1 2 3 4 
– Рассказывать придется немного, ваше величество, но,  может быть, это позабавит вас на полчаса, за неимением лучшего. Мой отец, сэр  Ричард, человек великодушный и очень богатый. Матушка моя умерла, когда я был  еще мальчиком. У меня два брата: Артур – старший, душою и нравом в отца; и Гью –  моложе меня, низкий, завистливый, вероломный, порочный, лукавый, сущая гадина.  Таким он был с самого детства, таким был десять лет назад, когда я в последний  раз видел его, – девятнадцатилетний, вполне созревший подлец; мне было  тогда двадцать лет, Артуру же двадцать два. В доме, кроме нас, жила еще леди  Эдит, моя, кузина, – ей было тогда шестнадцать лет, – прекрасная,  добросердечная, кроткая; дочь графа, последняя в роде, наследница большого  состояния и прекращавшегося после ее смерти графского титула. Мой отец был ее  опекуном. Я любил ее, она меня. Но она была с детства обручена с Артуром, и сэр  Ричард не потерпел бы, чтобы подобный договор был нарушен. Артур любил другую и  убеждал нас не падать духом и не терять надежды, что время и счастливая судьба  помогут каждому из нас добиться своего. Гью же был влюблен в имущество леди  Эдит, хотя уверял, что любит ее самое, – но такова была его всегдашняя  тактика: говорить одно, а думать другое. Однако его ухищрения не привели ни к  чему: завоевать сердце Эдит ему так и не удалось; он мог обмануть одного лишь  отца. Отец любил его больше всех нас и во всем ему верил. Гью был младший сын,  и другие ненавидели его, – а этого во все времена бывало достаточно, чтобы  завоевать благосклонность родителей; к тому же у него был вкрадчивый, льстивый  язык и удивительная способность лгать, – а этими качествами легче всего  морочить слепую привязанность. Я был сумасброден, по правде – даже очень  сумасброден, хотя сумасбродства мои были невинного свойства, ибо никому не  приносили вреда, – только мне. Я никого не опозорил, никого не разорил, не  запятнал себя ни преступлением, ни подлостью и вообще не совершил ничего, не  подобающего моему благородному имени.    

Однако мой брат Гью умел воспользоваться моими проступками.  Видя, что Артур слаб здоровьем, и надеясь извлечь выгоду из его смерти, если  только удастся устранить меня с дороги, Гью… Впрочем, это длинная история, мой  добрый государь, и не стоит ее рассказывать. Короче говоря, младший брат очень  ловко преувеличил мои недостатки, выставил их в виде преступлений, и в  довершение всех своих низких поступков он нашел в моей комнате шелковую лестницу,  подброшенную им же самим, и при помощи этой хитрости, а также показаний подкупленных  слуг и других лжесвидетелей убедил моего отца, будто я намерен увезти Эдит и  жениться на ней наперекор его воле.    

Отец решил отправить меня на три года в изгнание. «Эти три  года, вдали от Англии и родительского дома, – сказал он, – может  быть, сделают из тебя человека и воина и хоть отчасти научат тебя житейской  мудрости». За эти годы моего долгого искуса я участвовал в континентальных  войнах, изведал суровую нужду, тяжкие удары судьбы, пережил немало приключений,  а в последнем сражении я был взят в плен и целых семь лет томился в чужеземной  тюрьме. Благодаря ловкости и мужеству я, наконец, вырвался на свободу и  помчался прямо сюда. Я только что приехал. У меня нет ни приличной одежды, ни  денег – и еще меньше сведений о том, что происходило за эти семь лет в  Гендонском замке, что сталось с ним и его обитателями. Теперь, государь, с  вашего позволения, вам известна моя жалкая повесть!    

– Ты жертва бесстыдной лжи, – сказал маленький  король, сверкнув глазами. – Но я восстановлю твои права, клянусь святым  крестом! Это говорит тебе король!    

Под влиянием рассказа о злоключениях Майлса у короля  развязался язык, и он выложил перед изумленным слушателем все свои недавние  невзгоды. Когда он закончил рассказ, Майлс сказал себе:    

«Какое, однако, у него богатое воображение! Поистине он  обладает необыкновенным талантом, иначе он не сумел бы, будь он здоров или  безумен, сплести такую правдоподобную и пеструю сказку что называется из  воздуха, из ничего. Бедный свихнувшийся мальчик, покуда я жив, у него будет и  друг и убежище. Я не отпущу его от себя ни на шаг; он станет моим баловнем,  моим малолетним товарищем. И мы его вылечим, мы вернем ему разум, он непременно  прославится, его имя прогремит на всю страну, а я буду везде похваляться: „Да,  он мой, я подобрал его, когда он был бездомным оборвышем, но и тогда уже мне  было ясно, какие таятся в нем силы, и я предсказывал, что люди со временем  услышат о нем. Смотрите на него: разве я не был прав?“    

Тут заговорил король вдумчивым, размеренным голосом:    

– Ты избавил меня от стыда и обиды, а быть может, спас  мою жизнь и, следовательно, мою корону. Такая услуга требует щедрой награды.  Скажи мне, чего ты желаешь, и, насколько это в моей королевской власти, твое  желание будет исполнено.    

Это фантастическое предложение вывело Гендона из  задумчивости. Он уже хотел было поблагодарить короля и переменить разговор,  сказав, что он только исполнил свой долг и не желает награды, но ему пришла в  голову более разумная мысль, и он попросил позволения помолчать несколько  минут, чтобы обдумать это милостивое предложение. Король с важностью кивнул головой,  заметив, что в делах, имеющих такое большое значение, лучше не торопиться.    

Майлс подумал несколько минут и сказал себе:    

«Да, именно этой милости и надо просить. Иначе ее невозможно  добиться, а между тем опыт только что прошедшего часа показал, что продолжать  таким образом было бы и неудобно и утомительно. Да, предложу ему это; как  хорошо, что я не отказался от такого благоприятного случая».    

Он опустился на колено и промолвил:    

– Моя скромная услуга не выходит за пределы простого  долга всякого верноподданного, и потому в ней нет ничего замечательного, но раз  вашему величеству угодно считать ее достойной награды, я беру на себя смелость  просить о следующем. Около четырехсот лет тому назад, как известно вашему  величеству, во время распри между Джоном, королем Англии, и французским  королем, было решено выпустить с каждой стороны по бойцу и уладить спор  поединком, прибегнув к так называемому суду божию. Оба короля да еще король  Испании прибыли на место поединка, чтобы судить об исходе спора; но, когда  вышел французский боец, он оказался до того грозен и страшен, что никто из  английских рыцарей не решился померяться с ним оружием. Таким образом, опор –  очень важный – должен был решаться не в пользу английского монарха. Между тем в  Тауэре как раз в это время был заключен лорд де Курси, самый могучий боец Англии,  лишенный всех своих владений и почестей и давно уже томившийся в темнице. Обратились  к нему; он согласился и прибыл на единоборство во всеоружии. Но как только  француз завидел его огромную фигуру и услыхал его славное имя, он пустился  бежать, и дело французского короля было проиграно. Король Джон вернул де Курси  все его титулы и владения со словами: «Проси у меня, чего хочешь; твое желание  будет исполнено, хотя бы оно стоило мне половины моего королевства». Де Курси  упал на колени, как я теперь, и ответил: «В таком случае, государь, предоставь  мне и моим потомкам право оставаться в присутствии королей Англии с покрытой  головой, покуда будет существовать королевский престол». Просьба его была уважена,  как известно вашему величеству, и за эти четыреста лет род де Курси не  прекращался, так что и до сего дня глава этого старинного рода невозбранно  остается в присутствии короля в шляпе или шлеме, не испрашивая на то никакого  особого позволения, – чего не смеет сделать никто другой[14]. И вот, основываясь  на этом прецеденте, я прошу у короля одной только милости и привилегии, которая  будет для меня больше чем достаточной наградой, а именно: чтобы мне и моим  потомкам на все времена разрешено было сидеть в присутствии английского  короля.    

– Встань, сэр Майлс Гендон, я посвящаю тебя в  рыцари, – с важностью произнес король, ударяя его по плечу его же  шпагой, – встань и садись. Твоя просьба уважена. Пока существует Англия,  пока существует королевская власть, это почетное право останется за тобой.    

Его величество отошел в задумчивости, а Гендон опустился на  стул у стола и проговорил про себя:    

«То была прекрасная мысль, она выручила меня из беды, так  как ноги мои ужасно устали. Не приди мне она в голову, я был бы вынужден стоять  еще много недель, пока мой бедный мальчик не вылечится от своего  помешательства. – Спустя некоторое время он продолжал: – Итак, я стал  рыцарем царства Снов и Теней! Весьма странное, диковинное звание для такого не  склонного к мечтам человека, как я. Но не стану смеяться – боже меня  сохрани! – ибо то, что не существует для меня, для него подлинная  действительность. Да и для меня это в одном отношении истинно: это показывает,  какая у него добрая и благородная душа… – Немного помолчав, он прибавил: – Но  что, если он вздумает и при других величать меня громким титулом, который он  мне сейчас даровал? Забавное будет несоответствие между моим рыцарским званием  и моей жалкой одеждой! Ну, да все равно; пусть зовет, как хочет, если ему это  нравится. Я буду доволен…»    

 13. Исчезновение принца    

     

После еды обоими товарищами овладела тяжкая дремота.    

Король сказал:    

– Убери эти тряпки! (Разумея свою одежду.)    

Гендон раздел его без всяких возражений и уложил в постель,  потом обвел взглядом комнату, говоря себе с грустью: «Он опять завладел моей  кроватью. Черт возьми! Что же я буду делать?»    

От маленького короля не ускользнуло замешательство Гендона,  и он сразу положил его раздумьям конец, пробормотав сонным голосом:    

– Ты ляжешь у двери и будешь охранять ее.    

Через минуту он уже забыл все свои тревоги в крепком сне.    

«Бедняжка! Ему, право, следовало бы родиться королем! –  с восхищением промолвил Гендон. – Он играет свою роль в  совершенстве. – И он растянулся на полу у двери, очень довольный, говоря  себе: – Все эти семь лет у меня было еще меньше удобств; жаловаться на теперешнее  мое положение значило бы гневить всевышнего».    

Он уснул на рассвете, а в полдень встал и, то там, то здесь  приподнимая одеяло над своим крепко спавшим питомцем, снял с него мерку  веревочкой.    

Едва он закончил работу, король проснулся. Открыв глаза, он  пожаловался на холод и спросил у своего друга, что тот делает.    

– Я уже кончил, государь, – сказал Гендон. –  У меня есть дело в городе, но я скоро приду. Усни опять: ты нуждаешься в  отдыхе. Дай, я укрою тебя с головой, – так ты скорее согреешься.    

Не успел он договорить, как король снова очутился в сонном  царстве.    

Майлс на цыпочках вышел из комнаты и через тридцать или  сорок минут так же бесшумно вернулся – с костюмом для мальчика. Костюм был  ношеный, из дешевой материи, кое-где потертый, но чистый и теплый – как раз для  того времени года. Майлс сел и принялся рассматривать свою покупку, бормоча  себе под нос: «Будь у меня кошель подлиннее, можно было бы достать костюм  получше; но когда в кармане не густо, не следует быть слишком разборчивым…    

     

Красотка жила в городишке у нас,    

У нас в городишке жила…    

     

Он, кажется, пошевелился; не надо горланить так громко,  иначе я нарушу его сон, между тем ему предстоит путешествие, а он и так  изнурен, бедняжка… Камзол ничего, недурен – кое-где ушить и будет впору. Штаны  еще лучше, но, конечно, и тут два-три стежка не помешают… Башмаки отличные,  прочные, крепкие; в них будет сухо и тепло. Они будут для него диковинкой, так  как он, несомненно, привык бегать босиком и зимою и летом. Эх, если бы хлеб был  такой же дешевый, как нитки! Вот за какой-нибудь фартинг я обеспечен нитками на  целый год, да еще такую чудесную, большую иглу мне дали впридачу… Вот только  нитку продеть в нее будет, черт возьми, нелегко».    

И действительно, это было для него нелегким делом. Майлс  поступил, как обыкновенно поступают мужчины и, по всей вероятности, будут  поступать до скончания веков: держал неподвижно иголку и старался вдеть нитку в  ушко, тогда как женщины поступают как раз наоборот. Нитка скользила мимо иголки  то справа, то слева, то складывалась вдвое, но Гендон был терпелив: уже не раз  доводилось ему проделывать подобные опыты во время солдатской службы. Наконец  ему удалось вдеть нитку; он взял костюм, лежавший у него на коленях в ожидании  починки, и принялся за работу.    

«За постой заплачено, за завтрак, который нам подадут, тоже;  денег еще хватит на то, чтобы купить пару осликов и нам вдвоем прокормиться  два-три дня, пока доберемся до Гендон-холла, а там у нас всего будет вдоволь…    

     

Любила она муженька…    

     

Черт возьми! Я загнал иголку себе под ноготь!.. Положим, это  не беда, не в первый раз случается… а все-таки неприятно… Эх, милый, мы с тобой  отлично заживем, будь уверен! Всем твоим злоключениям наступит конец, да и  рассудок вернется к тебе…    

     

Любила она муженька своего,    

Но ее любил…    

     

Вот благородные, крупные стежки. – Он поднял кверху  камзол и стал разглядывать его с восхищением. – В них есть размах и  величие, рядом с ними мелкие, скаредные стежки портного кажутся плебейскими и  жалкими…    

     

Любила она муженька своего,    

Но ее любил другой…    

     

Ну, вот и готово! Неплохая работа, и главное – быстро  закончена. Теперь я разбужу его, одену, подам ему умыться, накормлю его; а  затем мы с ним поспешим на рынок, что возле харчевни Табард, в Саутворке».    

– Извольте вставать, ваше величество! – громко  сказал он. – Не отвечает!.. Эй, ваше величество!    

«Кажется, мне все-таки придется оскорбить его священную  особу прикосновением, если сон его глух к человеческой речи. Что это?..»    

Он откинул одеяло… Мальчик исчез.    

Гендон онемел от изумления, огляделся вокруг и тут только  заметил, что лохмотья мальчика тоже исчезли. Он страшно рассвирепел, стал  бушевать, звать хозяина. В эту минуту вошел слуга с завтраком.    

– Ты, бесовское отродье, объясни, что это значит, или  прощайся со своею презренною жизнью! – загремел воин и так свирепо  подскочил к слуге, что тот от удивления и страха совсем растерялся и с минуту  был не в состоянии выговорить ни слова. – Где мальчик?    

