1 2 3 
   
   Вельцель. Он долго тянул, бедняга. Уж он несколько времени ходил бледный как 
смерть и худой как скелет. 
   Виганд. Поверишь ли, Вельцель? Мне еще никогда не приходилось сколачивать 
такого маленького и узенького гробика для взрослого человека. Ведь покойный 
весил всего каких-нибудь два пуда. 
   Коммивояжер (жует). Я только одного не понимаю... Куда ни посмотришь, какую 
газету ни возьмешь в руки, везде читаешь самые страшные истории о нищете ткачей; 
из всего этого выносишь впечатление, что здесь люди уж наполовину перемерли с 
голоду. А вот посмотрите на такие похороны. Я только что был в деревне. Играет 
музыка, идут школьный учитель и его ученики, потом пастор, а за ним толпа 
народа. Господи боже ты мой! Точно китайского богдыхана хоронят. Ведь вот могут 
же платить за все это... (Пьет пиво. Ставит кружку на стол и говорит весело и 
развязно, обращаясь к Анне.) Ведь верно, барышня? Правду я говорю? 
   
   Анна сконфуженно улыбается и усердно продолжает работать. 
   
   Наверно, вы вышиваете туфли для папаши. 
   
   Вельцель. Ну, нет, я не охотник до таких вещей. 
   Коммивояжер. Скажите, пожалуйста. А я бы с радостью отдал половину своего 
состояния, если бы барышня вышивала эти туфли для меня. 
   Фрау Вельцель. Мой муж не понимает толку в таких работах. 
   Виганд (несколько раз покашливал, двигал своим стулом и собирался 
заговорить). Господин изволил превосходно выразиться насчет похорон. Ну скажите 
же, барышня, разве так хоронят маленьких людей? 
   Коммивояжер. Да-да, вот и я то же самое говорю... Ведь каких денег все это 
стоит! И откуда только эти люди берут деньги? 
   Виганд. Покорнейше прошу извинения, господин; это ужасное непонимание среди 
здешнего низшего класса населения. С позволения сказать, они себе составляют 
такое неумеренное представление насчет должного почтения и необходимой последней 
дани уважения блаженно усопшим покойникам. Беля же в особенности дело касается 
скончавшихся родителей, так это у них, можно сказать, своего рода суеверие. 
Тогда дети и ближайшие наследники покойных собирают все свое самое последнее, а 
если и этого не хватает, то берут в долг у соседнего помещика. Ну вот и входят 
по уши в долги: его преподобию господину пастору они должны, должны и кюстеру и 
всем прочим, кто бывает на похоронах. В долг берутся и угощение, и вино, н все 
прочее, что полагается. Нет-нет, хоть я и одобряю сыновнюю почтительность, но уж 
никак не одобряю того, чтобы потомки усопших всю свою жизнь пребывали в долгах. 
   Коммивояжер. Но, позвольте, ведь пастор должен же отговаривать их от этого! 
   Виганд. Покорнейше прошу извинения, господин, здесь я принужден высказать 
опасение, что каждая маленькая община имеет свой храм божий и должна содержать 
свое преподобие - пастора. На таких-то именно больших похоронах высокое 
духовенство н имеет свой самый лучший доход. Чем блистательнее обставляются 
такие похороны, тем больше пожертвовании течет на храм божий. Кто знаком со 
здешними рабочими условиями, тот может утверждать с достоверною точностью, ч:то 
их преподобия неохотно терпят тихие и скромные похороны. 
   Xоpниг (входит; маленький кривобокий старик, тряпичник; через плечо одета 
лямка). Добрый день! Рюмочку простой, пожалуйста. Ну, фрау Вельцель, не найдется 
ли у вас тряпочек? Милая барышня, у меня в тележке разного товару много, не 
желаете ли ленточек, тесемочек, подвязочек, булавочек, шпилечек, крючков с 
петельками? Все, что хотите, отдам за пару тряпок. (Изменившимся голосом.) Из 
тряпочек сделают хорошенькую беленькую бумажечку, а на той бумажечке женишок 
напишет вам письмецо. 
   Анна. Покорно благодарю, я в женихах не нуждаюсь! 
   Фрау Вельцель (продолжает гладить). Вот какая девчонка, о замужестве и 
слышать не хочет. 
   Коммивояжер (вскакивает, по-видимому, приятно пораженный, подходит к 
накрытому столу и протягивает Анне руку). Вот это умно, барышня! Позвольте 
пожать вашу ручку. Берите с меня пример. Останемся-ка лучше свободными! 
   Анна (сильно покраснела, дает ему руку). Да ведь вы уже женаты. 
   Коммивояжер. Сохрани боже! это я только делаю вид. Вы так думаете потому, что 
у меня на руке кольцо. Это я его одеваю для того, чтобы оградить свою 
обаятельную личность от непрошенных авансов. А вас вот я не боюсь. (Он кладет 
кольцо в карман). Ну скажите же серьезно, барышня, неужели вы и вправду не 
хотите хоть немножечко выйти замуж? 
   Анна (качает головой). Ну вот еще! 
   Фрау Вельцель. Она останется в девушках или выйдет за какую-нибудь редкостную 
птицу. Она у нас очень разборчива. 
   Коммивояжер. Ну что ж! Чего не бывает на свете? Один богатый помещик в 
Силезии взял за себя горничную своей матери, а богатый фабрикант Дрейсигер ведь 
тоже женился на дочери сельського старосты. Та и не сравнится с вами по красоте, 
барышня, а разъезжает теперь в важных экипажах с ливрейными лакеями на запятках. 
Разве этого не бывает? (Ходит по комнате, подтягиваясь и переминаясь с ноги на 
ногу.) Я бы выпил теперь чашечку кофе. 
   
   Входят Анзорге и старый Баумерт. У обоих по тюку с пряжей. Стараясь не делать 
шума, они подходят к Хорнигу и скромно садятся за один стол с ним. 
   
