1 2 
   
— Ну, ну, говорите.
   
— Марья Владимировна, я давно хотела спросить: кто вам делает голову?
   
— Какую голову?
   
— Я хочу сказать, прическу.
   
— Ах, вот вы о чем. А я-то сразу не поняла.
   
— Вы меня, конечно, извините, Марья Владимировна. Но, верите или нет, мы тут с девочками на вас смотрим и удивляемся. В вашем возрасте так следить за собой далеко не все следят. Честное слово. Я не для того, чтобы что-нибудь, а от всей души. Хотите, девочек спросите.
   
— Ладно, ладно. А к чему вы это все ведете?
   
— Я хочу узнать, Марья Владимировна, кто это вам так стильно делает голову, и, может быть, вы меня устроите к этому мастеру? Очень вас прошу, если, конечно, вам это не обидно.
   
— Почему обидно? Охотно поговорю с Виталием.
   
— Вашего мастера зовут Виталий? А он сильно пожилой?
   
— Ужасно пожилой, вроде вас.
   
— А что? Я для девушки уже немолодая, двадцать четвертый год.
   
Галя вздохнула.
   
— Еще бы, — сказала я. — Старость.
   
— Нет, вы не скажите, Марья Владимировна, в нынешнее время мужчины девушку считают за молоденькую только если лет семнадцать-восемнадцать, ну двадцать, не более. И то если одета со вкусом.
   
Я окинула Галю пристрастным глазом: ужасно она мне нравится. Одета, конечно, со вкусом. И где только они, наши девушки, каким верхним чутьем всему этому выучиваются — непостижимо! Все на ней чистенькое, простенькое, коротенькое, ничего лишнего — ни пуговицы, ни брошки, ни бус. Вся подобранная, вся на цыпочках, на острых игольчатых каблучках. Такую вещицу мужчине, наверное, хочется взять двумя пальцами за талию и переставить с места на место.
   
— Вы прекрасно одеты, Галя, и вам никак нельзя дать больше восемнадцати — двадцати.
   
— Вы шутите, Марья Владимировна.
   
— Истинная правда.
   
…И правда, я никак не могу стать на такую точку зрения, с которой есть разница между восемнадцатью и двадцатью тремя…
   
— Ну, спасибо, — сказала Галя. — Так я вас очень попрошу, Марья Владимировна, скажите вашему Виталию, чтобы он меня причесал. У нас в субботу вечер молодежный. Не забудете?
   
— Не забуду.
   
Я не забыла и в следующий раз, сидя перед зеркалом, сказала:
   
— Виталий, у меня к вам просьба. Есть у меня девушка Галя, моя секретарша. Миленькая девушка, между прочим. Так вот, ей очень хочется, чтобы вы ее причесали. Моя голова ей очень понравилась.
   
— Какой волос? — сухо спросил Виталий.
   
— У нее? Ну, как вам сказать… Светло-каштановый, пожалуй. Ближе к блондинке.
   
— Цвет мне безразличен. Длинный, короткий?
   
— Скорее, длинный.
   
— Если ей «бабетту» нужно, так я «бабеттой» не занимаюсь. Этот вид прически меня не интересует. Теперь девушки большинство делают «бабетту», и, я скажу, напрасно. Этот обратный начес только видимость создает, что волос пышный, а на деле он только взбитый и посеченный. Другая сделает «бабетту» и не расчесывает целых две недели. Волосу это бесполезно.
   
— Нет, Виталий, она мне про «бабетту» ничего не говорила. Сделайте ей что-нибудь красивое, по своему вкусу.
   
— Интересная девушка? — деловито спросил Виталий.
   
— По-моему, очень.
   
— Я потому спросил, что я иногда интересных девушек позволяю себе обслуживать без всякой материальной точки зрения. Меня интересует проблема выбора прически в зависимости от размера лба, длины шеи и прочих признаков. Это легче проверять на девушках, чем на солидной клиентуре. У солидной клиентуры уже и волос не тот, и форма лица не так выражена, и к тому же она требует себе определенную прическу, а не ту, которую я как мастер ей предлагаю. С другой стороны, много занимаясь девушками, я рискую не заработать себе на жизнь. Но время от времени я должен проверять на девушках свои теории.
   
— Ну, так проверьте их на моей Гале.
   
— Хорошо, я согласен.
   
— Так я ей скажу, она вам позвонит.
   
— Лучше я сам ей позвоню. Телефон?
   
— Мой служебный.
   
— Отлично. Я ей позвоню.
  
  
   
    
8
   
   
Суббота — короткий день. Как для кого. Для меня этот день оказался длинным. Я даже опоздала на молодежный вечер. Когда я пришла в клуб, уже начались танцы. Я люблю смотреть на ноги танцующих. Они часто говорят больше, чем лица. А обувь? Туфельки, туфельки, туфельки — импортные, остроносые, невесомые, с тонкими, почти фиктивными каблуками. Хвала тем, кто, не пошатнувшись, ходит на этих прелестных фиктивностях (я не могу). А рядом с туфельками — покровительственно — мужские полуботинки, а то и ременные сандалии, а то и совсем сапоги… И много — ох как много! девичьих пар: туфельки с туфельками. Танцуют изящно, старательно, независимо, как будто ничего другого им и не нужно. Эх, девушки, бедные вы мои! Давно прошла война, выросло другое поколение, а все вас слишком много…
   