Дрожа и запинаясь, слуга дал требуемое объяснение:    

– Не успели вы уйти отсюда, ваша милость, как вдруг  прибегает какой-то молодой человек и говорит, что ваша милость требует мальчика  сейчас же к себе, на конец моста, на саутворкский берег. Я ввел его в комнату,  он разбудил мальчугана и передал ему поручение. Тот чуть-чуть поворчал, зачем  его обеспокоили «так рано», но сейчас же напялил на себя свою рвань и пошел с  молодым человеком, только промолвил в сердцах, что было бы учтивее, если бы  ваша милость пришли за ним сами и не посылали чужого… а то выходит…    

– А то выходит, что ты идиот! Идиот и болван, и надуть  тебя ничего не стоит, повесить бы всех твоих родичей! Но, может быть, беды еще  нет. Может быть, мальчишку не хотели обидеть. Я пойду за ним и приведу сюда. А  ты тем временем накрой-ка на стол! Постой! Одеяло на кровати положено так,  будто под ним кто-то лежит, – это случайно?    

– Не знаю, мой добрый господин! Я видел, как молодой  человек возился у кровати, – тот самый, что приходил за мальчиком.    

– Тысяча смертей! Это было сделано, чтобы обмануть  меня! Да, это было сделано, чтобы выиграть время… Слушай! Тот молодец был один?    

– Один, ваша милость!    

– Ты уверен в этом?    

– Уверен, ваша милость!    

– Подумай, собери свои мысли, не торопись!    

Подумав немного, слуга сказал:    

– Приходил-то он один, с ним никого не было; но теперь  я припоминаю, что когда они с мальчиком вышли на мост, туда, где толпа погуще,  откуда-то выскочил разбойничьего вида мужчина, и как раз в ту минуту, как он  подбежал к ним…    

– Ну, что же тогда? Договаривай! –  нетерпеливо загремел Гендон.    

– Как раз в эту минуту толпа заслонила их, и больше уж  я их не видал, так как меня кликнул хозяин, который обозлился за то, что  стряпчему забыли подать заказанную баранью ногу, хотя я беру всех святых во  свидетели, что винить в этом меня – все равно что судить неродившегося  младенца за грехи его…    

– Прочь с моих глаз, осел!.. Я просто с ума сойду от  твоей болтовни. Стой! Куда же ты бежишь? Не может постоять и минуту на месте!  Что же, они пошли в Саутворк?    

– Точно так, ваша милость!.. Потому, как я вам  докладывал, я в этой бараньей ноге непричинен, все равно как младе…    

– Ты все еще здесь? И все еще мелешь вздор?  Убирайся, покуда цел!    

Слуга исчез. Гендон побежал вслед за ним, обогнал его и,  прыгая по лестнице через две ступеньки зараз, в один миг очутился внизу.    

«Это тот гнусный разбойник, который звал его своим сыном… Я  потерял тебя, мой бедный, маленький безумный повелитель! Какая горькая мысль! Я  так полюбил тебя! Нет! Клянусь всем святым, я тебя не потерял! Не  потерял, потому что я обыщу всю Англию и все же найду тебя. Бедный ребенок! Там  остался его завтрак… и мой… ну да мне теперь не до еды. Пусть он достанется  крысам! Скорее, скорее, медлить нельзя!»    

И, торопливо пробираясь сквозь шумную толпу на мосту, он  несколько раз повторил, как будто эта мысль была особенно приятна ему:    

«Он поворчал, но пошел… да, пошел, так как думал, что  его зовет Майлс Гендон… Милый мальчик! Никого другого он не послушался бы, уж я  знаю!»    

 14. «Le Roi est mort – Vive Le Roi!»[15]    

     

В это самое утро, на рассвете, Том Кенти проснулся от  глубокого сна и открыл глаза в темноте. Несколько мгновений он лежал молча,  пытаясь разобраться в путанице впечатлений и мыслей, чтобы хоть отчасти  уразуметь их значение. И вдруг воскликнул веселым, но сдержанным голосом:    

– Я понял! Понял! Слава богу, теперь я окончательно  проснулся. Приди ко мне радость! Исчезни печаль! Эй, Нэн! Бэт! Сбросьте с себя  солому, бегите скорее ко мне: я сейчас расскажу вам самый дикий, безумный сон,  какой только могут навеять на человека ночные духи! Эй, Нэн, где же ты? Бэт!    

Чья-то темная фигура появилась у его постели, чей-то голос  произнес:    

– Что угодно тебе повелеть?    

– Повелеть?.. О горе мне, я узнаю твой голос! Говори…  кто я такой?    

– Ты? Еще вчера ты был принцем Уэльским, ныне же ты мой  августейший повелитель, Эдуард, король Англии.    

Том зарылся головой в подушку и жалобно пролепетал:    

– Увы, то был не сон! Иди отдыхай, добрый сэр… Оставь  меня одного с моим горем.    

Том опять уснул. И немного спустя ему приснился  замечательный сон. Будто на дворе лето и будто он играет один на прекрасной  лужайке, которая зовется Гудмэнс-филдс; как вдруг к нему подходит карлик,  ростом не больше фута, горбатый, с длинной рыжей бородой, и говорит:    

– Копай возле этого пня!    

Том послушался и нашел целых двенадцать блестящих новых  пенсов – сказочное богатство! Но лучшее было впереди, потому что карлик сказал:    

– Я знаю тебя. Ты юноша добрый и достойный похвал; твое  горе кончилось, пришел день награды. Копай на этом самом месте каждый седьмой  день, и всякий раз ты будешь находить здесь сокровище – двенадцать новых  блестящих пенсов. Только не говори никому, это тайна.    

Затем карлик исчез, а Том со своей добычей помчался в Двор  Отбросов, говоря себе: «Теперь я каждый вечер могу давать отцу по одному пенни;  он будет думать, что я собрал их, прося подаяние, это развеселит его сердце, и  он перестанет меня колотить. Одно пенни в неделю я буду давать доброму  священнику, который учит меня, а остальные четыре – матери, Нэн и Бэт. Мы не  будем больше голодать и ходить оборванцами. Прощайте страхи, тревоги, побои».    

Во сне он в один миг очутился в своем убогом жилье, прибежал  туда запыхавшись, но глаза у него так и прыгали от счастья; он бросил четыре  монеты на колени матери, крича:    

– Это тебе!.. Все тебе, все до одной! Тебе, и Нэн, и  Бэт! Я добыл их честно, не украл и не выпросил.    

Счастливая, удивленная мать прижала его к груди и  воскликнула:    

– Становится поздно… не угодно ли будет вашему  величеству встать?    

Ах, он ждал не такого ответа. Сон рассеялся. Том проснулся.    

Он открыл глаза. У его постели стоял на коленях роскошно  одетый первый лорд опочивальни. Радость, вызванная обманчивым сном, сразу  исчезла: бедный мальчик увидел, что он все еще пленник и король. Комната была  переполнена царедворцами в пурпуровых мантиях – траурный цвет – и знатными  прислужниками монарха. Том сел на постели и из-за тяжелых шелковых занавесей  смотрел на все это великолепное сборище.    

Затем началась трудная церемония одевания, причем все время  придворные один за другим становились на колени, приветствуя маленького короля  и выражая ему сочувствие по поводу его тяжелой утраты. Прежде всего лорд  обер-шталмейстер взял рубашку и передал ее первому лорду егермейстеру, тот  передал ее второму лорду опочивальни, этот в свою очередь – главному лесничему  Виндзорского леса, тот – третьему обер-камергеру, этот – королевскому канцлеру  герцогства Ланкастерского, тот – хранителю королевской одежды, этот –  герольдмейстеру Норройскому, тот – коменданту Тауэра, этот – лорду заведующему  дворцовым хозяйством, тот – главному наследственному подвязывателю королевской  салфетки, этот – первому лорду адмиралтейства, тот – архиепископу  Кентерберийскому, и, наконец, архиепископ – первому лорду опочивальни, который  надел рубашку – или, вернее, то, что от нее осталось, – на Тома. Бедный  мальчик не знал что и подумать; это напомнило ему передачу из рук в руки ведер  во время пожара.    

Каждая принадлежность его туалета подвергалась тому же  медленному и торжественному процессу. В конце концов эта церемония так наскучила  Тому, так ужасно наскучила, что он чуть не вскрикнул от радости, увидав, что  вдоль линии уже начали странствовать его длинные шелковые чулки: значит,  церемония приближалась к концу. Но радость его была преждевременна. Первый лорд  опочивальни получил чулки и уже готовился облечь ими ноги Тома, как вдруг лицо  его покрылось багровыми пятнами и он сунул чулки обратно в руки архиепископа  Кентерберийского, пробормотав с изумлением:    

– Смотрите, милорд!    

Очевидно, с чулками что-то было неладно. Архиепископ побледнел,  потом покраснел и передал чулки адмиралу, прошептав:    

– Смотрите, милорд!    

Адмирал передал чулки наследственному подвязывателю  королевской салфетки, причем у него едва хватило силы пролепетать:    

– Смотрите, милорд!    

Таким образом чулки пространствовали обратно вдоль всей  линии, через руки лорда заведующего дворцовым хозяйством, коменданта Тауэра,  герольдмейстера Норройского, хранителя королевской одежды, канцлера герцогства  Ланкастерского, третьего обер-камергера, главного лесничего Виндзорского леса,  второго лорда опочивальни, первого лорда егермейстера, сопровождаемые все тем  же удивленным и испуганным шепотом: «Смотрите! Смотрите!», пока, наконец, не  попали в руки обер-шталмейстера. Тот, бледный как полотно, с минуту разглядывал  причину общего испуга, затем хрипло прошептал:    

– Господи помилуй! От подвязки отскочил жестяной  наконечник! В Тауэр главного хранителя королевских чулок! – и в  изнеможении склонился на плечо первого лорда егермейстера, чтобы восстановить  свои силы, покуда не доставят такие чулки, у которых подвязки находятся в  полной исправности.    

Но все на свете рано или поздно кончается, и, таким образом,  наступила пора, когда Том Кенти получил, наконец, возможность покинуть постель.  Один придворный налил воды в таз, другой руководил умыванием, третий держал  наготове полотенце. Том благополучно совершил обряд омовения, после чего к делу  приступил королевский цирюльник. Из рук этого художника Том вышел грациозным и  миловидным, как девочка. В плаще и штанах из пурпурного атласа и в шляпе с  пурпурными перьями он торжественно проследовал в утреннюю столовую сквозь густую  толпу придворных, которые расступались перед ним и преклоняли колени.    

После завтрака его провели в тронный зал! Это была пышная  церемония: его сопровождали первые сановники Англии, а также почетная стража из  пятидесяти дворян с золочеными бердышами в руках. В тронном зале ему предстояло  заняться государственными делами. Его «дядя», лорд Гертфорд, поместился у  самого трона, чтобы помогать королю своими мудрыми советами.    

Раньше всех предстали перед Томом именитые лорды,  душеприказчики покойного короля. Они ходатайствовали, чтобы Том утвердил  некоторые их распоряжения. Это была пустая формальность, – однако не  совсем, так как в то время еще не было лорда-протектора. Архиепископ Кентерберийский  доложил постановление совета о похоронах покойного монарха и в заключение  прочел подписи душеприказчиков, а именно: архиепископ Кентерберийский;  лорд-канцлер Англии; Вильям лорд Сент-Джон; Джон лорд Рассел; Эдуард граф  Гертфорд; Джон виконт Лисли; Катберт, епископ Дургэмский…    

Том не слушал, – его еще раньше смутил в этом документе  один удивительный пункт. Он повернулся к лорду Гертфорду и шепотом спросил:    

– На какой день назначены похороны?    

– На шестнадцатое число будущего месяца, государь!    

– Это просто удивительно! Разве он продержится так  долго?    

Бедный малый! Королевские обычаи были для него еще внове. Он  привык к тому, что покойников на Дворе Отбросов спроваживали в могилу гораздо  быстрее.    

Двумя-тремя словами лорд Гертфорд успокоил его.    

Затем статс-секретарь доложил о постановлении  государственного совета, назначившего на другой день в одиннадцать часов прием  иностранных послов. Требовалось согласие короля.    

Том вопросительно посмотрел на лорда Гертфорда. Тот шепнул:    

– Ваше величество да соблаговолит изъявить согласие.  Они прибудут, чтобы выразить вам соболезнование их августейших повелителей по  поводу тяжкой утраты, постигшей ваше величество и всю Англию.    

Том поступил, как ему было сказано. Другой статс-секретарь  начал читать акт о расходах на штат покойного короля, достигших за последнее  полугодие двадцати восьми тысяч фунтов стерлингов. Сумма была так велика, что у  Тома Кенти дух захватило. Еще больше изумился он, узнав, что из этих денег  двадцать тысяч еще не уплачено. И окончательно разинул рот, когда оказалось,  что королевская сокровищница почти что пуста, а его тысяча слуг испытывают большие  лишения, ибо давно уже не получают следуемого им жалованья.    

Том с горячим убеждением сказал:    

– Ясно, что этак мы разоримся к чертям. Нам следует  снять домик поменьше и распустить большинство наших слуг, которые все равно ни  на что не годны, только болтаются под ногами и покрывают нашу душу позором,  оказывая нам такие услуги, какие нужны разве что кукле, не имеющей ни рассудка,  ни рук, чтобы самой управиться со своими делами. Я знаю один домишко, как раз  насупротив рыбного рынка у Билингсгэйта… Он…    

«Дядя» крепко сжал Тому руку, чтобы остановить его безумную  речь; тот вспыхнул и остановился на полуслове; но никто не выразил удивления,  как будто никто и не слыхал его слов.    

Какой-то секретарь доложил, что покойный король в своей  духовной завещал пожаловать графу Гертфорду герцогский титул, возвести его  брата, сэра Томаса Сеймура, в звание пэра, а сына Гертфорда сделать графом,  равно как и возвысить в звании других знатных слуг короны. Совет решил  назначить заседание на шестнадцатое февраля для утверждения и исполнения воли  покойного. А так как почивший король никому из поименованных лиц не пожаловал  письменно поместий, необходимых, чтобы поддержать столь высокое звание, то  совет, будучи осведомлен о личных желаниях его величества по этому поводу, счел  за благо, если на то будет соизволение ныне царствующего монарха, назначить  Сеймуру «земель на пятьсот фунтов стерлингов», а сыну Гертфорда «на восемьсот  фунтов стерлингов», прибавив к этому первый же участок земли «на триста фунтов  стерлингов», «какой освободится за смертью какого-нибудь епископа».    

Том чуть было не брякнул, что лучше бы сначала уплатить  долги покойного короля, а потом уж расходовать такие огромные деньги; но  предусмотрительный Гертфорд, во-время тронув его за плечо, спас его от подобной  бестактности, и он изъявил свое королевское согласие, хотя в душе был очень  недоволен.    

