1 2 3 4 5 6 
Тишина. Айзек ничем не показал, что знает о моем присутствии. Слезы катились по щеке и капали на черную футболку.
   
Огастус мельком взглянул на меня, отведя глаза от экрана.
   
— Прекрасно выглядишь, — заметил он. Я была в старом платье чуть ниже колен. — Девчонки думают, что платья нужно надевать только на торжества, но мне нравятся женщины, которые говорят: я иду к парню, переживающему нервный срыв, к парню, у которого призрачная связь с чувством по имени зрение, и, черт меня побери, я надену для него платье!
   
— При этом, — сказала я, — Айзек на меня даже не глядит. Он слишком влюблен в свою Монику.
   
Это вызвало катастрофические рыдания.
   
— Чувствительная тема, — объяснил Огастус. — Айзек, не знаю, как у тебя, но у меня смутное ощущение, что нас обходят с флангов, — после этого он снова обратился ко мне: — Айзек и Моника больше не ходячая половая озабоченность, но он не хочет об этом говорить. Он хочет только плакать и играть в «Подавление восстания-2: Цена рассвета».
   
— Честно, — оценила я.
   
— Айзек, во мне растет беспокойство по поводу нашего положения. Если ты не против, иди к электростанции, я тебя прикрою.
   
Айзек побежал к неопределимому зданию, а Огастус бешено стрелял из пулемета короткими очередями и бежал за ним.
   
— В любом случае, — сказал мне Огастус, — поговорить с ним не повредит. Вдруг он прислушается к мудрому женскому совету.
   
— Вообще-то я считаю его реакцию совершенно правильной, — ответила я под треск автоматной очереди Айзека, который прикончил врага, высунувшего голову из-за сгоревшего пикапа.
   
Огастус кивнул.
   
— «Боль хочет, чтобы ее чувствовали», — процитировал он «Царский недуг». — Ты проверил, за нами никого? — спросил он Айзека. Через несколько секунд над их головами просвистели трассирующие пули. — Да черт тебя побери, Айзек! — воскликнул Огастус. — Не хочу критиковать тебя в момент великой слабости, но ты дал обойти нас с флангов, и теперь для террористов школа как на ладони!
   
Солдат Айзека сорвался с места и побежал навстречу стреляющим, петляя по узкой улочке.
   
— Ты можешь перейти по мосту и кружным путем вернуться, — подсказала я, набравшись тактических знаний из «Цены рассвета».
   
Огастус вздохнул:
   
— К сожалению, мост уже в руках повстанцев. Это результат сомнительной стратегии моего опечаленного соратника.
   
— Моей? — задыхаясь, завопил Айзек. — Моей? Это ты предложил укрыться в чертовой электростанции!
   
Гас на секунду отвернулся от экрана и улыбнулся Айзеку уголком рта.
   
— Я знал, что ты можешь говорить, приятель, — сказал он. — А теперь пошли спасать горстку ненастоящих школьников.
   
Они вдвоем побежали по переулку, стреляя и прячась в нужные моменты, пока не подобрались к одноэтажной однокомнатной школе. Присев за стеной через улицу, они снимали врагов одного за другим.
   
— А чего они так рвутся в школу? — спросила я.
   
— Хотят взять детей в заложники, — ответил Огастус, ссутулившись над своим пультом и с силой нажимая на кнопки. Его предплечья напряглись, на руках проступили вены. Айзек весь подался к экрану, пульт так и танцевал в его тонких пальцах.
   
— Давай, давай, давай, — повторял Огастус.
   
Волны террористов набегали одна за другой, и они скашивали всех до единого, стреляя на удивление точно, чтобы не давать террористам палить в школу через окна.
   
— Граната! Граната! — заорал Огастус, когда на экране что-то пролетело по дуге, отскочило от двери школы и немного откатилось в сторону.
   
Айзек разочарованно бросил пульт.
   
— Если эти гады не могут взять заложников, они просто убивают их и обвиняют в этом нас.
   
— Прикрой меня, — сказал Огастус, выпрыгивая из-за стены и бегом кинувшись к школе. Айзек нащупал свой пульт и начал стрелять. Град пуль обрушился на Огастуса, который был ранен раз, другой, но продолжал бежать.
   
— Вам не убить Макса Мейхема! — закричал Огастус и, помудрив что-то с кнопками — пальцы так и мелькали, — бросился ничком на гранату, которая взорвалась под ним. Его тело разлетелось на части, кровь брызнула, как из гейзера, и экран окрасился красным. Хриплый голос сообщил: «Миссия провалена», но Огастус, видимо, считал иначе, потому что улыбнулся собственным останкам. Затем он сунул руку в карман, выудил оттуда сигарету, сунул ее в рот и зажал зубами. — Зато детей спас.
   
— Временно, — напомнила я.
   
— Всякое спасение временно, — парировал Огастус. — Я купил им минуту. Может, эта минута купит им час, а час купит им год. Никто не даст им вечную жизнь, Хейзел Грейс, но ценой моей жизни теперь у них есть минута, а это уже кое-что.
   
— Ничего себе загнул, — сказала я. — Речь-то идет о пикселях.
   
Он пожал плечами, словно верил, что игра может быть реальностью. Айзек снова зарыдал. Огастус тут же повернул к нему голову.
   
— Попробуем еще раз, капрал?
   
Айзек покачал головой. Он перегнулся через Огастуса и, борясь со спазмом в горле, выдавил, обращаясь ко мне:
   
— Она решила не откладывать на потом.
   
— Она не хотела бросать слепого парня? — уточнила я. Айзек кивнул. Слезы непрерывно катились по его лицу — одна за другой, словно работал некий беззвучный метроном.
   
— Сказала, ей это не под силу, — признался он мне. — Я вот-вот потеряю зрение, а ей это не под силу!
   
Я думала о слове «сила» и обо всем непосильном, с чем хватает сил справиться.
   
— Мне очень жаль, — произнесла я.
   
Он вытер мокрое лицо рукавом. За стеклами очков глаза Айзека казались такими огромными, что остальное лицо словно исчезало, и на меня смотрели два плавающих в пространстве глаза — один настоящий и один стеклянный.
   
— Так же нельзя поступать, — сказал он мне. — Как она могла?
   
— Ну, честно говоря, — ответила я, — ей это, наверное, действительно не под силу. Тебе тоже, но у нее нет прямой необходимости пересиливать ситуацию. А у тебя есть.
   
— Я напомнил ей о «всегда», повторял «всегда, всегда, всегда», а она говорила свое, не слушая меня, и не отвечала. Будто я уже умер, понимаешь? «Всегда» было обещанием! Как можно нарушать слово?
   
— Иногда люди не придают значения данным обещаниям, — заметила я.
   
Айзек гневно взглянул на меня:
   
— Конечно. Но слово все равно держат. В этом заключается любовь. Любовь значит выполнять обещанное в любом случае. Или ты не веришь в настоящую любовь?
   
Я не ответила. У меня не было ответа. Но я подумала, что если настоящая любовь существует, то предложенное Айзеком толкование определяет ее очень точно.
   
— Ну а я верю в любовь, — сказал Айзек. — Я люблю ее. Она обещала. Она обещала мне «всегда». — Он встал и шагнул ко мне. Я тоже встала, решив, что он хочет броситься мне в объятия, но Айзек вдруг огляделся, будто забыв, для чего поднялся, и мы с Огастусом увидели на его лице ярость.
   
— Айзек, — позвал Гас.
   
— Что?
   
— Ты выглядишь несколько… Прости мне некоторую двусмысленность, друг мой, но в твоих глазах появилось что-то пугающее.
   
Неожиданно Айзек изо всей силы пнул свой игровой стул, и тот, перекувыркнувшись в воздухе, отлетел к кровати.
   
— О как, — сказал Огастус.
   
Айзек погнался за стулом и пнул его снова.
   
— Да, — поддержал Огастус. — Вломи ему. Бей этот стул до полусмерти!
   
Айзек пнул стул еще раз, так что тот ударился о кровать, затем схватил одну из подушек и начал лупить ею по стене между кроватью и полкой с призами.
   
Огастус посмотрел на меня, все еще держа в зубах сигарету, и улыбнулся краем рта:
   
— Не могу не думать о твоей книге.
   
— Знаю, со мной было так же.
   
— Он так и не написал, что случилось с остальными персонажами?
   
