1 2 3 
– Сударыня, – сказал он, – правда это или   ложь, что вы запретили ей молиться? Да или нет?      

– Я думала и имела основание думать, что...      

– Дело не в этом. Запретили вы ей молиться? Да или нет?      

– Я запретила ей, но...      

– Но, – повторил он, – но... Сестра Сюзанна,   почему вы ходите босая?      

– Потому, что мне не дают ни чулок, ни башмаков.      

– Почему ваше белье и платье так ветхи и так грязны?      

– Потому, что уже более трех месяцев мне не дают   чистого белья, и я вынуждена спать в одежде.      

– Почему же вы спите в одежде?      

– Потому, что у меня нет ни полога, ни матраца, ни   одеяла, ни простынь, ни ночной рубашки.      

– Почему же это так?      

– Потому, что у меня все отобрали.      

– Вас кормят?      

– Я прошу об этом.      

– Так, значит, вас не кормят?      

Я промолчала, и он добавил:      

– Не может быть, чтобы с вами обращались так сурово,   если вы не совершили какого-нибудь серьезного проступка, заслуживающего   наказания.      

– Мой проступок в том, что я не призвана быть монахиней   и хочу расторгнуть обет, который был дан мною против воли.      

– Только суд может разрешить этот вопрос, и каково бы   ни было его решение, вы временно должны исполнять все монашеские обязанности.      

– Сударь, никто не выполняет их более усердно, нежели   я.      

– Вы должны пользоваться теми же правами, что и ваши   товарки.      

– Это все, о чем я прошу.      

– У вас ни на кого нет жалоб?      

– Нет, сударь, я уже сказала вам: я пришла сюда не   обвинять, а защищаться.      

– Идите.      

– Куда я должна идти, сударь?      

– В вашу келью.      

Я сделала несколько шагов, потом вернулась и простерлась у   ног настоятельницы и старшего викария.      

– Что такое? В чем дело? – спросил он.      

Я показала ему голову, разбитую в нескольких местах,   окровавленные ноги, посиневшие худые руки, грязную разорванную одежду и   сказала:      

– Взгляните!      

       

Я слышу ваш голос, господин маркиз, ваш и большинства тех,   кто прочитает эти записки. «Какие ужасные злодеяния, и как они многочисленны,   разнообразны, непрерывны! Какая утонченная жестокость в душе монахинь! Это   невероятно!» – скажут они, скажете вы, и я соглашусь с вами. Однако все это   правда, и пусть небо, которое я призываю в свидетели, накажет меня со всей   суровостью и осудит на вечные муки, если я позволила клевете омрачить легкой   тенью хотя бы одну из этих строк. Несмотря на то что я долгое время испытывала   на себе враждебность настоятельницы и ясно видела, как сильно возрастает   врожденная испорченность некоторых монахинь под влиянием этой враждебности,   толкавшей их на злобные выходки и даже награждавшей за них, чувство обиды   никогда не помешает мне быть справедливой. Чем больше я думаю об этом, тем   больше убеждаюсь, что все случившееся со мной никогда не случалось и, может   быть, никогда больше не случится ни с кем другим. Один только раз (и дай бог,   чтобы этот случай был первым и последним!) провидению понадобилось – а пути его   неисповедимы – обрушить на голову одной страдалицы всю сумму жестокостей,   предназначенных, в силу его непостижимых велений, на долю бесконечного   множества несчастных обитательниц монастырей – ее предшественниц и ее преемниц.   Я страдала, я много страдала, но участь моих гонительниц кажется и всегда   казалась мне еще более достойной сожаления. Я предпочитала и предпочитаю   умереть, нежели поменяться ролями с ними. Мои муки кончатся – ваша доброта дает   мне надежду на это, – а воспоминание о совершенном преступлении, стыд и   упреки совести не покинут их до смертного часа. Они уже осознали свою вину, не   сомневайтесь в этом; они будут сознавать ее всю жизнь, и страх перед наказанием   сойдет в могилу вместе с ними. И все-таки, господин маркиз, мое теперешнее   положение плачевно и жизнь для меня – тяжкое бремя. Я женщина, дух мой слаб,   как у всех женщин, бог может меня покинуть. Я уже не чувствую в себе ни силы,   ни мужества выносить дальше то, что выносила до сих пор. Бойтесь, господин   маркиз, как бы не наступила роковая минута. Сколько бы вы ни оплакивали тогда   мою участь, сколько бы ни терзались угрызениями совести, это не поможет мне   выйти из бездны: я упаду в нее, и она навеки закроется над несчастной, которую   довели до отчаяния.      

       

– Идите, – сказал старший викарий.      

Один из священников подал мне руку, чтобы помочь подняться,   и старший викарий добавил:      

– Я допросил вас, сейчас я допрошу вашу настоятельницу   и не уеду отсюда до тех пор, пока порядок не будет восстановлен.      

Я вышла. Всех остальных обитательниц монастыря я застала в   тревоге. Монахини стояли на пороге своих келий и переговаривались друг с   другом. Как только я появилась, они сейчас же ушли к себе, и все двери, одна за   другой, с шумом захлопнулись. Я вернулась в свою келью и, упав на колени у   стены, стала молить бога вознаградить меня за сдержанность, с какой я говорила   со старшим викарием, и открыть последнему мою невинность, открыть ему истину.      

Я еще молилась, когда старший викарий, оба его спутника и   настоятельница вошли в мою келью. Я уже говорила, что у меня не было ни   коврика, ни стула, ни скамеечки для молитвы, ни полога у кровати, ни матраца,   ни одеяла, ни простынь, никакой посуды; дверь в келью не запиралась, а в окнах   не было почти ни одного целого стекла. Я встала. Старший викарий остановился в   изумлении и, бросив на настоятельницу негодующий взгляд, сказал ей:      

– Ну, сударыня?      

– Я ничего не знала, – ответила она.      

– Не знали? Вы лжете! Разве был хоть один день, чтобы   вы не заходили сюда? И разве не здесь были вы сегодня перед тем, как пришли в   церковь?.. Сестра Сюзанна, отвечайте, была здесь сегодня ваша настоятельница?      

Я молчала. Он не настаивал на ответе, но молодые священники   стояли, опустив руки, понурив голову, устремив взор в землю, и вид их   достаточно ясно говорил об испытываемом ими огорчении и изумлении. Затем все   вышли, и я услыхала, как старший викарий сказал настоятельнице в коридоре:      

– Вы недостойны оставаться в вашей должности. Вас   следует сместить. Я подам жалобу епископу. Чтобы все это безобразие было   устранено еще до моего отъезда.      

И, направляясь к выходу, он добавил, качая головой:      

– Это чудовищно. Христианки! Монахини! Человеческие   существа! Это чудовищно!      

После того со мной ни о чем больше не говорили, но мне   принесли белье, платье, полог, простыни, одеяло, посуду, мой требник, Священное   Писание, четки, распятие; в окна вставили стекла; словом, было сделано все,   чтобы уравнять мое положение с положением остальных монахинь. Выход в приемную   был также разрешен мне, но только для деловых свиданий, связанных с моим   процессом.      

А дела мои шли плохо. Г-н Манури подал первую докладную   записку, и она не произвела особого впечатления: в ней было слишком много   рассуждений, слишком мало чувства и почти никаких доказательств. Нельзя   полностью обвинять этого искусного адвоката. Я не разрешила ему набросить хоть   малейшую тень на репутацию моих родителей. Я просила его щадить монашество и,   главное, монастырь, в котором я находилась. Я не хотела, чтобы он изобразил   моих зятьев и сестер в слишком непривлекательном виде. В мою пользу говорил   только мой первый протест, провозглашенный весьма торжественно, но высказанный   в другом монастыре и впоследствии нигде не возобновленный. Когда вы ставите   защитнику такие ограничения, имея дело с противником, который в своем нападении   ни с чем не считается, попирает правду и неправду, утверждает и отрицает с   одинаковым бесстыдством и не отступает ни перед ложным обвинением или   подозрением, ни перед злословием, ни перед клеветой, вам трудно одержать   победу. Ведь в судах, где привычка к надоевшим и скучным делам мешает   внимательно отнестись даже к важнейшим, на такие процессы, как мой, всегда   смотрят косо из политических соображений, опасаясь, как бы успех монахини,   расторгающей обет, не вызвал такого же шага со стороны бесконечного множества   других. Втайне люди чувствуют, что, если позволить дверям этих тюрем   распахнуться перед одной несчастной, целая толпа других ринется к ним и   попытается прорваться силой. Поэтому они стараются отнять у нас мужество и   заставить покориться судьбе, убив всякую надежду на ее изменение. Мне кажется,   однако, что в хорошо управляемом государстве следовало бы, напротив, затруднить   вступление в монастырь и облегчить выход оттуда. И почему бы не приравнять этот   случай к множеству других, когда малейшее несоблюдение формальностей делает   недействительной судебную процедуру, даже если она правильна во всем остальном?   Разве монастыри так уж существенно необходимы для всякого государственного   устройства? Разве это Иисус Христос учредил институт монахов и монахинь? Разве   церковь не может обойтись без них совершенно? Зачем нужно небесному жениху   столько неразумных дев, а роду человеческому – столько жертв? Неужели люди   никогда не поймут, что необходимо сузить жерло той бездны, где гибнут будущие   поколения? Стоят ли все избитые молитвы одного обола, подаваемого бедняку из   сострадания? Может ли бог, сотворивший человека существом общественным,   допустить, чтобы его запирали в келье? Может ли бог, создавший его столь   непостоянным, столь слабым, узаконивать опрометчивые его обеты? И разве могут   эти обеты, идущие вразрез со склонностями, заложенными в нас самой природой,   строго соблюдаться кем-либо, кроме немногих бессильных созданий, у которых   зародыши страстей уже зачахли и которых по праву можно было бы отнести к   разряду уродов, если бы наши познания позволяли нам так же легко и ясно   разбираться в духовном строении человека, как в его телесной структуре? Разве   мрачные обряды, соблюдаемые при принятии послушничества и при пострижении, когда   мужчину или женщину обрекают на монашество и на несчастье, – разве они   искореняют в нас животные инстинкты? И, напротив, не пробуждаются ли эти   инстинкты, благодаря молчанию, принуждению и праздности, с такою силой, какая   неведома мирянам, отвлекаемым множеством развлечений? Где можно встретить умы,   одержимые нечистыми видениями, которые неотступно преследуют их и волнуют? Где   можно встретить глубокое уныние, бледность, худобу – все эти признаки чахнущей   и изнуряющей себя человеческой природы? Где слышатся по ночам тревожные стоны,   а днем льются беспричинные слезы, которым предшествует беспредметная грусть?   Где природа, возмущенная принуждением, ломает все поставленные перед нею   преграды, приходит в неистовство и ввергает человека в такую бездну разврата,   от которой нет исцеления? В каком другом месте и печаль, и злоба уничтожили все   общественные инстинкты? Где нет ни отца, ни брата, ни сестры, ни родных, ни   друга? Где человек, считая себя явлением временным и быстропреходящим,   относится к самым нежным узам в мире, как путник относится к встреченным в пути   предметам, – без всякой привязанности к ним? Где обитают ненависть,   отвращение и истерия? Где живут рабство и деспотизм? Где царит неутолимая   злоба? Где тлеют созревшие в тиши страсти? Где развиваются жестокость и   любопытство? «Никто не знает истории этих убежищ, – говорил впоследствии   г-н Манури в своей речи на суде, – никто не знает ее». «Дать обет   бедности, – добавлял он в другом месте, – значит, поклясться быть   лентяем и вором. Дать обет целомудрия – значит, обещать богу постоянно нарушать   самый мудрый и самый важный из его законов. Дать обет послушания – значит,   отречься от неотъемлемого права человека – от свободы. Если человек соблюдает   свой обет – он преступник, если нарушает его – он клятвопреступник. Жизнь в   монастыре – это жизнь фанатика или лицемера».      

Одна девушка просила у родителей разрешения вступить в наш   монастырь. Отец сказал, что он согласен на это, но дает ей три года на   размышление. Девушке, которая была исполнена религиозного пыла, это условие   показалось слишком тяжелым. Однако пришлось подчиниться. Ее призвание не   обмануло ее, она снова пришла к отцу и напомнила, что три года прошли. «Вот и   хорошо, дитя мое, – ответил он. – Я дал вам эти три года, чтобы   испытать вас; надеюсь, что и вы не откажете дать мне столько же, чтобы мог   решиться я сам». Это показалось ей еще более мучительным. Были пролиты слезы,   но отец был твердый человек и настоял на своем. По прошествии шести лет она   вступила в монастырь и там приняла постриг. Это была хорошая монахиня,   простодушная, благочестивая, добросовестно выполнявшая свои обязанности; но   случилось, что духовники злоупотребили ее искренними признаниями и донесли   церковному суду о том, что происходило в монастыре. Наше монастырское   начальство догадалось об этом: ее посадили под замок, лишили возможности   соблюдать религиозные обряды, и в конце концов она сошла с ума. Да и какой ум   мог бы устоять против преследования пятидесяти женщин, которые с утра до вечера   заняты единственно тем, что мучают вас? Еще до того матери этой затворницы   расставили ловушку, ясно свидетельствующую о жадности, царящей в монастырях. Ей   внушили мысль приехать в монастырь и посетить келью дочери. Она обратилась к   старшему викарию, и он разрешил ей это. Она приехала, вбежала в келью. Каково   же было ее удивление, когда она увидела лишь голые стены! Оттуда вынесли   решительно все, рассчитав, что нежная и любящая мать не оставит дочь в таком   положении. В самом деле, она заново обставила келью, купила дочери новое белье   и платье, но заявила монахиням, что любопытство обошлось ей слишком дорого, что   она не станет удовлетворять его в другой раз и что три-четыре таких посещения в   год разорили бы остальных ее детей... Из тщеславия и стремления к роскоши   родители приносят в жертву одних членов семьи, чтобы улучшить судьбу других.   Монастырь – это темница, куда ввергают тех, кого общество выбросило за борт.   Сколько матерей искупают одно тайное преступление другим, подобно тому, как это   сделала и моя мать!      