   Вельцель. Здравствуй, дядя Анзорге. И ты опять показался на свет божий. 
   Xоpниг. И ты, наконец, вылез из своего закоптелого гнезда. 
   Анзорге (чувствует себя неловко). Я опять надумал сходить за пряжей. 
   Старый Баумерт. Он таким способом за десятью грошами гонится. 
   Анзорге. Да вот, хочешь не хочешь, приходится. Плести корзинки тоже толку 
мало. 
   Виганд. Конечно, это лучше, чем ничего. Я очень хорошо знаком с Дрейсигером. 
Ведь он для того только и старается, чтобы вам было занятие. На прошлой неделе я 
выставлял зимние рамы у него в квартире. Так мы с ним говорили об этом. Он ведь 
делает это только из сострадания. 
   Анзорге. Да-да, так-так. 
   Вельцель (подает ткачам по рюмке водки). Вот вам. А ну-ка скажи, Анзорге, 
сколько времени ты уже не брился? Вот тому господину очень хочется это знать. 
   Коммивояжер (кричит Вельцелю). Ах, господин Вельцель, ведь я этого не 
говорил. Господин мастер ткацкого ремесла только и бросился мне в глаза своей 
почтенной наружностью. Такие богатырские фигуры теперь не часто встречаются. 
   Анзорге (в смущении чешет себе затылок). Да-да, так-так. 
   Коммивояжер. Такие сильные люди - истинные сыны природы, теперь попадаются 
очень редко. Все мы слишком искалечены культурой. А мне вот еще доставляет 
удовольствие такое первобытное состояние. Какие пушистые брови, какая густая 
борода... 
   Xоpниг. Послушайте, почтенный господин, у этих людей не хватает денег на 
цирюльника, а на бритву и подавно. Что растет, то и растет. На человеческую 
наружность им тратить не из чего. 
   Коммивояжер. Послушайте, милейший. Я насчет этого ничего не говорю... 
(Тихонько к хозяину.) Можно предложить волосатому человеку кружку пива? 
   Вельцель. Нет, этого никак не возможно. Он ни за что не возьмет. У него есть 
свои пресмешные причуды. 
   Коммивояжер. Ну, так не надо. Вы позволите, барышня? (Садится за стол, 
покрытый скатертью.) Я вас уверяю, с тех пор, как я сюда вошел, я не могу глаз 
отвести от ваших волос. Какие они мягкие, какие густые! Какой у них прелестный 
матовый блеск! (От восхищения целует кончики своих пальцев.) А цвет-то какой! 
Словно спелая рожь. Когда вы приедете с вашими волосами в Берлин, вы там 
произведете настоящий фурор. Parole d'honneur, с такими волосами вы можете 
явиться прямо ко двору. (Отклоняется на спинку стула и любуется волосами Анны.) 
Великолепно, одно слово, великолепно! 
   Виганд. Из-за этих волос ей даже дали презабавное прозвище. 
   Коммивояжер. Какое же именно? 
   Анна (все время хихикает себе под нос). Ах, да вы не слушайте! 
   Xоpниг. Ведь вас называют лисой, правда? 
   Вельцель. Ну, будет вам! Вы окончательно вскружите голову моей девчонке. Уж 
без того у нее много вздору в голове. Сегодня она желает выйти за графа, а 
завтра и графа ей уже мало - подавай ей князя! 
   Фрау Вельцель. Да полно тебе чернить девушку, Вельцель ! Какое же в том 
преступление, кони человек добивается лучшего? Как ты рассуждаешь, так 
рассуждают далеко не все. И было бы очень плохо, если бы все так рассуждали: 
тогда каждый сидел бы всю жизнь на своей месте и никто бы не двигался вперед. 
Бели бы дедушка Дрейсигера рассуждал так же, то он навеки и остался бы бедным 
ткачом. А теперь Дрейсигеры богачи. Старик Тромтра тоже был простым бедным 
ткачом, а теперь у него двенадцать имений, да, кроме того, он в дворяне попал. 
   Виганд. Уж ты как хочешь, Вельцель, а твоя жена на этот раз совершенно права. 
Это я могу засвидетельствовать. Если бы и я рассуждал, как ты, то разве бы у 
меня было теперь семь подмастерьев? 
   Xоpниг. Да, ты на этот счет ловок, надо правду сказать. Ткач еще на своих 
ногах, а ты примериваешь, какой ему сделать гроб. 
   Виганд. Кто хочет чего-нибудь достичь, тому зевать не приходится. 
   Xоpниг. Да-да, ты и не зеваешь. Ты лучше всякого доктора знаешь, когда к 
ткачу должна придти смерть за его ребеночком. 
   Виганд (только что улыбавшийся, вдруг выходит из себя). А ты лучше самой 
полиции знаешь, кто из ткачей на руку не чист и кто прикарманивает себе каждую 
неделю по пучку шпулек. Знаем мы тебя, пришел за тряпками, а при случае и от 
краденой пряжи не отказался. 
   Xоpниг. А ты свой хлеб насущный добываешь с кладбища! Чем больше покойников, 
тем больше выгоды для тебя. Ты, небось, детским могилкам на кладбище счет ведешь 
и каждой новой могилке радуешься, гладишь себя по брюшку да приговариваешь: "В 
нынешнем году урожай! Маленькие покойнички нынче так и сыплются, словно майские 
жуки с деревьев. А мне по такому случаю каждую неделю перепадет лишняя бутылочка 
винца". 
   Виганд. Хотя бы и так, все-таки я краденым не торгую. 
   Xоpниг. Ты только богатому фабриканту при случае по два счета за одну работу 
подаешь, а то в темную безлунную ночку две-три дощечки стащишь с постройки 
Дрейсигера. 
   Виганд (поворачивается к нему спиной). Ты зря-то слова не бросай, говорить с 
тобой неохота. (Снова быстро поворачивается к Хорнигу.) Ты - враль, вот что! 
   Xоpниг. Столяр по покойницкой части. 
   Виганд (обращаясь к присутствующим). Все знают, что он умеет скотину портить. 

   Xоpниг. Ну, ты, поосторожнее! А то как бы я и тебя самого не испортил, благо, 
заговоры знаю. 
   
   Виганд бледнеет. 
   
