1 2 3 
И направился я в горы 
Поискать получше дичи,-
Испытать хочу я силу 
На великом Атта Тролле. 
Вот герой, меня достойный! 
Ах, в Германии случалось 
Биться мне с такою дрянью, 
Что стыдился я победы". 
Наконец я стал прощаться. 
Обступив меня, малютки 
В пляс пустились и запели: 
"Жирофлино, Жирофлетте!" 
А потом из круга смело 
Вышла самая меньшая, 
Раз, и два, и три присела 
И пропела мне одна: 
"Если короля я встречу, 
Перед ним я раз присяду, 
Если встречу королеву, 
То присяду раз и два. 
А когда мне черт рогатый 
На дороге попадется, 
Раз, и два, и три присяду, 
Жирофлино, Жирофлетте!" 
"Жирофлино, Жирофлетте!" -
Подхватил весь хор дразнилку 
И, как вихорь, завертелся 
Хоровод у ног моих. 
И пока я шел в долину, 
Затихая, вслед звенело, 
Как веселый щебет птичий: 
"Жирофлино, Жирофлетте!" 
ГЛАВА XV 
Крючась, корчась безобразно, 
Неприступных скал громады 
Взглядом чудищ допотопных 
На меня глядят свирепо. 
В небесах седые тучи, 
Двойники утесов мрачных, 
Буйно мчатся, повторяя 
Формы каменных чудовищ. 
Водопад вдали бушует, 
В темных елях воет ветер; 
Этот гул -- неумолимый, 
Роковой, как безнадежность. 
Страшно в дебрях запустелых! 
Вкруг вершин угрюмых сосен 
Кружат галки черной тучей, 
То садятся, то взлетают. 
Вслед за мной идет Ласкаро, 
Бледен, хмур, и, верно, сам я 
Схож с безумьем, за которым 
Скорбный спутник, смерть, шагает. 
Что за дикая пустыня! 
Иль на ней лежит проклятье? 
Кажется, я вижу кровь 
На корнях той чахлой ели. 
Вон стоит под ней лачуга, 
От стыда зарылась в землю, 
И соломенная крыша 
Робко молит подаянья. 
В хижине живут каготы, 
Полувымершее племя, 
Чья растоптанная жизнь 
В непроглядной тьме влачится. 
Баск таит в душе поныне 
Отвращение к каготу,-
Это мрачный пережиток 
Черной эры фанатизма. 
Видел я собор в Баньере. 
Там решетчатая дверца, 
Как сказал мне старый кистер 
Вход отдельный для каготов. 
Им законом запрещалось 
Проходить в другие двери. 
Сторонясь людей, украдкой 
В божий дом входил кагот. 
Там на низенькой скамейке 
Мог он сесть и помолиться, 
Одинок, как прокаженный, 
Всею паствою отвержен. 
Но святой веселый факел 
Просвещенья светит ясно, 
Разгоняет ярким блеском 
Черный мрак средневековья. 
Не хотел войти Ласкаро 
Вслед за мною в дом кагота; 
Я вошел один и брату 
Подал руку дружелюбно. 
И поцеловал младенца, 
Что сосал, вцепившись жадно, 
Грудь каготки,-- был похож он 
На больного паучонка. 
ГЛАВА XVI 
Если ты глядишь на горы 
Издали -- они сияют, 
Щедрым солнцем разодеты 
В золото и в гордый пурпур. 
Но вблизи наряд их меркнет,-
Так всегда бывает в мире: 
Блеск величия земного 
Только световой эффект. 
Смотришь, золото и пурпур,-
Ах, ведь это снег тщеславный! 
Тот тщеславный снег, что жалко 
В одиночестве томится. 
Вдруг я слышу, надо мною 
Скрипнул снег, и застонал он, 
О своей о белой грусти 
Плачась ветру ледяному. 
"О, как медленно, -- вздохнул он, 
Тянутся часы в пустыне! 
Каждый час тут бесконечен, 
Как замерзнувшая вечность. 
О, я белый снег! О, если б 
Не на мерзлой горной круче, 
А в долине я лежал бы, 
В расцветающей долине! 
Я б ручьем тогда растаял, 
И в моей волне прозрачной 
Умывались бы, плескались 
Деревенские красотки. 
И, быть может, я б до моря 
Докатился, стал бы перлом, 
И, быть может, украшал бы 
Королевскую корону". 