       

Господин Манури подал вторую докладную записку, которая   имела несколько больший успех. Хлопоты обо мне возобновились с новым жаром. Я   еще раз обратилась к своим сестрам, обещая оставить в их полном и нерушимом   владении наследство родителей. Был момент, когда мое дело приняло весьма   благоприятный оборот, и я уже надеялась получить свободу. Тем горше оказалось   мое разочарование. Дело разбиралось в суде и было проиграно. Это стало известно   всей общине, а я еще ничего не знала. Началось какое-то оживление, суматоха,   ликование, таинственное перешептывание, беспрестанные хождения монахинь к   настоятельнице и друг к другу. Я трепетала, я не могла ни оставаться в своей   келье, ни выйти оттуда. Ни одной подруги, к которой я могла бы броситься в   объятия! О это мучительное утро, утро суда! Я хотела молиться – и не могла;   становилась на колени, стараясь сосредоточиться, начинала молитву, но мысли мои   невольно уносились в суд: я видела судей, слышала речи адвокатов, обращалась к   ним, прерывала моего защитника, так как мне казалось, что он плохо защищает мое   дело. Я не знала в лицо никого из судей, но они вставали в моем воображении;   одни были приветливы, другие мрачны, третьи равнодушны. Трудно передать, в   каком я была возбуждении, в каком смятении. Шум уступил место глубокой тишине.   Монахини больше не разговаривали между собой. Мне показалось, что в хоре голоса   их звучали более звонко, чем обычно, – во всяком случае, голоса тех,   которые пели. Остальные не пели вовсе. По окончании церковной службы все   разошлись в молчании. Я убеждала себя, что они так же взволнованы ожиданием,   как и я, но в полдень шум и движение внезапно возобновились во всех углах.   Двери начали открываться и закрываться, монахини ходили взад и вперед,   вполголоса переговариваясь между собой. Я припала ухом к замочной скважине, и   мне показалось, что, проходя мимо моей двери, все умолкали и шли на цыпочках. Я   почувствовала, что проиграла дело, я больше не сомневалась в этом. Я стала   метаться по келье. Я задыхалась, но не могла ни стонать, ни плакать; хватаясь за   голову, я прижималась лбом то к одной стене, то к другой. Хотела было прилечь   на постель, но мне помешало биение собственного сердца; да, я слышала, как   стучало мое сердце, приподымая на груди платье. Таково было мое состояние,   когда меня вызвали в приемную. Я спустилась по лестнице, но не решалась сделать   ни шагу дальше. Монахиня, приходившая за мной, была так весела, что новость,   приготовленная мне, не могла не быть печальной, – я сразу поняла это. И   все же я пошла. У двери в приемную я вдруг остановилась и забилась в угол, я не   могла совладать с собой. Наконец я вошла. В комнате никого не было. Я ждала.   Лицу, вызвавшему меня, не разрешили войти в приемную до моего прихода: было   ясно, что это посланный от моего адвоката, и, желая узнать, о чем мы будем говорить,   монахини собрались, чтобы нас подслушать. Когда он вошел, я сидела, опустив   голову на руку и облокотившись на решетку.      

– Я от господина Манури, – сказал он.      

– Чтобы сообщить мне, что дело проиграно? –   спросила я.      

– Сударыня, я ничего не знаю, но он передал мне это   письмо, и когда он давал мне его, у него был очень удрученный вид. Я явился   сюда немедленно, как он приказал.      

– Дайте...      

Он протянул мне письмо, и я взяла его, не меняя положения и   не глядя на собеседника. Положив письмо на колени, я продолжала сидеть в той же   позе.      

– Ответа не будет? – спросил посланный.      

– Нет, – ответила я. – Можете идти.      

Он ушел, а я все еще сидела на прежнем месте, не в силах   пошевелиться и не решаясь выйти из приемной.      

В монастырях не дозволяется ни писать письма, ни получать их   без разрешения настоятельницы. Ей показывают и те, которые получают, и те,   которые пишут: следовательно, я должна была отнести ей это письмо. Я   направилась к ее келье; путь туда показался мне бесконечным. Узник, выходя из   своей камеры, чтобы выслушать смертный приговор, не мог бы идти медленнее, не   мог быть более удручен, чем я в эту минуту. Наконец я все-таки оказалась у ее   дверей. Монахини издали следили за мной; они ничего не хотели упустить из   зрелища моего горя и моего унижения. Я постучала, мне отворили. У   настоятельницы было несколько монахинь. Я видела только подол их одежд, так как   не могла решиться поднять глаза. Дрожащей рукой я протянула ей письмо; она   взяла его, прочитала и отдала мне. Я вернулась в келью, бросилась на постель,   положила письмо рядом с собой и, не читая его, лежала так, не спускаясь к   обеду, не делая ни одного движения, до самой послеобеденной службы. В половине   четвертого удар колокола заставил меня сойти вниз. В церкви собралось уже   несколько монахинь. Настоятельница стояла у входа на хоры. Она остановила меня   и приказала мне стать на колени за дверью. Остальные монахини вошли туда, и   дверь закрылась. После службы все монахини вышли. Я пропустила их, потом встала   и пошла за последней.      

С этой минуты я решила подчиняться всему, чего бы от меня ни   потребовали. Они запретили мне посещать церковь, и я сама запретила себе   появляться в трапезной и в рекреационной зале. Я всесторонне обдумала свое   положение и увидела, что теперь единственный источник спасения – в моей полнейшей   покорности и в той выгоде, какую монастырь мог извлечь из моих талантов. В   течение нескольких дней обо мне как будто совсем забыли, и я была бы довольна,   если бы так продолжалось и дальше. Ко мне приходили посетители, но   единственным, кого мне разрешили принять, был г-н Манури. Войдя в приемную, я   застала его в той же самой позе, в какой сама приняла его посланного: он сидел,   уронив голову на руки и облокотившись на решетку. Я узнала его, но ничего ему   не сказала. Он не решался ни взглянуть на меня, ни заговорить. –   Сударыня, – сказал он наконец, не меняя положения, – я писал вам;   прочли вы мое письмо?      

– Я получила его, но не прочла.      

– Значит, вы не знаете...      

– Нет, сударь, я знаю все, я догадалась о своей участи   и покорилась ей.      

– Как обращаются с вами после этого?      

– Пока обо мне не думают, но прошлое говорит о том,   какое будущее меня ждет. У меня одно утешение – лишившись надежды, которая   поддерживала меня раньше, я не смогу выносить такие страдания, какие выносила   до сих пор: я умру. Мой проступок не из тех, какие прощают в монастырях. Я не   прошу у бога, чтобы он смягчил сердца женщин, во власть которых ему угодно было   меня отдать; я прошу его только даровать мне силы переносить страдания, спасти   меня от отчаяния и поскорее призвать к себе.      

– Сударыня, – сказал г-н Манури со слезами на   глазах, – будь вы моей сестрой, я и тогда не смог бы сделать больше...      

У этого человека доброе сердце.      

– Сударыня, – продолжал он, – если я смогу   быть чем-нибудь вам полезен, располагайте мною. Я пойду к председателю суда, он   считается со мной. Я пойду к старшим викариям и к архиепископу.      

– Сударь, не ходите никуда, все кончено.      

– А если бы можно было перевести вас в другой   монастырь?      

– К этому имеется слишком много препятствий.      

– Какие же это препятствия?      

– Трудно получить разрешение, затем надо сделать новый   вклад или получить обратно старый из этого монастыря. Да и что ждет меня в   другой обители? Мое собственное окаменевшее сердце, безжалостные   настоятельницы, монахини, которые не лучше здешних, те же обязанности, те же мучения.   Лучше уж кончить мою жизнь здесь: она будет короче.      

– Но ваша судьба, сударыня, вызвала сочувствие многих   почтенных людей, и большинство из них богаты. Если вы уйдете, оставив вклад,   вас не будут удерживать силой.      

– Возможно.      

– Монахиня, которая выходит из монастыря или же   умирает, увеличивает благосостояние тех, которые остаются.      

– Право же, эти почтенные богатые люди уже забыли обо   мне, и они очень холодно встретят вас, когда окажется, что надо внести вклад за   их счет. Почему вы думаете, что эти миряне охотнее освободят из монастыря   монахиню, не имеющую призвания, чем ревнители благочестия окажут помощь   девушке, которая идет в монастырь по призванию? А легко ли вносят вклады даже и   за таких? Ах, сударь, все оставили меня с тех пор, как процесс проигран, я   никого больше не вижу.      

– Сударыня, поручите мне это дело; в нем я буду   счастливее.      

– Я ни о чем не прошу, ни на что не надеюсь, ничему не   противлюсь. Единственная остававшаяся мне надежда разбита. Если бы я хоть могла   рассчитывать, что бог изменит меня и что склонность к монашеству займет в моей   душе место утраченной надежды его оставить... Но нет, это невозможно:   монашеская одежда приросла к моей коже, к моим костям и теперь давит меня еще   больше. О, какая судьба! Быть навеки прикованной к монастырю и чувствовать, что   всегда будешь дурной монахиней! Всю жизнь биться головой о решетку своей   тюрьмы!      

В этот момент я зарыдала. Хотела подавить рыдания, но не   могла.      

Господин Манури был удивлен.      

– Сударыня, могу ли я задать вам один вопрос? –   спросил он.      

– Прошу вас, сударь.      

– Нет ли какой-нибудь тайной причины для такого   сильного горя?      

– Нет, сударь. Я ненавижу затворничество, я ненавижу   его и чувствую, что буду ненавидеть всегда. Я не смогу стать рабой всего того   вздора, который заполняет день монастырской отшельницы: он соткан из пустых   ребяческих выходок, которые я презираю. Я бы примирилась с ними, если бы только   могла. Сотни раз я пыталась переломить себя, но это оказывалось свыше моих сил.   Я завидовала счастливому недомыслию моих товарок, я просила о нем у бога, но   тщетно: бог не хочет даровать мне его. Я все делаю плохо, говорю не то, что   нужно; отсутствие призвания чувствуется во всех моих поступках. Это видит   каждый. Я то и дело оскорбляю устои монашеской жизни, мою непригодность к ней   называют гордыней, меня стараются унизить, число провинностей и наказаний   вырастает до бесконечности, и целый день я мысленно измеряю высоту стен.      

– Сударыня, не в моих силах разрушить эти стены, но я   могу сделать другое.      

– Сударь, не пытайтесь что-либо сделать.      

– Вы должны переменить монастырь, и я позабочусь об   этом. Надеюсь, что меня не лишат возможности видеться с вами; я еще зайду к   вам, я буду извещать вас о каждом своем шаге. Уверяю вас – если только вы   согласитесь, мне удастся вырвать вас отсюда. Дайте знать, если с вами будут   обращаться слишком сурово.Когда г-н Манури ушел, было уже поздно. Я вернулась к себе.   Вскоре зазвонили к вечерне. Я пришла в церковь одна из первых и остановилась у   дверей, не дожидаясь, чтобы мне сказали об этом. В самом деле, настоятельница   пропустила всех и заперла дверь передо мною. Вечером, во время ужина, она   знаком приказала мне сесть на пол посреди трапезной. Я повиновалась, и мне дали   только воды и хлеба. Я поела немного, смочив хлеб слезами. На следующий день   был созван совет. Всю общину пригласили на суд, и приговор был таков: лишить   меня часов отдыха, обязать в течение месяца слушать богослужение за дверью,   ведущей на клирос, есть – сидя на полу посреди трапезной, три дня подряд   совершать публичное покаяние, повторить обряд принятия послушничества и   вторично произнести монашеский обет, носить власяницу, поститься через день и   подвергать себя бичеванию после вечерни. Во время произнесения этого приговора   я стояла на коленях с опущенным на лицо покрывалом.      

На следующее утро настоятельница вошла ко мне в келью с   монахиней, несшей власяницу и то самое платье из грубой материи, которое надели   на меня перед тем, как отвести в карцер. Я поняла, что это означает: я   разделась, вернее, с меня сорвали покрывало, стащили одежду и надели это платье.   Голова моя была непокрыта, ноги босы, длинные волосы падали на плечи; вся моя   одежда состояла из власяницы, грубой рубахи и длинного платья, закрывавшего   меня всю – от подбородка до пят. В таком одеянии я оставалась целый день и   появлялась на всех церковных службах.      

Вечером, находясь в своей келье, я услыхала, что к двери   подходят монахини с пением литаний: шла вся община, выстроившись в два ряда.   Они вошли, я встала, мне накинули на шею веревку, вложили в одну руку зажженную   свечу, а в другую плеть. Одна из монахинь взяла конец веревки, втащила меня в   середину между двумя рядами монахинь, и процессия двинулась к маленькой   внутренней молельне, посвященной святой Марии. Направляясь ко мне, монахини   тихо пели, теперь же они двигались молча. Когда мы вошли в молельню, освещенную   двумя лампадами, мне приказали просить прощения у бога и у всей общины за   произведенный скандал. Монахиня, которая привела меня на веревке, шепотом   говорила мне требуемые слова, а я точно повторяла их за ней. После этого с меня   сняли веревку и раздели до пояса. Мои длинные волосы, разбросанные по плечам,   скрутили и откинули на одну сторону, переложили плеть, которую я несла, из   левой руки в правую и начали петь «Miserere» . Я поняла, чего от меня   ждали, и исполнила это. После «Miserere»  настоятельница прочитала мне   краткое наставление, лампады погасили, монахини удалились, и я оделась.      