   Фрау Вельцель (подает коммивояжеру кофе). Не прикажете ли подать вам кофе на 
чистую половину? 
   Коммивояжер. Сохрани боже! Я буду сидеть здесь по гроб жизни. 
   Входят молодой лесничий и крестьянин, у последнего в руках кнут. Говорят оба 
сразу: "Добрый вечер!" 
   Крестьянин. Позвольте нам по рюмочке имбирной. Вельцель. Здравствуйте, 
господа! (Наливает водку.) 
   
   Лесничий и крестьянин чокаются друг с другом, пьют и ставят пустые рюмки на 
стойку. 
   
   Коммивояжер. Что, господин лесничий, хороший конец сделали? 
   Лесничий. Порядочный! Я иду из Штейнзейферсдорфа. 
   
   Входят первый и второй старые ткачи и садятся за один стол с Баумертом и 
Хорнигом. 
   
   Коммивояжер. Извините, вы лесничий графа Гохгейма? 
   Лесничий. Нет, я служу в имении графа Кейльша. 
   Коммивояжер. Так-так, я и хотел сказать это самое. Здесь так иного графов, 
баронов и разных сиятельных особ. Нужно иметь громадную память, чтобы запомнить 
все имена. А для чего у вас топор, господин лесничий? 
   Лесничий. Я его отнял у порубщиков. 
   Старый Баумерт. Наши господа помещики страсть как дорожат каждой щепочкой. 
   Коммивояжер. Позвольте, ведь нельзя же, чтобы всякий тащил все, что ему 
нужно! 
   Старый Баумерт. С позволения сказать, здесь, как и везде, есть и большие и 
маленькие воры. Здесь есть и такие люди, которые в больших размерах ведут 
торговли краденым лесом и обогащаются с этого. А вот если какой-нибудь бедный 
ткач... 
   Первый старый ткач (перебивает Баумерта). Мы не смеем взять и веточки 
хвороста, а вот господа, те, небось, не стесняясь, дерут с нас последнюю шкуру. 
Мы плати и налог на содержание полиции, мы неси и натуральные повинности, налог 
на пряжу, не говоря уже о том, что нас зря заставляют делать большие концы и 
всячески на господ работать. 
   Анзорге. Да оно так и есть: что на нашу долю оставит фабрикант, то у нас из 
кармана вытащит помещик. 
   Второй старый ткач (сидящий за одним из соседних столов). Я сам говорил об 
этом с нашим барином. "Покорнейше прошу извинения, господин граф, - сказал я 
ему, - но в этом году я не могу тратить столько дней на работу на барском дворе. 
Сил у меня не стало работать столько". А он спрашивает: "Это почему?" А я 
говорю: "Прошу прощения, у меня вода все испортила. Она размыла весь мой посев, 
а он и без того был невелик. Чтобы жить, приходится теперь работать день и ночь. 
Такая задалась непогода..." Эх, братцы-братцы, стою я да и руки себе ломаю. Всю 
мою вспаханную землю так и смыло с горы да и нанесло прямо мне в домишко. А 
семена-то, семена дорогие! Ох, господи-господи! И взвыл же я и всю неделю выл и 
плакал, чуть-чуть что не ослеп. А потом снова пришлось маяться: перетащил всю 
землю опять на гору. 
   Крестьянин (грубо). Уж будет тебе плакаться-то! Наш брат должен терпеть без 
ропота все, что нам посылает господь. А если вам не больно-то хорошо живется, 
так сами в этом виноваты. Что вы делали, когда дела шли лучше? Вы проиграли да 
пропили. Если бы вы тогда скопили деньжонок на черный день, то вам теперь не 
приходилось бы таскать пряжу да господские дрова. 
   Первый молодой ткач (стоя с несколькими товарищами в сенях, говорит через 
дверь). Мужик и есть мужик, хотя бы до девяти часов в постели валялся. 
   Первый старый ткач. Вот как обстоят наши дела - что крупный, что мелкий 
землевладелец - для нас все едино. Вот, например, когда ткачу нужна квартира, 
мужик говорит ему: "У меня найдется конура, где бы ты мог жить. Но за нее ты 
должен платить мне хорошие деньги, а кроме того, должен помогать мне убирать 
сено и хлеб, а коли ты на это не согласен, я не согласен дать тебе конуру". А 
пойди ткач к другому мужику, другой скажет ему то же самое, и третий то же. 
   Старый ткач. Ткач - что вол: с него и семь шкур содрать не грех. 
   Крестьянин (рассерженный). Ах, вы, голодная дрянь! Да на что вы годны-то? 
Разве вы с сохой-то справитесь? Да вам ни за что не проложить ни одной прямой 
борозды, вам и снопа-то на воз не поднять! Ваше дело - лентяйничать да с бабами 
возиться. Велика польза от вас, нечего сказать, шушера вы этакая. (Кланяется 
хозяину и уходит.) 
   
   Лесничий, смеясь, выходит вслед за ним. Вельцель, столяр и фрау Вельцель 
громко смеются, коммивояжер посмеивается про себя. 
   Когда смех смолкает, наступает тишина. 
   
   Xоpниг. Ай да мужик! Сердит, словно породистый вол... Да что уж тут говорить: 
знаю я, какая здесь нужда. Чего-чего только я не видал своими глазами в здешних 
деревнях! Вчетвером и впятером люди лежат голые на мешке с соломой. Вот и вся их 
постель. 
   Коммивояжер (тоном мягкого выговора). Позвольте же, милейший. Ведь существуют 
очень различные мнения относительно тяжелого положения здешних горных жителей. 
Если вы умеете читать... 
   Xоpниг. Я полагаю, что читаю не хуже вашего, господин. Нет, уж извините. Кому 
и знать, как не мне? Потолчешься да потолкаешься в здешних краях лет сорок с 
котомкой на горбу, так кое-что узнаешь в конце концов. А что было с Фульнерами? 
Дети копались в навозе вместе с соседними гусями. И все умерли голые на каменном 
полу. С отчаяния они ели вонючий клей... Да, голод здесь унес не одну сотню 
людей. 
   Коммивояжер. Если вы умеете читать, так вы должны знать, что по инициативе 
правительства производятся точные исследования и что... 
   Xоpниг. Знаем мы это, знаем. Придет от правительства этакий господин - и 
все-то он знает заранее, а сам еще ничего не видал своими глазами. Побродит 
немножко у самого устья ручья, где у нас стоят лучшие дома, а дальше и не пойдет 
- жаль, видите ли, пачкать красивые блестящие сапоги. Вот он и думает, что во 
всей деревне так же хорошо, как и там, а потом сел в коляску да и уехал, только 
и всего. А после того этот самый пишет в Берлин: так, мол, и так, нет никакой 
нужды! А будь у него хоть немножко терпения, и заберись он немножко выше в гору, 
вверх по течению ручья, и загляни он хоть через речку на окраину деревни, он бы 
не то увидел. Небось, он не видел лачужек - тех самых, что чернеют на горах, 
словно какие-то старые гнезда, а онж вон какие - прокоптелые и развалившиеся. 
Кажется, одной спички довольно, чтобы их поджечь. Вот если бы он на эти лачужки 
посмотрел, так, небось, должен бы был написать в Берлин совсем другое. Пусть бы 
они ко мне пожаловали, эти чиновные господа от правительства, которые не хотят 
верить, что у нас действительно нужда. Я бы им кое-что рассказал. Уж я бы открыл 
им глаза, уж показал бы им все наши голодные трущобы. 
   