Среди большинства модных туфелек особенно заметны те, что в меньшинстве, те, что попроще: босоножки, сандалеты, даже тапочки. Пожалуй, даже мило в тапочках, если ноги легкие, прямые… И как-то отдельно заприметилась мне пара зеленых парусиновых босоножек. Как эта пара хлопотала, как перебирала, как притаптывала! На каждый такт музыки она делала не одно, не два, а штук десять неуловимых движений. Интересно, какая у них хозяйка, у этих босоножек? Я скользнула взглядом вверх по толстеньким икрам и увидела девушку — совсем молоденькую, лет семнадцати с паклевыми стоячими кудряшками (Виталий сказал бы: баран). Вся она была коротенькая, крепенькая, как репка. Узкое, выше колен, ярко-золотое парчовое платье кругло обтягивало маленький выпуклый зад. Она деловито танцевала за кавалера с тонкой и томной девицей чуть не на голову выше себя. Люблю девушек, которые танцуют за кавалера, — с ними можно дело иметь…
   
И еще среди множества танцующей обуви привлекли мое внимание огромные желтые полуботинки на чудовищно толстой рифленой подошве. Что-то они мне напоминали, но что? А, понятно. В этих полуботинках танцевал стиляга. Не теперешний стиляга, а старомодный, образца 1956 года. Он словно сошел живой со страниц «Крокодила» — в своем мешковатом клетчатом пиджаке, коротких, дудочками брюках, с огромными ногами на рубчатой подошве, с длинными, неопрятными волосами… Старомодный стиляга!
   
А где же моя Галя? Попробую отыскать ее по ногам. Это оказалось нетрудно — я сразу нашла глазами две грациозные ножки в серых туфлях с мечевидными носами. Интересно, как причесал ее Виталий? Я подняла взгляд на ее лицо и сразу поняла, что Галя — красавица. Не просто хорошенькая девушка, а именно красавица. Или это из-за прически? Тяжелые, густые, как льющийся мед, темно-золотые волосы текли вокруг головы — иначе не скажешь. Она танцевала с каким-то парнем, зачарованно глядя ему в лицо, и эмалевые глаза плавились. Кто же этот парень? Володя, что ли? Ох, да это Виталий!
   
Как же я его не узнала? В черном костюме он был какой-то необычный, я бы сказала — не такой узкий, даже представительный. Глядя суровыми глазами поверх великолепной медовой прически, равнодушный к своим ногам, он еле заметно, ритмично переступал ими, чуть подрагивая коленями. Это, видно, модная манера танцевать: не двигаясь с места.
   
Чудеса! Галя — и Виталий…
   
Радиола, захлебнувшись, умолкла. Пары пошли вразброд, волоча обрывки серпантинных лент. Но тут музыка снопа заиграла: вальс.
   
Вот бессмертный танец! Сколько на моем веку состарилось и умерло танцев, а он все тот же — самый любимый. Замелькали вертящиеся пары. Рядом со мной откуда-то взялся Лебедев.
   
— Марья Владимировна, один тур!
   
— Бог с вами, Вячеслав Николаевич. Я давно уже не танцую.
   
— Не танцуете, а сразу видно, что хочется.
   
— Откуда это видно?
   
— А вы всем существом своим отбиваете такт: раз-два-три, раз-два-три… Разрешите?
   
Я отстранилась:
   
— Право, не стоит. В другой раз, в другой обстановке.
   
— Эх вы, трусиха!
   
Он подхватил какую-то девочку и закружил ее. Ловко танцует старик. И завидно и грустно.
   
…Вот так и стой и смотри, как кружится-кружится мимо тебя вальс…
  
  
   
    
9
   
   
Музыка замолчала — вальс кончился. Принесли микрофон. На середину зала вышла культурница Зина — спортивного вида девушка с тонкими, до плеч голыми загорелыми руками и сказала в микрофон:
   
— Добрый вечер, товарищи!
   
— Добрый вечер, добрый вечер, — загудело в ответ.
   
— Начинаем второе отделение нашего затейно-массового молодежного вечера. В программе — вечер смеха, массовые игры.
   
— Ну вот, опять массовые игры, — досадливо протянул девичий голос.
   
— Не мешайте, товарищи. Товарищи, освободите пространство для массовых игр. Будьте дисциплинированны, товарищи.
   
Люди сдвинулись к самым стенкам. Меня сначала притиснули, потом узнали:
   
— Марья Владимировна, да вы вперед проходите.
   
— В первый ряд, Марья Владимировна!
   
— Не нужно, — отбивалась я, — мне и здесь хорошо.
   
— Да вы отсюда ничего не увидите.
   
— Увижу, право, увижу.
   
Вытолкали меня таки в первый ряд, черти.
   
Зина хлопотала в центре свободной площади. Принесли мешок. Из мешка она стала вынимать одного за другим резиновых надувных зайцев — уже надутых. Каждый заяц с кошку величиной. Она чинно, серьезно усаживала их бок о бок на полу. Я автоматически считала зайцев — пятнадцать штук. Народ молчал.
   
Вот кончились зайцы, и из мешка появились ружья — одно, два, три, четыре игрушечных ружья и еще какие-то загадочные предметы из картона маски, должно быть, что-то розовое.
   
— Внимание, товарищи. Объясняю игру. В массовой игре принимают участие две пары: две девушки и два молодого человека.
   
Кругом засмеялись.
   
— Дисциплинированнее, товарищи. Смеяться будете потом. Игра называется «Охота на зайцев». Кто желает принять участие в игре?
   
Толпа жалась. Никто не выходил.
   
— Ну, выходите, товарищи, быстренько, проявляйте активность.
   
— Эх, была не была! — крикнула одна девушка и выскочила на середину.
   
Это оказалась та самая — в золотом платье. Молодец, репка!
   