— Нет, — ответила я. Айзек по-прежнему избивал стену подушкой. — Он переехал в Амстердам. Я думала, может, он пишет сиквел о Тюльпановом Голландце, но он ничего не опубликовал. Не дает интервью, не бывает онлайн. Я написала ему гору писем, спрашивая, что с кем сталось, но он так и не ответил. Так что… — Я перестала говорить, потому что Огастус вроде бы не слушал. Он внимательно смотрел на Айзека.
   
— Погоди, — тихо сказал он мне, подошел к Айзеку и взял его за плечи: — Приятель, подушки небьющиеся. Попробуй что-нибудь другое.
   
Айзек схватил баскетбольную награду с полки над кроватью и занес ее над головой, словно ожидая команды.
   
— Да! — оживился Огастус. — Да!
   
Статуэтка ударилась об пол, и у пластмассового баскетболиста отвалилась рука с мячом. Айзек принялся топтать осколки ногами.
   
— Да, — приговаривал Огастус. — Дай им! — И снова мне: — Я уже давно искал способ дать отцу понять, что ненавижу баскетбол, и, кажется, сегодня он нашелся.
   
Призы летели на пол один за другим, Айзек плясал на них, с силой топая и вопя, а мы с Огастусом, свидетели безумия, стояли поодаль. Бедные искореженные тела пластиковых баскетболистов усеяли ковровое покрытие: там мяч, оставшийся в оторванной руке, здесь две ноги без туловища, замершие в прыжке. Айзек крушил призы, прыгал на них, крича, задыхаясь, потея, пока наконец не рухнул на гору неровных пластиковых обломков.
   
Огастус подошел к нему и поглядел сверху вниз.
   
— Полегчало? — поинтересовался он.
   
— Нет, — буркнул Айзек, тяжело дыша.
   
— В том-то и дело, — сказал Огастус и взглянул на меня. — Боль хочет, чтобы ее чувствовали.
  
  
   
    
Глава 5
   
   
Я не разговаривала с Огастусом почти неделю. Я звонила ему в Ночь разбитых наград, и теперь по традиции была его очередь. Но он не звонил. Не думайте, что я целыми днями держала мобильник в потной ладошке и не сводила с него взгляд и по утрам надевала свое особое желтое платье, терпеливо ожидая, пока мой вызывающий абонент и настоящий джентльмен дорастет до своего имени.[3] Я вела привычную жизнь: разок выпила кофе с Кейтлин и ее бойфрендом (красив, но до Огастуса ему далеко), каждый день переваривала прописанную дозу фаланксифора, посетила три утренних лекции в колледже, а по вечерам ужинала с мамой и папой.
   
В воскресенье мы ели пиццу с зеленым перцем и брокколи, сидя на кухне за маленьким круглым столом, как вдруг зазвонил мой сотовый. Мне не позволили кинуться отвечать, потому что у нас в семье строгое правило — «никаких звонков во время ужина».
   
Поэтому я продолжила есть, а мама с папой говорили о землетрясении, случившемся в Папуа — Новой Гвинее. Они познакомились в Корпусе мира в Папуа — Новой Гвинее, и всякий раз, как только там что-нибудь происходило, пусть даже трагедия, мама с папой из крупнотелых домоседов снова превращались в юных идеалистов, самодостаточных и волевых, и сейчас они настолько были поглощены разговором, что даже не глядели на меня. Я ела быстрее, чем когда-либо в жизни, метала куски с тарелки в рот так неистово, что начала задыхаться. Я перепугалась: неужели это из-за того, что мои легкие снова плавают в скопившейся жидкости? Я старательно отогнала от себя эту мысль. Через пару недель меня ожидало сканирование. Если что-нибудь не так, я скоро узнаю, а пока все равно нет смысла волноваться.
   
И все же я волновалась. Мне нравилось быть человеком. Я за это держалась. Волнение — еще один побочный эффект умирания.
   
Наконец я доела, извинилась и встала из-за стола. Родители даже не прервали разговор о плюсах и минусах инфраструктуры Гвинеи. Я выхватила мобильный из сумки, валявшейся на кухонном столе, и проверила последние входящие. Огастус Уотерс.
   
Я вышла через заднюю дверь в сумерки. Увидев качели, подумала: «Может, покачаться, пока буду говорить с ним?» Но побоялась не дойти — меня порядком утомила еда.
   
Поэтому я улеглась на траву у края патио, нашла глазами Орион — единственное созвездие, которое я знаю, — и позвонила Огастусу.
   
— Хейзел Грейс, — произнес он.
   
— Привет, — ответила я. — Как дела?
   
— Прекрасно, — сказал он. — Я все время хотел тебе позвонить, но выжидал, пока у меня сформируется связное мнение в отношении «Царского недуга».
   
(Он так и сказал — «в отношении». Вот это парень!)
   
— И? — спросила я.
   
— Я думаю, она, ну, читая ее, я чувствовал, что, ну…
   
— Ну что? — поддразнила я.
   
— Будто это подарок? — вопросительно сказал он. — Будто ты подарила мне что-то важное.
   
— Оу, — негромко вырвалось у меня.
   
— Пафосно прозвучало, — признал он. — Извини.
   
— Нет, — сказала я. — Нет. Не извиняйся.
   
— Но она ничем не заканчивается.
   
— Верно, — согласилась я.
   
— Китайская пытка. Я понял, что она умерла или потеряла сознание.
   
— Да, я тоже так предполагаю.
   
— Ладно, все это честно, но ведь существует же неписаный контракт между автором и читателем! По-моему, неоконченный сюжет — это своего рода нарушение контракта.
   
— Не знаю, — недовольно начала я, готовая защищать Питера ван Хутена. — Отчасти именно поэтому я так люблю эту книгу. Здесь правдиво изображена смерть — человек умирает, не дожив, на полуфразе. Хотя я тоже очень хочу узнать, что сталось с остальными. Об этом я спрашивала в письмах, но он ни разу не ответил.
   
— Ясно. Ты говорила, он живет затворником?
   
— Правильно.
   
— Его невозможно найти?
   
— Правильно.
   
— И совершенно невозможно связаться? — уточнил Огастус.
   
— К сожалению, нет.
   
— «Уважаемый мистер Уотерс, — ответил он. — Спешу поблагодарить вас за электронное письмо, полученное мною шестого апреля через мисс Влигентхарт из Соединенных Штатов Америки, если география еще что-нибудь значит в нашей с большой помпой оцифрованной современности».
   
— Огастус, что ты несешь?
   
— У него есть помощница, — сказал Огастус. — Лидевью Влигентхарт. Я ее нашел и написал. Она передала письмо ван Хутену Он ответил с ее электронного адреса.
   
— Ясно, понятно, читай дальше.
   
— «Свой ответ я по старой доброй традиции пишу чернилами и на бумаге. Позже эти строки, переведенные мисс Влигентхарт в длинный ряд единиц и нулей, отправятся в путь по бездушной Паутине, в которую не так давно попался наш биологический вид. Заранее извиняюсь за все ошибки и упущения, которые могут последовать.
   
Учитывая вакханалию развлечений, открытых вашему поколению, я благодарен каждому молодому человеку в любом уголке планеты, уделяющему целые часы моему скромному произведению. Вам, сэр, я глубоко признателен за добрые слова о „Царском недуге“ и любезное уведомление, что эта книга, цитирую дословно, „значила“ для Вас „хренову тучу“.
   
Эта фраза заставила меня задуматься: что Вы имели в виду, написав „значила“? Коль скоро мы видим безнадежную тщету всякой борьбы, дблжно ли нам ценить скоропреходящее потрясение, которое дает нам искусство, или же его единственной ценностью следует считать наивозможнейше приятное препровождение времени? Чем должна быть книга, Огастус? Тревожной сиреной? Призывом к оружию? Инъекцией морфия? Как и все вопросы во Вселенной, эти неизбежно приведут нас к истокам: что означает быть человеком и, заимствуя фразу у снедаемых тревогой за будущее шестнадцатилетних, которых Вы, несомненно, гневно осуждаете, — на кой все это нужно?
   
Боюсь, что смысла в существовании человечества нет, друг мой, и от дальнейшего знакомства с моими трудами Вы получили бы весьма скудное удовольствие. Отвечаю на ваш вопрос: больше я ничего не написал и не напишу. И далее делиться мыслями с читателями вряд ли будет полезно: и им, и мне. Еще раз благодарю за Ваш великодушный и-мейл.
   
Преданный вам Питер ван Хутен (через Лидевью Влигентхарт)».
   
— Вау, — сказала я. — Сам придумал?
   