   За кулисами поют песню ткачей. 
   
   Вельцель. Вот они опять поют свою чертовскую песню. 
   Виганд. Они всю деревню перевернут вверх ногами! 
   Фрау Вельцель. Точно в воздухе что-то носится. 
   
   Иегер и Бекер входят под руку, за ними кучка молодых ткачей. Они с шумом 
вваливаются в сени, а оттуда - в комнату. 
   
   Иегер. Эскадрон, стой! По местам. 
   
   Вошедшие садятся у столов, где сидят уже другие ткачи, и начинают с ними 
разговаривать. 
   
   Xоpниг (кричит Бекеру). Ну, скажи, пожалуйста, что такое случилось? Почему 
это вы нынче ходите целыми кучками? 
   Бекер (многозначительно). Пока что еще не случилось ничего, а может быть, 
что-нибудь случится. Правда, Мориц? 
   Xоpниг. Ну, вот еще выдумали! Оставьте вы ваши штуки. 
   Бекер. Кровь уже текла. Хочешь, гляди ! (Он заворачивает рукав до плеча и 
показывает следы только что привитой оспы. Другие молодые ткачи делают то же 
самое.) Мы были у фельдшера Шмита, он нам привил оспу. 
   Xоpниг. Ну, теперь я понимаю. Ничего нет удивительного, что на улицах стоит 
такой шум. Когда такие сорванцы по деревне шляются... 
   Иегер (с важным, надутым видом, громким голосом). Две кварты сюда сразу, 
Вельцель. Я плачу за обе. Может, ты думаешь, у меня нет денег? Как бы не так! 
Коли мы захотим, мы тоже можем водку пить и кофеем угощаться вплоть до 
завтрашнего дня, не хуже какого-нибудь приказчика. 
   
   Хохот среди молодых ткачей. 
   
   Коммивояжер (с комическим изумлением). Уж не насчет ли моей особы изволите 
говорить? 
   
   Хозяин, хозяйка, их дочь и коммивояжер смеются. 
   
   Иегер. Про того и говорим, кто на свой счет принимает. 
   Коммивояжер. Позвольте, молодой человек, видно, ваши дела идут прекрасно. 
   Иегер. Мне не на что пожаловаться. Я коммивояжер по части готового платья. Мы 
с фабрикантом барыши пополам делим. Чем больше голодает ткач, тем жирнее я 
обедаю. Чем горше их нужда, тем слаще моя еда. 
   Бекер. Молодчина! Твое здоровье, Мориц. 
   Вельцель (подает ткачам водку. Отойдя. от них, у стойки он останавливается и 
медленно, со свойственной ему вялостью и флегматичностью, обращается опять к 
ткачам). Этого господина вы оставьте в покое: он вас ничем не задевал. 
   Голоса молодых ткачей. Ведь и мы его не задевали. 
   
   Фрау Вельцель перекинулась несколькими словами с коммивояжером. Она берет его 
чашку с кофе и выносит ее в соседнюю комнату. Коммивояжер идет за ней туда же. 
Ткачи смеются им вслед. 
   
   Голоса молодых ткачей (поют). 
   
   Кто сыт и кто жиреет 
   без праведных трудов... 
   
   Вельцель. Тише-тише. Эту песню вы пойте где хотите, только не в моем доме. 
   Первый старый ткач. Он правду говорит. Бросьте эту песню! 
   Бекер. А перед Дрейсигером мы еще устроим торжественное шествие. Надо же ему 
еще разок послушать нашу песню. 
   Виганд. Ну, вы! Смотрите, очень-то не шумите. Как бы и для вас чего не вышло. 

   
   Хохот и крики "ого!". Входит Виттих. Это старый седой кузнец; пришел прямо из 
кузницы; закоптелый, без шапки, в фартуке, в деревянных башмаках. Войдя, он 
останавливается у стойки в ожидании рюмки водки. 
   