С минуту он сидел и раздумывал, как легко и просто он теперь  совершает такие блистательные чудеса, и вдруг у него мелькнула мысль: почему бы  не сделать свою мать герцогиней Двора Отбросов и не пожаловать ей поместье? Но  в то же мгновение он с горечью сообразил, что ведь он король только по имени,  на самом же деле он весь во власти этих важных старцев и величавых вельмож. Для  них его мать – создание больного воображения; они выслушают его недоверчиво и  пошлют за доктором – только и всего.    

Скучная работа продолжалась. Читались всякие многословные,  утомительно-нудные петиции, указы, дипломы и другие бумаги, относящиеся к  государственным делам; наконец Том сокрушенно вздохнул и пробормотал про себя:    

– Чем прогневал я господа бога, что он отнял у меня  солнечный свет, свежий воздух, поля и луга и запер меня в этой темнице, сделал  меня королем и причинил мне столько огорчений?    

Тут бедная, утомленная его голова стала клониться в дремоте  и, наконец, упала на плечо; дела королевства приостановились за отсутствием  августейшего двигателя, имеющего власть превращать чужие желания в законы.  Тишина окружила дремавшего мальчика, и государственные мужи прервали обсуждение  дел.    

Перед обедом Том, с разрешения своих тюремщиков Гертфорда и  Сент-Джона, провел приятный часок в обществе леди Елизаветы и маленькой леди  Джэн Грей, хотя принцессы были весьма опечалены тяжелой утратой, постигшей  королевскую семью. Под конец ему нанесла визит «старшая сестра», впоследствии  получившая в истории имя «Марии Кровавой»[16].  Она заморозила Тома своей высокопарной беседой, которая в его глазах имела  только одно достоинство – краткость. На несколько минут его оставили одного,  затем к нему был допущен худенький мальчик лет двенадцати, платье которого, за  исключением белоснежных кружев на вороте и рукавах, было сверху донизу черное –  камзол, чулки и все прочее. В его одежде не было никаких признаков траура,  только пурпурный бант на плече. Он приближался к Тому нерешительным шагом,  склонив обнаженную голову, и, когда подошел, опустился на колено. Том с минуту  спокойно и вдумчиво смотрел на него и, наконец, сказал:    

– Встань, мальчик. Кто ты такой? Что тебе надобно?    

Мальчик встал на ноги; он стоял в изящной, непринужденной  позе, но на лице у него были тревога и грусть.    

– Ты, конечно, помнишь меня, милорд? Я твой паж,  мальчик для порки.    

– Мальчик для порки?    

– Так точно, ваше величество. Я Гэмфри… Гэмфри Марло.    

Том подумал, что его опекунам не мешало бы рассказать ему об  этом паже. Положение было щекотливое. Что ему делать? Притвориться, будто он  узнает мальчугана, а потом каждым словом своим обнаруживать, что он никогда и  не слышал о нем? Нет, это не годится. Спасительная мысль пришла ему в голову:  ведь такие случаи будут, пожалуй, нередки. С настоящего дня лордам Гертфорду и  Сент-Джону частенько придется отлучаться от него по делам, поскольку они –  члены совета душеприказчиков; не худо бы самому придумать способ, как  выпутываться из затруднений подобного рода. «Дельная мысль! Попробую испытать  ее на мальчишке… и посмотрю, что из этого выйдет».    

Минуты две Том в замешательстве тер себе лоб и, наконец,  сказал:    

– Теперь, мне кажется, я немного припоминаю тебя… но  мой разум отуманен недугом…    

– Увы, мой бедный господин! – с чувством  искреннего сожаления воскликнул паж для порки, а про себя подумал: «Значит,  правду о нем говорили… не в своем уме бедняга… Но, черт возьми, какой же я  забывчивый! Ведь ведено не подавать и виду, что замечаешь, будто у него голова  не в порядке».    

– Странно, как память изменяет мне в последние  дни, – сказал Том. – Но ты не обращай внимания… я быстро поправлюсь;  часто мне достаточно бывает одного небольшого намека, чтобы я припомнил имена и  события, ускользнувшие из моей памяти. («А порой и такие, о которых я раньше  никогда не слыхал, в чем сейчас убедится этот малый».) Говори же, что тебе  надо!    

– Дело мелкое, государь, но все же я дерзаю напомнить о  нем, с дозволения вашей милости. Два дня тому назад, когда ваше величество  изволили сделать три ошибки в греческом переводе за утренним уроком… вы помните  это?..    

– Д-д-да, кажется помню… («Это даже не совсем ложь:  если бы я стал учиться по-гречески, я, наверное, сделал бы не три ошибки, а  сорок».) Да, теперь помню… продолжай!    

– Учитель, разгневавшись на вас за такую, как он  выразился, неряшливую и скудоумную работу, пригрозил больно высечь меня за нее…  и…    

– Высечь тебя? – вскричал Том. Он был так  удивлен, что даже позабыл свою роль. – С какой же стати ему сечь тебя за  мои ошибки?    

– Ах, ваша милость опять забываете! Он всегда сечет  меня розгами, когда вы плохо приготовите урок.    

– Правда, правда… Я и забыл. Ты помогаешь мне готовить  уроки, и когда потом я делаю ошибки, он считает, что ты худо подготовил меня…  и…    

– О, что ты говоришь, мой государь? Я, ничтожнейший из  слуг твоих, посмел бы учить тебя?!    

– Так в чем же твоя вина? Что это за странная загадка?  Или я и вправду рехнулся, или это ты сумасшедший? Говори же… объясни скорее.    

– Но, ваше величество, ничего не может быть проще.  Никто не смеет наносить побои священной особе принца Уэльского; поэтому, когда  принц провинится, вместо него бьют меня. Это правильно, так оно и быть должно,  потому что такова моя служба и я ею кормлюсь.[17]    

Том с изумлением смотрел на этого безмятежно-спокойного  мальчика и говорил про себя:    

«Чудное дело! Вот так ремесло! Удивляюсь, как это не наняли  мальчика, которого причесывали бы и одевали вместо меня. Дай-то бог, чтоб  наняли!.. Тогда я попрошу, чтобы секли меня самого, и буду счастлив такой  заменой».    

Вслух он спросил:    

– И что же, мой бедный друг, тебя высекли, выполняя  угрозу учителя?    

– Нет, ваше величество, в том-то и горе, что наказание  было назначено на сегодня, но, может быть, его отменят совсем, ввиду траура,  хотя наверняка я не знаю; поэтому-то я и осмелился придти сюда и напомнить  вашему величеству о вашем милостивом обещании вступиться за меня…    

– Перед учителем? Чтобы тебя не секли?    

– Ах, это вы помните?    

– Ты видишь, моя память исправляется. Успокойся, твоей  спины уж не коснется розга… Я позабочусь об этом.    

– О, благодарю вас, мой добрый король! –  воскликнул мальчик, снова преклоняя колено. – Может быть, с моей стороны  это слишком большая смелость, но все же…    

Видя, что Гэмфри колеблется, Том поощрил его, объявив, что  сегодня он «хочет быть милостивым».    

– В таком случае я выскажу все, что у меня на сердце.  Так как вы уже не принц Уэльский, а король, вы можете приказать, что вам  вздумается, и никто не посмеет ответить вам «нет»; и, конечно, вы не потерпите,  чтобы вам и впредь докучали уроками, вы швырнете постылые книги в огонь и  займетесь чем-нибудь менее скучным. Тогда я погиб, а со мною и мои осиротелые  сестры.    

– Погиб? Почему?    

– Моя спина – хлеб мой, о милостивый мой повелитель!  Если она не получит ударов, я умру с голода. А если вы бросите учение, моя  должность будет упразднена, потому что вам уже не потребуется мальчик для  порки. Смилуйтесь, не прогоняйте меня!    

Том был тронут этим искренним горем. С королевским  великодушием он сказал:    

– Не огорчайся, милый! Я закреплю твою должность за  тобою и за всеми твоими потомками.    

Он слегка ударил мальчика по плечу шпагой плашмя и  воскликнул:    

– Встань, Гэмфри Марло! Отныне твоя должность  становится наследственной во веки веков. Отныне и ты, и твои потомки будут  великими пажами для порки при всех принцах английской державы. Не терзай себя  скорбью. Я опять примусь за мои книги и буду учиться так худо, что твое  жалованье, по всей справедливости, придется утроить, настолько увеличится твой  труд.    

– Спасибо, благородный повелитель! – воскликнул  Гэмфри в порыве горячей признательности. – Эта царственная щедрость  превосходит мои самые смелые мечты. Теперь я буду счастлив до гроба, и все мои  потомки, все будущие Марло, будут счастливы.    

Том сообразил, что мальчишка может быть ему очень полезен.  Он заставил Гэмфри разговориться, что оказалось нетрудно. Гэмфри был в  восторге, что может способствовать «исцелению» Тома, ибо всякий раз, как он  воскрешал в расстроенном уме короля те или иные происшествия, случившиеся в  классной комнате или в других королевских покоях, юный король и сам чрезвычайно  отчетливо «припоминал» все подробности этих событий. К концу беседы, за  какой-нибудь час, Том приобрел множество полезнейших сведений о разных эпизодах  и людях, связанных с придворной жизнью; поэтому он решил черпать из этого  источника ежедневно и распорядился всегда беспрепятственно допускать к нему  Гэмфри, если только его величество владыка Британии не будет беседовать в это  время с кем-нибудь другим.    

Не успел Гэмфри уйти, как явился Гертфорд и принес Тому  новые горести. Он сообщил, что лорды государственного совета, опасаясь, как бы  преувеличенные рассказы о расстроенном здоровье короля не распространились в  народе, сочли за благо, чтобы его величество через день-другой соизволил  обедать публично; здоровый цвет его лица, его бодрая поступь в сочетании с его  спокойными жестами, непринужденным и милостивым обращением лучше всего положат  конец кривотолкам – в случае если недобрые слухи уже вышли за пределы  дворца.    

Граф принялся деликатнейшим образом наставлять Тома, как  подобает ему держаться во время этой пышной процедуры.    

Под видом довольно прозрачных «напоминаний» о том, что его  величеству было будто бы отлично известно, он сообщил ему весьма ценные  сведения. К великому удовольствию графа, оказалось, что Тому нужна в этом  отношении весьма небольшая помощь, так как он успел выведать об этих публичных  обедах у Гэмфри Марло: быстрокрылая молва о них уже носилась по дворцу. Том,  конечно, предпочел умолчать о своем разговоре с Гэмфри.    

Видя, что память короля так сильно окрепла, граф решил  подвергнуть ее, будто случайно, еще нескольким испытаниям, чтобы судить,  насколько подвинулось выздоровление. Результаты получились отрадные – не  всегда, а в отдельных случаях: там, где оставались следы от разговоров с  Гэмфри. Милорд остался чрезвычайно доволен и сказал голосом, полным надежды:    

– Теперь я убежден, что, если ваше величество напряжете  свою память еще немного, вы разрешите нам тайну большой государственной печати.  Нынче эта печать нам ненадобна, так как ее служба окончилась с жизнью нашего  почившего монарха, но еще вчера ее утрата имела для нас важное значение… Угодно  вашему величеству сделать усилие?    

Том растерялся: большая печать – это было нечто совершенно  ему неизвестное. После минутного колебания он взглянул невинными глазами на  Гертфорда и простодушно спросил:    

– А какова она с виду?    

Граф чуть заметно вздрогнул и пробормотал про себя:    

– Увы, ум его опять помутился. Неразумно было  заставлять его напрягать свою память…    

Он ловко перевел разговор на другое, чтобы Том и думать  забыл о злополучной печати. Достигнуть этого ему было очень нетрудно.    

 15. Том – король    

     

На другой день явились иноземные послы, каждый в  сопровождении блистательной свиты. Том принимал их, восседая на троне с  величавой и даже грозной торжественностью. На первых порах пышность этой сцены  пленяла его взор и воспламеняла фантазию, но прием был долог и скучен,  большинство речей тоже были долги и скучны, так что удовольствие под конец  превратилось в утомительную и тоскливую повинность. Время от времени Том  произносил слова, подсказанные ему Гертфордом, и добросовестно старался  выполнить свой долг, – но это было для него еще внове, он конфузился и  достиг очень малых успехов. Вид у него был королевский, но чувствовать себя  королем он не мог; поэтому он был сердечно рад, когда церемония кончилась.    

Большая часть дня пропала даром, как выразился он  мысленно, – в пустых занятиях, к которым вынуждала его королевская  должность. Даже два часа, уделенные для царственных забав и развлечении, были  ему скорее в тягость, так как он был скован по рукам и ногам чопорным и строгим  этикетом. Зато потом он отдохнул душою наедине со своим мальчиком для порки,  беседа с этим юнцом доставила Тому и развлечение и полезные сведения.    

Третий день царствования Тома Кенти прошел так же, как и  другие дни, с той разницей, что теперь тучи у него над головой немного  рассеялись, – он чувствовал себя не так неловко, как в первое время, он  начинал привыкать к своему положению и к новой среде; цепи еще тяготили его, но  он ощущал их тяжесть значительно реже и с каждым часом обнаруживал, что  постоянная близость знатнейших лордов и их преклонение пред ним все меньше  конфузят и удручают его.    

Одно только мешало ему спокойно ждать приближения  следующего, четвертого дня – страх за свой первый публичный обед, который был  назначен на этот день. В программе четвертого дня были и другие, более  серьезные вещи: Тому предстояло впервые председательствовать в государственном  совете и высказывать свои желания и мысли по поводу той политики, какой должна  придерживаться Англия в отношении разных государств, ближних и дальних, разбросанных  по всему земному шару; в этот же день предстояло официальное назначение  Гертфорда на высокий пост лорда-протектора, и еще много важного должно было  совершиться в тот день. Но для Тома все это было ничто в сравнении с пыткой,  ожидавшей его на публичном обеде, когда он будет одиноко сидеть за столом, под  множеством устремленных на него любопытных взглядов, в присутствии множества  ртов, шепотом высказывающих разные замечания о его малейшем движении и о его  промахах, если ему не повезет и он сделает какие-нибудь промахи.    

Но ничто не могло задержать наступления четвертого дня, и  вот этот день наступил. Он застал бедного Тома угнетенным, рассеянным; дурное  состояние духа держалось очень долго: Том был не в силах стряхнуть с себя эту  тоску. Обычные утренние церемонии показались ему особенно тягостными. Он снова  почувствовал, как удручает его вся эта жизнь в плену.    

Незадолго до полудня его привели в обширный аудиенц-зал, где  он, в беседе с графом Гертфордом, должен был ждать, пока пробьет условленный  час официального приема первейших сановников и царедворцев.    

Немного погодя Том подошел к окну и стал с интересом  всматриваться в кипучую жизнь большой дороги, проходившей мимо дворцовых ворот.  О, как бы ему хотелось принять участие в ее бойкой и привольной суете! Вдруг он  увидел беспорядочную толпу мужчин, женщин и детей низшего, беднейшего сословия,  которые со свистом и гиканьем бежали по дороге.    