— Хейзел Грейс, как бы я с моими скромными интеллектуальными возможностями сочинил бы письмо от имени Питера ван Хутена с перлами вроде «с большой помпой оцифрованной современности»?
   
— Не осилил бы, — признала я. — А можно, а можно мне его электронный адрес?
   
— Ну конечно, — ответил Огастус, будто и не сделал мне только что лучший в жизни подарок.
   
   
Следующие два часа я составляла и-мейл Питеру ван Хутену. По мере вносимых исправлений письмо становилось все хуже, но остановиться я уже не могла.
   
    
Уважаемому г-ну Питеру ван Хутену (через Лидевью Влигентхарт).
    
Меня зовут Хейзел Грейс Ланкастер. Мой друг Огастус Уотерс, который по моей рекомендации прочитал «Царский недуг», только что получил от вас и-мейл на этот адрес. Надеюсь, Вы не станете возражать, что Огастус поделился содержанием Вашего ответа со мной.
    
Мистер ван Хутен, из Вашего письма Огастусу я поняла, что Вы не планируете больше писать. Отчасти я разочарована, но одновременно испытываю облегчение: не придется волноваться, станет ли Ваша следующая книга вровень с величественным совершенством дебютной. На правах больной с трехлетним стажем четвертой стадии рака я утверждаю, что в «Царском недуге» Вы все поняли правильно. По крайней мере Вы абсолютно правильно поняли меня. Ваша книга объяснила мне, что я чувствую, еще до того, как я начала это чувствовать. Я перечитывала ее десятки раз.
    
И все же решаюсь спросить у Вас, что произойдет с действующими лицами после окончания романа. Я понимаю, книга обрывается, потому что Анна умирает или из-за тяжести своего состояния не может продолжать описывать происходящее, но мне очень хочется знать, что будет с матерью Анны. Выйдет ли она замуж за Тюльпанового Голландца, будут ли у нее еще дети и будет ли она по-прежнему жить по адресу 917, Вестерн Темпл? А Тюльпановый Голландец, он мошенник или правда их любит? Что будет с друзьями Анны, особенно с Клэр и Джейком? Они останутся вместе? И наконец, самый глубокий и умный вопрос, которого Вы, несомненно, давно ждали от читателей: что станется с хомяком Сисифусом? Эти вопросы не дают мне покоя уже несколько лет, и я не знаю, сколько у меня еще есть времени ждать ответов.
    
Разумеется, все перечисленное нельзя отнести к важнейшим проблемам литературы, которые поднимает Ваша книга, но мне просто очень хочется знать.
    
И если когда-нибудь Вы все же решите написать что-то еще, даже без намерения опубликовать, я бы очень хотела это прочесть. Клянусь, я готова читать даже Ваши списки покупок.
    
С безмерным восхищением
    Хейзел Грейс Ланкастер (16 лет).
   
   
Отослав письмо, я снова позвонила Огастусу, и мы до ночи говорили о «Царском недуге». Я прочла ему стих Эмили Дикинсон, строку из которого ван Хутен взял в качестве названия для романа,[4] и Огастус сказал, что у меня хороший голос для декламации и я недолго останавливаюсь в конце строк, а потом добавил, что шестая книга из серии «Цена рассвета» — «Утверждено кровью» — тоже начинается со стиха. Минуту он искал книгу и наконец прочел:
   
— Признайся, жизнь не удалась: / Ведь ты не можешь вспомнить, / Когда в последний раз / Поцеловал кого-нить.
   
— Неплохо, — сказала я. — Но слегка претенциозно. Надеюсь, Макс Мейхем назовет стишок «дерьмом для неженок».
   
— Ага, сквозь стиснутые зубы. Слушай, Мейхем то и дело скрипит зубами! Он заработает себе синдром Костена,[5] если выйдет живым из этой передряги. — И через секунду Гас спросил: — А ты когда в последний раз целовалась?
   
Я задумалась. Мои поцелуи — все случились до диагноза — были слюнявыми и неловкими, с ощущением, что мы, дети, играем во взрослых. Но времени, конечно, прошло много.
   
— И не вспомнить, — ответила я наконец. — А ты?
   
— Я сорвал несколько хороших поцелуев с моей бывшей подружкой Каролин Мэтерс.
   
— Сто лет назад?
   
— Последний — менее чем год назад.
   
— А что произошло?
   
— Во время поцелуя?
   
— Нет, у тебя с Каролин.
   
— О, — сказал Гас. И через секунду ответил: — Каролин уже не страдает от пребывания в бренном теле.
   
— О-о, — вырвалось у меня.
   
— Да.
   
— Прости, — быстро произнесла я.
   
Я знаю много умерших, но никогда ни с одним не встречалась. Даже представить себе такого не могу.
   
— Это не твоя вина, Хейзел Грейс. Все мы лишь побочные эффекты, верно?
   
— «Колония морских рачков на грузовом судне сознания», — процитировала я «Царский недуг».
   
— Ну ладно, — сказал он. — Пойду, пожалуй, спать. Уже час ночи.
   
— Ладно, — согласилась я.
   
— Ладно, — откликнулся он.
   
Я засмеялась и еще раз сказала:
   
— Ладно.
   
И в трубке стало тихо, хотя он и не нажал отбой. Мне даже показалось, что он здесь, в моей комнате. Даже еще лучше: будто я не в моей комнате, а он не в своей, и мы где-то в другом месте, призрачном и эфемерном, которое можно посетить только по телефону.
   
— Ладно, — сказал он спустя целую вечность. — Может, «ладно» станет нашим «всегда».
   
— Ладно, — отозвалась я.
   
И тогда Огастус наконец повесил трубку.
   
   
Когда Огастус написал Питеру ван Хутену, то получил ответ от него уже через четыре часа. Мне же не пришло ничего и через два дня. Огастус убеждал меня, что просто мое письмо лучше и поэтому требует более продуманного ответа, что ван Хутен, очевидно, старательно составляет пояснения к моим вопросам, и на создание столь блестящей прозы нужно время. Но я все равно переживала.
   
В среду на лекции по американской поэзии для чайников я получила сообщение от Огастуса:
   
«Айзека прооперировали. Операция прошла хорошо. Теперь он официально БПР».
   
БПР означает «без признаков рака». Второе сообщение пришло через несколько секунд:
   
«Я имел в виду, теперь он слепой. Так что все плохо».
   
Днем мама согласилась одолжить мне машину, и я поехала в «Мемориал» навестить Айзека.
   
Я нашла его палату на пятом этаже, постучала в открытую дверь, и услышала женский голос:
   
— Войдите.
   
Это была медсестра, которая что-то делала с повязками на глазах Айзека.
   
— Привет, Айзек, — сказала я.
   
— Моника? — спросил он.
   
— Нет, прости, это, э-э, Хейзел из группы поддержки. Помнишь Хейзел и Ночь разбитых призов?
   
— А-а, — протянул он. — Да, мне все повторяют, что в качестве компенсации у меня обострятся остальные чувства, но пока все по-прежнему. Привет, Хейзел из группы поддержки! Подойди, чтобы я ощупал твое лицо руками и заглянул тебе в душу глубже, чем могут зрячие.
   
— Он шутит, — уточнила медсестра.
   
— Я поняла, — откликнулась я.
   
Подкатив стул к кровати, я села и взяла Айзека за руку.
   
— Привет, — сказала я.
   
— Привет, — ответил он и долго молчал.
   
— Как ты себя чувствуешь? — спросила я.
   
— Нормально, — произнес он. — Я не понимаю.
   
— Чего не понимаешь? — Я не хотела видеть повязки у него на глазах, поэтому смотрела не на лицо, а на руку. Айзек грыз ногти, и кое-где в уголках кутикул проступила кровь.
   
— Она даже не приходила, — пояснил он. — Мы были вместе четырнадцать месяцев. Четырнадцать — это много. Блин, больно! — Айзек отпустил мою руку и нащупал кнопку обезболивания, которую надо нажимать, чтобы ввести себе инъекцию наркотика.
   
Медсестра, закончив менять повязку, отступила на шаг.
   
— Прошел всего один день, Айзек, — сказала она чуть снисходительно. — Дай себе время выздороветь. Четырнадцать месяцев — малая часть жизни. Все только начинается, приятель, сам увидишь.
   
Медсестра вышла.
   
— Она ушла?
   
Я кивнула, но спохватилась, что Айзек меня не видит.
   
— Да, — ответила я.
   
— Я сам увижу? Она правда так сказала?
   
— Качества хорошей медсестры… Начинай, — предложила я.
   