   Виттих. Пусть их, пусть позабавятся. Коли собака громко лает, значит, она 
больно кусается. 
   Голоса старых ткачей. Эй, Виттих, Виттих. 
   Виттих. Он самый. Чего надо? 
   Голоса старых ткачей. Виттих пришел, Виттих! - Иди сюда, Виттих, подсаживайся 
к нам! - Сюда, сюда, дядя Виттих! 
   Виттих. Ну, вот еще! Стану я якшаться с такими нехристями! 
   Иегер. Поди-ка сюда, выпей с нами. 
   Виттих. Оставь свою водку при себе. Коли я пить захочу, я сам и платить буду. 
(Берет свою рюмку и подсаживается к Баумерту и Анзорге. Хлопает последнего по 
животу.) Скажи, брат ткач, здесь кушанье какое? Капуста да из вшей жаркое? 
   Старый Баумерт. Что и говорить, кушанье прекрасное. А вот мы, ткачи, им 
недовольны. 
   Виттих (с поддельным изумлением таращит глаза на Баумерта). Что ты, что ты? 
Да ты ли это, Гейнрих? (Хохочет.) Ну, братцы, животики от смеха подвело. Старый 
Баумерт хочет устроить революцию. Ну, теперь дело пойдет на лад; сперва начнут 
портные, а потом взбунтуются барашки, а за ними крысы и мыши. Господи владыко! 
То-то начнется кутерьма! 
   Старый Баумерт. Видишь ли, Виттих, ведь я все такой же, каким был прежде. Я и 
теперь говорю: если бы можно было сделать все по-хорошему, это было бы самоё 
лучшее. 
   Виттих. Вот еще! Дело пойти-то пойдет, да не по-хорошему. Да где же такие 
дела делались по-хорошему? Разве они делались по-хорошему во Франции? Разве 
Робеспьер богатых-то по головке гладил? Тогда расправа была коротка: долой всех 
негодяев! На гильотину их! Так оно и везде должно быть: "алон занфан"! 
Жареные-то гуси сами в рот не летят. 
   Старый Баумерт. Уж если бы я мог пробиться хоть как-нибудь. 
   Первый старый ткач. Поверь, Виттих, нам совсем невтерпеж стало. 
   Второй старый ткач. И домой-то идти тошнехонько. В постели валяемся - 
голодаем; работаем - тоже голодаем. 
   Первый старый ткач. Дома можно с ума сойти. 
   Анзорге. А по мне все едино, что ни случись. 
   Голоса старых ткачей (с возрастающим возбуждением), И нигде-то нам покоя нет. 
- Силушки совсем не стало работать. - У нас в деревне один ткач уже рехнулся: 
целыми днями сидит нагишом у ручья и моется! 
   Третий старый ткач (поднимается, возбужденный вином, и говорит заплетающимся 
языком с угрожающим жестом, подняв кверху палец). В воздухе пахнет судом! Не 
изменяйте своим. В воздухе пахнет судом! Господь бог... 
   
   Некоторые смеются. Его насильно усаживают. 
   
   Вельцель. Этому довольно и одной рюмки - сейчас в голову ударит. 
   Третий старый ткач (снова вскакивает). Какой там бог? Не верят они в бога! 
Нет для них ни рая, ни ада. Над верой они только смеются. 
   Первый старый ткач. Ну, будет тебе, будет! 
   Бекер. Пусть выскажется. Пусть прочтет свою отповедь. Может быть, кое-кому 
она и пригодится. 
   Многие голоса (кричат в беспорядке). Пусть его говорит, пусть говорит. 
   Третий старый ткач. Вот ад разинул безмерную пасть свою, чтобы принять туда 
всех тех, кто идет против бедных и попирает права несчастных. Так говорит 
господь... 
   
   Волнение. 
   
   Третий старый ткач (вдруг принимается декламировать, как школьник). 
   Меня, ей-богу, это удивляет: 
   Ткачей холста все страшно презирают. 
   Бекер. Да ведь мы работаем нанку! 
   
   Хохот. 
   
   Xоpниг. На льняных фабриках ткачам приходится еще хуже - те бродят по своим 
горам, бледные, словно покойники. А у вас еще хватает сил, чтобы бунтовать. 
   Виттих. По-твоему, страшнее нынешних времен уж ничего не будет. Погоди, 
небось, фабрикант еще выколотит из них и последние силенки. 
   Бекер. Ведь он и так сказал: настанут, н такие времена, когда ткачи будут 
работать и за одну корку хлеба. 
   
   Волнение. 
   
   Многие старые и молодые ткачи. Кто это сказал? 
   Бекер. Это Дрейсигер сказал про ткачей. 
   Молодой ткач. Эту гадину нужно повеситъ прежде всех! 
   Иегер. Послушай, Виттих. Ты всегда так много рассказывал про французскую 
революцию. По этому поводу ты много говорил хороших слов. Ну, так вот что я тебе 
скажу: скоро ты на деле сможешь показать, кто ты такой - пустой болтун или 
честный человек. 
   Виттих (вспылив). Ты у меня только пикни, молокосос! Слышал ли ты 
когда-нибудь, как пули свистят? Стоял ли когда-нибудь на форпостах в 
неприятельской стране? 
   Иегер. Ну, будет тебе браниться. Ведь мы же товарищи. Я ничего обидного не 
хотел сказать. 
   Виттих. Плевать мне на такого товарища, как ты. Ах, ты чучело! 
   
   Жандарм Кутче входит. 
   
   Несколько голосов. Ш-ш-ш-ш, полиция! 
   
   Долгое время раздается шиканье, пока, наконец, не водворяется тишина. 
   
   Кутче (садится за круглый стол посреди комнаты при глубоком молчании всех 
окружающих). Рюмочку водки, пожалуйста. 
   
   Снова полная тишина в молчание. 
   
   Виттих. Ну, что, Кутче, приехал к нам порядок наводить? 
   Кутче (не обращая внимания на Виттиха). Здорово, хозяин! 
   Виганд (из-за своего угла за стойкой). Благодарствуй, Кутче. 
   Кутче. Ну, как дела? 
   Виганд. Спасибо, ничего себе. 
   Бекер. Начальство господина Кутче боится за нас, как бы мы не объелись, 
благо, нам жалованье большое платят. 
   
   Смех. 
   
   Иегер. Правда, Вельцель, ведь мы ели свинину и клецки с кислой капустой, а 
теперь сейчас будем пить шампанское. 
   
   Смех. 
   
   Вельцель. А вот и солнышко выглянуло. 
   Кутче. Если вам дать жаркого да шапмапского, вы и этим не будете довольны. 
Ведь вот и я не пью шампанского и должен с этим мириться. 
   Бекер (указывая на нос Кутче). Этот поливает свой красный огурец водкой и 
пивом. Такой огурец от этого созревает отлично. 
   
   Смех. 
   