– Хотел бы я знать, что там происходит! –  воскликнул он с тем любопытством, которое подобные события всегда пробуждают в  мальчишеских душах.    

– Вы – король… – низко кланяясь, сказал ему граф. –  Ваше величество разрешит мне выполнить ваше желание?    

– Да, пожалуйста! Еще бы! С удовольствием! – взволнованно  крикнул Том и про себя добавил, чрезвычайно обрадованный: «По правде говоря,  быть королем не так уж и плохо: тяготы этого звания нередко возмещаются разными  выгодами».    

Граф кликнул пажа и послал его к начальнику стражи:    

– Пусть задержат толпу и узнают, куда она бежит и  зачем. По приказу короля…    

Несколько минут спустя многочисленный отряд королевских  гвардейцев, сверкая стальными доспехами, вышел гуськом из ворот и, выстроившись  на дороге, преградил путь толпе. Посланный вернулся и доложил, что толпа  следует за мужчиной, женщиной и девочкой, которых ведут на казнь за  преступления, совершенные ими против спокойствия и величия английской державы.    

Смерть, лютая смерть ожидает троих несчастных! В сердце Тома  словно что-то оборвалось. Жалость овладела им и вытеснила все прочие чувства;  он не-подумал о нарушениях закона, об ущербе и муках, которые эти преступники  причинили своим жертвам, – он не мог думать ни о чем, кроме виселицы и  страшной судьбы, ожидающей осужденных на казнь. От волнения он даже забыл на  минуту, что он не настоящий король, а поддельный, и, прежде чем он успел подумать,  у него вырвалось из уст приказание:    

– Привести их сюда!    

Тотчас же он покраснел до ушей и уже хотел было попросить  извинения и отменить свой приказ, но, заметив, что ни граф, ни дежурный паж не  удивились его словам, промолчал. Паж, как ни в чем не бывало, отвесил низкий  поклон и, пятясь, вышел из залы, чтобы исполнить королевскую волю. Том ощутил  прилив гордости и еще раз сознался себе, что звание короля все же имеет свои преимущества.    

«Право, – думал он, – все это очень похоже на то,  о чем я недавно мечтал, читая старые книги отца Эндрью и воображая себя  королем, который диктует законы и приказывает всем окружающим: сделайте то,  сделайте другое. Там – в моих мечтах – никто не смел ослушаться меня».    

Двери распахнулись; один за другим провозглашались громкие  титулы, и входили вельможи, носившие их. Половина зала наполнилась знатью в  великолепных одеждах. Но Том почти не сознавал присутствия этих людей, так  сильно был он захвачен другим, более интересным делом. Он рассеянно опустился  на трон и впился глазами в дверь, не скрывая своего нетерпения. Увидев это,  собравшиеся лорды не решились тревожить его и стали тихонько шептаться о разных  государственных делах вперемешку с придворными сплетнями.    

Немного погодя послышалась мерная поступь солдат, и в зал  вошли преступники в сопровождении помощника шерифа и взвода королевской  гвардии. Помощник шерифа преклонил перед Томом колени и тотчас же отошел в  сторону; трое осужденных тоже упали на колени, да так и остались; гвардейцы  поместились за троном. Том с любопытством вглядывался в преступников. Какая-то  подробность в одежде или в наружности мужчины пробудила в нем смутное воспоминание.    

«Этого человека я как будто уже где-то видел, – подумал  он, – но где и когда, не припомню».    

Как раз в эту минуту преступник бросил быстрый взгляд на  Тома и столь же быстро поник головой, ослепленный грозным блеском королевского  величия; но для Тома было достаточно этой секунды, чтобы разглядеть его лицо.    

«Теперь я знаю, – сказал он себе, – это тот самый  незнакомец, который вытащил Джайлса Уитта из Темзы и спас ему жизнь в первый  день нового года; день был ненастный и ветреный… Благородный, самоотверженный  подвиг! Жалко, что этот человек стал преступником и замешан в какое-то темное  дело… Я отлично помню, в какой день и даже в котором часу это было, потому что  часом позже, когда на башне пробило одиннадцать, бабка Кенти задала мне такую  отличную, восхитительно свирепую трепку, в сравнении с которой все предыдущие и  последующие могут показаться нежнейшей лаской».    

Том приказал увести на короткое время женщину с девочкой и  обратился к помощнику шерифа:    

– Добрый сэр, в чем вина этого человека?    

Шериф преклонил колено.    

– Смею доложить вашему величеству, он лишил жизни  одного из ваших подданных при помощи яда.    

Жалость Тома к преступнику, а также восхищение героической  смелостью, которую тот проявил при спасении тонувшего мальчика, потерпели  жестокий удар.    

– Его вина доказана? – спросил он.    

– Вполне доказана, ваше величество!    

Том вздохнул и сказал:    

– Уведите его, он заслужил смерть… Это жаль, потому что  еще недавно он был храбрецом… то есть… то есть… я хочу сказать, что у него  такой вид…    

Осужденный внезапно почувствовал прилив энергии и, в  отчаянии ломая руки, стал умолять «короля» прерывистым, испуганным голосом:    

– О великий король, если тебе жалко погибшего, сжалься  и надо мной! Я невиновен, улики против меня очень слабы… Но я говорю не об  этом; суд надо мною уже совершен, и отменить приговор невозможно. Я умоляю  только об одной милости, ибо та кара, на которую я осужден, выше моих сил.  Пощады, пощады, о великий король! Окажи мне королевскую милость, внемли моей  мольбе: дай приказ, чтобы меня повесили!    

Том был поражен. Он не ожидал такой просьбы.    

– Какая странная милость! Разве тебя ведут не на  виселицу?    

– О нет, мой добрый государь. Я осужден быть заживо сваренным  в кипятке.    

При этих неожиданных и ужасных словах Том чуть не спрыгнул с  трона. Опомнившись от изумления, он воскликнул:    

– Будь по-твоему, бедняга! Если бы даже ты отравил сто  человек, ты не будешь предан такой мучительной казни!    

Осужденный припал головой к полу, изливаясь в страстных  выражениях признательности, и закончил такими словами:    

– Если когда-нибудь, боже избави, тебя постигнет  беда, – пусть тебе зачтется твоя милость ко мне.    

Том повернулся к графу Гертфорду:    

– Милорд, можно ли поверить, чтобы этого человека  осудили на такую жестокую казнь?    

– Таков закон, ваше величество, для отравителей. В  Германии фальшивомонетчиков варят живыми в кипящем масле, и не вдруг, а  постепенно спускают их на веревке в котел – сначала ступни, потом ноги, потом…    

– О, пожалуйста, милорд, перестань, замолчи! Я не могу  этого вынести! – воскликнул Том, закрывая лицо руками, чтобы отогнать  ужасную картину. – Заклинаю тебя, милорд, отдай приказ, чтобы этот закон  отменили!.. О, пусть никогда, никогда не подвергают несчастных таким  омерзительным пыткам.    

Лицо графа выразило живейшее удовольствие; он был человек  сострадательный и склонный к великодушным порывам, что не так часто встречалось  среди знатных господ в то жестокое время. Он сказал:    

– Благородные слова вашего величества – смертный  приговор этому закону. Они будут занесены на скрижали истории к чести вашего  королевского дома.    

Помощник шерифа уже намеревался увести осужденного, но Том  знаком остановил его.    

– Добрый сэр, – сказал он. – Я хотел бы  вникнуть в это дело. Человек говорит, что улики против него очень слабы. Скажи  мне, что ты знаешь о нем?    

– Осмелюсь доложить вашему королевскому величеству, на  суде выяснилось, что человек этот входил в некий дом в селении Ислингтон, где  лежал некий больной; трое свидетелей показывают, что это было ровно в десять  часов утра, а двое – что это было несколькими минутами позже. Больной был один  и спал; этот человек вскоре вышел и пошел своей дорогой, а час спустя больной  умер в страшных муках, сопровождаемых рвотой и судорогами.    

– Что же, видел кто-нибудь, как этот человек давал ему  яд? Яд найден?    

– Нет, ваше величество!    

– Откуда же известно, что больной был отравлен?    

– Осмелюсь доложить вашему величеству, доктора говорят,  что такие признаки бывают только при отравлении.    

Веская улика в то наивное время. Том сразу понял всю ее  неотразимую силу и сказал:    

– Доктора знают свое ремесло. Должно быть, они были  правы. Плохо твое дело, бедняга!    

– Это еще не все, ваше величество! Есть и другие, более  тяжкие улики. Многие показали на суде, что колдунья, после того исчезнувшая из  деревни неизвестно куда, предсказывала по секрету всем и каждому, что больному суждено  быть отравленным и, больше того, что отраву даст ему незнакомый  темноволосый прохожий в простом поношенном платье. Осужденный вполне подходит  под эти приметы. Прошу ваше величество отнестись с должным вниманием к этой  тяжкой улике, ввиду того, что все это было заранее предсказано.    

Довод подавляющей силы в те суеверные дни. Том почувствовал,  что такая улика решает все дело, что вина бедняка доказана, если придавать  какую-нибудь цену таким доказательствам. Но все же ему захотелось предоставить  несчастному еще одну возможность обелить себя, и он обратился к нему со  словами:    

– Если можешь сказать что-нибудь в свое оправдание,  говори!    

– Ничто меня не спасет, государь! Я невиновен, но  доказать свою правоту не могу. У меня нет друзей, иначе я мог бы привести их в  свидетели, что я даже не был тогда в Ислингтоне, ибо находился за целую милю от  этого места, на Уоппинг-Олд-Стерс[18].  Больше того, государь, – я мог бы доказать, что в то самое время, когда я,  как они говорят, загубил человека, я спас человека. Утопающий  мальчик…    

– Погоди! Шериф, назови мне тот день, когда было  совершено преступление.    

– В десять часов утра или несколькими минутами позже в  первый день нового года, мой августейший…    

– Отпустить его на свободу, такова моя королевская  воля!    

Выговорив это, Том опять отчаянно покраснел и поспешил  загладить, как мог, свой некоролевский порыв:    

– Меня возмущает, – сказал он, – что человека  могут вздернуть на виселицу из-за таких пустых и легковесных улик!    

Шепот восхищения пронесся по залу. Восхищались не  приговором, так как мало кто из присутствующих решился бы одобрить помилование  уличенного отравителя, – восхищались умом и решимостью, проявленными в  этом случае Томом. Слышались такие замечания, высказываемые вполголоса:    

– Нет, он не сумасшедший, наш король! Он в полном  рассудке.    

– Как разумно он ставил вопросы… такое властное, крутое  решение напоминает нам прежнего принца!    

– Слава богу, его болезнь прошла! Это не слабый птенец,  это король. Он держал себя совсем как его покойный родитель.    

Так как воздух был насыщен такими хвалебными возгласами, они  не могли не дойти до ушей Тома; у него появилось ощущение непринужденности, и  по всему его телу разлились какие-то приятные чувства.    

Но вскоре молодое любопытство заставило его позабыть эти  чувства: Тому захотелось узнать, какое кровавое преступление могли совершить  женщина и маленькая девочка, и по его приказу обе они, испуганные и плачущие,  предстали перед ним.    

– А эти что сделали? – спросил он у шерифа.    

– Разрешите доложить, ваше величество, что они уличены  в гнусном преступлении, и виновность их ясно доказана. Судьи, согласно закону,  приговорили их к повешению. Обе они продали душу дьяволу – вот в чем их  преступление.    

Том содрогнулся. Его приучили гнушаться людьми, которые  общаются с дьяволом, но его отвращение было побеждено любопытством, и он  спросил:    

– Где же это было… и когда?    

– В полночь, в декабре, в развалинах церкви, ваше  величество.    

Том опять содрогнулся.    

– Кто был при этом?    

– Только эти двое, ваше величество, и тот, другой.    

– Они сознались в своей вине?    

– Никак нет, государь, отрицают.    

– В таком случае как же их вина стала известна?    

– Некие свидетели, ваше величество, видели, как они  входили туда. Это возбудило подозрение, которое потом подтвердилось. В  частности, доказано, что при помощи власти, полученной ими от дьявола, они  вызвали бурю, опустошившую всю окрестность. Около сорока свидетелей показали,  что буря действительно была. Таких свидетелей нашлась бы и тысяча. Они все  хорошо помнят бурю, так как все пострадали от нее.    

– Конечно, это дело серьезное! – Том некоторое  время молчал, размышляя о мрачных злодеяниях колдуний, и, наконец, спросил:    

– А женщина тоже пострадала от бури?    

Несколько старцев, присутствовавших в зале, закивали  головами в знак одобрения мудрому вопросу. Но шериф, не подозревая, к чему  клонится дело, простодушно ответил:    

– Точно так, ваше величество. Она пострадала и, как все  говорят, поделом… Ее жилище снесло ураганом, и она с ребенком осталась без  крова.    

– Дорого же она заплатила за то, чтобы сделать зло  самой себе. Даже если бы она заплатила всего только фартинг, и то можно было бы  сказать, что ее обманули; а ведь она загубила свою душу и душу ребенка.  Следовательно, она сумасшедшая; а раз она сумасшедшая, она не знает, что  делает, и, следовательно, ни в чем не виновна.    

Старцы опять закивали головами, восхищаясь мудростью Тома.  Один придворный пробормотал:    

– Если слухи справедливы и король – сумасшедший, не  мешало бы этим сумасшествием заразиться иному здоровому.    

– Сколько лет ребенку? – спросил Том.    

– Девять лет, смею доложить вашему величеству.    

– Может ли ребенок, по английским законам, вступать в  сделки и продавать себя, милорд? – обратился Том с вопросом к одному  ученому судье.    

– Закон не дозволяет малолетним вступать в какие-либо  сделки или принимать в них участие, милосердный король, ввиду того, что их  незрелый ум не в состоянии состязаться с более зрелым умом и злоумышленными  кознями старших. Дьявол может купить душу ребенка, если пожелает и если  дитя согласится, – дьявол, но никак не англичанин… в последнем случае договор  недействителен.    

– Ну, это дикая выдумка, чуждая христианской религии!  Как же может английский закон предоставлять дьяволу такие права, каких не имеет  ни один англичанин?! – воскликнул Том в благородном негодовании.    

Этот новый взгляд на вещи вызвал у многих улыбку, и многие  потом повторяли эти слова в придворных кругах в доказательство того, как  самобытно мышление Тома и как проясняется его помутившийся разум.    

Старшая преступница перестала рыдать и жадно, с возрастающей  надеждой впивала в себя каждое слово. Том это заметил, и ему стало еще более  жаль эту одинокую, беззащитную женщину, стоявшую на краю гибели. Он спросил:    

– Что же они делали, чтобы вызвать бурю?    

