1 2 3 4 5 
– Ну, мы кричали-кричали, только река там такая широкая  – никто нас не слыхал. Вот папа и говорит: «Надо кому-нибудь добраться до  берега, чтоб нам помогли». Я только один умею плавать, поэтому я бросился в  реку и поплыл, а мисс Гукер сказала: если я никого раньше не найду, то здесь у  нее есть дядя, так чтоб я его разыскал – он все устроит. Я вылез на берег милей  ниже и просил встречных что-нибудь сделать, а они говорят: «Как, в такую  темень, и течение такое сильное? Не стоит и пробовать, ступай к парому». Так  если вы теперь поедете…    

– Я бы и поехал, ей-богу, да и придется, пожалуй. А кто  же, прах возьми, заплатит за это? Как ты думаешь, может, твой отец?..    

– Не беспокойтесь. Мисс Гукер мне сказала, что ее дядя  Хорнбэк…    

– Ах ты черт, так он ей дядя? Послушай, ступай вон  туда, где горит огонь, а оттуда свернешь к западу – через четверть мили будет  харчевня; скажи там, чтобы свели тебя поскорей к Джиму Хорнбэку, он за все  заплатит. И не копайся – он захочет узнать, что случилось. Скажи ему, что я его  племянницу выручу и доставлю в безопасное место, раньше чем он успеет добраться  до города; а я побежал будить нашего механика.    

Я пошел на огонек, а как только сторож скрылся за углом, я  повернул обратно, сел в лодку, проехал вверх по течению шагов шестьсот около  берега, а потом спрятался между дровяными баржами; я успокоился только тогда,  когда паром отошел от пристани. Но вообще-то говоря, мне было очень приятно,  что я так хлопочу из-за этих бандитов; ведь мало кто стал бы о них заботиться.  Мне хотелось, чтобы вдова про это узнала. Она, наверно, гордилась бы тем, что я  помогаю таким мерзавцам, потому что вдова и вообще все добрые люди любят  помогать всяким мерзавцам да мошенникам.    

Ну, в конце концов в тумане стало видно и разбитый пароход –  он медленно погружался все глубже и глубже. Меня сначала даже в холодный пот  бросило, а потом я стал грести к пароходу. Он почти совсем затонул, и я сразу  увидел, что едва ли кто тут остался живой. Я объехал кругом парохода, покричал  немного, но никто мне не ответил – все было тихо, как в могиле. Мне стало жалко  бандитов, но не очень; я подумал: если они никого не жалели, то и я не буду их  жалеть.    

Потом показался паром; я отъехал на середину реки,  направляясь вкось и вниз по течению; потом, когда решил, что меня уже не видно  с парома, перестал грести и оглянулся: вижу, они ездят вокруг парохода,  вынюхивают, где тут останки мисс Гукер, а то вдруг дядюшке Хорнбэку они  понадобятся! Скоро поиски прекратились, и паром направился к берегу, а я налег  на весла и стрелой пролетел вниз по реке.    

Прошло много-много времени, прежде чем показался фонарь на  плоту у Джима; а когда показался, то мне все чудилось, будто он от меня миль за  тысячу. Когда я доплыл до плота, небо начинало уже светлеть на востоке; мы  причалили к острову, спрятали плот, потопили лодку, а потом легли и заснули как  убитые.    

 Глава четырнадцатая    

     

Проснувшись, мы пересмотрели все добро, награбленное шайкой  на разбитом пароходе; там оказались и сапоги, и одеяла, и платье, и всякие  другие вещи, а еще много книг, подзорная труба и три ящика сигар. Такими  богачами мы с Джимом еще никогда в жизни не были. Сигары оказались первый сорт.  До вечера мы валялись в лесу и разговаривали; я читал книжки; и вообще мы недурно  провели время. Я рассказал Джиму обо всем, что произошло на пароходе и на  пароме, и сообщил ему, кстати, что это и называется приключением; а он ответил,  что не желает больше никаких приключений. Джим рассказал, что в ту минуту,  когда я залез в рубку, а он прокрался обратно к плоту и увидел, что плота  больше нет, он чуть не умер со страха: так и решил, что ему теперь крышка, чем  бы дело ни кончилось, потому что если его не спасут, так он утонет; а если  кто-нибудь его спасет, так отвезет домой, чтоб получить за него награду, а там  мисс Уотсон, наверно, продаст его на Юг. Что ж, он был прав, он почти всегда  бывал прав, голова у него работала здорово, – для негра, конечно.    

Я долго читал Джиму про королей, про герцогов и про графов,  про то, как пышно они одеваются, в какой живут роскоши и как называют друг  друга «ваше величество», «ваша светлость» и «ваша милость» вместо «мистера».  Джим только глаза таращил – так все это казалось ему любопытно.    

– А я и не знал, что их так много. Я даже ни про кого  из них и не слыхивал никогда, кроме как про царя Соломона, да еще, пожалуй,  видел королей в карточной колоде, если только они идут в счет. А сколько король  получает жалованья?    

– Сколько получает? – сказал я. – Да хоть  тысячу долларов, если ему вздумается. Сколько хочет, столько и получает, –  всё его.    

– Вот это здорово! А что ему надо делать, Гек?    

– Да ничего не надо! Тоже выдумал! Сидит себе на троне,  вот и все.    

– Нет, верно?    

– Еще бы не верно! Просто сидит на троне; ну, может,  если война, так поедет на войну. А в остальное время ничего не делает – или  охотится, или… Ш-ш! Слышишь? Что это за шум?    

Мы вскочили и побежали глядеть, но ничего особенного не было  – это за мысом стучало пароходное колесо, – и мы уселись на прежнее место.    

– Да, – говорю я, – а в остальное время, если  им скучно, они затевают драку с парламентом; а если делают не по-ихнему, так  король просто велит рубить всем головы. А то больше прохлаждается в гареме.    

– Где прохлаждается?    

– В гареме.    

– А что это такое – гарем?    

– Это такое место, где король держит своих жен. Неужто  ты не слыхал про гарем? У Соломона он тоже был; а жен у него было чуть не  миллион.    

– Да, верно, я и позабыл. Гарем – это что-нибудь вроде  пансиона, по-моему. Ну, должно быть, и шум же у них в детской! Да еще, я думаю,  эти самые жены все время ругаются, а от этого шуму только больше. А еще  говорят, что Соломон был первый мудрец на свете! Я этому ни на грош не верю. И  вот почему. Да разве умный человек станет жить в таком кавардаке? Нет, не  станет. Умный человек возьмет и построит котельный завод, а захочется ему  тишины и покоя – он возьмет да и закроет его.    

– А все-таки он был первый мудрец на свете; это я от  самой вдовы слыхал.    

– Мне все равно, что бы там вдова ни говорила. Не верю  я, что он был мудрец. Поступал он иной раз совсем глупо. Помнишь, как он велел  разрубить младенца пополам?    

– Ну да, мне вдова про это рассказывала.    

– Вот-вот! Глупей ничего не придумаешь! Ты только  посмотри, что получается: пускай этот пень будет одна женщина, а ты будешь  другая женщина, а я – Соломон, а вот этот доллар – младенец. Вы оба говорите,  что он ваш. Что же я делаю? Мне бы надо спросить у соседей, чей это доллар, и  отдать его настоящему хозяину в целости и сохранности, – умный человек так  и сделал бы. Так нет же: я беру доллар и разрубаю его пополам; одну половину  отдаю тебе, а другую той женщине. Вот что твой Соломон хотел сделать с  ребенком! Я тебя спрашиваю: куда годится половинка доллара? Ведь на нее ничего  не купишь. А на что годится половина ребенка? Да я и за миллион половинок  ничего не дал бы.    

– Ну, Джим, ты совсем не понял, в чем суть, ей-богу, не  понял.    

– Кто? Я? Да ну тебя! Что ты мне толкуешь про твою  суть! Когда есть смысл, так я его вижу, а в таком поступке никакого смысла нет.  Спорили-то ведь не из-за половинки, а из-за целого младенца; а если человек  думает, что он этот спор может уладить одной половинкой, так, значит, в нем ни  капли мозгу нет. Ты мне не рассказывай про твоего Соломона, Гек, я его и без  тебя знаю.    

– Говорят тебе, ты не понял, в чем суть.    

– А ну ее, твою суть! Что я знаю, то знаю. По-моему,  настоящая суть вовсе не в этом – дальше надо глядеть. Суть в том, какие у этого  Соломона привычки. Возьми, например, человека, у которого всего один ребенок  или два, – неужто такой человек станет детьми бросаться? Нет, не станет,  он себе этого не может позволить. Он знает, что детьми надо дорожить. А если у  него пять миллионов детей бегает по всему дому, тогда, конечно, дело другое.  Ему все равно, что младенца разрубить надвое, что котенка. Все равно много  останется. Одним ребенком больше, одним меньше – для Соломона это все один  черт.    

Я еще не видывал таких негров. Если взбредет ему что-нибудь  в голову, так этого уж ничем оттуда не выбьешь. Ни от одного негра Соломону так  не доставалось. Тогда я перевел разговор на других королей, а Соломона оставил  в покое. Рассказал ему про Людовика XVI, которому в давние времена отрубили  голову во Франции, и про его маленького сына, так называемого дофина, который  тоже должен был царствовать, а его взяли да и посадили в тюрьму; говорят, он  там и умер.    

– Бедняга!    

– А другие говорят – он убежал из тюрьмы и спасся.  Будто бы уехал в Америку.    

– Вот это хорошо! Только ему тут не с кем дружить,  королей у нас ведь нет. Правда, Гек?    

– Нет.    

– Значит, и должности для него у нас нет. Что же он тут  будет делать?    

– А я почем знаю! Некоторые из них поступают в полицию,  а другие учат людей говорить по-французски.    

– Что ты, Гек, да разве французы говорят не по-нашему?    

– Да, Джим; ты бы ни слова не понял из того, что они  говорят, ни единого слова!    

– Вот это да! Отчего же это так получается?    

– Не знаю отчего, только это так. Я в книжке читал про  ихнюю тарабарщину. А вот если подойдет к тебе человек и спросит: «Парле ву  франсе?» – ты что подумаешь?    

– Ничего не подумаю, возьму да и тресну его по  башке, – то есть если это не белый. Позволю я негру так меня ругать!    

– Да что ты, это не ругань. Это просто значит:  «Говорите ли вы по-французски?»    

– Так почему же он не спросит по-человечески?    

– Он так и спрашивает. Только по-французски…    

– Смеешься ты, что ли? Я и слушать тебя больше не хочу.  Чушь какая-то!    

– Слушай, Джим, а кошка умеет говорить по-нашему?    

– Нет, не умеет.    

– А корова?    

– И корова не умеет.    

– А кошка говорит по-коровьему или корова по-кошачьему?    

– Нет, не говорят.    

– Это уж само собой так полагается, что они говорят  по-разному, верно ведь?    

– Конечно, верно.    

– И само собой так полагается, чтобы кошка и корова  говорили не по-нашему?    

– Ну еще бы, конечно.    

– Так почему же и французу нельзя говорить по-другому,  не так, как мы говорим? Вот ты мне что скажи!    

– А кошка разве человек?    

– Нет, Джим.    

– Так зачем же кошке говорить по-человечески? А корова  разве человек? Или она кошка?    

– Конечно, ни то, ни другое.    

– Так зачем же ей говорить по-человечески или  по-кошачьи? А француз – человек или нет?    

– Человек.    

– Ну вот видишь! Так почему же, черт его возьми, он не  говорит по-человечески? Вот ты что мне скажи!    

Тут я понял, что нечего попусту толковать с негром – все  равно его ничему путному не выучишь. Взял да и плюнул.    

 Глава пятнадцатая    

     

Мы думали, что за три ночи доберемся до Каира, на границе  штата Иллинойс, где Огайо впадает в Миссисипи, – только этого мы и хотели.  Плот мы продадим, сядем на пароход и поедем вверх по Огайо: там свободные  штаты, и бояться нам будет нечего.    

Ну а на вторую ночь спустился туман, и мы решили причалить к  заросшему кустами островку, – не ехать же дальше в тумане! А когда я  подъехал в челноке к кустам, держа наготове веревку, гляжу – не к чему даже и  привязывать плот: торчат одни тоненькие прутики. Я обмотал веревку вокруг  одного куста поближе к воде, но течение здесь было такое сильное, что куст вырвало  с корнями и плот понесло дальше. Я заметил, что туман становится все гуще и  гуще, и мне стало так неприятно и жутко, что я, кажется, с полминуты не мог  двинуться с места, да и плота уже не было видно: в двадцати шагах ничего нельзя  было разглядеть. Я вскочил в челнок, перебежал на корму, схватил весло и начал  отпихиваться. Челнок не поддавался. Я так спешил, что позабыл его отвязать.  Поднявшись с места, я начал развязывать веревку, только руки у меня тряслись от  волнения, и я долго ничего не мог поделать.    

Отчалив, я сейчас же пустился догонять плот, держась вдоль  отмели. Все шло хорошо, пока она не кончилась, но в ней не было и шестидесяти  шагов в длину, а после того я влетел в густой белый туман и потерял всякое  представление о том, где нахожусь.    

Грести, думаю, не годится: того гляди налечу на отмель или  на берег; буду сидеть смирно, и пускай меня несет по течению; а все-таки невмоготу  было сидеть сложа руки. Я крикнул и прислушался. Откуда-то издалека донесся  едва слышный крик, и мне сразу стало веселей. Я стрелой полетел в ту сторону, а  сам прислушиваюсь, не раздастся ли крик снова. Опять слышу крик, и оказывается,  я еду совсем не туда, а забрал вправо. А в следующий раз, гляжу, я забрал влево  и опять недалеко уехал, потому что все кружил то в одну, то в другую сторону, а  крик-то был слышен все время прямо передо мной.    

Думаю: хоть бы этот дурак догадался бить в сковородку да  колотил бы все время; но он так и не догадался, и эти промежутки тишины между  криками сбивали меня с толку. А я все греб и греб – и вдруг слышу крик позади  себя. Тут уж я совсем запутался. Или это кто-нибудь другой кричит, или я  повернул кругом.    

Я бросил весло. Слышу, опять кричат, опять позади меня,  только в другом месте, и теперь крик не умолкал, только все менял место, а я  откликался, пока крик не послышался опять впереди меня; тогда я понял, что  лодку повернуло носом вниз по течению и, значит, я еду куда надо, если это Джим  кричит, а не какой-нибудь плотовщик. Когда туман, я плохо разбираюсь в голосах,  потому что в тумане не видно и не слышно по-настоящему, все кажется другим и  звучит по-другому.    

Крик все не умолкал, и через какую-нибудь минуту я налетел  на крутой берег с большими деревьями, похожими в тумане на клубы дыма; меня  отбросило влево и понесло дальше, между корягами, где бурлила вода – такое  быстрое там было течение.    

Через секунду-другую я снова попал в густой белый туман,  кругом стояла тишина. Теперь я сидел неподвижно, слушая, как бьется мое сердце,  и, кажется, даже не дышал, пока оно не отстукало сотню ударов.    

И вдруг я понял, в чем дело, и махнул на все рукой. Этот  крутой берег был остров, и Джим теперь был по другую его сторону. Это вам не  отмель, которую можно обогнуть за десять минут. На острове рос настоящий  большой лес, как и полагается на таком острове; он был, может, в пять-шесть  миль длиной и больше чем в полмили шириной.    