   Виттих. У жандарма ведь тоже жизнь не легкая: то изголодавшегося нищего 
мальчишку в кутузку надо сажать, а там надо соблазнить хорошенькую 
девушку-ткачиху, потом надо нализаться до чертиков и так избить жену, чтобы она 
убежала со страху к соседям; и на лошади гарцовать надо, и на перине пуховой 
лежать до девяти часов - ведь все это нелегкие дела. 
   Кутче. Болтай, сколько хочешь. Рано или поздно ты себе сломаешь-таки шею. 
Ведь все давно знают, что ты за птица. Твоя бунтовщицкая болтовня всем известна, 
и начальство тоже про нее знает. Знаем мы таких, как ты. Пьют водку и шляются по 
кабакам, пока не доведут жену и детей до сумы, а самих себя до тюрьмы. Знаем мы 
таких, которые бунтуют и будоражат народ, пока сами не попадут в беду. 
   Виттих (смеется с горечью). Ну, что будет, что случится, об этом кто знает. А 
насчет беды, может быть, ты и правду говоришь. (С неудержимо прорвавшейся 
злобой.) А на это я вот что скажу: коли дело до этого дойдет, то, по крайней 
мере, я буду знать, кто про меня насплетничал фабриканту, и кто меня очернил и 
оклеветал перед другими господами, и отчего мне больше не дают работы, буду 
знать и про то, кто натравил на меня мужиков и мельников и отчего ко мне ни 
одной лошади больше не приводят, ни одного колеса мне починить не дают. Знаю я, 
знаю, кто все это наделал. Я тебя, паршивая каналья, раз уже стащил с лошади, 
когда ты бил кнутом маленького глупого мальчика за какие-то зеленые груши... А 
теперь вперед говорю, чтобы ты знал: коли ты меня засадишь в тюрьму - пиши 
сейчас же свое завещание. Лишь только я услышу еще раз о чем-нибудь, как возьму, 
что попадется под руку - подкову так подкову, молоток так молоток, ведро так 
ведро, - и отправлюсь тебя искать. Коли даже на кровати найду - с кровати 
сволоку и башку пробью, не будь я Виттих, коли я этого не сделаю. (Вскакивает и 
наступает на Кутче.) 
   Молодые и старые ткачи (удерживают его). Виттих, да ты с ума сошел. 
   Кутче (поднимается, лицо его бледнеет. Говоря следующие слова, он понемногу 
пододвигается к двери. Чем больше к ней приближается, тем смелее становится. 
Последние слова он говорит уж на пороге и, кончив свою речь, тотчас же 
исчезает). Ты чего ко мне пристал? Что тебе от меня нужно? Разговаривать с тобой 
мне не о чем! Мне надо поговорить со здешними ткачами. Я тебе ничего не сделал. 
До тебя мне нет никакого дела. А ткачам я должен передать вот что: господин 
исправник велел мне запретить вам петь эту песню - песню Дрейсигера, или как вы 
ее там называете. И если этот галдеж на улицах не прекратится, то г[осподин] 
исправник позаботится о том, чтобы всех вас усадить в тюрьму. Там у вас будет 
больше покоя и свободного времени, там вы можете петь, сколько вашей душеньке 
угодно, сидя на хлебе и на воде. (Уходит.) 
   Виттих (кричит ему вслед). Как он смеет нам что-нибудь запрещать? Захотим 
кричать - и будем, да так, что окна задрожат и в Рейхенбахе слышно будет. 
Захотим петь - и будем, да так, что дома фабрикантов свалятся им на головы и 
каски на головах у жандармов запляшут, - и никому до этого дела нет. 
   
   Бекер встает и подает знак, чтобы начинали петь. Он начинает первый. 
Остальные подхватывают. 
   
   Есть суд, неправый, злобный суд 
   Для бедняков родной долины, 
   Без приговора здесь убьют, 
   Замучат без причины. 
   Здесь враг глумится над душой, 
   А мы молчим лишь терпеливо, 
   И только слышен вздох порой, 
   Свидетель горя молчаливый. 
   
   Хозяин старается остановить пение, но никто его не слушает. Виганд затыкает 
уши и убегает. Во время пения следующего куплета все поднимаются и идут вслед за 
Виттихом и Бекером, которые кивками и знаками приглашают всех следовать за 
собой. 
   
   Здесь Дрейсигер - палач и князь - 
   Царит средь бедности унылой, 
   Один пирует, веселясь, 
   Над нашей жалкою могилой. 
   Так будьте ж прокляты, злодеи, 
   Пока проклятья мы лишь шлем, 
   Но час придет - и ваши шеи 
   Веревкой с петлей обовьем. 
   
   Большая часть ткачей поет этот куплет уже на улице, только некоторые молодые 
ткачи еще расплачиваются с хозяином около стойки. В конце следующего куплета в 
комнате остаются Вельцель, его жена, его дочь, Хорниг и старый Баумерт. 
   
   Напрасны просьбы и моленья, 
   Напрасны жалобы врагам. 
   "Не хочешь - так умри ж в мученьи", - 
   Ответ голодным беднякам. 
   Взгляните же на их страданья, 
   Взгляните же на их нужду, 
   И если нет в вас состраданья, 
   Не здесь вам место, а в аду. 
   Да, состраданья! Это чувство 
   Поймет ли сытый господин? 
   Ему понятно лишь искусство 
   Драть десять шкур с рабочих спин. 
   
   Вельцель (со спокойным и равнодушным видом убирает стаканы). Что это они 
сегодня словно с цепи сорвались? 
   
   Старый Баумерт собирается уходить. 
   
   Xоpниг. Скажи мне, пожалуйста, Баумерт, что это они затевают? 
   Старый Баумерт. Они хотят идти к Дрейсигеру - пусть-ка он увеличит плату за 
работу. 
   Вельцель. Неужто и ты принимаешь участие в этих глупостях? 
   Старый Баумерт. Видишь ли, Вельцель, ведь я не один. Молодежь затевает, а 
старикам отставать не приходится. (Уходит, несколько смущенный). 
   Xоpниг (поднимается). Ну, будет чудо, коли дело здесь не дойдет до беды. 
   Вельцель. И старики туда же тянутся, совсем с ума сошли ! 
   Xоpниг. Каждый человек своего добивается ! 
   
   
   
Действие четвертое 
Действующие лица 
   
   Бeкeр. 
   Мориц Иегер. 
   Старый Баумepт. 
   Анзоpгe. 
   Дрейсигер. 
   Пфейфер. 
   Виттих. 
   Кутче. 
   Фрау Дрейсигер. 
   Киттельгаус, пастор. 
   Фрау Киттельгаус. 
   Вейнгольд, кандидат теологии, учитель в доме Дрейсигера. 
   Xейде, исправник. 
   Кучер Йоган. 
   Старые и молодые ткачи н ткачихи. 
   