Все прослушав, так сказал я: 
"Милый снег, я сомневаюсь, 
Чтоб такой блестящий жребий 
Ожидал тебя в долине. 
Но утешься: лишь немногим 
Выйти в жемчуг удается. 
Ты бы мог попасть и в лужу, 
Стать обычной вязкой грязью". 
И пока я в этом стиле 
Говорил с печальным снегом, 
Грянул выстрел -- и на землю 
Камнем пал убитый коршун. 
То охотничьей забавой 
Позабавился Ласкаро, 
Ствол его ружья дымился, 
Но безжизненно глядел он. 
Молча вырвал он перо 
Из хвоста могучей птицы, 
Насадил его на шляпу 
И пошел угрюмо дальше. 
Я смотрел в невольном страхе, 
Как, черна и непомерна, 
Тень его с пером огромным 
Быстро двигалась по снегу. 
ГЛАВА XVII 
Точно улица -- долина, 
Имя ей -- Ущелье Духов. 
По бокам до неба встали 
Стены сумрачных утесов. 
Там, с неимоверной кручи, 
Словно страж, глядит в долину 
Дом У раки. К старой ведьме 
Я пошел с Ласкаро вместе. 
Языком волшебных знаков 
Он держал совет с мамашей: 
Как верней загнать в ловушку 
И убить нам Атта Тролля, 
Ибо след его нашли мы! 
Атта Тролль, от нашей пули 
Ты теперь не увернешься, 
Сочтены твои часы! 
Вправду ль старая Урака -
Выдающаяся ведьма, 
Как с почтением и страхом 
Молвят люди в Пиренеях,-
Я решать не собираюсь, 
Лишь скажу, что вид у ведьмы 
Подозрительный, что мерзко 
Красные глаза слезятся, 
Взгляд пронзительный и злой. 
Говорят, от взгляда ведьмы 
У коров в окрестных селах 
Пропадало молоко. 
Уверяют, свиньи дохли 
И быки околевали, 
Если ведьма прикасалась 
К ним своей рукой костлявой. 
За такие преступленья 
Уж не раз ее водили 
К мировому. Но судья здесь 
Закоснелый вольтерьянец, 
Легкомысленный безбожник 
И поборник новых взглядов. 
Всех истцов гоня нещадно, 
Этот скептик лишь глумился. 
Для властей, официально, 
Занимается Урака 
Честным ремеслом -- продажей 
Горных трав и чучел птичьих. 
Сплошь полна была лачуга 
Разных зелий. Душный запах 
Шел от дольника, дурмана, 
Белены и мандрагоры. 
Был подбор великолепный 
Разных коршунов на стенах: 
Крылья хищно распростерты, 
Клювы мощны и горбаты. 
Видно, душный запах зелий 
Так мне в голову ударил, 
Что при виде этих чучел 
Стало странно мне и страшно. 
Может быть, в несчастных птицах, 
Выпотрошенных колдуньей, 
Силой магии томятся 
Заколдованные люди? 
Взгляд их, скорбный и недвижный, 
Полон горьким нетерпеньем, 
Иногда они на ведьму 
В тихом ужасе косятся. 
Та на корточках, пригнувшись, 
У огня сидит с Ласкаро 
И свинец бесовский плавит, 
Заговаривает пули. 
Отливает пулю смерти, 
Пулю в сердце Атта Тролля. 
На ее лице багровый 
Отблеск пламени трепещет. 
И беззвучно шевелятся 
Бледные сухие губы. 
Не заклятьем ли волшебным 
Освящает ведьма пули? 
То мигнет, то подхихикнет 
Сыну. Но еще недвижней 
И еще мрачней Ласкаро, 
Молчаливый, точно смерть. 
Одурманенный кошмаром, 
Встал я и пошел к окошку, 
Чтоб вдохнуть прохладный воздух, 
И взглянул я вниз, в ущелье. 
И увиденное мною 
Между полночью и часом 
Я правдиво и красиво 
Опишу в ближайших главах. 
ГЛАВА XVIII 
Это было в полнолунье 
В ночь святого Иоанна, 
В час, когда своим ущельем 
Духи мчатся на охоту. 
Из окна Ураки старой, 
Из гнезда коварной ведьмы 
Наблюдать я мог отлично 
Скачку призраков полночных. 
Как в театре, в лучших креслах, 
Мог следить я за спектаклем, 
Видел ясно, как ликует 
Смерть, восставшая из гроба. 