– Они стаскивали с себя чулки, государь!    

Это изумило Тома и разожгло его любопытство до лихорадочной  дрожи.    

– Удивительно! – воскликнул он пылко. –  Неужели это всегда производит такое страшное действие?    

– Всегда, государь… по крайней мере если женщина того  пожелает и произнесет при этом нужное заклинание – мысленно или вслух.    

Том обратился к женщине со страстной настойчивостью:    

– Покажи свою власть! Я хочу видеть бурю!    

Щеки суеверных придворных внезапно побелели от страха, и у  большинства явилось желание, хотя и не высказанное, уйти поскорее из зала, но  Том ничего не заметал, он был всецело поглощен предстоящей катастрофой. Видя,  что на лице у женщины написано удивление, он с горячим увлечением прибавил:    

– Не бойся, за это ты не будешь отвечать. Больше того:  тебя сейчас же отпустят на волю, я никто тебя пальцем не тронет. Покажи твою  власть.    

– О милостивый король, у меня нет такой власти… меня  оговорили.    

– Тебя удерживает страх. Успокойся. Тебе ничего не  будет. Вызови бурю, хоть самую маленькую, – я ведь не требую большой и  разрушительной, я даже предпочту безобидную, – вызови бурю, и жизнь твоя  спасена: ты уйдешь отсюда свободная, вместе со своим ребенком, помилованная королем,  и никто во всей Англии не посмеет осудить или обидеть тебя.    

Женщина простерлась на полу и со слезами твердила, что у нее  нет власти совершить это чудо, иначе она, конечно, с радостью спасла бы жизнь  своего ребенка и была бы счастлива потерять свою собственную, исполнив приказ  короля, сулящий ей такую великую милость.    

Том настаивал. Женщина повторяла свои уверения. Наконец Том  произнес:    

– Мне сдается, женщина сказала правду. Если бы моя  мать была на ее месте и получила бы от дьявола такую волшебную силу, она не  задумалась бы ни на минуту вызвать бурю и превратить всю страну в развалины,  лишь бы спасти этой ценой мою жизнь! Надо думать, что все матери созданы так  же. Ты свободна, добрая женщина, – и ты, и твое дитя, – ибо я считаю  тебя невиновной. Теперь, когда тебе уже нечего бояться и ты прощена, сними с  себя, пожалуйста, чулки, и если ты для меня вызовешь бурю, я дам тебе в награду  много денег.    

Спасенная женщина громко изъявила свою благодарность и  поспешила исполнить приказ короля. Том следил за ее действиями со страстным  вниманием, которое слегка омрачилось тревогой: придворные стали явно выражать  беспокойство и страх. Женщина сняла чулки и с себя и с ребенка и, очевидно,  была готова сделать все от нее зависящее, чтобы землетрясением отблагодарить короля  за его великодушную милость, но из этого ровно ничего не вышло. Том был  разочарован. Он вздохнул и сказал:    

– Ну, добрая душа, перестань утруждать себя зря: видно,  бесовская сила тебя покинула; если же когда-нибудь она вернется к тебе,  пожалуйста не забудь обо мне – устрой для меня грозу.    

 16. Парадный обед    

     

Час обеда приближался, но – странное дело! – эта мысль  почти не тревожила Тома и уже совсем не пугала его. Утренние события внушили  ему веру в себя; бедный, испачканный сажей котенок за эти четыре дня вполне  освоился с незнакомым ему чердаком. Взрослому и в месяц не сделать бы подобных  успехов. Никогда еще не проявлялось так явственно уменье детей легко  приспособляться к обстоятельствам.    

Поспешим же, – благо нам дано это право, – в  большой зал для парадных банкетов и посмотрим, что там происходит в то время,  как Том готовится к великому торжеству. Это обширный покой с золочеными  колоннами и пилястрами, с расписными стенами, с расписным потолком. У дверей  стоят рослые часовые, неподвижные, как статуи, в богатых и живописных костюмах;  в руках у них алебарды. На высоких хорах, идущих вокруг всего зала, помещается  оркестр; хоры битком набиты пышно разодетыми горожанами обоего пола. Посредине  комнаты, на высоком помосте, стол Тома. Впрочем, предоставим опять слово  летописцу:    

«В зал входит джентльмен с жезлом в руке, и вместе с ним  другой, несущий скатерть, которую, после того как они трижды благоговейно  преклонили колени, он постилает на стол; затем они оба снова преклоняют колени  и удаляются. Тогда приходят двое других – один опять-таки с жезлом, другой с  огромной солонкой, тарелкой и хлебом. Подобно первым, преклонив колени, они  ставят принесенное ими на стол и удаляются с теми же церемониями. Наконец  приходят двое придворных, оба в великолепных одеждах, у одного из них в руках  столовый нож; простершись трижды на ковре изящнейшим образом, они приближаются  к столу и начинают тереть его хлебом и солью, причем они делают это с таким  страхом и трепетом, как если бы за этим столом уже восседал король».    

Так заканчиваются торжественные приготовления к пиршеству.  Но вот мы слышим в гулких коридорах звуки рога и далекий невнятный крик:  «Дорогу королю! Дорогу его светлому величеству!» Эти звуки повторяются снова и  снова, все ближе; наконец у самых наших ушей раздаются и эти возгласы и эта  военная музыка. Еще минута, и в дверях возникает великолепное зрелище: мерной  поступью входит сверкающая пышная процессия. Пусть дальше опять говорит  летописец:    

«Впереди идут джентльмены, бароны, графы и рыцари, кавалеры  ордена Подвязки. Все роскошно одеты, у всех обнаженные головы; далее шествует  канцлер между двумя лордами: один несет королевский скипетр, а другой –  государственный меч острием кверху, в красных ножнах с вытисненными на них  золотыми лилиями. Далее идет сам король. При его появлении двенадцать труб и  множество барабанов исполняют приветственный туш, а на хорах все встают и  кричат: „Боже, храни короля!“ Вслед за королем идут вельможи, приставленные к  его особе, а по правую и по левую руку его почетная стража из пятидесяти дворян  с золочеными бердышами в руках».    

Все это было красиво и очень приятно. Сердце Тома сильно  билось и в глазах светился веселый огонь. Все его движения были изящны. Это  изящество достигалось именно тем, что Том не делал ни малейших усилий, чтобы  достигнуть его, так как он был весь поглощен и очарован радостным зрелищем и  мажорными звуками. Да и трудно ли быть изящным в красивом и ловко сшитом  наряде, после того как ты уже успел привыкнуть к нему, – особенно в те  минуты, когда этого наряда даже и не замечаешь. Помня данные ему наставления,  он отвечал на общие приветствия легким наклонением головы и милостивыми,  благосклонными словами:    

– Благодарю тебя, мой добрый народ!    

Он сел за стол, не снимая шляпы и нимало не смущаясь этой  вольностью, так как обедать в шляпе был единственный царственный обычай, равно  присущий и королям и Кенти. Свита короля разделилась на несколько живописных  групп и осталась с непокрытыми головами.    

Затем под звуки веселой музыки вошли королевские  телохранители – «самые высокие и сильные люди во всей Англии, специально  отобранные по этому признаку». Но опять-таки предоставим слово летописцу:    

«Вошли гвардейцы-телохранители с непокрытыми головами, в  алой одежде с золотыми розами на спине; они уходили и входили опять, всякий раз  принося новые кушанья на золотых и серебряных блюдах. Эти блюда принимал некий  джентльмен в том самом порядке, как их приносили, и ставил их на стол, между  тем как лорд, предназначенный для отведывания блюд, давал каждому из  телохранителей попробовать то кушанье, которое он только что принес, дабы удостовериться,  что оно не отравлено».    

Том отлично пообедал, хотя и сознавал, что сотни глаз  впиваются в каждый кусок, который он сует себе в рот, и с таким интересом  глядят, как он разжевывает этот кусок, будто перед ним не еда, а взрывчатое  вещество, угрожающее разнести его на мелкие части и разбросать по всему залу.  Он старался быть очень медлительным в каждом движении и вдобавок не делать  ничего самому, а ждать, пока специально предназначенный для этой цели придворный  не опустится перед ним на колено и не сделает за него то, что надобно. В  течение всего обеда Том ни разу не попал впросак – блистательный успех, без  малейших изъянов.    

Когда обед кончился и Том удалился в окружении пышной свиты  под радостный стук барабанов, веселые звуки фанфар и громогласные приветствия  толпы, он почувствовал, что, хотя обедать публично не такое уж легкое дело, все  же он готов претерпевать эту пытку по нескольку раз в день, если такою ценою он  может избавиться от других, более неприятных и тяжких обязанностей своего  королевского звания.    

 17. Король Фу-фу Первый    

     

Майлс Гендон торопливо прошел весь мост до саутворкского  берега, зорко всматриваясь в каждого прохожего, в надежде настигнуть тех, кого  искал. Но надежда его не сбылась. Расспрашивая встречных, он проследил часть их  пути в Саутворке, но там следы обрывались, и он совершенно не знал, что ему  делать дальше. И все же до самого вечера он продолжал свои поиски. Ночь застала  его усталым, голодным, а от цели он был так же далеко, как и раньше. Он поужинал  в харчевне Табард и лег спать, решив на другой день встать пораньше и обшарить  весь город. Однако он долго не мог уснуть и рассуждал сам с собой таким,  примерно, образом:    

«Предположим, мальчику удастся убежать от негодяя, выдающего  себя за его отца. Вернется ли он в Лондон, в свое старое жилье? Нет! Потому что  он будет бояться, как бы его опять не поймали. Что же он сделает? В целом мире  у него есть один единственный друг и защитник – Майлс Гендон, и он,  естественно, попытается разыскать своего друга, если только для этого ему не  понадобится возвращаться в Лондон и подвергать себя новым опасностям. Он,  безусловно, направится к Гендон-холлу, так как знает, что Майлс держит путь  туда, в свой родной дом. Да, дело ясное: надо, не теряя времени тут, в  Саутворке, двинуться через Кент на Монксголм, обыскивая по дороге леса и  расспрашивая прохожих о мальчике».    

Вернемся теперь к пропавшему без вести маленькому королю.    

Оборванец, который, по словам трактирного слуги, подошел  будто бы тут же на мосту к королю и молодому человеку, на самом деле не  подходил к ним, но следовал за ними по пятам. В разговор с ними он не вступал.  Левая рука его была на перевязи, и на левый глаз был налеплен большущий зеленый  пластырь. Оборванец слегка прихрамывал и опирался на толстую дубовую палку.  Молодой человек повел короля в обход через Саутворк, мало-помалу приближаясь к  большой проезжей дороге. Король начинал сердиться, говорил, что дальше не  пойдет, что не подобает ему ходить к Гендону, что Гендон обязан явиться к нему.  Он не потерпит такой оскорбительной дерзости. Он останется здесь.    

Молодой человек сказал:    

– Ты хочешь остаться здесь, когда твой друг лежит  раненый в лесу? Ладно, оставайся!..    

Король сразу заговорил по-другому.    

– Раненый? – воскликнул он. – Кто посмел его ранить?  Впрочем, об этом потом, а сейчас веди меня, веди! Скорее, скорее! Что у тебя,  свинцовые гири на ногах? Ранен? Поплатится же за это виновный, будь он хоть  сыном герцога!    

Лес был еще довольно далеко, но они быстро дошли до него.  Молодой человек осмотрелся, нашел воткнутый в землю сук, к которому была  привязана какая-то тряпочка, и повел короля в чащу; время от времени им  попадались такие же сучья, служившие, очевидно, путеводными вехами. Наконец они  дошли до поляны, где увидели остатки сгоревшего крестьянского дома, а рядом с  ним полуразрушенный сарай. Нигде никаких признаков жизни, полная тишина кругом.  Молодой человек вошел в сарай, король быстро вбежал за ним. Никого! Бросив на  молодого человека удивленный и недоверчивый взгляд, король спросил:    

– Где же он?    

В ответ раздался издевательский смех. Король пришел в  ярость, схватил полено и хотел кинуться на обманщика, но тут еще кто-то  издевательски захохотал над самым его ухом. То был хромой бродяга, следовавший  за ним по пятам. Король повернулся к нему и гневно спросил:    

– Кто ты такой? Чего тебе надо здесь?    

– Брось эти шутки и перестань бушевать! – сказал  бродяга. – Не так уж хорошо я перерядился, чтобы ты не мог узнать родного  отца.    

– Ты не отец мне. Я тебя не знаю. Я король. Если это ты  похитил моего слугу, так найди и верни его мне, или ты горько раскаешься!    

Джон Кенти ответил сурово и внушительно:    

– Я вижу, что ты сумасшедший, и мне неохота наказывать  тебя; но если ты вынудишь меня, я тебя накажу… Здесь твоя болтовня не опасна,  потому что здесь некому обижаться на твои безумные речи, но все же тебе следует  держать язык за зубами, чтобы не повредить нам на новых местах. Я убил человека  и не могу оставаться дома, и тебя не оставлю, так как мне нужна твоя помощь. Я  переменил свое имя и хорошо сделал, – меня зовут Джон Гоббс, а тебя –  Джек; запомни это покрепче! А теперь отвечай: где твоя мать, где сестры? Они не  явились в условленное место; известно тебе, где они?    

Король угрюмо ответил:    

– Не приставай ко мне со своими загадками! Моя мать  умерла; мои сестры во дворце.    

Молодой человек чуть опять было не захохотал, но  оскорбленный король сжал кулаки, и Кенти, или Гоббс, как он теперь называл  себя, удержал своего спутника:    

– Тише, Гуго, не дразни его; он не в своем уме, а ты  его раздражаешь. Садись, Джек, и успокойся; сейчас я дам тебе поесть.    

Гоббс и Гуго стали о чем-то тихо разговаривать между собой,  а король, чтобы избавиться от их неприятного общества, отошел в полумрак, в  самый дальний угол сарая, где земляной пол был на целый фут покрыт соломой.  Король лег, укрылся, за неимением одеяла, соломой и весь ушел в свои мысли. У  него было много горестей, но какими ничтожными казались они перед великим горем  – утратой отца. Имя Генриха VIII заставляло трепетать весь мир; при этом имени  каждому рисовалось чудовище, дыхание которого все разрушает, рука которого  умеет лишь карать и казнить, но для мальчика были связаны с этим именем только  сладостные воспоминания, и образ, который он вызывал в своей памяти, дышал  любовью и лаской. Он припоминал свои задушевные разговоры с отцом, с нежностью  думал о них, и неудержимые слезы, струившиеся по его щекам, свидетельствовали о  глубине его горя. День клонился к вечеру, и мальчик, истомленный своими  невзгодами, заснул спокойным, целительным сном.    