Лиха беда начало. За репкой вышла еще девушка — эту я знала, лаборантка Тоня, — и еще два мальчика, оба из нашего института, один покороче, румянец пятнышками, а другой — длинный-длинный, с распадающимися волосами, в джинсах. Как будто бы Саша Лукьянов, но я не была уверена. Если Саша Лукьянов, то я ему уже два выговора подписала. У этого парня ноги были слишком длинны, и он все переминался, сгибал то одну, то другую.
   
— Еще раз внимание, товарищи. Объясняю игру «Охота на зайцев». В игре участвуют четыре человека. Каждый из них должен надеть свое ружье на плечо.
   
Посмеиваясь и стесняясь, ребята пролезли в ременные петли детских ружей.
   
— Так. Объясняю дальше. Каждый из вас четырех получит свой угол. Расстанавливанию участников по углам. В центре зала сидят зайцы. Видите зайцев?
   
— Чего же не видеть, не слепые, — сказал короткий.
   
Кругом стояло погребальное молчание. Зайцы сидели шеренгой, очень унылые, свесив мягкие холодные уши. Один все норовил свалиться на бок. Зина его поправляла.
   
— Каждый из вас должен настрелять как только можно больше зайцев и снести их в свой угол, понятно? Вы снимаете с плеча ружье, прицеливаетесь в зайца и производите выстрел. Настоящего выстрела, конечно, не происходит, так как ружья детские и ничем не заряжены в целях безопасности игры. Убив зайца, вы несете его в свой угол, понятно?
   
— Понятно, — грустно сказал длинный, согнув на этот раз правую ногу.
   
— Теперь я вам одену маски. Чтобы вы не могли ничего видеть, глазные отверстия масок заклеены. Понятно?
   
— Чего тут не понять, школу кончили, — сказала репка.
   
— Внимание. Надеваю маски.
   
Длинному досталась унылая маска пьяницы с торчащими ушами и висячим лиловым носом. Короткому — что-то желтое, плоское, принюхивающееся. Уродливую старческую харю в платке нацепили Тоне. Но страшнее всего оказалась женская маска, которая досталась веселой золотой репке. Раздутая, синевато-розовая бабья голова, почти без глаз, с одним ухом, с паралитически раскрытым, скошенным набок ртом. Клиническая маска идиотки. Все четверо замаскированных с ружьями на плечах стояли среди зала, словно выходцы из кошмарного сна алкоголика.
   
— Внимание, приготовились. По моему сигналу играющие начинают игру по охоте на зайцев. Внимание, начали!
   
Зина свистнула в свой свисток, не то спортивный, не то милицейский. Первой тронулась с места девушка — золотая репка — с розовым ужасом вместо головы. Она сняла ружье, старательно прицелилась, «выстрелила» в невидимых зайцев и, твердо ступая, отправилась за добычей. Должно быть, и в самом деле трудно сохранить направление, ничего не видя. Она взяла правее, чем нужно, прошла мимо зайцев, присела на корточки и стала шарить по пустому полу, бессмысленно поводя идиотической головой. В зале раздались отдельные смешки.
   
«Какой ужас, — думала я, — что это такое?..»
   
Теперь схватил ружье долговязый в джинсах — Саша Лукьянов или не Саша Лукьянов? — тот, с головой пьяницы. Он, видно, стремился внести в номер что-то свое: выстрелил, сказал «пиф-паф» и направился к зайцам гусиным шагом, высоко вскидывая ноги. Этот оценил расстояние довольно удачно. Сначала он наступил на зайцев, разбил шеренгу, потом сориентировался, сел на пол, нашарил двух и, держа их за уши, понес в чужой угол.
   
— Не сюда, не сюда! — кричали ему.
   
Многие уже хохотали, раздалось два-три свистка. Зина попыталась вмешаться и что-то организовать, но ее уже никто не слушал. Остальные маски тоже включились в игру… Через несколько минут в зале творилось нечто невообразимое. Все четверо в масках, забывая стрелять, слепо и тупо валандались по свободному пространству, спотыкаясь, сталкиваясь, ощупывая друг друга, беспорядочно хватая и перетаскивая с места на место злополучных зайцев. Кругом хохотали. Никто ничего не понимал, но смеялись все громче; я не понимала: чему тут можно смеяться, это же страшно! — и вдруг почувствовала, что не могу больше, что хохочу вместе с другими…
   
— Ну, это черт знает что такое, — сказал рядом со мной чернявый плечистый парень, сунул два пальца в рот и закатился молодецким посвистом — сущий соловей-разбойник. Два-три заливистых свистка в разных концах зала ему ответили.
   
— Товарищи, вас просят соблюдать дисциплину! — надрывалась в микрофон культурница.
   
…Меня кто-то схватил за ногу. Я посмотрела вниз и увидела страшную, скособоченную морду идиотки. В охоте за зайцами девушка совсем потеряла направление и шарила по ногам зрителей.
   
— Сейчас же снимите маску, — резко сказала я.
   
Она выпрямилась и отвела маску вбок. На меня глядело милое, румяное, вспотевшее личико.
   
— Девочка, — сказал я ей, — не надо вам этого, не надо.
   
Она заплакала.
   
Господи, еще этого не хватало.
   
Я подошла к Зине:
   
— Немедленно прекратите это безобразное зрелище.
   
— Что случилось? — спросила Зина, но тут же узнала меня, взяла свисток и длинно, пронзительно засвистела: — Внимание, товарищи! Игра «Охота на зайцев» окончена. Первый приз — собрание открыток города Москвы получает… Как вас зовут, товарищ?
   
