А в общем обоим роптать грешно. Все-таки мы не стояли на месте.
   
ВИКТОР. Слава богу, этого про нас не скажешь.
   
ГЕЛЯ. Бог ни при чем, положись на электричество. Оно все больше облегчает жизнь, а люди становятся все умней. Это дает большую надежду.
   
ВИКТОР. Что говорить, жизнь идет вперед.
   
ГЕЛЯ. И заметь, во всех отношениях. Молодые люди даже женятся на иностранках. (Спохватываясь.) О, мадонна. Сейчас кончится антракт, а я совершенно не отдохнула. От тебя всегда одни неприятности.
   
ВИКТОР. Прости, я должен был подумать сам.
   
ГЕЛЯ. Так ты сидишь в первом ряду? Ну, с богом. Я еще день — в Москве. Позвони, если будет время.
   
ВИКТОР. Хорошо.
   
ГЕЛЯ. Отель «Варшава», двести восьмой. Тебе записать, или ты запомнишь?
   
ВИКТОР. Конечно, запомню. Будь здорова.
   
ГЕЛЯ. До видзеня, Витек. Будь здрув.
   
Свет гаснет. И почти сразу же вспыхивает вновь. Улица. Огни.
   
Какая-то мелодия. Идет Виктор. И хоть его губы сомкнуты, мы слышим чуть измененный записью голос:
   
— Ну и быстро меняется все в Москве. Полгода не был и столько нового. Завтра — отчаянно трудный день. Надо еще посмотреть по списку. О чем-то меня просила Лариса. Москва — это беличье колесо. Каждый раз не хватает свободного времени. Впрочем, хорошо, что его не хватает. Если честно — это как раз хорошо.
   
Он уходит все дальше, дальше. И мелодия вечера звучит ему вслед.
   
Конец