Придя в свою келью, я почувствовала острую боль в ступнях. Я   осмотрела их: они были до крови изрезаны осколками стекла, которые эти злобные   женщины нарочно разбросали на моем пути.      

Таким же образом я публично каялась еще два дня, только в   последний день к «Miserere»  добавили псалом.      

На четвертый день мне вернули монашескую одежду, причем это   было сделано почти с такой же торжественностью, с какой этот обряд совершается   публично.      

На пятый день я повторила свои обеты. В течение месяца я   исполняла всю остальную наложенную на меня епитимью, после чего мое положение   снова стало почти таким же, как положение остальных членов общины: я заняла   свое место в хоре и в трапезной и наравне с другими исполняла различные   монастырские обязанности. Каково же было мое изумление, когда я увидела вблизи   юную монахиню, которая принимала такое участие в моей судьбе! Мне показалось,   что она почти так же изменилась, как я: она была ужасающе худа, бледна как   смерть, губы у нее побелели, а взгляд потух.      

– Что с вами, сестра Урсула? – шепотом спросила я.      

– Что со мной?! – воскликнула она. – Я так   люблю вас, а вы спрашиваете, что со мной! Пора было кончиться вашим пыткам. Еще   немного, и я бы умерла, глядя на них.      

Если в два последних дня моего публичного покаяния я не   поранила себе ноги, это случилось только потому, что она позаботилась   потихоньку подмести коридоры и отбросить в сторону куски стекла. В те дни,   когда я сидела на хлебе и воде, она лишала себя половины своей порции и,   завернув в салфетку, бросала пищу мне в келью. Когда кинули жребий, кому из   монахинь вести меня на веревке, жребий пал на нее, и у нее хватило мужества   пойти к настоятельнице и заявить, что она скорее умрет, чем выполнит такую   постыдную и жестокую обязанность. К счастью, эта девушка была из весьма   состоятельной семьи и получала щедрое пособие, которое расходовала по   усмотрению настоятельницы. За несколько фунтов сахара и кофе она нашла   монахиню, которая ее заменила. Не смею думать, что недостойную покарала десница   божия, но она сошла с ума и сидит теперь под замком. Что касается   настоятельницы, то она здравствует, управляет, мучает и чувствует себя   превосходно.      

Мое здоровье не могло устоять против столь длительных и   столь тяжких испытаний: я заболела. И тогда со всей силой проявились дружеские   чувства, которые питала ко мне сестра Урсула. Я обязана ей жизнью. Правда,   жизнь, которую она старалась мне сохранить, не являлась для меня благом, она   сама не раз говорила об этом; тем не менее не было такой услуги, которой она бы   мне не оказала в те дни, когда ее назначали в лазарет. Да и в остальное время я   не была заброшена, благодаря ее участию ко мне и небольшим подаркам, которыми   она оделяла ухаживавших за мной монахинь, в зависимости от того, насколько я   была ими довольна. Она просила разрешения ходить за мной и ночью, но   настоятельница ей в этом отказала под предлогом, что она слишком слабого   здоровья и что ей это будет не по силам. Это было для нее настоящим горем.   Несмотря на все ее заботы, мне становилось все хуже и хуже. Я была при смерти,   меня соборовали и причастили. За несколько минут до совершения этих таинств я   попросила созвать ко мне всю общину, что и было исполнено. Монахини окружили   мою кровать, среди них была и настоятельница. Моя юная подруга заняла место у   изголовья и держала мою руку, обливая ее слезами. Полагая, что я хочу что-то   сказать, меня приподняли и поддерживали в сидячем положении на двух подушках.   Тогда, обратившись к настоятельнице, я попросила ее благословить меня, а также   предать забвению совершенные мною проступки. Я попросила прощения у всех моих   товарок за позор, который я на них навлекла. По моему желанию мне принесли   множество мелочей, которые украшали мою келью или были в моем личном   употреблении. Я попросила у настоятельницы разрешения распорядиться ими. Она   согласилась. Я раздала их сестрам, которые служили ей пособницами в тот день,   когда меня бросили в темницу. Я подозвала к себе монахиню, которая вела меня на   веревке в день моего покаяния, и сказала, целуя ее и передавая ей мои четки и   мое распятие:      

– Милая сестра, поминайте меня в ваших молитвах и не   сомневайтесь в том, что я не забуду вас, когда предстану перед богом...      

И почему бог не призвал меня тогда к себе? Я шла к нему без   всякой тревоги. Это такое великое счастье! И кому оно может выпасть на долю   дважды? Кто знает, какой я буду в последнюю минуту, – а ведь она   неизбежна. Пусть бог пошлет мне во второй раз те же страдания и дарует столь же   спокойный конец. Я видела, как передо мной разверзлись райские врата, и верю,   что так оно и было, ибо совесть не обманывает в предсмертный час, а она обещала   мне вечное блаженство.      

После соборования я впала в какое-то летаргическое   состояние. В течение всей ночи мое положение считали безнадежным. Время от   времени ко мне подходили пощупать пульс. Я чувствовала, как проводили руками по   моему лицу, и слышала голоса, звучавшие будто издали: «Конечности у нее уже   совсем застыли... Нос похолодел... Она не дотянет до утра... Четки и распятие   останутся вам...» И другой, разгневанный голос: «Уходите же, уходите, дайте ей   умереть спокойно, достаточно вы ее мучили!..»      

Сладостной была для меня минута, когда кризис миновал и я,   открыв глаза, оказалась в объятиях моей подруги. Она не отходила от меня; провела   всю ночь, ухаживая за мной, читая надо мной молитвы, давала мне целовать   распятие и, отнимая его от моего рта, подносила к своим губам.      

Увидев, что я широко раскрыла глаза, и услышав мой глубокий   вздох, она подумала, что этот вздох – последний. Она начала кричать, называть   меня ласкательными именами и молиться: «Боже, смилуйся над ней и надо мной!   Боже, прими ее душу! Дорогой друг, когда вы предстанете перед господом,   вспомните сестру Урсулу...» Я смотрела на нее с грустной улыбкой, роняя слезы и   пожимая ей руку.      

В это время прибыл г-н Бувар, монастырский врач. По отзывам,   он прекрасно знал свое дело, но был деспотичен, надменен и резок в обращении.      

Он грубо отстранил мою подругу, пощупал мне пульс и кожу.   Его сопровождала настоятельница со своими фаворитками. Он задал несколько   односложных вопросов о том, что со мной произошло, и сказал:      

– Она поправится.      

И, глядя на настоятельницу, которой, очевидно, его слова   пришлись не по вкусу, повторил:      

– Да, сударыня, она поправится; кожа в хорошем   состоянии, жар уменьшился, и жизнь начинает светиться в ее глазах.      

При каждом его слове радость озаряла лицо моей подруги, а на   лицах настоятельницы и ее приспешниц отражалась досада, скрыть которую,   несмотря на все старания, им не удавалось.      

– Сударь, у меня вовсе нет желания жить.      

– Тем хуже, – ответил он; потом что-то прописал и   вышел.      

Мне передавали, что во время летаргии я несколько раз   говорила: «Дорогая матушка, я скоро буду с вами! Я вам все расскажу». Очевидно,   я обращалась к своей бывшей настоятельнице – я в этом не сомневаюсь. Я никому   не оставила ее портрета; я хотела унести его с собой в могилу.      

Прогноз г-на Бувара подтвердился: жар спал, обильный пот   окончательно избавил меня от лихорадки. Не было больше сомнений, что я   выздоровею. В самом деле, я поправилась, но выздоровление мое очень затянулось.   Мне было суждено перенести в этом монастыре все горести, какие только можно   испытать. Моя болезнь оказалась коварной. Сестра Урсула почти не покидала меня.   Когда я начала набираться сил, она стала терять свои; пищеварение у нее   расстроилось; после полудня она впадала в беспамятство, длившееся иногда по   четверти часа. Тогда она была как мертвая, взор ее угасал, холодный пот   выступал на лбу, собирался каплями и стекал по щекам; руки свисали как плети.   Только расшнуровав ее и расстегнув одежду, можно было несколько облегчить ее   состояние. Когда она приходила в чувство, первой ее мыслью было отыскать меня,   и я всегда оказывалась рядом с нею. Иногда же, сохраняя еще некоторые проблески   сознания и чувства, она водила вокруг себя рукой, не раскрывая глаз. Это   движение было достаточно красноречиво, и монахини, когда их касалась эта   нащупывающая рука, которая безжизненно падала, не найдя того, кого искала,   говорили мне:      

– Сестра Сюзанна, она ищет вас; подойдите же к ней...      

Я бросалась к ее ногам, клала ее руку к себе на лоб, и рука   ее оставалась там до конца обморока. Когда она приходила в себя, то обращалась   ко мне:      

– Да, сестра Сюзанна, это мне суждено умереть, а вам –   жить; я первая увижусь с нею, я буду ей говорить о вас, и она будет внимать мне   со слезами. Если есть горькие слезы, то есть и сладостные, и если там, на   небесах, любят, значит, там и плачут.      

И, склонив голову ко мне на плечо, она заливалась слезами.      

– Прощайте, сестра Сюзанна, – добавляла   она, – прощайте, мой друг. Кто разделит с вами ваши горести, когда меня   больше не будет? Кто, кто?.. Ах, дорогая подруга, как мне жаль вас! Я умираю, я   чувствую, что умираю. Если б вы были счастливы, как мне горько было бы   расставаться с жизнью!      

Ее состояние пугало меня. Я говорила о ней с   настоятельницей. Я хотела, чтобы Урсулу поместили в лазарет, чтобы ее   освободили от церковных служб и от других тяжелых монастырских обязанностей,   чтобы к ней пригласили врача, но мне постоянно отвечали, что это пустяки, что   обмороки пройдут сами собой. А дорогая сестра Урсула ничего другого и не   желала, как выполнять свой долг и во всем следовать установленному порядку.   Однажды побывав у заутрени, она больше не появлялась. Я решила, что ей очень   плохо. Как только окончилась ранняя обедня, я побежала к ней. Она лежала   совершенно одетая на кровати и сказала мне:      

– Вот и вы, дорогой друг. Я была уверена, что вы   поспешите ко мне, и ждала вас. Выслушайте меня. С каким нетерпением я ожидала   вашего прихода! Мой обморок был таким глубоким и продолжительным, что я уже не   надеялась прийти в себя и еще раз увидеть вас. Возьмите – вот ключ от моего   иконостаса. Отоприте там шкафчик, снимите дощечку, которая делит надвое нижний   ящик; за дощечкой вы найдете пакет с бумагами. Я никак не могла расстаться с   ними, как ни опасно было хранить их и как ни мучительно было их перечитывать.   Увы, буквы почти стерлись от моих слез! Когда меня не станет, вы эти бумаги   сожжете...      

Она была так слаба и в таком тяжелом состоянии, что не могла   связно произнести и двух слов. На каждом слоге она останавливалась и говорила   так тихо, что я с трудом слышала ее, хотя почти прильнула ухом к ее губам. Я   взяла ключ, пальцем указала на иконостас; она утвердительно кивнула головой.   Предчувствуя, что теряю ее, и не сомневаясь в том, что причиной ее тяжелого   недуга была моя болезнь, пережитые ею огорчения и заботы, которыми она окружала   меня, я в беспредельной скорби зарыдала. Я целовала ей лоб, глаза, лицо, руки,   я просила у нее прощения, но мысли ее витали где-то далеко, и она не слышала моих   слов. Одну руку она положила мне на лицо и гладила его. Мне казалось, что она   меня не видит. Быть может, она даже думала, что я вышла, потому что вдруг она   меня позвала:      

– Сестра Сюзанна!      

– Я здесь, – ответила я.      

– Который час?      

– Половина двенадцатого.      

– Половина двенадцатого! Идите обедать. Идите и сразу   же возвращайтесь.      

Колокол ударил, нужно было покинуть ее. Когда я подошла к   дверям, она снова меня окликнула, и я вернулась. С большим усилием она   подставила мне щеки. Я поцеловала ее. Она взяла мою руку и крепко сжала в   своей. Казалось, что она не хочет, не может расстаться со мной.      

– Что делать, так, видно, нужно, – сказала она,   выпуская мою руку, – так угодно богу. Прощайте, сестра Сюзанна. Дайте мне   мое распятие.      

Я вложила ей в руки распятие и ушла.      

Все уже собирались встать из-за стола. Я обратилась к   настоятельнице и в присутствии всех монахинь рассказала ей об опасном положении   сестры Урсулы; я усиленно просила ее убедиться в этом лично.      

– Ну, хорошо, – промолвила она, – придется ее   навестить.      

Она поднялась к Урсуле в сопровождении нескольких монахинь.   Я следовала за ними. Они вошли в ее келью. Бедняжки уже не было в живых. Она   лежала, вытянувшись на кровати, совсем одетая, склонившись головой на подушку.   Рот был полуоткрыт, глаза закрыты; в руках она держала распятие. Настоятельница   холодно на нее взглянула и сказала:      

– Она умерла. Кто бы мог думать, что конец ее так   близок! Это была превосходная девушка. Скажите, чтобы звонили в колокола, и   наденьте на нее саван.      