Но «товарищ» — высокий парень с распадающимися волосами — уже сорвал с себя маску и хорошим футбольным ударом запустил ее в конец зала. Двое других тоже скинули маски, подбросили их, и вот они запорхали, заплясали над головами. «Эх, эх!» — кричали, бросали, хохотали в толпе. Маске пьяницы надорвали нос, и он понуро болтался, словно сетовал.
   
Зина подошла ко мне, ломая руки:
   
— Что же мне делать? Массовый вечер срывается…
   
— А разве у вас еще не все?
   
— Нет. По плану мы должны еще разбивать горшок…
   
— Пустите меня к микрофону, — сказала я.
   
— Пожалуйста…
   
…Что я им скажу? Не знаю. Но что-то надо сказать, непременно. Когда я подошла к микрофону, зал притих. Я сама не узнала свой голос. А слова!..
   
— Дорогие мои ребята, — сказала я. — Дорогие мои мальчики и девочки. Мои хорошие мальчики и девочки. Вы меня простите, что я так к вам обращаюсь. У меня два сына в таком же возрасте. Старшему — двадцать два года, младшему — двадцать…
   
…Что я несу? Но остановиться уже нельзя. Множество глаз смотрит на меня, и стало совсем тихо.
   
— Дорогие мои, — говорю я, — вы сейчас смеялись. Вы смеялись невольно, но могли не смеяться, это я по себе знаю, я тоже смеялась вместе с вами. Но разве это настоящее веселье? Бывает, например, веселье от водки. Такое веселье мой сын называет «химическим». То, что у вас было сейчас, — это тоже химическое веселье…
   
— Правильно, правильно, — закричали отдельные голоса.
   
Кто-то свистнул, другие зашикали.
   
— Я не умею по-хорошему вам объяснить, в чем тут дело, но чувствую, что это веселье — плохое. Как бы это выразить? Ну, вот иногда мальчишки кидают камнями в собаку и тоже при этом смеются… Разве им весело?
   
Теперь заплакала Зина.
   
Я собрала все свое мужество и сказала:
   
— Только вы не подумайте обвинять Зину. Она не виновата, виновата одна я. Простите меня. Мы еще подумаем. Мы еще придумаем с вами настоящее, умное веселье. А пока его не придумали — давайте танцевать. Пожалуйста, вальс!
   
И сразу же, как по волшебству, радиола заиграла вальс. Я стояла вся в поту. Нечего сказать, выступила…
   
Ко мне подскочил тот самый — высокий, в джинсах.
   
— Марья Владимировна! Позвольте…
   
Я кивнула и подала ему руку. Все равно терять нечего после такого позора. Он повел меня, сильно поворачивая, и вот платья, пиджаки, рубашки, лица слились, вращаясь, в один туманный круг, в котором изредка ярким бликом вспыхивал, поворачиваясь, кругленький золотой зад…
   
— Вы Саша Лукьянов? — спросила я своего партнера.
   
— Это точно, — ответил он.
   
Больше мы не говорили. Вальс кончился. Меня обступили ребята.
   
— Марья Владимировна, следующий танец — со мной…
   
— Нет, со мной, я первый подошел…
   
— Хорошенького понемножку, — сказала я и вышла в фойе.
   
Мне было нехорошо. Сердце, должно быть. Вот живет человек и не знает, что есть у него такой мешок внутри, проходит день, и он узнает, что есть у него такой мешок. Ничего не поделаешь…
   
— Марья Владимировна, что с вами? Вы так побледнели…
   
А, это Галя, и Виталий с ней.
   
— Галочка, воды мне, если можно.
   
Галя принесла стакан воды. Она и сама-то побледнела. Неужели я что-то для нее значу? Вот бы не подумала.
   
Я выпила воды и сказала:
   
— Ничего. Просто голова закружилась. Много лет не танцевала. Сейчас пройдет.
  
  
   
    
10
   
   
В сущности, я глупа. Мне самой это совершенно ясно, но другие почему-то не верят, даже самые близкие друзья. Считают, что я кривляюсь.
   
Вот, например, с этим вечером. Глупее моего поведения трудно было выдумать. Наверно, каждому человеку знакомо острое чувство стыда, когда он, оставшись один, стонет и потряхивает головой при постыдном воспоминании. Так я стонала и потряхивала головой, вспоминая свое выступление на вечере. Возможно, еще придется держать ответ в какой-нибудь инстанции за «срыв мероприятия». Это, впрочем, меньше всего меня пугало.
   
Когда на следующей неделе я пришла к Виталию, он встретил меня сухо и молчаливо.
   
— Ну, как вам понравился наш вечер? — спросила я, чтобы разбить молчание.
   
— Вечер, конечно, ничего, нормальный. Я вообще против таких вечеров. Я хожу на них только потому, что хочу изучить разные слои. Но в данных слоях я ничего интересного для себя не нашел. Пусть я не кончил десятилетку, а из них многие имеют даже институт, но я ничего в них передового по сравнению со мной не вижу…
   
Когда чего-нибудь стыдишься, так и тянет ковырять это место. Я спросила:
   
— А что вы думаете о моем выступлении?
   
— Вы на меня, конечно, не обижайтесь, Марья Владимировна, но ваше выступление было слишком простое, без формулировок, и оно меня не удовлетворило. От вас, как от руководителя учреждения, можно было ждать более глубокого анализа.
   
— Неужели же вам понравились эти зайцы?
   
— Зайцы! — Он презрительно махнул рукой. — Кто говорит о зайцах? Глупая игра, не дающая ни уму, ни сердцу.
   
— Ну, так что же, по-вашему, я должна была сказать?
   
— Я не могу вам указывать, я для этого не имею достаточного образования. Но я хотел бы более определенных формулировок. И потом, танцевать вальс с парнем, который, извиняюсь за выражение, не постеснялся прийти на вечер в джинсах, — это, по-моему, не соответствует вашей солидности…
   
Так… Осудил.
   