Свист бичей, и рев, и крики, 
Лай собак и ржанье коней, 
Гул рогов, и звонкий хохот, 
И веселый отклик эха. 
Вслед за крупной красной дичью, 
Убегавшей от погони, 
Вслед за стадом серн и вепрей 
Мчалась алчущая свора. 
А за нею звероловы 
Разных стран, эпох и наций: 
Так, с Нимродом Ассирийским 
Рядом несся Карл Десятый. 
На конях они промчались, 
А за ними пешим ходом 
Поспевали копьеносцы, 
Слуги с факелами, челядь. 
Не один охотник дикий 
Мне знакомым показался. 
Рыцарь в золотых доспехах 
Не был ли король Артур? 
Или тот храбрец в зеленой 
Переливчатой кольчуге, 
Схож с огромною лягушкой,-
Не был ли Ожье Датчанин? 
Были там герои мысли 
И поэты -- был наш Вольфганг. 
Я узнал его по блеску 
Жизнерадостного взора. 
Проклят темным Генгстенбергом, 
Он в гробу лежать не может 
И с язычниками снова 
Правит буйный праздник жизни. 
По приветливой улыбке 
Мною узнан был и Вильям, 
Тот, на ком лежит проклятье 
Пуритан, -- и этот грешник 
Осужден с воздушным сонмом 
На коне скакать ночами. 
А вдогонку трясся кто-то 
На осле, -- святое небо! -
В колпаке ночном, в халате, 
С богомольно-постной миной, 
Благочестие во взорах -
Это старый друг Франц Горн! 
Лишь за то, что бедный малый 
Комментировал Шекспира, 
Должен он и мертвый мчаться 
Вслед за ним в глухую полночь. 
Тихий Франц! Он должен мчаться, 
Тот, кто шаг ступить боялся, 
Кто отважно подвизался 
Только в сплетнях да в молитвах. 
Старых дев, что услаждали 
Мир его души смиренной, 
Не повергнет ли в смятенье 
Весть о том, что Франц -- охотник! 
Вот, пустив коня галопом, 
Смотрит вниз великий Вильям 
И смеется над испугом 
Комментатора-бедняги. 
Бледный, к обмороку близкий, 
За седло держась от страха, 
Он и мертвый, как при жизни, 
Верно следует поэту. 
В небывалой кавалькаде 
Я и дам немало видел, 
Видел нимф, красавиц юных, 
Буйно мчавшихся верхом. 
Все мифологично голы,-
Только волосы густые, 
Золотым плащом спадая, 
Наготу их прикрывали. 
Гордо выпрямившись в седлах, 
Глядя смело и надменно, 
Все в венках из винограда, 
Девы тирсами махали. 
Дальше, сидя в дамских седлах, 
Мчались рыцарские дамы, 
В платьях, наглухо закрытых, 
С соколами на руках. 
Вслед за ними пародийно, 
На одрах, на тощих клячах, 
Ехал сброд из разных женщин, 
Балаганно расфранченных. 
Лица были очень милы, 
Но, клянусь, довольно наглы,-
Похотливо зазывали 
Разрумяненные щеки. 
О, как все здесь ликовало -
Вой рогов и звонкий хохот, 
Свист бичей, и рев, и крики, 
Лай собак, и ржанье коней! 
ГЛАВА XIX 
Но в средине кавалькады 
Три красавицы летели; 
Я вовеки не забуду 
Тот трилистник красоты. 
И одну узнал я сразу: 
Лунный серп венчал ей кудри, 
Мчалась гордым изваяньем 
Величавая богиня. 
Чуть прикрытые, белели, 
Точно мрамор, грудь и бедра. 
Их лаская сладострастно, 
Лунный свет играл на теле. 
В блеске факелов как мрамор 
Бледен был и лик богини. 
Ужасала неподвижность 
Благородно-строгих черт. 
Лишь в глазах пылал, как в гор! 
Пламень сладостный и страшный, 
Полыхал, сердца ввергая 
В ослепление и в гибель. 
Как Диана изменилась -
Та, кто псами затравила 
Актеона в исступленье 
Целомудренного гнева! 
В этом обществе галантном, 
Искупая грех старинный, 
Ныне призраком полночным 
Мчится дочь земной юдоли. 
Поздно, но и тем страшнее 
В ней проснулось сладострастье, 
И в глазах ее пылает 
Ненасытный адский пламень. 