Много времени спустя – он не мог сказать, сколько  именно, – еще не совсем проснувшись, лежа с закрытыми глазами и спрашивая  себя, где он и что с ним случилось, он услыхал над собой унылый, частый стук  дождя по крыше; ему стало хорошо и уютно; но через минуту это чувство было  грубо нарушено громким говором и хриплым смехом. Неприятно пораженный, он высвободил  из соломы голову, чтобы посмотреть, что тут происходит. Непривлекательную и  страшную картину увидел он. В другом конце сарая, на полу, ярко пылал костер;  вокруг костра, в зловещем красном свете, лежали вповалку на земле бродяги и  оборванцы. Ни в снах он не видел, ни в книгах не встречал подобных созданий.  Здесь были мужчины высокие, загорелые, с длинными волосами, одетые в  фантастические рубища; были подростки с жестокими лицами, такие же оборванные;  были слепцы-нищие с повязками или пластырями на глазах; были калеки с костылями  и деревяшками; больные с гноящимися, кое-как перевязанными ранами; был подозрительного  вида разносчик со своим коробом; точильщик ножей, лудильщик, цирюльник – каждый  со своим инструментом; среди женщин были совсем молодые, почти девочки, были и  старые, сморщенные ведьмы. Все они кричали, шумели, бесстыдно ругались; все они  были грязны и неряшливы; было здесь и трое младенцев с какими-то болячками на  лицах, и несколько голодных собак с веревками на шее: они служили слепцам  поводырями.    

Ночь уже наступила, пир только что кончился, начиналась  оргия. Жбан с водкой переходил из рук в руки. Раздался дружный крик:    

– Песню! Песню! Пой, Летучая Мышь! Пой, Дик, и ты,  Безногий!    

Один из слепцов поднялся на ноги и приготовился петь, сорвав  и швырнув на пол пластыри, закрывавшие его вполне здоровые глаза, и доску с  трогательным описанием причин его несчастья. Безногий освободился от своей  деревяшки и на двух совершенно здоровых ногах стал рядом с товарищем. Затем оба  загорланили веселую песню, а вся орава нестройно подхватывала припев. Когда  дело дошло до последней строфы, полупьяный хор, увлекшись, пропел ее всю с  самого начала, наполняя сарай такими оглушительными гнусавыми звуками, что даже  стропила задрожали.    

Вот как, примерно, звучал бы конец этой вдохновенной песни в  переводе с воровского языка, на котором она была сложена:    

     

Притон, прощай, не забывай,    

Уходим в путь далекий.    

Прощай, земля, нас ждет петля    

И долгий сон, глубокий.    

Нам предстоит висеть в ночи,    

Качаясь над землею,    

А нашу рухлядь палачи    

Поделят меж собою.[19]    

     

Затем пошла беседа, но уже не на воровском языке, – он  употреблялся только тогда, когда было опасение, что подслушивают враждебные  уши. Из разговора выяснилось, что Джон Гоббс не был здесь новичком, но и раньше  водился с этой шайкой. Потребовали, чтобы он рассказал, что с ним было в  последнее время, и когда он объявил, что «случайно» убил человека, все остались  довольны; когда же он прибавил, что убитый – священник, все очень обрадовались  и заставили его выпить с каждым по очереди. Старые знакомые радостно  приветствовали его, новые гордились возможностью пожать ему руку. Его спросили,  где он «шатался столько месяцев», на что он ответил:    

– В Лондоне лучше, чем в деревне, и безопаснее,  особенно в последние годы, когда законы стали такие строгие и их приказывают  так точно соблюдать. Если б не это убийство, я остался бы в Лондоне. Я уже  совсем решил навсегда остаться в городе, но этот несчастный случай все спутал.    

Он спросил, сколько теперь человек в шайке. Атаман ответил:    

– Двадцать пять овчин, верстаков, напилков, кулаков,  корзинщиков да еще старухи и девки[20].  Большинство здесь. Остальные пошли на восток, по зимней дороге; на заре и мы  пойдем за ними.    

– В этом благородном обществе я не вижу Уэна. Где он?    

– Бедняга, он теперь в преисподней, питается там серой,  а она слишком горяча для его изысканного вкуса. Его еще летом убили в драке.    

– Грустно мне это слышать. Уэн был человек способный и  отважный.    

– Правильно! Черная Бэсс, его подруга, все еще с нами,  но только сейчас ее нет – ушла на восток бродяжить. Красивая девушка, хороших  правил и примерного поведения: никто не видал ее пьяной больше четырех раз в  неделю.    

– Она всегда себя держала строго, я помню; хорошая  девчонка, достойная всяких похвал. Мать ее была куда распущеннее, не умела себя  соблюдать. Пренесносная старуха и злющая, но зато умна, как черт.    

– Ум ее и погубил. Она была такой отличной гадалкой и  так ловко предсказывала будущее, что прослыла ведьмой. Ее изжарили, как велит  закон, на медленном огне. Я был даже растроган, когда увидел, с каким мужеством  она встретила свою горькую участь; до последней минуты она ругала и кляла  толпу, которая на нее глазела, а огненные языки уже лизали ей лицо, и ее седые  космы уже трещали вокруг старой ее головы. Я говорю – она всех кляла и ругала.  А уж ругалась она – можно тысячу лет прожить и не услыхать такой мастерской  ругани! Увы, ее искусство умерло вместе с ней. Остались слабые и жалкие  подражатели, но настоящей ругани теперь не услышишь.    

Атаман вздохнул, слушатели тоже сочувственно вздохнули; на  минуту компания приуныла, так как даже самые огрубелые люди не лишены  чувствительности и изредка способны предаваться грусти и скорби – в таких,  например, случаях, как этот, когда талант и искусство погибают, ни к кому не  перейдя по наследству. Впрочем, щедрый глоток из жбана, снова пущенного  вкруговую, скоро рассеял их тоску.    

– А больше никто не попался из наших приятелей? –  спросил Гоббс.    

– Кое-кто попался. Чаще всего попадаются новички,  мелкие фермеры, которые остаются без крова и без куска хлеба, когда землю у них  отнимают под овечьи пастбища. Такой начнет просить милостыню, его привяжут к  телеге, снимут с него рубаху и стегают плетьми до крови; забьют в колоду и  высекут; он опять идет просить милостыню, – его опять угостят плетьми и отрежут  ему ухо; за третью попытку к нищенству – а что ему, бедняге, остается  делать? – его клеймят раскаленным железом и продают в рабство; он убегает,  его ловят и вешают. Сказка короткая, и рассказывать ее недолго. Поплатился и  еще кое-кто из наших, да не так дорого. Встаньте-ка, Йокел, Бэрнс и Годж,  покажите ваши украшения!    

Названные встали и, стащив с себя лохмотья, обнажили спины,  исполосованные старыми, зажившими рубцами от плетей; один откинул волосы и  показал место, где было когда-то левое ухо; другой показал клеймо на плече –  букву V, и изувеченное ухо; третий сказал:    

– Я Йокел. Когда-то был я фермером и жил в довольстве,  была у меня и любящая жена и дети. Теперь нет у меня ничего, и занимаюсь я не  тем… Жена и ребята померли; может, они в раю, а может и в аду, но только, слава  богу, не в Англии! Моя добрая, честная старуха мать ходила за больными,  чтобы заработать на хлеб; один больной умер, доктора не знали, с чего, – и  мою мать сожгли на костре, как ведьму, а мои ребятишки смотрели, как ее жгут, и  плакали. Английский закон! Поднимите чаши! Все разом! Веселей! Выпьем за  милосердный английский закон, освободивший мою мать из английского ада!  Спасибо, братцы, спасибо вам всем! Стали мы с женой ходить из дома в дом, прося  милостыню, таская за собою голодных ребят; но в Англии считается преступлением  быть голодным, и нас ловили и били в трех городах… Выпьем еще раз за  милосердный английский закон! Плети скоро выпили кровь моей Мэри и приблизили  день ее освобождения. Она лежит в земле, не зная обиды и горя. А ребятишки… ну,  ясно, пока меня, по закону, гоняли плетьми из города в город, они померли с  голоду. Выпьем, братцы, – один только глоток, один глоток за бедных  малюток, которые никогда никому не сделали зла! Я опять стал жить подаянием;  протягивал руку за черствой коркой, а получил колоду и потерял одно ухо, –  смотрите, видите этот обрубок? Я опять принялся просить милостыню – и вот обрубок  другого уха, чтобы я не забывал об английском законе; но все же я продолжал  просить, и, наконец, меня продали в рабство – вот на моей щеке под этой грязью  клеймо; если смыть эту грязь, вы увидите красное Р, выжженное раскаленным  железом! Раб! Понятно ли вам это слово? Английский раб! Вот он стоит  перед вами. Я убежал от своего господина, и если меня поймают, – будь  проклята страна, создавшая такие законы! – я буду повешен.    

Звонкий голос прозвучал в темноте:    

– Ты не будешь повешен! С нынешнего дня этот закон  отменяется!    

Все повернулись туда, откуда раздался голос, и увидали  быстро приближающуюся фантастическую фигурку маленького короля; когда он  вынырнул на свет и стал отчетливо виден, со всех сторон полетели вопросы:    

– Кто это? Что это? Кто ты такой, малыш?    

Нимало не смущаясь этих удивленных и вопрошающих глаз,  мальчик ответил с царственным достоинством:    

– Я Эдуард, король Англии.    

Раздался дикий хохот, не то насмешливый, не то  восторженный, – уж очень забавна показалась шутка. Король был уязвлен, он  сказал резко:    

– Вы невоспитанные бродяги! Так вот ваша благодарность  за королевскую милость, которую я вам обещал!    

Он бранил их гневно и взволнованно, но его слова тонули  среди хохота и глумливых восклицаний. Джон Гоббс несколько раз пытался  перекричать крикунов, и, наконец, это ему удалось. Он сказал:    

– Друзья, это мой сын, мечтатель, дурак, помешанный; не  обращайте на него внимания: он воображает, что он король.    

– Разумеется, я король, – обратился к нему  Эдуард, – и ты в свое время убедишься в этом себе ка горе. Ты сознался,  что убил человека, тебя вздернут за это на виселицу.    

– Ты задумал выдать меня? Ты? Да я своими руками…    

– Потише, потише! – прервал его силач-атаман,  бросаясь на помощь королю, и одним ударом кулака свалил Гоббса наземь. –  Ты, кажется, не уважаешь ни королей, ни атаманов? Если ты еще раз позволишь  себе забыться в моем присутствии, я сам вздерну тебя на первый сук. – Потом  обернулся к его величеству: – А ты, малый, не грози товарищам и нигде не  распускай о них дурной славы. Будь себе королем, коли тебе сдуру пришла такая  охота, но пусть от этого никому не будет обиды. И не называй себя королем  Англии, потому что это измена: мы, может быть, дурные люди и кое в чем;  поступаем неладно, но среди нас нет ни одного подлеца, способного изменить своему  королю; все мы любим его и преданы ему. Сейчас увидишь, правду ли я говорю. Эй,  все разом: да здравствует Эдуард, король Англии!    

– ДА ЗДРАВСТВУЕТ ЭДУАРД, КОРОЛЬ АНГЛИИ!    

Клич оборванцев прозвучал, как гром, и ветхое здание  задрожало. Лицо маленького короля на миг озарилось радостью, он слегка наклонил  голову и сказал с величавой простотой:    

– Благодарю тебя, мой добрый народ.    

Этот нежданный ответ вызвал неудержимый взрыв хохота. Когда  шум немного утих, атаман выговорил твердо, но добродушно:    

– Брось это, мальчик, это неумно и нехорошо… Если тебе  так уж хочется помечтать, выбери себе какой-нибудь другой титул.    

Лудильщик громко предложил:    

– Фу-фу Первый, король дураков!    

Титул сразу понравился, и все заорали, надрывая глотку:    

– Да здравствует Фу-фу Первый, король дураков!    

Они гикали, свистели, мяукали, хохотали.    

– Тащите его сюда, мы его коронуем!    

– Мантию ему!    

– Скипетр ему!    

– На трон его!    

Все эти возгласы и двадцать других посыпались разом, и не  успел несчастный мальчик перевести дух, как его короновали жестяной кастрюлей,  завернули его, как в мантию, в рваное одеяло, посадили, как на трон, на бочку и  дали в руку вместо скипетра паяльную трубку лудильщика. Потом все кинулись  перед ним на колени с насмешливыми воплями и издевательскими причитаниями,  вытирая мнимые слезы рваными, грязными рукавами и передниками.    

– Смилуйся над нами, о сладчайший король!    

– Не попирай ногами твоих ничтожных червей, о  благородный монарх!    

– Сжалься над твоими рабами и осчастливь их королевским  пинком!    

– Приласкай и пригрей нас лучами твоей милости, о  палящее солнце единовластия!    

– Освяти землю прикосновением твоей ноги, чтобы мы  могли съесть эту грязь и стать благородными!    

– Удостой плюнуть на нас, о государь, и дети детей  наших будут гордиться воспоминанием о твоей царственной милости!    

Но самую удачную шутку отколол весельчак лудильщик.  Коленопреклоненный, он сделал вид, что целует ногу короля; тот с негодованием  оттолкнул его ногой; тогда лудильщик стал подходить к каждому по очереди и  выпрашивать тряпку, чтобы завязать то место на лице, которого коснулась  королевская ножка, говоря, что после такой чести оно не должно подвергнуться  грубому влиянию воздуха и что теперь он наживет себе состояние, всюду показывая  это место по сто шиллингов за один взгляд. Это было так уморительно, что вся  орава млела от восхищения и зависти.    

Слезы стыда и гнева стояли в глазах маленького монарха.  «Если б я их тяжко обидел, они не могли бы поступить со мной более жестоко; но  я обещал им милость, – и вот как они отблагодарили меня!»    

 18. Принц у бродяг    

     

Вся орава поднялась на рассвете и двинулась в путь. Над  головой низко нависло небо, земля под ногами была скользкая, в воздухе веяло  зимним холодом. Шайка приуныла; одни были угрюмы и молчаливы, другие сердиты и  раздражительны; все были не в духе, каждому хотелось опохмелиться.    

Атаман отдал «Джека» на попечение Гуго, коротко приказав  Джону Кенти держаться в стороне и оставить сына в покое; а Гуго он велел не  слишком грубо обращаться с мальчиком.    

Мало-помалу погода стала лучше, тучи поднялись выше. Бродяги  больше не дрожали от холода и воспрянули духом. Постепенно они развеселились,  принялись зубоскалить и задевать прохожих, попадавшихся им навстречу. Это  означало, что они снова стали ценить жизнь и ее радости. Их, очевидно, боялись:  все уступали им дорогу и смиренно переносили их дерзости и насмешки, не  осмеливаясь огрызнуться. Они снимали с изгороди развешанное для просушки белье,  иногда на глазах у владельцев, которые не только не возражали, но даже были как  будто благодарны, что бродяги не захватили и изгороди.    