Минут, должно быть, пятнадцать я сидел тихо, насторожив уши.  Меня, разумеется, уносило вниз по течению со скоростью четыре-пять миль в час,  но этого обыкновенно не замечаешь, – напротив, кажется, будто лодка стоит  на воде неподвижно; а если мелькнет мимо коряга, то даже дух захватывает,  думаешь: вот здорово летит коряга! А что сам летишь, это и в голову не приходит.  Если вы думаете, что ночью на реке, в тумане, ничуть не страшно и не одиноко,  попробуйте сами хоть разок, тогда узнаете.    

Около получаса я все кричал время от времени; наконец слышу  – откуда-то издалека доносится отклик; я попробовал плыть на голос, только  ничего не вышло: я тут же попал, должно быть, в целое гнездо островков, потому  что смутно видел их по обеим сторонам челнока – то мелькал узкий проток между  ними, а то, хоть и не видно было, я знал, что отмель близко, потому что слышно  было, как вода плещется о сушняк и всякий мусор, прибитый к берегу. Тут-то,  среди отмелей, я сбился и не слышал больше крика; сначала попробовал догнать  его, но это было хуже, чем гоняться за блуждающим огоньком. Я еще никогда не видел,  чтобы звук так метался и менял место так быстро и так часто.    

Я старался держаться подальше от берега, и раз пять-шесть  мне пришлось сильно оттолкнуться от него, чтобы не налететь на островки; я  подумал, что и плот, должно быть, то и дело наталкивается на берег, а не то он  давно уплыл бы вперед и крика не было бы слышно: его несло быстрее челнока.    

Немного погодя меня как будто опять вынесло на открытое  место, только никаких криков я больше ниоткуда не слышал. Я так и подумал, что  Джим налетел на корягу и теперь ему крышка. Я здорово устал и решил лечь на дно  челнока и больше ни о чем не думать. Засыпать я, конечно, не собирался, только  мне так хотелось спать, что глаза сами собой закрывались; ну, говорю себе,  вздремну хоть на минутку.    

Я, должно быть, задремал не на одну минутку, потому что,  когда я проснулся, звезды ярко сияли, туман рассеялся, и меня несло кормой  вперед по большой излучине реки. Сначала я никак не мог понять, где я; мне  казалось, что все это я вижу во сне; а когда начал что-то припоминать, то  смутно, словно прошлую неделю.    

Река тут была страшно широкая, и лес по обоим берегам рос  густой-прегустой и высокий-превысокий, стена стеной, насколько я мог  рассмотреть при звездах. Я поглядел вниз по течению и увидел черное пятно на  воде. Я погнался за ним, а когда догнал, то это оказались всего-навсего  связанные вместе два бревна. Потом увидел еще пятно и за ним тоже погнался,  потом еще одно, – и на этот раз угадал правильно: это был плот.    

Когда я добрался до плота, Джим сидел и спал, свесив голову  на колени, а правую руку положив на весло. Другое весло было сломано, и весь  плот занесло илом, листьями и сучками. Значит, и Джим тоже попал в переделку.    

Я привязал челнок, улегся на плоту под самым носом у Джима,  начал зевать, потягиваться, потом говорю:    

– Эй, Джим, разве я уснул? Чего ж ты меня не разбудил?    

– Господи помилуй! Никак это ты, Гек? И ты не помер и  не утонул – ты опять здесь? Даже не верится, сынок, просто не верится! Дай-ка я  погляжу на тебя, сынок, потрогаю. Нет, в самом деле ты не помер! Вернулся живой  и здоровый, такой же, как был, все такой же, слава богу!    

– Что это с тобой, Джим? Выпил ты, что ли?    

– Выпил? Где же я выпил? Когда это я мог выпить?    

– Так отчего же ты несешь такую чепуху?    

– Как чепуху?    

– Как? А чего же ты болтаешь, будто я только что  вернулся и будто меня тут не было?    

– Гек… Гек Финн, погляди-ка ты мне в глаза, погляди мне  в глаза! Разве ты никуда не уходил?    

– Я уходил? Да что ты это? Никуда я не уходил. Куда мне  ходить?    

– Послушай, Гек, тут, ей-ей, что-то неладно, да-да! Может,  я не я? Может, я не тут, а еще где-нибудь? Вот ты что мне скажи!    

– По-моему, ты здесь, дело ясное, а вот мозги у тебя  набекрень, старый дуралей!    

– У кого – у меня? Нет, ты мне ответь: разве ты не  ездил в челноке с веревкой привязывать плот к кустам на отмели?    

– Нет, не ездил. К каким еще кустам? Никаких кустов я  не видал.    

– Ты не видал кустов на отмели? Ну как же, ведь веревка  сорвалась, плот понесло по реке, а ты остался в челноке и пропал в тумане…    

– В каком тумане?    

– В каком? В том самом, который был всю ночь. И ты  кричал, и я кричал, а потом мы запутались среди островков, и один из нас сбился  с дороги, а другой все равно что сбился, потому что не знал, где  находится, – ведь так было дело? Я же наткнулся на целую кучу этих самых  островов и еле оттуда выбрался, чуть-чуть не потонул! Разве не так было дело,  сынок, не так разве? Вот что ты мне скажи!    

– Ну, Джим, я тут ничего не понимаю. Никакого я не  видел тумана, ни островов, и вообще никакой путаницы не было – ровно ничего! Мы  с тобой сидели всю ночь и разговаривали, и всего-то прошло минут десять, как ты  уснул, да, должно быть, и я тоже. Напиться ты за это время не мог, значит, тебе  все это приснилось.    

– Да как же все это могло присниться в десять минут?    

– А все-таки приснилось же, раз ничего этого не было.    

– Да как же, Гек, ведь я все это так ясно вижу…    

– Не все ли равно, ясно или не ясно. Ничего этого не  было. Я-то знаю, потому что я тут все время был.    

Джим молчал минут пять, должно быть, обдумывал. Потом  говорит:    

– Ну ладно, Гек, может, мне это и приснилось, только  убей меня бог, если я когда-нибудь видел такой удивительный сон. И никогда я  так не уставал во сне, как на этот раз.    

– Что ж тут такого! Бывает, что и во сне тоже устаешь.  Только это был вещий сон… Ну-ка, расскажи мне все по порядку, Джим.    

Джим пустился рассказывать и рассказал все, как было, до  самого конца, только здорово приукрасил. Потом сказал, что теперь надо  «истолковать» сон, потому что он послан нам в предостережение. Первая отмель –  это человек, который хочет нам добра, а течение – это другой человек, который  нас от него старается отвести. Крики – это предостережения, которые время от  времени посылаются нам свыше, и, если мы не постараемся понять их, они нам  принесут несчастье, вместо того чтобы избавить от беды. Куча островков – это  неприятности, которые грозят нам, если мы свяжемся с нехорошими людьми и вообще  со всякой дрянью; но, если мы не будем соваться не в свое дело, не будем с ними  переругиваться и дразнить их, тогда мы выберемся из тумана на светлую, широкую  реку, то есть в свободные штаты, и больше у нас никаких неприятностей не будет.    

Когда я перелез на плот, было совсем темно от туч, но теперь  небо опять расчистилось.    

– Ну ладно, Джим, это ты все хорошо растолковал, –  говорю я, – а вот эта штука что значит?    

Я показал ему на сор и листья на плоту и на сломанное весло.  Теперь их отлично было видно.    

Джим поглядел на сор, потом на меня, потом опять на сор.  Вещий сон так крепко засел у него в голове, что он никак не мог выбить его  оттуда и сообразить, в чем дело. Но когда Джим сообразил, он поглядел на меня  пристально, уже не улыбаясь, и сказал:    

– Что эта штука значит? Я тебе скажу. Когда я устал  грести и звать тебя и заснул, у меня просто сердце разрывалось: было жалко, что  ты пропал, а что будет со мной и с плотом, я даже и не думал. А когда я  проснулся и увидел, что ты опять тут, живой и здоровый, я так обрадовался, что  чуть не заплакал, готов был стать на колени и ноги тебе целовать. А тебе бы  только врать да морочить голову старику Джиму! Это все мусор, дрянь; и дрянь те  люди, которые своим друзьям сыплют грязь на голову и поднимают их на смех.    

Он встал и поплелся в шалаш, залез туда и больше со мной не  разговаривал. Но и этого было довольно. Я почувствовал себя таким подлецом, что  готов был целовать ему ноги, лишь бы он взял свои слова обратно.    

Прошло, должно быть, минут пятнадцать, прежде чем я  переломил себя и пошел унижаться перед негром; однако я пошел и даже ничуть об  этом не жалею и никогда не жалел. Больше я его не разыгрывал, да и на этот раз  не стал бы морочить ему голову, если бы знал, что он так обидится.    

 Глава шестнадцатая    

     

Мы проспали почти целый день и тронулись в путь поздно  вечером, пропустив сначала вперед длинный-длинный плот, который тащился мимо  без конца, словно похоронная процессия. На каждом конце плота было по четыре  длинных весла, – значит, плотовщиков должно было быть никак не меньше  тридцати человек. Мы насчитали на нем пять больших шалашей, довольно далеко  один от другого; посредине горел костер, и на обоих концах стояло по шесту с  флагом. Выглядел он просто замечательно. Это не шутка – работать плотовщиком на  таком плоту!    

Нас донесло течением до большой излучины, и тут набежали  облака и ночь сделалась душная. Река здесь была очень широкая, и по обоим ее  берегам стеной стоял густой лес; не видно было ни одной прогалины, ни одного  огонька. Мы разговаривали насчет Каира: узнаем мы его или нет, когда до него  доплывем. Я сказал, что, верно, не узнаем: говорят, там всего около десятка домов,  а если огни погашены, то как узнать, что проезжаешь мимо города? Джим сказал,  что там сливаются вместе две большие реки, вот поэтому и будет видно. А я  сказал, что нам может показаться, будто мы проезжаем мимо острова и опять  попадаем в ту же самую реку. Это встревожило Джима, и меня тоже. Спрашивается,  что же нам делать? По-моему, надо было причалить к берегу, как только покажется  огонек, и сказать там, что мой отец остался на шаланде, по реке он плывет  первый раз и послал меня узнать, далеко ли до Каира. Джим нашел, что это  неплохая мысль, так что мы выкурили по трубочке и стали ждать.    

Делать было нечего, только глядеть в оба, когда покажется  город, и не прозевать его. Джим сказал, что уж он-то, наверно, не прозевает:  ведь как только он увидит Каир, так в ту же минуту станет свободным человеком;  а если прозевает, то опять очутится в рабовладельческих штатах, а там прощай  свобода! Чуть ли не каждую минуту он вскакивал и кричал:    

– Вот он, Каир!    

Но это был все не Каир. То это оказывались блуждающие  огоньки, то светляки, и он опять усаживался сторожить Каир. Джим говорил, что  его бросает то в жар, то в холод оттого, что он так скоро будет на свободе. И  меня тоже, скажу я вам, бросало то в жар, то в холод; я только теперь  сообразил, что он и в самом деле скоро будет свободен, а кто в этом виноват? Я,  конечно. Совесть у меня была нечиста, и я никак не мог успокоиться. Я так  замучился, что не находил себе покоя, не мог даже усидеть на месте. До сих пор  я не понимал, что я такое делаю. А теперь вот понял и не мог ни на минуту  забыть – меня жгло, как огнем. Я старался себе внушить, что не виноват: ведь не  я увел Джима от его законной хозяйки. Только это не помогало, совесть все  твердила и твердила мне: «Ведь ты знал, что он беглый, мог бы добраться в лодке  до берега и сказать кому-нибудь». Это было правильно, и отвертеться я никак не  мог. Вот в чем была загвоздка! Совесть шептала мне: «Что тебе сделала бедная  мисс Уотсон? Ведь ты видел, как удирает ее негр, и никому не сказал ни слова.  Что тебе сделала бедная старуха, за что ты ее так обидел? Она тебя учила  грамоте, учила, как надо себя вести, была к тебе добра, как умела. Ничего  плохого она тебе не сделала».    

Мне стало так не по себе и так стыдно, что хоть помереть. Я  бегал взад и вперед по плоту и ругал себя, и Джим тоже бегал взад и вперед по  плоту мимо меня. Нам не сиделось на месте. Каждый раз, как он подскакивал и  кричал: «Вот он, Каир!», меня прошибало насквозь точно пулей, и я думал, что,  если это в самом деле окажется Каир, я тут же умру со стыда.    

Джим громко разговаривал все время, пока я думал про себя.  Он говорил, что в свободных штатах он первым долгом начнет копить деньги и ни  за что не истратит зря ни единого цента; а когда накопит сколько нужно, то  выкупит свою жену с фермы в тех местах, где жила мисс Уотсон, а потом они  вдвоем с ней будут работать и выкупят обоих детей; а если хозяин не захочет их  продать, то он подговорит какого-нибудь аболициониста, чтобы тот их выкрал.    

От таких разговоров у меня по спине мурашки бегали. Прежде  он никогда не посмел бы так разговаривать. Вы посмотрите только, как он  переменился от одной мысли, что скоро будет свободен! Недаром говорит старая  пословица: «Дай негру палец – он заберет всю руку». Вот что, думаю, выходит,  если действовать сгоряча, без соображения. Этот самый негр, которому я все  равно что помогал бежать, вдруг набрался храбрости и заявляет, что он украдет  своих детей, а я даже не знаю их хозяина и никакого худа от него не видал.    

Мне было обидно слышать это от Джима – такая с его стороны  низость. Совесть начала меня мучить пуще прежнего, пока наконец я не сказал ей:  «Да оставь ты меня в покое! Ведь еще не поздно: я могу поехать на берег, как  только покажется огонек, и заявить». Я сразу успокоился и повеселел, и на душе  стало куда легче. Все мои огорчения словно рукой сняло. Я стал глядеть, не  покажется ли где огонек, и даже что-то напевал про себя. Наконец замигал  огонек, и Джим крикнул:    

– Мы спасены, Гек, спасены! Скачи и пляши от радости!  Это добрый старый Каир, я уж знаю!    

Я сказал:    

– Я поеду в челноке, погляжу сначала. Знаешь, Джим,  это, может, еще и не Каир.    

Он вскочил, приготовил челнок, положил на дно свою старую  куртку, чтобы было мягче сидеть, подал мне весло, а когда я отчаливал, крикнул  вслед:    

– Скоро я прямо пойду плясать от радости, буду кричать,  что это все из-за Гека! Я теперь свободный человек, а где ж мне было освободиться,  если бы не он? Это все Гек сделал! Джим никогда тебя не забудет, Гек! Такого  друга у Джима никогда не было, а теперь ты и вовсе единственный друг у старика  Джима.    

Я греб, старался изо всех сил, спешил донести на него. Но  как только он это сказал, у меня и руки опустились. Теперь я греб еле-еле и сам  не знал, рад я, что поехал, или не рад. Когда я отъехал шагов на пятьдесят,  Джим крикнул:    

– Вон он едет, верный старый Гек! Единственный белый  джентльмен, который не обманул старика Джима!    

Ну, мне просто нехорошо стало. Однако, думаю, надо же это  сделать. Нельзя отвиливать. А тут как раз плывет ялик, и в нем два человека с  ружьями; они останавливаются, и я тоже. Один из них и спрашивает:    

– Что это там такое?    

– Плот, – говорю я.    

– А ты тоже с этого плота?    