Жаль ей, что теряла время: 
Пол мужской был встарь красивей; 
И количеством богиня 
Хочет качество восполнить. 
Рядом с ней другая мчалась, 
Но не строгостью античной -
Кельтской прелестью дышала 
Красота ее лица. 
То была -- узнал я сразу -
Фея Севера, Абунда: 
Та же нежная улыбка, 
Тот же смех, веселый, звонкий. 
Щеки розовы и свежи, 
Будто мастер Грез писал их; 
Рот -- сердечком, чуть открытый, 
Ослепительные зубы. 
Ветерок, ночной повеса, 
Голубой играл сорочкой. 
Плеч подобных не видал я 
Даже в лучших сновиденьях. 
Я в окно готов был прыгнуть, 
Чтоб расцеловать красотку,-
Правда, мне пришлось бы плохо, 
Ибо я сломал бы шею. 
Ах, она б лишь рассмеялась, 
Если б в пропасть, обезумев, 
Я у ног ее свалился. 
Ах, я знаю этот смех! 
Ну, а третья, пред которой 
Трепет кровь твою наполнил,-
Как другие две, быть может, 
И она была чертовка? 
Ангел, черт ли -- я не знаю, 
Но ведь именно у женщин 
Никогда не знаешь толком, 
Где в них ангел, где в них черт. 
Был в глазах безумных, знойных 
Весь волшебный блеск Востока, 
Был на ней убор бесценный, 
Точно в сказках Шахразады. 
Губы -- нежные гранаты, 
Нос лилейный, чуть с горбинкой. 
Тело стройно и прохладно, 
Точно пальма в жар полдневный. 
Белый конь играл под нею. 
Два высоких черных мавра 
Шли с боков, держа царице 
Золоченые поводья. 
Да, она была царица, 
Королева Иудеи, 
Та, чью страсть насытил Ирод 
Головою Иоанна. 
И за это преступленье 
Казнь она несет за гробом: 
В сонме призраков ей мчаться 
Вплоть до Страшного суда. 
И в руках она доныне 
Держит блюдо с головою 
Иоанна и безумно 
Эту голову целует. 
Ведь она его любила. 
Библия молчит об этом, 
Но хранит народ преданье 
О ее любви кровавой. 
Да и как понять иначе 
Злую прихоть этой дамы? 
Женщина -- лишь если любит, 
Снимет голову с мужчины. 
Рассердилась отчего-то, 
Вот и голову срубила, 
Но едва лишь увидала 
Эту голову на блюде -
Помешалась и от горя 
Умерла в безумье страсти. 
(Плеоназм: безумье страсти! 
Страсть сама уже -- безумье.) 
И она, держа, как прежде, 
Блюдо с головой кровавой, 
Ночью скачет на охоту, 
Забавляясь тем, что в воздух 
Эту голову бросает, 
И, как мяч, проворно ловит, 
И смеется детским смехом 
Женски-дикому капризу. 
Мимо мчась, она глядела 
Мне в глаза и вдруг кивнула 
Так кокетливо и томно, 
Что пронзила боль мне сердце. 
Трижды, как волна колеблясь, 
Мчалась мимо кавалькада, 
Трижды, мимо пролетая, 
Мне кивал прекрасный призрак. 
И хотя давно виденье 
Отзвучало и поблекло, 
Долго мне привет царицы 
Жег взволнованное сердце. 
И потом всю ночь до света 
Я ворочался, усталый, 
На соломе (в доме ведьмы 
Не было перин пуховых). 
Все я думал: почему ты 
Так загадочно кивала? 
Почему так странно нежен 
Был твой взор, Иродиада? 
ГЛАВА ХХ 
Солнце в белый мрак тумана 
Мечет стрелы золотые, 
И туман багрится кровью, 
Тая в блеске и сиянье. 
Лучезарный триумфатор, 
Яркий день восходит в небе, 
Наступив пятой на темя 
Побежденных светом гор. 
Зазвенели, засвистели 
Птицы в гнездах потаенных, 
И концертом ароматов 
Мир наполнили растенья. 
Утром, с первыми лучами, 
Мы сошли с горы в долину, 
И пока Ласкаро молча 
Изучал следы медведя, 
Я убить старался время 
Размышленьями, но скоро 
Утомлен был вихрем мыслей, 
И невольно мне взгрустнулось. 
И под ясенем зеленым, 
Где журчал ручей прозрачный, 
Лег я, грустный и усталый, 
На траву, лицом к лазури. 