Петерсвальдау. Комната в квартире фабриканта Дрейсигера. Роскошное помещение, 
меблированное весьма неуютно в стиле первой половины девятнадцатого столетия. 
Потолок, двери и печи белого цвета, рисунок обоев полосатый с мелкими 
цветочками, холодного, свшщово-серого тона. Мягкая мебель красного дерева с 
роскошной резьбой обита красной шелковой материей; шкафчики и стулья, также 
красного дерева, распределены следующим образом: направо, между двумя окнами, 
полузавешенными красными шелковыми занавесями, стоит старинное бюро в виде 
шкафа, передняя стенка которого может откидываться вперед, образуя таким 
способом письменный стол, против бюро - диван, недалеко от дивана - железный 
денежный шкаф. Перед диванам стол, стулья и кресла, на задней стене шкаф с 
оружием. На стенах множество плохих картин в золотых рамах. Над диваном висит 
зеркало в золотой раме в стиле рококо. Налево одностворчатая дверь ведет в 
прихожую; открытая двустворчатая дверь в задней стене ведет в залу, такую же 
неуютную и отделанную с той же безвкусной роскошью. В зале сидят две дамы - фрау 
Дрейсигep и фрау Киттельгаус; обе заняты рассматриванием картинок. Там же пастор 
Киттельгаус, разговаривающий с учителем, кандидатом Вейнголъдом. 
   
   Киттельгаус (приветливый человечек маленького роста; входит, оживленно 
беседуя с кандидатом, в переднюю квмнату. Оба курят. Пастор осматривается, как 
бы ища кого-то глазами, и, не найдя никого, покачивает головой). В этом нет 
ничего удивительного: вы молоды. В ваши годы и мы, старики, придерживались если 
не таких же взглядов, какие у вас, то, во всяком случае, весьма сходных, да. 
Мало того, есть что-то прекрасное в этой поре юности - во всех этих высоких 
идеалах, г[осподи]н кандидат. Но, к сожалению, они очень мимолетны - мимолетны, 
как апрельское солнце. Вот поживите-ка с мое. Если в течение тридцати лет по 
пятьдесят два раза в год, не считая праздников, приходится произносить с кафедры 
проповеди, то в конце концов поневоле станешь несколько спокойнее. Когда и вы 
поживете с мое, г[осподи]н кандидат, вы припомните мои слова. 
   Вейнгольд (19-тилетний юноша, высокий, худой, с длинными белокурыми 
волосами). При всем моем уважении к вам, г[осподи]н пастор, я все-таки... мне 
кажется, что существует известное различие в натурах. 
   Киттельгаус. Милейший г[осподи]н кандидат, каким бы беспокойным духом вы ни 
обладали (тоном мягкого упрека), а дух у вас очень-очень беспокойный, как бы 
резко и ретиво вы ни осуждали ныне существующие общественные отношения - все это 
в вас уляжется. Конечно, я не отрицаю, что и в нашей пастырской среде есть люди, 
которые и в довольно пожилом возрасте еще способны на чисто юношеские увлечения. 
Один проповедник проповедует, например, против заразы пьянства и устраивает 
общества трезвости, другой сочиняет воззвания, которые, нужно отдать 
справедливость их автору, нельзя даже читать без некоторого волнения. Но что же 
достигается всем этим? Там, где среди ткачей существует нужда, она от этого не 
уменьшается, но зато общественному спокойствию наносится несомненный ущерб. 
Да-да, невольно хочется сказать: пусть каждый остается при своем деле: сапожник 
знай свои колодки, а ты, призванный пещись о душах, оставь попечение о желудках! 
Проповедуй лишь слово божие, а обо всем прочем предоставь заботиться тому, кто 
дает птицам небесным и кров, и пищу и кто печется о полевой лилии. Однако я 
положительно желал бы знать, куда девался наш любезный хозяин? 
   Фрау Дрейсигер (входит в переднюю комнату в сопровождении фрау Киттельгаус. 
Фрау Дрейсигер - не дурная собой тридцатилетняя женщина крепкого и сильного 
телосложения. Невольно бросается в глаза некоторое несоответствие между ее 
манерами и произношением, с одной стороны, и ее роскошным туалетом - с другой). 
Вы совершенно правы, господин пастор. Вильгельм всегда так: уж если ему 
что-нибудь взбредет на ум, он и убежит, ни слова не говоря, а я и сиди одна. Я 
уж сколько раз выговаривала ему это. Но ведь с ним что говори, что не говори - 
все равно не слушает! 
   Киттельгаус. Ах, дорогая фрау Дрейсигер, на то он и деловой человек. 
   Вейнгольд. Если я не ошибаюсь, в нижнем этаже что-то случилось. 
   Дрейсигер (входит, красный и взволнованный). Ну, что ж, Роза, кофе подан? 
   Фрау Дрейсигер (недовольным тоном). И где это ты вечно пропадаешь? 
   Дрейсигер (мимоходом). Ах, ты ничего не понимаешь. 
   Киттельгаус. Простите, г[осподи]н Дрейсигер, у вас какая-нибудь неприятность? 

   Дрейсигер. У меня каждый божий день неприятности, милейший господин пастор. Я 
к этому уже привык. Ну, что же, Роза? Ты позаботишься о кофе? 
   
   Фрау Дрейсигер встает с недовольным видом и несколько раз сильно дергает за 
широкую вышитую сонетку. 
   
   Именно теперь... я бы, господин кандидат (немного запинаясь), очень хотел, 
чтобы вы побывали там, внизу, именно теперь... и чтобы вы видели все своими 
глазами. О, вы бы тогда кое-что восчувствовали... А впрочем, сядемте-ка за наш 
вист. 
   Киттельгаус. Да, да и еще раз да! Отряхните с плеч ваших всю тяжесть 
повседневных забот и отдайтесь всецело нам! 
   Дрейсигер (подходит к окошку, отодвигает занавеску и смотрит. Невольно 
вскрикивает). У-у, проклятая шайка! Роза, поди-ка сюда! 
   
   Она подходит. 
   