— Первое: не сочиняет каламбуров о твоем увечье, — сказал Айзек.
   
— Второе: берет кровь с первой попытки, — продолжила я.
   
— Да, это большое дело. Это же моя рука, а не мишень для дротиков, скажи? Третье: не позволяет себе снисходительный тон.
   
— Как твои дела, миленький? — приторно заворковала я. — Я сейчас воткну в тебя иголочку, будет чуть-чуть ой-ой…
   
— Бо-бо моему манинькому сюсечке? — подхватил он. И через секунду добавил: — Большинство из них нормальные. Я просто очень хочу свалить отсюда на фиг.
   
— Отсюда — это из больницы?
   
— И это тоже, — ответил он. Айзек напрягся. Я видела, как ему больно. — Честно говоря, я гораздо больше думаю о Монике, чем о моем глазе. Это идиотизм? Идиотизм.
   
— Идиотизм, — согласилась я.
   
— Но я верю в настоящую любовь, понимаешь? Люди теряют глаза, заболевают черт-те чем, но у каждого должна быть настоящая любовь, которая длится минимум до конца жизни!
   
— Да, — подтвердила я.
   
— Иногда мне хочется, чтобы этого со мной никогда не случалось. Рака, я имею в виду. — Его речь немного плыла. Лекарство действовало.
   
— Мне очень жаль, — сказала я.
   
— Гас уже приходил. Он был здесь, когда я проснулся. Отпросился из школы. Он… — Голова Айзека свесилась набок. — Легче.
   
— Боль отпускает? — уточнила я. Он едва заметно кивнул.
   
— Хорошо, — одобрила я и, как настоящая стерва, тут же спросила: — Ты что-то говорил о Гасе…
   
Но Айзек уже спал.
   
Я спустилась вниз, в крохотный сувенирный магазинчик без окон и спросила дряхлую волонтершу, сидевшую на табурете за кассой, какие цветы пахнут сильнее всех.
   
— Все пахнут одинаково. Их опрыскивают «Суперзапахом», — пояснила она.
   
— Правда?
   
— Да, пшикают на них из флакона, и все.
   
Я открыла холодильник слева от нее, перенюхала десяток роз, а потом нагнулась над гвоздиками. Тот же запах, и очень густой. Гвоздики были дешевле, и я взяла дюжину желтых. Это стоило четырнадцать долларов. Я вернулась в палату Айзека. Там уже сидела его мать, держа сына за руку. Она была молода и очень красива.
   
— Ты его подруга? — спросила она, озадачив меня одним из широких по смыслу вопросов без ответа.
   
— М-м, да, — ответила я. — Я из группы поддержки. Это ему.
   
Она взяла гвоздики и положила себе на колени.
   
— Ты знаешь Монику? — спросила она.
   
Я покачала головой.
   
— Он спит, — произнесла она.
   
— Да. Я с ним говорила во время перевязки.
   
— Я не хочу оставлять его одного, но нужно было забрать Грэма из школы, — объяснила она.
   
— Он держится молодцом, — сказала я. Женщина кивнула. — Пускай спит, я пойду.
   
Она снова кивнула, и я ушла.
   * * *
   
На следующее утро я проснулась рано и первым делом проверила электронную почту.
   
Долгожданный ответ с lidewij.vliegentharn@gmail.com наконец-то пришел.
   
    
Дорогая мисс Ланкастер!
    
Боюсь, Вы верите в не заслуживающее доверия, хотя для веры это не редкость. Я не могу ответить на Ваши вопросы письменно, потому что это бы означало написать ответы сиквел к «Царскому недугу», который Вы можете опубликовать или разместить в Паутине, заменившей мозги Вашему поколению. Существует телефон, но Вы можете записать разговор. Не подумайте, что я Вам не доверяю, но я Вам не доверяю. Увы, дорогая Хейзел, я не отвечаю на подобные вопросы иначе как лично, но Вы там, а я здесь.
    
Должен признаться, что Ваше неожиданное письмо, полученное через мисс Влигентхарт, немало меня порадовало: как удивительно сознавать, что я сделал для Вас что-то полезное. А между тем собственная книга кажется мне настолько далекой, будто ее написал кто-то другой (автор «Царского недуга» был таким худеньким, таким хрупким, таким сравнительно оптимистичным!).
    
Но если волею судеб Вы окажетесь в Амстердаме, милости прошу ко мне в Ваше свободное время. Обычно я всегда дома. Я даже покажу Вам мои списки покупок.
    Искренне ваш
    Питер ван Хутен через Лидевью Влигентхарт.
   
   
— Что?! — закричала я. — Да что это за жизнь такая?! Мама вбежала в комнату:
   
— Что случилось?
   
— Ничего! — заверила я.
   
Обеспокоенная, мама опустилась на колени проверить, нормально ли Филипп сжижает кислород. Я представила, как сижу в залитом солнцем кафе с Питером ван Хутеном, а он перегнулся через стол, опираясь на локти, и тихо, чтобы никто не расслышал, говорит, что сталось с персонажами, о которых я думаю несколько лет. Он написал, что ответит только лично, и пригласил меня в Амстердам. Я объяснила это маме и сказала:
   
— Я должна поехать.
   
— Хейзел, я люблю тебя, я все для тебя сделаю, но у нас нет, просто нет денег на трансатлантические перелеты и перевозку оборудования. Детка, это не…
   
— Да, — оборвала я ее, понимая, что глупо было даже думать о поездке. — Забудь об этом.
   
Но мать выглядела взволнованной.
   
— Это правда для тебя важно? — спросила она, присаживаясь рядом и положив руку мне на ногу.
   
— Как замечательно было бы стать единственным человеком, кроме автора, знающим, что случилось дальше, — проговорила я.
   
— Да, это было бы потрясающе, — согласилась мать. — Я поговорю с твоим отцом.
   
— Не надо, — сказала я. — Не трать на это деньги. Я что-нибудь придумаю.
   
Мне вдруг пришло в голову, что причина, почему у родителей нет денег, во мне. На меня ушли все семейные сбережения из-за доплат за фаланксифор, не покрываемый страховкой, а мать не может пойти на работу, потому что теперь ее профессия — круглосуточно надо мной трястись. Еще только в долги их вогнать не хватало.
   
Я сказала маме, что хочу позвонить Огастусу. Мне хотелось, чтобы она вышла из комнаты, потому что я не могла видеть ее опечаленное лицо «я не могу исполнить мечту своей дочери».
   
Подражая Огастусу Уотерсу, я прочитала ему письмо ван Хутена вместо приветствия.
   
— Вау, — сказал он.
   
— Это я и без тебя знаю, — отозвалась я. — Как я в Амстердам-то попаду?
   
— У тебя Желание осталось? — спросил он, имея в виду фонд «Джини», который занимается тем, что исполняет неизлечимо больным детям по одному желанию.
   
— Нет, — заверила я. — Я его использовала еще до Чуда.
   
— И что пожелала?
   
Я звучно вздохнула:
   
— Ну, мне тринадцать лет было…
   
— Только не Дисней! — взмолился Огастус.
   
Я промолчала.
   
— Ну не в Диснейленд же ты съездила?!
   
Я снова промолчала.
   
— Хейзел Грейс! — закричал он. — Не использовала же ты последнее желание умирающего, чтобы смотаться в парк Диснея с родителями?!
   
— И в Эпкот-центр тоже, — пробормотала я.
   
— Боже мой, — сказал Огастус. — Поверить не могу, что влюбился в девчонку с такими стандартными мечтами!
   
— Мне было тринадцать, — повторила я, хотя в ушах отдавалось «влюбился-влюбился-влюбился». Мне это польстило, и я тут же сменила тему: — Слушай, а что это ты не в школе?
   
— Смылся, чтобы побыть с Айзеком, но он спит, и я в коридоре делаю геометрию.
   
— Как он там? — спросила я.
   
— То ли он еще не готов осознать всю серьезность своей инвалидности, то ли его действительно больше волнует, что его бросила Моника, но ни о чем другом он не говорит.
   
— Да уж. Сколько ему еще быть в больнице?
   
— Всего несколько дней. Потом курс реабилитации, но ночевать он будет дома.
   
— Фигово, — сказала я.
   
— Так, я вижу его мать. Мне пора.
   
— Ладно, — сказала я.
   
— Ладно, — отозвался он. Я так и слышала его асимметричную улыбку.
   