– Да, сэр.    

– Мужчины на нем есть?    

– Всего один, сэр.    

– Видишь ли, нынче ночью сбежало пятеро негров, вон  оттуда, чуть повыше излучины. У тебя кто там: белый или черный?    

Я не сразу ответил. Хотел было, только слова никак не шли с  языка. С минуту я силился собраться с духом и все им рассказать, только  храбрости не хватило – струсил хуже зайца. Но вижу, что ничего у меня не  выйдет, махнул на все рукой и говорю:    

– Белый.    

– Ну, мы сами поедем посмотрим.    

– Да уж пожалуйста, – говорю я, – ведь там  мой папаша. Помогите мне – возьмите плот на буксир до того места, где фонарь  горит на берегу. Он болен, и мама тоже, и Мэри-Энн.    

– Ах ты, черт возьми! Нам некогда, мальчик… Ну, да я  думаю, помочь надо. Цепляйся своим веслом – поедем.    

Я прицепился, и они налегли на весла. После того как они  сделали два-три взмаха веслами, я сказал:    

– Папаша будет вам очень благодарен. Все уезжают, как  только попросишь дотянуть плот до берега, а мне самому это не под силу.    

– Подлость какая! Нет, все-таки чудно что-то… А  скажи-ка, мальчик, что такое с твоим отцом?    

– С ним… у него… да нет, ничего особенного.    

Они перестали грести. До плота теперь оставалось совсем  немного. Первый сказал:    

– Мальчик, ты врешь. Что такое у твоего отца? Говори  правду, тебе же будет лучше.    

– Я скажу, сэр. Честное слово, скажу, только не  бросайте нас, ради бога! У него… у него… Вам ведь не надо подъезжать близко к  плоту, вы только возьмите нас на буксир… Пожалуйста, я вам брошу веревку.    

– Поворачивай обратно, Джон, поворачивай живее! –  говорит один.    

Они повернули назад.    

– Держись подальше, мальчик, – против ветра. Черт  возьми, боюсь, как бы не нанесло заразу ветром. У твоего папы черная оспа – вот  что, мальчик, и ты это прекрасно знаешь. Что ж ты нам сразу не сказал? Хочешь,  чтобы мы все перезаразились?    

– Да, – говорю я, а сам всхлипываю, – я  раньше всем так и говорил, а они тогда уезжали и бросали нас.    

– Бедняга, а ведь это, пожалуй, правда. Нам тебя очень  жалко, только вот какая штука… Понимаешь, нам оспой болеть не хочется. Слушай,  я тебе скажу, что делать. Ты сам и не пробуй причалить к берегу, а не то  разобьешь все вдребезги. Проплывешь еще миль двадцать вниз по реке, там увидишь  город на левом берегу. Тогда будет уже светло; а когда станешь просить, чтобы  вам помогли, говори, что у твоих родных озноб и жар. Не будь дураком, а то  опять догадаются, в чем дело. Мы тебе добра хотим, так что ты уж отъезжай от  нас еще миль на двадцать, будь любезен. Туда, где фонарь горит, не стоит ехать  – это всего-навсего лесной склад. Слушай, твой отец, наверно, бедный, я уж  вижу, что ему не повезло. Вот смотри, я кладу золотую монету в двадцать  долларов на эту доску – возьмешь, когда подплывет поближе. Конечно, с нашей стороны  подлость тебя оставлять, да ведь и с оспой тоже шутки плохи, сам знаешь.    

– Погоди, Паркер, – сказал другой, – вот еще  двадцать от меня, положи на доску… Прощай, мальчик! Ты так и сделай, как мистер  Паркер тебе говорит, тогда все будет в порядке.    

– Да, да, мальчик, верно! Ну, прощай, всего хорошего.  Если где увидишь беглого негра, зови на помощь и хватай его – тебе за это денег  дадут.    

– Прощайте, сэр, – говорю я, – а беглых  негров я уж постараюсь не упустить.    

Они поехали дальше, а я перелез на плот, чувствуя себя очень  скверно: ведь я знал, что поступаю нехорошо, и понимал, что мне даже и не  научиться никогда поступать так, как надо, – если человек с малых лет  этому не научился, то уж после его не заставишь никак: и надо бы, да он не  может, и ничего у него не получится. Потом я подумал с минуту и говорю себе:  постой, а если б ты поступил как надо и выдал бы Джима, было бы тебе лучше, чем  сейчас? Нет, говорю себе, все равно было бы плохо; я так же плохо себя  чувствовал бы, как и сейчас. Какой же толк стараться делать все как полагается,  когда от этого тебе одно только беспокойство; а когда поступаешь как не надо,  то беспокойства никакого, а награда все равно одна и та же. Я стал в тупик и  ответа не нашел. Ну, думаю, и голову больше ломать не стану, а буду всегда  действовать, как покажется сподручней. Я заглянул в шалаш. Джима там не было. Я  оглядел весь плот – его не было нигде. Я крикнул:    

– Джим!    

– Я здесь, Гек! Их больше не видно? Говори потише.    

Он сидел в реке за кормой, один только нос торчал из воды. Я  сказал ему, что их больше не видно, и он влез на плот.    

– Я ведь все слышал и скорей соскользнул в воду; хотел  уже плыть к берегу, если они причалят к плоту. А потом, думаю, опять приплыву,  когда они уедут. А здорово ты их надул, Гек! Ловкая вышла штука! Я тебе вот что  скажу, сынок: по-моему, только это и спасло старика Джима. Джим никогда этого  тебе не забудет, голубчик!    

Потом мы стали говорить про деньги. Очень недурно заработали  – по двадцати долларов на брата. Джим сказал, что теперь мы можем ехать на  пароходе третьим классом и денег нам вполне хватит на дорогу до свободных  штатов и что двадцать миль для плота – сущие пустяки, только ему хотелось бы,  чтобы мы были уже там.    

На рассвете мы причалили к берегу, и Джим все старался  спрятать плот получше. Потом он целый день увязывал наши пожитки в узлы и  вообще готовился к тому, чтобы совсем расстаться с плотом.    

Вечером, часов около десяти, мы увидели огни какого-то  города в излучине на левом берегу.    

Я поехал в челноке узнать, что это за город. Очень скоро мне  повстречался человек в ялике, который ловил рыбу на дорожку. Я подъехал поближе  и спросил:    

– Скажите, мистер, это Каир?    

– Каир? Нет. Одурел ты, что ли?    

– Так какой же это город?    

– Если тебе хочется знать, поезжай да спроси. А будешь  тут околачиваться да надоедать, так смотри – ты у меня получишь!    

Я повернул обратно к плоту. Джим ужасно расстроился, но я  ему сказал, что следующий город, наверно, и будет Каир.    

Перед рассветом нам попался еще один город, и я опять хотел  поехать на разведку, только берег тут был высокий, и я не поехал. Джим сказал,  что Каир не на высоком берегу. А я про это позабыл. Для дневной остановки мы  выбрали заросший кустами островок, поближе к левому берегу. Я начал кое о чем  догадываться. И Джим тоже. Я сказал:    

– Может, мы прозевали Каир в тумане тогда ночью?    

Джим ответил:    

– Не будем говорить про это, Гек. Бедным неграм всегда  не везет. Я так и думал, что змеиная кожа еще даст себя знать.    

– Лучше бы я ее в глаза не видал, Джим, лучше бы она  мне и не попадалась!    

– Ты не виноват, Гек: ты не знал. Не ругай себя за это.    

Когда совсем рассвело, так оно и оказалось: поближе к берегу  текла светлая вода реки Огайо, а дальше к середине начиналась мутная вода –  сама Старая Миссисипи! Так что с Каиром все было кончено.    

Мы потолковали, как нам быть. На берег нечего было и  соваться; вести плот против течения мы тоже не могли. Только и оставалось,  дождавшись темноты, отправляться обратно в челноке: будь что будет. Мы проспали  весь день в кустах, чтоб набраться сил, а когда после сумерек вышли к плоту,  оказалось, что челнок исчез!    

Мы долго молчали. Да и говорить-то было нечего. Оба мы  отлично знали, что это змеиная кожа действует, да и какой толк может быть от  разговоров? Опять, пожалуй, накличешь беду, как будто нам этого мало, а там оно  и пойдет одно за другим, пока не научимся держать язык за зубами. Потом мы  обсудили, что нам делать, и решили, что ничего другого не остается, как плыть  вниз по течению на плоту, пока не подвернется случай купить челнок и ехать на  нем обратно. Отец взял бы челнок взаймы, если б поблизости никого не случилось,  но мы этого делать не собирались, чтобы за нами не было погони.    

Когда стемнело, мы пустились в путь на плоту. Всякий, кто  еще не верит, как опасно брать в руки змеиную кожу, даже после всего, что с  нами случилось, обязательно поверит, когда почитает дальше, что она с нами  натворила.    

Челноки обыкновенно покупают с плотов, стоящих на причале у  берега. Но пока что мы таких плотов не видели и ехали себе да ехали – должно  быть, больше трех часов подряд. И ночь сделалась какая-то серая, очень густая,  а это тоже гадость, не лучше тумана: не разберешь, какие берега у реки, и вдаль  тоже ничего не видно. Было уж очень поздно и совсем тихо; вдруг слышим – вверх  по реке идет пароход. Мы зажгли фонарь, думали, что с парохода нас заметят.  Обыкновенно низовые пароходы проходили далеко от нас; они огибают отмели и,  чтобы не бороться с течением, ищут тихой воды под высоким берегом, но в такие  ночи они идут прямо по фарватеру против течения.    

Мы слышали, как пыхтит пароход, но не видели его, пока он не  подошел совсем близко. Он шел прямо на нас. Пароходы часто так делают, чтобы  посмотреть, насколько близко можно пройти от плота, не задев его; иногда колесо  откусывает конец весла, а потом лоцман высовывается и хохочет, хвастается: вот  он какой ловкач! Мы так и думали, что пароход постарается пройти поближе, не  задев плота, но он шел прямехонько на нас. Он был большой и несся быстро,  словно черная туча, усеянная рядами светлячков по бокам; и вдруг он навалился  на нас, большой и страшный, и длинный ряд открытых топок засверкал, как  раскаленные докрасна зубы, а огромный нос и кожухи нависли прямо над нами. Оттуда  заорали на нас, зазвонили в колокол, чтобы остановить машину, поднялась ругань,  зашипел пар; и не успел Джим спрыгнуть в воду с одной стороны, а я с другой,  как пароход с треском прошел прямо по плоту.    

Я нырнул – и нырнул как можно глубже, так, чтобы достать до  дна, потому что надо мной должно было пройти тридцатифутовое колесо, и я  старался оставить ему побольше места. Обыкновенно я мог просидеть под водой  минуту, а тут, должно быть, пробыл минуты полторы. Потом скорей вынырнул  наверх, и то чуть не задохся. Я выскочил из воды до подмышек, отфыркиваясь и  выплевывая воду. Течение здесь, конечно, было ужасно сильное, и, конечно, пароход  тронулся секунд через десять после того, как остановился, потому что на  плотовщиков они обычно не обращают внимания; теперь он пыхтел где-то выше по  реке, и в темноте мне его не было видно, хотя я и слышал пыхтенье.    

Я раз двадцать окликал Джима, но не мог добиться ответа;  тогда я ухватился за первую доску, какая попалась под руку, и поплыл к берегу,  толкая эту доску перед собой. Но скоро я разобрал, что течение здесь  повертывает к левому берегу, а это значило, что я попал на перекат; и потому я  свернул влево.    

Это был один из тех перекатов, которые идут наискосок и  тянутся на целых две мили, так что я переправлялся очень долго. Я благополучно  доплыл до берега и вылез. Впереди почти ничего нельзя было разглядеть, но я  пошел напрямик, без дороги, и, пройдя около четверти мили, наткнулся впотьмах  на большой старинный бревенчатый дом. Я хотел было потихоньку пройти мимо и  свернуть в сторону, но тут на меня выскочили собаки, завыли и залаяли; и у меня  хватило догадки не двигаться с места.    

 Глава семнадцатая    

     

Прошло около минуты, и кто-то крикнул из окна, не высовывая  головы:    

– Тише, вы!.. Кто там?    

Я сказал:    

– Это я.    

– Кто это «я»?    

– Джордж Джексон, сэр.    

– Что вам нужно?    

– Мне ничего не нужно, сэр, я только хочу пройти мимо,  а собаки меня не пускают.    

– Так чего ради ты шатаешься тут по ночам, а?    

– Я не шатался, сэр, а упал за борт с парохода.    

– Ах вот как, упал? Ну-ка, высеките огонь кто-нибудь.  Как, ты сказал, тебя зовут? Повтори.    

– Джордж Джексон, сэр. Я еще мальчик.    

– Послушай, если ты говоришь правду, то тебе нечего  бояться: никто тебя не тронет. Только не шевелись, стой смирно, где стоишь…  Разбудите Боба и Тома кто-нибудь и принесите ружья… Джордж Джексон, есть еще  кто-нибудь с тобой?    

– Никого нет, сэр.    

Я услышал, как в доме забегали люди, и увидел свет. Тот же  человек крикнул:    

– Убери свечу, Бетси, старая ты дура, в уме ли ты?  Поставь ее на пол за дверью… Боб, если вы с Томом готовы, займите свои места.    

– Мы готовы.    

– Ну, Джордж Джексон, знаешь ты Шепердсонов?    

– Нет, сэр, никогда про них не слыхал.    

– Что ж, может, это и правда, а может, и нет. Ну, все  готово. Входи, Джордж Джексон. Да смотри не торопись – иди медленно. Если с тобой  кто-нибудь есть, пусть держится позади: если он покажется, его застрелят.  Подходи теперь. Подходи медленно, отвори дверь сам – ровно настолько, чтобы  пролезть, слышишь?    

Я не спешил, да и не мог бы спешить при всем желании. Я  осторожно подходил к двери, в полной тишине; только слышно было, как бьется мое  сердце, – так мне казалось. Собаки молчали, так же как и люди, но шли за  мной по пятам. Дойдя до крыльца с тремя вытесанными из бревен ступеньками, я  услышал, как в доме отпирают дверь и отодвигают засов. Я взялся за ручку и  тихонько нажал на дверь – еще и еще, пока кто-то не сказал: «Так, теперь  довольно, просунь голову в дверь». Просунуть я просунул, а сам думаю: сейчас ее  отрубят.    

Свеча стояла на полу, и все они собрались вокруг и с  четверть минуты глядели на меня, а я на них. Трое взрослых мужчин целились в  меня из ружей, так что я даже зажмурился, сказать по правде; самый старый, лет  шестидесяти, уже седой, двое других лет по тридцати или больше, – все трое  представительные, красивые, а еще очень милая седовласая старушка, и позади нее  две молодые женщины, которых я плохо разглядел.    

Старик сказал:    

– Ну, так… я думаю, все в порядке. Входи.    

Как только я вошел, старый джентльмен сам запер дверь,  задвинул засов и велел молодым людям с ружьями идти в комнаты; все пошли в  большую гостиную с новым лоскутным ковром на полу, собрались в угол, чтобы их  не видно было из окон фасада, – в боковой стене окон не было. Свечу  подняли повыше, все стали меня разглядывать и говорили: «Нет, он не из Шепердсонов,  в нем нет ничего шепердсоновского».    