Все это, конечно, понемногу сгладилось. Я даже просила извинения у Зины и предложила ей помощь в организации второго молодежного вечера. Мы даже провели его, этот вечер… Очень помогли сами ребята, особенно Саша Лукьянов. Это оказался удивительный парень, парень с замочком! Как растения выдыхают кислород, так он выдыхал смешное. Достаточно было увидеть, как он обширной ладонью, словно лопатой, отгребал назад плоские волосы и потом грозил им пальцем, — лежите, мол, смирно, — чтобы понять, что это талант первоклассный.
   
Есть разные сорта юмора. Тот сорт, что у Саши Лукьянова, — самый загадочный. Ну что, собственно, он сказал? Повтори — не смешно. А все надрываются, плачут от смеха. Согнет ногу — умрешь.
   
Мы с Сашей Лукьяновым, электризуя друг друга, тратили на подготовку к вечеру целые вечера. Мы безудержно изобретали. Чтобы вместить все наши выдумки, вечер должен был бы продолжаться сутки. Приходилось самоограничиваться. Вечер мы назвали «тематический-кибернетический», для оформления привлекли механиков, инженеров… Все на полупроводниках. Гостей встречал специально изготовленный робот-хозяин, который сверкал глазами, кланялся и выкрикивал слова приветствия… Исполнялись стихи и музыка машинного сочинения. Разыгрывалась кибернетическая лотерея… Передавались поздравительные телеграммы в двоичном коде, которые надо было расшифровывать… Правда, не обошлось без неполадок: робот-хозяин скоро испортился, один глаз у него потух, и он стал говорить без передышки: «…аствуйте, аствуйте, аствуйте…» Но Саша Лукьянов стукнул его молотком по голове, и он замолчал…
   
В общем, вечер прошел и даже имел успех, но успех довольно средний, непропорциональный затраченным усилиям. Я сама чувствовала, что это — не совсем то… На другой день я вызвала секретаря комсомольской организации Сережу Шевцова. Парень медлительный, но солидный, а главное, не врет.
   
— Ну как ребята — довольны вечером?
   
— Ничего, — сказал он без энтузиазма.
   
— Ну, а что они говорят?
   
— Разные есть мнения. Одни довольны, а другие говорят: раньше лучше было.
   
— Как, эти зайцы?
   
— Нет, какие там зайцы. — Он махнул рукой вроде Виталия. — Зайцами у нас никто не увлекается. Хохочут так, от нечего делать. Нет, они говорят, что раньше оставалось больше времени на танцы…
   
— Хорошо, Сережа, мы это учтем.
   
Да, думала я, оставшись одна, нет ничего таинственнее смеха. Нет ничего неуловимее. В чем тут секрет? Для одного смешно, для другого — глупо. Для одного смешно, для другого — страшно. Для одного смешно, для другого скучно… Может быть, надо было просто выпустить на эстраду Сашу Лукьянова и заставить его согнуть ногу…
   
Так, не совсем бесславно, но и не триумфально кончилась моя работа в качестве внештатного затейника.
  
  
   
    
11
   
   
И еще одно последствие было у первого, неудачного вечера. Галя и Виталий стали встречаться. Мне это было нетрудно обнаружить. Часто, снимая телефонную трубку, я слышала по параллельному проводу резкий, высокий голос Виталия и голубиное воркование Гали. А что? Для нее это неплохо. Виталий — мальчик серьезный. И Галя казалась счастливой. Каждые три-четыре дня она являлась с новой прической, на зависть всем институтским девочкам. То это была диковинная башня, делавшая ее лицо надменным и прозрачным. То — под девятнадцатый век — гладко, до глянца затянутые назад волосы и пышный, богатый узел на шее. А иногда — девические пряди, нежно рассыпанные по плечам, и косая челка над голубыми глазами… И каждый раз у нее было новое лицо, и с каждым разом она казалась счастливее…
   
Только это длилось недолго. Постепенно стали увеличиваться интервалы между прическами: неделя, две недели… И вот однажды я пришла на работу Галя плакала.
   
— Галя, милая, что с вами такое?
   
Она плакала по-детски, самозабвенно, глубоко шмыгая носом.
   
— Галя, что случилось?
   
Она потрясла головой.
   
— Ну, скажите же мне, маленькая, в чем дело? С Виталием что-нибудь?
   
Она снова потрясла головой отрицательно, но было ясно, что да.
   
— Ну, сядьте как следует, вытрите нос, поговорим.
   
Еле-еле удалось от нее добиться толку.
   
— Он меня не любит.
   
— Ну, зачем же так думать? Ведь было у вас все хорошо…
   
— Нет, не говорите, Марья Владимировна, я знаю: не любит.
   
— А вы его?
   
— А я его люблю. Раньше я не думала, что способна на такое серьезное чувство. А теперь полюбила… Надо же…
   
Снова потоки слез.
   
— Марья Владимировна, моя жизнь тоже не очень счастливая. Вы не смотрите, что я на мордочку ничего, меня ни один мужчина не любит.
   
— А Володя? — не удержалась, спросила я.
   
— Ну, что Володя? Володя женатик. Он только со мной встречался, пока жена в положении была…
   
Что ей сказать? Вот и жалко мне ее от души, а чувствую: нет у меня для нее нужных слов. Ортогональность проклятая.
   
Я погладила Галю по голове.
   
— Ну, успокойтесь, девочка, может быть, все не так уж плохо. Хотите, я с ним поговорю?
   