Вскоре они вторглись к небогатому фермеру и расположились  как дома, пока дрожащий от страха хозяин и его домашние опустошали кладовую,  чтобы приготовить им завтрак. Они трепали по подбородку фермершу и ее дочерей,  когда те подкосили им кушанья, и с хохотом, похожим на лошадиное ржанье,  обзывали их обидными прозвищами. Они швыряли кости и овощи в фермера и его  сыновей, заставляя их увертываться, и шумно хлопали в ладоши, когда попадали в  цель. В конце концов они вымазали маслом голову одной из хозяйских дочек,  возмутившейся их наглыми шутками. Уходя, они грозились придти опять и сжечь дом  вместе с хозяевами, если те посмеют донести о их проделках властям.    

Около полудня, после долгой и утомительной ходьбы, орава  сделала привал под изгородью, за околицей довольно большой деревни. Часок  отдохнули, а потом бродяги разбрелись в разные стороны, чтобы войти в деревню с  нескольких концов одновременно и заняться каждый своим ремеслом. Джека послали  с Гуго. Они побродили по улице, и, наконец, Гуго, не находя, к чему приложить  свое искусство, сказал:    

– Нечего украсть. Жалкая деревушка. Нам придется  просить милостыню.    

– Нам? Ну уж нет! Ты проси, это твое ремесло. Но  я просить милостыню не стану.    

– Ты не станешь просить милостыню? – воскликнул  Гуго, с удивлением вытаращив глаза на короля. – Скажи, с каких это пор ты  так переменился?    

– Я тебя не понимаю.    

– Не понимаешь? Да ведь ты всю жизнь просил милостыню  на лондонских улицах.    

– Я? Глупец!    

– Побереги свои любезности – на дольше хватит. Твой  отец говорит, что ты всю жизнь занимаешься нищенством. Может, он врет? Может,  ты даже отважишься утверждать, что он врет? – поддразнивал Гуго.    

– Это его ты называешь моим отцом? Да, он  солгал.    

– Ну ладно, приятель! Будет тебе ломать комедию и  представляться сумасшедшим; повеселился – и хватит, а то как бы не нажить беды.  Если я расскажу ему, он с тебя шкуру сдерет.    

– Можешь не трудиться, я и сам ему скажу.    

– Мне нравится твоя храбрость, ей-богу нравится. А вот  рассуждаешь ты глупо. Побоев, пинков, тычков и без того достаточно, незачем их  добывать самому. Но довольно об этом. Я верю твоему отцу. Я не сомневаюсь, что  он умеет врать, не сомневаюсь, что он и врет при случае, – и лучшие из нас  это делают; но тут ему незачем врать. А умный человек не тратит даром, такой  полезной вещи, как ложь! Но если тебе не нравится просить милостыню, чем же мы  займемся? Будем обворовывать кухни?    

Король сказал раздраженно:    

– Брось болтать глупости, ты мне надоел!    

Гуго рассердился.    

– Послушай, приятель, ты не хочешь воровать, не хочешь  просить милостыню; будь по-твоему. Но вот что я заставлю тебя делать. Я буду  просить милостыню, а ты заманивай прохожих. Посмей только отказаться!    

Король презрительно посмотрел на него и хотел что-то  возразить, но Гуго перебил его:    

– Т-сс! Вот идет человек с добрым лицом. Я сейчас упаду  наземь, будто в припадке. Когда этот человек подбежит ко мне, ты начни вопить,  упади на колени, притворись, будто плачешь, кричи, словно дьяволы у тебя в  брюхе, и скажи: «О сэр, это мой бедный, горемычный брат, у нас нет друзей.  Именем господа заклинаю тебя: будь милосерд, сжалься над больным, всеми брошенным,  несчастным бедняком, удели один маленький пенни от избытка твоего обиженному богом,  погибающему человеку!» И помни: не переставай выть и не унимайся, покуда не  выманишь у него пенни, иначе плохо тебе будет.    

И Гуго тут же застонал, заплакал, начал закатывать глаза под  лоб, шататься, вертеться на месте; а когда прохожий подошел поближе, он с  криком упал на землю и забился в грязи, изображая страшные мученья.    

– О боже! – воскликнул добрый прохожий. – Ах,  бедняга, как он страдает! Я помогу тебе.    

– Ах, нет, добрый сэр, не трогай меня, – пошли  тебе господи всякого благополучия! Мне страшно больно, когда до меня  дотрагиваются во время припадка. Вот мой брат расскажет твоей милости, что со  мной делается, когда меня начинает вот этак корчить. Дай пенни, добрый сэр, и  оставь меня мучиться.    

– Один пенни! Да я дам тебе целых три, бедный ты  человек!    

И прохожий принялся поспешно шарить у себя в кармане,  доставая деньги.    

– Вот, голубчик, возьми, получай на здоровье! Пойди  сюда, мальчик, помоги мне снести твоего бедного брата вот в тот дом, где…    

– Он вовсе мне не брат… – перебил его король.    

– Как! Он тебе не брат?    

– Вот! Вы слышите? – застонал Гуго, скрежеща на  короля зубами. – Он отрекается от родного брата, от брата, который одной  ногой стоит в могиле!    

– Если он твой брат, у тебя в самом деле жестокое  сердце, мальчик! Как тебе не стыдно! Ведь он не может двинуть ни рукой, ни  ногой! Если он не брат тебе, кто же он тогда?    

– Нищий и вор! Он взял у тебя деньги и в это самое  время залез тебе в карман. Если хочешь излечить его чудом, пусть твоя палка  прогуляется по его плечам, в остальном можешь положиться на бога.    

Но Гуго не стал дожидаться чуда. В один миг он вскочил на  ноги и умчался, как ветер, а прохожий за ним, крича во все горло. Король,  горячо поблагодарив небо за собственное избавление, побежал в противоположную  сторону и не умерил шага, пока не очутился вне опасности. Он свернул на первую  попавшуюся дорогу и скоро оставил деревню далеко за собой. Несколько часов он  торопливо шел, поминутно с тревогой оглядываясь, не гонятся ли за ним; но,  наконец, страхи его улеглись, и радостное сознание безопасности охватило его.  Теперь только он почувствовал, что голоден и очень устал. Он постучался было в  ближайшую ферму, но ему не дали даже слова сказать и грубо выгнали вон: его  одежда не внушала доверия.    

Разгневанный и оскорбленный, он поплелся дальше, решив, что  впредь не станет подвергать себя таким унижениям. Но голод сильнее гордости, и  под вечер он еще раз попытался найти приют на ферме; здесь его, однако, приняли  еще хуже: изругали и посулили задержать как бродягу, если он не уберется сейчас  же.    

Наступила ночь, темная и холодная. А король все еще ковылял  на усталых ногах. Ему поневоле приходилось идти и идти: едва он присаживался,  холод пронизывал его до костей. Все чувства и впечатления во время этого  странствия в торжественном мраке ночи по пустынным дорогам и полям были для  него новы и странны. Временами он слышал голоса – они приближались, звучали  совсем близко и постепенно замирали. Он не мог рассмотреть людей, а видел  только неясные, скользящие тени; в этом было что-то призрачное, жуткое, и он  вздрагивал от страха. Иногда он видел мерцающий свет вдали – словно в ином  мире; иногда слышал звяканье овечьего колокольчика, далекое, неясное;  приглушенное мычание коров, долетавшее до него с ночным ветром, было полно  уныния; по временам из-за невидимых полей и лесов доносился жалобный вой  собаки. Все звуки доносились издалека; и маленькому королю казалось, что все живое  отступило от него вдаль, что он стоит, одинокий, затерянный, посреди  беспредельной пустыни.    

Он спотыкался, но все шел и шел. Мрачное обаяние этих новых  впечатлений охватило его. Порою над головой у него чуть слышно шелестела сухая  листва, и он вздрагивал от этого шороха, – ему казалось, что это шепчутся  какие-то люди. Он шел и шел, пока, наконец, внезапно не увидел совсем близко  свет жестяного фонаря. Он отпрянул назад, в тень, и стал ждать. Фонарь стоял  возле сарая, у отворенной двери. Король подождал немного – ни звука, ни шороха.  Он так озяб, а гостеприимный сарай так манил к себе, что, наконец, он решился  войти. Быстро, бесшумно прокравшись к двери, он переступил порог, и в ту же  минуту услыхал за собой голоса; он поскорее юркнул за бочку и присел на корточки.  Вошли два батрака с фонарем и, болтая, принялись за работу. При свете фонаря  король успел рассмотреть внутренность сарая и, заметив на другом конце его  что-то вроде большого стойла, решил добраться до него, когда останется один; он  заметил также, что на полпути к стойлу лежит груда попон, и твердо вознамерился  заставить их послужить этой ночью короне Англии.    

Батраки кончили работать и ушли, забрав фонарь и заперев за  собою двери. Дрожащий от холода король, спотыкаясь в потемках, поспешно  добрался до попон, захватил их сколько мог и затем благополучно проскользнул к  стойлу. Из двух попон он устроил себе постель, а остальными двумя укрылся.  Теперь он был счастливым королем, хотя его одеяла были стары, тонки и не очень  грели, да вдобавок от них еще противно пахло лошадиным потом.    

Король продрог, его мучил голод, но все же он так устал, что  вскоре его охватила дремота. Но как раз в ту минуту, когда он готов был заснуть  по-настоящему, он ясно почувствовал, что кто-то дотронулся до него! Он сразу  проснулся и затаил дыхание. У него чуть сердце не лопнуло, так испугало его это  таинственное прикосновение в темноте. Он лежал неподвижно и прислушивался, едва  дыша. Но все было безмолвно и недвижимо. Он слушал, как ему казалось, очень  долго, но все по-прежнему было безмолвно и недвижимо. Он опять погрузился в  дремоту; и вдруг снова ощутил таинственное прикосновение! Как ужасно  прикосновение чего-то беззвучного и невидимого! Мальчик почувствовал безумный  страх. Что ему делать? Это был вопрос, на который он никак не мог найти ответа.  Покинуть это довольно удобное ложе и бежать от неведомого врага? Но куда  бежать? Из сарая все равно выбраться нельзя – он заперт; а бродить в темноте из  угла в угол в четырех стенах, как в тюрьме, когда за тобою скользит невидимый  призрак, который может каждую минуту дотронуться до твоего плеча или  руки, – нет, это еще страшнее. Но лежать всю ночь, умирая от страха, разве  это лучше? Нет. Что же тогда делать? Он хорошо знал, что ему оставалось только  одно: протянуть руку и выяснить, наконец, кто к нему прикасался.    

Это легко было решить, но трудно выполнить. Три раза он  робко протягивал руку впотьмах и тотчас же судорожно отдергивал ее назад, –  не потому, что она прикоснулась уже к чему-нибудь, а потому, что он чувствовал,  что она сейчас к чему-нибудь прикоснется. Но на четвертый раз он протянул руку  немного дальше, и рука его слегка дотронулась до чего-то теплого и мягкого. Он  окаменел от ужаса: ум его был в таком смятении, что ему почудилось, будто перед  ним еще не остывший мертвец. Он подумал, что скорее умрет, чем дотронется до  него еще раз. Но он ошибся, не зная непобедимой силы человеческого любопытства.  Скоро его рука, дрожа, уже опять тянулась в ту сторону, – настойчиво  тянулась, наперекор его решению, почти против воли. Он нащупал пучок длинных  волос. Он вздрогнул, но провел рукой по волосам и дотронулся до чего-то,  похожего на теплую веревку; провел рукой по веревке и нащупал – невиннейшего  теленка! Веревка была вовсе не веревкой, а телячьим хвостом.    

Королю стало стыдно, что он натерпелся столько страхов и  мучений из-за таких пустяков; но, по правде говоря, ему нечего было особенно  стыдиться: он ведь испугался не теленка, а чего-то страшного, несуществующего,  что он представил себе вместо теленка; всякий другой мальчик в те суеверные времена  испугался бы не меньше его.    

Король был в восторге не только оттого, что страшное  чудовище оказалось простым теленком, но и оттого, что у него нашелся товарищ;  он чувствовал себя таким одиноким и покинутым, что даже близость этого  смиренного животного была ему отрадна. Люди так обижали его, так грубо с ним  обходились, что для него было поистине утешением обрести, наконец, товарища, у  которого хотя и нет глубокого ума, но по крайней мере доброе сердце и кроткий  нрав. Он решил позабыть о своем высоком сане и подружиться с теленком.    

Поглаживая рукой его теплую гладкую спинку, – теленок  лежал совсем близко, – король сообразил, что новый друг может сослужить  ему службу. Он взял свою постель и подтащил ее поближе к теленку; потом  свернулся клубочком, опустив голову на спину теленка, натянул попону на себя и  на своего друга, – и через минуту ему было так же тепло и удобно, как на  пуховиках в королевском дворце в Вестминстере.    

И сразу пришли приятные мысли, жизнь стала казаться  радостнее. Он уже больше не слуга преступников, он избавлен от общества низких  и грубых бродяг; над головой его крыша, ему тепло, – словом, он счастлив.  Дул ночной ветер; он налетал порывами, от которых дрожал и трясся старый сарай,  замирал, потом снова стонал и выл по углам и под крышей. Но все это было  музыкой для короля теперь, когда ему стало хорошо и удобно; пусть дует и злится  ветер, пусть плачет, свистит и стонет, – ему все равно. Он только сильнее  прижимался к своему другу, наслаждаясь теплом, и незаметно уснул блаженным сном  без сновидений, ясным и мирным. Вдали заливались собаки, печально мычали  коровы, бушевал ветер, дождь яростно стучал по крыше, а его величество,  властитель Англии, безмятежно спал; и рядом с ним спал теленок, простое  создание, равнодушное к бурям и не стесняющееся спать рядом с королем.    

 19. Король у крестьян    

     

Проснувшись рано утром, король заметил, что мокрая, но  догадливая крыса прокралась ночью к нему и приютилась у него на груди. Когда он  пошевелился, крыса убежала. Мальчик с улыбкой сказал:    

– Глупая, чего ты боишься? Я такой же бездомный, как и  ты. Стыдно мне было бы обидеть беззащитного, когда я сам беззащитен. Я  признателен тебе за доброе предзнаменование: когда король опустился так низко,  что даже крысы укладываются спать у него на груди, – это верный признак,  что скоро судьба его должна измениться, так как ясно, что ниже упасть нельзя.    

Он встал, вышел из стойла и в ту же минуту услышал детские  голоса. Дверь сарая отворилась, и вошли две маленькие девочки. Заметив короля,  они сразу перестали болтать и смеяться и остановились как вкопанные,  разглядывая его с большим любопытством; потом пошептались, потом подошли ближе  и опять остановились, опять поглядели на него и опять зашептались. Мало-помалу  они набрались храбрости и начали говорить о нем довольно громко. Одна сказала:    

– У него лицо красивое.    