   
В субботу я с родителями поехала на фермерский рынок в Броуд-рипл. День был солнечный, для Индианы в апреле — редкость, и все на рынке ходили в рубашках с коротким рукавом и футболках, хотя воздух еще толком не прогрелся. Мы, простаки и деревенщины из Индианы, всякий раз встречаем лето с избыточным оптимизмом. Мы с мамой сели на скамейку напротив мужчины в рабочем халате, варившего суп из гусятины; ему приходилось объяснять каждому проходящему, что гуси его собственные и гусиный суп гусями не пахнет.
   
У меня зазвонил мобильный.
   
— Кто это? — спросила мама, хотя я еще не успела посмотреть.
   
— Не знаю, — сказала я. Впрочем, это был Гас.
   
— Ты сейчас дома? — поинтересовался он.
   
— М-м, нет, — ответила я.
   
— Вопрос был каверзный. Я знаю ответ, я сейчас у вашего дома.
   
— Оу! Хм. Ну, мы уже едем.
   
— Отлично. До встречи.
   
   
Огастус Уотерс сидел на крыльце с букетом ярко-оранжевых тюльпанов, которые только начали зацветать. Сегодня он явился в джемпере «Индиана Пейсерс» и флисовой куртке. Выбор гардероба показался мне совершенно неожиданным, хотя Огастусу все очень шло. Оттолкнувшись, он встал и протянул мне тюльпаны со словами:
   
— На пикник поехать хочешь?
   
Я кивнула, взяв тюльпаны.
   
Папа вышел из-за моей спины и пожал Гасу руку.
   
— У тебя на фуфайке Рик Смитс? — спросил он.
   
— Да.
   
— Боже, как я любил этого парня! — воскликнул папа, и они с Гасом тут же затеяли беседу о баскетболе, которую я поддержать не могла (и не хотела), поэтому понесла тюльпаны в дом.
   
— Хочешь, я поставлю их в вазу? — спросила мама, широко улыбаясь.
   
— Нет-нет, все нормально, — ответила я.
   
Если поставить тюльпаны в вазу в гостиной, они будут общими цветами. А я хотела, чтобы они были только мои.
   
Я пошла к себе в комнату, но переодеваться не стала. Я причесалась, почистила зубы, тронула губы блеском и едва коснулась кожи крышечкой от духов. Я не сводила глаз с тюльпанов. Они были агрессивно-оранжевые, почти что слишком оранжевыми, чтобы быть красивыми. У меня не было ни вазы, ни банки, поэтому я вынула зубную щетку из стаканчика, наполовину наполнила его водой и оставила цветы в ванной.
   
Снова выйдя в свою комнату, я услышала голоса и посидела немного на краешке кровати, слушая разговор через полую дверь.
   
Папа: Так вы с Хейзел познакомились в группе поддержки?
   
Огастус: Да, сэр. Какой у вас прелестный дом и прекрасные рисунки!
   
Мама: Спасибо, Огастус.
   
Папа: Значит, ты тоже болел?
   
Огастус: Да, сэр, ногу я отрезал не из чистого удовольствия, хотя это неплохой способ потери веса. Ноги, они тяжелые!
   
Папа: А как сейчас твое здоровье?
   
Огастус: БПР уже четырнадцать месяцев.
   
Мама: Какая прелесть! Возможности медицины в наши дни — это что-то невероятное!
   
Огастус: Я знаю. Мне повезло.
   
Папа: Ты должен понимать, что Хейзел по-прежнему больна, Огастус, и будет больна остаток жизни. Она не хочет от тебя отставать, но ее легкие…
   
На этом я вышла в гостиную, и папа замолчал.
   
— Так куда же вы поедете? — спросила мама.
   
Огастус встал, наклонился к ее уху, прошептал ответ и прижал палец к губам.
   
— Ш-ш, это секрет.
   
Мама улыбнулась.
   
— Телефон взяла? — спросила она меня.
   
Я повертела мобильный в руке в качестве доказательства, взялась за ручку тележки и пошла. Огастус поспешил меня догнать и предложить руку, на которую я оперлась, обхватив пальцами его бицепс.
   
К сожалению, он сел за руль — сюрприз должен быть сюрпризом. Пока мы рывками продвигались к неведомой цели, я сказала:
   
— Ты очаровал мою мать до потери пульса.
   
— Да, а твой папа фанат Смитса, это тоже помогло. Думаешь, я им понравился?
   
— Еще как. Хотя кого это волнует, они ведь всего лишь родители.
   
— Они твои родители, — сказал Огастус, бросив на меня взгляд. — К тому же я люблю нравиться. Это неправильно?
   
— Ну, нет никакой необходимости кидаться придерживать двери или осыпать комплиментами, чтобы понравиться мне, — заметила я.
   
Огастус резко ударил по тормозам, и я чуть не улетела вперед; дыхание ненадолго стало затрудненным и хаотичным. Я подумала о позитронной томографии. Не волнуйся. Волноваться бесполезно. Но я все равно волновалась.
   
Покрышки оставили на асфальте черные следы, когда мы, взревев мотором, умчались от знака остановки и повернули налево к так называемому (непонятно, за какие заслуги) Грандвью (оттуда открывается вид на поле для гольфа). Единственное, что я знала в этом направлении, — это кладбище. Огастус сунул руку в центральную консоль, открыл полную пачку сигарет и вынул одну.
   
— Ты их вообще выбрасываешь? — спросила я.
   
— Одно из многочисленных преимуществ жизни без табака в том, что пачки сигарет хватает на неопределенный срок, — ответил он. — Эта у меня почти год. Несколько сигарет сломались у фильтра, но я считаю, что этой пачки мне легко хватит до восемнадцати лет. — Он подержал фильтр пальцами и сунул сигарету в рот. — Ну ладно. Ладно. Назови то, чего ты никогда не видела в Индианаполисе.
   
— Хм. Стройных взрослых, — ответила я.
   
Он засмеялся:
   
— Хорошо. Продолжай.
   
— Ну, пляжей. Семейных ресторанов. Топографии.
   
— Прекрасные примеры наших недостатков. Прибавь сюда культуру.
   
— Да, с культурой у нас напряженно, — признала я, начиная понимать, куда он меня везет. — Мы что, едем в музей?
   
— Ну, можно и так сказать.
   
— Или мы едем в тот парк?
   
Гас разочарованно вздохнул.
   
— Да, мы едем в тот парк, — сказал он. — Ты уже догадалась, что ли?
   
— О чем догадалась?
   
— Ни о чем.
   
   
Позади музея располагался парк с гигантскими скульптурами. Я слышала о нем, но никогда не бывала. Мы проехали мимо музея и остановились у баскетбольной площадки, заполненной огромными синими и красными стальными арками, изображавшими траекторию передаваемого мяча.
   
Мы спустились вниз с того, что в Индианаполисе сойдет за холм, на поляну, где дети карабкались и ползали по огромному скелету. Ребра были мне примерно до пояса, а бедренная кость выше моего роста. Скульптура выглядела как детский рисунок, где скелет поднимается из земли.
   
У меня болело плечо. Я боялась, что из легких пошли метастазы. Я представляла, как раковая опухоль, скользкий угорь с вероломными намерениями, прорастает в кости, оставляя дыры в моем скелете.
   
— «Сексуальные кости», — начал Огастус. — Скульптура работы Джоупа ван Лисхута.
   
— Голландец, что ли?
   
— Да, — подтвердил Гас. — Как и Рик Смитс. Как и тюльпаны. — Гас остановился посреди поляны с костями и снял рюкзак сперва с одного плеча, потом с другого. Расстегнул молнию, вынул оранжевое одеяло, пинту апельсинового сока и несколько бутербродов со срезанными корками, завернутых в пленку.
   
— А почему все оранжевое? — спросила я, не позволяя себе думать, что все это каким-то образом ведет к Амстердаму.
   
— Ну как же, национальный цвет Нидерландов! Помнишь Вильгельма Оранского?
   
— Его в школе не проходят, — усмехнулась я, стараясь скрыть острый интерес.
   
— Бутерброд будешь? — спросил он.
   
— Дай догадаюсь, — сказала я.
   
— Голландский сыр и помидоры. Помидоры, извини, мексиканские.
   
— Вечно ты разочаруешь, Огастус. Хоть бы тогда оранжевых помидоров достал!
   
Он засмеялся, а потом мы молча ели бутерброды, глядя, как дети лазают по скульптуре. Я не могла спросить напрямую, поэтому сидела в окружении всего голландского, неловкая и переполняемая надеждой.
   