— Ой, поговорите, Марья Владимировна! Он вас послушает, я знаю. Он вас сильно уважает. Хотите верьте, хотите нет, мы когда с ним встречаемся, он только о вас и говорит.
   
Лестно, но нелепо.
  
  
   
    
12
   
   
— Виталий, — сказала я, — знаете, у меня с вами будет один серьезный разговор.
   
Он нахмурился.
   
— Это о Гале?
   
— Совершенно верно.
   
— Этот разговор я давно предчувствовал. Но, в конце концов, здесь вины моей никакой нет. Я интересовался Галей как подходящим материалом для прически, у нее живой волос, упругий и хорошо принимает форму под любым инструментом. Я пробовал на ней различные типы бигуди. А теперь я ее голову исчерпал, мне это уже неинтересно, я должен развиваться дальше, не могу же я всегда работать над одним типом волос.
   
— Как вы не понимаете, что здесь дело не в волосе.
   
— С другой стороны, вы сами можете понять, что я еще не готов, чтобы расписаться, — ни по возрасту, ни экономически. Мне еще нужно сдавать за десятилетку, не говоря уже об институте, а площадью я не обеспечен. Если бы у нее была площадь, я мог бы этим заинтересоваться, а то у нее одна комната, и там же мать и сестра.
   
— Виталий, как вы можете? Это ужасно, что вы говорите. Ставить такой вопрос в зависимость от площади… Как это цинично, неужели вы не понимаете?
   
Он поглядел на меня с таким искренним недоумением, что мне стало совестно.
   
— Для меня вопрос площади имеет огромное значение. Если я когда-либо женюсь, то только так, чтобы у меня и моей жены были приличные квартирные условия. Куда я ее приведу? В свой угол? Это несолидно. К тому же я имею к моей жене главное требование: чтобы она не мешала мне двигаться, а, наоборот, помогала. Я, например, много времени трачу на приготовление пищи: завтрак, обед и ужин, это все вычитывается из моего личного времени. Вполне может случиться, что я женюсь, а она меня будет тянуть в своем развитии.
   
— Ох, Виталий! Что вы только говорите! Разве это важно?
   
— А что важно?
   
— Важно одно: любите вы ее или нет.
   
Виталий задумался.
   
— Возможно, что и люблю. Я ведь еще молод и сам не знаю, люблю ее или нет.
   
Он занялся моей головой и замолчал. Я тоже молчала.
   
— Марья Владимировна, я хочу задать вам один вопрос. Можно?
   
— Разумеется.
   
— Марья Владимировна, я вас очень высоко ставлю по развитию, совершенно серьезно, и даже уважаю больше, чем родную мачеху… У вас, конечно, большой опыт. Я вас хотел спросить: по какому это признаку можно узнать, любишь человека или нет?
   
Вот так вопрос! Придется отвечать. Я подумала.
   
— Вы мне задали трудный вопрос, но я постараюсь на него ответить. По-моему, главный признак — это постоянное ощущение присутствия. Ее нет с вами, а все-таки она тут. Приходите вечером домой, открываете дверь, комната пустая — а она тут. Просыпаетесь утром — она тут. Приходите на работу — она тут. Открываете шкаф, берете инструменты — она тут.
   
— Это я понимаю, — сказал Виталий.
   
— Ну вот и хорошо.
   
Снова помолчали, на этот раз — подольше, и наконец он заговорил:
   
— Марья Владимировна, вы мне очень понятно рассказали признаки, и теперь я вполне уяснил, что в таком понимании я Галю не люблю.
   
— Ну как, поговорили? — встретила меня Галя.
   
— Поговорила.
   
Тут бы Гале спросить: ну как? Но она спрашивать не стала — и так все поняла. Чуткая девочка моя Галя!
   
Эх, горе женское! И всегда-то одинаковое, и ничем ему не помочь…
  
  
   
    
13
   
   
В середине зимы заболел и умер Моисей Борисович, и кресло рядом с Виталием опустело. Жалко: хороший был старик… Некоторое время продолжали еще его спрашивать по телефону — наверное, те красивые старухи с голубыми волосами, — а потом и эта ниточка оборвалась, и о старом мастере все забыли.
   
А к весне над соседним креслом появилась новая фигура — женщина-мастер по имени Люба. Крупная, тяжелая, как битюг, с вытравленными перекисью нахальными волосами. Она сразу невзлюбила Виталия — еще бы! Никто не хотел к ней — все к нему. Когда Виталий работал, она с показным равнодушием обтачивала пилкой свои ярко-лиловые ногти и пела: тирли-тирли. Иногда подходила к ожидающим и как бы невзначай бросала:
   
— Обслужимся, девочки? Э?
   
— Нет, мы уж подождем.
   
Ей доставались большей частью «перворазницы» — деревенские женщины с белыми морщинами на коричневых лицах, которые застенчиво вынимали из волос цветной пластмассовый гребень и спрашивали: «А на шесть месяцев у вас делают?..» Люба обслуживала их брезгливо, червяком поджав ядовито-красные губы.
   
Меня она тоже невзлюбила. Я, например, всегда с ней здоровалась, а она не отвечала. Как-то раз я задержалась, переводя Виталию английский журнал, и слышала, как она сказала кассирше:
   
— У самой дети взрослые, скоро внуки, а она — с мальчишкой. И думает, что интересная: фы-фы, а никакой интересности нет, одна полнота.
   
А Виталий начинал нервничать, все чаще обходился невежливо с осаждавшими его дамами, говорил: «Я один, вас много…»
   
И вот однажды, придя в парикмахерскую, я застала его плачущим. Если можно плакать сухо, то он именно это и делал. Он судорожно прибирал у себя на столе и плакал беззвучно и зло, хлопая ресницами. Эх, дети: тогда одна, теперь другой. Я подошла.
   