Потом старик сказал, что я, верно, ничего не буду иметь  против обыска, – он не хочет меня обидеть, только проверит, нет ли при мне  оружия. Он не стал лазить по карманам, а только провел руками поверх платья и  сказал, что все в порядке. Он велел мне не стесняться, быть как дома и  рассказать, кто я такой; но тут вмешалась старушка:    

– Господь с тобой, Саул! Бедняжка насквозь промок, а  может быть, он и голоден. Как ты думаешь?    

– Ты права, Рэчел, – я и позабыл.    

Тогда старушка сказала:    

– Бетси (это негритянке), сбегай и принеси ему,  бедняжке, чего-нибудь поесть, поскорей! А вы, девочки, ступайте, разбудите Бака  и скажите ему… Ах, вот он и сам… Бак, возьми этого чужого мальчика, сними с  него мокрое платье и дай ему что-нибудь из своего, сухое.    

Баку на вид казалось столько же, сколько и мне, – лет  тринадцать-четырнадцать или около того, хотя он был немножко выше меня ростом.  Он был в ночной рубашке, весь взлохмаченный. Он вышел, зевая и протирая кулаком  глаза, а другой рукой тащил за собой ружье. Он спросил:    

– Разве Шепердсонов тут не было?    

Ему ответили, что нет, это была ложная тревога.    

– Ну ладно, – сказал он. – А если б сунулись,  я бы хоть одного подстрелил.    

Все засмеялись, и Боб сказал:    

– Где тебе, Бак! Они успели бы снять с нас скальпы, пока  ты там раскачивался.    

– Конечно, никто меня не позвал, это просто свинство!  Всегда меня затирают – так я никогда себя не покажу.    

– Ничего, Бак, – сказал старик, – еще успеешь  себя показать! Все в свое время, не беспокойся. А теперь ступай, делай, что мать  тебе велела.    

Мы с Баком поднялись наверх в его комнату, он дал мне свою  рубашку, куртку и штаны, и я все это надел. Пока я переодевался, он спросил,  как меня зовут, но, прежде чем я успел ему ответить, он пустился мне  рассказывать про сойку и про кролика, которых он поймал в лесу позавчера, а  потом спросил, где был Моисей, когда погасла свечка. Я сказал, что не знаю,  никогда даже и не слыхал про это.    

– Ну так угадай, – говорит он.    

– Как же я угадаю, – говорю я, – когда я  первый раз про это слышу?    

– А догадаться ты не можешь? Ведь это совсем просто.    

– Какая свечка? – говорю я.    

– Не все ли равно какая, – говорит он.    

– Не знаю, где он был, – говорю я. – Ну,  скажи: где?    

– В темноте – вот где!    

– А если ты знал, чего же ты меня спрашивал?    

– Да ведь это же загадка, неужто не понимаешь? Скажи,  ты у нас долго будешь гостить? Оставайся совсем. Мы с тобой здорово  повеселимся, уроков у нас сейчас нет. Есть у тебя собака? У меня есть; бросишь  в воду щепку – она лезет и достает. Ты любишь по воскресеньям причесываться и всякие  там глупости? Я-то, конечно, не люблю, только мать меня заставляет. Черт бы  побрал эти штаны! Пожалуй, надо надеть, только не хочется – уж очень жарко. Ты  готов? Ну ладно, пошли, старик.    

Холодная кукурузная лепешка, холодная солонина, свежее  масло, пахтанье – вот чем они меня угощали внизу, и ничего вкуснее я никогда в  жизни не едал. Бак, его мама и все остальные курили коротенькие трубочки, кроме  двух молодых девушек и негритянки, которая ушла. Все курили и разговаривали, а  я ел и тоже разговаривал. Обе девушки сидели, завернувшись в одеяла, с  распущенными волосами. Все они меня расспрашивали, а я им рассказывал, как мы с  папашей и со всем семейством жили на маленькой ферме в самой глуши Арканзаса и  как сестра Мэри-Энн убежала из дому и вышла замуж и больше мы про нее ничего не  слыхали, а Билл поехал ее разыскивать и тоже пропал без вести, а Том и Морт  умерли, и больше никого не осталось, кроме нас с отцом, и он так и сошел на нет  от забот и горя; а я после его смерти собрал какие остались пожитки, потому что  ферма была не наша, и отправился вверх по реке палубным пассажиром, а потом свалился  в реку с парохода; вот каким образом я попал сюда. Они мне сказали тогда, что я  могу у них жить сколько захочу. После этого начало светать, и все разошлись по  своим спальням, и я тоже пошел спать вместе с Баком; а когда проснулся поутру,  то – поди ж ты! – совсем позабыл, как меня зовут. Я лежал около часа и все  припоминал, а когда Бак проснулся, я спросил:    

– Ты умеешь писать, Бак?    

– Умею, – говорит он.    

– А вот мое имя небось не знаешь, как пишется! –  говорю я.    

– Знаю не хуже твоего, – говорит он.    

– Ладно, – говорю я, – валяй.    

– Д-ж-о-р-д-ж Д-ж-е-к-с-о-н – вот тебе! – говорит  он.    

– Правильно, знаешь, – говорю я, – а я думал,  что нет. Это не такое имя, чтобы всякий мог его правильно написать, не выучив  наперед.    

Я и сам записал его потихоньку: вдруг спросят, как оно  пишется, а я и отбарабаню без запинки, будто для меня это дело привычное.    

Семья была очень хорошая, и дом тоже был очень хороший. Я  еще никогда не видал в деревне такого хорошего дома, с такой приличной  обстановкой. Парадная дверь запиралась не на железный засов и не на деревянный  с кожаным ремешком, а надо было повертывать медную шишку, все равно как в  городских домах. В гостиной не стояло ни одной кровати, ничего похожего на  кровать, а ведь даже в городе во многих гостиных стоят кровати. Камин был  большой, выложенный внизу кирпичами; а чтобы кирпичи были всегда чистые, их  поливали водой и терли другим кирпичом; иногда их покрывали, на городской  манер, слоем красной краски, которая называется «испанская коричневая». Таган  был медный и такой большой, что и бревно выдержал бы. Посредине каминной доски  стояли часы под стеклом, и на нижней половине стекла был нарисован город с  кружком вместо солнца, и видно было, как за стеклом ходит маятник. Приятно было  слушать, как они тикают; а иногда в дом заходил бродячий часовщик, чистил их и  приводил в порядок, и тогда они били раз двести подряд, пока не выбьются из  сил. Хозяева не отдали бы этих часов ни за какие деньги.    

Справа и слева от часов стояло по большому заморскому  попугаю из чего-то вроде мела и самой пестрой раскраски. Рядом с одним попугаем  стояла глиняная кошка, а рядом с другим – глиняная собака, и если их нажать,  они пищали; только рот у них не раскрывался и морда была все такая же  равнодушная. Они пищали снизу. Сзади всех этих штучек были засунуты два больших  развернутых веера из крыльев дикого индюка. На столе посреди комнаты стояла большая  корзина с целой грудой яблок, апельсинов, персиков и винограда, гораздо  красивей и румяней настоящих, только видно было, что они ненастоящие, потому  что местами они облупились и под краской белел гипс или мел – из чего там они  были сделаны.    

Стол был покрыт красивой клеенкой с нарисованным красной и  синей краской орлом и каймой вокруг. Мне сказали, что эту клеенку привезли из  самой Филадельфии. По всем четырем углам стола ровными стопками были разложены  книги. Одна из них была большая семейная библия с картинками; другая – «Путь  паломника»: про одного человека, который бросил свою семью, только там не  говорилось почему. Я много раз за нее принимался, в разное время. Написано было  интересно, только не очень понятно. Еще там были «Дары дружбы» со всякими интересными  рассказиками и стишками, только стихов я не читал. Еще были «Речи» Генри Клея и  «Домашний лечебник» доктора Ганна; из него можно было узнать, что надо делать,  если кто-нибудь заболеет или умрет. Был еще молитвенник и разные другие книжки.  А еще там стояли красивые плетеные стулья, совсем крепкие – не то чтобы какие-нибудь  продавленные или дырявые, вроде старой корзинки.    

На стенах у них висели картины – больше все Вашингтоны, да  Лафайеты, да всякие битвы, да шотландская королева Мария Стюарт, а одна картина  называлась «Подписание Декларации». Были еще такие картинки, которые у них  назывались «пастель»; это одна из дочерей сама нарисовала, когда ей было  пятнадцать лет; теперь она уже умерла. Таких картинок я еще нигде не видел – уж  очень они были черные. На одной была нарисована женщина в узком черном платье,  туго подпоясанная под мышками, с рукавами вроде капустных кочнов и в большой  черной шляпе, вроде совка, с черной вуалью, а из-под платья видны были  тоненькие белые ножки в черных узеньких, как долото, туфельках, с черными  тесемками крест-накрест. Она стояла под плакучей ивой, задумчиво опираясь  правым локтем на могильный памятник, а в левой руке держала белый платок и  сумочку, и под картинкой было написано: «Ах, неужели я больше тебя не увижу!»  На другой – молодая девушка с волосами, зачесанными на макушку, и с гребнем в  прическе, большим, как спинка стула, плакала в платок, держа на ладони мертвую  птичку лапками вверх, а под картинкой было написано: «Ах, я никогда больше не  услышу твоего веселого щебетания!» Была и такая картинка, где молодая девица  стояла у окна, глядя на луну, а по щекам у нее текли слезы; в одной руке она  держала распечатанный конверт с черной печатью, другой рукой прижимала к губам  медальон на цепочке, а под картинкой было написано: «Ах, неужели тебя больше  нет! Да, увы, тебя больше нет!» Картинки были хорошие, но мне они как-то не  очень нравились, потому что если, бывало, взгрустнется немножко, то от них  делалось еще хуже. Все очень жалели, что эта девочка умерла, потому что у нее  была начата еще не одна такая картинка, и уже по готовым картинкам всякому было  видно, как много потеряли ее родные. А по-моему, с ее характером ей, наверное,  куда веселей на кладбище. Перед болезнью она начала еще одну картинку –  говорят, самую лучшую – и днем и ночью только о том и молилась, чтобы не  умереть, пока не кончит ее, но ей не повезло: так и умерла – не кончила.    

На этой картинке молодая женщина в длинном белом платье  собиралась броситься с моста; волосы у нее были распущены, она глядела на луну,  по щекам у нее текли слезы; две руки она сложила на груди, две протянула перед  собой, а еще две простирала к луне. Художница хотела сначала посмотреть, что  будет лучше, а потом стереть лишние руки, только, как я уже говорил, она  умерла, прежде чем успела на чем-нибудь окончательно остановиться, а родные  повесили эту картинку у нее над кроватью и в день ее рождения всегда убирали  цветами. А в другое время картинку задергивали маленькой занавесочкой. У  молодой женщины на этой картинке было довольно приятное лицо, только рук уж  очень много, и от этого она, по-моему, смахивала на паука.    

Когда эта девочка была еще жива, она завела себе альбом и  наклеивала туда из «Пресвитерианской газеты» объявления о похоронах, заметки о  несчастных случаях и долготерпеливых страдальцах и сама сочиняла про них стихи.  Стихи были очень хорошие. Вот что она написала про одного мальчика по имени  Стивен Даулинг Ботс, который упал в колодец и утонул:    

     

     Ода на кончину Стивена Даулинга Ботса    

     

Хворал ли юный Стивен,    

И умер ли он от хвори?    

И рыдали ль друзья и родные,    

Не помня себя от горя?    

О нет! Судьба послала    

Родным иное горе,    

И хоть они рыдали,    

Но умер он не от хвори.    

Не свинкой его раздуло,    

И сыпью не корь покрыла –    

Нет, вовсе не корь и не свинка    

Беднягу Ботса сгубила;    

Несчастною любовью    

Не был наш Ботс сражен;    

Объевшись сырой морковью,    

От колик не умер он.    

К судьбе несчастного Ботса    

Склоните печальный слух:    

Свалившись на дно колодца,    

К небесам воспарил его дух.    

Достали его, откачали,    

Но уже поздно было:    

Туда, где нет печали,    

Душа его воспарила.    

     

     

Если Эммелина Грэнджерфорд умела писать такие стихи, когда  ей не было еще четырнадцати лет, то что бы могло из нее получиться со временем!  Бак говорил, что сочинять стихи для нее было плевое дело. Она даже ни на минуту  не задумывалась. Бывало, придумает одну строчку, а если не может подобрать к  ней рифму, то зачеркнет, напишет новую строчку и жарит дальше. Она особенно не  разбиралась и с удовольствием писала стихи о чем угодно, лишь бы это было  что-нибудь грустное. Стоило кому-нибудь умереть, будь это мужчина, женщина или  ребенок, покойник еще и остыть не успеет, а она уж тут как тут со своими  стихами. Она называла их «данью покойному». Соседи говорили, что первым являлся  доктор, потом Эммелина, а потом уже гробовщик; один только раз гробовщик  опередил Эммелину, и то она задержалась из-за рифмы к фамилии покойного, а  звали его Уистлер. От этого удара она так и не могла оправиться, все чахла да  чахла и прожила после этого недолго. Бедняжка, сколько раз я заходил к ней в комнату!  И когда ее картинки расстраивали мне нервы и я начинал на нее сердиться, то  доставал ее старенький альбом и читал.    

Мне вся эта семья нравилась, и покойники, и живые, и я вовсе  не хотел ни с кем из них ссориться. Когда бедная Эммелина была жива, она  сочиняла стихи всем покойникам, и казалось несправедливым, что никто не напишет  стихов для нее теперь, когда она умерла; я попробовал сочинить хоть один  стишок, только у меня ничего не вышло.    

Комнату Эммелины всегда чистенько убирали, и все вещи были  расставлены так, как ей нравилось при жизни, и никто никогда там не спал.    

Старушка сама наводила порядок в комнате, хотя у них было  много негров, часто сидела там с шитьем и библию тоже почти всегда читала там.    

Так вот, я уже рассказывал про гостиную; на окнах там висели  красивые занавески, белые, с картинками: замки, сплошь обвитые плющом, и стада  на водопое. Там стояло еще старенькое пианино, набитое, по-моему, жестяными  сковородками, и для меня первое удовольствие было слушать, как дочки поют  «Расстались мы» или играют на нем «Битву под Прагой». Стены во всех комнатах  были оштукатурены, на полу почти везде лежали ковры, а снаружи весь дом был выбелен.  Он был в два флигеля, а между флигелями были настланы полы и сделана крыша, так  что иногда там накрывали стол в середине дня, и место это было самое уютное и  прохладное. Ничего не могло быть лучше! Да еще стряпали у них очень вкусно, и  еды подавались целые горы!    