И ручья волшебным плеском 
Зачарованный волшебно, 
Перестал грустить и думать 
В забытьи бездумной лени. 
Но в душе росло желанье -
Жажда сна, безумья, смерти, 
Все мучительней сиял мне 
Образ трех ночных красавиц. 
О прекрасное виденье, 
Сон, развеянный зарею, 
О, скажи, куда ты скрылся, 
Где ты светлым днем таишься? 
Под развалинами храмов, 
Уцелевшими' в Романье, 
Днем скрывается Диана 
От дневной Христовой власти. 
Лишь во тьме, в глухую полночь, 
Выходить она дерзает, 
Чтоб развлечься травлей зверя 
В обществе подруг-язычниц. 
А прелестная Абунда 
Так боится назарейца, 
Что дневной досуг проводит 
В неприступном Авалуне. 
Этот остров затерялся 
В тихом море романтизма. 
Только конь волшебной сказки 
Долетит к нему на крыльях. 
Там забота не причалит, 
Пароход не бросит якорь, 
Не появится филистер 
С вечной трубкою в зубах. 
Сонной одури и скуки 
Не нагонит звон церковный, 
Этот феям ненавистный, 
Мрачный гул колоколов. 
Там и царствует в веселье, 
Вечной юностью сияя, 
Жизнерадостная фея, 
Светлокудрая Абунда. 
Там в прогулках и в беседах, 
Средь подсолнечников ярких, 
Дни проводит королева 
Паладинов, мир забывших. 
Да, но ты, Иродиада, 
Где же ты, скажи! Я знаю, 
Ты мертва, лежишь в могиле, 
Там, где град Ерушолаим. 
Днем -- недвижный труп -- лежишь ты! 
В величавом саркофаге. 
В полночь ты встаешь, заслышав 
Свист бичей и звонкий хохот. 
И летишь за буйным сонмом, 
За Дианой и Абундой, 
Средь охотников веселых, 
Невзлюбивших крест и муку. 
Что за общество! О, если б 
Сам я мог скакать ночами 
По лесам! С тобою рядом 
Я б летел, Иродиада! 
Ибо ты мне всех милее, 
Больше греческой богини, 
Больше феи ты мила мне, 
Ты, о мертвая еврейка! 
Я люблю тебя. Ты видишь, 
Как душа во мне трепещет! 
Будь моей, моей девчонкой, 
Мой кумир Иродиада! 
Будь моей, отдай мне сердце! 
Выкинь в мусор это блюдо 
С головой глупца кровавой, 
Лучшим блюдом насладись. 
Посмотри, я словно создан 
Для тебя! Мне горя мало -
Проклял бог тебя, мертва ль ты, 
Это все ведь предрассудки. 
И с моим блаженством вечным 
Обстоит весьма неясно, 
И живой я или мертвый, 
Я и сам подчас не знаю. 
Лишь позволь -- и точно рыцарь, 
Точно cavalier-servente 1, 
Буду я носить твой плащ 
И терпеть твои капризы. 
По ночам с тобою рядом 
Буду мчаться в диком сонме, 
Говорить с тобой, смеяться 
Над своей безумной речью. 
Коротать с тобою буду 
Ночи долгие, но днем 
Буду, грустный, одинокий, 
Плакать на твоей могиле; 
День за днем сидеть и плакать 
Там, где прах царей великих, 
Там, где гроб моей любимой, 
Там, где град Ерушолаим. 
--------------------
1 Рыцарь, спутник (ит.). 
И старик, еврей бездомный, 
Проходя, вздохнет и скажет: 
"Плачет он, что храм разрушен, 
Что погиб Ерушолаим". 
ГЛАВА XXI 
Аргонавтами без Арго 
Мы в горах пешком блуждали, 
Не руно, не золотое -
Шкура снилась нам медвежья. 
Ах мы, горе-аргонавты, 
Следопыты новой кройки! 
Никакой великий классик 
Наших странствий не прославит. 
А уж мы ль не настрадались! 
И каким жестоким ливнем 
Угостило нас на круче, 
Где ни деревца, ни дрожек. 
Грыжа ль прорвалась у туч? 
(Мог бандаж набрюшный лопнуть.) 
Но такого ливня с градом 
Не видал Ясон в Колхиде. 
"Зонтик! Тридцать шесть монархов 
За один-единый зонтик 
Отдаю гуртом!" -- кричал я, 
А с меня лилась вода. 