— Марья Владимировна, вы меня извините, я вас не могу обслужить.
   
— Что случилось, Виталий?
   
— Ничего особого не случилось, только я должен сейчас уйти домой.
   
— Ну, что же все-таки с вами? Не отпущу вас, пока не скажете.
   
— Я должен был это предвидеть.
   
— Что предвидеть? Ну-ка сядьте, Виталий, и расскажите мне все как есть.
   
Он сел:
   
— Марья Владимировна, я так и знал, что они не дадут мне спокойно работать.
   
— Кто «они»? Люба?
   
— Да, и Люба, и другие нашлись, солидарные с ней, мастера из мужского зала, и кассирша Алевтина Петровна. Я им давно раздражаю нервную систему своей работой. Ко мне клиентура ходит, я позволяю себе тратить много времени на операцию, план страдает, меня опять-таки к телефону нужно звать — все это озлобляет их против меня. Кроме того, имеется много желающих. Я просто не способен обслужить всех желающих, мне это не интересно даже экономически. Зачем это я буду причесывать каждую клиентку — она приходит в год два раза: на май и на ноябрьскую, от силы Новый год. Выбирая себе клиентуру, я всегда смотрю: могу ли я в данном случае почерпнуть для своего развития, а не то чтобы обслуживать сплошь и каждую. Они обижаются, пишут в жалобную книгу. На меня уже скопилось несколько жалоб, но мне это безразлично, поскольку меня интересует работа и только работа.
   
— Ну, а что же вас сегодня так расстроило?
   
— Произошел такой случай: они выкрали у меня из кармана записную книжку, где записаны адреса и телефоны клиенток, и эту книжку передали в профсоюзную организацию для разбора дела.
   
— Какого дела? Разве вам нельзя записывать любые адреса, какие вам вздумается?
   
— Конечно, формально можно, но фактически эти женские адреса показывают, что я имею свою клиентуру, а это строго запрещено. Я должен работать всех одинаково и давать план. Я себя до этого не допускаю, так как, давая план, я невольно буду скатываться в сторону халтурной работы. Сейчас, например, модная линия требует челочки. Эту челочку надо продумать, у меня на эту челочку больше уйдет, чем на целый перманент. В существующие нормы это не укладывается. Вот они, опираясь на все эти факты — записная книжка, жалобы, невыполнение плана, — собираются раздуть против меня целое дело.
   
— Подумаем, Виталий, нельзя ли вам как-нибудь помочь?
   
— Я уже думал, и помочь мне трудно. Дело в том, что у нас довольно бездарная директорша — грубости, оскорбления мастеров, буквально мат. К тому же Матюнин против меня.
   
— Кто это еще Матюнин?
   
— Это заведующий сектором парикмахерских нашего управления культурно-бытового обслуживания.
   
— А за что же он против вас?
   
— За мои выступления. Тут меня выдвинули секретарем комсомольской организации по району. Я не отказался, несмотря на отсутствие времени. Я должен выдвигаться в своем развитии, получать авторитет. Авторитет у меня не такой уж маленький, но и не очень большой, средний. Так вот, на комсомольском собрании я выступил и стал заострять вопрос. Говорю, говорю, заостряю…
   
— Какой же вы вопрос заостряли?
   
— Насчет амортизации инструмента. Говорю: когда будет возбужден вопрос о безобразиях выплаты компенсации на амортизацию инструмента? Так и сказал и этим очень выиграл в своем авторитете. Матюнину это, конечно, не понравилось, он сам заинтересован в том, чтобы амортизацию не выплачивать.
   
— Почему заинтересован?
   
— Он имеет от этой недоплаты прямую выгоду.
   
— Крадет, что ли?
   
— Не так чтобы буквально крадет, но пользуется.
   
— Неужели с этим нельзя ничего сделать?
   
— Очень трудно. Эти предприятия культурно-бытового обслуживания, грубо говоря, тащатся за хвостом у государства. А они — Матюнин и такие же, как он, — пользуются тем, что до сих пор государству в своем движении некогда было навести в этом деле законность. Взять, скажем, расход материалов. Существует определенная норма на операцию. Тут недодал, тут заменил, а некоторые ухитряются пускать в ход вторично, и это все деньги. А еще я позволил себе заострить вопрос о культуре обслуживания. Лучше плохо обслужиться у культурного мастера с хорошей внешностью, чем то же плохое обслуживание иметь плюс хамство. Это возбудило против меня тех мастеров, которые еще не овладели культурой обслуживания…
   
— Послушайте, Виталий, — сказала я, — а что, если я ему позвоню?
   
— Кому?
   
— Да Матюнину, будь он проклят.
   
— Я был бы вам очень благодарен.
   
— Ну, так давайте телефон.
   
Я набрала номер. Мне ответил жирный, чувственный бас:
   
— Матюнин у аппарата.
   
— Товарищ Матюнин? С вами говорит директор Института информационных машин профессор Ковалева.
   
— Очень приятно, — сказал бас.
   
— Товарищ Матюнин, тут в одной из ваших парикмахерских работает молодой мастер, Виталий Плавников.
   
Матюнин молчал.
   
— Вы меня слышите?
   
— Слышу, — ответил он суховато.
   
— Так вот, я уже второй год у него причесываюсь и должна сказать, что это выдающийся мастер, настоящий художник…
   
— У нас все мастера хорошие, — сказал Матюнин железным голосом.
   