 Глава восемнадцатая    

     

Полковник Грэнджерфорд был, что называется, джентльмен,  настоящий джентльмен с головы до пяток, и вся его семья была такая же  благородная. Как говорится, в нем была видна порода, а это для человека очень  важно, все равно как для лошади; я слыхал это от вдовы Дуглас, а что она была  из первых аристократок у нас в городе, с этим никто даже и не спорил; и мой папаша  тоже всегда так говорил, хотя сам-то он не породистей дворняжки. Полковник был  очень высокого роста, худой, смуглый, но бледный, без единой капли румянца;  каждое утро он брил начисто все лицо; губы у него были очень тонкие, тонкий нос  с горбинкой и густые брови, а глаза черные-пречерные, и сидели они так глубоко,  что смотрели на вас как будто из пещеры. Лоб у него был высокий, а волосы седые  и длинные, до самых плеч. Руки – худые, с длинными пальцами. И каждый божий  день он надевал чистую рубашку и полотняный костюм такой белизны, что смотреть  больно. А по воскресеньям одевался в синий фрак с медными пуговицами. Он носил  трость красного дерева с серебряным набалдашником. Шутить он не любил, ни-ни, и  говорил всегда тихо. А доброты был такой, что и сказать нельзя, – всякий  сразу это видел и чувствовал к нему доверие. Улыбался он редко, и улыбка была  приятная. Но уж если, бывало, выпрямится, как майский шест, и начинает метать  молнии из-под густых бровей, то сначала хотелось поскорей залезть на дерево, а  потом уже узнавать, в чем дело. Ему не приходилось никого одергивать: при нем  все вели себя как следует. Все любили его общество, когда он бывал в духе: я  хочу сказать, что при нем было хорошо, как при солнышке. Когда он хмурился, как  грозовая туча, то гроза продолжалась какие-нибудь полминуты – и этим все  кончалось, и потом целую неделю все было спокойно.    

Когда он вместе со своей старушкой входил утром в столовую,  все дети вставали со стульев, желали им доброго утра и не садились до тех пор,  пока не сядут старики. После этого Том с Бобом подходили к буфету, где стоял  графин, смешивали с водой стаканчик виски и подавали отцу, а он ждал со  стаканом в руках, пока они не нальют себе; потом они кланялись и говорили: «За  ваше здоровье, сударь! За ваше здоровье, сударыня!», а старики слегка кивали  головой и благодарили, и все трое пили. А потом Боб с Томом наливали ложку воды  на сахар и капельку виски или яблочной на дно своих стаканов и давали нам с  Баком, и мы тоже пили за здоровье стариков.    

Боб был самый старший, а Том – второй, оба высокие,  широкоплечие молодцы, загорелые, с длинными черными волосами и черными глазами.  Они одевались с головы до ног во все белое, как и полковник, и носили  широкополые панамы.    

Еще была мисс Шарлотта (лет двадцати пяти), высокая, гордая,  величественная, но такая добрая, что и сказать нельзя, если ее не сердили. А  когда рассердится, то взглянет, бывало, не хуже отца – просто душа уйдет в  пятки. Собой она была красавица.    

Ее сестра, мисс София, тоже была красавица, только совсем в  другом роде: кроткая и тихая, как голубка; ей было всего двадцать лет.    

У каждого из них был свой негр для услуг, и у Бака тоже.  Моему негру делать было нечего, потому что я не привык, чтобы мне прислуживали,  зато негру Бака не приходилось сидеть сложа руки.    

Вот и все, что оставалось теперь от семьи, а прежде было еще  три сына – их всех троих убили; и была еще Эммелина, которая умерла.    

У старика было много ферм и около сотни негров. Иногда  наезжали целой толпой гости верхом, за десять, за пятнадцать миль, гостили  пять-шесть дней, пировали, катались по реке, днем устраивали пикники в лесу, а  вечером танцевали в доме. По большей части это были всё родственники. Мужчины  приезжали в гости с ружьями. Господа все были видные, можно сказать.    

В этих местах жил и еще один аристократический род, семей  пять или шесть; почти все они были по фамилии Шепердсоны. Это были такие же  благородные, воспитанные, богатые и знатные господа, как и Грэнджерфорды. У  Шепердсонов и Грэнджерфордов была общая пароходная пристань, двумя милями выше  нашего дома, и я, когда бывал с нашими на пристани, частенько видел там  Шепердсонов, гарцующих на красивых лошадях.    

Как-то днем мы с Баком пошли в лес на охоту и вдруг слышим  конский топот. А мы как раз переходили дорогу. Бак закричал:    

– Скорей! Беги в лес!    

Мы побежали, а потом стали смотреть из-за кустов на дорогу.  Скоро показался красивый молодой человек, похожий на военного; он ехал рысью по  дороге, отпустив поводья. Поперек седла у него лежало ружье. Я его и раньше  видел. Это был молодой Гарни Шепердсон. Вдруг ружье Бака выстрелило над самым  моим ухом, и с головы Гарни слетела шляпа. Он схватился за ружье и поскакал  прямо к тому месту, где мы прятались. Но мы не стали его дожидаться, а пустились  бежать через лес. Лес был не густой, и я то и дело оглядывался, чтоб увернуться  от пули; я два раза видел, как Гарни прицелился в Бака из ружья, а потом  повернул обратно, в ту сторону, откуда приехал, – должно быть, за своей  шляпой; так я думаю, только этого я не видал. Мы не останавливались, пока не  добежали до дому. Сначала глаза у старого джентльмена загорелись – я думаю, от  радости, – потом лицо у него как будто разгладилось, и он сказал довольно  ласково:    

– Мне не нравится эта стрельба из-за куста. Почему ты  не вышел на дорогу, мой мальчик?    

– Шепердсоны никогда не выходят, отец. Они пользуются  всяким преимуществом.    

Мисс Шарлотта подняла голову, как королева, слушая рассказ  Бака; ноздри у нее раздувались, глаза сверкали. Молодые люди нахмурились, но не  сказали ни слова. Мисс София побледнела, а когда услышала, что Гарни остался  цел, опять порозовела.    

Как только мне удалось вызвать Бака к кормушке под деревьями  и мы остались с ним вдвоем, я спросил:    

– Неужто ты хотел его убить, Бак?    

– А то как же!    

– Что же он тебе сделал?    

– Он? Ничего он мне не сделал.    

– Так за что же ты хотел его убить?    

– Ни за что – из-за того только, что у нас кровная  вражда.    

– А что такое кровная вражда?    

– Чему же тебя учили? Неужели ты не знаешь, что такое  кровная вражда?    

– Первый раз слышу. Ну-ка, расскажи.    

– Ну вот, – сказал Бак, – кровная вражда –  это вот что: бывает, что один человек поссорится с другим и убьет его, а тогда  брат этого убитого возьмет да и убьет первого, потом их братья поубивают друг  друга, потом за них вступаются двоюродные братья, а когда всех перебьют, тогда  и вражде конец. Только это долгая песня, времени проходит много.    

– А ваша вражда давно началась?    

– Еще бы не давно! Лет тридцать или около того. Была  какая-то ссора, а потом из-за нее судились; и тот, который проиграл процесс,  пошел и застрелил того, который выиграл, – да так оно и следовало,  конечно. Всякий на его месте сделал бы то же.    

– Да из-за чего же вышла ссора, Бак? Из-за земли?    

– Я не знаю. Может быть.    

– Ну а кто же первый стрелял? Грэнджерфорд или  Шепердсон?    

– Господи, ну почем я знаю! Ведь это так давно было.    

– И никто не знает?    

– Нет, папа, я думаю, знает, и еще кое-кто из стариков  знает; они только не знают, из-за чего в самый первый раз началась ссора.    

– И много было убитых, Бак?    

– Да! То и дело кого-нибудь хоронят. Но не всех же  убивают. У папы в ноге сидит крупная дробь, только он не обращает внимания, не  думает об этом, и все. Боба тоже здорово полоснули ножом, и Том был ранен раза  два.    

– А в этом году кого-нибудь убили, Бак?    

– Да, у нас одного и у них одного. Месяца три назад мой  кузен Бад поехал через лес на ту сторону реки, а оружия с собой не захватил –  такая глупость! – и вдруг в одном глухом месте слышит за собой топот;  смотрит – за ним скачет плешивый Шепердсон с ружьем в руках, скачет, а седые  волосы развеваются по ветру. Баду надо бы соскочить с лошади да спрятаться в  кусты, а он решил, что старик его не догонит, и так они скакали миль пять во  весь дух, а старик все нагонял; наконец Бад видит, что дело плохо, остановил  лошадь и повернулся лицом к старику, чтобы пуля попала не в спину, а в грудь, а  старик подъехал поближе и убил его наповал. Только недолго ему пришлось  радоваться; не прошло и недели, как наши его уложили.    

– По-моему, этот старик был трус, Бак.    

– А по-моему, нет. Вот уж нет! Среди Шепердсонов нет  трусов, ни одного нет! И среди Грэнджерфордов тоже их нет. Один раз этот старик  честно дрался с тремя Грэнджерфордами и в полчаса одолел их. Все они были  верхом, а он соскочил с лошади и засел за кучей дров, а лошадь поставил перед  собой, чтобы загородиться от пуль. Грэнджерфорды с лошадей не слезли, все  гарцевали вокруг старика и палили в него, а он палил в них. И он, и его лошадь  вернулись домой израненные и в крови, зато Грэнджерфордов принесли домой одного  убитым, а другого раненым, он умер на следующий день. Нет, сэр, если кому нужны  трусы, так нечего и время тратить искать их у Шепердсонов – там таких не водится!    

В следующее воскресенье мы все поехали в церковь, мили за  три, и все верхом. Мужчины взяли с собой ружья, – Бак тоже взял, – и  держали их между коленями или ставили к стенке, чтобы были под рукой. И  Шепердсоны тоже так делали. Проповедь была самая обыкновенная – насчет братской  любви и прочего тому подобного, такая все скучища! Говорили, что проповедь  хорошая, и, когда ехали домой, всё толковали про веру да про добрые дела, про  благодать и предопределение и не знаю еще про что, так что мне показалось,  будто такого скучного воскресенья у меня еще никогда в жизни не было.    

Через час после обеда или около того все задремали, кто в  кресле, кто у себя в комнате, и стало еще скучней. Бак со своей собакой улегся  на траву и крепко уснул на солнышке. Я пошел в нашу комнату и сам хотел было  вздремнуть. Смотрю, тихая мисс София стоит на пороге своей комнаты, что рядом с  нашей; она позвала меня к себе в комнату, тихонько затворила дверь и  спрашивает, люблю ли я ее, а я сказал, что люблю; а потом она спросила, могу ли  я исполнить одну ее просьбу и никому об этом не говорить, и я сказал, что могу.  Тогда она сказала, что забыла свое евангелие в церкви, оставила его на скамье  между двумя другими книгами, так не схожу ли я потихоньку за этой книгой и не  принесу ли ее сюда, только никому ничего не говоря. Я сказал, что принесу. И  вот я потихоньку выбрался из дому и побежал по дороге; смотрю – в церкви никого  уже нет, кроме одной или двух свиней: дверь никогда не запиралась, а свиньи летом  любят валяться на тесовом полу, потому что он прохладный. Если вы заметили,  большинство людей ходит в церковь только по необходимости, ну а свиньи – дело  другое.    

Ох, думаю, тут что-то неладно; не может быть, чтобы она так  расстроилась из-за евангелия. Я потряс книжку, смотрю – из нее выскочил  маленький клочок бумаги, а на нем написано карандашом: «В половине третьего». Я  стал еще искать, но ничего больше не нашел. Я так ничего и не понял, взял и  положил бумажку обратно, а когда вернулся домой и поднялся наверх, мисс София  стояла в дверях своей комнаты и ждала меня. Она втащила меня в комнату и  закрыла дверь, потом стала перелистывать евангелие, пока не нашла записку, а  когда прочла ее, то очень обрадовалась, и не успел я опомниться, как она  схватила меня за плечи, обняла и сказала, что я самый лучший мальчик на свете и  чтобы я никому ничего не говорил. Глаза у нее засветились, она вся покраснела и  от этого стала очень хорошенькой. Меня сильно разбирало любопытство, и, переведя  дух, я сейчас же спросил, о чем была записка; а она спросила, читал я ее или  нет, а я сказал, что не читал. Тогда она спросила, умею ли я читать по  писаному, а я сказал, что не умею, разве только если написано печатными  буквами, и она тогда сказала, что в записке ничего особенного не было, это  просто закладка, и чтобы я шел играть.    

Я пошел к реке, раздумывая обо всем этом, и вдруг заметил,  что за мной идет мой негр. Когда мы отошли от дома настолько, что нас нельзя  было увидеть из окна, он оглянулся по сторонам, а потом подбежал ко мне и  говорит:    

– Мистер Джордж, не хотите ли пойти со мной на болото?  Я вам покажу целую кучу водяных змей.    

Думаю, тут что-то дело нечисто, он и вчера то же говорил. Ну  кому нужны водяные змеи, чтобы за ними бегать? Не знает он этого, что ли?  Интересно, что у него на уме? Говорю ему:    

– Ладно, ступай вперед.    

Я прошел за ним около полумили, потом он пустился наперерез  через болото и еще полмили брел по щиколотку в воде. Скоро мы подошли к  небольшому островку сухой земли, густо заросшему деревьями, кустами и плющом, и  тут негр сказал:    

– Вы ступайте туда, это всего два шага – они там и  есть. А я их и раньше видал, на что они мне!    

Он повернул обратно, опять зашлепал по болоту и скрылся за  деревьями. А я пошел напрямик и скоро наткнулся на маленькую полянку, с комнату  величиной, всю увитую плющом; вдруг вижу – прямо на земле спит человек, и,  честное слово, это был мой старик Джим!    

Я его разбудил и думал, что он очень удивится, когда меня  увидит, но не тут-то было. Он чуть не заплакал – до того мне обрадовался, но ни  капли не удивился. Сказал, что в ту ночь он все время плыл позади меня и  слышал, как я кричал, только боялся откликаться: не хотел, чтобы его подобрали  и опять продали в рабство.    

– Я, – говорит, – немножко ушибся и не мог  быстро плыть, так что здорово отстал от тебя под конец; а когда ты вылез на  берег, я подумал, что на берегу сумею как-нибудь тебя догнать и без крика; а  когда увидел тот дом, то перестал спешить и пошел медленнее. Я был еще далеко и  не слыхал, что они тебе говорят, и собак тоже боялся; а когда все успокоилось,  я понял, что ты теперь в доме, и ушел в лес дожидаться, пока рассветет. Рано  утром негры проходили мимо на работу в поле, взяли меня с собой и показали мне  это место – тут вода, и собаки не могут меня учуять; и каждый вечер они  приносят мне чего-нибудь поесть и рассказывают, как ты там живешь.    

– Почему же ты не сказал раньше моему Джеку, чтобы он  привел меня сюда?    

– Зачем же было тебя беспокоить, Гек, пока мы еще  ничего не сделали? А теперь у нас все готово. При случае я покупал кастрюльки и  сковородки, а по ночам чинил плот…    

– Какой плот, Джим?    

– Наш старый плот.    

– Да разве его не расшибло вдребезги?    

– Нет, не расшибло. Его здорово потрепало, это  верно, – один конец совсем оторвался. А все-таки беда не так велика,  только наши вещи почти все потонули. Если бы нам не пришлось нырять так глубоко  и плыть так долго под водой, да еще ночь не была бы такая темная, мы бы увидели  плот; мы с тобой перепугались, да и голову потеряли, как говорится. Ну да это  ничего, теперь он опять стал как новый, и вещей у нас много новых, вместо тех,  которые потонули.    

– А откуда же у тебя взялся плот, Джим? Ты его поймал,  что ли?    

– Как же я его поймаю тут, в лесу? Нет, негры его нашли  – он тут недалеко зацепился за корягу в излучине, – и они его спрятали в  речке под ивами, а потом подняли такой крик из-за того, кому он достанется, что  и до меня скоро дошло, и я все это сразу прекратил – сказал им, что плот никому  из них не достанется, потому что он наш с тобой. Спрашиваю: неужто они хотят  захватить имущество у белого джентльмена, чтоб им за это влетело? Потом дал им  по десять центов на брата, и они были довольны-предовольны: думают, почаще бы  плоты приплывали, чтобы им разбогатеть. Они все ко мне очень добры, и если мне  что нужно, то два раза просить не приходится, сынок. Этот Джек – хороший негр,  совсем не глупый.    

