1 2 
– Шарлотта в него не влюблена, – сочла своим долгом объявить Гертруда.
– Тогда он в нее влюблен, а если нет, то напрасно! В своем роде она идеал женщины. Она напоминает мне старинные серебряные щипцы для сахара, а я, как вам известно, до сахара большой охотник. И она очень с мистером Брэндом мила, я не раз это замечал, и нежна, и внимательна.
Гертруда несколько секунд раздумывала. Наконец она приняла важное решение.
– Она хочет, чтобы он женился на мне, – сказала Гертруда, – потому она, конечно, с ним мила.
Брови Феликса взлетели вверх.
– Чтобы он женился на вас! Да ну! Как это интересно! И вы считаете, что с мужчиной надо быть очень милой, чтобы его на это подвигнуть?
Слегка побледнев, Гертруда тем не менее продолжала:
– Мистер Брэнд и сам этого хочет.
Феликс стоял, скрестив руки, и смотрел на нее.
– Понятно… понятно… – сказал он торопливо. – Но почему же вы раньше ничего мне об этом не говорили?
– Мне и сейчас неприятно об этом говорить. Просто я должна была вывести вас из заблуждения насчет Шарлотты.
– Значит, вам не хочется выходить замуж за мистера Брэнда?
– Нет, – сказала Гертруда сдержанно.
– А ваш отец этого хочет?
– Очень.
– Вам он не нравится?… Вы ему отказали?
– Я не хочу выходить за него замуж.
– А ваш отец и ваша сестра считают, что вам следует, так?
– Это длинная история, – сказала Гертруда. – Они считают, что для этого есть серьезные основания. Что у меня есть обязательства, что я подавала ему надежду. Мне трудно вам это объяснить.
Феликс улыбался ей так, словно она рассказывала ему занимательную историю о ком-то совершенно постороннем.
– Вы представить себе не можете, как мне это интересно, – сказал он. Ну, а сами вы не признаете этих оснований… этих обязательств?
– Не уверена… Все очень сложно.
И, подняв с земли зонтик, она повернулась, как бы собираясь спуститься с холма.
– Скажите мне вот что, – продолжал, спускаясь рядом, Феликс, – вы склонны согласиться – дать им себя уговорить?
Гертруда обратила к нему свое лицо, которое почти не покидало серьезное выражение, так отличавшееся от только что не пылкой улыбки Феликса.
– Я никогда не выйду замуж за мистера Брэнда, – сказала она.
– Понятно! – воскликнул Феликс, и, не обменявшись больше ни словом, они спустились с холма и подошли к озеру. – Вам, конечно, виднее, – продолжал он, – но, знаете, в общем-то, я не очень этому рад. Если бы ваш брак с мистером Брэндом был уже делом решенным, я в какой-то мере вздохнул бы с облегчением, это развязало бы мне руки. Ведь сам я не имею права за вами ухаживать, так?
И, задав как бы невзначай этот вопрос, он замолчал.
– Ни малейшего, – ответила Гертруда быстро, слишком быстро.
– Ваш отец никогда бы на это не согласился, у меня нет ни гроша; мистер Брэнд, разумеется, человек состоятельный?
– Наверное, какое-то состояние у него есть, но это не имеет значения.
– Для вас – безусловно, но для вашего отца и вашей сестры имеет; поэтому, как я уже сказал, если бы ваш брак был уже делом решенным, я чувствовал бы себя свободнее.
– Свободнее? – повторила Гертруда. – Отвяжите, пожалуйста, лодку.
Феликс размотал веревку и стоял, держа ее в руке.
– Я не стал бы тогда отказывать себе в удовольствии и сказал вам то, чего сейчас сказать не могу, – продолжал он, – сказал бы, как я любуюсь вами, не боясь уже, что покажется, будто я притязаю на то, на что притязать не вправе. Я отчаянно бы за вами ухаживал, – добавил он, смеясь, – если бы только знал, что вы ограждены и я не могу вас задеть.
– Вы хотите сказать, если я была бы помолвлена с другим? Какое странное рассуждение! – воскликнула Гертруда.
– В этом случае вы не отнеслись бы ко мне серьезно.
– Я отношусь серьезно ко всем, – сказала Гертруда и без его помощи легко ступила в лодку.
Феликс взялся за весла и направил лодку к другому берегу.
– Вот о чем вы все это время думали. Мне так и показалось, что на душе у вас какая-то тяжесть. Как бы я хотел, – добавил он, – чтобы вы рассказали мне про эти так называемые основания или обязательства.
– Это не какие-нибудь серьезные… настоящие основания, – сказала, глядя на розовые и желтоватые отблески на воде, Гертруда.
– Тогда я отказываюсь понимать! Нельзя же считать основанием невинное кокетство привлекательной девушки.
– Если вы обо мне, вы ошибаетесь. Я не кокетничала.
– Как бы там ни было, вас это тревожит, – сказал Феликс.
– Сейчас уже не так, как раньше, – ответила Гертруда.
Он смотрел на нее, не переставая улыбаться.
– Не слишком-то вы со мной откровенны, а?
По-прежнему серьезная, она не отрывала глаз от бликов на воде. Ему показалось, что она пытается скрыть от него, как сильно ее тревожит все, что она сейчас ему рассказала. Если Феликс замечал в ком-нибудь признаки грусти, ему всегда так же не терпелось разогнать ее, как хорошей хозяйке смести пыль. И сейчас ему очень хотелось кое-что смести. Задержав вдруг в воздухе весла, он перестал грести.
– А почему мистер Брэнд обратился к вам, а не к вашей сестре? – спросил он. – Я уверен, она бы ему не отказала.
В семье у них считалось, что Гертруда слишком легкомысленна; но в своем легкомыслии она никогда не заходила так далеко. Феликс, однако, говорил настолько уверенно, что это не могло ее не взволновать, и, подняв глаза, она несколько секунд пристально на него смотрела, пытаясь представить себе это чудо – роман своей собственной сестры со своим собственным поклонником. Гертруда, как известно, была щедро наделена воображением, поэтому вполне возможно, ей это отчасти удалось. Но она только прошептала:
– Ах, Феликс, Феликс!
– Почему бы им не пожениться? Попытайтесь их женить! – воскликнул Феликс.
– Попытаться их женить?
– Ну да, поменяйтесь с ними ролями. И тогда они оставят вас в покое. Я помогу вам, насколько это в моих силах.
У Гертруды колотилось сердце, она была страшно взволнована. Ей никто еще никогда не делал такого интересного предложения. Феликс снова принялся грести, но теперь он направлял лодку к дому сильными гребками.
– Думаю, он, и правда, ей нравится, – сказала Гертруда, как только они высадились на берег.
– Вне всякого сомнения; и мы их женим, для них это будет счастьем, и для всех это будет счастьем. Мы устроим свадьбу, и я сочиню свадебный гимн.
– Мне кажется, для меня это было бы счастьем.
– Избавиться от мистера Брэнда? Снова обрести свободу?
Гертруда сделала несколько шагов.
– Знать, что моя сестра замужем за прекрасным человеком.
Феликс усмехнулся.
– Вы все на свете сводите к подобным вещам. О себе у вас, как правило, нет и речи. До чего же вы здесь все боитесь оказаться эгоистами. Впрочем, скорей всего у вас ничего бы из этого и не вышло, – продолжал он. – Давайте-ка я вас научу! Для меня это будет счастьем – речь идет не о ком-нибудь, а обо мне – по причине, противоположной той, которую я привел пять минут назад. Тогда, если я стану за вами ухаживать, вам придется поверить, что это серьезно.
– Я никогда не поверю в вашу серьезность, – сказала Гертруда. – Вы слишком невероятны.
– Ах, так! – воскликнул Феликс. – После этого я могу говорить вам все, что мне угодно! Гертруда, я в вас без памяти влюблен!



Глава 8

Когда они добрались до дому, оказалось, что Шарлотта и мистер Брэнд еще не возвращались; к чаю пришла баронесса, а следом за ней и Роберт Эктон, который постоянно претендовал теперь на место за этой обильной трапезой или появлялся позже вечером. Клиффорд Уэнтуорт со свойственной ему юношеской насмешливостью не преминул это обстоятельство отметить.
– Что-то вы повадились к нам пить чай, Роберт, – сказал он. – Неужели вы не напились всласть чаю в Китае?
– С каких это пор мистер Эктон так к вам зачастил? – спросила баронесса.
– С тех пор, как приехали вы, – сказал Клиффорд. – Можно подумать, будто вы что-то вроде приманки.
– Вероятно, я диковина, – сказала баронесса. – Подождите, скоро я создам у вас салон.
– Все равно, как только вы уедете, все пойдет прахом! – воскликнул Эктон.
– Вы не должны так легко говорить об ее отъезде, – сказал Клиффорд. – Я могу впасть в тоску.
Мистер Уэнтуорт бросил взгляд на Клиффорда; он невольно обратил внимание на последнюю фразу сына и подумал, уж не учит ли его Феликс в соответствии с изложенной им программой ухаживать за женой немецкого принца.
Шарлотта пришла поздно вместе с мистером Брэндом; и Гертруда, которую Феликс в самом деле кое-чему научил, тщетно вглядывалась в лицо сестры, отыскивая в нем следы преступной страсти. Мистер Брэнд сел рядом с Гертрудой, и она сразу же спросила его, почему они с Шарлоттой не переправились на другой берег и к ним не присоединились.
– Жестоко с вашей стороны меня об этом спрашивать, – ответил он очень мягко. Перед ним был большой кусок торта, но он только колупал его ложкой, а есть не ел. – Мне иногда кажется, что вы становитесь жестокой.
Гертруда молчала; она боялась заговорить; в ней закипал гнев. Она чувствовала: еще немного, и она поверит, будто ее преследуют. Она права, твердила она себе, не позволяя ему внушить ей, что она виновата. Гертруда думала о том, что сказал ей Феликс. Она правда хотела, чтобы мистер Брэнд женился на Шарлотте. Не произнеся больше ни слова, Гертруда отвернулась. Мистер Брэнд принялся в конце концов за торт, а Феликс тем временем, сидя напротив него, описывал мистеру Уэнтуорту студенческие дуэли в Гейдельберге [63]. После чая, когда они разбрелись, как всегда, по веранде и по саду, мистер Брэнд снова подошел к Гертруде.
– Я не присоединился к вам нынче потому, что вы были не одна, – начал он. – Потому что с вами был ваш новый друг.
– Феликс? Теперь он уже старый друг.
Мистер Брэнд стоял несколько секунд, опустив глаза.
– Мне казалось, я готов к тому, что услышу от вас нечто подобное, – продолжал он. – И все же мне это очень тяжело.
– Не знаю, что еще я могла бы вам ответить? – сказала Гертруда.
Мистер Брэнд молча шел рядом с ней; Гертруда хотела одного: чтобы он скрылся с ее глаз.
– У него множество достоинств, не спорю. Но думаю, я должен вас предостеречь.
– Предостеречь меня?
– Думаю, я знаю вашу натуру.
– Думаю, что нет, – сказала, мягко усмехнувшись, Гертруда.
– Вы стараетесь казаться хуже, чем вы есть… ему в угоду, – проговорил с тоской мистер Брэнд.
– Хуже… ему в угоду? Что вы этим хотите сказать? – спросила, остановившись, Гертруда.
Остановился и мистер Брэнд; он ответил ей с той же мягкой прямотой:
– Ему не дорого то, что дорого вам… не дороги высокие истины.
Гертруда, глядя ему в глаза, покачала головой.
– Мне тоже не дороги высокие истины; они выше моего понимания.
– Было время, когда вы этого не говорили, – сказал мистер Брэнд.
– Ну, – возразила Гертруда, – думаю, под вашим влиянием я говорила немало глупостей. И потом все зависит от того, – добавила она, – что называть высокими истинами. Есть истины, которыми я очень дорожу.
– Это те, о которых вы беседуете с вашим кузеном?
– Вы не должны настраивать меня против моего кузена, мистер Брэнд, – сказала Гертруда, – это недостойно!
Почтительно ее выслушав, он с легкой дрожью в голосе сказал:
– Я был бы крайне огорчен, если бы совершил что-нибудь недостойное, но я не вижу ничего недостойного в том, что нахожу вашего кузена легкомысленным.
– Подите и скажите это ему самому!
– Думаю, он не станет этого отрицать, – сказал мистер Брэнд. – Да, да, он будет держаться именно так; он этого не стыдится.
– Ну, так и я этого не стыжусь! – заявила Гертруда. – Наверно, тем он мне и нравится. Я и сама легкомысленна.
– Вы стараетесь, как я уже сказал, всячески себя принизить.
– Я стараюсь хоть раз быть естественной! – не сдерживая себя больше, вскричала Гертруда. – Всю свою жизнь я притворялась; я вела себя нечестно. И все по вашей вине! – Мистер Брэнд смотрел на нее оторопев, а она продолжала: – Почему мне нельзя быть легкомысленной, если я этого хочу? Человек имеет право быть легкомысленным, если такова его натура. Нет, я не дорожу высокими истинами. Я дорожу удовольствиями, развлечениями. Может быть, мне по душе дурные вещи. Очень может быть.
Мистер Брэнд по-прежнему смотрел на нее с великим изумлением, он даже чуть побледнел, словно был напуган.
– Думаю, вы сами не знаете, что вы говорите! – воскликнул он.
– Может быть. Может быть, я говорю глупости. Но я говорю их только вам. Я никогда не говорю их моему кузену.
– Мы продолжим этот разговор, когда вы будете спокойнее, – сказал мистер Брэнд.
– Стоит вам со мной заговорить, и я сразу теряю спокойствие. Я должна вам это сказать, даже… даже если это навсегда вас оттолкнет. Когда я разговариваю с вами, я всякий раз прихожу в раздражение. Вот когда со мной мой кузен, все иначе. Все мирно и естественно.
Он несколько секунд смотрел на нее, потом с каким-то беспомощным отчаянием отвел взгляд, обратив его на сумеречный сад, на неяркие летние звезды. Но внезапно он снова повернулся к ней, и у него вырвался глухой стон:
– Гертруда, Гертруда! Неужели я правда вас теряю!
Ее это тронуло, причинило ей боль, но она уже поняла, что слова тут не помогут, – поможет другое. Навряд ли отчаяние ее собеседника смягчилось бы, знай он в эту минуту, где почерпнула она свое хитроумие, кого ему надо благодарить за эту дружескую услугу.
– Мне вас не жаль, – сказала Гертруда, – потому что, уделяя так много внимания мне, вы гоняетесь за призраком и проходите мимо другого, драгоценного… намного лучшего, чем я, настоящего! Того, что могло бы принадлежать вам, но вы не видите, не смотрите!
Сказав это, она многозначительно на него взглянула и попыталась даже улыбнуться. Улыбка ее показалась ему очень загадочной, но Гертруда сейчас же повернулась и ушла.
Она бродила одна по саду, раздумывая над тем, что мог заключить мистер Брэнд на основании ее слов, произнести которые было для нее ни с чем не сравнимым удовольствием. Пересекая центральную аллею, она увидела вдали, у ворот, две знакомые фигуры. Это мистер Брэнд, уходя домой, желал доброй ночи провожавшей его до калитки Шарлотте. Видя, что прощание затягивается, Гертруда повернулась и пошла в противоположную сторону. Но спустя некоторое время она услышала, что сестра медленно ее нагоняет. Она не обернулась и не остановилась, чтобы подождать; она знала наперед, что та ей скажет. И действительно, Шарлотта, как только поравнялась с ней, взяла ее под руку и сразу же начала:
– Ты позволишь мне, дорогая, сказать тебе что-то очень важное?
– Я знаю, что´ ты хочешь сказать, – ответила Гертруда. – Мистеру Брэнду очень тяжело.
– Как ты можешь обращаться с ним так, Гертруда? – спросила Шарлотта. И, поскольку Гертруда молчала, она добавила: – После всего, что он для тебя сделал!
– А что он для меня сделал?
– И ты еще спрашиваешь, Гертруда? Он так тебе помог. Ты сама мне это говорила, и не раз. Ты говорила, что он научил тебя бороться с твоими… твоими странностями. Говорила, что он научил тебя обуздывать твой нрав.
Гертруда несколько секунд молчала.
– А что, мой нрав был таким уж необузданным? – спросила она.
– Я ни в чем тебя не обвиняю, Гертруда, – сказала Шарлотта.
– Что же ты тогда делаешь? – спросила, усмехнувшись, младшая сестра.
– Я защищаю мистера Брэнда – пытаюсь напомнить тебе, чем ты ему обязана.
– Он может взять это все назад, – сказала с той же усмешкой Гертруда. – Он может взять назад все добродетели, которыми он меня наделил. Я хочу снова стать дурной.
Сестра, заставив ее остановиться, смотрела на нее в темноте с нежной укоризной.
– Если ты будешь говорить такие вещи, мне придется в это поверить, – сказала она. – Вспомни все, чем мы мистеру Брэнду обязаны. Вспомни, чего он от тебя всегда ждал. Вспомни, чем он был для всех нас. Как прекрасно он повлиял на Клиффорда.
– Он очень хороший, – сказала, глядя на сестру, Гертруда. – Я не сомневаюсь, что он очень хороший. Но он не должен настраивать меня против Феликса.
– Феликс хороший, – ответила Шарлотта мягко, но торопливо. – Феликс просто чудесный. Только он совсем другой. Мистер Брэнд нам гораздо ближе. Мне никогда не пришло бы в голову обратиться к Феликсу за помощью, за советом. Мистер Брэнд значит больше для нас, Гертруда.
– Он очень… очень хороший, – сказала Гертруда. – Для тебя он значит больше, гораздо больше… Шарлотта, – добавила она вдруг, – ты в него влюблена.
– Гертруда! – вскричала бедняжка Шарлотта, и сестра ее увидела, как та вспыхнула в темноте.
– Я хочу, чтобы он на тебе женился, – продолжала Гертруда, обнимая сестру.
Шарлотта вырвалась из ее объятий.
– Не смей этого никогда говорить! – вскричала она, чуть ли не задохнувшись.
– Ты не желаешь признаться в том, как он тебе нравится, а он не сознает, как ему нравишься ты.
– До чего это с твоей стороны жестоко! – прошептала Шарлотта Уэнтуорт.
Но сколь это ни было жестоко, Гертруда безжалостно продолжала:
– Нет, потому что я говорю правду; я хочу, чтобы он на тебе женился.
– Пожалуйста, никогда этого больше не говори.
– Я и ему это скажу, – заявила Гертруда.
– Гертруда, Гертруда, как ты можешь! – взмолилась ее сестра.
– Знай, если он снова заведет речь обо мне, я так ему и скажу: «Почему вы не женитесь на Шарлотте? Она в тысячу раз лучше меня».
– Ты в самом деле стала жестокой, ты в самом деле изменилась! – вскричала Шарлотта.
– Если ты этого не хочешь, ты легко можешь это предотвратить, – сказала Гертруда. – Удержи его от разговора со мной!
С этими словами Гертруда повернулась и ушла, прекрасно понимая, что она сейчас сделала, оценивая со всех сторон свой поступок и находя в нем вкус радости и живительное ощущение свободы.