Я осталась одна у ее изголовья. Мне трудно описать вам мое   горе, и все же я завидовала ее участи. Я подошла к ней, горько плакала,   целовала множество раз, накрыла простыней ее лицо, черты которого уже начали   изменяться. Потом я решила исполнить ее просьбу. Чтобы без помехи этим   заняться, я подождала, пока все пошли в церковь. Тогда я открыла иконостас,   сняла дощечку и нашла довольно большой сверток с бумагами, который и сожгла в   тот же вечер. Эта девушка всегда была печальной; не помню, чтобы она   когда-нибудь улыбнулась, за исключением одного раза во время своей болезни.      

И вот я одна в монастыре, одна на всем свете, так как я не   знаю ни единого живого существа, которое интересовалось бы мною. Об адвокате   Манури я больше ничего не слышала. Я предполагала, что он натолкнулся на   большие трудности или среди развлечений и дел совершенно забыл об услуге,   которую обещал мне оказать. Я не очень досадовала на него. По своему характеру   я склонна к снисходительности и могу все простить людям, кроме   несправедливости, неблагодарности и бесчеловечности. Поэтому я оправдывала, как   могла, адвоката Манури и всех мирян, которые проявили столько горячности в   течение моего процесса и для которых потом я перестала существовать, – не   сердилась и на вас, господин маркиз.      

Неожиданно в монастырь прибыли наши церковные власти. Они   приезжают, обходят все кельи, расспрашивают монахинь, требуют отчета как о   духовном руководстве, так и о хозяйственном управлении монастырем и, в   зависимости от отношения к своим обязанностям, либо устраняют неурядицы, либо   увеличивают их.      

Итак, я снова увидела почтенного и сурового г-на Эбера, а   также его двух молодых сострадательных помощников. Должно быть, они вспомнили,   в каком плачевном состоянии предстала я перед ними в первый раз. Их глаза   увлажнились, и я заметила на их лицах умиление и радость. Г-н Эбер сел и велел   мне сесть напротив него. Молодые священники поместились за его стулом; их   взгляды были устремлены на меня.      

– Ну, сестра Сюзанна, – спросил г-н Эбер, –   как теперь обращаются с вами?      

– Обо мне забыли, сударь, – ответила я.      

– Тем лучше.      

– Я и не желаю ничего другого, но должна просить вас об   очень большой милости: позовите сюда мать-настоятельницу.      

– Зачем?      

– Если к вам поступят на нее какие-нибудь жалобы, она   не преминет обвинить в этом меня.      

– Понимаю, но все же скажите, что вы о ней знаете.      

– Умоляю вас, сударь, пошлите за ней; пусть она сама   слышит ваши вопросы и мои ответы.      

– Нет, скажите.      

– Сударь, вы меня погубите.      

– Не бойтесь. С нынешнего дня вы больше не под ее   властью. Еще на этой неделе вы будете переведены в монастырь Святой Евтропии,   близ Арпажона. У вас есть добрый друг.      

– Добрый друг? Я такого не знаю.      

– Это ваш адвокат.      

– Господин Манури?      

– Он самый.      

– Я не думала, что он еще помнит обо мне.      

– Он виделся с вашими сестрами, был у архиепископа, у   старшего председателя суда, у ряда лиц, известных своим благочестием. Он внес   за вас вклад в монастырь, который я вам сейчас назвал, и вам остается провести   здесь всего несколько дней. Итак, если вам известны здесь какие-нибудь   непорядки, вы можете, не навлекая на себя неприятностей, довести их до моего   сведения. Вас к этому обязывает святой обет послушания.      

– Я ничего не знаю.      

– Как! Разве они не прибегали к особо крутым мерам по   отношению к вам после того, как вы проиграли процесс?      

– Они считали и должны были считать мой отказ от обета   тяжким грехом и потребовали, чтобы я испросила прощения у господа.      

– Но в каких условиях было испрошено прощение, вот что   мне хотелось бы знать.      

И, произнося эти слова, он покачивал головой и хмурил брови.   Я поняла, что только от меня зависит отплатить настоятельнице, хотя бы   частично, за все удары плетью, которые я нанесла себе по ее приказанию. Но это   не входило в мои намерения. Старший викарий, убедившись, что он ничего от меня   не узнает, удалился, предложив мне держать в тайне то, что сказал о моем   переводе в арпажонский монастырь Св. Евтропии.      

Когда почтенный викарий вышел в коридор, оба его спутника   обернулись и поклонились мне очень приветливо и ласково. Я не знаю, кто они, но   да сохранит им господь их мягкосердечие и сострадательность, столь редкие у   людей их звания и столь необходимые тем, кому вверяются слабости человеческой   души и кто ходатайствует о милосердии божием.      

Я полагала, что г-н Эбер занят тем, что утешает,   расспрашивает или наставляет какую-нибудь другую монахиню, но он снова пришел в   мою келью.      

– Откуда вы знаете господина Манури? – спросил он   меня.      

– По моему процессу.      

– Кто вам его рекомендовал?      

– Супруга председателя суда.      

– Вам, должно быть, часто приходилось совещаться с ним   во время вашего дела?      

– Нет, сударь, я с ним редко виделась.      

– Как же вы сообщали ему нужные сведения?      

– Несколькими записками, составленными мною   собственноручно.      

– У вас есть копии этих записок?      

– Нет, сударь.      

– Кто передавал ему эти записки?      

– Супруга председателя суда.      

– Каким образом вы познакомились с нею?      

– Меня с нею познакомила сестра Урсула, моя подруга и   ее родственница.      

– Виделись ли вы с господином Манури после того, как   проиграли процесс?      

– Один раз.      

– Не много. Он вам не писал?      

– Нет, сударь.      

– И вы не писали ему?      

– Нет, сударь.      

– Он, несомненно, известит вас о том, что он для вас   сделал. Я требую, чтобы вы не выходили к нему в приемную и, если он напишет вам   прямо или через посредство каких-либо лиц, отослали мне это письмо, не вскрывая   его, – слышите ли, не вскрывая.      

– Хорошо, сударь, я исполню все в точности...      

Не знаю, к кому относилась подозрительность г-на Эбера – ко   мне или к моему благодетелю, но я почувствовала себя оскорбленной.      

Господин Манури приехал в Лоншан в тот же вечер. Я сдержала   слово, данное старшему викарию, и отказалась говорить с моим адвокатом. На   следующий день он секретно переслал мне письмо, я получила его и, не вскрывая,   отправила г-ну Эберу. Это случилось, насколько я помню, во вторник. Я все время   с нетерпением ждала, к чему приведут обещания старшего викария и хлопоты г-на   Манури. Среда, четверг, пятница прошли без всяких новостей. Как тянулись для   меня эти дни! Я вся дрожала при мысли, что встретилось какое-нибудь препятствие   и все расстроилось. Я не получала свободы, но я меняла тюрьму, а это было уже   немало. Одно счастливое обстоятельство порождает в нас надежду на второе,   откуда, быть может, и возникла пословица: «Удача родит удачу».      

Мне хорошо были знакомы товарки, которых я покидала, и   нетрудно было предположить, что я кое-что выиграю, живя с другими узницами.   Каковы бы они ни были, они не могли оказаться более злыми и более враждебно   настроенными по отношению ко мне. В субботу утром, около девяти часов, в   монастыре поднялась суматоха. Нужен сущий пустяк, чтобы взбудоражить монахинь.   Они ходили взад и вперед, о чем-то шептались. Двери келий открывались и   закрывались. В монастыре все это является, как вы могли уже сами убедиться,   верным признаком чрезвычайных событий. Я была одна в своей келье. Сердце у меня   сильно билось. Я прислушивалась у двери, смотрела в окно, металась, не зная, за   что взяться. Я говорила себе, трепеща от радости: «Это приехали за мной, сейчас   я вырвусь отсюда...» И я не ошиблась.      

Ко мне явились две незнакомые женщины – монахиня и   сестра-привратница арпажонского монастыря. Они в нескольких словах ознакомили   меня с целью своего приезда. В сильном волнении я собрала свои пожитки и   бросила их как попало в передник привратницы, которая связала их в свертки. Я   не выразила желания проститься с настоятельницей. Сестры Урсулы уже не было в   живых, и я никого здесь не покидала. Спускаюсь, мне открывают двери, осмотрев   предварительно то, что я увожу с собой; сажусь в карету и пускаюсь в путь.      

Старший викарий со своими молодыми помощниками, супруга   председателя суда и г-н Манури собрались у настоятельницы арпажонского   монастыря; они были предупреждены о моем отъезде из Лоншана. Дорогой монахиня   расхваливала мне свой монастырь, а привратница добавляла, как припев, к каждой   фразе: «Истинная правда...» Она была счастлива, что, когда посылали за мной,   выбор пал на нее, и предлагала мне свою дружбу. Вот почему она доверила мне   кое-какие секреты и дала несколько советов относительно того, как я должна себя   вести. Эти советы были, очевидно, пригодны для нее, но никак не для меня.      

Не знаю, видели ли вы арпажонский монастырь. Это   четырехугольное здание, выходящее фасадом на большую дорогу, а задней стороной   – на поля и сады. В каждом окне фасада виднелись одна, две или три монахини.   Это обстоятельство больше говорило о порядках, царящих в монастыре, чем все   рассказы монахини и сестры-привратницы. По всей вероятности, они узнали нашу   карету, потому что в мгновение ока все эти окутанные покрывалами головки   скрылись. Я подъехала к воротам моей новой тюрьмы. Настоятельница вышла ко мне   навстречу с распростертыми объятиями, обняла меня, поцеловала, взяла за руку и   повела в монастырскую залу, куда несколько монахинь успели уже прийти, а другие   прибежали потом.      

       

Эту настоятельницу зовут г-жа***. Не могу противостоять   желанию описать ее вам, прежде чем продолжить рассказ. Это маленькая женщина,   очень полная, но живая и проворная; она постоянно вертит головой, в одежде у   нее вечно какой-нибудь беспорядок; лицо скорее привлекательное, чем некрасивое:   глаза, из которых один, правый, выше и больше другого, полны огня и бегают по сторонам.   Когда она ходит, то размахивает руками; когда собирается что-нибудь сказать, то   открывает рот, не успев еще собраться с мыслями; поэтому она немного заикается.   Когда сидит, то ерзает на своем кресле, будто что-то ей мешает. Она забывает   все правила приличия: приподнимает свой нагрудник и начинает чесаться, сидит,   закинув ногу на ногу. Когда она спрашивает вас и вы ей отвечаете, она вас не   слушает. Говоря с вами, она теряет нить своих мыслей, замолкает, не знает, на   чем остановилась, сердится, обзывает вас дурой, тупицей, разиней, если вы не   поможете ей найти эту нить. Порой она так фамильярна, что обращается на ты   , порой надменна и горда, чуть ли не обдает вас презрением; но важность   напускает на себя ненадолго. Она то чувствительна, то жестока. Ее искаженное   лицо свидетельствует о сумбурности ее ума и неуравновешенности характера.   Порядок и беспорядок постоянно чередуются в монастыре: бывают дни полной   неразберихи, когда пансионерки болтают с послушницами, послушницы с монахинями,   когда бегают друг к другу в кельи, вместе пьют чай, кофе, шоколад, ликеры,   когда службы справляются с непристойной поспешностью. И вдруг, посреди этой   сумятицы, лицо настоятельницы меняется, звонит колокол, все расходятся по своим   кельям, запираются; за шумом, криками и суматохой следует самая глубокая   тишина: можно подумать, что в монастыре все внезапно вымерло. И тогда за   малейшее упущение настоятельница вызывает виновную к себе в келью, распекает   ее, приказывает раздеться и нанести себе двадцать ударов плетью. Монахиня повинуется,   снимает с себя одежду, берет плеть и начинает себя истязать. Но не успевает она   нанести себе несколько ударов, как настоятельница, внезапно преисполнившись   сострадания, вырывает из ее рук орудие пытки и заливается слезами; она сетует   на то, что несчастна, когда приходится наказывать, целует монахине лоб, глаза,   губы, плечи, ласкает и расхваливает ее: «Какая у нее белая и нежная кожа! Как   она сложена! Какая прелестная шея, какие чудные волосы! Да что с тобой, сестра   Августина, почему ты смущаешься? Спусти рубашку, я ведь женщина и твоя   настоятельница. Ах, какая очаровательная грудь, какая упругая! И я потерплю,   чтобы все эти прелести были истерзаны плетью? Нет, нет, ни за что!..»      

Она снова целует монахиню, поднимает ее, помогает одеться,   осыпает ласковыми словами, освобождает от церковной службы и отсылает в келью.   Трудно иметь дело с такими женщинами: никогда не знаешь, как им угодить, чего   следует избегать и что надо делать. Ни в чем нет ни толку, ни порядка. То   кормят обильно, то морят голодом. Хозяйство монастыря приходит в расстройство.   Замечания принимаются враждебно либо оставляются без внимания. Настоятельницы с   таким нравом или слишком приближают к себе, или чересчур отдаляют; они не   держат себя на должном расстоянии, ни в чем не знают меры: от опалы переходят к   милости, от милости к опале неизвестно почему. Если разрешите, я приведу один   пустяк, который может служить примером ее управления монастырем. Два раза в   году она бегала из кельи в келью и приказывала выбросить в окно бутылки с ликерами,   которые там находила, а через три-четыре дня сама посылала ликер большинству   монахинь. Вот какова была та, которой я принесла торжественный обет послушания,   ибо наши обеты следуют за нами из одного монастыря в другой.      