В отдалении, купаясь в чистейшем солнечном свете, столь редком и драгоценном в моем городке, шумная детская компания превратила скелет в игровую площадку, перепрыгивая через искусственные кости.
   
— Вот что мне в этой скульптуре нравится, — начал Огастус, подержав незажженную сигарету двумя пальцами, словно стряхивая пепел, и сунув ее обратно в рот. — Во-первых, кости достаточно далеко друг от друга, и ребенок не может устоять перед желанием попрыгать между ними. Ему хочется непременно пропрыгать всю грудную клетку до черепа. Во-вторых, скульптура своей сутью побуждает младость играть на костях. Символические резонансы можно приводить бесконечно, Хейзел Грейс.
   
— Любишь ты символы, — сказала я, надеясь повернуть разговор к обилию голландских символов на нашем пикнике.
   
— Да, кстати, об этом. Ты, наверное, думаешь, почему приходится жевать сандвич с плохим сыром и пить апельсиновый сок и почему я надел фуфайку с голландцем, занимающимся спортом, который я не люблю.
   
— Ну, эти мысли приходили мне в голову, — согласилась я.
   
— Хейзел Грейс, как многие дети до тебя — и я говорю это с большой любовью, — ты потратила заветное Желание поспешно, не думая о последствиях. Мрачная Жница смотрела тебе в лицо, и страх умереть с Желанием в пресловутом кармане заставил тебя ткнуть пальцем в первое, что можно исполнить. И ты, как многие другие, выбрала бездушные искусственные удовольствия тематического луна-парка…
   
— Вообще-то поездка была прекрасная. Я видела Гуфи и Минни…
   
— Я не закончил внутреннего монолога! Я его записал и заучил, будешь мешать, собьюсь, — перебил меня Огастус. — Пожалуйста, жуй свой сандвич и слушай. — Бутерброд оказался невероятно черствым, но я улыбнулась и откусила с краешка. — Ладно. На чем я остановился?
   
— На искусственных удовольствиях.
   
Он убрал сигарету в пачку.
   
— Правильно, на бездушных искусственных удовольствиях тематического луна-парка. Но позволь мне доказать, что настоящие герои Фабрики Желаний — это молодые мужчины и женщины, которые ждут, как Владимир и Эстрагон ждут Годо[6] или хорошие христианские девушки — свадьбы. Эти молодые герои ждут стоически, без жалоб, когда сбудется их единственное заветное желание. Конечно, оно рискует никогда не исполниться, но они хотя бы могут спокойно почить в могиле, зная, что внесли свою лепту в сохранение идеи Заветного Желания. С другой стороны, что, если оно осуществится? Что, если ты поймешь, что твое заветное желание — посетить гениального Питера ван Хутена в его амстердамском изгнании, и истинно возрадуешься, что не истратила свое Желание раньше?
   
Огастус замолчал и молчал довольно долго. Я рассудила, что внутренний монолог закончился.
   
— Но я уже использовала свое Желание, — напомнила я.
   
— А-а, — протянул он. И после артистически выдержанной паузы добавил: — Зато я свое не истратил.
   
— Правда? — Я была поражена, что Огастус попал в кандидаты на Желание, притом что он уже снова ходит в школу и у него целый год ремиссия. Нужно быть очень больным, чтобы фонд «Джини» поманил тебя Желанием.
   
— Я получил его в обмен на ногу, — пояснил он. Солнце светило прямо ему в лицо, он щурился, чтобы смотреть на меня, отчего его нос прелестно морщился. — Учти, я не собираюсь отдавать тебе мое Желание. Но у меня тоже появился интерес встретиться с Питером ван Хутеном, а без девушки, познакомившей меня с его книгой, встречаться с ним нет смысла.
   
— Решительно никакого, — подтвердила я.
   
— Я поговорил с людьми из «Джини», они меня поддержали. Сказали, в Амстердаме в начале мая просто сказка. Предложили уехать третьего мая, а вернуться седьмого.
   
— Огастус, это правда?
   
Он потянулся ко мне и коснулся щеки. Секунду я думала, что он меня поцелует. Я напряглась, и, видимо, он заметил, потому что убрал руку.
   
— Огастус, — обратилась я, — ты не обязан для меня этого делать.
   
— Еще как обязан, — сказал он. — Я осознал свое заветное желание!
   
— О Боже, ты самый лучший человек на свете, — восхитилась я.
   
— Ты небось говоришь это всем парням, которые финансируют тебе заграничные поездки, — ответил он.
  
  
   
    
Глава 6
   
   
Когда я вернулась, мама складывала постиранное белье и смотрела телешоу «Взгляд». Я рассказала ей, что тюльпаны, голландский скульптор и все остальное означают: Огастус использовал свое Желание, чтобы отвезти меня в Амстердам.
   
— Это слишком, — сказала мать, качая головой. — Мы не можем принять такое практически от незнакомца.
   
— Он не незнакомец. Он мой второй лучший друг.
   
— Помимо Кейтлин?
   
— Помимо тебя, — поправила я. Это была правда, но я сказала это, потому что хотела поехать в Амстердам.
   
— Я спрошу у доктора Марии, — ответила мать через секунду.
   
   
Доктор Мария сказала, что мне нельзя в Амстердам без взрослого, хорошо знакомого с моим случаем. Это означало либо маму, либо саму доктора Марию (папа имел о раке примерно такие же представления, как я, — неполные и туманные, как об электрических цепях и океанских приливах, зато мама знала о дифференцированной карциноме щитовидной железы у подростков больше, чем многие онкологи).
   
— Значит, поедешь ты, — сказала я. — «Джини» оплатит. «Джини» всегда при деньгах.
   
— Но твой отец, — начала мать, — он без нас соскучится. Это будет нечестно по отношению к нему, а отпуск он взять не может.
   
— Ты что, шутишь? Папа будет только рад несколько дней смотреть телешоу не о мечтающих стать моделями, каждый вечер заказывать пиццу и есть ее с бумажных полотенец, чтобы не мыть тарелки.
   
Мать засмеялась. Мало-помалу она загорелась идеей и начала набирать в телефоне список дел. Надо позвонить родителям Гаса и поговорить с представителями «Джини» о моих медицинских нуждах, узнать, заказали они нам уже отель и какие путеводители лучше — надо подготовиться, ведь у нас будет всего три дня. У меня заболела голова, поэтому я проглотила две таблетки эдвила и решила вздремнуть.
   
Но сон не шел, поэтому я просто лежала в кровати, вспоминая пикник с Огастусом. Я не могла забыть момент, когда я напряглась от его прикосновения. Нежная фамильярность отчего-то покоробила. Я подумала, может, виной тому излишняя срежиссированность всего мероприятия? Огастус превзошел сам себя, но на пикнике все было немного чересчур, начиная с сандвичей, которые метафорически резонировали, но оказались несъедобными, и заканчивая вызубренным внутренним монологом, предварившим разговор. Все это только внешне казалось романтичным.
   
Правда в том, что я не хотела, чтобы он меня целовал, — так, как полагается хотеть подобные вещи. Он, конечно, красавец. И меня к нему тянет. Я думала об Огастусе в этом смысле, если говорить жаргоном средней школы, но реальное, состоявшееся прикосновение… оказалось чем-то не тем.
   
Я поймала себя на неприятном волнении — неужели придется с ним целоваться, чтобы попасть в Амстердам? Думать об этом не хотелось, потому что а) по идее об объятиях Огастуса полагалось мечтать безо всяких вопросов и б) целовать кого-то за бесплатную поездку слегка напоминает проституцию, а я должна признаться: не считая себя особенно хорошим человеком, все же не предполагала, что первые шаги на романтиче ской почве станут у меня продажными.
   
С другой стороны, он же не попытался меня поцеловать, только дотронулся до моей щеки, и это даже не было сексуально. Его движение не было призвано вызвать возбуждение, но оно все-таки было обдуманным, потому что Огастус Уотерс не признает импровизаций. Так что же он пытался передать? И почему я не захотела это принять?
   
В какой-то момент я поняла, что рассматриваю ситуацию с позиции Кейтлин, поэтому я решила послать ей сообщение и попросить совета. Она тут же позвонила.
   
— У меня проблема с парнем, — сказала я.
   
— Потрясающе! — отозвалась Кейтлин.
   
Я рассказала ей все, включая неловкое прикосновение к щеке, умолчав лишь об Амстердаме и имени Огастуса.
   
— Ты уверена, что он красавчик? — спросила она, когда я закончила.
   
— Абсолютно, — ответила я.
   