— Но этот мастер… Вы же знаете, что у него отбоя нет от клиентов…
   
— Не нахожу в этом мастере ничего особенного. В нашей системе все мастера квалифицированные, сдают техминимум, умеют выполнять модельные прически и все виды операций. А на этого Плавникова постоянно поступают жалобы: грубость с клиентами, невыполнение плана…
   
— Нельзя же строго требовать выполнение плана, когда речь идет о художественной работе.
   
— По-вашему нельзя, а у нас вся работа художественная. Что же, нам всем план не выполнять?
   
— Все-таки я бы вас очень просила учесть мой отзыв о его работе. Наверное, вы не от меня одной это слышите.
   
— Виноват, я больше слышу жалобы. Кроме того, откуда я могу знать, кто это со мной разговаривает?
   
Я бросила трубку.
   
— Я так и знал, — сказал Виталий. — Он еще и потому против меня имеет, что я не вношу ему денег. Делаю вид, что мне это неизвестно.
   
— Что неизвестно?
   
— Существует такое неявное правило — конечно, нигде оно не приводится, — что каждый мастер, желающий спокойной работы, должен вносить ему деньги, не очень большие, но порядочные, три-четыре рубля в месяц.
   
— Господи, что вы говорите, Виталий? Может ли это быть?
   
— А отчего же? В нашем запущенном участке такие явления среди администрации случаются. Зарплата небольшая, чаевых нет, они и стараются улучшить свое положение. Зачем бы, например, он, с высшим образованием, сидел на такой должности?
   
— А у него, мерзавца, высшее образование? Какое же?
   
— Юрист. Мне, между прочим, нравится такое образование, если, конечно, употреблять его по прямому назначению. Я бы охотно поступил на юридический…
   
— Ну, ладно, об этом речь еще впереди. Сейчас хорошо бы его изобличить.
   
— Матюнина? Чересчур хитер. А где свидетели? К тому же, пока я состою в этой системе, такое прямое выступление может принести вред моей работе, сделать ее прямо-таки невозможной.
   
И вдруг неожиданно он сказал:
   
— А я, Марья Владимировна, хочу уходить.
   
— Из этой точки?
   
— Из дамских мастеров.
   
— Да что вы, одумайтесь: у вас готовая специальность в руках, а самое главное, вы любите эту работу и у вас талант.
   
— Такой талант слишком неподходящий для нашего времени. И еще я вам скажу, Марья Владимировна, я на свой заработок по количеству не обижаюсь, но мне не нравится его качество. Мне приходится зависеть от доброго желания клиентов, которых я даже не всегда уважаю.
   
— Понятно. Но только вы не торопитесь. Хотите, я поговорю о вас на киностудии? Может быть, они вас возьмут?
   
— Я уже узнавал. На киностудии требуют специальное образование, художественный техникум, там не важно качество работы, а одна бумажка.
   
— А мы посмотрим, может быть, и выйдет. Только не торопитесь, ладно? Ну, до свиданья, Виталий, не расстраивайтесь.
   
Виталий встал:
   
— Я уже настроился обратно. Я вас обслужу…
   
…А с киностудией оказалось все не так просто, как я по наивности предполагала. Во-первых, не было вакансии. Кроме того, действительно требовалась бумажка. Но мне обещали подумать: уж очень я просила за Виталия. Скрепя сердце я даже выдала его за своего двоюродного племянника (не знаю, есть ли такое родство?).
   
— Только по вашей просьбе, и то вряд ли, — сказал мне администратор.
  
  
   
    
14
   
   
Дома шел очередной спектакль с мальчиками. Мне никогда не удается их убедить, что я сержусь на них совершенно серьезно. Из всего они делают балаган.
   
— Паяцы, — сказала я.
   
— Ты разве человек? Нет, ты паяц! — заорал Коля омерзительным голосом.
   
— Что ты орешь, дурак?
   
— Опера «Паяцы», музыка Леонкавалло.
   
Ох, как мне иногда хочется дать ему в ухо — почему-то именно ему, а не Косте.
   
— Юность, — подал голос Костя, — ты понимаешь, мать, юность требует особого внимания, чуткости, так сказать…
   
Зазвонил телефон. Подошел Коля:
   
— Владычица, тебя. Кто бы он ни был, молюсь богу за его душу!
   
Я взяла трубку:
   
— Слушаю.
   
Я не сразу узнала голос Виталия. Он весь звенел изнутри.
   
— Марья Владимировна! — закричал он. — Марья Владимировна, можете меня поздравить! Я больше не дамский мастер! Я покончил с этой специальностью!!
   
— Что вы? Так скоро? Я же просила вас не торопиться… Мне кое-что обещали…
   
— Не нужно ничего, Марья Владимировна. Я хочу быть обязанным только себе.
   
— Вы что, ушли с работы? Куда же?
   
— На завод, учеником слесаря. Я очень доволен, очень!
   
— Как же так? Отчего так внезапно?
   
— Я внезапно не поступаю. План продуман во всех деталях. Буду работать в коллективе, сдам за десятилетку, потом за институт. Но вас, Марья Владимировна, как исключение, я всегда буду обслуживать. Я согласен ездить к вам на дом, хотя бы это было и трудно по времени.
   
— Спасибо, Виталий. Большое спасибо. Желаю вам успеха, понимаете? Если нужна будет какая-нибудь помощь…
   
— Я понимаю. Я вам позвоню.
   
— Звоните. Всего вам хорошего. Спасибо, спасибо…
   
Я положила трубку и стояла, разглядывая свои ладони.
   
Эх, чего-то я тут недосмотрела…
   
— Что случилось? Хорошее или плохое? — спросил Костя.
   
— Сама не знаю. Пожалуй, хорошее.
   
Ну что ж?.. Счастливого пути тебе, Виталий!
   
   
1963