Утомленные смертельно, 
Раздраженные и злые, 
С видом мокрых псов пришли мы 
Поздно ночью в дом Ураки. 
Ведьма, сидя у огня, 
Мопса толстого чесала, 
Но, как только мы явились, 
Псу дана была отставка. 
Занялась Урака нами. 
Приготовила мне ложе, 
Развязала эспардильи -
Неудобнейшую обувь, 
Помогла стянуть мне куртку 
И прилипнувшие брюки. 
Так болван иной прилипнет 
Со своей дурацкой дружбой. 
"Шлафрок! Тридцать шесть монархов 
За сухой и теплый шлафрок!" -
Закричал я. Пар валил 
От моей рубашки мокрой. 
Весь дрожа, стуча зубами, 
Постоял я перед жаром 
И, в тепле размякнув сразу, 
Опустился на солому. 
Сон не шел. Глядел я, жмурясь, 
Как раздела ведьма сына. 
Села с ним к огню и молча 
Полуголого к себе 
Положила на колени. 
Мопс пред ней на задних лапах 
Встал, -- в передних очень ловко 
Он держал горшочек с зельем. 
Из горшка взяла Урака 
Красный жир и стала жиром 
Сыну мазать грудь и ребра, 
Мазать быстро и поспешно. 
Терла, мазала, жужжала, 
Убаюкивала сына, 
И, потрескивая странно, 
В очаге шумело пламя. 
Словно труп, костлявый, желтый, 
К лону матери приникнув, 
Сын лежал и скорбным взором 
Пред собой глядел недвижно. 
Неужель он вправду мертвый -
Материнскою любовью, 
Силой зелья колдовского 
Оживленный, бледный призрак? 
Странный полусон горячки: 
Тело -- как свинцом налито, 
Ты лежишь пластом, но чувства 
Напряглись невыносимо. 
Этот душный запах зелий! 
Я мучительно старался 
Вспомнить, где его я слышал, 
Но припомнить был не в силах. 
Этот вой и скрежет ветра 
В очаге, как будто стоны 
Душ измученных, -- казалось, 
Голоса их узнавал я. 
А потом, какого страха 
Натерпелся я от чучел, 
В ряд расставленных на полке 
Над моею головою! 
Хищно, медленно и страшно 
Птицы расправляли крылья, 
Мне в лицо уставив клювы, 
Точно длинные носы. 
Где носы такие мог я 
Видеть раньше?.. В Дюссельдорфе? 
В Гамбурге? С каким мученьем 
Я ловил воспоминанье! 
Наконец, меня осилив, 
Сон пришел на смену яви, 
Вместо бреда наяву -
Крепкий и здоровый сон. 
И приснилось мне: лачуга 
Стала пышным бальным залом, 
Залом с белой колоннадой, 
С ярким светом жирандолей. 
Исполнял оркестр незримый 
Танцы из "Robert le Diable" -
Нечестивый пляс монахинь; 
Но гулял я там один. 
Наконец раскрылись двери, 
И входить попарно стали 
Медленным и важным строем 
Удивительные гости: 
Привиденья и медведи. 
Каждый кавалер мохнатый 
Вел, идя на задних лапах, 
Призрак в саване могильном. 
И по всем законам бала 
Пары в вальсе закружились; 
То-то был курьезный номер, 
Страх и смех, представьте сами! 
Косолапым кавалерам 
Приходилось очень туго: 
Да и как не сбиться с такта 
В вальсе с призраком бесплотным! 
Словно вихрь неумолимый, 
Вальс кружил зверей несчастных, 
Их сопенье заглушало 
Даже мощный контрабас. 
Часто пары спотыкались, 
И медведь рычал на призрак 
И его по заду шлепал, 
Чтобы неуч не толкался. 
А порою в вихре танца 
С головы своей подруги 
Саван стаскивал медведь,-
И на свет являлся череп. 
Но внезапно загремели 
Барабаны и литавры, 
Подхватили звонко трубы, 
И вовсю пошел галоп. 
Эта часть мне не доснилась, 
Ибо вдруг один Топтыгин 
Наступил мне на мозоль: 
Я завыл и пробудился. 
ГЛАВА XXII 
Хлещет Феб коней ретивых, 
Гонит весело квадригу, 
Он уже почти полнеба 
В дрожках солнечных объехал. 