Другая прибавила:    

– И волосы кудрявые.    

– Но одет он очень скверно.    

– И какой голодный на вид!    

Они подошли ближе, застенчиво обошли несколько раз вокруг  него, внимательно его рассматривая, словно он был каким-то странным,  невиданным; зверем, боязливо и зорко наблюдая за ним, как бы боясь, что этот  зверь, чего доброго, укусит. В конце концов они остановились перед ним, держась  за руки, как бы ища защиты друг у дружки, и вытаращили на пего свои простодушные  глазенки; потом одна из них, набравшись храбрости, напрямик спросила:    

– Кто ты, мальчик?    

– Я король, – ответил он с достоинством.    

Девочки слегка отшатнулись, широко раскрыв глаза, и  полминуты не могли выговорить ни слова; потом любопытство взяло верх.    

– Король? Какой король?    

– Король Англии.    

Девочки посмотрели друг на дружку, потом на него, потом  опять друг на дружку – удивленно, смущенно. Затем одна из них сказала:    

– Ты слышишь, Марджери? Он говорит, что он король.  Может ли это быть правдой?    

– Как же это может быть неправда, Присей? Разве он  станет лгать? Ведь ты понимаешь, Присей, если это не правда, значит это ложь.  Подумай как следует. Все, что не правда, то – ложь; с этим уж ничего не  поделаешь.    

Довод был здравый и неопровержимый; сомнения Присей сразу  рассеялись.    

Она подумала минутку, положилась на честность короля и  бесхитростно сказала:    

– Если ты вправду король, я тебе верю.    

– Я вправду король.    

Таким образом дело уладилось. Королевское звание его  величества было признано без дальнейших споров, и девочки принялись расспрашивать  его, как он попал сюда, и почему он так не по-королевски одет, и куда он идет.  Король и сам был рад отвести душу – рассказать о своих злоключениях  кому-нибудь, кто не станет смеяться над ним или сомневаться в правдивости его  слов; он с жаром рассказал свою историю, на время позабыв даже о голоде, и  добрые девочки выслушали его с глубоким сочувствием. Но когда он дошел до  последних своих несчастий и они узнали, как давно он ничего не ел, они перебили  его на полуслове и потащили домой, чтобы поскорее накормить.    

Теперь король был счастлив и весел.    

«Когда я вернусь во дворец, – говорил он себе, – я  буду всегда заботиться о маленьких детях, в память того, как эти девочки не  испугались меня и поверили мне, когда я был в несчастье, а те, кто старше их и считают  себя умнее, только издевались надо мною, выставляя меня лжецом».    

Мать девочек приняла короля участливо: ее доброе женское  сердце было тронуто горькой долей бездомного мальчика, да еще вдобавок  помешанного. Она была вдова и далеко не богата, сама натерпелась довольно горя  и потому умела сочувствовать несчастным. Она вообразила, что помешанный мальчик  убежал от своих родных или сторожей, и все допытывалась, откуда он пришел,  чтобы вернуть его домой; она называла соседние города и деревни, но все ее расспросы  были напрасны. По лицу мальчика и по его ответам она видела, что ему незнакомо  то, о чем она говорит. Он просто и охотно говорил о придворной жизни, раза два  всплакнул, вспомнив о покойном короле, «своем отце», но как только разговор  переходил на более низменные темы, мальчик становился безучастным и умолкал.    

Женщина была озадачена, но не сдалась. Хлопоча у очага, она  пускалась на всевозможные хитрости, чтобы выведать, кто такой этот мальчик. Она  заговорила с ним о коровах – он остался равнодушен; завела речь об овцах – то  же самое; таким образом, ее догадки насчет того, что он был пастухом, оказались  ошибочными; она заговорила о мельницах, о ткачах, лудильщиках, кузнецах, о  всевозможных мастерствах и ремеслах; потом о сумасшедшем доме, о тюрьмах, о приютах  – напрасно: она всюду потерпела поражение. Впрочем, нет; может быть, он  чей-нибудь слуга? Да, теперь она была уверена, что напала на верный след: без  сомнения, он служил в каком-нибудь доме. Она завела об этом разговор. Но и тут  ничего не добилась: разговор о подметании комнат и топке очага, видно, тяготил  мальчика; чистка посуды не вызывала в нем никакого восторга. Тогда добрая  женщина, уже теряя надежду, на всякий случай заговорила о стряпне. К великому  ее удивлению и радости, лицо короля вдруг просияло! Ага, наконец-то она поймала  его; она была горда, что добилась этого так проницательно и политично. Ее  уставший язык мог, наконец, отдохнуть, потому что король, вдохновленный  пожирающим его голодом и соблазнительным запахом, исходившим от брызгающих  пеною горшков и кастрюль, пустился в долгие красноречивые описания разных  лакомых блюд. Через три минуты женщина уже говорила себе: «Ну конечно, я была  права: он работал на кухне!»    

А король называл все новые и новые блюда и обсуждал их с  таким воодушевлением и знанием дела, что женщина думала:    

«Откуда он знает столько кушаний, да еще таких мудреных,  которые подают за столом только у богачей и вельмож? А, понимаю! Теперь он  оборванец, но прежде, пока не свихнулся, служил, должно быть, во дворце. Да,  наверно он работал на кухне у самого короля! Надо испытать его!»    

Чтобы проверить свою догадку, она велела королю присмотреть  за кушаньем, намекнув, что он может и сам постряпать, коли у него есть охота, и  сготовить одно-два блюда лишних. Потом вышла из комнаты, сделав знак своим  дочкам следовать за нею.    

Король пробормотал:    

«В былые времена такое же поручение было дано другому  английскому королю, нет ничего унизительного для моего достоинства заняться  делом, до которого снизошел сам Альфред Великий[21]. Но я постараюсь  лучше него оправдать доверие своей хозяйки, так как у него лепешки подгорели».    

Намерение было доброе, но исполнение оказалось много хуже;  скоро и этот король, как и тот – в былые времена, углубился в свои мысли, и  случилась та же беда: кушанье подгорело. Женщина вернулась во-время, чтобы  спасти завтрак от окончательной гибели, и быстро вывела короля из задумчивости,  обругав его на совесть и без всяких церемоний. Затем, видя, что он сам огорчен  тем, что не оправдал ее доверия, смягчилась и опять стала доброй и ласковой.    

Мальчик вкусно и сытно позавтракал и после еды приободрился  и повеселел. Этот завтрак был замечателен тем, что и хозяйка и гость относились  друг к другу снисходительно, забывая о высоте своего звания; и в то же время ни  гость не сознавал, что ему оказывается милость, ни хозяйка. Женщина собиралась  покормить этого бродягу объедками где-нибудь в уголке, как кормят бродяг или  собак, но ее мучила совесть, что она изругала его, ей хотелось чем-нибудь это  загладить, и она посадила его за один стол с собою и своими детьми и –  умышленно подчеркивая это – обращалась с ним, как с равным. Король со своей  стороны укорял себя за то, что не оправдал доверия семьи, которая отнеслась к  нему так ласково, и решил искупить свою вину, снизойдя к ним и не требуя, чтобы  фермерша и дети стояли и прислуживали ему, в то время как он будет кушать один  за столом, как приличествует его сану и званию. Каждому из нас полезно иногда  отложить в сторону свое чванство. Добрая женщина весь день была счастлива,  хваля себя за свое снисхождение к маленькому бродяге, а король тоже был доволен  собой, потому что подарил своим благоволением простую крестьянку.    

Когда завтрак был съеден, фермерша велела королю вымыть  посуду; это в первую минуту смутило его, и он хотел было отказаться, но потом  сказал себе: «Альфред Великий присматривал за лепешками; без сомнения, он вымыл  бы и посуду, если бы его о том попросили. Попробую-ка и я!»    

Проба оказалась неудачной; он был очень изумлен, так как  думал, что вымыть деревянные ложки и миски – пустое дело. Занятие это оказалось  скучным и хлопотливым, однако король кое-как справился. Ему уже не терпелось  продолжать путь, но отделаться от домовитой фермерши было не так-то легко, она  давала ему то одну, то другую работу, и он все исполнял добросовестно и довольно  успешно. Между прочим, она посадила его вместе с девочками чистить зимние  яблоки, но это у него не ладилось, тогда она велела ему наточить кухонный нож;  потом заставила его расчесывать шерсть, и он скоро решил, что давно перещеголял  доброго короля Альфреда в разных показных геройствах, которые выходят такими  замечательными в рассказах и исторических книгах, словом! – что с него  достаточно. И когда после обеда фермерша дала ему корзинку с котятами и велела  их утопить, он отказался. Вернее, он собирался отказаться, так как чувствовал,  что надо же где-нибудь поставить точку и что удобнее всего отказаться именно топить  котят, – но ему помешали. Помешали Джон Кенти, с коробом разносчика за  спиной, и Гуго!    

Король увидел обоих негодяев, приближавшихся к воротам,  прежде чем они успели его заметить; не сказав ни слова, он взял корзинку с  котятами и тихонько вышел в заднюю дверь. Котят он оставил в сенях, а сам  пустился во всю прыть по узкому переулку.    

 20. Принц и отшельник    

     

Теперь он был скрыт от дома высокой изгородью. В смертельном  страхе, он напряг все силы и помчался к далекому лесу. Он ни разу не  оглядывался до тех пор, пока не достиг лесной опушки; тогда он оглянулся и  увидел вдали двух мужчин. Этого было достаточно; он не стал рассматривать их, а  поспешил дальше и не убавлял шага, пока не очутился в сумрачной чаще леса. Тут  только он остановился, полагая, что теперь он в безопасности. Он чутко прислушался, –  кругом стояла глубокая, торжественная тишина – тяжелая тишина, угнетавшая душу.  Лишь изредка, напрягая слух, он различал звуки, но такие отдаленные, глухие и  таинственные, что казалось, то были не настоящие звуки, а лишь их стонущие и  плачущие призраки. Эти звуки были еще страшнее той тишины, которую они  нарушали.    

Вначале он хотел до самого вечера не двигаться с места, но  от бега он вспотел, и теперь ему стало холодно; пришлось идти, чтобы согреться  ходьбой. Он пустился прямиком через лес, надеясь выйти где-нибудь на дорогу, но  ошибся. Он все шел и шел; но чем дальше, тем, казалось, гуще становился лес.  Стемнело, и король понял, что скоро наступит ночь. Он содрогнулся при мысли,  что ему придется заночевать в таком жутком месте; он стал торопиться, но от  этого двигался еще медленнее, так как в полутьме не видел, куда ступает, и то и  дело спотыкался о корни, запутывался в ветках и колючих кустах.    

Как он обрадовался, когда, наконец, увидел слабый огонек! Он  осторожно подошел к огоньку, часто останавливаясь, чтобы оглядеться и  прислушаться. Этот огонек светился в оконце убогой маленькой хижины. Оконце  было без стекол. Король услыхал голос и хотел убежать и спрятаться, но,  разглядев, что тот, кому принадлежал голос, молится, передумал. Он подкрался к  окну, единственному во всей хижине, приподнялся на цыпочки и заглянул внутрь.  Комната была маленькая, с земляным полом, плотно утоптанным; в углу было  устроено ложе из камыша, покрытое изодранными одеялами; тут же у постели  виднелись ведро, кружка, миска, несколько горшков и сковородок; рядом невысокая  скамейка и табурет о трех ножках; в очаге догорало пламя. Перед распятием,  освещенным одною только свечой, стоял на коленях старик, а возле него, на  старом деревянном ящике, рядом с человеческим черепом, лежала раскрытая книга.  Старик был большой, костистый; волосы и борода у него были очень длинные и  белые, как снег; на нем было одеяние из овечьих шкур, ниспадавшее от шеи до  пят.    

«Святой отшельник! – сказал себе король. –  Наконец-то мне повезло!».    

Отшельник поднялся с колен. Король постучался. Низкий голос  ответил:    

– Войди, но оставь грех за порогом, потому что земля,  на которую ты ступишь, священна!    

Король вошел и остановился. Отшельник устремил на него  блестящие, беспокойные глаза и спросил:    

– Кто ты такой?    

– Я король, – услышал он ответ, простой и  скромный.    

– Добро пожаловать, король! – в восторге  воскликнул отшельник.    

Затем, лихорадочно суетясь и беспрестанно повторяя «добро  пожаловать!», отшельник подвинул скамейку к огню, усадил на нее короля,  подбросил в огонь охапку хвороста и возбужденно забегал по комнате из угла в  угол.    

– Добро пожаловать! Многие искали приюта в этом  святилище, но оказались недостойны и были изгнаны. Но король, отвергший корону,  презревший суетные почести, подобающие его сану, и облекшийся в лохмотья, чтобы  провести свои дни в святости и умерщвлении плоти, – он достоин, он  желанный гость! Он останется здесь до самой кончины.    

Король поспешил прервать его и сообщил ему подлинные  обстоятельства дела, но отшельник не обратил на его слова никакого внимания,  даже, невидимому, не слышал их, а продолжал говорить с возрастающим жаром и все  повышая голос:    

– Здесь ты пребудешь в мире. Здесь никто не откроет  твоего убежища, чтобы беспокоить тебя мольбами вернуться к пустой и суетной  жизни, которую ты покинул, повинуясь божьему велению. Здесь ты будешь молиться;  ты будешь изучать священное писание; ты будешь размышлять о безумии и  обольщениях мира сего и о блаженстве будущей жизни; ты будешь питаться черствым  хлебом и травами и ежедневно бичевать свое тело ради очищения души. Ты будешь  носить на голом теле власяницу; ты будешь пить только воду; ты будешь наслаждаться  покоем! – да, полным покоем, ибо тот, кто придет искать тебя, вернется  осмеянный; он не найдет тебя, он не смутит тебя.    

Старик продолжал ходить из угла в угол. Он уже не говорил  вслух, а что-то бормотал про себя. Король воспользовался этим, чтобы рассказать  свою историю. Под влиянием смутной тревоги и какого-то неясного предчувствия он  рассказал ее очень красноречиво. Но отшельник продолжал ходить и бормотать, не  обращая на него внимания. Все еще бормоча, он приблизился к королю и сказал  выразительно, подчеркивая каждое слово:    

– Тс-с! я открою тебе великую тайну!    

Он наклонился к мальчику, но тотчас же отшатнулся, как бы  прислушиваясь, подошел, крадучись, к окну, высунул голову, вглядываясь в  потемки; потом на носках вернулся, приблизил свое лицо к самому лицу короля и  прошептал:    

– Я – архангел!    

Король сильно вздрогнул и сказал себе: «Уж лучше бы мне  остаться с бродягами! Теперь я во власти сумасшедшего!»