– Да, не дурак. Он ведь мне не говорил, что ты здесь;  просто позвал сюда, будто хочет мне показать водяных змей. Если что-нибудь  случится, так он ни в чем не замешан: может сказать, что он нас вместе не  видал, и это будет правда.    

Мне не хочется много рассказывать про следующий день.  Постараюсь покороче. Я проснулся на рассвете и хотел было перевернуться на  другой бок и опять уснуть, как вдруг обратил внимание, что в доме очень тихо –  никого не видно и не слышно. Этого никогда еще не бывало. Потом я заметил, что  и Бак уже встал и ушел. Ну, я тоже встал, а сам не знаю, что и думать; иду вниз  – никого нет, и везде тихо, как в мышиной норке. То же самое и на дворе. Думаю  себе: что бы это могло значить? Около дров встречаю своего Джека и спрашиваю:    

– Что такое случилось?    

Он говорит:    

– А вы разве не знаете, мистер Джордж?    

– Нет, – говорю, – не знаю.    

– Мисс София сбежала! Ей-богу, не вру. Сбежала среди  ночи, и никто хорошенько не знает когда; сбежала, чтобы обвенчаться, знаете, с  молодым Гарни Шепердсоном, – по крайней мере все так думают. Родные-то  узнали об этом всего полчаса назад, может, немножко больше, и, надо сказать,  времени терять не стали. Сейчас же за ружья, да и на лошадей, – мы и  оглянуться не успели. Женщины кинулись поднимать родню, а старый хозяин с  сыновьями поскакали к реке, чтобы перехватить по дороге молодого человека и  убить его, а то как бы он не переправился за реку с мисс Софией. Думаю, что  передряга будет большая.    

– Бак ушел и не стал меня будить?    

– Ну еще бы! Они не хотели впутывать вас в это дело.  Мистер Бак зарядил ружье и говорит: хоть треснет, да застрелит кого-нибудь из  Шепердсонов! Ну, я думаю, их там много будет, – уж одного-то наверняка  застрелит, если подвернется случай.    

Я побежал к реке, не медля ни минуты. Скоро я услышал  издалека ружейные выстрелы. Как только я завидел лавчонку у пароходной пристани  и штабель дров, я стал пробираться под деревьями и кустами, пока не нашел  удобное место, а там залез на развилину виргинского тополя, куда не долетали  пули, и стал смотреть. Перед тополем, совсем близко, был другой штабель дров, в  четыре фута высотой, и я хотел сначала спрятаться за ним, но, пожалуй, лучше  сделал, что не спрятался.    

На открытом месте перед лавкой, с криком и руганью,  гарцевали четверо или пятеро верховых, стараясь попасть в двух молодых  Грэнджерфордов, сидевших за поленницей, рядом с пароходной пристанью, но им это  не удавалось. Каждый раз, как кто-нибудь из верховых выезжал из-за штабеля дров  к реке, в него стреляли. Мальчики сидели за дровами спиной к спине, так что им  видно было в обе стороны.    

Скоро всадники перестали скакать и вопить. Они подъехали  ближе к лавке; тогда один из мальчиков встал, прицелился хорошенько из-за  штабеля и выбил одного всадника из седла. Верховые соскочили с лошадей,  подхватили раненого и понесли его в лавку, и в ту же минуту оба мальчика  пустились бежать. Они были уже на полдороге к тому дереву, на котором я сидел,  когда их заметили. Как только мужчины их увидели, они опять вскочили на лошадей  и погнались за ними. Они стали их нагонять, только ничего из этого не вышло:  мальчики все-таки выбежали намного раньше, успели добраться до того штабеля,  который был перед моим деревом, засели за ним, и, значит, у них опять был  выигрыш перед Шепердсонами. Один из мальчиков был Бак, а другой, лет  девятнадцати, худенький, – его двоюродный брат.    

Всадники повертелись тут некоторое время, потом уехали  куда-то. Как только они скрылись из виду, я окликнул Бака и рассказал ему все.  Сначала он ничего не мог понять, когда услышал мой голос с дерева, и ужасно  удивился. Он велел мне смотреть в оба и сказать ему, когда всадники опять  покажутся; они, верно, затевают какую-нибудь подлость и уехали ненадолго. Мне  захотелось убраться с этого дерева, только я побоялся слезть. Бак начал плакать  и браниться и сказал, что они с Джо (это и был другой мальчик, его двоюродный  брат) еще отплатят за этот день. Он сказал, что его отец и двое братьев убиты и  двое или трое Шепердсонов тоже. Шепердсоны подстерегали их в засаде. Бак  сказал, что его отцу и братьям надо было бы подождать других  родственников, – Шепердсонов было слишком много. Я спросил его, что стало  с молодым Гарни и мисс Софией. Он ответил, что они успели переправиться за реку  и теперь в безопасности. Но до чего же Бак выходил из себя, что ему не удалось  убить Гарни тот раз в лесу, – я просто ничего подобного не слыхивал!    

И вдруг – бах! бах! бах! – раздались три или четыре  выстрела: Шепердсоны объехали кругом через лес, спешились и подкрались сзади.  Мальчики бросились к реке – оба они были ранены – и поплыли вниз по течению, а  Шепердсоны бежали за ними по берегу, стреляли и кричали: «Убейте их, убейте!»  Мне сделалось так нехорошо, что я чуть не свалился с дерева. Все я рассказывать  не буду, а то, если начну, мне опять станет нехорошо. Уж лучше бы я тогда ночью  не вылезал здесь на берег, чем такое видеть. До сих пор все это стоит у меня  перед глазами, даже снилось сколько раз. Я сидел на дереве, пока не стемнело:  все боялся слезть. Время от времени я слышал далеко в лесу выстрелы, а два раза  маленькие отряды верховых с ружьями проносились мимо лавки; я это видел и  понял, что еще не все кончилось. Я сильно приуныл и решил больше не подходить к  этому дому: ведь, по-моему, все это из-за меня вышло, как ни верти. Клочок бумажки,  должно быть, для того и был вложен, чтобы мисс София где-нибудь встретилась с  Гарни в половине третьего и убежала с ним; а мне надо было рассказать ее отцу  про эту бумажку и про то, как странно вела себя мисс София; тогда он, может,  посадил бы ее под замок и не случилось бы такого ужасного несчастья.    

Я слез с дерева, осторожно прокрался к реке и скоро нашел в  воде у самого берега два мертвых тела, долго возился, пока не вытащил их на  песок, потом прикрыл им лица и ушел поскорее. Я даже заплакал, когда прикрывал  лицо Бака: ведь он со мной дружил и был ко мне очень добр.    

Теперь совсем стемнело. К дому я и близко не подходил, а  обошел его лесом и побежал на болото. Джима на островке не было, так что я  побрел через болото к речке и пролез через ивняки; мне не терпелось поскорей  залезть на плот и выбраться из этого страшного места. Плота не было! Ой, до  чего же я испугался! С минуту я даже дышать не мог. Потом как закричу! Голос  шагах в двадцати от меня отозвался:    

– Господи, это ты, сынок? Только не шуми.    

Это был голос Джима – я в жизни не слыхал ничего приятней. Я  побежал по берегу и перескочил на плот, а Джим схватил меня и давай обнимать –  до того он мне обрадовался. Он сказал:    

– Слава богу, сынок, а я уж было думал, что ты тоже  помер. Джек сюда приходил, сказал, что, должно быть, тебя убили, потому что  домой ты не вернулся; я сию минуту собирался спуститься на плоту к устью речки,  чтобы быть наготове и отчалить, как только Джек придет опять и скажет, что ты и  вправду умер. Господи, до чего я рад, что ты вернулся, сынок!    

Я сказал:    

– Ну ладно, это очень хорошо. Они меня не найдут и  подумают, что меня убили и мой труп уплыл вниз по реке, – там, на берегу,  кое-что наведет их на такую мысль. Так смотри же, не теряй времени, Джим,  поскорее выводи плот на большую воду!    

Я не мог успокоиться до тех пор, пока плот не очутился на  середине Миссисипи, двумя милями ниже пристани. Тут мы вывесили наш сигнальный  фонарь и решили, что теперь мы опять свободны и в безопасности. Со вчерашнего  дня у меня ни крошки во рту не было.    

Джим достал кукурузные лепешки, пахтанье, свинину с капустой  и зелень – ничего нет вкусней, если все это приготовить как следует, – и  покуда я ужинал, мы разговаривали, и нам было очень хорошо. Я был рад-радехонек  убраться подальше от кровной вражды, а Джим – с болота. Мы так и говорили, что  нет лучше дома, чем плот. Везде кажется душно и тесно, а на плоту – нет. На  плоту чувствуешь себя и свободно, и легко, и удобно.    

 Глава девятнадцатая    

     

Прошло два или три дня и две или три ночи; можно, пожалуй,  сказать, что они проплыли, – так спокойно, гладко и приятно они шли. Вот  как мы проводили время. Река здесь была необъятной ширины, такая громадина –  местами шириной мили в полторы. Мы плыли по ночам, а днем отдыхали и прятались.  Бывало, как только ночь подходит к концу, мы останавливаемся и привязываем плот  – почти всегда там, где нет течения, под отмелью, потом нарежем ивовых и  тополевых веток и спрячем плот под ними. После того закинем удочки и лезем в  реку, чтобы освежиться немножко, а потом сядем на песчаное дно, где вода по  колено, и смотрим, как светает. Нигде ни звука, полная тишина, весь мир точно  уснул, редко-редко заквакает где-нибудь лягушка. Первое, что видишь, если  смотреть вдаль над рекой, – это темная полоса: лес на другой стороне реки,  а больше сначала ничего не разберешь; потом светлеет край неба, а там светлая  полоска расплывается все шире и шире, и река, если смотреть вдаль, уже не  черная, а серая; видишь, как далеко-далеко плывут по ней небольшие черные пятна  – это шаланды и всякие другие суда, и длинные черные полосы – это плоты; иногда  слышится скрип весел в уключинах или неясный говор, – когда так тихо, звук  доносится издалека; мало-помалу становится видна и рябь на воде, и по этой ряби  узнаешь, что тут быстрое течение разбивается о корягу, оттого в этом месте и  рябит; потом видишь, как клубится туман над водой, краснеет небо на востоке,  краснеет река, и можно уже разглядеть далеко-далеко, на том берегу, бревенчатый  домик на опушке леса, – должно быть, сторожка при лесном складе, а  сколочен домик кое-как, щели такие, что кошка пролезет; потом поднимается  мягкий ветерок и веет тебе в лицо прохладой и свежестью и запахом леса и  цветов, а иногда и кое-чем похуже, потому что на берегу валяется дохлая рыба, и  от нее здорово несет тухлятиной; а вот и светлый день, и всё вокруг словно  смеется на солнце, и певчие птицы заливаются вовсю!    

Теперь уже легкий дымок от костра совсем незаметен, и мы  снимаем с удочки рыбу и готовим себе горячий завтрак. А после того отдыхаем и  любуемся на речной простор; отдыхаем, отдыхаем, а там, глядишь, и заснем.  Проснемся после и смотрим – что же нас разбудило? И иной раз видишь –  поднимается против течения и пыхтит пароход, далеко у противоположного берега,  только и можно разобрать, кормовое у него колесо или боковое; и после того  целый час ничего не слышно и не видно: настоящая водная пустыня. Потом видишь,  как далеко-далеко по реке тянется плот и какой-нибудь разиня колет на плоту  дрова, – они всегда норовят колоть дрова на плоту, – видишь, как  сверкает опускающийся топор, но ничего не слышишь; видишь, как опять поднимается  топор, и только когда он занесен над головой, слышится: «трах!» – так много времени  нужно, чтобы звук долетел по воде. Вот так мы и проводили день, валяясь на  травке и прислушиваясь к тишине. Один раз был густой туман, и на плоту и  лодках, проходивших мимо, колотили в сковороды, чтобы пароход не наскочил на  них. Одна шаланда, а может, и плот, проплыла так близко, что мы слышали говор,  смех и брань, – хорошо слышали, а видеть не видели, так что мороз по коже  подирал: похоже было, будто это духи разговаривают. Джим так и решил, что это  духи, а я с ним не согласился:    

– Ну нет, духи так не станут говорить: «Черт бы побрал  этот проклятый туман!»    

Мы отчаливали, как только стемнеет; выведем плот на середину  реки, бросим весла, он и плывет по течению как ему вздумается. Потом закурим  трубки, спустим ноги в воду и разговариваем обо всем на свете. Мы все время  ходили голышом, и днем и ночью, если нас не допекали москиты; в новой одежде,  которую подарили мне родные Бака, я чувствовал себя как-то неловко, оттого что  она была очень хорошая, да я и вообще не охотник наряжаться.    

Случалось, что на всей реке долго-долго не было никого,  кроме нас. Вдали, у того берега, виднелись отмели и островки, да кое-где  мелькнет иной раз огонек – свеча в окне какой-нибудь хибарки, а иной раз и на  воде увидишь искорку-другую – на плоту или на шаланде, или услышишь, как там  поют или играют на скрипке. Хорошо нам жилось на плоту! Бывало, все небо над  головой усеяно звездами, и мы лежим на спине, глядим на них и спорим: что они –  сотворены или сами собой народились? Джим думал, что сотворены, а я – что сами  народились: уж очень много понадобилось бы времени, чтобы наделать столько  звезд. Джим сказал, может, их луна мечет, как лягушка икру; что ж, это было  похоже на правду, и я спорить с ним не стал; я видал, сколько у лягушки бывает  икры, так что, разумеется, это вещь возможная. Мы следили и за падучими  звездами, как они чертят небо и летят вниз. Джим думал, что это те звезды,  которые испортились и выкинуты из гнезда.    

Один или два раза в ночь мы видели, как мимо в темноте  проходил пароход, время от времени рассыпая из трубы тучи искр; они дождем  падали в реку, и это было очень красиво; потом пароход скрывался за поворотом,  огни мигали еще раз и гасли, шум замирал, и на реке опять становилось тихо;  потом до нас докатывались и волны – много времени спустя после того, как  пройдет пароход, – и покачивали плот, а потом бог знает сколько времени  ничего не было слышно, кроме кваканья лягушек.    

После полуночи жители в домах на берегу укладывались спать,  и часа на два или на три становилось совсем темно – в окнах домишек ни огонька.  Эти огоньки служили нам вместо часов: как покажется первый огонек, значит, утро  близко, и мы начинаем искать место, где бы спрятаться и привязать плот.    

Как-то утром, перед зарей, я нашел пустой челнок, перебрался  через перекат на берег – он был от острова всего в двухстах ярдах – и поднялся  вверх по речке среди кипарисового леса на милю или около того – посмотреть, не  наберу ли я там ягод. Как раз в том месте, где через речку шел коровий брод,  смотрю – по тропе к броду бегут опрометью какие-то двое мужчин. Я так и думал,  что мне крышка; бывало, если за кем-нибудь гонятся, мне всегда кажется, что это  или за мной, или за Джимом. Я хотел было удрать от них поскорей, да они со мной  поравнялись, окликнули меня и стали просить, чтобы я их спас, – говорят,  они ничего такого не делали, потому за ними и гонятся с собаками. Они собрались  уже прыгнуть ко мне в челнок, только я им сказал:    

– Погодите, не прыгайте. Я еще не слышу ни лошадей, ни  собак; у вас есть время пробраться сквозь кусты и пройти немножко дальше вверх  по речке, – вот тогда лезьте в воду и ступайте вброд ко мне, это собьет  собак со следа.    