Мистер Уэнтуорт был далек от истины, предположив, что Клиффорд без зазрения совести осыпает комплиментами свою блистательную кузину; молодой человек был более совестлив, чем это признавали за ним в его семье. Уж одно то, как откровенно он смущался, служило ручательством, что беспутная жизнь не по нему. Его университетские грешки возбудили в кругу его домашних ропот, докучавший ему примерно так же, как взломщику докучали бы скрипящие башмаки. Но, если взломщик упростил бы дело, сняв с себя chaussures, [64] Клиффорду казалось, что он выйдет кратчайшим путем к добрым отношениям с людьми – отношениям, позволившим бы не думать каждый раз, как к нему обращались, что ему читают мораль, – если распрощается со всеми честолюбивыми стремлениями стяжать лавры на поприще бесчинств. И в самом деле, честолюбивые стремления Клиффорда влились в весьма похвальное русло. Он видел себя в будущем снискавшим общее уважение и любовь мистером Уэнтуортом из Бостона, который в ходе естественного преуспеяния женится на своей хорошенькой кузине Лиззи Эктон, поселится в доме, обращенном широко раскинувшимся фасадом к общинному лугу, и будет разъезжать по сырым осенним дорогам в легком экипаже, запряженном парой прекрасно подобранных гнедых лошадок. Мечты Клиффорда о будущем были донельзя просты; в них неизменно присутствовали само собой разумеющееся супружество и вдвое увеличившееся по сравнению с нынешним число мчащих его рысью лошадиных ног. Он не просил еще руки своей кузины, но намерен был сделать это сразу же по окончании университета. Лиззи Эктон не сомневалась в его намерениях и хранила безмятежное спокойствие, твердо решив, что Клиффорд образумится. Брат ее, нежно любивший свою живую, смышленую, ловкую маленькую Лиззи, не считал нужным вмешиваться. Ему приятно было, что, следуя освященному веками обычаю, Клиффорд и его сестра вступят в брак; сам он не был женат, но, по счастью, не все же так глупы, как он. Любя также и Клиффорда, он несколько иначе – чего, надо сказать, слегка стыдился – смотрел на те провинности, которые повлекли за собой вынужденное удаление молодого человека из расположенного по соседству храма науки. Эктон повидал свет – так, во всяком случае, он говорил себе, – побывал в Китае и достаточно долго обретался в мужском обществе. Он знал, что есть существенное различие между хорошим молодым человеком и дурным молодым человеком, и поручился бы, что с Клиффордом все обстоит благополучно. Эктон придерживался мнения – хотя, признаться, не находил в себе мужества заявить об этом вслух, – что в молодости надо перебеситься главным образом потому, что это лучше всего, на его взгляд, предохраняло от излишних страхов: если бы мистер Уэнтуорт, Шарлотта и мистер Брэнд руководствовались этим мнением в истории с Клиффордом, они были бы намного счастливее, чего он, Эктон, от души им желал. Они приняли юношеские прегрешения Клиффорда слишком близко к сердцу; слишком серьезно с ним разговаривали, напугав мальчика и приведя его в растерянность. Спору нет, есть нерушимые нравственные правила, возбраняющие молодому человеку напиваться, играть в бильярд на деньги и поощрять в себе чувственные пристрастия; но кто бы стал опасаться, что бедняга Клиффорд взбунтуется против каких бы то ни было нерушимых правил? Эктону, однако, никогда не пришло бы в голову прочить в спасительницы заблудшему студенту баронессу. Он почел бы это орудие спасения излишне сложным. Феликс, напротив, исходил из убеждения, что чем женщина очаровательнее, тем многочисленнее – в буквальном смысле – ее непременные обязанности по отношению к обществу.
У самой Евгении, как известно, достаточно было времени, чтобы обдумать свои обязанности. Я уже имел честь вам намекнуть, что она приехала в эту страну, преодолев расстояние в четыре тысячи миль, искать счастья, и после столь значительных усилий, естественно, нельзя было и ожидать, что она позволит себе пренебречь каким-либо очевидным средством для достижения цели. Описывая привычки и обычаи этой замечательной женщины в столь тесных рамках, увы, я вынужден иной раз кое о каких вещах говорить слишком прямолинейно. Так, на мой взгляд, обстоит дело, когда я объясняю, что сначала она усмотрела средство для достижения своей цели в лице Роберта Эктона, но спустя какое-то время вспомнила, что всякий предусмотрительный стрелок из лука всегда имеет наготове запасную тетиву. Евгения принадлежала к числу женщин, движимых сложными побуждениями; намерения ее никогда не были явно неблаговидны. Она изобрела для Клиффорда некий эстетический идеал и полагала, что эта бескорыстная причина дает ей право забрать его в руки. Молодому джентльмену с ярким румянцем дозволено быть простодушным, но, право же, Клиффорд просто неотесан. При таком приятном лице манеры должны быть особенно приятными. Она внушит ему, что единственный сын из прекрасной семьи, наследник большого состояния, с таким, как в Европе говорят, положением в обществе, должен уметь себя держать.
Как только Клиффорд стал появляться у нее сам по себе и ради самого себя, он сделался частым гостем. Едва ли он взялся бы объяснить, почему он приходит: он видел ее чуть ли не каждый вечер в доме отца и не имел особой надобности что-либо ей сообщить. Она не была молоденькой девушкой, а он и его сверстники навещали только молоденьких девушек. Он преувеличивал ее возраст. Она казалась ему пожилой женщиной. К счастью, баронессе, при всем ее уме, такая мысль никогда не приходила в голову. Но вскоре Клиффорд начал думать, что, посещая пожилую женщину – представьте себе! – можно, как говорят о некоторых продуктах питания, войти во вкус. Баронесса, конечно, была очень занятная пожилая женщина, она разговаривала с ним так, как никогда не разговаривала с ним ни одна леди, да, признаться, и ни один джентльмен.
– Вы должны поехать в Европу, побывать там в разных странах, – сказала она ему в один прекрасный день. – Конечно, как только вы окончите университет, вы сразу поедете.
– Не хочу я туда, – заявил Клиффорд, – есть у меня приятели, которые побывали в этой Европе. Они говорят, у нас здесь куда веселей.
– Как сказать. Все зависит от того, что называть весельем. По-видимому, ваших приятелей никто не представил.
– Представил? – спросил Клиффорд.
– Они не были приняты в обществе, не завязали никаких relations. [65] – Это было одно из тех французских слов, которыми баронесса обычно уснащала свою речь.
– В Париже их раз позвали на бал, это я точно знаю, – сказал Клиффорд.
– Бал балу рознь, особенно в Париже. Нет, вы должны поехать. Вам без этого не обойтись, понимаете. Вам это необходимо как воздух.
– Мне и без того хорошо, – сказал Клиффорд. – Я вполне здоров.
– Необходимо не для здоровья, мой бедный мальчик, а для ваших манер.
– Нет у меня никаких манер! – проворчал Клиффорд.
– Совершенно верно, – подтвердила, улыбаясь, баронесса. – С вашего позволения, я не стану с вами спорить. Поэтому вы должны поехать в Европу и приобрести хоть маломальские. Лучше это делать там. Жаль, что вы не приехали, когда я… жила в Германии. Я представила бы вас обществу, ввела бы в кружок своих прелестных друзей. Правда, вы были слишком еще для этого молоды, но, на мой взгляд, чем раньше начинать, тем лучше. Теперь, во всяком случае, вам нельзя терять времени, и, как только я туда возвращусь, вы должны сейчас же ко мне приехать.
Клиффорду все эти рассуждения о необходимости рано начинать, о возвращении Евгении в Европу и введении его в кружок ее прелестных друзей казались очень путаными. Что, собственно говоря, он должен был начинать, и что это был за кружок? Представления Клиффорда о ее браке были весьма туманны, но одно он ясно себе представлял: касаться этой темы следует с большой осторожностью. Клиффорд отвел взгляд; у него было такое чувство, будто в каком-то смысле она говорит о своем браке.
– Нет уж, в Германию я не хочу, – сказал он, полагая, что удачно вышел из положения.
Она несколько секунд смотрела на него, улыбаясь ему одними губами.
– Что, совесть не велит?
– Совесть? – спросил Клиффорд.
– Вы, здешние молодые люди, весьма своеобразны. Не знаешь, чего и ждать от вас. То вы в высшей степени непристойны, то до ужаса пристойны. Вы что ж, думаете, если я вступила в брак не по всем правилам, так я общаюсь с кем попало? Вы глубоко заблуждаетесь. Я особенно разборчива.
– Да нет же, – сказал искренне огорченный Клиффорд. – Совсем я так не думаю.
– Вы вполне в этом уверены? Ваш отец и ваши сестры, во всяком случае, так думают, в этом я убеждена. Они друг другу говорят, что здесь я веду себя примерно, но там, за океаном, будучи морганатической супругой, вращаюсь в кругу женщин легкого нрава. 
– Да нет же! – решительно запротестовал Клиффорд. – Ничего такого они друг другу не говорят.
– Но если они так думают, то пусть бы лучше и говорили, – заявила баронесса. – По крайней мере можно было бы их опровергнуть. Прошу вас, Клиффорд, каждый раз, как вы это услышите, смело опровергайте. И не бойтесь приехать ко мне в гости, пусть вас не страшит общество, которым я окружена. Я имею честь знать столько выдающихся мужчин, сколько вам, мой бедный мальчик, навряд ли доведется увидеть за всю вашу жизнь. Я встречаюсь с немногими женщинами, но все они – знатные дамы. Так что вам, мой юный пуританин, бояться нечего. Я ни в коей мере не принадлежу к числу тех, кто считает, что молодым людям нужно для их развития общество женщин, которые утратили свое положение в vrai monde. [66] Я никогда этого мнения не разделяла. Сама я сохранила свое положение в высшем свете. И мне кажется, мы лучшая школа, чем они. Вверьте себя моему попечению, Клиффорд, и вы в этом убедитесь сами, – продолжала баронесса с приятным сознанием, что никто, во всяком случае, не может обвинить ее в том, что она совратила своего юного родственника. – Так что если вы собьетесь с пути, надеюсь, вы не станете потом говорить всем и каждому, что это не бес вас попутал, а я.
Клиффорду было так забавно, что, несмотря на ее образный язык, он догадывается, о чем она говорит, и она говорит именно о том, о чем он догадывается, что при всем старании он не мог удержаться от смеха.
– Смейтесь! Смейтесь, если мои слова кажутся вам занятными! – воскликнула баронесса. – На то я и существую здесь. – И Клиффорд подумал, что она, и вправду, очень занятна. – Но помните, – добавила она, – на будущий год вы приедете туда ко мне в гости.
Неделю спустя она спросила его напрямик:
– Вы по-серьезному ухаживаете за вашей кузиной?
Клиффорду казалось, что в устах мадам Мюнстер слова «по-серьезному ухаживаете» звучат достаточно многозначительно и нескромно; и он не решался ответить на ее вопрос утвердительно, чтобы, чего доброго, не взять на себя то, о чем он и не помышлял.
– А хотя бы и так, я все равно не сказал бы! – воскликнул Клиффорд.
– Почему не сказали бы? – спросила баронесса. – Такие вещи должны быть известны.
– Мне нет дела, известны они или неизвестны, – возразил Клиффорд. – Только не хочу, чтобы на меня глазели!
– Молодой человек, значительный молодой человек вроде вас, должен приучить себя к тому, что на него смотрят, держать себя так, словно ему это безразлично. Но он вовсе не должен делать вид, будто он этого не замечает, – пояснила баронесса, – нет, всем своим видом он должен показывать: дескать, знаю, что на меня смотрят, нахожу это вполне естественным, иначе и быть не может. А вы этого не умеете, Клиффорд, совсем не умеете. Понимаете, вам надо этому научиться. И не вздумайте говорить мне, что вы не значительный молодой человек, – добавила Евгения. – Не вздумайте говорить плоскости.
– И не собираюсь! – воскликнул Клиффорд.
– Нет, вы непременно должны приехать в Германию, – продолжала мадам Мюнстер. – Я покажу вам, как люди могут не замечать, что за спиной у них идут толки. О нас с вами, уж наверное, пойдут толки; будут говорить, что вы мой возлюбленный. Я покажу-вам, как мало это должно трогать, как мало это будет трогать меня.
Клиффорд смотрел на нее во все глаза, смеялся, краснел.
– Ну нет! – заявил он. – Меня это очень даже будет трогать.
– Не слишком, слышите! Это было бы с вашей стороны неучтиво. Чуть-чуть пусть это вас трогает, я вам разрешаю; особенно если вы питаете нежные чувства к мисс Эктон. Voyons, [67] питаете вы их или нет? Казалось бы, что стоит ответить на мой вопрос. Почему вы не хотите, чтобы я знала? Когда затевают жениться, своих друзей ставят об этом в известность.
– Ничего я не затеваю, – ответил Клиффорд.
– Значит, вы не намерены жениться на вашей кузине?
– Я намерен поступить так, как найду нужным!
Баронесса откинула голову на спинку стула и с усталым видом прикрыла глаза. Потом, снова открыв их, она сказала:
– Ваша кузина совершенно очаровательна.
– Она тут у нас самая хорошенькая девушка, – заявил Клиффорд.
– Не только «тут у вас» – она всюду считалась бы очаровательной. Боюсь, вы попались.
– Нет, не попался.
– Вы помолвлены? В вашем возрасте это одно и то же.
Клиффорд смотрел на баронессу, как бы собираясь с духом.
– Вы обещаете никому не говорить?
– Раз это столь священно – обещаю.
– Ну так… мы не помолвлены! – сказал Клиффорд.
– Это такая великая тайна… что вы не помолвлены? – спросила, внезапно рассмеявшись, баронесса. – Ну, очень рада это слышать. Вы еще слишком молоды. Молодой человек с вашим положением в обществе должен выбирать, сравнивать; должен сначала повидать свет. Послушайтесь моего совета, добавила она, – не решайте этого, пока не побываете в Европе и не нанесете визита мне. Есть кое-какие вещи, на которые я хотела бы прежде обратить ваше внимание.
– Побаиваюсь я что-то этого визита, – сказал Клиффорд. – Это вроде того как снова пойти в школу.
Баронесса несколько секунд на него смотрела.
– Мой дорогой мальчик, – сказала она, – вряд ли найдется хоть один сколько-нибудь привлекательный мужчина, который в свое время не прошел бы школу у какой-нибудь умной женщины… как правило, чуть постарше, чем он сам. Вы должны быть еще благодарны, что ваше образование достанется вам даром. А у меня оно вам достанется даром.
На следующий день Клиффорд сказал Лиззи Эктон, что баронесса считает ее самой очаровательной девушкой на свете. Кузина его покачала головой.
– Нет, она так не считает, – сказала Лиззи.
– Вы думаете, все, что она говорит, надо понимать наоборот? – спросил Клиффорд.
– Думаю, что да, – сказала Лиззи.
Клиффорд собрался было заявить, что в таком случае баронесса, видно, жаждет всей душой, чтобы мистер Клиффорд Уэнтуорт женился на мисс Элизабет Эктон, но решил, что лучше ему от этого замечания воздержаться.



Глава 9

Роберту Эктону, после того как Евгения посетила его дом, казалось, что между ними произошло что-то очень их сблизившее. Он затруднился бы сказать, что именно, – разве только что она поставила его в известность о своем решении насчет кронпринца Адольфа, поскольку визит мадам Мюнстер ничего, собственно говоря, в их отношениях не изменил. Эктон постоянно у нее бывал, но он и раньше бывал у нее нередко. Ему приятно было находиться в ее маленькой гостиной, но и это не содержало в себе ничего нового. Новым было то, что, если прежде баронесса часто присутствовала в его мыслях, теперь она и вовсе их не покидала. Она с первого взгляда пришлась ему по сердцу, но постепенно завладела и его умом. Он вечно обдумывал ее слова, ее побуждения; они были так же интересны ему, как коэффициенты в алгебраическом выражении. Что, вообще-то, говорило о многом, ибо Эктон был большим любителем математики. Он спрашивал себя, уж не влюблен ли он в нее, чего доброго, и от души надеялся, что нет. Надеялся не столько ради себя, сколько ради самой любовной страсти. Если это любовь – любовь переоценивали. Любовь – поэтический порыв души, а в его чувстве к баронессе явно преобладало в высшей степени прозаическое начало – любопытство. Правда, как говорил себе, рассуждая, по своему обыкновению, Эктон, далеко зашедшее любопытство легко может превратиться в романтическую страсть; и, право, он так много думал об этой обворожительной женщине, что потерял покой и даже слегка загрустил. Он недоумевал и досадовал на себя за недостаток пылкости. Ведь он ни в коем случае не хотел остаться холостяком. В молодости он, правда, без особого успеха, внушал себе: «То ли дело быть неженатым» и тешил себя мыслью, что его холостое положение – своего рода крепость. Но если это и была крепость, он давно уже сравнял с землей все наружные укрепления; убрал с бастионов пушки; спустил надо рвом подъемный мост. Мост слегка качнулся от шагов мадам Мюнстер. Почему же Эктон не велит поднять его и тем самым захватить ее в плен? Ему приходило в голову, что она – по крайней мере со временем, ознакомившись с удобствами, которые может предоставить вышеупомянутая твердыня даме, – окажется вполне терпеливой пленницей. Но подъемный мост все не поднят и его блистательная гостья может так же свободно уйти, как и пришла. Любопытство Эктона во многом объяснялось его желанием знать, какого черта столь чувствительный к женской прелести мужчина не влюблен в столь обворожительную женщину. Но если разнообразные достоинства этой женщины являлись, как я уже сказал, коэффициентами алгебраического выражения, то ответом на вопрос была, очевидно, некая неизвестная величина. Поиски этой неизвестной величины оказались занятием чрезвычайно увлекательным; в настоящее время они поглотили Эктона целиком.
В середине августа он вынужден был на несколько дней отлучиться из дому; старый друг, с которым он близко сошелся в Китае, попросил его приехать в Ньюпорт, так как был опасно болен. Другу вскоре стало лучше, и к концу недели Эктон снова обрел свободу; я употребил выражение «обрел свободу» не случайно; ибо хоть Эктон и предан был душой собрату по Китаю, душа его рвалась прочь; он не мог избавиться от чувства, будто его вызвали во время представления из театра, где играли интереснейшую драму. Занавес так и не опускался, и без Эктона на сцене шел четвертый акт, который совершенно необходим, чтобы оценить по достоинству пятый. Иными словами, он думал о баронессе, казавшейся ему на расстоянии поистине неотразимой. Эктон видел в Ньюпорте немало хорошеньких женщин, способных, благодаря своим прелестным летним туалетам, тоже показаться неотразимыми, но при том, что говорили они без умолку, а сильной стороной баронессы было, пожалуй, ее умение вести разговор, мадам Мюнстер нисколько от сравнения с ними не проигрывала. Он сожалел, что она не в Ньюпорте. Нельзя ли, спрашивал он себя, затеять что-нибудь вроде увеселительной прогулки, отправиться всем обществом на знаменитые воды и пригласить с собой Евгению? По совести говоря, удовлетворение его было бы полным, если он провел бы дней десять в Ньюпорте только с одной Евгенией. Ему доставило бы огромное удовольствие сидеть ее в обществе, которое она, безусловно, покорит. Когда Эктон поймал себя на этой мысли, он принялся ходить из угла в угол по комнате, заложив руки в карманы, нахмурившись, глядя в пол. Что доказывало – а что-то оно, несомненно, доказывало – его живейшее желание «укатить» с мадам Мюнстер подальше от всех? Подобные мечты, несомненно, наводили на мысль о браке – разумеется, после того, как баронесса на самых законных основаниях избавится от своего незаконного супруга. Эктон со свойственной ему осторожностью воздержался от попытки истолковать свои мечты каким-либо иным образом, а потому от этого воздержится и повествующий об этих событиях ваш покорный слуга.
Эктон поспешил покинуть Ньюпорт и так как прибыл домой уже под вечер, то постарался, не теряя времени, присоединиться к дружескому кружку. Однако подойдя к дому Уэнтуортов, он увидел, что веранда пуста: двери и окна были распахнуты, и свет зажженных в комнатах ламп позволял в этом убедиться. Войдя в дом, Эктон набрел в одной из комнат на мистера Уэнтуорта, который сидел в одиночестве, погрузившись в чтение «Северо-американского обозрения» [68]. После того как они обменялись приветствиями и старший кузен вежливо расспросил младшего о его путешествии, Эктон поинтересовался, куда делось все общество.
– Разбрелись, по своему обыкновению, кто куда и развлекаются, – сказал старый джентльмен. – Шарлотту я видел совсем недавно; она сидела на веранде с мистером Брэндом. Они, как и всегда, о чем-то оживленно беседовали. Думаю, они присоединились к Гертруде, которая в сотый раз показывает своему иностранному кузену сад.
– Феликсу? – спросил машинально Эктон и, получив от мистера Уэнтуорта подтверждение, сказал: – А где же остальные?
– Ваша сестра вечером не появлялась. Разве дома вы ее не видели? – сказал мистер Уэнтуорт.
– Видел и даже звал с собой, но она идти отказалась.
– Думаю, Лиззи ожидает гостя, – сказал с каким-то сдержанным лукавством старый джентльмен.
– Если она ожидала Клиффорда, то он так и не пришел.
Закрыв «Северо-американское обозрение», мистер Уэнтуорт заметил, что, насколько он помнит, Клиффорд объявил о своем желании навестить кузину. А при этом подумал: раз Лиззи ничего о его сыне неизвестно, тот, очевидно, отправился в Бостон, что в такой летний вечер было по меньшей мере странно, особенно если учесть, на какие он ради этого пустился ухищрения.
– Не забывайте, теперь у него две кузины, – сказал, смеясь, Эктон и затем задал главный свой вопрос: – Однако я вижу, нет не только Лиззи, но и баронессы.