Только в полдень перестал я 
Грезить о медвежьем вальсе, 
Вырвался из плена странных, 
Фантастичных сновидений. 
Осмотревшись, я увидел, 
Что в лачуге я один. 
Мать Урака и Ласкаро 
Рано вышли на охоту. 
В хижине остался только 
Толстый мопс; у очага 
Он стоял на задних лапах, 
В котелке мешая ложкой. 
Повар был он, видно, знатный! 
Увидав, что суп вскипает, 
Стал он дуть, мешая чаще, 
Чтобы снять густую накипь. 
Сам я, что ли, околдован, 
Или это лихорадка? 
Я ушам своим не верю: 
Толстый мопс заговорил! 
Да, и очень задушевно 
Речь повел на чисто швабском; 
Говорил и словно грезил -
Как возвышенный мечтатель: 
"О, поэт я бедный швабский! 
На чужбине суждено мне, 
Заколдованному мопсу, 
Кипятить настои ведьме. 
Как позорно и преступно 
Ведьмовство! И как трагичен 
Жребий мой: в собачьей шкуре 
Чувствовать, как человек! 
Лучше б мне остаться дома, 
Средь моих друзей по школе, 
Ах, они людей не могут 
Зачаровывать, как ведьмы! 
Лучше б мне остаться дома 
С Карлом Майером сладчайшим, 
С этим швабским желтоцветом, 
При супах благочестивых! 
Где ты, мой родимый Штуккерт? 
Как твои увидеть трубы, 
Сизый дым от них и печи, 
Где хозяйки варят клецки?" 
Я глубоко был растроган 
Этой речью; спрыгнув с ложа, 
Подбежал, и сел к камину, 
И промолвил с состраданьем: 
"О певец, о благородный, 
Как попал ты в лапы ведьмы? 
Ах, за что -- какая гнусность! -
Превращен ты ведьмой в мопса?" 
И в восторге тот воскликнул: 
"Как, вы, значит, не француз! 
Значит, немец вы и был вам 
Весь мой монолог понятен! 
Ах, земляк, какое горе, 
Что всегда советник Келле -
Если мы с ним заходили 
В погребок распить по кружке -
Уверял меня за трубкой: 
Всем своим образованьем 
Он обязан лишь поездкам, 
Пребыванью за границей. 
Чтобы с ног своих коросту 
Ободрать пробежкой легкой, 
Чтобы светскую шлифовку 
Получить, как этот Келле, 
Я с отчизной распростился, 
Стал бродить по всей Европе 
И, попав на Пиренеи, 
Прибыл в хижину Ураки. 
К ней мне дал Юстинус Кернер 
Личное письмо: к несчастью, 
Я не знал тогда, что друг мой 
Водит с ведьмами знакомство. 
И Уракой был я принят 
Дружелюбно, но, к несчастью, 
Дружба ведьмы все росла, 
Превращаясь в пламя страсти. 
Да, в груди увядшей вспыхнул 
Нечестивый гнусный пламень, 
И порочная блудница 
Соблазнить меня решила. 
Я взмолился: "Ах, простите! 
Ах, мадам, я не фривольный 
Гетеанец, я невинный 
Представитель швабской школы. 
Нравственность -- вот наша муза! 
Спит в кальсонах из крепчайшей 
Толстой кожи, -- ах, не троньте 
Добродетели моей! 
Есть поэты чувства, мысли, 
Есть мечтатели, фантасты, 
Но лишь мы, поэты-швабы, 
Добродетель воспеваем, 
В ней одной богатство наше! 
Ох, оставьте мне, прошу вас, 
Нравственно-религиозный 
Плащ убогой нищеты". 
Так молил я, но с улыбкой, 
С иронической улыбкой, 
Ведьма веткою омелы 
Головы моей коснулась. 
И на теле ощутил я 
Странный и противный холод, 
Будто весь гусиной кожей 
Начал быстро покрываться. 
На поверку оказалось -
То была собачья шкура. 
С той минуты злополучной 
Я, как видите, стал мопсом". 
Бедный парень! От рыданий 
У него пресекся голос. 
Он рыдал неудержимо, 
Чуть не изошел слезами. 
"Слушайте, -- сказал я грустно.-
Может, я могу помочь вам 
Шкуру сбросить и вернуть вас 
Человечеству и музам?" 