— Спортивный?
   
— Да, он прежде играл в баскетбол за школу Нортсентрал.
   
— Вау! А где вы познакомились?
   
— В этой жуткой группе поддержки.
   
— Хм, — задумалась Кейтлин. — Слушай, чистое любопытство: сколько ног у этого парня?
   
— Одна целая четыре десятых, — сообщила я с улыбкой. Баскетболисты в Индиане люди знаменитые, и хотя Кейтлин не ходила в Норт-сентрал, круг ее общения был поистине безграничен.
   
— Огастус Уотерс, — заключила она.
   
— Может быть.
   
— Боже мой, я видела его на вечеринках! Я бы ему все сделала… ну, не теперь, когда я знаю, что ты им интересуешься. Но, сладчайший Боже, я бы прокатилась на этом одноногом пони по всему коралю!
   
— Кейтлин! — предупредила я.
   
— Прости. Считаешь, он должен быть сверху?
   
— Кейтлин! — воскликнула я.
   
— О чем мы говорили? А, да, ты и Огастус Уотерс. Слушай, а ты не того, не той ориентации?
   
— Откуда мне знать?.. Он мне определенно нравится.
   
— Может, у него некрасивые руки? Иногда у красивых людей безобразные руки.
   
— Нет, руки у него удивительной красоты.
   
Через секунду Кейтлин спросила:
   
— Помнишь Дерека? Он со мной расстался на той неделе, решив, что между нами глубоко внутри есть какая-то фундаментальная несовместимость и мы лишь сделаем себе больнее, если не остановимся. Он назвал это предупредительным кидком. Может, у тебя тоже предчувствие, что у вас фундаментальная несовместимость и ты предупреждаешь предупредительный кидок?
   
— Хм, — сказала я.
   
— Я просто думаю вслух.
   
— Сочувствую насчет Дерека.
   
— О, я об этом уже забыла. Мой рецепт — коробка мятного печенья девочек-скаутов и сорок минут.
   
Я засмеялась:
   
— Ну что ж, спасибо, Кейтлин.
   
— Если решишь с ним закрутить, я буду ждать сладострастных подробностей.
   
— Обязательно, — сказала я. В трубке послышался звук поцелуя. — Пока, — попрощалась я, и Кейтлин нажала отбой.
   
   
Слушая Кейтлин, я поняла — у меня не было предчувствия, что я задену чувства Гаса. У меня возникло послечувствие.
   
Я открыла ноутбук и задала в поиск Каролин Мэтерс. Внешнее сходство было поразительным: такое же круглое от стероидов лицо, тот же нос, примерно та же фигура. Но глаза у нее были темно-карие (у меня зеленые), и она была смугла, как итальянка.
   
Тысячи, буквально тысячи людей оставили соболезнования на ее странице. Я просматривала бесконечный перечень тех, кто тосковал по ней. Их было так много, что у меня ушел час, чтобы найти, где начинались сообщения «Мне очень жаль, что ты умерла» и заканчивались «Молюсь за тебя». Она скончалась год назад от рака мозга. Я посмотрела фотографии. Огастус был на многих ранних снимках: показывал, выставив большие пальцы, на неровный шрам поперек ее бритой головы, держал ее за руку на игровой площадке больницы «Мемориал» — оба стояли спиной в кадр, целовал, пока Каролин держала камеру на отлете, поэтому на снимке получились только их носы и закрытые глаза.
   
Дальше шли снимки Каролин до болезни — эти фотографии постмортем разместили ее друзья: красивая широкобедрая девушка с прекрасными формами и длинными прямыми траурно-черными волосами, падавшими на лицо. До болезни я мало походила на здоровую Каролин, но наши раковые ипостаси могли сойти за сестер. Неудивительно, что Огастус уставился на меня с первой минуты.
   
Я продолжала возвращаться к сообщению, отправленному на стенку Каролин два месяца назад — через девять месяцев после того, как девушки не стало: «Тоскуем по тебе. Боль не ослабевает. Мы все словно получили незаживающие раны в твоей схватке, Каролин. Я скучаю по тебе. Я тебя люблю».
   
Через некоторое время мама с папой объявили, что пора ужинать. Я закрыла ноут и встала, но не могла забыть сообщение на стенке Каролин Мэтерс: отчего-то оно лишило меня аппетита и вселило нервозность.
   
Я думала о плече, которое все еще болело, и о некстати разболевшейся голове — не исключено, что из-за неотвязных мыслей о девушке, умершей от рака мозга. Я повторяла себе научиться разделять воображаемое и действительное, быть здесь и сейчас, за круглым столом (пожалуй, слишком внушительного диаметра даже для троих и, несомненно, чрезмерно большого для двоих), с клеклой брокколи и бургером с черной фасолью, которую весь кетчуп в мире не сможет увлажнить. Я сказала себе, что воображаемые метастазы в мозге или плече не повлияют на реальное положение дел в организме и что подобные мысли лишь крадут мгновения жизни, состоящей из ограниченного и конечного числа секунд. Я даже уговаривала себя жить сегодня, как в свой лучший день.
   
Очень долго я не могла понять, почему неизвестно кем написанное в Интернете покойной незнакомке так меня взволновало и заставило заподозрить новообразование в собственном мозге. Голова реально болела, хотя я по опыту знала, что боль — тупой и неспецифический диагностический инструмент.
   
Так как в тот день в Папуа — Новой Гвинее землетрясения не случилось, родители не сводили с меня глаз, а я не могла скрыть внезапный бурный паводок тревоги.
   
— Все в порядке? — спросила мама, пока я ела.
   
— Угу, — ответила я. Откусила от бургера. Проглотила. Попыталась сказать что-нибудь, что сказал бы здоровый человек, чей мозг не затопила паника. — В бургерах тоже брокколи?
   
— Немного, — сказал папа. — Как здорово, что вы поедете в Амстердам!
   
— Да, — отозвалась я, стараясь не думать о фразе «мы все получили незаживающие раны в твоей схватке» и постоянно о ней думая.
   
— Хейзел, — спросила мама. — Ты где?
   
— Просто задумалась, — ответила я.
   
— Любовная рассеянность, — улыбнулся папа.
   
— Я вам не зайчиха, и я не влюблена в Гаса Уотерса и ни в кого другого тоже, — ответила я, вдруг загорячившись. Незаживающие раны. Будто Каролин Мэтерс была бомбой, и, когда она взорвалась, окружающих зацепило шрапнелью.
   
Папа спросил, готова ли я на завтра к колледжу.
   
— У меня довольно сложная домашка по алгебре, — ответила я. — Настолько сложная, что профану не понять.
   
— А как твой приятель Айзек?
   
— Ослеп, — отрезала я.
   
— Ты сегодня ведешь себя очень по-детски, — заметила мама. Ее это, кажется, раздражало.
   
— Разве ты не этого хотела, мам? Чтобы я была нормальным подростком?
   
— Ну не обязательно в такой форме, но, конечно, мы с твоим отцом рады видеть, что ты становишься молодой женщиной, заводишь друзей, ходишь на свидания…
   
— Я не хожу на свидания, — сказала я. — Я не хочу ходить на свидания. Это плохая идея, потеря времени и…
   
— Детка, — перебила меня мать. — Что случилось?
   
— Я как… как… я, как граната, мама! Я граната, в какой-то момент я взорвусь, поэтому хочу заранее минимизировать случайные жертвы, понятно?
   
Папа втянул голову в плечи, словно наказанный щенок.
   
— Граната, — повторила я. — Я хочу держаться подальше от людей, читать книги, думать, быть с вами двоими, потому что не задеть вас у меня никак не получится; вы слишком много в меня вложили, так что, пожалуйста, позвольте мне поступать, как я хочу, ладно? Я не в депрессии. Мне уже не надо из нее выкарабкиваться. Я не могу быть нормальным подростком, потому что я граната.
   
— Хейзел, — начал папа, но у него перехватило горло. Он много плакал, мой папа.
   
— Я пойду к себе в комнату и немного почитаю, о'кей? Со мной все хорошо, правда, хорошо. Я просто хочу почитать.
   
Я начала читать заданный роман, но мы живем в прискорбно тонкостенном доме, поэтому я слышала почти весь разговор, который велся шепотом. Папа сказал: «Меня это просто убивает», мама: «Вот этого ей точно слышать не надо», папа: «Мне очень жаль, но…», мама: «Ты что, не благодарен?», и папа: «Господи, конечно, благодарен!» Я напряженно вчитывалась в строки, но шепот назойливо лез мне в уши.
   