Мистер Уэнтуорт несколько секунд молча на него смотрел. Он вспомнил сомнительное предложение Феликса. Он даже подумал, уж не лучше ли, в конце концов, чтобы Клиффорд оказался в Бостоне.
– Баронесса не удостоила нас нынче своим присутствием, – сказал он. – Она вот уже три дня как не приходит.
– Не больна ли она? – спросил Эктон.
– Нет, я у нее был.
– Тогда в чем же дело?
– Подозреваю, мы ей наскучили, – сказал мистер Уэнтуорт.
Эктон присел было для приличия на кончик стула, но ему явно не сиделось; и скоро он убедился, что неспособен поддерживать разговор. Не прошло и десяти минут, как он взялся за шляпу, заявив, что ему пора – уже очень поздно, уже десять часов. Старший кузен посмотрел на него с невозмутимым видом.
– Вы домой? – спросил он.
Эктон на миг замялся, потом ответил, что хочет наведаться к баронессе.
– Вы хоть по крайней мере честны, – сказал мистер Уэнтуорт.
– Вы тоже, если на то пошло! – смеясь, воскликнул Эктон. – А почему мне не быть честным?
Старый джентльмен снова открыл «Северо-американское обозрение» и пробежал глазами несколько строк.
– Если у нас есть какие-то добродетели, нам следует сейчас крепко за них держаться, – сказал он; это не было цитатой из «Северо-американского обозрения».
– У нас есть баронесса, – сказал Эктон. – Вот за что нам следует крепко держаться!
Ему так не терпелось увидеть поскорее мадам Мюнстер, что он не стал вникать в смысл слов мистера Уэнтуорта. Тем не менее, когда Эктон выбрался благополучно из дому, миновал единым духом сад и пересек дорогу, отделявшую его от места временного пребывания мадам Мюнстер, он остановился. Он стоял в ее саду; французское окно ее гостиной было распахнуто, и ему видно было, как белая штора с кругом света от лампы колышется на теплом ночном ветру. При мысли, что сейчас он снова увидит мадам Мюнстер, у Эктона слегка закружилась голова; он ощутил, что сердце бьется у него намного быстрее, чем всегда. Оттого он и остановился вдруг с удивленной улыбкой. Но спустя несколько секунд он уже шел по веранде и стучал тростью в переплет открытого французского окна. Он видел стоявшую в глубине гостиной баронессу. Баронесса подошла к окну и откинула штору. Несколько секунд она на него смотрела. Она не улыбалась; лицо ее было серьезно.
– Mais entrez done! [69] – вымолвила она наконец.
Эктон шагнул в комнату, у него мелькнула в голове мысль: что с ней? Но в следующее мгновение она уже с обычной своей улыбкой протягивала ему руку, говоря:
– Лучше поздно, чем никогда. Очень любезно с вашей стороны пожаловать ко мне в такой час.
– Я только что возвратился из Ньюпорта, – сказал Эктон.
– Очень, очень любезно, – повторила она, оглядывая комнату и решая, где им лучше расположиться.
– Я побывал уже в доме напротив, – продолжал Эктон. – Рассчитывал застать вас там.
Она опустилась в свое излюбленное кресло, но сейчас же поднялась и снова прошлась по комнате. Положив трость и шляпу, Эктон стоял и смотрел на нее; он находил неизъяснимую прелесть в том, что видит ее снова.
– Даже и не знаю, следует ли предложить вам сесть, – сказала она. Пожалуй, сейчас не время начинать визит – слишком поздно.
– Но еще слишком рано кончать его, – заявил Эктон. – Бог с ним, с началом.
Она снова посмотрела на Эктона и спустя несколько мгновений снова опустилась в низкое кресло; Эктон сел подле нее.
– Стало быть, мы в середине? – спросила она. – Там, где остановились перед вашим отъездом? Нет, я не была в доме напротив.
– Ни вчера и ни позавчера?
– Не знаю, сколько дней, не считала.
– Они вам наскучили? – спросил Эктон.
Скрестив руки, она откинулась на спинку кресла.
– Обвинение ужасное, но защищаться я не в силах.
– А я на вас и не нападаю, – сказал Эктон. – Я знал, что этим рано или поздно кончится.
– Это только доказывает, как вы необыкновенно умны. Надеюсь, вы хорошо провели время.
– Отнюдь, – заявил Эктон. – Я предпочел бы находиться здесь, с вами, сказал он.
– Вот видите, вы все же на меня нападаете, – сказала баронесса. – Ваша верность – укор моему непостоянству.
– Да, признаюсь, люди, которые мне приятны, наскучить мне не могут.
– А! Но вы это вы, а не какая-то несчастная грешная иностранка с расстроенными нервами и лукавым умом!
– После того как я уехал, с вами что-то произошло, – сказал, пересаживаясь на другое место, Эктон.
– Произошло то, что уехали вы.
– Вы хотите сказать, что вы по мне скучали? – спросил он.
– Даже если и так, не стоит обращать на это внимание. Я очень неискренна, мои лестные слова всего лишь пустой звук.
Эктон несколько секунд молчал.
– Вы пали духом, – сказал он наконец.
Встав с места, мадам Мюнстер принялась ходить по комнате.
– Ненадолго. Я снова воспряну.
– Смотрите на это проще. Если вам тошно, не бойтесь в этом признаться по крайней мере мне.
– Вы не должны мне этого говорить, – ответила баронесса. – Вы должны стараться меня ободрить.
– Я восхищен вашим терпением – это ли не ободрение?
– Вы и этого не должны мне говорить. Это бросает тень на ваших родственников. Терпение наводит на мысль о страданиях. Что же приходится терпеть мне?
– Не голод, разумеется, и не жестокое обращение, – смеясь, сказал Эктон. – Тем не менее мы все восхищены вашим терпением.
– Вы все меня ненавидите! – отворачиваясь от него, вскричала неожиданно горячо баронесса.
– Не очень-то вы облегчаете пути человеку, – произнес, вставая с места, Эктон, – которому хочется сказать вам что-нибудь нежное.
В этот вечер она казалась удивительной – трогательной, не такой, как всегда: была в ней какая-то непривычная мягкость, затаенное волнение во взгляде. Он вдруг до конца оценил, как прекрасно она все это время держалась. Став жертвой жестокой несправедливости, она приехала сюда, в эту глушь, и с какой изящной, достойной благодарностью приняла она дарованный ей здесь покой. Она вступила в их простодушный круг, не гнушалась их скучными провинциальными разговорами, разделяла их скудные пресные радости. Поставив перед собой задачу, она неуклонно ее выполняла. Она применилась к угловатым нравам и обычаям Новой Англии, и у нее достало такта и выдержки делать вид, будто они ей по душе. Эктон никогда еще не испытывал такой острой потребности сказать ей, как он ею восхищается, какая она необыкновенная женщина. До сих пор он всегда держал с ней ухо востро: осторожничал, приглядывался, не доверял, но сейчас легкое волнение в крови как бы говорило о том, что если он окажет более высокое доверие этой обворожительной женщине, оно уже само по себе явится наградой.
– Мы не ненавидим вас, – сказал он. – Не знаю, с чего вы это взяли. Во всяком случае, за себя я ручаюсь; об остальных мне ничего не известно. Я допускаю, что вы ненавидите всех за ту скучную жизнь, на которую вас здесь обрекли. Право, я выслушал бы это от вас не без удовольствия.
Евгения, смотревшая с пристальным вниманием на дверь в противоположном конце комнаты, медленно обратила свой взгляд к Эктону.
– Что может побудить человека, – сказала она, – такого порядочного человека, как вы, galant homme, [70] говорить низости?
– Разве это низость? – искренне удивился Эктон. – Да, пожалуй, вы правы; благодарю вас за то, что вы мне сказали. Конечно, меня не следует понимать буквально.
Евгения стояла и смотрела на него.
– А как вас следует понимать?
Эктон не нашелся, что ответить, и, чувствуя, что поставил себя в глупое положение, встал и подошел к окну. Проведя там несколько секунд в раздумье, он возвратился назад.
– Помните тот документ, который вы должны были отослать в Германию? – сказал он. – Вы называли его своим отречением. Так как? Отослали вы его?
Мадам Мюнстер только широко открыла глаза; вид у нее был очень серьезный.
– Какой странный ответ на мой вопрос.
– Никакой это не ответ. Я давно уже собирался вас спросить. Но я думал, вы сами мне скажете. Конечно, вопрос этот с моей стороны несколько сейчас неожиданный, но, думаю, он в любое другое время прозвучал бы не менее неожиданно.
Баронесса помолчала.
– По-моему, я и так сказала вам слишком много, – проговорила она.
Слова ее показались Эктону вполне убедительными; у него тоже было такое чувство, будто он просит у нее больше, чем предлагает сам. Он снова подошел к окну и постоял там, глядя на мерцавшую сквозь решетку веранды далекую звезду. Во всяком случае, у него есть, что предложить, и немало. Вероятно, он выражал это до сих пор недостаточно ясно.
– Мне хотелось бы выполнить какое-нибудь ваше желание, – сказал он наконец. – Не могу ли я что-нибудь сделать для вас? Если вы не в силах больше выносить эту скучную жизнь, позвольте мне вас развлечь.
Баронесса снова опустилась в кресло; она раскрыла двумя руками веер и поднесла к губам. Глаза ее смотрели поверх веера на Эктона.
– Что-то я вас сегодня не узнаю, – сказала она, смеясь.
– Я готов выполнить любое ваше желание, – сказал, стоя перед ней, Эктон. – Не хотели бы вы попутешествовать, ознакомиться хотя бы слегка с этой страной? Посмотреть на Ниагару? Знаете, вы должны во что бы то ни стало посетить Ниагару.
– Вы имеете в виду – с вами?
– Я был бы счастлив вас сопровождать.
– Вы – один?
Эктон смотрел на нее, улыбаясь, но глаза его при этом были серьезны.
– Отчего же нет? Мы могли бы поехать туда одни, – сказал он.
– Если бы вы не были тем, что вы есть, – ответила она, – я восприняла бы это как оскорбление.
– Что значит… тем, что я есть?
– Если вы были бы одним из джентльменов, которые окружали меня всю мою жизнь. Если вы не были бы ни на что не похожим бостонцем.
– Если джентльмены, которые окружали вас всю вашу жизнь, приучили вас ожидать оскорблений, – сказал Эктон, – я рад быть тем, что я есть. Поедемте-ка лучше на Ниагару.
– Если вам хотелось «развлечь» меня, – заявила баронесса, – вам не надо больше прилагать усилий. Вы уже развлекли меня сверх всякой меры.
Эктон сел напротив нее, она все так же держала двумя руками веер, закрывавший ее лицо до самых глаз. Несколько секунд длилось молчание, наконец Эктон повторил свой вопрос:
– Отослали вы этот документ в Германию?
Снова последовало молчание, которое, если бы его не нарушали выразительные глаза мадам Мюнстер, было бы полным.
– Я отвечу вам… на Ниагаре, – сказала она.
Не успела она договорить, как дверь в дальнем конце комнаты, на которую Евгения совсем недавно смотрела со столь пристальным вниманием, распахнулась. На пороге стоял Клиффорд Уэнтуорт, красный, смущенно озирающийся.
Баронесса вмиг поднялась; следом за ней, несколько медленнее, и Роберт Эктон. Клиффорд с ним не поздоровался; он смотрел на Евгению.
– Вы были здесь? – воскликнул Эктон.
– Он был в мастерской у Феликса, – ответила мадам Мюнстер. – Он хотел посмотреть его рисунки.
Клиффорд взглянул на Роберта Эктона, но ничего не сказал; он стоял и обмахивался шляпой.
– Вы выбрали неподходящее время, – сказал Эктон. – Сейчас там, наверное, темновато.
– Там и вовсе темно, – сказал Клиффорд, смеясь.
– У вас потухла свеча? – спросила Евгения. – Надо было возвратиться назад и снова ее зажечь.
Клиффорд смотрел несколько секунд на Евгению.
– Я… и возвратился. Только я позабыл свечу.
Евгения отвернулась.
– До чего же вы бестолковы, мой бедный мальчик! Шли бы вы лучше домой.
– Ладно, – сказал Клиффорд. – Спокойной ночи!
– И у вас не найдется ни одного слова для человека, который благополучно возвратился из опасного путешествия? – спросил Эктон.
– Здравствуйте, – сказал Клиффорд. – Я думал… я думал, вы…
Он замолчал и снова посмотрел на баронессу.
– Вы думали, я в Ньюпорте? Я и был там… нынче утром.
– Спокойной ночи, мой догадливый мальчик, – обронила через плечо баронесса.
Клиффорд смотрел на нее во все глаза – вид его говорил о чем угодно, только не о догадливости; наконец, проворчав, по своему обыкновению, что-то насмешливое, он удалился.
– Что с ним происходит? – спросил Эктон, как только Клиффорд ушел. – Он словно немного не в себе.
Евгения, которая успела уже подойти к окну, выглянула из него и несколько секунд прислушивалась.
– Происходит… происходит, – ответила она. – Но у вас здесь не принято говорить о таких вещах.
– Если вы подразумеваете то, что он выпивает, можете это сказать.
– Он больше не выпивает. Я его вылечила. И за это он в меня влюбился.
Теперь Эктон в свой черед смотрел на нее во все глаза. Он тут же подумал о своей сестре, но ничего по этому поводу не сказал. Он рассмеялся.
– Меня нисколько не удивляет пылкость его чувств; меня удивляет другое: почему он променял ваше общество на кисти и краски вашего брата?
Евгения ответила не сразу.
– Он не был в мастерской… я это тут же сочинила.
– Сочинили? Зачем?
– Клиффорд полон романтических бредней. Он взял за правило являться ко мне в полночь – прямо из сада через мастерскую Феликса, дверь из которой ведет сюда. Его это, по-видимому, забавляет, – добавила она, чуть усмехнувшись.
Эктон старался не показать виду, как он удивлен. Клиффорд предстал перед ним в совершенно неожиданном свете, – до сих пор во всех его похождениях не было ничего романтического. Эктон попытался рассмеяться, но ему это не удалось; он был настроен серьезно, и серьезность его нашла объяснение в произнесенных им после некоторых колебаний словах.
– Надеюсь, вы его не поощряете? – спросил он. – У бедняжки Лиззи не должно быть повода обвинить его в неверности.
– У вашей сестры?
– Они, как вам известно, очень близки, – сказал Эктон.
– А! – вскричала, улыбаясь, Евгения. – Она… она…
– Не знаю, что она, – перебил ее Эктон. – Но, насколько я могу судить, Клиффорд всегда стремился завоевать ее расположение.
– Par exemple! – продолжала баронесса. – Ах он, маленький изверг! Как только он примется в следующий раз томно вздыхать, я тут же скажу, что ему должно быть стыдно.
– Лучше ничего ему не говорите.
– Я и без того уже пыталась его образумить, – сказала баронесса. – Но в этой стране отношения между молодыми людьми носят такой странный характер, просто не знаешь, что и думать. То они почему-то не помолвлены, хотя, на ваш взгляд, им давно уже следовало бы. Возьмите, например, Шарлотту Уэнтуорт и этого богослова. Да на месте ее отца я просто потребовала бы, чтобы он на ней женился, но здесь, по-видимому, считается, что время терпит. То вы вдруг узнаете, что двадцатилетний юнец и маленькая девочка, которая еще на попечении гувернантки… ах, у вашей сестры нет гувернантки?… ну, тогда… которая не отходит ни на шаг от своей матушки – словом, юная пара, в чьих отношениях, казалось бы, нет ничего, кроме столь свойственного их возрасту детского поддразнивания, вот-вот станет мужем и женой.
Баронесса говорила как-то излишне многословно, что не очень вязалось с той томной грацией, которой исполнено было до появления Клиффорда каждое ее движение. Эктону показалось даже, что во взгляде ее промелькнуло раздражение, а в голосе (в частности, когда она говорила, что Лиззи не отходит ни на шаг от своей матушки) иронические нотки. Если мадам Мюнстер была раздражена, то Роберт Эктон был слегка заинтригован; она снова принялась ходить по комнате, а он только молча на нее смотрел. Наконец она вынула свои часики и, взглянув на них, объявила, что уже третий час утра, ему пора идти.
– Я пробыл у вас не больше часа, – сказал он. – В доме напротив и не думают расходиться. Посмотрите, там все лампы зажжены. И ваш брат еще не возвращался домой.
– Ох уж этот дом напротив! – вскричала Евгения. – В нем живут ужасные люди! Ума не приложу, чем они там занимаются. Да я по сравнению с ними простушка и скромница. У меня есть жесткие правила, которым я неукоснительно следую. Одно из них – не принимать под утро гостей, особенно таких умных мужчин, как вы. Итак, спокойной ночи!
Нет, баронесса, вне всякого сомнения, настроена была на язвительный лад, и Эктон, хоть ему ничего не оставалось, как, пожелав доброй ночи, откланяться, был весьма и весьма заинтригован.
Назавтра Клиффорд Уэнтуорт явился навестить Лиззи, и Роберт, который сидел дома и видел, как молодой человек шел по саду, невольно обратил внимание на это обстоятельство. Естественно, ему захотелось как-то примирить его с наступившим, по словам мадам Мюнстер, охлаждением. Но, поскольку хитроумию Роберта задача сия оказалась явно не по силам, решено было в конце концов призвать на помощь чистосердечие Клиффорда. Дождавшись, пока молодой человек стал уходить, Роберт вышел из дому и отрезал ему путь к отступлению.
– А ну-ка, друг любезный, ответьте мне на такой вопрос, – сказал Эктон. – Что вы вчера делали у мадам Мюнстер?
Клиффорд рассмеялся и покраснел, но совсем не как молодой человек, с романтической тайной.
– А что сказала вам она? – спросил он.
– Именно этого я и не собираюсь говорить.
– Да, но я хочу сказать то же самое, – возразил Клиффорд. – А если я не буду знать, вдруг как я не угадаю.
Они остановились на одной из садовых дорожек; Эктон смерил своего розовощекого родственника строгим взглядом.
– Она сказала, что просто не понимает, почему вы ее так бешено невзлюбили.
Клиффорд изумленно на него посмотрел, вид у него был слегка встревоженный.
– Вот еще! – проворчал он. – Да это вы шутите!
– И что когда – приличия ради – вы изредка появляетесь в ее доме, то бросаете ее одну и проводите время в мастерской у Феликса под тем предлогом, что вам хочется посмотреть его рисунки.
– Вот еще! – снова проворчал Клиффорд.
– Вы когда-нибудь слышали, чтобы я говорил неправду?
– И не раз! – сказал Клиффорд, пытаясь с помощью остроумия выйти из затруднительного положения. – Ладно, так уж и быть, скажу вам, – добавил он вдруг, – я принял вас за отца.
– Значит, вы знали, что там кто-то есть?
– Мы слышали, как вы шли.
Эктон размышлял.
– Так вы были с баронессой?
– Я был в гостиной. Мы услыхали за окном ваши шаги. Я подумал, что это отец.
– И тогда, – сказал Эктон, – вы сбежали?
– Она велела мне уходить – уходить через мастерскую.
Эктон размышлял еще более сосредоточенно; если бы где-нибудь поблизости стоял стул, он бы на него сел.
– А почему она не захотела, чтобы вы встретились с отцом?
– Да отцу не нравится, когда я там бываю, – сказал Клиффорд.
Эктон покосился на своего собеседника, но от каких-либо замечаний воздержался.
– И он сказал об этом баронессе? – спросил Эктон.
– Ну нет, – ответил Клиффорд. – Он и мне так, прямо, не говорил. Но я знаю, что его это огорчает; а я хочу перестать его огорчать. Баронесса тоже это знает и тоже хочет, чтобы я перестал.
– Перестали у нее бывать?
– Этого я не знаю; но перестал бы огорчать отца. Евгения знает все, – добавил с видом знатока Клиффорд.
– Вот как? – переспросил Эктон. – Евгения знает все?
– Она знала, что это не отец.
– Тогда почему же вы ушли?
Клиффорд снова покраснел и рассмеялся.
– Побоялся, а вдруг это отец. И потом она все равно велела мне уходить.
– Она решила, что это я? – спросил Эктон.
– Этого она не сказала.
Роберт Эктон опять задумался.
– Но вы же не ушли, – сказал он наконец. – Вы вернулись.