Но с отчаяньем во взоре 
Безутешно поднял лапы 
Бедный мопс и с горьким вздохом, 
С горьким стоном мне ответил: 
"Вплоть до Страшного суда мне 
Пребывать в собачьей шкуре, 
Если я спасен не буду 
Некой девственницей чистой. 
Лишь не знавшая мужчины 
Целомудренная дева 
Может снять с меня заклятье, 
Правда, при одном условье: 
В ночь под Новый год должна 
Эта дева в одиночку 
Прочитать стихи Густава 
Пфицера и не заснуть. 
Не заснет она над чтеньем, 
Не сомкнет очей невинных -
Вмиг я в люди расколдуюсь 
И размопситься смогу". 
"Ах, тогда, мой друг, -- сказал я, -
Вам помочь я не способен. 
Я, во-первых, не могу быть 
К лику девственниц причислен. 
Но еще трудней второе: 
Мне совсем уж невозможно 
Прочитать стихи Густава 
Пфицера -- и не заснуть". 
ГЛАВА XXIII 
Ведьмы логово покинув, 
Мы спускаемся в долину; 
Снова почву под ногами 
Обретаем в позитивном. 
Прочь, безумье, бред горячки, 
Грезы, призраки, виденья! 
Мы серьезно и разумно 
Вновь займемся Атта Троллем. 
Меж детей в своей берлоге 
Наш старик лежит и спит, 
И, как праведник, храпит он; 
Вот проснулся -- и зевает. 
Рядом с Троллем -- Одноухий. 
Как поэт, что ищет рифму, 
Лапой голову скребет он, 
И скандирует он лапой. 
Тут же, рядом с папой, дочки 
На спине лежат, мечтая; 
Непорочны и невинны 
Сны четвероногих лилий. 
Что за томные виденья, 
Как цветы, трепещут нежно 
В душах девственниц медвежьих? 
Их глаза блестят слезами. 
И особенно меньшая 
Вся полна волненьем тайным, 
Ибо тайно чует в сердце 
Зуд блаженный Купидона. 
Ах, стрела малютки-бога 
Сразу шкуру ей пронзила, 
С первой встречи. Но -- Всевышний! 
Тот, кто мил ей, -- человек! 
Да, зовут его Шнапганский, 
Он, в великом отступленье 
По горам спасаясь бегством, 
На рассвете ей явился. 
Девам люб герой в несчастье, 
А в глазах сего героя 
Тихой грустью, мрачной скорбью 
Клокотал карманный кризис. 
Всей казной его походной -
Двадцатью двумя грошами, 
Что в Испанию привез он, 
Завладел дон Эспартеро. 
Даже и часы погибли: 
Он оставил их в ломбарде 
В Пампелуне -- распрощался 
С драгоценностью фамильной. 
И бежал он что есть мочи -
Но, и сам того не зная, 
В бегстве выиграл он нечто 
Лучше всякой битвы -- сердце! 
Да, смертельный враг, он мил ей! 
Мил медведице несчастной. 
Знай отец про тайну дочки -
Как ревел бы он свирепо! 
Словно старый Одоардо, 
Что Эмилию Галотти 
В мрачной гордости мещанской 
Заколол, и Атта Тролль бы 
Растерзал скорее дочку, 
Лапой собственной убил бы, 
Чем позволить недостойной 
Кинуться в объятья принца. 
Да, но в данную минуту 
Он лирически настроен, 
Он сломать не жаждет розу, 
Не потрепанную бурей. 
В тихой грусти возлежит он 
Меж детьми в своей берлоге, 
Как предчувствием томимый 
Думой о загробном мире. 
"Дети! -- так вздыхает Атта, 
И в глазах медведя слезы,-
Дети! Кончен путь мой дольний, 
Близок час разлуки нашей. 
Нынче в полдень задремал я, 
И во сне, как бы предвестьем, 
Дух мой был охвачен сладким 
Предвкушеньем скорой смерти. 
Право, я не суеверен, 
Но меж небом и землею 
Вещи есть, в каких не может 
Разобраться и мыслитель. 
В размышлениях о мире 
Раззевался и заснул я, 
И приснилось мне: лежу я 
Под высоким странным древом. 
С веток древа капал белый 
Чистый мед и попадал мне 
Прямо в рот, и, насыщаясь, 
Я парил в блаженстве сладком. 
Я глядел, блаженно жмурясь, 
Вверх и вдруг узрел на древе 
Семь малюток-медвежаток, 
Быстро ползавших по веткам. 
Семь пленительных созданий