Я вошла вместе с нею; она вела меня, держа за талию. Подали   угощение – фрукты, марципаны, варенье. Суровый викарий стал меня хвалить, но   она прервала его:      

– Они были не правы, не правы, я это знаю.      

Суровый викарий собрался продолжать, но настоятельница опять   прервала его:      

– Почему они захотели от нее избавиться? Ведь она –   воплощение кротости, сама скромность и, говорят, очень талантлива...      

Суровый г-н Эбер хотел было договорить то, что начал, но   настоятельница снова его перебила и шепнула мне на ухо:      

– Я люблю вас до безумия. Когда эти педанты уйдут, я   позову сестер, и вы нам споете какую-нибудь песенку. Хорошо?      

Меня разбирал смех. Суровый г-н Эбер несколько растерялся.   Оба молодых священника, заметив мое и его замешательство, улыбнулись. Однако   г-н Эбер тут же оправился и вернулся к своей обычной манере обращения: он резко   приказал настоятельнице сесть и замолчать. Она села, но ей было не по себе. Она   вертелась на стуле, почесывала голову, поправляла на себе одежду, хотя в этом   не было надобности, зевала, а старший викарий держал речь в назидательном тоне   о монастыре, который я покинула, о пережитых мною невзгодах, о монастыре, куда   я вступила, о том, сколь многим я обязана людям, которые приняли во мне   участие. При этих словах я взглянула на г-на Манури; он опустил глаза. Беседа   приняла более общий характер. Тягостное молчание, предписанное настоятельнице,   прекратилось. Я подошла к г-ну Манури и поблагодарила его за оказанные услуги.   Я дрожала, запиналась, не знала, как выразить ему мою признательность. Мое   смущение, растерянность, мое умиление – ибо я в самом деле была очень   растрогана, – слезы и радость вперемежку, все мое поведение было более   красноречиво, чем могли быть мои слова. Его ответ был не более связен, чем моя   речь. Он был так же смущен, как и я. Не знаю точно, что он сказал, но я поняла,   что он более чем вознагражден, если ему удалось смягчить мою участь, что он   будет вспоминать о том, что сделал, с еще большим удовольствием, чем я сама,   что судебные дела, которые его удерживают в Париже, не позволят ему часто   посещать арпажонский монастырь, но что он надеется получить от г-на старшего   викария и г-жи настоятельницы разрешение справляться о моем здоровье и моем   душевном состоянии.      

Старший викарий не расслышал последних слов, а   настоятельница ответила:      

– Сколько вам будет угодно, сударь; она будет делать   что захочет. Мы постараемся загладить зло, которое ей причинили.      

И добавила совсем тихо, обращаясь ко мне:      

– Дитя мое, ты очень страдала? Как осмелились эти твари   из ланшанского монастыря обижать тебя? Я знала когда-то твою настоятельницу, мы   вместе были пансионерками в Пор-Рояле[7] .   Она была у нас бельмом на глазу. Мы еще успеем наговориться, ты мне обо всем   расскажешь...      

При этих словах она взяла мою руку и похлопала по ней своей   ладонью. Молодые священники также сказали мне несколько любезных слов. Было уже   поздно. Г-н Манури простился с нами. Старший викарий и его спутники направились   к г-ну М***, сеньору Арпажона, куда были приглашены, и я осталась одна с   настоятельницей, но ненадолго. Все монахини, все послушницы и пансионерки прибежали   толпой. В мгновение ока я была окружена сотней незнакомок. Я не знала, кого   слушать, кому отвечать. Каких только тут не было лиц, о чем только тут не   болтали! Однако я заметила, что мои ответы и я сама не произвели дурного   впечатления.      

Когда эти надоедливые расспросы наконец кончились и первое   любопытство было удовлетворено, толпа стала редеть. Настоятельница выпроводила   всех еще остававшихся у нее и пошла сама устраивать меня в моей келье. Она на   свой лад проявила ко мне радушие. Указывая на иконостас, она сказала:      

– Тут мой дружок будет молиться богу. Я прикажу   положить подушку на скамеечку, чтобы она не поцарапала себе коленки. В   кропильнице нет ни капли святой воды, сестра Доротея вечно что-нибудь забудет.   Сядьте в кресло, посмотрите, удобно ли вам...      

Болтая таким образом, она усадила меня, прислонила мою   голову к спинке кресла и поцеловала в лоб. Затем подошла к окну удостовериться,   легко ли подымаются и опускаются рамы, к кровати – задернула и отдернула полог,   чтобы испытать, плотно ли он сходится. Внимательно осмотрела одеяло:      

– Одеяло неплохое.      

Взяла подушку и, взбивая ее, сказала:      

– Дорогой головке будет на ней очень покойно. Простыни   грубоваты, но таковы все в общине, матрацы хороши...      

Покончив с осмотром, она подошла ко мне, поцеловала и ушла.   Во время этой сцены я подумала про себя: «Что за безумное создание!» – и   приготовилась к хорошим и дурным дням.      

Я устроилась в своей келье, затем отстояла вечерню,   поужинала и направилась в рекреационную залу. Некоторые из находившихся там   монахинь ко мне приблизились, другие отошли в сторону. Первые рассчитывали на   мое влияние у настоятельницы, вторые уже были встревожены оказанным мне   предпочтением. Несколько минут прошло во взаимных похвалах, в расспросах о   монастыре, который я оставила; монахини пытались распознать мой характер,   вкусы, наклонности, убедиться, умна ли я. Вас прощупывают со всех сторон,   расставляют ряд ловушек, с помощью которых приходят к весьма правильным   выводам. Например, принимаются о ком-нибудь злословить и смотрят на вас, начинают   что-нибудь рассказывать и ждут, попросите вы продолжать или не проявите   любопытства; если вы скажете что-нибудь самое обыденное, вашими словами   восхитятся, хотя все прекрасно понимают, что в них нет ничего особенного; вас   намеренно хвалят или порицают; стараются выпытать ваши самые сокровенные мысли;   интересуются вашим чтением, предлагают книги духовные или светские и отмечают   ваш выбор; побуждают вас в какой-нибудь мелочи нарушить монастырский устав;   поверяют вам свои секреты; упоминают о странностях настоятельницы. Все   принимается к сведению, обо всем судачат; вас оставляют в покое и снова за вас   принимаются; выведывают ваше отношение к вопросам морали, к благочестию,   религии, к мирской и монастырской жизни – словом, решительно ко всему. В   результате таких повторных испытаний придумывается характерный для вас эпитет,   который в виде прозвища добавляют к вашему имени. Так, например, меня стали   называть сестра Сюзанна Скрытница.      

В первый же вечер меня посетила настоятельница. Она пришла,   когда я раздевалась. Она сама сняла с меня покрывало, головной убор и   нагрудник, причесала на ночь, сама меня раздела. Она наговорила мне множество   нежных слов, осыпала ласками, которые меня слегка смутили, не знаю почему, так   как я ничего дурного в них не видела, да и она также. Даже теперь, когда я об   этом думаю, я не понимаю, что тут могло быть предосудительного. Тем не менее я   рассказала все моему духовнику. Он отнесся к этой фамильярности – которая   казалась мне тогда, да и теперь кажется, вполне невинной – с большой серьезностью   и решительно запретил мне впредь допускать ее. Она поцеловала мне шею, плечи,   руки, похвалила округлость моих форм и фигуру, уложила в постель, подоткнула с   двух сторон одеяло, поцеловала глаза, задернула полог и ушла. Да, забыла еще   упомянуть, что настоятельница, предполагая, что я утомлена, разрешила мне   оставаться в постели, сколько мне заблагорассудится.Я воспользовалась ее разрешением. Это, думается мне, была   единственная спокойная ночь, проведенная мною в монастырских стенах, а я почти   их не покидала. На следующее утро, около девяти часов, кто-то тихо постучал в   мою дверь; я еще лежала в постели. Я откликнулась, вошла монахиня. Довольно   сердитым тоном она заметила, что уже поздно и что мать-настоятельница просит   меня к себе. Я встала, поспешно оделась и побежала к ней.      

– Доброе утро, дитя мое, – сказала она. –   Хорошо ли вы провели ночь? Кофе вас ждет уже целый час. Думаю, что он вам   придется по вкусу. Пейте его поскорей, а потом мы побеседуем.      

Говоря это, она разостлала на столе салфетку, подвязала меня   другой, налила кофе и положила сахар. Другие монахини тоже завтракали друг у   друга. В то время как я ела, она рассказала о моих товарках, обрисовала мне их,   руководствуясь своей неприязнью или симпатией, обласкала меня, засыпала   вопросами об оставленном мною монастыре, о моих родителях, о пережитых мною   огорчениях. Хвалила, осуждала, болтая что взбредет в голову, ни разу не   дослушав до конца моего ответа. Я ей ни в чем не перечила. Она осталась   довольна моим умом, моей рассудительностью, моей сдержанностью. Между тем   пришла одна монахиня, потом вторая, потом третья, четвертая, пятая. Заговорили   о птицах настоятельницы. Одна рассказала о странных привычках какой-то сестры,   другая подсмеивалась над разными слабостями отсутствовавших. Все пришли в веселое   расположение духа. В углу кельи стояли клавикорды, и я по рассеянности стала   перебирать клавиши. Только что прибыв в монастырь, я не знала сестер, над   которыми трунили, и не находила в том ничего забавного. Впрочем, если бы я и   знала их, это не доставило бы мне удовольствия. Нужно обладать очень тонким   юмором, чтобы шутка была удачной, да и у кого же из нас нет смешных сторон? В   то время как все смеялись, я взяла несколько аккордов и мало-помалу привлекла к   себе внимание окружающих. Настоятельница подошла ко мне и, похлопав по плечу,   сказала:      

– А ну, сестра Сюзанна, позабавь нас – сначала сыграй   что-нибудь, а потом спой.      

Я сделала то, что она велела, – исполнила две-три   пьесы, которые знала наизусть, потом импровизировала немного, наконец, спела   несколько строф из псалмов на музыку Мондонвиля.      

– Все это прекрасно, – заметила   настоятельница, – но святости мы имеем достаточно в церкви. Чужих здесь   никого нет, это все мои добрые приятельницы, которые станут и твоими; спой нам   что-нибудь повеселей.      

– Но, может быть, она ничего другого не знает, –   возразили некоторые монахини. – Она устала с дороги, нужно ее поберечь;   хватит на этот раз.      

– Нет, нет, – заявила настоятельница, – она   чудесно себе аккомпанирует, а лучшего голоса, чем у нее, нет ни у кого в мире.   (И в самом деле, я пою недурно, но скорее могу похвалиться хорошим слухом,   мягкостью и нежностью звука, чем силой голоса и широтой диапазона.) Я не отпущу   ее, пока она нам не споет что-нибудь в другом роде.      

Слова монахинь меня задели, и я ответила настоятельнице, что   мое пение больше не доставляет удовольствия сестрам.      

– Зато оно доставит удовольствие мне.      

      

Я не сомневалась в таком ответе и спела довольно игривую   песенку. Все захлопали в ладоши, стали хвалить меня, целовать, осыпать ласками,   просили спеть еще – неискренние восторги, продиктованные ответом   настоятельницы. Между тем среди присутствующих монахинь не было почти ни одной,   которая не лишила бы меня голоса и не переломала бы мне пальцев, если б только   могла. Те из них, которые, быть может, никогда в жизни не слышали музыки,   позволили себе сделать по поводу моего пения какие-то нелепые и язвительные   замечания, но это не произвело на настоятельницу никакого впечатления.      

– Замолчите! – приказала она. – Сюзанна   играет и поет как ангел. Я хочу, чтобы она приходила ко мне каждый день. Я сама   когда-то немного играла  на клавесине; она должна помочь мне припомнить   то, что я знала.      

– Ах, сударыня, – возразила я, – что раньше   умел, того никогда полностью не забудешь...      

– Ну хорошо, я попробую; пусти меня на свое место...      

Она взяла несколько аккордов и сыграла какие-то пьески –   шальные, причудливые, бессвязные, как и ее мысли. Но, несмотря на все   недостатки ее исполнения, я видела, что у нее гораздо больше беглости в   пальцах, чем у меня. Я ей об этом сказала, потому что люблю отмечать чужие   достоинства и редко упускаю такой случай, если только похвала не противоречит   истине. Это так приятно!      

Монахини разошлись одна за другой, и я осталась почти   наедине с настоятельницей. Мы заговорили о музыке. Она сидела, я же стояла   рядом с ней. Она взяла мои руки и, пожимая их, сказала:      

– Она не только прекрасно играет, у нее еще самые   прелестные пальчики на свете. Взгляните-ка, сестра Тереза.      

Сестра Тереза опустила глаза, покраснела и что-то   пробормотала. Однако – прелестные у меня пальцы или нет, права настоятельница   или нет – почему это произвело такое впечатление на сестру Терезу?   Настоятельница обняла меня за талию и, восхищаясь моей фигурой, привлекла меня   к себе, посадила на колени, приподняла мне голову и попросила смотреть на нее.   Она восторгалась моими глазами, ртом, щеками, цветом лица. Я молчала, потупив   глаза, и переносила все ее ласки покорно, как истукан. Сестра Тереза была   рассеянна, встревожена, она ходила взад и вперед по келье, трогала без всякой   надобности все, что ей попадалось под руку, не знала, что с собой делать,   смотрела в окно, прислушивалась, не стучит ли кто-нибудь в дверь.      

– Сестра Тереза, ты можешь уйти, если соскучилась с   нами, – предложила ей настоятельница.      

– Нет, сударыня, мне не скучно.      

– У меня еще тысяча вопросов к этой малютке.      

– Не сомневаюсь.      