– Мне никак было оттуда не выбраться, – ответил Клиффорд. – Дверь мастерской была заперта, а Феликс, чтобы свет падал сверху, заколотил чуть ли не до половины окна досками. И теперь от этих треклятых окон нет никакого толку. Я прождал там целую вечность; и вдруг мне сделалось стыдно. Почему я должен прятаться от собственного отца? Мне стало невмоготу. Вот я и выскочил, а когда увидел, что это вы, сперва я немного опешил. Но Евгения держалась молодцом, – добавил Клиффорд тоном юного насмешника, чьи жизненные впечатления не всегда бывают омрачены сознанием собственных незадач.
– Она держалась великолепно, – сказал Эктон. – Особенно если учесть, что сами вы вели себя весьма беспардонно и, надо думать, немало ей досадили.
– Не беда! – отмахнулся молодой человек равнодушно, всем своим видом показывая, что хоть он и оплошал по части хороших манер, но в людях зато разбирается. – Евгении все нипочем!
Эктон ответил не сразу.
– Благодарю вас за то, что вы мне это сказали, – нашелся он наконец. После чего, положив Клиффорду руку на плечо, добавил: – Ответьте мне еще на один вопрос: уж не влюблены ли вы самую малость в баронессу?
– Нет, сэр! – сказал Клиффорд и почти что сбросил с плеча его руку.



Глава 10

В первый же воскресный день после возвращения Эктона из Ньюпорта стоявшая так долго в это лето ослепительная погода вдруг круто переменилась. Стало пасмурно и холодно; полил дождь. Надев галоши, мистер Уэнтуорт и его дочери отправились в церковь, а Феликс Янг, без галош, шел с ними, держа над головой Гертруды зонт. Боюсь, что из воскресного ритуала он ценил эту честь превыше всего. Баронесса не пожелала пойти в церковь; она настроена была не светло и не благочестиво – впрочем, во время своего пребывания в Соединенных Штатах она никогда не пыталась выдать себя за ревностную прихожанку. В это воскресное утро, о котором я веду речь, она стояла у окна своей маленькой гостиной и смотрела, как длинная ветка, отделившись от украшавшего ее веранду розового куста, машет, жестикулирует, мечется взад и вперед на фоне замутненного моросящим дождем неба. Время от времени розовый куст, подхваченный порывом ветра, обдавал окно каскадом брызг, во взмахах его чудилось что-то преднамеренное: то ли угроза, то ли предостережение. В доме было холодно; набросив на плечи шаль, мадам Мюнстер принялась ходить по комнате. Наконец она решила у себя затопить и, призвав для этого древнюю негритянку, чей малиновый тюрбан и словно полированного черного дерева лицо доставляли ей на первых порах немалое удовольствие своим контрастом, распорядилась, чтобы та развела в камине огонь. Старуху звали Азарина. Вообразив поначалу, что болтовня ее должна отдавать буйной пряностью, баронесса забавы ради пыталась заставить ее разговориться. Но Азарина держалась сухо и чопорно, в речах ее не было ничего африканского; она напоминала баронессе скучных старых дам, с которыми та встречалась в обществе. Тем не менее разводить огонь Азарина умела, и, после того как она сложила в камине поленья, томившаяся тоской Евгения с полчаса развлекалась тем, что сидела и смотрела, как они, потрескивая, разгораются. Ей представилось вполне вероятным, что ее придет навестить Роберт Эктон; она не виделась с ним с того злополучного вечера. Однако утро уже было на исходе, а он все не шел. Несколько раз ей казалось, что она слышит на веранде его шаги; но это порывом дождя и ветра сотрясало ставень. Баронесса с самого начала событий, которые автор этих страниц пытался бегло обрисовать, нередко бывала раздражена. Но ни разу раздражение ее не достигало такого накала; оно словно ежеминутно росло. Оно требовало от нее действий, но не подсказывало при этом хоть сколько-нибудь выигрышной линии поведения. Будь на то ее воля, баронесса села бы тут же, не задумываясь, на первый попавшийся европейский пароход и с восторгом положила конец этой постыдной неудаче – визиту к американским родственникам. Почему баронесса называла эту свою затею постыдной неудачей, не совсем понятно, ведь как-никак ей возданы были наивысшие по американским понятиям почести. Раздражение ее, в сущности, проистекало от не покидавшего ее с первого же дня и проявившегося сейчас с особой остротой чувства, что общественная почва этого большого непонятного материка по тем или иным причинам не приспособлена для выращивания растений, аромат которых был всего приятнее ей, которыми ей всегда хотелось видеть себя окруженной, для чего она и носила при себе, образно говоря, целую коллекцию семян. Высшим блаженством для баронессы было производить известного рода впечатление, ощущать свое известного рода могущество, и теперь она была так же разочарована, как усталый пловец, когда, завидев издали желанный берег, вдруг убеждается, что там, где он рассчитывал найти песчаную отмель, перед ним высится отвесная скала. Могущество баронессы, казалось, утратило в американском климате всю свойственную ему цепкость: гладкая скала была неодолима. «Право, je n'en suis pas là, [71] – сказала она себе, – если способна разволноваться из-за того, что какой-то мистер Роберт Эктон не удостоил меня визитом». И все же, к великой своей досаде, она была этим раздосадована. Брат ее, во всяком случае, явился, он топал в прихожей и отряхивал пальто. Через минуту он вошел в комнату; щеки у него горели, на усах блестели капельки дождя.
– О, да у тебя топится! – сказал он.
– Les beaux jours sont passés, [72] – сказала баронесса.
– Нет, нет! Они только начались, – заявил, усаживаясь у камина, Феликс.
Подставив спину огню, он, заложив назад руки, вытянув ноги, смотрел в окно, и выражение его лица словно бы говорило, что даже в красках этого пасмурного воскресенья он различает розовый цвет. Подняв глаза, сестра, сидя в своем низком кресле, наблюдала за братом, и то, что она читала в его лице, очевидно, никак не отвечало нынешнему ее расположению духа. Немногое в жизни могло Евгению озадачить, но характер брата, надо признаться, часто приводил ее в изумление. Сказав «часто», а не «постоянно», я не обмолвился, ибо протекали длительные периоды времени, когда внимание ее было поглощено другим. Иногда она говорила себе, что его счастливый нрав, его неизменная жизнерадостность не более чем притворство, pose, [73] но она и тогда не могла отказать ему в том, что нынче летом он весьма успешно ломал комедию. Они ни разу еще друг с другом не объяснялись; она не видела в этом смысла. Феликс, как она полагала, следовал велениям своего бескорыстного гения, и любой ее совет был бы ему непонятен. При всем том Феликс, несомненно, обладал одним очень приятным свойством – можно было поручиться, что он не станет ни во что вмешиваться. Он отличался большой деликатностью, эта чистая душа Феликс. И, кроме того, он был ее брат; мадам Мюнстер находила это обстоятельство во всех отношениях чрезвычайно уместным и благопристойным. Феликс, и правда, отличался большой деликатностью; он не любил объясняться с сестрой; это принадлежало к числу немногих на свете вещей, которые были ему неприятны, но сейчас он, по-видимому, ни о чем неприятном не думал.
– Мой дорогой брат, – сказала Евгения, – перестань смотреть les yeux doux [74] на дождь.
– С удовольствием, – ответил Феликс. – Я буду смотреть умильно на тебя.
– Долго ли еще, – спросила секунду спустя Евгения, – ты думаешь оставаться в этом райском уголке?
Феликс изумленно на нее посмотрел.
– Ты хочешь ехать – уже?
– Твое «уже» прелестно. Я не столь счастлива, как ты.
Глядя на огонь, Феликс опустился в кресло.
– Понимаешь, я в самом деле счастлив, – сказал он своим звонким, беззаботным голосом.
– И ты думаешь до конца своих дней ухаживать за Гертрудой Уэнтуорт?
– Да, – ответил, смущенно улыбаясь, Феликс.
Баронесса смотрела на него без улыбки.
– Она так тебе нравится? – спросила она.
– А разве тебе – нет? – спросил он.
– Я отвечу словами джентльмена, которого раз спросили, нравится ли ему музыка: «Je ne la Grains pas!» [75]
– А она от тебя в восхищении.
– Мне это безразлично. Другие женщины не должны быть от меня в восхищении.
– Они, что ж, должны тебя недолюбливать?
– Ненавидеть! И если я не внушаю им подобных чувств, это лишь говорит о том, что я понапрасну теряю здесь время.
– Когда человек счастлив, ни о каком потерянном времени не может быть и речи, – изрек Феликс с жизнерадостной назидательностью, от которой в самом деле легко было прийти в раздражение.
– Особенно когда человек за это время, – подхватила с весьма язвительным смехом его сестра, – завладел сердцем молодой леди с приданым.
– Сердцем Гертруды я завладел, – подтвердил вполне серьезно и искренне Феликс. – А вот насчет приданого я далеко не уверен. Еще неизвестно, будет приданое или нет.
– Но может статься, что будет. То-то и оно.
– Все зависит от ее отца. Он смотрит на наш союз не слишком благосклонно. Как тебе известно, он хочет, чтобы она вышла замуж за мистера Брэнда.
– Мне ничего об этом неизвестно! – воскликнула баронесса. – Подложи, пожалуйста, в камин полено. – Феликс исполнил ее просьбу и теперь сидел, глядя на оживившийся огонь. – И ты, что ж, задумал бежать с этой барышней? – добавила секунду спустя его сестра.
– Ни в коем случае. Я не хочу причинить мистеру Уэнтуорту ни малейшего огорчения. Он был так добр к нам.
– Но тебе придется рано или поздно решать, кому ты хочешь угодить: ему или себе.
– Я хочу угодить всем! – воскликнул радостным тоном Феликс. – Совесть моя чиста. Я с самого начала запретил себе ухаживать за Гертрудой.
– И тогда, чтобы упростить дело, она взяла все на себя?
Феликс посмотрел на сестру с неожиданной серьезностью.
– Ты сказала, что не боишься ее, – проговорил он. – А знаешь, быть может, тебе и следовало бы… чуть-чуть. Она очень умна.
– Теперь я это вижу! – вскричала баронесса. Феликс, ничего ей не возразив, откинулся на спинку кресла; воцарилось долгое молчание. Наконец, уже другим тоном, мадам Мюнстер сказала: – Как бы то ни было, ты думаешь на ней жениться?
– Если мне это не удастся, я буду глубоко разочарован.
– Если ты будешь раз-другой разочарован, тебе это только пойдет на пользу! Ну и затем, ты намерен, очевидно, стать американцем?
– Мне кажется, я и так уже в достаточной степени американец. Но мы поедем в Европу. Гертруда мечтает увидеть мир.
– Совсем как я, когда сюда приехала.
– Нет, не как ты, – возразил Феликс, глядя с какой-то ласковой серьезностью на сестру, которая поднялась в это время со своего кресла. Поднялся следом за ней и он. – Гертруда совсем другая, чем ты, – продолжал Феликс. – Но по-своему она почти так же умна. – Он секунду помолчал. У него было очень хорошо на душе, и он жаждал это излить. Перед его духовным взором сестра представала всегда в виде лунного диска, когда он не весь, а только частично освещен. Тень на этой блестящей поверхности то сжималась, то разрасталась, но, каково бы ни было соотношение света и тени, Феликс неизменно ценил лунный свет. Он взглянул на сестру и поцеловал ее. – Я страшно влюблен в Гертруду, – сказал он. Евгения отвернулась и принялась ходить по комнате. – Она так интересна, – продолжал Феликс, – так не похожа на то, чем кажется. У нее пока еще не было случая проявить себя. Она совершенно обворожительна. Мы поедем в Европу и примемся там развлекаться.
Баронесса подошла к окну и посмотрела в сад. День стал еще более пасмурным; казалось, дождю не будет конца.
– Да, – сказала она наконец, – для того чтобы развлекаться, надо, вне всякого сомнения, ехать в Европу. – Она повернулась и посмотрела на брата, потом, облокотившись на спинку стоявшего поблизости стула, спросила: – Ты не находишь, что с моей стороны чрезвычайно любезно приехать с тобой в такую даль только ради того, чтобы ты мог здесь честь честью жениться правда, неизвестно еще, будет ли это честь честью?
– Ну конечно же будет! – вскричал с беззаботным воодушевлением Феликс.
Баронесса усмехнулась.
– Ты занят только собой, ты так и не ответил на мой вопрос. А что прикажешь делать мне, пока ты будешь развлекаться со своей обворожительной Гертрудой?
– Vous serez de la partie! [76] – воскликнул Феликс.
– Благодарю покорно; я вам все испорчу. – Баронесса на несколько мгновений опустила глаза. – Ты, что ж, думаешь оставить меня здесь? – спросила она.
Феликс ей улыбнулся.
– Когда речь идет о тебе, моя дорогая сестра, я не думаю, а выполняю распоряжения.
– По-моему, – сказала медленно Евгения, – нет более бессердечного человека, чем ты. Разве ты не видишь, что я расстроена?
– Я увидел, что ты не очень весела, и поспешил сообщить тебе приятную новость.
– Ну, в таком случае и я сообщу тебе одну новость. Вероятно, сам ты никогда бы не догадался. Роберт Эктон хочет на мне жениться.
– Нет, об этом я не догадывался! Но я вполне его понимаю. Так отчего же ты несчастна?
– Оттого, что я не могу решить.
– Соглашайся, соглашайся! – вскричал радостным тоном Феликс. – Лучше человека, чем он, во всем мире не сыщется.
– Он ужасно в меня влюблен, – сказала баронесса.
– И у него огромное состояние, позволь и мне, в свою очередь, напомнить тебе об этом.
– О, я прекрасно это знаю, – сказала Евгения. – Пожалуй, это самый сильный довод в его пользу. Как видишь, я вполне с тобой откровенна.
Отойдя от окна, она приблизилась к брату и пристально на него посмотрела. Он перебирал в уме разного рода возможности; она думала о том, как он ее на самом деле понял. Понять ее можно было, как я уже намекнул, по-разному: можно было понять то, что она сказала, или то, что она подразумевала, и, наконец, можно было понять ее и вовсе на третий лад. Скорее всего она в конечном счете подразумевала, что Феликсу следует избавить ее от необходимости излагать обстоятельства дела более подробно, а засим почесть своим непременным долгом помогать ей всеми правдами выйти замуж за этого лучшего в мире человека. Но что из всего этого понял Феликс, мы так и не узнаем.
– Раз ты снова получаешь свободу, за чем же дело стало?
– Как тебе сказать… он не слишком мне нравится.
– А ты постарайся себя уговорить.
– Я и так стараюсь, – ответила баронесса. – Мне это лучше удалось бы, если бы он жил не здесь. Я никогда не смогу жить здесь.
– Так убеди его поехать в Европу, – предложил Феликс.
– Ты толкуешь о счастье, основанном на отчаянных усилиях, – возразила баронесса. – Это совсем не то, к чему я стремлюсь. Он никогда не согласится жить в Европе.
– С тобой он согласится жить хоть на краю света, – сказал галантно Феликс.
Сестра по-прежнему смотрела на него, пронзая его лучами своих прелестных глаз; потом она снова отвернулась.
– Во всяком случае, как видишь, – сказала она, – если кому-нибудь вздумалось бы говорить обо мне, что я приехала сюда искать счастья, то при этом следовало бы добавить, что я его нашла!
– Так не упусти его! – убеждал ее хоть и улыбаясь, но вполне серьезно Феликс.
– Я очень благодарна тебе за участие, – заявила она несколько секунд спустя. – Но ты должен обещать мне одну вещь: pas de zèle! [77] Если мистер Эктон станет просить тебя защищать его интересы, под любым предлогом откажись.
– У меня есть прекрасный для этого предлог, – сказал Феликс. – Необходимость защищать свои собственные.
– Если он примется говорить обо мне… лестно, – продолжала Евгения. – Охлади его пыл. Я не терплю, когда меня торопят. Предпочитаю решать такие вещи не спеша, взвесив все доводы за и против.
– Я буду крайне сдержан, обещаю, – сказал Феликс. – Но тебе я говорю, соглашайся во что бы то ни стало.
Она подошла уже к открытой двери и стояла там, глядя на брата.
– Я иду к себе переодеваться, – сказала она. – И обо всем подумаю.
Он слышал, как она медленно прошла в свои комнаты.
Дождь под вечер прекратился, и сразу вслед за тем занялся, замерцал, заструился закат. Феликс работал, сидя у себя в мастерской; наконец, когда и без того не слишком яркий свет стал заметно убывать. Феликс отложил кисти и вышел на маленькую веранду. Некоторое время он по ней прохаживался, глядя на роскошно пылавшую в небе полосу и повторяя себе в который раз, что это страна закатов. Чудесные глубины разгоравшегося пожара волновали его воображение, он всегда находил там, в этом небе, какие-то образы, какие-то добрые предзнаменования. Он думал о самых разных вещах: о том, как они с Гертрудой пустятся странствовать по свету: он словно бы видел их возможные приключения на пламеневшем между двумя грядами туч фризе; и еще он думал о том, что сказала ему сейчас Евгения. Он от всей души желал, чтобы мадам Мюнстер вступила в благополучный и благопристойный брак. Закат все сгущался и разрастался, и Феликсу вдруг пришла охота набросать эту ошеломляющую своими красками картину. Он пошел к себе в мастерскую, принес оттуда небольшую тонкую доску, палитру, кисти и, прислонив доску к подоконнику, принялся с немалым воодушевлением класть на нее краски. Прошло немного времени, и Феликс увидел, как вдали, из дома мистера Уэнтуорта выходит, прижимая к груди огромный сложенный зонт, мистер Брэнд. Он шел невеселый, задумчивый, не поднимая головы. Задержав в воздухе кисть, Феликс несколько секунд наблюдал за ним и, когда тот достаточно приблизился, словно движимый внезапным порывом, подошел к садовой калитке и стал ему махать, что, благодаря зажатому в руке пучку кистей и палитре, выглядело достаточно выразительно.
Мистер Брэнд вздрогнул, замер, однако решил, очевидно, откликнуться на приглашение Феликса. Выйдя из ворот, он перешел наискосок дорогу и очутился в яблоневом саду дома напротив. Феликс успел уже возвратиться к своему закату; продолжая быстро класть мазки, он приветствовал своего гостя.
– Мне так хотелось поговорить с вами, что я решился вас окликнуть, сказал он дружелюбнейшим тоном, – тем более что вы ни разу меня не посетили. Мою сестру вы посещали, это я знаю. А меня, прославленного художника, вы так и не посетили. А художники, как известно, народ чувствительный, они придают этому значение, – и он обратил к мистеру Брэнду улыбающееся лицо с зажатой в губах кистью.
Мистер Брэнд стоял недоумевающий, откровенно величественный, расправляя складки огромного зонта.
– Чего ради я должен посещать вас? Я мало что смыслю в искусстве.
– Если это не звучало бы так самонадеянно, – проговорил Феликс, – я сказал бы: вот вам недурной случай узнать побольше. Вы спросите меня, зачем вам это, и я не смогу ответить. Священник, очевидно, может обойтись и без искусства.
– Но без запаса терпения ему не обойтись, сэр, – сказал твердо мистер Брэнд.
Феликс с палитрой на большом пальце вскочил, всем своим видом выражая живейшее раскаяние.
– Это вы о том, что я заставил вас стоять, а сам сижу и без зазрения совести расплескиваю красную краску? Бога ради, меня извините! Видите, как искусство делает человека невежливым и как вы правы, что держитесь от него подальше. Но я не хотел заставить вас стоять. На веранде полным-полно стульев. Должен вас, правда, предупредить, можно в самом неожиданном месте наткнуться на гвоздь. Просто мне вздумалось вдруг набросать этот закат. Такого великолепия красных тонов я, признаться, никогда еще не видел. Ничего не стоит вообразить, будто Небесный Град [78] объят пламенем. Наверное, если бы все обстояло так на самом деле, вам, богословам, пришлось бы тушить пожар. И подумать только, что я, нечестивый художник, сажусь как ни в чем не бывало рисовать его.
Мистер Брэнд и раньше находил, что Феликса нельзя упрекнуть в излишней застенчивости, но сейчас беззастенчивость его, казалось, перешла всякую меру, и Феликс должен был чем-то это объяснить, даже, если угодно, извинить. Следует добавить, что впечатление было в достаточной мере оправданным. Феликс и всегда держался с блестящей уверенностью, являвшейся не чем иным, как проявлением его доброго веселого нрава, но в настоящий момент у него был некий план, который он и сам признал бы отчаянно дерзким, поэтому не случайно Феликс призвал на помощь все свое умение вести разговор – по части чего был большой мастер. Однако в его намерения никак не входило обидеть своего гостя; и он быстро спросил себя, что можно сказать молодому священнику особо лестного, чтобы поскорее его умилостивить. Если ему удалось бы что-нибудь придумать, он ему тут же бы это преподнес.