Они так и сделали; и как только они влезли ко мне в челнок,  я сейчас же пустился обратно к нашему островку, а минут через пять или десять  мы услышали издали крики и собачий лай. Мы слышали, как погоня прискакала к  речке, но не видели ее: верховые, должно быть, потоптались на берегу, поискали,  а потом стало плохо слышно – мы отъезжали все дальше и дальше; а когда лес  остался позади и мы выбрались на большую реку, все было уже тихо; тогда мы подгребли  к островку, спрятались в тополевых зарослях, и опасность миновала.    

Одному из бродяг было на вид лет семьдесят, а может, и  больше; он был лысый и с седыми баками. На нем была старая, рваная шляпа, синяя  грязная шерстяная рубаха, рваные холщовые штаны, заправленные в высокие сапоги,  и подтяжки домашней вязки, – нет, подтяжка у него была всего-навсего одна.  На руке старик нес еще долгополую старую хламиду из синей холстины, с медными  пуговицами, а кроме того, оба они волокли тяжелые, битком набитые ковровые саквояжи.    

Другому бродяге было лет тридцать, и одет он был тоже  неважно. После завтрака мы все легли отдохнуть, и из разговора первым делом  выяснилось, что оба эти молодчика друг друга совсем не знают.    

– Из-за чего у вас вышли неприятности? – спросил  лысый у того, что помоложе.    

– Да вот, продавал я одно снадобье, для того чтобы  счищать винный камень с зубов – счищать-то оно, положим, счищает, но только и  эмаль вместе с ним сходит, – и задержался на один вечер дольше, чем  следует; и только-только собрался улизнуть, как повстречал вас на окраине города  и вы мне сказали, что за вами погоня, и попросили вам помочь. А я ответил, что  у меня тоже неприятности, и предложил удирать вместе. Вот и вся моя история… А  у вас что было?    

– Я тут около недели проповедовал трезвость, и все  женщины мною нахвалиться не могли – и старухи, и молоденькие, – потому что  пьяницам я таки задал жару, могу вам сказать; я набирал каждый вечер долларов  пять, а то и шесть – по десять центов с носа, дети и негры бесплатно, – и  дело у меня шло все лучше да лучше, как вдруг вчера вечером кто-то пустил слух,  что я и сам потихоньку прикладываюсь к бутылочке. Один негр разбудил меня нынче  утром и сказал, что здешний народ собирается потихоньку и скоро они сюда явятся  с собаками и лошадьми, дадут мне полчаса, чтобы я отошел подальше, а там  пустятся за мной в погоню; и если поймают, то вымажут в дегте, обваляют в пуху  и перьях и прокатят на шесте. Я не стал дожидаться завтрака: что-то аппетит  пропал.    

– Старина, – сказал молодой человек, – мы с  вами, пожалуй, могли бы объединиться и орудовать вместе… Как по-вашему?    

– Я не прочь. А вы чем промышляете главным образом?    

– По ремеслу я наборщик; случается, торгую  патентованными лекарствами, выступаю на сцене – я, знаете ли, трагик, при  случае занимаюсь внушением мыслей, угадываю характер по руке, для разнообразия  даю уроки пения и географии; бывает, и лекцию прочту, да мало ли что еще!  Берусь за все, что ни подвернется, лишь бы не работать. А вы по какой части?    

– В свое время я много занимался врачеванием. Исцелял  возложением рук паралич, раковые опухоли и прочее – это мне всего лучше  удавалось; могу недурно гадать, если разузнаю от кого-нибудь всю подноготную.  Проповедую тоже, обращаю в христианство; ну, и молитвенные собрания по моей  части.    

Довольно долго они оба молчали, потом молодой человек  вздохнул и сказал:    

– Увы!    

– Это вы насчет чего? – спросил лысый.    

– Подумать только, что я довел себя до такой жизни и  унизился до такого общества! – И он принялся тереть уголок глаза тряпкой.    

– Скажите, пожалуйста, чем же это общество для вас  плохо? – спрашивает лысый этак свысока и надувшись.    

– Да, для меня оно достаточно хорошо, ничего другого я  не заслужил, кто виноват в том, что я пал так низко, когда стоял так высоко!  Никто, кроме меня самого. Я вас не виню, господа, вовсе нет; я никого не виню.  Я все это заслужил. Пусть равнодушный свет доконает меня; я знаю одно –  где-нибудь я найду себе могилу. Пускай свет довершит свое дело, пускай отнимет  у меня все – моих близких, мое достояние, все, все решительно, но этого он  отнять не сможет! Когда-нибудь я лягу в могилу, забуду обо всем, и мое бедное,  разбитое сердце наконец успокоится.    

А сам все трет глаза тряпкой.    

– А, подите вы с вашим разбитым сердцем! – говорит  ему лысый. – Чего вы нам тычете под нос ваше разбитое сердце? Мы-то тут  при чем?    

– Да, я знаю, что вы тут ни при чем. Я не виню вас,  господа, я сам так низко пал, да, сам довел себя до этого. Мне и следует  страдать – по справедливости следует, я вовсе не жалуюсь.    

– Откуда же это вы так низко пали? Значит, было откуда  падать?    

– Вы мне не поверите… Люди никогда мне не верят… но  довольно об этом… не стоит! Тайна моего рождения…    

– Тайна вашего рождения? Это вы про что?    

– Господа, – очень торжественно начал  молодой, – я вам открою мою тайну, я чувствую к вам доверие! По  происхождению я – герцог!    

Джим вытаращил глаза, услышав это; да и я, должно быть,  тоже. А лысый сказал:    

– Да что вы! Быть не может!    

– Да, да! Мой прадед, старший сын герцога  Бриджуотерского, в конце прошлого века бежал в Америку, чтобы дышать чистым  воздухом свободы. Он женился тут и умер, оставив единственного сына; и почти в  то же время умер его отец. Второй сын покойного герцога захватил титул и  поместье, а малолетний наследник остался в забвении. Я прямой потомок  малолетнего герцога, я законный герцог Бриджуотерский, но вот я здесь –  одинокий, лишенный сана, гонимый людьми, презираемый холодным светом, в рубище,  измученный, с разбитым сердцем, принужден якшаться с какими-то жуликами на  плоту!    

Джиму стало очень его жалко, и мне тоже. Мы попробовали его  утешить, но он сказал, что это бесполезно, – утешить его невозможно; но,  если мы согласны признать его за герцога, это будет для него всего дороже и  отраднее. Мы сказали, что согласны, пусть только он нас научит, как это  сделать. Он сказал, что мы всегда должны обращаться к нему с поклоном и  называть его «ваша светлость», «милорд» или «ваша милость», но, если даже  назовем его просто «Бриджуотер», он не обидится, потому что это титул, а не  фамилия; и кто-нибудь из нас должен подавать ему кушанье за обедом и вообще  оказывать разные услуги, какие потребуются.    

Ну, все это было нетрудно, и мы согласились. За обедом Джим  прислуживал герцогу стоя и все время спрашивал: «Не хочет ли ваша светлость  того или другого?» – и всякий мог сразу заметить, что герцогу это очень  нравится.    

Зато старик надулся – совсем перестал разговаривать, и  заметно было, что вся эта возня с герцогом ему очень не по вкусу. Видно было, что  он чем-то расстроен.    

Вот немного погодя, после обеда, он и говорит:    

– Послушайте-ка, герцог, мне, конечно, вас очень жалко,  но только не вы один претерпели такие несчастья.    

– Да?    

– Да, не вы один. Не вас одного судьба жестоко  низвергла с высоты.    

– Увы!    

– Да, не у вас одного имеется тайна рождения.    

И старик тоже начинает рыдать, честное слово!    

– Постойте! Что это вы?    

– Герцог, можете вы сохранить мою тайну? – говорит  старик, а сам все рыдает.    

– До самой смерти! – Герцог взял старика за руку,  пожал ее и говорит: – Расскажите же мне тайну вашей жизни!    

– Ваша светлость, я покойный дофин!    

Ну, уж тут мы оба с Джимом вытаращили глаза. А герцог  говорит:    

– Вы… кто вы такой?    

– Да, мой друг, это истинная правда – вы видите перед  собой несчастного, без вести пропавшего дофина Людовика Семнадцатого, сына  Людовика Шестнадцатого и Марии Антуанетты.    

– Вы! В ваши-то годы! Да нет! Вы, верно, покойный Карл  Великий, вам самое меньшее лет шестьсот – семьсот.    

– Все это от несчастий, герцог, все от несчастий!  Несчастья породили эти седые волосы и эту преждевременную плешь. Да,  джентльмены, вы видите перед собой законного короля Франции, в синей холстине и  в нищете, изгнанника, страждущего и презираемого всеми!    

И тут он разрыдался, да так, что мы с Джимом прямо не знали,  что делать, – до того нам было его жалко. Принялись было утешать его, как  раньше утешали герцога, но он сказал, что это ни к чему, одна только смерть  положит всему конец и успокоит его, хотя иногда ему все-таки делается как-то  легче, если с ним обращаются соответственно его сану: становятся перед ним на  одно колено, называют «ваше величество», за столом подают ему первому и не  садятся в его присутствии, пока он не позволит.    

Ну вот мы с Джимом и начали звать его «величеством»,  подавали ему то одно, то другое и не садились, пока он сам не велит. Это ему  очень помогло – он скоро совсем развеселился и утешился.    

Зато герцог обиделся и, как видно, был не очень-то доволен  таким оборотом дела; но все-таки король обращался с ним по-дружески и даже  рассказал, что его папаша-король был очень хорошего мнения о прадедушке герцога  и вообще обо всех герцогах Бриджуотерских и часто приглашал их во дворец;  однако герцог долго еще дулся, пока наконец король не сказал ему:    

– Похоже, что нам с вами долго придется просидеть на  этом плоту, герцог, так что какой вам смысл обижаться? Только хуже будет. Я  ведь не виноват, что не родился герцогом, и вы не виноваты, что не родились  королем, – зачем же расстраиваться? Надо всегда пользоваться случаем и  устраиваться получше – вот я про что говорю, такое у меня правило. Неплохо, что  мы с вами сюда попали, – еды тут много, жизнь привольная. Будет вам,  герцог, давайте вашу руку и помиримся!    

Герцог пожал ему руку, и мы с Джимом очень этому  обрадовались. Вся неловкость сразу пропала, и нам стало гораздо легче, потому  что нет ничего хуже, как ссориться на плоту; самое главное, когда плывешь на  плоту, – это чтобы все были довольны, не ссорились и не злились друг на  друга.    

Я довольно скоро сообразил, что эти бродяги никакие не  герцог и не король, а просто-напросто обманщики и мошенники самого последнего  разбора. Но только я ничего им не сказал, даже и виду не подал, а помалкивал, и  все. Это всего лучше – так и врагов не наживешь, и в беду не попадешь. Хотят,  чтобы мы их звали королями и герцогами, ну и пускай себе, лишь бы между собой  не ссорились; даже и Джиму говорить про это не стоило, так что я ему ничего и  не сказал.    

Если я не научился от отца ничему хорошему, зато научился  ладить с такими, как он: самое разумное – это не мешать им, пускай делают что  хотят.    

 Глава двадцатая    

     

Они стали нам задавать разные вопросы – всё допытывались,  для чего мы так укрыли плот и почему стоим днем, вместо того чтобы плыть  дальше, – может, Джим беглый? Я им сказал:    

– Господь с вами! Да разве беглый негр побежит на Юг?    

Они согласились, что не побежит. Мне надо было как-нибудь  вывернуться, и я начал рассказывать:    

– Мои родные жили в округе Пайк, в штате Миссури, там я  и родился, только все они умерли, кроме меня, папаши и брата Айка. Папаша решил  все бросить и переехать на житье к дяде Бену; у него маленькая ферма в сорока  четырех милях ниже Нового Орлеана. Папаша совсем обеднел, и долгов у него тоже  было порядком, так что, когда он окончательно со всеми рассчитался, у него  осталось всего-навсего шестнадцать долларов да наш негр Джим. С такими деньгами  никак нельзя было доехать за тысячу четыреста миль, хотя бы и третьим классом.  Ну а когда река поднялась, папаше вдруг повезло: он поймал вот этот самый плот,  и мы решили добраться на нем до Орлеана. Только папашино счастье недолго  продержалось – ночью пароход наскочил на передний конец плота, и мы все  попрыгали в воду и нырнули под колеса; мы-то с Джимом ничего – выплыли, а  пьяный папаша и братец Айк, которому было всего четыре года, – они оба так  и потонули. Ну, следующие дня два у нас было много хлопот, потому что всякие люди  подплывали к нам в лодках и хотели забрать у меня Джима, говорили, что он,  должно быть, беглый негр. Теперь мы днем все больше стоим, а ночью нас никто не  трогает.    

Герцог сказал:    

– Предоставьте это мне – я найду какой-нибудь способ,  чтобы нам плыть днем, если понадобится. Я все обдумаю и решу, как это устроить.  На сегодня пускай все останется так, как есть: мы, разумеется, не собираемся  плыть днем мимо города – нам от этого может не поздоровиться.    

К вечеру нахмурилось: похоже было, что собирается дождь;  зарницы то и дело вспыхивали на краю неба и листья затрепетали – сразу было  видно, что идет гроза. Герцог и король отправились с ревизией в шалаш –  поглядеть, какие у нас там постели. У меня был соломенный тюфяк – лучше, чем у  Джима; он спал на маисовом, а в маисовом тюфяке всегда попадаются кочерыжки и  больно колют бока, а когда перевертываешься, то маисовая солома шуршит, словно  катаешься по куче сухих листьев, и шум такой, что поневоле просыпаешься. Так  вот, герцог решил, что он возьмет себе мой тюфяк, но король ему не позволил. Он  заметил:    

– Мне кажется, вы бы сами должны были понять, что мой  сан выше и потому мне не подобает спать на маисовом тюфяке. Ваша светлость  возьмет себе маисовый тюфяк.    

Мы с Джимом опять было испугались, думали – вдруг они снова  поссорятся, и очень обрадовались, когда герцог сказал:    

– Моя судьба быть втоптанным в грязь железной пятой  деспотизма. Несчастья сокрушили мой некогда гордый дух: я уступаю и покоряюсь –  таков мой жребий. Я один на всем свете и обречен страдать; что ж, я и это  перенесу.    

Мы двинулись в путь, как только совсем стемнело. Король  велел нам держаться поближе к середине реки и не зажигать фонаря, пока мы не  проплывем мимо города. Скоро мы завидели маленькую кучку огней – это и был  город – и в темноте благополучно проскользнули мимо него. Проплыв еще три  четверти мили, мы вывесили наш сигнальный фонарь, а часам к десяти поднялся  ветер, полил дождь, загремел гром, и молния засверкала вовсю; а король велел  нам обоим стоять на вахте, пока гроза не пройдет. Потом они с герцогом  забрались в шалаш и улеглись спать. Я должен был сторожить после полуночи,  только я все равно не лег бы, даже если бы у меня была постель, потому что не  каждый день приходится видеть такую грозу.    