Поэтому я включила музыку на ноутбуке и под любимую группу Огастуса, «Лихорадочный блеск», в качестве саундтрека открыла памятные страницы Каролин Мэтерс почитать, как героически она боролась, как о ней все тоскуют, и что теперь она в лучшем мире и будет жить вечно в их памяти, и как все, кто ее знал, — все! — подавлены ее уходом.
   
Наверное, мне полагалось ненавидеть Каролин Мэтерс, потому что она была с Огастусом, но я ничего такого не ощущала. Я смутно представляла ее из посмертных постов, но ненавидеть там было просто нечего: Каролин тоже была профессионально больным человеком. Меня волновало одно: когда умру я, обо мне нечего будет сказать, кроме героической борьбы, будто все, что я сделала в жизни, — это заболела раком.
   
В конце концов я начала читать короткие сообщения Каролин Мэтерс, написанные скорее всего родителями, потому что ее рак мозга относился к той разновидности, которая лишает вас личности раньше, чем жизни.
   
Все оказались примерно такими: «У Каролин по-прежнему отклонения в поведении: она с трудом справляется с раздражением и отчаянием из-за невозможности говорить (мы, конечно, тоже очень расстроены, но у нас есть более социально приемлемые способы выражать свой гнев). Гас зовет Каролин „Халк крушить“, что нашло живой отклик у врачей. Ничего легкого в ситуации нет ни для кого из нас, но что видим, о том и шутим. Надеемся забрать ее домой в четверг. Мы вам напишем».
   
Вряд ли стоит говорить, что в четверг она домой не попала.
   
   
Понятно, почему я напряглась, когда он меня коснулся. Быть с ним означает причинять ему боль — это неизбежно. Я это почувствовала, когда он потянулся ко мне. Мне казалось, будто я совершаю по отношению к нему акт насилия, потому что так оно и было.
   
Из желания избежать разговора я решила написать ему сообщение:
   
«Привет. Ладно, я не знаю, понимаешь ты или нет, но я не могу тебя целовать. Не то чтобы у тебя это желание на лице написано, но я просто не могу. Когда я пытаюсь представить тебя в этом смысле, мне сразу кажется, что это надо прекращать. Может, тебе это покажется лишенным смысла. В любом случае извини».
   
Через несколько минут от него пришло сообщение:
   
«Ладно».
   
Я написала:
   
«Ладно».
   
Он ответил:
   
«О Боже, перестань со мной флиртовать!»
   
Я набрала:
   
«Ладно».
   
Телефон зажужжал через несколько секунд:
   
«Я позволил себе повалять дурака, Хейзел Грейс. Я все понимаю. (Однако мы оба знаем, что „ладно“ очень игривое слово. „Ладно“ пропитано чувственностью!)»
   
Мне очень хотелось еще раз ответить ему «ладно», но я представила Огастуса на моих похоронах, и это помогло мне написать правильный ответ:
   
«Извини».
   
   
Я попыталась лечь спать в наушниках, но вскоре вошли мама и папа. Мама схватила с полки Блуи и прижала к животу, а папа присел на мой ученический стул и спокойно произнес:
   
— Ты не граната. Только не для нас. Мысль о том, что ты можешь умереть, повергает нас в глубокую печаль, Хейзел, но ты не граната. Ты чудесна. Ты этого не знаешь, детка, потому что у тебя не было ребенка, ставшего блестящей юной читательницей с побочным интересом к дурацким телешоу, но радость, которую ты нам приносишь, гораздо больше нашей скорби о твоей болезни.
   
— Ладно, — согласилась я.
   
— Это правда, — сказал папа. — Я не стал бы лгать о таких вещах. Будь от тебя больше проблем, чем пользы, мы бы просто выкинули тебя на улицу.
   
— Мы не сентиментальны, — подхватила мама с невозмутимым видом. — Оставили бы тебя у приюта с запиской, пришпиленной к пижаме.
   
Я рассмеялась.
   
— Тебе не обязательно ходить в группу поддержки, — добавила мама. — Тебе не обязательно чем-то заниматься… кроме учебы. — Она вручила мне медведя.
   
— По-моему, Блуи сегодня может поспать на полке, — попыталась отказаться я. — Позволь тебе напомнить, что мне больше тридцати трех половинок лет.
   
— Ну приюти его на ночь, — попросила мать.
   
— Мам! — воскликнула я.
   
— Ему одиноко, — надавила на жалость она.
   
— Боже мой, ну мам! — возмутилась я, но взяла дурацкого Блуи и заснула с ним в обнимку.
   
Я по-прежнему обнимала Блуи одной рукой, когда проснулась в четыре утра с апокалипсической болью, пробивавшейся изнутри сквозь череп.
  
  
   
    
Глава 7
   
   
Я закричала, чтобы разбудить родителей, и они вбежали в комнату, но ничем не могли приглушить взрыв сверхновой в моем мозге и бесконечные оглушительные вспышки петард под крышкой черепа, и я уже решила, что ухожу окончательно, и сказала себе, как говорила и раньше, что тело отключается, когда боль становится слишком сильной, сознание временно, и это пройдет. Но, как всегда, сознания я не теряла. Я лежала на кромке берега, и волны перекатывались через меня, не давая утонуть.
   
Машину вел папа, одновременно он говорил по телефону с больницей, а я лежала на заднем сиденье, положив голову к маме на колени. Ничего поделать было нельзя: от крика становилось только хуже. От любых стимулов боль усиливалась.
   
Единственным выходом было пытаться развалить мир, сделать все черным, безмолвным и необитаемым, вернуться во времена до Большого Взрыва, в начало, когда было Слово, и жить в пустоте несозданного пространства наедине со Словом.
   
Люди говорят о мужестве раковых больных, и я не отрицаю это мужество. Меня и кололи, и резали, и травили годами, а я все ковыляю. Но не впадайте в заблуждение: в тот момент я была бы искренне рада умереть.
   
   
Я проснулась в отделении интенсивной терапии. Я сразу поняла, где нахожусь, потому что обстановка была не домашняя, вокруг — много разных пищащих устройств и я лежала одна. В детском отделении родителям не разрешают круглосуточно присутствовать в палате интенсивной терапии из-за риска инфекции. В коридоре слышались громкие рыдания — умер чей-то ребенок. Я нажала красную кнопку вызова.
   
Через несколько секунд вошла медсестра.
   
— Здрасьте, — произнесла я.
   
— Привет, Хейзел, я Элисон, твоя медсестра, — представилась она.
   
— Привет, Элисон-моя-медсестра, — повторила я.
   
На этом силы у меня закончились и снова навалилась усталость. В следующий раз я ненадолго проснулась, когда родители, плача, обцеловывали мое лицо. Я хотела их обнять, но от этого усилия сразу же все заболело, и мама с папой сказали мне, что никакой опухоли мозга нет, а головную боль вызвала низкая оксигенация, потому что легкие у меня наполнились жидкостью, целых полтора литра (!!!) откачали через трубку, у меня может побаливать в боку, куда — ох, вы только гляньте! — вставлена трубка, идущая к пластиковому пузырю, наполовину полному янтарной жидкостью, больше всего напоминающей, клянусь, папин любимый эль. Мама пообещала, что меня честно-честно отпустят домой, просто придется регулярно делать дренаж и перед сном подключаться к ИВЛ — вот как сейчас аппарат нагнетает и отсасывает воздух из моих дерьмовых легких. А в первую ночь мне сделали полное позитронное сканирование, и — ура! — новых опухолей нет, и старые не увеличились. Боль в плече тоже была вызвана недостатком кислорода — сердце работало на пределе.
   
— Доктор Мария утром высказалась насчет тебя очень оптимистично, — сказал папа. Мне доктор Мария нравилась — она нам не лгала, и услышать про ее оптимизм было приятно.
   
— Это был просто случай, Хейзел, — утешала мать. — Случай, который можно пережить.
   
Я кивнула. Элисон-моя-медсестра вежливо выпроводила родителей из палаты и предложила ледяной стружки. Я кивнула, она присела на краешек койки и начала кормить меня с ложечки.
   
— Значит, пару дней ты проспала, — начала Элисон. — Хм, что же ты пропустила… Знаменитости принимали наркотики, политики ссорились, другие знаменитости надели бикини, обнажившие несовершенство их тел. Одни команды выиграли матчи, другие проиграли. — Я улыбнулась. — Нельзя просто так от всего исчезать, Хейзел. Ты много пропускаешь.