– Вы сегодня опять произносили одну из ваших превосходных воскресных проповедей? – спросил он вдруг, откладывая палитру. Ему так и не удалось ничего придумать, но для разбега годилось и это.
Мистер Брэнд нахмурился в той мере, в какой это дано человеку с необыкновенно светлыми пушистыми бровями, из-под которых смотрят необыкновенно добрые ясные глаза.
– Нет, сегодня я не произносил проповеди. Вы для того и призвали меня, чтобы задать этот вопрос?
Феликс видел, что мистер Брэнд раздражен, и очень об этом сожалел, но он ни секунды не сомневался, что в конце концов ему удастся его ублаготворить. Он взглянул, улыбаясь, на своего гостя и положил руку ему на локоть.
– Нет, нет, не для того, совсем не для того. Мне надо кое о чем спросить вас, кое-что вам сказать. Я уверен, что это не может вас не заинтересовать. Но поскольку речь пойдет о вещах сугубо личных, не лучше ли нам перейти в мою мастерскую; одно из окон там выходит на запад, закат нам будет виден. Andiamo! [79] – И он снова погладил рукой локоть гостя.
Феликс повел мистера Брэнда в дом; и тот покорно и скованно следовал за ним. В мастерской к этому времени еще больше стемнело, но стена напротив западного окна рдела отблеском заката. Там, в розоватом отсвете, висело множество рисунков и неоконченных полотен. Углы комнаты тонули в серовато-коричневом полумраке. Феликс предложил мистеру Брэнду сесть и, оглядевшись, воскликнул: «Боже, до чего красиво!» Но мистер Брэнд сесть не пожелал; отойдя к окну, он прислонился к нему спиной; он спрашивал себя, зачем он понадобился Феликсу. В тени, на почти не освещенной части стены, смутно виднелись две-три поразительные фантастические картины. На них были как будто изображены обнаженные фигуры. Склонив слегка голову, Феликс стоял и смотрел на своего гостя, он изо всех сил улыбался ему и теребил усы. Мистеру Брэнду сделалось не по себе.
– Дело мое очень деликатного свойства, – начал Феликс, – но я много о нем думал.
– Если можно, не тяните, пожалуйста, скажите поскорее, – проговорил мистер Брэнд.
– Понимаете, это только потому, что вы священник, – продолжал Феликс, будь вы таким же обыкновенным человеком, как все, я никогда бы не решился вам этого сказать.
Мистер Брэнд помолчал.
– Если речь идет о том, чтобы не стерпеть обиды или поддаться слабости, боюсь, я такой же обыкновенный человек, как и все.
– Любезный друг! – воскликнул Феликс. – Об обиде и речи нет, речь идет о вашем благе, о величайшей услуге. – В полумраке он все так же усердно улыбался своему гостю. – Вам очень это придется по душе, только, как я уже предупреждал, дело крайне деликатное. Видите ли, я принимаю живейшее участие в моих кузинах – в Шарлотте и Гертруде Уэнтуорт. Нужны ли вам еще доказательства, если ради того, чтобы их увидеть, я пропутешествовал ни много ни мало пять тысяч миль. – Мистер Брэнд ничего на это не сказал, и Феликс продолжал говорить: – Поскольку прежде я их не знал, то, попав в незнакомое для себя общество, естественно, оказался очень восприимчив к новым впечатлениям. И впечатления мои отличались большой остротой и живостью. Вы понимаете, что я хочу сказать?
– Я в этом не уверен; но продолжайте, я вас слушаю.
– Я сказал бы, впечатления мои вообще отличаются большой живостью, – продолжал занимать своего гостя любезный хозяин. – Но в данном случае нет ничего удивительного в том, что, явившись, как я уже сказал, со стороны, я был поражен кое-какими вещами, которых сами вы не замечали. Ну, и, кроме того, мне очень помогла моя сестра; нет женщины более наблюдательной, чем она.
– Я ничуть не удивлен, – сказал мистер Брэнд, – что двое умных людей нашли в нашем маленьком кружке достаточную пищу для наблюдений. Поверьте, я и сам с некоторых пор нахожу ее там немало.
– Постойте, я все же вас удивлю! – вскричал, смеясь, Феликс. – Мы, моя сестра и я, прониклись большой симпатией к нашей кузине Шарлотте.
– К кузине Шарлотте? – переспросил мистер Брэнд.
– Мы влюбились в нее с первого же взгляда.
– Вы влюбились в Шарлотту? – пробормотал мистер Брэнд.
– Dame! [80] – воскликнул Феликс. – Она совершенно очаровательна; Евгения – та просто от нее без ума. – Мистер Брэнд изумленно на него смотрел, и Феликс продолжал: – Как вы сами знаете, когда люди к кому-то всем сердцем расположены, это придает им зоркости, и мы кое-что заметили. Шарлотта несчастлива. Шарлотта влюблена! – И, придвинувшись к своему собеседнику. Феликс снова положил руку ему на локоть.
Мистер Брэнд, уже не таясь, смотрел на Феликса как завороженный. И все же пока он еще настолько владел собой, что с немалой внушительностью произнес:
– Если она влюблена, то не в вас.
Феликс усмехнулся и, как отважный мореход, почувствовавший, что попутным ветром ему надувает парус, с необыкновенной живостью подхватил:
– О нет, если бы она была влюблена в меня, я бы уже это знал! Я не так слеп, как вы.
– Как я?
– Мой дорогой сэр, можно только поражаться тому, как вы слепы. Бедняжка Шарлотта до смерти влюблена в вас.
Мистер Брэнд стоял несколько секунд молча; он тяжело дышал.
– Это и есть то, что вы хотели мне сказать? – спросил он.
– Я уже три недели хочу вам это сказать. Понимаете, в последнее время все очень усугубилось. Я ведь предупреждал вас, – добавил Феликс, – дело крайне деликатное.
– Ну знаете, сэр… Ну знаете…
– Я убежден, что вы ни о чем не догадывались, – продолжал Феликс. – Но теперь, как только я об этом заговорил, не правда ли, все встало на свои места?
Мистер Брэнд ничего ему не ответил; он поискал глазами стул и медленно на него опустился. Феликс видел, как он покраснел. До сих пор мистер Брэнд смотрел своему собеседнику прямо в глаза, теперь он отвел взгляд. В нем прежде всего восстала его скромность.
– Разумеется, – сказал Феликс, – я ничего не предлагаю. С моей стороны было бы крайне самонадеянно что-либо вам советовать. Но сам факт, как мне кажется, сомнению не подлежит.
Мистер Брэнд сидел с полминуты, не поднимая глаз. Он был подавлен разнообразием охвативших его чувств. Феликс не сомневался, что одно из них – величайшее удивление. Наивный молодой человек не подозревал, что в груди у Шарлотты скрыт тайный пламень. Феликс воспрял духом, он не сомневался, что мистер Брэнд очень польщен. Полагая, что видит своего гостя насквозь, Феликс не ошибался. Этот молодой человек был столь же неспособен таить свои истинные чувства, сколь проявлять ложные.
– Даже не знаю, как мне с этим быть, – сказал он наконец, не поднимая глаз. И Феликса потрясло, что он не делает попытки возражать, противоречить. Очевидно, от спички, поднесенной Феликсом, одно за другим вспыхивали воспоминания, проливая задним числом свет. Изумленным взорам мистера Брэнда предстало изрядное пламя; вторым его чувством было удовлетворенное самолюбие.
– Поблагодарите меня за то, что я вам сказал, – ответил Феликс. – Это надо знать.
– Я в этом не уверен, – сказал мистер Брэнд.
– Не заставляйте ее томиться понапрасну, – обронил легко и непринужденно Феликс.
– Стало быть, вы все же мне советуете? – спросил, вскидывая на Феликса глаза, мистер Брэнд.
– Я поздравляю вас! – ответил Феликс. Ему показалось сначала, что гость взывает к нему, сейчас он убедился, что тот слегка иронизирует.
– Это в ваших интересах; вы расстроили мои планы, – продолжал молодой священник.
Феликс по-прежнему стоял и улыбался. В маленькой комнате было теперь совсем темно; малиновый отблеск угас, но мистер Брэнд видел тем не менее эту сияющую улыбку.
– Я не хочу притворяться, будто мне непонятен смысл ваших слов, – сказал наконец Феликс. – Но на самом деле я не расстроил ваши планы. Там я имею в виду другое лицо – вы, собственно говоря, ничего не утратили. Зато подумайте, что вы обрели!
– Предоставьте судить о том и о другом мне! – заявил мистер Брэнд. Он поднялся и, приложив шляпу полями к губам, смотрел в сгустившемся сумраке на Феликса.
– Вы утратили иллюзию, – сказал Феликс.
– Что вы называете иллюзией?
– Уверенность в том, что вы знаете… что вы когда-либо действительно знали Гертруду Уэнтуорт. Признаюсь вам, – продолжал Феликс, – что я ее еще не знаю, но у меня нет на этот счет никаких иллюзий. Я на это не притязаю.
Мистер Брэнд все так же пристально смотрел на него поверх полей шляпы.
– Она всегда была натурой ясной и прозрачной, – сказал он внушительно.
– Она всегда была дремлющей натурой; она ждала, пока пробьет ее час. Теперь она начинает пробуждаться.
– Не расхваливайте ее мне, – сказал дрогнувшим голосом мистер Брэнд. – Раз вы одержали надо мной верх, это, с вашей стороны, невеликодушно.
– Мой дорогой сэр, я просто исхожу великодушием. И я не расхваливаю мою кузину, а пытаюсь подвергнуть ее критическому разбору. Ей дороги не отвлеченные истины (в противовес тому, что вы всегда полагали), на чем вы возводили ваше здание. Она поглощена вполне реальными вещами. И мне эти реальные вещи тоже дороги. Но Гертруда сильнее меня, она увлекает меня за собой, как вихрь.
Мистер Брэнд несколько секунд смотрел внутрь своей шляпы.
– Она необычайно интересная натура.
– О, да, – сказал Феликс. – Но она мчит… мчит, словно закусившая удила лошадь. Ну а я люблю, когда лошадь мчит закусив удила, и если меня выбросит на ходу из экипажа, не велика беда. А вот если выбросило бы вас, мистер Брэнд, – тут Феликс многозначительно помолчал, – еще одно лицо оказалось бы жертвой несчастного случая.
– Кто именно?
– Шарлотта Уэнтуорт.
Мистер Брэнд покосился недоверчиво на Феликса, после чего взгляд его блуждал некоторое время по потолку. Феликс не сомневался, что гость его втайне потрясен сей глубоко романтической ситуацией.
– Думаю, это не наше с вами дело, – пробормотал молодой священник.
– Согласен – не мое, но уж ваше-то оно безусловно.
Мистер Брэнд, глядя на потолок, медлил; очевидно, его мучила какая-то мысль.
– Что вы имели в виду, назвав мисс Гертруду сильной? – спросил он.
– То, – сказал Феликс задумчиво, – что она проявила большую твердость духа. Она ждала – долгие годы ждала; даже когда могло показаться, что она живет не будущим, а настоящим. Она умела ждать, у нее была цель. Вот что я имел в виду, назвав ее сильной.
– Какова же была ее цель?
– Ну… цель ее – увидеть мир.
Мистер Брэнд снова покосился недоверчиво на своего необыкновенного собеседника, но ничего не сказал. Наконец он повернулся с тем, чтобы уйти. Но, по-видимому, он был до такой степени ошеломлен, что направился не к двери, а в противоположную сторону. Феликс несколько секунд наблюдал, как он движется чуть ли не ощупью в темноте. Потом почти что с братской заботливостью подвел его к двери.
– Это все, что вы хотели мне сказать? – спросил мистер Брэнд.
– Да, все… Но согласитесь, здесь есть над чем подумать.
Феликс проводил гостя до садовой калитки и стоял и смотрел, как тот с опущенными плечами, пытаясь распрямить их, однако, медленно исчезает в сгустившемся сумраке. «Он уязвлен, взволнован, ошеломлен, растерян… и восхищен! – сказал себе Феликс. – Отменное разнообразие чувств!»



Глава 11

После визита баронессы к миссис Эктон, который был описан более или менее подробно в середине нашего повествования, отношения между этими двумя дамами не приняли характера частого и тесного общения. И не потому, что миссис Эктон не смогла оценить по достоинству очарование мадам Мюнстер, напротив, она слишком даже остро восприняла все изящество манер и речей своей блистательной гостьи. Миссис Эктон была, как в Бостоне говорят, «слишком впечатлительна», и впечатления ее подчас оказывались ей не под силу. Состояние здоровья бедной дамы обязывало ограждать ее от волнений, и, сидя в своем неизменном кресле, она принимала очень немногих из числа наиболее скромных местных жителей, – вот почему она вынуждена была ограничить свои встречи с баронессой, чей туалет и манеры воскресили в ее воображении – а у миссис Эктон было чудо какое воображение – все, что она когда-либо читала о самых бурных исторических эпохах. Тем не менее она без конца посылала баронессе написанные витиеватым слогом послания, букеты из цветов собственного сада и корзины великолепных фруктов. Феликс съедал фрукты, баронесса расставляла букеты и отсылала назад корзины и ответные послания. На следующий день после вышеупомянутого дождливого воскресенья Евгения решила отправиться с «visite d'adieux» [81] к столь заботливой больной – так по крайней мере сама она определила предстоящее ей посещение. Следует, пожалуй, отметить, что ни в воскресенье вечером, ни в понедельник утром ожидаемого визита со стороны Роберта Эктона не последовало. Очевидно, по его собственному мнению, он просто «не показывался», а поскольку баронесса, в свою очередь, не показывалась в доме дяди, куда ее несмущающийся гонец Феликс вот уже три дня приносил извинения и сожаления баронессы по поводу ее отсутствия, то нечаянный случай не спутал предназначенных судьбой карт. Мистер Уэнтуорт и его дочери не нарушали уединения Евгении; периоды таинственного затворничества составляли, на их взгляд, неотъемлемую часть изящного ритма сей необыкновенной жизни; с особой почтительностью относилась к этим паузам Гертруда; она гадала, чем мадам Мюнстер заполняет их, но никогда не позволила бы себе проявить излишнее любопытство.
Продолжительный дождь освежил воздух, а светившее двенадцать часов подряд ослепительное солнце осушило дороги; так что баронесса, пожелав в конце дня пройти пешком до дома миссис Эктон, не подвергла себя большому неудобству. Когда своей прелестной плавной походкой она шла под развесистыми ветками фруктовых деревьев по сплошь заросшему травой краю дороги в этот тихий предвечерний час, в эту достигшую пышной зрелости летнюю пору, она ощущала даже какую-то сладкую грусть. За баронессой водилась эта милая слабость – способность привязываться к местам и в тех случаях, когда сначала они вызывали у нее неприязненное чувство; теперь же, ввиду скорого отъезда, она испытывала нежность к этому тенистому уголку западного мира, где закаты так прекрасны, а помыслы так чисты. Миссис Эктон смогла принять ее, но, войдя в просторную, пахнущую свежестью комнату, баронесса сразу же увидела, что больная очень плоха. Бледная, почти прозрачная, она сидела в своем с цветочным узором кресле совершенно неподвижно. Но она слегка вспыхнула – совсем как молоденькая девушка, подумала баронесса, – и посмотрела ясными улыбающимися глазами прямо в глаза гостье. Голос ее звучал тихо, ровно; казалось, ему не был никогда знаком язык страстей.
– Я пришла пожелать вам всего доброго, – сказала Евгения. – Я скоро уезжаю.
– Когда вы уезжаете?
– Скоро. Со дня на день.
– Как жаль, – сказала миссис Эктон. – Я думала, вы останетесь навсегда.
– Навсегда? – переспросила Евгения.
– Я хотела сказать – надолго, – ответила своим слабым мелодичным голосом миссис Эктон. – Мне говорили, у вас там так хорошо… что у вас чудесный домик.
Евгения только широко открыла глаза – точнее говоря, она улыбнулась; она мысленно представила себе свое убогое маленькое шале и подумала, уж не изволит ли хозяйка дома шутить.
– Да, домик у меня великолепный, – сказала она, – хотя не идет ни в какое сравнение с вашим.
– И мой сын так любит бывать у вас, – добавила миссис Эктон. – Боюсь, моему сыну будет очень вас недоставать.
– Но, дорогая сударыня, – сказала, слегка усмехнувшись, Евгения, – не могу же я остаться в Америке ради вашего сына.
– Разве Америка вам не нравится?
Баронесса посмотрела на корсаж своего платья.
– Если бы Америка мне нравилась, я осталась бы уже не ради вашего сына!
Миссис Эктон внимательно смотрела на нее своими грустными ласковыми глазами, словно пытаясь проникнуть в смысл ее слов.
Баронессу стал наконец раздражать этот неотступно устремленный на нее нежный и кроткий взгляд; если бы не безусловная необходимость проявлять милосердие к тяжелой больной, она, возможно, позволила бы себе мысленно назвать ее дурой.
– Боюсь, в таком случае я никогда вас больше не увижу, – сказала миссис Эктон. – Знаете, я ведь умираю.
– Бог с вами, дорогая сударыня, – пробормотала баронесса.
– Я хочу оставить моих детей радостными и счастливыми. Моя дочь, наверное, выйдет замуж за своего кузена.
– У вас такие прелестные дети, – сказала рассеянно баронесса.
– Я жду своего конца со спокойной душой, – продолжала миссис Эктон. – Он приближается так легко, так неотвратимо.
Она замолчала, по-прежнему не спуская своего мягкого взгляда с гостьи. Баронесса терпеть не могла, когда ей напоминали о смерти, но, даже столкнувшись с ее неизбежностью постольку, поскольку речь шла о миссис Эктон, сохранила всю свою благовоспитанность.
– Ах, сударыня, вы и в болезни очаровательны, – заметила она.
Но вся тонкость замечания гостьи, очевидно, пропала даром, так как хозяйка рассудительным тоном продолжала:
– Я хочу оставить моих детей веселыми и довольными. Мне кажется, вы все здесь очень счастливы… вот так, как есть. Поэтому я и хотела, чтобы вы не уезжали. Роберту это было бы так приятно.
Евгения спросила себя, что могут означать слова: «Роберту это было бы так приятно». Но тут же подумала: ей никогда не понять, что могут означать слова женщины подобного толка. Евгения встала, она боялась снова услышать от миссис Эктон, что та умирает.
– Позвольте мне пожелать вам всего доброго, дорогая сударыня, – сказала она. – Я помню, что ваши силы драгоценны, их надо беречь.
Миссис Эктон на мгновение задержала ее руку в своей.
– Но вы ведь были здесь счастливы, не правда ли? И вы полюбили нас всех? Мне жаль, что вы не можете остаться… в вашем чудесном маленьком домике.
Она объяснила Евгении, что за дверью ее дожидается служанка, которая проводит ее вниз; но на лестничной площадке никого не оказалось, и Евгения стояла там некоторое время, оглядываясь по сторонам. Она испытывала раздражение: про умирающую даму, как известно, не скажешь, что у нее la main heureuse. [82] Продолжая оглядываться, Евгения стала неторопливо спускаться. Широкая лестница круто поворачивала, и в углу было высокое, обращенное на запад окно, а под ним широкая скамья, уставленная цветами в старинных причудливой формы горшках из синего фарфора. Желтый вечерний свет, пробиваясь сквозь цветы, играл на белой стенной панели; Евгения приостановилась; в доме стояла глубокая тишина, только где-то вдали тикали большие часы. Вестибюль у подножия лестницы был чуть ли не весь устлан огромным персидским ковром. Евгения еще помедлила, по-прежнему оглядываясь и подмечая все мелочи. «Comme c'est bien!» [83] – сказала она себе; все вокруг как бы указывало на то, что жизнь здесь построена на прочном, надежном, безукоризненном основании. И вдруг у нее мелькнула мысль, что миссис Эктон должна скоро из этой жизни уйти. Мысль эта не оставляла Евгению все время, пока она спускалась по лестнице; внизу она снова постояла, глядя вокруг. В просторном вестибюле два больших в глубоких проемах окна по обе стороны парадной двери отбрасывали назад разнообразные тени. Вдоль стены стояли стулья с высокими спинками, на столиках громоздились восточные вазы, справа и слева высились две горки, за стеклянными дверцами которых смутно виднелись фарфоровые безделушки. Раскрытые двери вели в окутанные полумраком гостиную, библиотеку, столовую. Во всех трех комнатах, судя по всему, не было ни души. Евгения, проходя мимо, постояла в каждой из них на пороге. «Comme c'est bien!» прошептала она снова; именно о таком доме она и мечтала, когда надумала ехать в Америку. Она сама открыла парадную дверь – шаги ее были так легки, что на них никто из прислуги не отозвался, – и, уже стоя на пороге, еще раз окинула все прощальным взглядом. Однако и вне дома она сохранила свое любознательное расположение духа и, вместо того чтобы направиться прямо по аллее к воротам, уклонилась в сторону раскинувшегося справа от дома сада. Пройдя совсем немного по густой траве, она вдруг застыла на месте, увидев распростертого на зеленой лужайке под деревом джентльмена. Не подозревая о ее присутствии, он лежал совершенно неподвижно на спине, заложив под голову руки, уставившись в небо. Благодаря последнему обстоятельству, баронесса могла свободно разрешить свои сомнения: она убедилась, что перед ней тот самый джентльмен, который в последнее время постоянно занимал ее мысли, и тем не менее первым ее побуждением было повернуться и уйти, ибо она вовсе не хотела, чтобы он подумал, будто ее привело сюда желание отыскать Роберта Эктона. Однако джентльмен на лужайке решил все за нее. Он не мог долго оставаться нечувствительным к столь приятному соседству. Посмотрев назад, он издал удивленный возглас и вмиг вскочил на ноги. Несколько секунд он стоял и смотрел на нее.