– Я хочу знать всю ее жизнь. Как я могу загладить зло,   которое ей причинили, если мне ничего не известно? Я хочу, чтобы она поведала   мне все свои горести, ничего не скрывая. Я уверена, что у меня сердце будет   разрываться и я заплачу, но это неважно. Сестра Сюзанна, когда же я все узнаю?      

– Когда вы прикажете, сударыня.      

– Я бы попросила тебя немедля приступить к рассказу,   если у нас есть еще время. Который час?..      

– Пять часов, сударыня, – ответила сестра Тереза. –   Сейчас ударят к вечерне.      

– Пусть она все-таки начнет.      

– Но ведь вы обещали, сударыня, уделить мне минутку и   утешить меня перед вечерней. У меня возникают такие мучительные мысли. Я бы так   хотела открыть свою душу вам, матушка. Без этого я не смогу молиться в церкви,   не смогу сосредоточиться.      

– Нет, нет, – перебила ее настоятельница, –   ты с ума сошла; брось эти глупости. Держу пари, что знаю, в чем дело. Мы   поговорим об этом завтра.      

– Ах, матушка, – молила сестра Тереза, упав к   ногам настоятельницы и заливаясь слезами, – лучше сейчас.      

– Сударыня, – сказала я настоятельнице, поднимаясь   с ее колен, где все еще сидела, – согласитесь на просьбу сестры,   прекратите ее страдания. Я уйду; я еще успею исполнить ваше желание и   рассказать все о себе. Когда вы выслушаете сестру Терезу, она перестанет болеть   душой.      

Я сделала шаг к двери, чтобы выйти, но настоятельница   удержала меня одной рукой. Сестра Тереза схватила другую ее руку и, стоя на   коленях, покрывала поцелуями и плакала.      

– Право, сестра Тереза, – промолвила   настоятельница, – ты мне очень докучаешь своими тревогами. Я тебе уже об   этом говорила, мне это неприятно и стеснительно. Я не хочу, чтобы меня   стесняли.      

– Я это знаю, но я не властна над своими чувствами; я   бы хотела, но не могу...      

Тем временем я ушла, оставив настоятельницу с молоденькой   сестрой.      

Я не могла удержаться, чтобы не посмотреть на нее в церкви.   Она все еще оставалась угнетенной и печальной. Наши глаза несколько раз   встретились. Мне показалось, что она с трудом выдерживает мой взгляд. Что же   касается настоятельницы, то она задремала в своем заалтарном кресле.      

Службу закончили с необычайной быстротой. Церковь,   по-видимому, не являлась излюбленным местом в монастыре. Сестры выпорхнули из   нее, щебеча, как стая птиц, вылетающих из своей клетки. Они побежали друг к   другу, смеясь и болтая. Настоятельница заперлась у себя, а сестра Тереза   остановилась на пороге своей кельи, следя за мной, словно желая узнать, куда я   направлюсь. Я вошла к себе, и только несколько минут спустя сестра Тереза   бесшумно закрыла дверь своей кельи. Мне пришло на ум, что эта молодая девушка   ревнует ко мне, что она боится, как бы я не похитила того места, которое она   занимает в душе настоятельницы, и не лишила ее благоволения нашей матушки. Я   наблюдала за нею несколько дней подряд, и когда ее злобные вспышки, ее   ребяческий страх и упорная слежка за мной, ее внимание ко всем моим действиям,   старания не оставлять нас вдвоем с настоятельницей, вмешиваться в наши беседы,   умалять мои достоинства и подчеркивать мои недостатки, а еще более ее   бледность, ее тоска, слезы, расстройство ее здоровья и, возможно, даже рассудка   убедили меня в правильности моих подозрений, я пошла к ней и спросила:      

– Милый друг, что с вами?      

Она мне не ответила. Мое посещение застало ее врасплох, она   смутилась. Она не знала, что сказать и что делать.      

– Вы недостаточно справедливы ко мне. Будьте со мной   откровенны. Вы боитесь, чтобы я не воспользовалась расположением ко мне нашей   настоятельницы и не вытеснила вас из ее сердца. Успокойтесь, это не в моем   характере. Если мне посчастливится добиться какого-нибудь влияния на нашу...      

– Вы добьетесь всего, чего пожелаете. Она вас любит.   Она делает для вас в точности то, что вначале делала для меня.      

– Ну так не сомневайтесь, что я использую доверие,   которое она мне окажет, только для того, чтобы усилить ее нежное чувство к вам.      

– Разве это будет зависеть от вас?      

– А почему бы и нет?      

Вместо ответа она бросилась мне на шею и сказала, вздыхая:      

– Это не ваша вина, я знаю, я себе это все время   твержу, но обещайте мне...      

– Что я должна обещать вам?      

– Что... что...      

– Говорите, я сделаю все, что будет от меня зависеть.      

Она замялась, закрыла руками глаза и проговорила так тихо,   что я с трудом расслышала:      

– Что вы будете как можно реже видеться с ней...      

Эта просьба показалась мне столь странной, что я не могла   удержаться, чтобы не спросить:      

– А какое для вас имеет значение, часто или редко   вижусь я с нашей настоятельницей? Меня нисколько не огорчит, если вы будете   хоть все время проводить с ней. И вас тоже не должно огорчать, если я буду   часто с ней видеться. Разве вам мало моего обещания не вредить ни вам, ни кому   бы то ни было другому?      

Отойдя от меня и бросившись на кровать, она мне ответила   только следующими словами, произнесенными тоном глубокого страдания:      

– Я погибла!      

– Погибли? Но почему же? Вы, как видно, считаете меня   самым злым существом в мире!      

В эту минуту вошла настоятельница. Она заходила в мою келью,   не застала меня там и безрезультатно обошла почти весь монастырь. Ей и в голову   не пришло, что я могла быть у сестры Терезы. Когда она об этом узнала от тех   сестер, которых послала меня искать, то поспешила сюда. Какое-то смятение   отражалось в ее глазах и лице, но она ведь так редко бывала в ладу сама с   собой.      

Сестра Тереза молчала, сидя на своей кровати; я стояла   рядом.      

– Матушка, – обратилась я к настоятельнице, –   простите, что я зашла сюда без вашего разрешения.      

– Конечно, – ответила она, – было бы лучше   попросить у меня разрешения.      

– Мне стало жаль милую сестру, я видела, что она очень   сокрушается.      

– Из-за чего?      

– Сказать ли вам? А почему бы не сказать? Такая   чувствительность делает честь ее душе и так убедительно говорит о ее   привязанности к вам. Знаки вашего расположения ко мне задели в ней самые   чувствительные струны. Она боится, чтобы я не заняла первого места в вашем сердце.   Это чувство ревности, столь достойное, естественное и лестное для вас, дорогая   матушка, причинило, как мне кажется, страдание сестре, и я пришла ее успокоить.      

Выслушав меня, настоятельница приняла строгий и внушительный   вид.      

– Сестра Тереза, – сказала она ей, – я вас   любила и еще люблю. Я ни в чем не могу пожаловаться на вас, и вам не придется   жаловаться на меня, но я не желаю выносить таких исключительных притязаний.   Откажитесь от них, если не хотите утратить то, что осталось от моей привязанности   к вам, и если еще помните судьбу сестры Агаты...      

Тут, повернувшись ко мне, она пояснила:      

– Это та высокая брюнетка, которую вы видели на клиросе   напротив меня. (Я так мало общалась с другими монахинями, так недавно еще   появилась в этом монастыре, была таким здесь новичком, что еще не знала имен   всех моих товарок.) Я любила Агату, – продолжала настоятельница, –   когда сестра Тереза вступила в наш монастырь и когда я начала ее баловать.   Сестра Агата стала так же волноваться, совершала те же безумства. Я предупредила   ее, но она не исправилась, и тогда мне пришлось прибегнуть к суровым мерам,   которые применялись слишком долго и которые совершенно не соответствуют моему   характеру; все сестры вам скажут, что я добра и наказываю только скрепя   сердце...      

Затем, снова обратившись к сестре Терезе, она прибавила:      

– Дитя мое, я не потерплю никаких стеснений, я вам об   этом уже говорила. Вы меня знаете, не доводите меня до крайности...      

Потом, опершись на мое плечо, сказала мне:      

– Пойдемте, сестра Сюзанна, проводите меня.      

Мы вышли. Сестра Тереза хотела последовать за нами, но   настоятельница, небрежно обернувшись через мое плечо, тоном, не терпящим   возражений, приказала:      

– Вернитесь в свою келью и не выходите оттуда, пока я   вам не разрешу...      

Та повиновалась, хлопнула дверью, и при этом у нее вырвались   какие-то слова, от которых настоятельница вздрогнула, не знаю почему, так как   они были лишены всякого смысла. Я заметила ее гнев и стала просить ее:      

– Матушка, если вы сколько-нибудь расположены ко мне,   простите сестру Терезу. Она потеряла голову, она не знает, что говорит и что   делает.      

– Простить ее? Охотно; но что я от вас за это получу?      

– Ах, матушка, я была бы счастлива, если бы у меня   нашлось что-нибудь, что могло бы вам понравиться и вас успокоить.      

Она потупила глаза, покраснела и вздохнула – ну совсем как   влюбленный. Затем прошептала, бессильно опираясь на меня, словно готовая   лишиться чувств:      

– Подставьте ваш лоб, я его поцелую.      

Я наклонилась, и она поцеловала меня в лоб.      

С той поры, когда какой-нибудь монахине случалось провиниться,   я заступалась за нее и была уверена, что ценою самой невинной ласки добьюсь ее   прощения. Она целовала мне лоб, шею, губы, руки или плечи, но чаще всего губы;   она находила, что у меня чистое дыхание, белые зубы, свежий и алый рот.      

Право, я была бы просто красавицей, если бы хоть в малейшей   степени заслуживала тех похвал, которые она мне расточала. Любуясь моим лбом,   она говорила, что он бел, гладок и прекрасно очерчен; о моих глазах она   говорила, что они сверкают как звезды; о моих щеках – что они румяны и нежны;   она находила, что ни у кого нет таких округлых, словно точеных, рук с такими   маленькими, пухлыми кистями; что грудь моя тверда как камень и чудесной формы;   что такой изумительной, редкой по красоте шеи нет ни у одной из сестер. Чего   только она мне не говорила – всего не перескажешь! Какая-то доля правды все же   была в ее словах. Многое я считала преувеличением, но не все.      

Иногда, окидывая меня с головы до ног восторженным взглядом,   какого я никогда не замечала ни у одной женщины, она восклицала:      

– Нет, это величайшее счастье, что господь призвал ее к   затворничеству! С такой наружностью, живя в миру, она погубила бы всех мужчин,   которые встретились бы на ее пути, и сама погибла бы вместе с ними. Все, что   делает бог, он делает к лучшему.      

Мы подошли к ее келье; я собиралась покинуть ее, но она   взяла меня за руку и сказала:      

– Слишком поздно начинать ваш рассказ о монастырях   Святой Марии и лоншанском; но входите, вы сможете дать мне коротенький урок   музыки.      

Я последовала за ней. Вмиг она открыла клавесин, поставила   ноты, придвинула стул – она ведь была очень подвижна. Я села. Опасаясь, как бы   я не озябла, она сняла подушку с одного стула, положила ее передо мной,   нагнулась к моим ногам и поставила их на подушку. Сперва я взяла два-три   аккорда, а затем сыграла несколько пьес Куперена, Рамо и Скарлатти. Тем   временем она приподняла мой нагрудник и положила руку на мое голое плечо,   причем кончики ее пальцев касались моей груди. Казалось, ей было душно, она   тяжело дышала. Рука, лежавшая на моем плече, вначале его сильно сжимала, потом   ослабела, как бы обессиленная и безжизненная, голова ее склонилась к моей.   Право, эта сумасбродка была наделена необычайной чувствительностью и сильнейшей   любовью к музыке. Я никогда не встречала людей, на которых музыка производила   бы такое странное впечатление.      

Так проводили мы время бесхитростно и приятно, как вдруг   распахнулась дверь. Я испугалась, настоятельница тоже. Ворвалась эта шалая   сестра Тереза; одежда ее была в беспорядке, глаза мутны; она с самым   пристальным вниманием оглядывала нас обеих, губы ее дрожали, она не могла   произнести ни слова. Однако она тут же пришла в себя и бросилась перед   настоятельницей на колени. Я присоединила свои просьбы к ее мольбам и снова   добилась ее прощения. Но настоятельница заявила ей самым решительным образом,   что это в последний раз, по крайней мере, за провинности такого рода, и мы   вышли вдвоем с Терезой.      

По дороге в наши кельи я сказала ей:      

– Милая сестра, будьте осторожны, вы восстановите   против себя нашу матушку. Я вас не оставлю, но вы подорвете мое влияние на нее,   и тогда, к великому сожалению, я уже ни в чем не смогу помочь ни вам, ни кому   бы то ни было. Но скажите мне, что вас тревожит?      

Никакого ответа.      

– Чего опасаетесь вы с моей стороны?      

Никакого ответа.      

– Разве наша матушка не может одинаково любить нас   обеих?      

– Нет, нет, – с горячностью воскликнула   она, – это невозможно! Скоро я стану ей противна и умру от горя. Ах, зачем   вы приехали сюда? Вы здесь недолго будете счастливы, я в этом уверена; а я   стану навеки несчастной.      

– Я знаю, что потерять благоволение настоятельницы –   это большая беда, – сказала я, – однако я знаю другую, еще большую   беду – если такая немилость заслуженна. Но ведь вы ни в чем не можете себя   упрекнуть.      