Господи, как бушевал ветер! И каждую секунду или две  вспыхивала такая молния, что становились видны белые гребешки волн на полмили  кругом, и острова – словно пыльные сквозь сетку дождя, и деревья, которые  гнулись от ветра; а потом как трахнет – бум! бум! бах! тра-та-та-та-та! –  гром ударит, раскатится и затихнет, а потом – р-раз! – опять вспыхнет  молния, и опять удар грома. Меня несколько раз чуть не смыло волной с плота, но  я разделся догола, и теперь мне все было нипочем. Насчет коряг нам беспокоиться  тоже не приходилось: молния то и дело сверкала и освещала все кругом, так что  коряги нам довольно хорошо были видны, и мы всегда успевали повернуть плот в ту  или другую сторону и обойти их.    

У меня, видите ли, была ночная вахта, но только к этому  времени мне здорово захотелось спать, и Джим сказал, что посторожит за меня  первую половину ночи; на этот счет он всегда был молодец, говорить нечего. Я  заполз в шалаш, но герцог с королем так развалились и раскинули ноги, что мне  некуда было деваться; я лег перед шалашом, – на дождь я не обращал  никакого внимания, потому что было тепло и волны теперь были уже не такие  высокие. Часов около двух, однако, опять поднялось волнение, и Джим хотел было  меня разбудить, а потом передумал: ему показалось, что волны стали ниже и беды  от них не будет; но он ошибся, потому что вдруг нахлынула высоченная волна и  смыла меня за борт. Джим чуть не помер со смеху. Уж очень он был смешливый,  другого такого негра я в жизни не видывал.    

Я стал на вахту, а Джим улегся и захрапел; скоро гроза  совсем прошла, и как только в домиках на берегу зажегся первый огонек, я  разбудил Джима, и мы с ним ввели плот в укромное место на дневную стоянку.    

После завтрака король достал старую, замызганную колоду  карт, и они с герцогом уселись играть в покер по пяти центов за партию. А когда  им надоело играть, они принялись «составлять план кампании», как это у них  называлось. Герцог порылся в своем саквояже, вытащил целую кипу маленьких  печатных афиш и стал читать нам вслух. В одной афише говорилось, что «знаменитый  доктор Арман де Монтальбан из Парижа прочтет лекцию „О науке френологии“ –  там-то и там-то, такого-то числа, такого-то месяца, вход десять центов, –  и будет „составлять определения характера за двадцать пять центов с человека“.  Герцог сказал, что он и есть этот самый доктор. В другой афише он именовался  „всемирно известным трагиком, исполнителем шекспировских пьес, Гарриком-младшим  из лондонского театра «Друри-Лейн“. В остальных афишах он под другими фамилиями  тоже проделывал разные удивительные вещи: например, отыскивал воду и золото с  помощью орехового прута, снимал заклятия и так далее. В конце концов он сказал:    

– А все-таки трагическая муза мне всего милей. Вам не  приходилось выступать на сцене, ваше величество?    

– Нет, – говорит король.    

– Ну, так придется, ваше бывшее величество, и не дальше  как через три дня, – говорит герцог. – В первом же подходящем городе  мы снимем зал и представим поединок из «Ричарда III» и сцену на балконе из  «Ромео и Джульетты». Как вам это нравится?    

– Я, конечно, стою за всякое прибыльное дело, но  только, знаете ли, я ведь ничего не смыслю в актерской игре, да и видеть  актеров мне почти не приходилось. Когда мой папа приглашал их во дворец, я был  еще совсем мальчишкой. А вы думаете, вам удастся меня научить?    

– Еще бы! Это легче легкого.    

– Ну, тогда ладно. У меня давно уже руки чешутся –  хочется попробовать что-нибудь новенькое. Давайте сейчас же и начнем.    

Тут герцог рассказал ему все, что полагается: кто такой был  Ромео и кто такая Джульетта, и прибавил, что сам он привык играть Ромео, так  что королю придется быть Джульеттой.    

– Так ведь если Джульетта совсем молоденькая, не  покажется ли все-таки странно, что у нее такая лысина и седые баки?    

– Ну что вы! Не беспокойтесь – этим деревенским олухам  и в голову не придет усомниться. А потом, вы же будете в костюме, это совсем  другое дело: Джульетта на балконе, вышла перед сном полюбоваться на луну, она в  ночной рубашке и чепчике с оборками. А вот и костюмы для этих ролей.    

Он вытащил два-три костюма из занавесочного ситца и сказал,  что это средневековые доспехи для Ричарда Третьего и его противника, и еще  длинную ночную рубашку из белого коленкора и чепец с оборками. Король  успокоился. Тогда герцог достал свою книжку и начал читать роли самым  внушительным и торжественным голосом; расхаживая по плоту, он показывал, как  это надо играть; потом отдал королю книжку и велел ему выучить роль наизусть.    

Милями тремя ниже излучины стоял какой-то маленький  городишко, и после обеда герцог сказал, что он придумал одну штуку и теперь мы  можем плыть и днем, нисколько не опасаясь за Джима; надо только съездить в  город и все подготовить. Король решил тоже поехать и посмотреть, не подвернется  ли что-нибудь подходящее. У нас вышел весь кофе, поэтому Джим сказал, чтоб и я  поехал с ними и купил.    

Когда мы добрались до города, там все словно вымерло. На  улицах было пусто и совсем тихо, будто в воскресенье. Мы разыскали где-то на  задворках больного негра, который грелся на солнышке, и узнали от него, что  весь город, кроме больных да старых и малых, отправился за две мили в лес, на  молитвенное собрание. Король спросил, как туда пройти, и сказал, что постарается  выколотить из этого молитвенного собрания все что можно, и мне тоже позволил  пойти с ним.    

Герцог сказал, что ему нужно в типографию. Мы ее скоро нашли  в маленьком помещении над плотничьей мастерской; все плотники и наборщики ушли  на молитвенное собрание и даже двери не заперли.    

Помещение было грязное, заваленное всяким хламом, на стенах  везде были чернильные пятна и объявления насчет беглых негров и продажных  лошадей. Герцог снял пиджак и сказал, что больше ему ничего не нужно. Тогда мы  с королем отправились на молитвенное собрание.    

Мы попали туда часа через полтора, мокрые хоть выжми, потому  что день был ужасно жаркий. Там собралось не меньше тысячи человек со всей округи,  многие приехали миль за двадцать.    

В лесу было полным-полно лошадей, запряженных в повозки и  привязанных где придется; они жевали овес из кормушек и били копытами, отгоняя  мух. Под навесами, сооруженными из кольев и покрытыми зелеными ветвями, продавались  имбирные пряники, лимонад, целые горы арбузов, молодой кукурузы и прочей  зелени.    

Проповеди слушали под такими же навесами, только они были  побольше и битком набиты народом. Скамейки там были сколочены из горбылей, с  нижней, круглой, стороны в них провертели дыры и вбили туда палки вместо ножек.  Спинок у скамей не было. Для проповедников под каждым навесом устроили высокий  помост.    

Женщины были в соломенных шляпках, некоторые – в  полушерстяных платьях, другие – в бумажных, а кто помоложе – в ситцевых. Кое-кто  из молодых людей пришел босиком, а ребятишки бегали в одних холщовых рубашках.  Старухи вязали, молодежь потихоньку перемигивалась.    

Под первым навесом, к которому мы подошли, проповедник читал  молитву. Прочтет две строчки, и все подхватят их хором, и выходило очень  торжественно – столько было народу и все пели с таким воодушевлением; потом  проповедник прочтет следующие две строчки, а хор их повторит, и так далее.  Молящиеся воодушевлялись все больше и больше и пели все громче и громче, и под  конец некоторые застонали, а другие завопили. Тут проповедник начал проповедовать,  и тоже не как-нибудь, а с увлечением: сначала перегнулся на одну сторону  помоста, потом на другую, потом наклонился вперед, двигая руками и всем  туловищем и выкрикивая каждое слово во все горло. Время от времени он поднимал  кверху раскрытую библию и повертывал ее то в одну сторону, то в другую,  выкрикивая: «Вот медный змий в пустыне! Воззрите на него и исцелитесь!» И все  откликались: «Слава тебе, боже! А-а-минь!»    

Потом он стал проповедовать дальше, а слушатели кто рыдал,  кто плакал, кто восклицал «аминь».    

– Придите на скамью, кающиеся! Придите, омраченные  грехом! (Аминь!) Придите, больные и страждущие! (Аминь!) Придите, хромые,  слепые и увечные! (Аминь!) Придите, нуждающиеся и обремененные, погрязшие в  стыде! (А-аминь!) Придите, все усталые, измученные и обиженные! Придите, падшие  духом! Придите, сокрушенные сердцем! Придите в рубище, не омытые от греха!  Хлынули воды очищения! Врата райские открылись перед вами! Войдите в них и  успокойтесь! (А-аминь! Аллилуйя, аллилуйя, слава тебе!)    

И так далее.    

Из-за криков и рыданий уже нельзя было разобрать, что  говорит проповедник. То там, то здесь люди поднимались со своих мест и изо всех  сил старались пробиться к скамье кающихся, заливаясь слезами; а когда все  кающиеся собрались к передним скамейкам, они начали петь, выкликать и бросаться  плашмя на солому, как полоумные.    

Не успел я опомниться, как король тоже присоединился к  кающимся и кричал громче всех, а потом полез на помост. Проповедник попросил его  поговорить с народом, и король изъявил согласие. Он рассказал, что был пиратом,  тридцать лет был пиратом и плавал в Индийском океане, но этой весной большую  часть его шайки перебили в стычке, вот он и приехал на родину набрать новых  людей, да, слава богу, его обокрали вчера ночью и высадили с парохода без единого  цента в кармане, и он очень этому рад; лучше этого с ним ничего не могло  случиться, потому что он стал теперь новым человеком и счастлив первый раз в  жизни. Как он ни беден, он постарается опять добраться до Индийского океана и  всю свою жизнь положит на то, чтобы обращать пиратов на путь истины; ему это  легче, чем кому-либо другому, потому что все пиратские шайки в Индийском океане  он знает наперечет; и хотя без денег он доберется туда не скоро, все же он туда  попадет непременно и каждый раз, обратив пирата, будет говорить: «Не благодарите  меня, я этого не заслужил, все это сделали добрые жители Поквилла, братья и  благодетели рода человеческого, и их добрый проповедник, верный друг всякого  пирата».    

И тут он залился слезами, а вместе с ним заплакали и все  прочие. Потом кто-то крикнул:    

– Устроим для него сбор, устроим сбор!    

Человек десять сорвались было с места, но кто-то сказал:    

– Пускай он сам обойдет всех со шляпой!    

Все согласились на это, и проповедник тоже. И вот король  пошел в обход со шляпой, утирая слезы, а по дороге благословлял всех,  благодарил и расхваливал за то, что они так добры к бедным пиратам в далеких  морях; и самые хорошенькие девушки то и дело вставали с места и со слезами на  глазах просили позволения поцеловать его – просто так, на память, а он всегда соглашался  и некоторых обнимал и целовал раз пять-шесть подряд; все его приглашали  погостить у них в городе еще недельку, звали его пожить к себе в дом и  говорили, что сочтут это за честь, но он отвечал, что ничем не может быть  полезен, раз сегодня кончается молитвенное собрание, а кроме того, ему не  терпится поскорей добраться до Индий-ского океана и там обращать пиратов на  путь истины.    

Когда мы вернулись на плот и король стал подсчитывать  выручку, оказалось, что он собрал восемьдесят семь долларов семьдесят пять  центов. Да еще по дороге прихватил большую бутыль виски в три галлона, которую  нашел в лесу под повозкой.    

Король сказал, что ежели все это сложить вместе, то за один  день он еще никогда столько не добывал проповедью. Он сказал, что тут и  разговаривать нечего: язычники просто никуда не годятся по сравнению с  пиратами, когда нужно обработать молитвенное собрание.    

Пока не явился король, герцогу тоже казалось, что он  заработал недурно, но после того он переменил мнение. Он набрал и отпечатал в  типографии два маленьких объявления для фермеров – о продаже лошадей – и принял  деньги: четыре доллара. Кроме, того, он принял еще на десять долларов  объявлений для газеты и сказал, что напечатает их за четыре доллара, если ему  уплатят вперед, и они согласились. Подписаться на газету стоило два доллара в  год, а он взял с трех подписчиков по полдоллара, с тем что они ему заплатят  вперед; подписчики хотели заплатить, как всегда, дровами и луком, но герцог  сказал, что только что купил типографию и снизил расценки сколько мог, а теперь  собирается вести дело за наличный расчет. Он набрал еще стихи, которые сочинил  сам из своей головы, – три куплета, очень грустные и трогательные, а начинались  они так: «Разбей, холодный свет, мое больное сердце!» – набрал, оставил им  набор, готовый для печати, и ничего за это не взял. Так вот, за все это он  получил девять с половиной долларов и сказал, что ради этих денег ему пришлось  на совесть попотеть целый день.    

Потом он показал нам другое маленькое объявление, за которое  он тоже ничего не взял, потому что напечатал его для нас. На картинке был  нарисован беглый негр с узлом на палке через плечо, а внизу было напечатано:  «200 долларов награды». Дальше рассказывалось про Джима, и все его приметы были  описаны точка в точку. Там говорилось, что он убежал прошлой зимой с плантации  Сент-Жак, в сорока милях от Нового Орлеана, и надо полагать, что бежал на  Север, а кто его поймает и доставит обратно, тот получит награду, и расходы ему  будут оплачены.    

– Ну вот, – сказал герцог, – теперь, если  понадобится, мы можем плыть и днем. Как только мы завидим, что кто-нибудь к нам  подъезжает, сейчас же свяжем Джима по рукам и по ногам веревкой, положим его в  шалаш, покажем вот это объявление и будем говорить, что мы его поймали выше по  реке, а на пароход денег у нас нет, вот мы и взяли этот плот взаймы, по знакомству,  и теперь едем получать награду. Кандалы и цепи были бы на Джиме еще лучше,  только это нам не к лицу при нашей бедности, вроде как золото и серебро. А  веревки – это как раз то, что требуется: надо выдерживать стиль, как говорится  у нас на сцене.    

Все мы нашли, что герцог очень ловко придумал: теперь нам  без всякой помехи можно будет ехать и днем. За эту ночь мы успеем проехать  достаточно, чтобы убраться подальше от шума, который поднимется в этом городке  после работы герцога в типографии; а потом нам можно будет и не прятаться, если  захотим.    

Мы притаились и сидели на одном месте часов до десяти  вечера, а потом потихоньку отчалили и выплыли на середину реки, подальше от  города, и не вывешивали фонаря, пока город совсем не скрылся из виду.    

Когда Джим стал будить меня в четыре часа утра на вахту, он  спросил:    

– Гек, как ты думаешь, попадутся нам еще короли по  дороге?    

– Нет… Думаю, что вряд ли.    

– Ну, тогда еще ничего, – говорит он. – Один  или два туда-сюда, этого нам за глаза хватит. Наш всегда пьян в стельку, да и  герцог тоже хорош.    

Оказывается, Джим просил герцога сказать что-нибудь  по-французски – так только, чтобы послушать, на что это похоже, но тот сказал,  что так давно живет в Америке и столько перенес несчастий, что совсем позабыл  французский язык.    

 Глава двадцать первая