– Простите мне мою смешную позу, – сказал он.
– У меня нет сейчас желания смеяться, а если у вас оно есть, все равно не воображайте, что я пришла сюда ради того, чтобы увидеть вас.
– Берегитесь! – сказал Эктон. – Как бы вам не навести меня на эту мысль. Я думал о вас.
– Какое бесцельное занятие, – сказала баронесса. – К тому же, когда о женщине думают в такой позе, это совсем для нее не лестно.
– А я не сказал, что думал о вас хорошо, – подтвердил, улыбаясь, Эктон.
Бросив на него взгляд, она тут же отвернулась.
– Хоть я и пришла не ради того, чтобы увидеть вас, – сказала она, – не забывайте, что я у вас в саду.
– Я счастлив… Благодарю вас за честь! Не угодно ли войти в дом?
– Я только что оттуда вышла. Я навещала вашу матушку. Приходила к ней прощаться.
– Прощаться? – спросил Эктон.
– Я уезжаю, – ответила баронесса и, словно для того чтобы подчеркнуть смысл сказанного, двинулась прочь.
– Когда вы уезжаете? – спросил Эктон и на миг замер на месте. Но баронесса ничего не ответила, и он двинулся следом за ней.
– Я забрела сюда полюбоваться вашим садом, – сказала она и, ступая по густой траве, повернула к воротам. – Однако я спешу домой.
– Позвольте мне по крайней мере проводить вас.
Он поравнялся с ней, но они хранили молчание и, пока не дошли до ворот, не обменялись больше ни словом. Калитка была раскрыта, и они постояли там, глядя на дорогу, на которую легли длинные причудливые тени кустарника.
– Вы очень спешите домой? – спросил Эктон.
Она не ответила; потом, помолчав, сказала:
– Почему вы у меня все это время не были? – Ответа не последовало, и она продолжала: – Почему вы не отвечаете?
– Пытаюсь придумать ответ, – признался Эктон.
– Как! У вас нет ничего наготове?
– Ничего, что я мог бы вам сказать, – проговорил он. – Но позвольте мне проводить вас.
– Поступайте как вам угодно.
Она медленно двинулась по дороге, Эктон шел рядом с ней.
– Если бы я поступал так, как мне угодно, – сказал он, помолчав, – я бы уже не раз к вам пришел.
– Вы сейчас это придумали? – спросила Евгения.
– Нет, это истинная правда. Я не появлялся потому…
– А! Сейчас мы услышим причину.
– Потому что мне хотелось о вас подумать.
– Потому что вам хотелось лежать! – сказала баронесса. – Я насмотрелась, как вы лежите – или только что не лежите – у меня в гостиной.
Эктон остановился, он словно всем своим видом молил ее не спешить. Она замедлила шаги, и несколько секунд он на нее смотрел; он находил ее совершенно обольстительной.
– Вы пошутили, – сказал он. – Но если вы правда уезжаете, это очень серьезно.
– Если я останусь, – сказала она с легкой улыбкой, – это будет еще серьезнее.
– Когда вы уезжаете?
– Постараюсь как можно скорее.
– Почему?
– А почему я должна здесь оставаться?
– Потому что мы все вами восхищаемся.
– Это не причина. Мной восхищаются и в Европе.
И она снова пошла по направлению к дому.
– Что я должен сделать, чтобы удержать вас? – спросил Эктон. Он правда хотел ее удержать, и он не преувеличил, говоря, что всю эту неделю думал о ней. Теперь он в самом деле был в нее влюблен; так он чувствовал или, во всяком случае, так ему казалось; и единственное, что его останавливало, он не знал, можно ли ей доверять.
– Что вы должны сделать, чтобы удержать меня? – повторила она. – Так как я всей душой стремлюсь уехать, то сообщать это вам не в моих интересах. Да и, право, мне ничего не приходит в голову.
Он молча шел рядом с ней; то, что она сказала ему, подействовало на него гораздо сильнее, чем это можно было предположить. С того вечера, когда он возвратился из Ньюпорта, она, смущая его покой, неотступно стояла у него перед глазами. То, что ему сказал Клиффорд Уэнтуорт, тоже на него подействовало, только противоположным образом, не освободив, однако, из-под власти ее чар, как ни восставал против них его ум. «Она не честна, она не честна», – твердил он себе. Он твердил это десять минут назад и летнему небу. К несчастью, он не мог решить этого окончательно и бесповоротно, а сейчас, когда она была возле него, это вдруг стало так мало значить. «Эта женщина способна солгать», – повторял он всю неделю. Когда сейчас он напомнил себе о своем открытии, оно почти не испугало его. Он чуть ли не хотел заставить ее солгать, чтобы потом, уличив во лжи, посмотреть, как это ему понравится. Он не переставая об этом думал, идя рядом с ней, а она тем временем шла вперед своей легкой изящно-величавой походкой. До этого Эктон сидел рядом с ней, катался с ней в коляске, но ему ни разу еще не случалось идти с ней рядом.
«Бог мой, до чего же она comme il faut», – сказал он себе, незаметно на нее поглядывая. Когда они подошли к домику среди яблонь, баронесса, не пригласив Эктона зайти, вошла в калитку; но она обернулась и пожелала ему доброй ночи.
– Я задал вам на днях вопрос, и вы так мне на него и не ответили, – сказал Эктон. – Вы отослали бумагу, которая возвращает вам свободу?
Она какую-то долю секунды помедлила – очень естественно.
– Да, – сказала она просто.
Идя домой, он спрашивал себя, та ли это ложь, которую он хотел услышать, или ему этого недостаточно. В тот же вечер он встретился с баронессой снова; она опять появилась в доме дяди. Однако говорить с ней ему почти не довелось; в гости к мистеру Уэнтуорту и его дочерям приехали в кабриолете двое джентльменов из Бостона, и, разумеется, больше всего их интересовала мадам Мюнстер. Впрочем, один из них не вымолвил за весь вечер ни слова, он только сидел и с величайшей серьезностью смотрел на нее, и всякий раз, как она роняла какое-нибудь замечание, торжественно подавался всем корпусом вперед, подставляя, как глухой, свое внушительных размеров ухо. Очевидно, его угнетала мысль о выпавших на ее долю несчастьях и злоключениях; он так ни разу и не улыбнулся. Спутник его – тот вел себя иначе: он подсел с веселым и непринужденным видом к мадам Мюнстер и, стараясь заставить ее разговориться, предлагал каждые пять минут новую тему. Евгения не так живо, как обычно, отзывалась на все и не так пространно высказывалась о сравнительных достоинствах европейских и американских установлений, как ожидал от нее наслышавшийся о ее красноречии собеседник. Тем не менее она была недоступна Роберту Эктону, который, заложив руки в карманы, слонялся по веранде, прислушиваясь, не раздастся ли скрип подаваемой к заднему крыльцу бостонской коляски. Но, сколько он ни прислушивался, все было напрасно. И в конце концов он потерял терпение, и, когда к нему подошла сестра и позвала домой, он тут же с ней и ушел. Евгения, видевшая, что они уходят, и находившаяся в раздраженном расположении духа, еще больше утвердилась в своем мнении, что сей джентльмен куда как хорош. «Даже эта mal-élevée [84] девчонка, – подумала она, – вертит им, как ей вздумается». Евгения сидела поблизости от одного из выходивших на веранду высоких окон, но, вскоре после того как Роберт Эктон ушел – как раз в тот момент, когда словоохотливый джентльмен из Бостона поинтересовался, что она думает о нравах вышеупомянутого города, – вдруг поднялась с места. На веранде ей попался навстречу шедший с другого конца дома Клиффорд Уэнтуорт. Она остановила его, сказав, что ей надо с ним поговорить.
– Почему вы не пошли провожать вашу кузину? – спросила она.
Клиффорд удивленно на нее посмотрел.
– Как почему? С ней пошел Роберт.
– Совершенно верно, но ведь обычно вы этого ему не передоверяете?
– Да, но я хочу отправить бостонцев – видно, они первый раз в жизни взяли в руки вожжи.
– Так вы не поссорились с вашей кузиной?
Клиффорд секунду подумал, потом с тем полным простодушием, которое больше всего и сбивало баронессу с толку, сказал:
– Да нет, мы помирились.
Баронесса устремила на него взгляд, но Клиффорд начал с некоторых пор побаиваться этих взглядов баронессы и старался быть вне пределов их досягаемости.
– Почему вы ко мне не приходите? – спросила она. – Вы мной недовольны?
– Недоволен вами? Еще не хватало, – сказал Клиффорд, смеясь.
– Тогда почему же вы не приходите?
– Да боюсь снова угодить в заднюю комнату и сидеть там впотьмах.
– Я думала, вам это придется по вкусу, – сказала, не сводя с него взгляда, Евгения.
– По вкусу! – воскликнул Клиффорд.
– Мне бы пришлось, будь я молодым человеком, который явился с визитом к очаровательной женщине.
– Что мне за польза от очаровательной женщины, когда я заперт в этой задней комнате?
– Боюсь, от меня вам везде мало пользы! – сказала мадам Мюнстер. – А я ведь так хотела быть вам полезна.
– Вот и коляска, – заметил вместо ответа Клиффорд.
– Забудьте вы на минуту про эту коляску. Вы знаете, что я вас покидаю?
– Вы имеете в виду – сейчас?
– Я имею в виду – через несколько дней. Я уезжаю совсем.
– Вы возвращаетесь в Европу?
– Вы угадали, и вы должны побывать в Европе и навестить меня там.
– Да, да, я там побываю.
– Но до того, – заявила Евгения, – вы должны навестить меня здесь.
– Ладно, только я уж буду держаться подальше от этой темной комнаты! – заявил ее наивный молодой родственник.
Баронесса помолчала.
– Вы правы, вы должны прийти смело… открыто. Так будет гораздо лучше. Теперь я это вижу.
– И я вижу, – воскликнул Клиффорд. – Ах ты… что там с этой коляской! – добавил он тут же, уловив своим привычным ухом какой-то неположенный скрип колес у подаваемого в этот момент к крыльцу бостонского экипажа и бросаясь со всех ног выяснять причину столь серьезной неисправности.
Баронесса, возвращаясь домой одна при свете звезд, спрашивала себя: неужели она так и уедет ни с чем? Неужели она так ни с чем и уедет?
В маленьком кружке, составившемся возле двух джентльменов из Бостона, Гертруда Уэнтуорт сидела молчаливой зрительницей. Сами гости были ей неинтересны; она наблюдала за мадам Мюнстер, как наблюдала теперь за ней постоянно. Она знала, что и Евгении гости неинтересны, что она скучает, и Гертруда прилежно изучала, каким образом Евгения, несмотря на все свое безразличие, свою рассеянность, умудряется сохранить этот чарующий тон. Гертруда тоже хотела бы обрести этот тон; она решила выработать его в себе и желала одного, чтобы – ради большего очарования – ей впредь приходилось как можно чаще скучать. В то время как Гертруда занималась своими скрупулезными наблюдениями, Феликс Янг отправился на поиски Шарлотты, которой ему надо было кое-что сказать. Ему вот уже несколько дней как надо было кое-что сказать Шарлотте. И нынче вечером диктуемая чувством приличия необходимость этого важного разговора окончательно назрела и переросла в радостное нетерпение. Он слонялся по просторному нижнему этажу, переходя из одной пустынной комнаты в другую, и наконец набрел на эту молодую леди в небольшом помещении, именуемом по не совсем понятным причинам «конторой» мистера Уэнтуорта и представлявшем собой тщательно прибранную, без единой пылинки, комнату, где на одной стене выстроились стройными рядами своды законов в потемневших от времени кожаных переплетах, на другой висела огромная карта Соединенных Штатов с теснившимися по обе стороны от нее гравюрами Рафаэлевых мадонн, а на третьей было несколько витрин с засушенными жуками и бабочками. Сидя под лампой, Шарлотта вышивала по канве комнатную туфлю. Феликс не стал спрашивать, кому она предназначается; туфля была очень большая.
Придвинув поближе к Шарлотте стул, Феликс сел, улыбаясь по своему обыкновению, но сначала ни слова не говоря. Задержав в воздухе иглу, Шарлотта смотрела на него с тем робким и трепещущим видом, который появлялся у нее всякий раз, как к ней приближался ее иностранный кузен. Было в нем что-то, удесятерявшее скромность Шарлотты, ее застенчивость; если бы это зависело только от нее, она предпочла бы никогда не оставаться с ним наедине; и в самом деле, знал бы ее иностранный кузен, которого она, между прочим, считала человеком в высшей степени незаурядным, блестящим, доброжелательным, – знал бы он, к каким она прибегала боязливым ухищрениям, чтобы, упаси бог, не оказаться с ним tête-à-tête. [85] Бедняжка Шарлотта вряд ли могла бы объяснить, чем это вызвано, не погрешив против себя или своего кузена; единственное, что она могла бы сказать – вернее, чего она в жизни бы не сказала, – что в таком слишком уж мужском обществе ей не по себе. Поэтому она не испытала успокоения, когда Феликс, сияя восторгом, еще больше подчеркивавшим смысл его слов, начал:
– Моя дорогая кузина, какое счастье, что я застал вас одну.
– Я очень часто сижу одна, – заметила Шарлотта и тут же добавила: – Но я не чувствую себя от этого одинокой.
– Такая умная женщина, как вы, не может чувствовать себя одинокой, – сказал Феликс, – ведь с ней всегда ее верный друг, ее прекрасная работа. – И он бросил взгляд на большую комнатную туфлю.
– Я люблю работать, – сказала Шарлотта просто.
– И я тоже, – заявил ее собеседник. – Правда, я люблю и побездельничать, но к вам я пришел не от безделья. Мне надо сказать вам одну важную вещь.
– Ну конечно, – пробормотала Шарлотта, – если вам надо…
– Моя дорогая кузина, – сказал Феликс. – Я не собираюсь говорить ничего такого, что не предназначено для ушей молодой леди. По крайней мере так мне кажется. Впрочем, voyons, [86] предоставляю судить об этом вам. Я без памяти влюблен.
– Но, Феликс… – начала Шарлотта Уэнтуорт очень сдержанно. Однако именно ее сдержанность и не позволила ей докончить фразу.
– Я влюблен в вашу сестру, влюблен без памяти, Шарлотта, без памяти! – продолжал молодой человек. Шарлотта опустила на колени вышивание и, положив поверх него свои сжатые руки, сидела, не поднимая глаз. – Одним словом, моя дорогая кузина, я влюблен, – сказал Феликс. – И я хочу, чтобы вы мне помогли.
– Помогла вам? – спросила дрожащим голосом Шарлотта.
– Я не имею в виду вашу сестру, с ней мы прекрасно друг друга понимаем; о, какой у нее дар понимания! Я имею в виду вашего отца и вообще всех, в том числе и мистера Брэнда.
– Бедный мистер Брэнд! – сказала медленно и с такой искренностью Шарлотта, что Феликсу сразу стало ясно: молодой священник не посвятил ее в их недавний разговор.
– Полно вам говорить «бедный» мистер Брэнд! Мне совсем не жаль мистера Брэнда. Мне жаль немного вашего отца; я не хотел бы его ничем огорчить. Поэтому я и прошу вас похлопотать за меня. Как, по-вашему, я выгляжу не слишком неприглядно?
– Неприглядно?! – ахнула Шарлотта, в глазах которой Феликс был олицетворением всего, что есть в джентльменах изысканного и блестящего.
– Я говорю не про свой внешний вид, – сказал, рассмеявшись, Феликс, поскольку Шарлотта упорно смотрела на его ботинки. – Я говорю про свое поведение. Как, по-вашему, я не нарушил законы гостеприимства?
– Тем… тем, что полюбили Гертруду? – спросила Шарлотта.
– Тем, что я объяснился. Потому что объяснение состоялось, Шарлотта; я не хочу ничего от вас скрывать… Оно состоялось. Конечно, я хочу на ней жениться, в этом-то вся и трудность. Я держался сколько мог; но она так пленительна! Она очень необычна, Шарлотта, я не думаю, что вы ее на самом деле знаете. – Шарлотта снова взялась за вышивание и тут же снова его отложила. – Мне известно, что ваш отец мечтал о лучшей для нее партии, – продолжал Феликс. – И, наверное, вы разделяли его мечты. Вы хотели выдать ее замуж за мистера Брэнда.
– О нет, – сказала Шарлотта, – мистер Брэнд всегда восхищался ею. Но мы ничего такого не хотели.
Феликс удивленно на нее посмотрел.
– Но ведь речь шла о браке?
– Да. Но мы не хотели выдавать ее.
– À la bonne heure! [87] Дело в том, что это очень рискованно. С этими вынужденными браками потом не оберешься бед.
– Никто не стал бы ее вынуждать, Феликс, – сказала Шарлотта.
– Я рад это слышать. Потому что в этих случаях даже самая безупречная женщина невольно начинает думать о том, чем себя вознаградить. На горизонте появляется какой-нибудь красавчик, и voilà! [88] – Шарлотта сидела молча, не поднимая глаз, и Феликс через секунду добавил: – Почему вы отложили туфлю? Мне так приятно смотреть на вас, когда вы вышиваете.
Шарлотта взялась за свою многоцветную канву и с отсутствующим видом украсила несколькими синими стежками большую круглую розу.
– Если Гертруда так… так необычна, – сказала она, – почему же вы хотите на ней жениться?
– Именно поэтому, дорогая Шарлотта. Мне нравятся необычные женщины, всегда нравились. Спросите Евгению! А Гертруда неповторима, она говорит такие бесподобные вещи.
Шарлотта подняла глаза и, как бы желая подчеркнуть укоризненный смысл своих слов, чуть ли не в первый раз на него посмотрела.
– Ваше влияние на нее очень велико.
– И да, и нет! – сказал Феликс. – Сначала, наверное, это было так. А сейчас неизвестно, кто на кого влияет больше: скорей всего, в равной мере. Ее власть надо мной сильна – ведь Гертруда очень сильная. Я не думаю, что вы ее знаете; она такая одаренная натура!
– О да, Феликс, я всегда считала, что Гертруда – одаренная натура.
– Это вы говорите сейчас. Постойте, то ли еще будет! – вскричал молодой человек. – Она нераспустившийся цветок. Дайте мне сорвать ее с отчего древа, и вы увидите, как она расцветет. Я уверен, вы этому порадуетесь.
– Я вас не понимаю, – пробормотала Шарлотта. – Я неспособна, Феликс.
– Но это вы ведь способны понять – я прошу вас замолвить за меня слово перед вашим отцом. Он считает меня, что вполне естественно, легкомысленным малым, богемой, прожигателем жизни. Скажите ему, что это не так, а если когда-то и было так, я все забыл. Я люблю радости жизни, не спорю, но невинные радости. Горе – оно и есть горе. А вот радости, как вы знаете, бывают самого разного толка. Скажите ему, что Гертруда – нераспустившийся цветок и что я человек серьезный.
Шарлотта встала и медленно свернула свое вышивание.
– Мы знаем, Феликс, что сердце у вас доброе, – сказала она. – Но нам жаль мистера Брэнда.