– Ах, если бы это было так!      

– Если вы в глубине души чувствуете за собой   какую-нибудь вину, надо постараться ее загладить, и самое верное средство – это   терпеливо переносить кару.      

– Нет, я не могу, не могу, да и ей ли карать меня!      

– Конечно, ей, сестра Тереза, конечно же, ей! Разве так   говорят о настоятельнице? Это не годится, вы забываетесь. Я уверена, что   нынешняя ваша вина более серьезна, чем все те, за которые вы себя корите.      

– Ах, если бы это было так, – повторила   она, – если бы было так!..      

И мы расстались. Она заперлась у себя в келье, чтобы   предаться своему горю, я же в своей, чтобы поразмыслить над странностями   женского характера.      

Таковы плоды затворничества. Человек создан, чтобы жить в   обществе; разлучите его с ним, изолируйте его – и мысли у него спутаются,   характер ожесточится, сотни нелепых страстей зародятся в его душе, сумасбродные   идеи пустят ростки в его мозгу, как дикий терновник среди пустыря. Посадите   человека в лесную глушь – он одичает; в монастыре, где заботы о насущных   потребностях усугубляются тяготами неволи, еще того хуже. Из леса можно выйти,   из монастыря выхода нет. В лесу ты свободен, в монастыре ты раб. Требуется   больше душевной силы, чтобы противостоять одиночеству, чем нужде. Нужда   принижает, затворничество развращает. Что лучше – быть отверженным или   безумным? Не берусь решать это, но следует избегать и того и другого.      

Я замечала, что нежная привязанность, которую возымела ко   мне настоятельница, растет с каждым днем. Я постоянно заходила в ее келью, или   же она бывала в моей. При малейшем недомогании она отсылала меня в лазарет. Она   освобождала меня от церковных служб, разрешала рано ложиться, запрещала   присутствовать на заутрене. В церкви, в трапезной, в рекреационной зале она   находила возможность выказать мне свою благосклонность. На молитве, когда   встречался какой-нибудь задушевный, трогательный стих, она пела, обращаясь ко   мне, или пристально на меня смотрела, когда пел кто-нибудь другой. В трапезной   она всегда посылала мне какое-нибудь вкусное блюдо, которое ей подавали, в   рекреационной зале обнимала меня за талию и осыпала приветливыми и ласковыми   словами. Какое бы подношение она ни получала – шоколад, сахар, кофе, ликеры,   табак, белье, носовые платки, – она всем делилась со мной. Чтобы украсить   мою келью, она опустошила свою и перенесла ко мне эстампы, утварь, мебель и   множество приятных и удобных вещиц. Я не могла выйти на минутку из своей кельи,   чтобы, вернувшись, не найти какого-нибудь подарка. Я бежала благодарить ее, и   она испытывала радость, которую трудно передать. Она меня целовала, ласкала,   сажала к себе на колени, посвящала в самые секретные монастырские дела и   уверяла, что жизнь ее в монастыре будет протекать во сто крат более счастливо,   чем если бы она оставалась в миру, – только бы я любила ее.      

Как-то раз после такого разговора она посмотрела на меня   растроганными глазами и спросила:      

– Сестра Сюзанна, любите вы меня?      

– Как же мне не любить вас, матушка? Не такая же я   неблагодарная.      

– Да, конечно.      

– В вас столько доброты!      

– Скажите лучше: столько нежности к вам...      

При этих словах она опустила глаза. Одной рукой она все крепче   обнимала меня, а другой, которая лежала на моем колене, все сильнее на него   опиралась. Она привлекла меня к себе, прижалась лицом к моему лицу, вздохнула,   откинулась на спинку стула, задрожала; казалось, что она хочет что-то доверить   мне и не решается. И, проливая слезы, она сказала:      

– Ах, сестра Сюзанна, вы меня не любите!      

– Не люблю вас, матушка?      

– Нет.      

– Скажите же, чем я могла бы вам это доказать.      

– Догадайтесь сами.      

– Я стараюсь догадаться, но не могу.      

Она сбросила свою шейную косынку и положила мою руку себе на   грудь. Она молчала, я тоже хранила молчание. Казалось, что она испытывает   величайшее удовольствие. Она подставляла мне для поцелуев лоб, щеки и руки, и я   целовала ее. Не думаю, чтобы в этом было что-нибудь дурное. Между тем   испытываемое ею наслаждение все возрастало; а я, желая так невинно доставить ей   еще больше счастья, снова целовала ей лоб, щеки, глаза и губы. Рука, лежавшая   раньше на моем колене, скользила по моей одежде от самых ступней до пояса,   сжимая меня то здесь, то там. Запинаясь, глухим, изменившимся голосом   настоятельница просила не прекращать мои ласки. Я подчинилась. И наконец   настала минута, когда она – не знаю, от сильного удовольствия или от   страдания, – побледнела как мертвая; глаза ее закрылись, тело судорожно   вытянулось, губы, сначала крепко сжатые, увлажнились, и на них выступила легкая   пена. Потом рот полуоткрылся, она испустила глубокий вздох. Мне показалось, что   она умирает. Я вскочила, решив, что ей стало дурно, и хотела выбежать, чтобы   позвать на помощь. Она приоткрыла глаза и сказала мне слабым голосом:      

– Невинное дитя! Успокойтесь. Куда вы? Постойте...      

Я смотрела на нее, ничего не понимая, не зная, оставаться   или уходить. Она совсем открыла глаза, но не могла произнести ни слова и знаком   попросила меня приблизиться и снова сесть к ней на колени. Не знаю, что со мной   происходило; я была испугана, вся дрожала, сердце у меня сильно билось, я   тяжело дышала, чувствовала себя смущенной, подавленной, взволнованной; мне было   страшно; казалось, что силы меня покидают и что я лишаюсь чувств. Однако я бы   не сказала, что мои ощущения были мучительны. Я подошла к ней; она снова знаком   попросила меня сесть к ней на колени. Я села. Она казалась мертвой, я –   умирающей. Мы обе довольно долго оставались в таком странном положении. Если бы   неожиданно вошла какая-нибудь монахиня – право, она бы перепугалась. Она   вообразила бы, что мы либо потеряли сознание, либо заснули. Наконец моя добрая   настоятельница – ибо невозможно обладать такой чувствительностью, не будучи   доброй, – стала приходить в себя. Она все еще полулежала на своем стуле,   глаза ее были закрыты, но лицо оживилось, на нем появился яркий румянец. Она   брала то одну мою руку, то другую и целовала их.      

– Матушка, как вы меня напугали! – сказала я ей.      

Она кротко улыбнулась, не раскрывая глаз.      

– Разве вам не было дурно?      

– Нет.      

– А я думала, что вам стало нехорошо.      

– Наивное дитя! Ах, дорогая малютка, до чего она мне   нравится!      

Говоря это, она поднялась и снова уселась на свой стул,   обняла меня обеими руками, крепко поцеловала в обе щеки и спросила:      

– Сколько вам лет?      

– Скоро исполнится двадцать.      

– Не верится.      

– Это истинная правда, матушка.      

– Я хочу знать всю вашу жизнь; вы мне ее расскажете?      

– Конечно, матушка.      

– Все расскажете?      

– Все.      

– Однако сюда могут войти. Сядем за клавесин. Вы мне   дадите урок.      

Мы подошли к клавесину. Уж не знаю, по какой причине, но у   меня дрожали руки, ноты сливались перед глазами, и я не могла играть. Я ей об   этом сказала, она рассмеялась и заняла мое место, но у нее вышло еще хуже: она   с трудом держала руки на клавишах.      

– Дитя мое, – сказала настоятельница, – я   вижу, что вы не в состоянии дать мне урок, а я не в состоянии заниматься. Я   слегка утомлена, мне нужно отдохнуть. До свидания. Завтра, не откладывая, я   должна узнать все, что происходило в этом сердечке. До свидания...      

Обычно, когда мы расставались, она провожала меня до порога   и смотрела мне вслед, пока я по коридору не доходила до своей кельи. Она   посылала мне воздушные поцелуи и возвращалась к себе только тогда, когда я   закрывала за собой дверь.      

На этот раз она едва приподнялась и смогла лишь добраться до   кресла, стоявшего у ее кровати, села, опустила голову на подушку, послала мне   воздушный поцелуй, глаза ее закрылись, и я ушла.      

Моя келья была почти напротив кельи сестры Терезы; дверь в   нее была отворена. Тереза поджидала меня; она остановила меня и спросила:      

– Ах, сестра Сюзанна, вы были у матушки?      

– Да, – ответила я.      

– И долго вы там пробыли?      

– Столько времени, сколько она пожелала.      

– А ваше обещание?      

– Я ничего вам не обещала.      

– Осмелитесь ли вы рассказать мне, что вы там делали?      

Хотя совесть ни в чем меня не упрекала, все же не скрою от   вас, господин маркиз, что ее вопрос меня смутил. Она это заметила, стала   настаивать, и я ответила:      

– Милая сестра, быть может, мне вы не поверите, но вы,   наверно, поверите нашей матушке. Я попрошу ее рассказать вам обо всем.      

– Что вы, сестра Сюзанна, – с жаром прервала она   меня, – упаси вас боже! Вы не захотите сделать меня несчастной. Она мне   этого никогда не простит. Вы ее не знаете: она способна от самой большой нежности   перейти к величайшей жестокости. Не знаю, что тогда будет со мной! Обещайте   ничего ей не говорить.      

– Вы этого хотите?      

– Я на коленях молю вас об этом. Я в отчаянии, я   понимаю, что должна покориться, и я покорюсь. Обещайте мне ничего ей не   говорить...      

Я подняла ее и дала ей слово молчать. Она поверила мне и не   ошиблась. Мы разошлись по своим кельям.      

Вернувшись к себе, я не в состоянии была собраться с   мыслями; хотела молиться – и не могла, старалась чем-нибудь заняться, взялась   за одну работу и оставила ее, принялась за другую, но и ее бросила и перешла к   третьей. Все валилось у меня из рук, я совсем отупела. Никогда еще я не   испытывала ничего подобного. Глаза мои слипались; я задремала, хотя днем   никогда не сплю. Проснувшись, я стала разбираться в том, что произошло между   мною и настоятельницей, я тщательно проверяла себя, и после долгих размышлений   мне показалось, что... но это были такие смутные, такие безумные и нелепые   мысли, что я их отбросила. В результате я пришла к выводу, что настоятельница,   должно быть, подвержена какой-то болезни; а потом мне пришла и другая мысль –   что, по-видимому, болезнь эта заразительна, что она передалась уже сестре   Терезе и что мне тоже ее не миновать.      

На следующий день после заутрени настоятельница сказала мне:      

– Сестра Сюзанна, сегодня я надеюсь узнать все, что вам   пришлось пережить. Идемте.      

Я последовала за ней. Она усадила меня в свое кресло рядом с   кроватью, а сама поместилась на более низком стуле. Я выше ростом, и сиденье   мое было выше, поэтому я несколько возвышалась над ней. Настоятельница   находилась так близко от меня, что прижала свои колени к моим и облокотилась на   кровать.      

После минуты молчания я начала свой рассказ:      

– Хотя я еще очень молода, но перенесла много горя. Вот   уже скоро двадцать лет, как я живу на свете, и двадцать лет, как страдаю. Не   знаю, сумею ли я вам все рассказать и хватит ли у вас сил меня выслушать. Много   выстрадала я в родительском доме, страдала в монастыре Святой Марии, страдала в   лоншанском монастыре – всюду были одни страдания. С чего начать мне, матушка?      

– С первых горестей.      

– Но рассказ мой будет очень длинным и грустным; я бы   не хотела огорчать вас так долго.      

– Не бойся, я люблю поплакать; лить слезы – такое   чудесное состояние для чувствительной души. Ты, наверно, тоже любишь плакать?   Ты утрешь мои слезы, а я твои, и, может быть, когда ты будешь рассказывать о   своих страданиях, мы будем счастливы. Как знать, куда приведет нас наше   умиление?      

При последних словах она посмотрела на меня снизу вверх уже   влажными глазами. Она взяла меня за руки и еще больше придвинулась ко мне, так   что мы касались друг друга.      

– Рассказывай, дитя мое, – промолвила она, –   я жду, я чувствую самую настоятельную потребность растрогаться. Кажется, за всю   свою жизнь я никогда еще не была до такой степени преисполнена сострадания и   нежности...      

И вот я начала свой рассказ, почти совпадающий с тем, что я   написала вам. Невозможно передать впечатление, которое он на нее произвел; как   она вздыхала, сколько пролила слез, как негодовала против моих жестоких   родителей, против отвратительных сестер из монастыря Св. Марии и из лоншанского   монастыря. Я бы не хотела, чтобы на них обрушилась хоть малая доля тех бед,   которые она им желала. Нет, мне не хотелось бы, чтобы хоть волос упал из-за   меня с головы моего злейшего врага.      

Время от времени она меня прерывала, вставала и   прохаживалась по комнате, потом снова садилась на свое место. Иногда она   поднимала руки и глаза к небу, потом прятала лицо в моих коленях.      

Когда я ей рассказывала о сцене в карцере, об изгнании из   меня беса, о моем церковном покаянии, она чуть не рыдала. Когда же я дошла до   конца и умолкла, она низко склонилась к своей кровати, уткнулась лицом в   одеяло, заломила руки и долго оставалась в таком положении.      

– Матушка, – обратилась я к ней, – простите   меня за огорчение, которое я вам причинила. Я вас предупреждала, но вы сами   захотели...      