– Ну конечно, вам в особенности! Потому что, – поспешил он добавить, – вы женщина. Но мне ничуть его не жаль. Любому мужчине на его месте достаточно было бы того, что в нем принимаете участие вы.
– Мистеру Брэнду этого недостаточно, – сказала просто Шарлотта и замерла, как бы послушно дожидаясь, не скажет ли ей Феликс еще чего-нибудь.
– Мистер Брэнд теперь не так уж стремится к этому браку, – не замедлил сказать Феликс. – Ваша сестра пугает его; она кажется ему слишком легкомысленной.
Шарлотта смотрела на него умоляюще своими прекрасными глазами, в которых, казалось, вот-вот появятся слезы.
– Феликс, Феликс! – воскликнула она. – Что вы с ней сделали?
– Думаю, она спала, а я ее разбудил!
Судя по всему, Шарлотта не смогла удержать слез; она тут же вышла из комнаты. И Феликс, который о чем-то размышлял, глядя ей вслед, был, очевидно, так жесток, что испытал от ее слез удовлетворение.
В ту-же ночь Гертруда, молчаливая и серьезная, вышла к нему в сад; это было что-то вроде свидания. Гертруде, как оказалось, свидания нравились. Сорвав веточку гелиотропа, она воткнула ее в корсаж; но она не произнесла ни слова. Они шли по садовой дорожке, и Феликс смотрел на этот едва обозначавшийся при свете звезд прямоугольный гостеприимный дом, где во всех окнах было темно.
– Меня немного мучит совесть, – сказал он. – Я не должен был так с вами встречаться – до того, как получил согласие вашего отца.
Гертруда несколько секунд на него смотрела.
– Я вас не понимаю.
– Вы очень часто это говорите, – сказал Феликс. – При том, что мы так плохо друг друга понимаем, надо только удивляться, что мы так хорошо ладим.
– Но с тех пор как вы приехали, мы только и делаем, что встречаемся встречаемся без всех, одни. Когда я в первый раз вас увидела, мы были с вами одни, – продолжала Гертруда. – В чем же разница? В том, что сейчас ночь?
– Разница в том, Гертруда, – сказал, преграждая ей путь, Феликс, – что я люблю вас… люблю больше, чем раньше.
И они стояли в напоенной теплом тишине в двух шагах от темного дома и говорили.
– Я обратился к Шарлотте, пытался до разговора с вашим отцом заручиться ее поддержкой. Но она полна какого-то благородного упрямства; виданное ли дело, чтобы женщина во что бы то ни стало хотела действовать себе во вред?
– Вы слишком осторожны, – сказала Гертруда, – слишком дипломатичны.
– Не затем я приехал сюда, – вскричал молодой человек, – чтобы кто-то из-за меня стал несчастным!
Гертруда постояла несколько секунд, озираясь в благоухающем ночном мраке.
– Я сделаю все, что вы пожелаете, – сказала она.
– Например? – спросил, улыбаясь, Феликс.
– Уеду отсюда. Я сделаю все, что вы пожелаете.
Феликс смотрел на нее с благоговейным восторгом.
– Да, мы уедем, – сказал он. – Но сначала мы восстановим согласие.
Гертруда снова стояла, озираясь по сторонам, и вдруг у нее вырвалось из глубины души:
– Почему из-за них всегда чувствуешь себя виноватой? Почему все должно даваться с таким трудом? Почему они не могут понять?
– Я заставлю их понять! – сказал Феликс. Он продел ее руку в свою, и они еще с полчаса бродили по саду и говорили.



Глава 12

Феликс подождал два дня, предоставляя Шарлотте возможность просить за него, а на третий день стал искать встречи с дядей. Дело было утром, мистер Уэнтуорт сидел у себя в конторе, и Феликс, войдя к нему, застал там и Шарлотту, о чем-то совещавшуюся с отцом. После разговора с Феликсом Шарлотта не отходила от мистера Уэнтуорта ни на шаг. Твердо решив, что ее долг передать ему слово в слово страстную просьбу кузена, она следовала за отцом словно тень, чтобы он оказался поблизости в ту минуту, как она соберется с духом и сможет приступить к разговору. У бедняжки Шарлотты, естественно, не хватало духу заговорить с ним на эту тему, особенно когда ей приходили на память кое-какие предположения Феликса. День за днем все крепче заколачивать гроб, где лежит приготовленное для погребения непризнанное, но милое вам дитя вашего заблудшего сердца, – занятие во всех случаях не из приятных, и оно не становится легче оттого, что дерзкие непонятные слова разговорчивого иностранца вызвали из царства теней призрак удушенной вами былой мечты. Что имел в виду Феликс, заявив, будто мистер Брэнд не так уж теперь стремится к этому браку? Приунывший на самом законном основании поклонник ее сестры ничем перед ней не обнаруживал, что он дрогнул. Шарлотта трепетала с головы до ног, когда нет-нет да и позволяла себе на миг поверить, что, быть может, мистер Брэнд втайне дрогнул; а поскольку ей казалось, что слова Феликса обретут большую силу, если она повторит их отцу, то она дожидалась только минуты, когда к ней возвратится наконец спокойствие. Однако сейчас она сетовала мистеру Уэнтуорту на то, как она обеспокоена, и даже принялась перечислять все, что ее беспокоит, когда вошел Феликс.
Оторвавшись от чтения бостонских «Известий», мистер Уэнтуорт сидел, положив нога на ногу, обратив к дочери праведное бесстрастное лицо. Феликс вошел в комнату, улыбаясь, как бы всем своим видом говоря, что ему надо сообщить что-то важное, и дядя смотрел на него так, словно он ожидал этого и вместе с тем хотел бы предотвратить. Феликс с его необыкновенным даром красноречия стал постепенно внушать опасения своему дяде, который все еще не мог прийти к твердому мнению насчет того, как держаться с племянником. Впервые в жизни мистер Уэнтуорт стремился уклониться от ответственности; он всей душой желал, чтобы ему не пришлось решать, как следует относиться к легкомысленному витийству Феликса. Он жил в вечном страхе, что племянник выманит у него согласие на одно из своих сомнительных предложений; и внутренний голос подсказывал старому джентльмену, что самый надежный путь – не пускаться с Феликсом в рассуждения. Мистер Уэнтуорт надеялся, что приятный эпизод, каковым являлся визит племянника, благополучно минует, не заставив его проявить еще большую непоследовательность.
Феликс посмотрел с понимающим видом на Шарлотту, потом на мистера Уэнтуорта и снова на Шарлотту. Мистер Уэнтуорт обратил к племяннику свое благородное с нахмуренными бровями чело и разгладил верхний лист «Известий».
– Мне полагалось бы явиться с букетом, – сказал, смеясь, Феликс. – Во Франции так принято.
– Мы не во Франции, – ответил мистер Уэнтуорт сдержанно, между тем как Шарлотта смотрела на Феликса не отрывая глаз.
– Да, по счастью, мы не во Франции. Боюсь, мне пришлось бы там во много раз хуже. Шарлотта, голубушка, вы оказали мне милую услугу, о которой я вас просил? – И Феликс склонился перед ней в легком поклоне, как будто кто-то его ей представлял. Шарлотта смотрела на него чуть ли не с испугом, а мистер Уэнтуорт подумал: вот оно начинается, сейчас Феликс пустится с ним в рассуждения.
– А для чего букет? – спросил он, желая отвлечь внимание собеседника.
Феликс смотрел на него улыбаясь.
– Pour la demande! [89] – Придвинув стул, Феликс с какой-то нарочитой торжественностью сел, держа в руке шляпу. Он снова повернулся к Шарлотте. – Шарлотта, душа моя, голубушка, – пробормотал он, – вы не предали меня? Не перекинулись на другую сторону?
Шарлотта поднялась, и, хоть по ней это было не видно; у нее все внутри дрожало.
– Вы сами должны говорить с отцом, – сказала она. – Вы достаточно для этого умны.
Феликс тоже поднялся, он попросил ее остаться.
– Мне легче говорить, обращаясь к публике, – заявил он.
– Надеюсь, речь пойдет не о чем-нибудь неприятном? – сказал мистер Уэнтуорт.
– Речь пойдет о моем счастье! – Феликс положил шляпу и снова сел, зажав коленями стиснутые руки. – Мой дорогой дядя, – сказал он, – я жажду всей душой жениться на вашей дочери Гертруде. – Шарлотта медленно опустилась на стул, а мистер Уэнтуорт сидел и смотрел прямо перед собой застывшим от изумления взглядом, и свет, который сквозил в его лице, могла бы испускать глыба льда. Он все смотрел и смотрел и не произносил ни слова. Феликс, по-прежнему стиснув руки, откинулся назад. – А! Вам это не по душе. Этого я и боялся. – Он густо покраснел, и, заметив это, Шарлотта сказала себе, что первый раз видит, как Феликс краснеет. Она и сама, глядя на него, покраснела, подумав, что, должно быть, он ужасно влюблен.
– Это очень неожиданно, – сказал наконец мистер Уэнтуорт.
– Разве вы ни о чем не догадывались, дорогой дядя? – спросил Феликс. – Это только доказывает, что я вел себя крайне благоразумно. Да, так я и знал, что вам это будет не по душе.
– Это очень серьезно, Феликс, – сказал мистер Уэнтуорт.
– Вы считаете, что я нарушил законы гостеприимства! – воскликнул, снова улыбаясь, Феликс.
– Нарушили законы гостеприимства? – медленно повторил его дядя.
– Феликс и мне это говорил, – добросовестно подтвердила Шарлотта.
– Ну конечно же, вы так считаете. Не отрицайте! – продолжал Феликс. – И я, безусловно, их нарушил. Единственное, что я могу сказать в свое оправдание: грех это, пожалуй, простительный. Я просто совершенно потерял голову; тут уж ничего не поделаешь. Хоть вы и отец Гертруды, не думаю, дорогой дядя, что вы представляете себе, до какой степени она обворожительна. У нее все задатки необычайно, я бы даже сказал, неповторимо обворожительной женщины.
– Меня всегда заботило, как сложится ее судьба, – сказал мистер Уэнтуорт. – Мы всегда желали ей счастья.
– Вот оно, ее счастье! – заявил Феликс. – Я сделаю ее счастливой. И она так думает. Неужели вы этого не видите?
– Я вижу, что она очень изменилась, – заявил мистер Уэнтуорт, и бесстрастный, невыразительный тон, каким это было сказано, открыл Феликсу всю глубину его протеста. – Возможно, она, как вы говорите, становится обворожительной женщиной, только и всего.
– В душе Гертруда такая серьезная, такая верная, – мягко сказала Шарлотта, устремив взгляд на отца.
– У меня сердце радуется, когда вы ее хвалите! – вскричал Феликс.
– У нее очень своеобразный характер, – сказал мистер Уэнтуорт.
– И это тоже похвала! – подхватил Феликс. – Я понимаю, я совсем не тот муж, о каком вы для нее мечтали. У меня нет ни состояния, ни положения в обществе. Я не могу предоставить ей достойное ее место в свете. Место в свете, где она могла бы проявить свои таланты, – вот что ей нужно.
– Место, где она могла бы выполнить свой долг! – заметил мистер Уэнтуорт.
– Ах, как прекрасно она его выполняет… свой долг. Как глубоко она его сознает! – воскликнул с сияющим лицом Феликс. – Но что-что, а для этого, дорогой дядя, у нее будут все возможности. – Мистер Уэнтуорт и Шарлотта смотрели на него с таким видом, будто перед ними петляла борзая. – Конечно, со мной она зароет свои таланты в землю, они так и останутся под спудом, – продолжал Феликс. – Увы, я и есть этот спуд. Знаю, что я вам более или менее по сердцу, вы не раз давали мне это понять; но вы считаете, что я легкомысленный, что у меня нет ни гроша за душой и что я вел себя весьма неприглядно. Вы правы, правы, тысячу раз правы. Кем я только не был – скрипачом, художником, актером… и все же: во-первых, думаю, вы преувеличиваете, вы приписываете мне то, что на самом деле мне не свойственно. Да, я богема, но в кругу богемы я всегда слыл джентльменом; мне жаль, что здесь нет моих старых camarades, [90] они бы вам подтвердили. Я любил свободу, не спорю, но никогда не употреблял ее во зло. В смертных грехах я неповинен; я не посягал ни на имущество ближнего, ни на его жену [91]. Так что, видите, дорогой дядя, как обстоит дело. – Не видеть мистер Уэнтуорт не мог, его холодные голубые глаза смотрели очень пристально. – Ну и, кроме того, c'est fini! [92] Все это позади. Je me range. [93] Взялся за ум. Как оказалось, я могу заработать на жизнь – и весьма сносную странствуя по свету и рисуя плохие портреты. Спору нет, профессия не слишком завидная, но вполне почтенная. Этого вы ведь не станете отрицать. О чем бишь я… так вот, я сказал: странствуя по свету. Этого я тоже не стану отрицать; боюсь, таков уж мой удел – странствовать в поисках приятных моделей. Под приятными я разумею тех, кто падок слегка на лесть и готов расщедриться. Гертруда утверждает, что охотно будет сопровождать меня в моих странствиях и занимать во время сеансов мои модели. Ей это даже представляется заманчивым; и уж раз об этом зашла речь, то, в-третьих, я Гертруде нравлюсь. Вы только вызовите ее на разговор, и она сама вам это скажет.
Язык Феликса явно двигался слишком быстро, и воображение слушателей за ним не поспевало; от потоков его красноречия, как от раскачивающейся в водах глубокого спокойного озера лодки, расходились круги молчания. Но и тогда, когда сам Феликс тоже замолкал и сидел в ожидании ответа, устремляя глаза то на отца, то на дочь, он все равно как бы продолжал говорить, убеждать и своей сияющей нетерпением улыбкой, и взлетом бровей, и выразительным ртом.
– Нет, дело не в том, что у вас нет средств, – сказал, прерывая долгое суровое безмолвие мистер Уэнтуорт.
– Как чудесно это слышать от вас! Но ведь и не в том, что у меня нет характера – потому что характер у меня есть: не скала, конечно, а какой-то осколочек, но на него вполне можно положиться.
– Папа, мне кажется, надо сказать Феликсу, что все дело в мистере Брэнде, – проговорила с бесконечной мягкостью в голосе Шарлотта.
– Нет, не только в мистере Брэнде, – заявил мистер Уэнтуорт внушительно. Он долго, глядя на свое колено, молчал. – Мне трудно это объяснить. – Очевидно, ему очень хотелось быть справедливым. – Все дело, как говорит мистер Брэнд, в нравственных основаниях, в том, хорошо ли это для Гертруды.
– Что может быть лучше? Что может быть лучше, дорогой дядя? – убеждал Феликс и как бы для большей убедительности встал и подошел к мистеру Уэнтуорту. Дядя его, который сидел, глядя все так же на свое колено, когда Феликс поднялся с места, перевел взгляд на ручку находившейся напротив него двери. – Что может быть лучше для девушки, чем выйти замуж за человека, которого она любит! – воскликнул Феликс.
Мистер Уэнтуорт увидел, что ручка двери повернулась и дверь приотворилась; она так и оставалась приотворенной, пока Феликс не изрек до конца сию отрадную истину. Однако, как только он договорил, дверь распахнулась, на пороге стояла Гертруда. Она казалась очень взволнованной, что-то сверкало во взоре ее милых, без блеска глаз. Она медленно, но с решительным видом вошла в комнату и, мягко прикрыв за собой дверь, обвела их всех взглядом. Феликс устремился к ней и предложил ей с нежной учтивостью руку; Шарлотта потеснилась, предоставляя ей место на диване. Но Гертруда заложила руки за спину и в сторону дивана даже не поглядела.
– Мы говорим о вас! – сказал Феликс.
– Я знаю, – ответила она. – Потому я и пришла. – И она обратила глаза на отца, который, в свою очередь, смотрел на нее очень пристально. Во взгляде его холодных голубых глаз светилось подобие просьбы, призыва образумиться.
– Хорошо, что ты здесь, – сказал он. – Мы как раз решаем твою судьбу.
– Зачем вам этим заниматься, – сказала Гертруда, – предоставьте это мне!
– Иными словами – мне! – воскликнул Феликс.
– Я предоставляю конечное решение воле более мудрой, чем наша, – проговорил старый джентльмен.
Феликс провел рукой по лбу.
– Но, en attendant [94] решения мудрой воли, должен сказать, что у вашего отца нет доверия.
– Ты не доверяешь Феликсу? – нахмурилась Гертруда.
Отец и сестра впервые видели ее такой. Шарлотта, встав с дивана, подошла к ней, как бы желая ее обнять, но, устрашившись, так и не рискнула.
Мистер Уэнтуорт был, однако, неустрашим.
– У меня больше доверия к Феликсу, чем к тебе.
– Ты никогда мне не доверял, никогда! Не знаю почему.
– Сестра, сестра! – прошептала Шарлотта.
– Ты всегда нуждалась в руководстве, – заявил мистер Уэнтуорт. – У тебя трудный характер.
– Почему вы называете его трудным? Он мог бы быть легким, если бы вы этому не препятствовали. Вы не давали мне быть самой собой. Не понимаю, чего вы от меня хотели. И хуже всех был мистер Брэнд.
Шарлотта рискнула наконец прикоснуться к сестре. Она положила ей обе руки на плечо.
– Он так тебя любит, – сказала она почти шепотом.
Гертруда несколько секунд внимательно на нее смотрела, потом поцеловала.
– Нет, – сказала она. – Он меня не любит.
– Я никогда не видел тебя такой разгоряченной, – заметил мистер Уэнтуорт, чье негодование, если бы не его высокие принципы, было бы очень велико.
– Раз, по-твоему, я виновата, прости, мне жаль, – сказала Гертруда.
– Ты виновата, но не думаю, что тебе в самом деле жаль.
– Ей правда жаль, папа, – сказала Шарлотта.
– Я пошел бы даже еще дальше, дорогой дядя, – сказал Феликс, – позволил бы себе усомниться в том, что она виновата. Чем она перед вами виновата?
Мистер Уэнтуорт ответил не сразу. Несколько секунд помолчав, он сказал:
– Она не оправдала наших надежд.
– Не оправдала надежд? Ah voilà! [95] – воскликнул Феликс.
Гертруда побледнела; она стояла, опустив глаза.
– Я сказала Феликсу, что уеду с ним, – сказала она.
– А! Вы иногда говорите бесподобные вещи! – воскликнул молодой человек.
– Уедешь, сестра? – спросила Шарлотта.
– Да, да, уеду; в одну далекую страну.
– Она просто пугает вас, – сказал, улыбаясь Шарлотте, Феликс.
– Уеду в… как… как она называется?… – спросила, повернувшись на секунду к Феликсу, Гертруда. – В Богемию.
– Ты решила обойтись без всех предварительных действий? – спросил, поднимаясь с места, мистер Уэнтуорт.
– Vous plaisantez, [96] дорогой дядя! – воскликнул Феликс. – Что же все это, как не предварительные действия?
Гертруда повернулась к отцу.
– Я оправдала ваши надежды, – сказала она. – Вы хотели, чтобы у меня был твердый характер. Что ж, он у меня достаточно для моего возраста твердый. Я знаю, чего я хочу; мой выбор сделан. Я решила выйти замуж за этого джентльмена.
– Вам лучше согласиться, сэр, – сказал очень мягко Феликс.
– Да, сэр, вам лучше согласиться, – произнес вдруг совсем другой голос. Шарлотта вздрогнула, все остальные повернули головы в ту сторону, откуда он раздался. Голос принадлежал мистеру Брэнду, который вошел с веранды через распахнутое французское окно и стоял, отирая платком лоб. Он очень раскраснелся и выглядел весьма необычно: – Да, сэр, вам лучше согласиться, – повторил он, выходя на середину комнаты. – Я знаю, что подразумевает мисс Гертруда.
– Мой добрый друг, – пробормотал Феликс, ласково коснувшись рукой его локтя.
Мистер Брэнд посмотрел на него, на мистера Уэнтуорта и, наконец, на Гертруду. На Шарлотту он не смотрел, а между тем ее серьезные глаза были прикованы к его лицу, они спрашивали его о самом для нее насущном. Ответ на этот вопрос не мог быть получен сразу, но кое-что о нем уже говорило, в том числе и пылающее лицо мистера Брэнда, и его высоко вскинутая голова, и возбужденный блеск глаз, и вообще весь его смущенно-дерзновенный вид – такой вид бывает у человека, когда он принял важное решение и, хотя не сомневается, что внутренних сил его осуществить у него достанет, мучим сомнениями относительно того, как он с этим справится внешне. Шарлотте казалось, что он держится необыкновенно величественно; и мистер Брэнд, бесспорно, был исполнен величия. По существу, это была самая величественная минута его жизни, и естественно, что для крупного, плотного, застенчивого молодого человека это был весьма благоприятный случай допустить ряд неловкостей.
– Входите, сэр, – сказал мистер Уэнтуорт, сопровождая свои слова каким-то скованным жестом. – Вам надлежит здесь присутствовать.
– Я знаю, о чем вы толкуете, – ответил мистер Брэнд. – Я слышал, что сказал ваш племянник.
– А он слышал, что сказали вы! – воскликнул Феликс, снова поглаживая его локоть.
– Я не уверен, что понимаю, – сказал мистер Уэнтуорт тоном таким же скованным, как и его жест.
Гертруда смотрела во все глаза на своего бывшего поклонника, она была не менее озадачена, чем ее сестра, но она отличалась более живым воображением.
– Мистер Брэнд просит, чтобы ты разрешил Феликсу увезти меня, – сказала она отцу.
Молодой человек посмотрел на нее отчужденным взглядом.
– Но не потому, что я не желаю вас больше видеть, – проговорил он так, словно хотел довести это до всеобщего сведения.
– Вы вправе не желать меня больше видеть, – сказала негромко Гертруда.
Мистер Уэнтуорт не мог прийти в себя от изумления.
– Вам не кажется, что вы изменили вашему решению, сэр? – спросил он.
– Да, сэр, – мистер Брэнд посмотрел на всех – на всех, кроме Шарлотты. – Да, сэр, – повторил он, прикладывая к губам платок.
– Каковы же ваши нравственные основания? – спросил мистер Уэнтуорт, считавший всегда, что его младшей дочери при ее своеобразном характере нужен как раз такой муж, как мистер Брэнд.
– Знаете, иногда изменять решение очень нравственно, – подсказал Феликс.
Шарлотта тихо отошла от сестры; она все ближе придвигалась к отцу. Наконец рука ее незаметно скользнула ему под руку. Мистер Уэнтуорт сворачивал бостонские «Известия» до тех пор, пока не превратил их в на удивление маленький комок, который он и уместил в одной ладони, крепко придавив его другой. Мистер Брэнд смотрел на мистера Уэнтуорта, и, хотя Шарлотта стояла тут же рядом, он так с ней глазами и не встретился. Гертруда наблюдала за сестрой.
– Не стоит говорить о том, что изменилось, – сказал мистер Брэнд. – В каком-то смысле ничего не изменилось. – Я чего-то желал, о чем-то вас просил; я по-прежнему чего-то желаю, о чем-то вас прошу. – Он помолчал. Вид у мистера Уэнтуорта был недоумевающий.
– Я хотел бы, как священник, сочетать браком эту пару. – Наблюдавшая за сестрой Гертруда увидела, что та вспыхнула до корней волос, а мистер Уэнтуорт ощутил, что она прижала к себе его руку.
– Силы небесные! – пробормотал мистер Уэнтуорт, впервые в жизни чуть ли не побожившись.
– Как это чудесно, как благородно! – воскликнул Феликс.
– Ничего не понимаю, – сказал мистер Уэнтуорт, хотя ясно было, что все остальные уже все поняли.
– Это прекрасно, мистер Брэнд, – сказала, вторя Феликсу, Гертруда.
– Я хотел бы вас обвенчать. Мне это доставило бы большое удовольствие.
– Как говорит Гертруда, прекрасная мысль! – сказал, улыбаясь, Феликс; мистер Брэнд, в отличие от него, не пытался улыбаться. Он относился к своему предложению чрезвычайно серьезно.
– Я все обдумал, да, я хотел бы вас обвенчать, – подтвердил он.
Шарлотта все шире открывала глаза. Воображение ее – я не раз уже вам говорил – было не таким живым, как у сестры, но сейчас оно как бы несколько раз подпрыгнуло.
– Папа, – прошептала она, – соглашайся!
Мистер Брэнд это слышал; он отвел взгляд, но мистер Уэнтуорт, тот, очевидно, совершенно был лишен воображения.
– Я всегда считал, – начал он медленно, – что Гертруда при ее характере нуждается в том, чтобы ее особым образом направляли.
– Папа, – повторила Шарлотта, – соглашайся.
И тут наконец мистер Брэнд посмотрел на нее. Отец почувствовал, как она всей тяжестью оперлась на его руку. И поскольку раньше этого никогда не случалось и сопровождалось это каким-то милым замиранием голоса, мистер Уэнтуорт невольно спросил себя: что с ней? Он посмотрел на Шарлотту как раз в тот момент, когда она встретилась взглядом с молодым богословом, но даже это ничего мистеру Уэнтуорту не сказало. Продолжая все так же недоумевать, он тем не менее наконец произнес:
– Я согласен – поскольку это рекомендует мистер Брэнд.
– Мне хотелось бы совершить обряд как можно скорее, – сказал с торжественной простотой мистер Брэнд.
– Чудесно, чудесно! – воскликнул, радуясь без зазрения совести, Феликс.
– Очень возможно, но при условии, если вы способны здесь что-нибудь понять, – заметил рассудительно и не без некоторой язвительности мистер Уэнтуорт, снова опускаясь на стул.
Гертруда, подойдя к сестре, увела ее с собой. Феликс, взяв под руку мистера Брэнда, вышел вместе с ним через французское окно из комнаты, а мистер Уэнтуорт так и остался сидеть в беспросветном недоумении.
Феликс в этот день не брался за кисть. После обеда они сели с Гертрудой в одну из лодок и медленно – Феликс почти не прикасался к веслам – скользили в ней по озеру. Они говорили о мистере Брэнде… и не только о нем.
– Это был благородный жест, – сказал Феликс, – даже героический.
Гертруда смотрела задумчиво на озерную рябь.
– Он этого и хотел: он хотел совершить подвиг.
– Теперь он не успокоится, пока нас не обвенчает, – сказал Феликс. – Что ж, тем лучше.
– Он хотел проявить великодушие, испытать высокое нравственное удовлетворение. Я хорошо его изучила, – продолжала Гертруда. Феликс не сводил с нее глаз; она говорила неторопливо, погрузив взгляд в прозрачную воду. – Он не переставая об этом думал днем и ночью. Думал о том, как это прекрасно. И наконец решил, что это его долг; его долг ни много ни мало как обвенчать нас. Он исполнился восторга, сознания собственного величия. Он очень это любит. Для него ничего не может быть лучше – это даже лучше для него, чем если бы я дала согласие.
– Для меня это, во всяком случае, лучше, – улыбнулся Феликс. – Кстати, раз уж речь зашла о его самопожертвовании, не кажется ли вам, что, когда он принимал решение, он уже не так горячо восхищался вами, как, скажем, за несколько недель до того?
– Он никогда мной не восхищался. Он восхищался всегда Шарлоттой; меня он жалел. Я хорошо его изучила.
– Стало быть, он уже не так горячо вас жалел.
Подняв глаза, Гертруда смотрела несколько секунд, улыбаясь, на Феликса.
– Вам не пристало, – сказала она, – преуменьшать величие его подвига. А восхищался он всегда Шарлоттой, – повторила она.
– Великолепно! – воскликнул, рассмеявшись, Феликс, погружая весла в воду.
Я не могу вам сказать с уверенностью, что именно во фразе Гертруды привело его в восторг; он снова погрузил весла в воду, и лодка продолжала медленно скользить по озеру.
Ни Феликс, ни его сестра не присутствовали на вечерней трапезе в доме Уэнтуортов. Обитатели шале обедали вдвоем, и молодой человек сообщил своей собеседнице, что брак его теперь уже дело решенное. Евгения поздравила Феликса, добавив, что если он окажется таким же рассудительным мужем, как и братом, то у жены его не будет повода жаловаться.
Феликс посмотрел на нее, улыбаясь.
– Надеюсь, – сказал он, – мне не придется опираться на мой рассудок, до этого дело не дойдет.
– Ты прав, – сказала Евгения. – Опираться на рассудок не слишком приятно, это нечто убийственно плоское. Кровать без матраца.
Позже вечером брат с сестрой все же отправились в дом напротив, баронесса желала поздравить свою будущую невестку. Они застали все общество, за исключением Лиззи и Клиффорда, на веранде, и так как все, по своему обыкновению, встали, чтобы приветствовать баронессу, то она приносила поздравления в присутствии восторженных зрителей.
Роберт Эктон, который стоял с краю, прислонившись к одной из белых колонн веранды, очутился возле Евгении, когда она произносила свою не длинную, но очень складную поздравительную речь.
– Мне так приятно будет узнать вас поближе, – сказала она Гертруде. – Я видела вас менее часто, чем мне хотелось бы. Это вполне естественно теперь я понимаю почему. Вы постараетесь полюбить меня, не правда ли? Льщу себя надеждой, что при близком знакомстве я выигрываю.
И, сопроводив заключительную фразу нежнейшим понижением голоса, баронесса запечатлела на лбу у невесты величественный парадный поцелуй.
Возросшая близость не развеяла в воображении Гертруды таинственного ореола Евгении, и по окончании этой маленькой церемонии Гертруда чувствовала себя польщенной, осчастливленной. Роберт Эктон тоже был восхищен; он всегда восхищался изящными проявлениями ума мадам Мюнстер. Они странным образом мгновенно повергали его в волнение; вот и теперь он отошел вдруг прочь, засунув руки в карманы, потом вернулся назад и снова прислонился к колонне. Евгения тем временем поздравляла дядю с помолвкой дочери, и мистер Уэнтуорт слушал ее со свойственной ему сдержанной, но изысканной вежливостью. Следует надеяться, что к этому времени он уже более ясно представлял себе взаимоотношения окружавших его молодых существ; но настроен он был по-прежнему чрезвычайно серьезно, в нем не чувствовалось ни малейшего оживления.
– Феликс будет ей хорошим мужем, – сказала Евгения. – Он прекрасный спутник; у него есть великий дар: его неизменная жизнерадостность.
– Вы находите, что это великий дар? – спросил старый джентльмен.
Евгения, глядя ему в глаза, задумалась.
– А вы находите, что от нее можно устать?
– Я не убежден, что хотел сказать именно это, – ответил мистер Уэнтуорт.
– Давайте тогда скажем так: хотя другие могут от этого уставать, быть жизнерадостным – счастье. А поскольку принято, как вы знаете, считать, что муж женщины – это ее второе я, то жизнерадостность будет у Гертруды и Феликса их общим достоянием.
– Гертруда всегда была очень жизнерадостна, – сказал мистер Уэнтуорт, пытаясь попасть в тон своей племяннице.
Вынув из карманов руки, Роберт Эктон придвинулся на шаг к баронессе.
– Вы сказали, что при близком знакомстве выигрываете, а я утверждаю, что от знакомства с вами выигрываешь – и немало.
– Что же выиграли вы? – спросила Евгения.
– Стал в сто раз умнее.
– Сомнительное благо, когда человек и без того так умен.
Эктон покачал головой.
– Не скажите, я был страшно глуп до того, как с вами познакомился.
– Настолько, что имели глупость со мной познакомиться? Как это лестно!
– Я хотел бы с вашего разрешения это знакомство продолжить, – сказал, смеясь, Эктон. – Надеюсь, предстоящая свадьба вашего брата задержит вас здесь нам на радость.
– Почему меня должна задержать свадьба брата, если меня не задержала бы и моя собственная? – спросила баронесса.
– Почему бы вам во всех случаях не задержаться здесь, когда, по вашим словам, вы расторгли теперь формальные узы, которые связывали вас с Европой?
Баронесса на него посмотрела.
– По моим словам? Вы позволяете себе в этом усомниться?
– А! – сказал, встретившись с ней глазами и не дрогнув, Эктон. – Это остатки моего былого безумия. Между прочим, у нас есть приятный сюрприз, – добавил он. – Нам предстоит еще одна свадьба.
Но баронесса как будто его и не слышала; она все так же на него смотрела.
– Мои слова никто никогда не брал под сомнение, – сказала она.
– Нам предстоит еще одна свадьба, – повторил, улыбаясь, Эктон.
– Еще одна свадьба? – наконец-то баронесса, по-видимому, поняла и огляделась по сторонам: Феликс болтал с Гертрудой, Шарлотта наблюдала за ними издали, а в противоположном углу комнаты, повернувшись ко всем спиной, заложив руки под фалды, склонив набок голову, стоял мистер Брэнд и смотрел на тонкий, нежный серп молодой луны.
– Наверное, это Шарлотта и мистер Брэнд, хотя, глядя на них, этого не скажешь.
– В этом случае, – возразил Эктон, – не следует верить своим глазам. Хотя, глядя на Шарлотту и мистера Брэнда, этого и не скажешь, здесь много чего кроется. Я не сомневаюсь, что со временем они соединятся. Но я говорил не о них.
– Мне не всегда удается разгадать моих собственных поклонников, сказала баронесса, – где уж мне разгадать чужих.
Эктон громко рассмеялся и собрался было что-то ответить, но в этот момент к племяннице снова подошел мистер Уэнтуорт.
– Вероятно, вам интересно будет услышать, – сказал в порыве низошедшей на него вдруг шутливости старый джентльмен, – о еще одной паре смельчаков, отваживающихся вступить в брак.
– Я как раз начал об этом баронессе рассказывать, – заметил Роберт Эктон.
– Очевидно, мистер Эктон хотел объявить о своей собственной помолвке, сказала Евгения.
Шутливость мистера Уэнтуорта возросла:
– Вы почти угадали; речь идет о его семье. Клиффорд, услыхав нынче утром, что мистер Брэнд выразил готовность связать узами брака его сестру, возымел вдруг желание, чтобы наш добрый друг проделал бы заодно то же самое с ним и Лиззи Эктон.
Откинув назад голову, баронесса улыбнулась дяде; потом с еще более ослепительной улыбкой она повернулась к Роберту Эктону.
– Как глупо с моей стороны, что я сразу об этом не подумала, – сказала она. Опустив глаза, Эктон разглядывал носки ботинок, словно понимая, что в своих экспериментах дошел до предела дозволенного; Евгения какое-то время молчала. По правде говоря, это был сильный удар, от него надо было оправиться. Однако ей это быстро удалось.
– Где же молодая пара? – спросила она.
– Они решили провести нынешний вечер с моей матушкой.
– Как будто, это несколько неожиданно?
Эктон поднял глаза.
– Совершенно неожиданно. Все знали, что это рано или поздно произойдет; но в последние дни по какой-то таинственной причине Клиффорд решил вдруг ускорить события.
– Причина эта, – сказала баронесса, – очарование вашей прелестной сестры.
– Очарование моей сестры для него не новость: они с детства неразлучны, – опять начал экспериментировать Эктон. Однако ясно было, что баронесса на сей раз не намерена ему помогать.
– А! Здесь никогда ничего не знаешь. Клиффорд очень молод. Но он славный мальчик.
– Он на редкость приятный мальчик и со временем будет очень богат. – Это был последний эксперимент Эктона; мадам Мюнстер отвернулась.
Визит ее был недолгим, вскоре она вместе с Феликсом отправилась домой. В маленькой гостиной она сразу же подошла к висевшему над камином зеркалу и, подняв над головой свечу, стояла, глядя на собственное отражение.
– Я не останусь на твою свадьбу, – сказала она. – Я велю Августине завтра же сложить вещи.
– Дорогая сестра! – воскликнул Феликс. – Свадьба вот-вот. Мистеру Брэнду не терпится нас обвенчать.
Евгения, все так же держа над головой свечу, обернулась и молча окинула взглядом маленькую гостиную со всей ее мишурой, портьерами и подушечками.
– Я велю Августине завтра же сложить вещи, – повторила она. – Bonte diviné, [97] какое убожество! Я чувствую себя совсем как бродячая актриса. А это мой «реквизит».
– Представление окончено, Евгения? – спросил Феликс.
Она пристально на него посмотрела.
– Я доиграла свою роль, произнесла последнюю реплику.
– Под гром аплодисментов, – сказал ее брат.
– Ах, аплодисменты… аплодисменты, – прошептала она и, кружа по комнате, подхватила на ходу кое-что из разбросанных повсюду украшений. Глядя на великолепную парчу, она сказала:
– Не понимаю, как я могла все это вытерпеть!
– Потерпи еще немного. Останься на мою свадьбу.
– Благодарю; это твое дело. Мне здесь делать нечего.
– Куда ты едешь?
– В Германию – первым же пароходом.
– Ты решила не выходить замуж за Эктона?
– Я ему отказала.
Брат молча на нее смотрел.
– Мне жаль, – сказал он наконец. – Но я, как ты и просила, вел себя очень осторожно. Хранил молчание.
– Пожалуйста, и впредь не упоминай об этом ни словом. – Феликс в знак повиновения склонил голову.
– Ваше желание для меня закон. Но каково твое положение в Германии? – продолжал он.
– Пожалуйста, избавь меня от разговоров на эту тему.
– Я только хотел сказать, что, по-видимому, оно изменилось.
– Ты ошибаешься.
– Но я думал, ты подписала…
– Я ничего не подписала! – сказала баронесса.
Феликс перестал докучать ей вопросами, и они решили, что он немедленно займется ее отъездом.
Мистеру Брэнду в самом деле не терпелось довершить свое самопожертвование, благородно увенчав его обрядом бракосочетания; но Евгении еще больше не терпелось покинуть страну, в которой она, приехав искать счастья, его не нашла. Правда, нельзя сказать, что Евгения приложила много усилий, и тем не менее она считала себя вправе обобщать, делать окончательные выводы, что обстановка на этом провинциальном континенте не благоприятствует процветанию блестящих в полном смысле этого слова женщин. Старый Свет – вот истинные их подмостки. То, как она прямо и открыто стала, исходя из этих разумных выводов, действовать, казалось изображенному в повести маленькому кружку зрителей не чем иным, как высшим проявлением характера, которому жизненный опыт придал несравненную гибкость. Это, безусловно, произвело очень сильное впечатление на Роберта Эктона, и два дня, остававшиеся до ее отъезда, он все время был не в духе, не находил себе места. Последний вечер баронесса провела в доме дяди, где еще раз всех очаровала; прощаясь с невестой Клиффорда Уэнтуорта, она сняла с собственной руки изящное старинное кольцо и преподнесла его ей, сопроводив это любезными словами и поцелуем. Гертруда, которая в качестве невесты тоже удостоилась ее милостей, пришла от этой маленькой сценки в восторг. Роберт Эктон подумал было, уж не в праве ли он, как опекун и старший брат Лиззи, в свою очередь, сделать баронессе щедрый подарок. Он был бы бесконечно счастлив, если бы мог сделать баронессе щедрый подарок; но он воздержался от подобного проявления чувств и потому так и был до последней минуты, до конца безутешен. Он простился с ней чуть ли не в последнюю минуту – поздно ночью накануне ее отъезда в Бостон.
– Себе я желал бы, чтобы вы остались, – сказал он. – Вам я этого не желаю.
– Я не так противоречива, как вы, – сказала баронесса. – Мне просто жаль, что я уезжаю.
– Вы куда более противоречивы, – заявил Эктон. – Вы хотите этим сказать, что вы просто рады!
Феликс простился с ней на палубе парохода.
– Мы будем часто там видеться, – сказал он.
– Не убеждена, – ответила она. – Европа, на мой взгляд, намного больше Америки.
Конечно, не один мистер Брэнд был в последующие дни во власти нетерпения, но можно утверждать, что из всех нетерпеливых юных душ никто не жаждал больше, чем он, оказаться на высоте положения. Гертруда покинула вместе с Феликсом Янгом свой родной дом; они были безмятежно счастливы и уехали в далекие страны; Клиффорд и его молодая жена тоже обрели счастье, но в пределах более тесного круга; влияние Лиззи на ее супруга с успехом оправдало теорию, которую Феликс столь безуспешно развивал перед своим дядей, что мужчину очень облагораживает близкое общение с умной женщиной. Гертруда долго жила вдали от них. Но когда Шарлотта вышла замуж за мистера Брэнда, Гертруда приехала домой. Она была у них на свадьбе, где Феликс доказал, что ему не изменила его жизнерадостность. Потом Гертруда скрылась снова, и отголоски ее собственной жизнерадостности, сливаясь с Феликсовой, все чаще доносились до ее отчего дома. И мистер Уэнтуорт начал мало-помалу к ним прислушиваться; а Роберт Эктон после смерти своей матушки женился на удивительно милой и благовоспитанной девушке.