Она ответила лишь следующими словами:      

– Злые твари! Подлые твари! Только в монастыре можно до   такой степени утратить человеческие чувства. Когда к обычному дурному   расположению духа присоединяется еще ненависть, они переходят уже все границы.   К счастью, я кротка и люблю всех своих монахинь; одни из них в большей, другие   в меньшей степени уподобились мне, и все любят друг друга. Но как такое слабое   здоровье могло выдержать столько мучений? Как эти маленькие руки и ноги не   надломились? Как такой хрупкий организм все это выдержал? Как блеск этих глаз   не угас от слез? Безжалостные! Скрутить эти руки веревками! – И она брала   мои руки и целовала их. – Затопить слезами эти глаза! – И она целовала   мои глаза. – Исторгнуть жалобы и стоны из этих уст! – И она целовала   меня в губы. – Затуманить печалью это прелестное и безмятежное   лицо! – И она целовала меня. – Согнать румянец с этих щек! – И   она гладила мои щеки и целовала их. – Обезобразить эту головку, вырывая   волосы! Омрачить этот лоб тревогами! – И она целовала мне голову, лоб,   волосы... – Осмелиться накинуть веревку на эту шею и раздирать острием   бича эти плечи!      

Она приподняла мой нагрудник и головной убор, расстегнула   верх моего одеяния. Мои волосы рассыпались по голым плечам, моя грудь была   наполовину обнажена, и она покрывала поцелуями мою шею, плечи и полуобнаженную   грудь.      

Тут я заметила по охватившей ее дрожи, по сбивчивости ее   речи, по блуждающим глазам, по трясущимся рукам, по ее коленям, которые   прижимались к моим, по пылкости и неистовству ее объятий, что припадок у нее не   замедлит повториться. Не знаю, что происходило со мной, но меня охватил ужас: я   вся дрожала, была близка к обмороку. Все это подтверждало мое подозрение, что   болезнь ее заразительна.      

– Матушка, в какой вид вы меня привели? Если кто-нибудь   войдет...      

– Останься, – просила она меня глухим   голосом, – никто сюда не придет.      

Но я старалась встать и вырваться от нее.      

– Матушка, – сказала я ей, – поберегите себя,   не то приступ вашей болезни снова повторится. Разрешите мне покинуть вас...      

Я хотела уйти, хотела – в этом сомнения нет, – но не   могла. Я чувствовала полный упадок сил, ноги у меня подкашивались. Она сидела,   а я стояла; она потянула меня к себе; я боялась на нее упасть и ушибить ее. Я   села на край ее кровати и сказала ей:      

– Матушка, не знаю, что со мной; мне дурно.      

– И мне тоже, – ответила она. – Приляг, это   пройдет, это пустяки.      

В самом деле, настоятельница успокоилась, и я тоже. Мы обе   были в изнеможении: я опустила голову на ее подушку, она склонила голову на мои   колени и прижалась к моей руке. В таком положении мы оставались несколько   минут. Не знаю, о чем она думала, я же ни о чем не могла думать: я была   совершенно без сил.      

Мы обе хранили молчание; настоятельница первая нарушила его   и сказала:      

– Сюзанна, судя по тому, что вы мне говорили о вашей   первой настоятельнице, она, по-видимому, была вам очень дорога.      

– Очень.      

– Она любила вас не больше, чем я; но вы ее больше   любили... Не так ли?      

– Я была очень несчастна, она утешала меня в моих   горестях.      

– Но откуда у вас такое отвращение к монастырской   жизни? Сюзанна, вы от меня что-то скрываете!      

– Вы ошибаетесь, матушка.      

– Не может быть, чтобы вам, такой   очаровательной, – а вы полны очарования, дитя мое, вы даже сами не знаете,   как оно велико, – не может быть, чтобы вам никто не говорил об этом.      

– Мне говорили.      

– А тот, кто говорил, вам нравился?      

– Да.      

– И вы почувствовали склонность к нему?      

– Нет, нисколько.      

– Как, ваше сердце никогда не трепетало?      

– Никогда.      

– Сюзанна, разве не страсть, тайная или порицаемая   вашими родителями, причина вашей неприязни к монастырю? Доверьтесь мне, я   снисходительна.      

– Мне нечего доверить вам, матушка.      

– Но все же скажите, что вызвало в вас такое отвращение   к монастырской жизни?      

– Сама эта жизнь. Я ненавижу весь ее уклад,   обязанности, которые возлагаются на нас, затворничество, принуждение. Мне   кажется, что мое призвание – в другом.      

– Но почему вам это кажется?      

– Потому, что меня гнетет тоска, я тоскую.      

– Даже здесь?      

– Да, матушка, даже здесь, несмотря на всю вашу доброту   ко мне.      

– Быть может, в глубине вашей души рождаются   безотчетная тревога, какие-нибудь желания?      

– Нет, никогда.      

– Верю; мне кажется, что у вас спокойный нрав.      

– В достаточной степени.      

– Даже холодный.      

– Возможно.      

– Вы не знаете мирской жизни?      

– Я мало ее знаю.      

– Чем же она привлекает вас?      

– Не могу сама себе уяснить, но, вероятно, в ней есть   для меня какая-то прелесть.      

– Не сожалеете ли вы о свободе?      

– Конечно; а может быть, о многом другом.      

– О чем же именно? Друг мой, говорите откровенно.   Хотели бы вы быть замужем?      

– Я бы предпочла замужество моему теперешнему   положению. Это несомненно.      

– Откуда такое предпочтение?      

– Не знаю.      

– Не знаете? Скажите мне, какое впечатление производит   на вас присутствие мужчины?      

– Никакого. Если он умен и красноречив, я слушаю его с   удовольствием; если он хорош собой, это не ускальзывает от моего внимания.      

– И ваше сердце остается спокойным?      

– До сих пор оно не знало волнений.      

– Даже когда их страстные взгляды ловили ваши, разве вы   не испытывали...      

– Иногда я испытывала смущение; я опускала глаза.      

– И ваш покой не был нарушен?      

– Нет.      

– И страсти ваши молчали?      

– Я не знаю, что такое язык страстей.      

– Однако он существует.      

– Возможно.      

– И вы не знакомы с ним?      

– Не имею о нем понятия.      

– Как! Вы... А ведь это очень сладостный язык. Хотели   бы вы узнать его?      

– Нет, матушка, для чего он мне?      

– Для того, чтобы рассеять вашу тоску.      

– А может быть, он усилит ее. И чему может послужить   этот язык страстей, если не с кем говорить?      

– Когда пользуешься им, то всегда к кому-нибудь   обращаешься. Конечно, это лучше, чем такая беседа с самим собой, хотя и   последнее не лишено прелести.      

– Я ничего в этом не смыслю.      

– Если хочешь, дорогое дитя, я могу выразиться яснее.      

– Не надо, матушка, не надо. Я ничего не знаю и   предпочитаю оставаться в неведении, нежели узнать то, что, быть может, сделает   меня еще более несчастной. У меня нет желаний, и я не стремлюсь иметь такие   желания, которых не смогу удовлетворить.      

– А почему бы ты не смогла удовлетворить их?      

– Да как же?      

– Так, как я.      

– Как вы? Но ведь в этом монастыре никого нет.      

– Есть вы, дорогой друг, и есть я.      

– Ну, и что же я для вас? Что вы для меня?      

– Какая невинность!      

– Вы правы, матушка, я очень невинна и предпочла бы   умереть, чем перестать быть такою, какая я есть.Не знаю, почему последние мои слова произвели на   настоятельницу неприятное впечатление; лицо ее вдруг изменилось, она стала   серьезной, пришла в замешательство. Рука ее, которая лежала на моем колене,   перестала его сжимать, потом она совсем убрала руку. Глаза ее были опущены.      

– Что случилось, матушка? – спросила я ее. –   Или у меня сорвалось какое-нибудь слово, обидевшее вас? Простите меня. Я   пользуюсь свободой, которую вы сами мне предоставили. Я не взвешиваю того, что   говорю вам, и даже если б я взвешивала свои слова, я бы иначе не выразилась, а   может быть, сказала бы что-нибудь еще более неуместное. Предмет нашей беседы   так чужд мне! Простите меня...      

При последних словах я обвила руками шею настоятельницы и   прильнула головой к ее плечу. Она порывисто меня обняла и нежно прижала к себе.   Так мы оставались несколько минут. Затем, обретя спокойствие, она с обычной   сердечностью спросила:      

– Сюзанна, вы хорошо спите?      

– Прекрасно, – ответила я, – особенно в   последнее время.      

– И скоро засыпаете?      

– Обычно довольно скоро.      

– А когда вы засыпаете не сразу, о чем вы думаете?      

– О моей прошлой жизни, о той, которую остается   прожить; молюсь богу или плачу – всего не перескажешь.      

– А утром, когда вы рано просыпаетесь?      

– Я встаю.      

– Вы сразу встаете?      

– Сразу.      

– Не любите помечтать?      

– Нет.      

– Понежиться на подушке?      

– Нет.      

– Насладиться теплотой постели?      

– Нет.      

– Никогда?..      

Она остановилась на этом слове, и не без основания. То, о   чем она собиралась спросить меня, было дурно, и возможно, что я поступаю еще   хуже, передавая это вам, но я решила ничего не утаивать.      

– У вас никогда не являлся соблазн полюбоваться своей   красотой?      

– Нет, матушка. Я не знаю, так ли я хороша, как вы   находите; но если бы я и была красива, то мною должны были бы любоваться   другие, а не я сама.      

– А у вас не являлась мысль провести рукой по этой   чудесной груди, по бедрам, по животу, по этому крепкому телу, такому нежному и   белому?      

– О, никогда. Ведь это грешно, и если бы это случилось,   я не знаю, как бы я в этом созналась на исповеди...      

Не помню, о чем еще у нас шел разговор, как вдруг пришли   доложить настоятельнице, что ее ожидают в приемной. Мне показалось, что   посещение это ее раздосадовало и что она предпочла бы продолжать нашу беседу,   хотя мы болтали о таких пустяках, что о них не стоило жалеть. Мы расстались.      

Никогда еще община не переживала таких счастливых дней, как   со времени моего вступления в монастырь. Казалось, что сгладились все   неровности характера настоятельницы. Говорили, что благодаря мне она обрела   душевное равновесие. Она даже предоставила общине ради меня несколько дней   отдыха; а в такие дни, называемые праздниками, стол бывает несколько лучше, чем   обычно, церковные службы короче и все время между ними отводится развлечениям.   Но это счастливое время вскоре должно было кончиться для всех, как и для меня.      

За только что приведенным мною эпизодом последовало   множество ему подобных, но я их опускаю. Вот что случилось после первого из   них.      

Какая-то тревога охватила настоятельницу, она похудела,   потеряла обычную жизнерадостность и покой. Следующей ночью, когда все уже спали   и в монастыре воцарилась тишина, она встала с постели и, побродив по коридорам,   подошла к моей келье. У меня чуткий сон, и мне показалось, что я узнала ее   шаги. Она остановилась, по-видимому, прижалась лбом к моей двери, и шорох,   которым все это сопровождалось, бесспорно разбудил бы меня, если бы я спала. Я   молчала; мне послышались какие-то жалобные стоны и вздохи. Я вздрогнула, потом   решила прочесть «Ave» . Вместо того чтобы подать голос, кто-то легкими   шагами удалился и через некоторое время снова вернулся. Вздохи и стенания   возобновились, я опять прочла молитву, и шаги удалились во второй раз. Я   успокоилась и уснула. Во время моего сна кто-то вошел ко мне, сел возле моей   кровати и приоткрыл полог. Держа в руке маленькую свечу, свет от которой падал   мне в лицо, вошедшая смотрела на меня в то время, как я спала, – так мне,   по крайней мере, показалось, судя по ее позе, когда я открыла глаза. Это была   наша настоятельница.      

Я вскочила. Она заметила мой испуг и промолвила:      

– Сюзанна, успокойтесь, это я...      

Я снова положила голову на подушку.      

– Матушка, – спросила я, – что вы здесь   делаете в такой поздний час? Что вас сюда привело? Почему вы не спите?      

– Я не могу уснуть, – ответила она, – и не   усну еще долго. Меня мучают тяжелые сны. Стоит мне закрыть глаза, как   страдания, перенесенные вами, представляются моему воображению: я вижу вас в   руках этих бессердечных женщин, вижу ваши рассыпавшиеся по лицу волосы, ваши   окровавленные ноги, вижу вас с факелом в руке и с веревкой на шее; мне кажется,   что они собираются вас умертвить. Я вздрагиваю, вся трепещу, обливаюсь холодным   потом; хочу прийти вам на помощь, испускаю крики, просыпаюсь и тщетно стараюсь   снова заснуть. Вот что случилось со мной сегодня ночью. Я со страхом подумала,   что это само небо предупреждает меня о беде, которая стряслась с моим другом. Я   встала, подошла к вашим дверям и прислушалась. Мне показалось, что вы не спите;   вы что-то говорили, я ушла. Я снова вернулась, вы опять заговорили, и я опять   ушла. Я вернулась в третий раз и, когда решила, что вы уснули, вошла к вам. Уже   довольно долго я сижу возле вас и боюсь вас разбудить. Вначале я не решалась   отдернуть ваш полог, хотела уйти из боязни нарушить ваш покой, но не могла   удержаться от желания узнать, хорошо ли себя чувствует моя дорогая Сюзанна. Я   смотрела на вас. Как вы прекрасны даже во сне!      

– Вы так добры, матушка!      

– Я озябла, но теперь я знаю, что мне нечего бояться за   мою малютку, и думаю, что засну. Дайте мне вашу руку.      

Я ей подала руку.