   Скажи мне, пожалуйста, видишь того рыжего долговязого детину?.. 
   
   Киттельгаус. Это так называемый "рыжий Бекер". 
   Дрейсигер. Скажи мне, пожалуйста, не тот ли это самый, который тебя оскорбил 
три дня тому назад? Помнишь, ты мне рассказывала, когда Иоган помогал тебе 
садиться в карету? 
   Фрау Дрейсигер (делает кислую гримасу и говорит протяжно). Я, право, уж не 
знаю... 
   Дрейсигер. Да перестань же ты дуться! Мне необходимо это знать. С меня 
довольно этих дерзостей. Если это тот самый, я привлеку его к ответственности. 
   
   Снизу доносится песня ткачей. 
   
   Ну, прислушайтесь-ка - слышите, что поют? 
   
   Киттельгаус (возмущенный). Когда же, наконец, кончится это безобразие? Теперь 
уже и я должен сказать: настало время вмешаться полиции. Позвольте-ка. (Подходит 
к окну.) Полюбуйтесь, господин Вейнгольд! Тут уж не одна молодежь, среди них 
множество пожилых и даже старых ткачей; ткачей, которых я считал до сих пор за 
людей богобоязненных... И те туда же! Бегут и участвуют в неслыханных 
безобразиях! И попирают ногами божеские законы. Неужели вы и теперь еще будете 
заступаться за этих людей? 
   Вейнгольд. Конечно, я не решусь, господин пастор. Но ведь это голодные, 
невежественные люди. Они выражают свое недовольство, как умеют. Нельзя и 
требовать, чтобы эти люди... 
   Фрау Киттельгаус (маленькая, худая, поблекшая особа, скорее похожая на старую 
деву, чем на женщину). Ах, что вы, господин Вейнгольд! 
   Дрейсигер. Господин кандидат, я весьма сожалею... я взял вас в свой дом не 
для того, чтобы вы читали мне лекции о гуманности. Я прошу вас ограничиться лишь 
воспитанием моих мальчиков и отказаться от всякого дальнейшего вмешательства в 
мои дела. Эти дела касаются меня и только меня. Надеюсь, вы меня поняли? 
   Вейнгольд (одно мгновение стоит бледный и неподвижный; потом раскланивается с 
принужденной улыбкой). Разумеется, я вас понял. Да я этого и ожидал; это вполне 
соответствует моим желаниям. (Уходит.) 
   Дрейсигер (грубо). В таком случае поторопитесь! Нам нужна комната! 
   Фрау Дрейсигер. Послушай, Вильгельм! 
   Дрейсигер. Да в уме ли ты? Ты берешь под свое покровительство человека, 
который еще может защищать такие мерзости и подлости? 
   Фрау Дрейсигер. Но послушай, дружок, ведь он же совсем не... 
   Дрейсигер. Ну, скажите вы, господин пастор, защищал он или не защищал? 
   Киттельгаус. Господин Дрейсигер! Всему виной его молодость. 
   Фрау Киттельгаус. Уж, право, не знаю! Это молодой человек из прекрасной, 
почтенной семьи. Его отец сорок лет служил на государственной службе и не был 
замечен ни в чем предосудительном. Его мать была так счастлива, когда он нашел 
себе здесь такое прекрасное место. А теперь... теперь оказалось, что он так мало 
ценит все это... 
   Пфейфер (открывает входную дверь в кричит в нее). Господин Дрейсигер, они его 
сцапали! Идите скорей сюда, одного поймали! 
   Дрейсигер (быстро). Побежал кто-нибудь за полицией? 
   Пфейфер. Господин исправник уже поднимаются по лестнице. 
   Дрейсигер (в дверях). Мое почтение, господин исправник! Как я рад, что- вы 
пожаловали! 
   
   Киттельгаус знаками показывает дамам, что следует уйти. Он сам, его жена и 
фрау Дрейсигер уходят в залу. 
   
   Дрейсигер (сильно взволнованный, обращается к только что вошедшему 
исправнику). Господин исправник, я велел моим красильщикам схватить одного из 
певцов. Дольше терпеть было невозможно. Их нахальство перешло всякие границы. 
Это просто возмутительно, у меня гости, а эти негодяи вдруг осмеливаются... Они 
оскорбляют мою жену, когда она показывается на улице. Я не могу быть спокоен за 
жизнь моих детей. Весьма возможно, чте они угостят и моих гостей пинкамн. Смею 
вас уверить, если в благоустроенном обществе возможно, чтобы такие люди, которые 
не делают никому никакого зла, как, например, я и моя семья, то и дело 
подвергались публичным оскорблениям... если уж это возможно, то я... я, к 
сожалению, должен сказать, что мои понятия о праве и общественном 
благоустройстве совершенно иные. 
   Исправник (человек лет 50-ти, толстый, полнокровный. На нем мундир, шпага и 
сапоги со шпорами). Ах, что вы, господин Дрейсигер! Распоряжайтесь мной всецело. 
Успокойтесь, я совершенно в вашем распоряжении. Это вполне в порядке вещей... 
мне даже очень приятно, что вы схватили одного из главных крикунов. Я очень 
доволен тем, что это дело, наконец, выясняется. Здесь несколько смутьянов, они 
уже давно у меня на примете. 
   Дрейсигер. Все это - подростки, да и тех всего несколько человек; все это - 
завзятые лентяи, питающие отвращение к честному труду. Известно, что это за 
народ: образ жизни они ведут безобразный, день и ночь проводят в кабаках, 
пропивают последние гроши. О, я теперь твердо решил, что надо делать. О, я 
заткну глотки этим профессиональным крикунам и ругателям, заткну раз навсегда. 
Этого требуют не только мои интересы, но и интересы всего государственного и 
общественного строя. 
   Исправник. Безусловно, несомненно, господин Дрейснгер. И никто вас за его не 
осудит, даже наоборот... И я, со своей стороны, по мере сил и возможности... 
   Дрейсигер. Их бы розгами следовало, эту дрянь... 
   Исправник. Совершенно верно. Их нужно как следует проучить для примера. 
   Жандарм Кутче (входит и становится во фронт перед исправником. Дверь в 
прихожую открыта, и через нее слышен топот тяжелых шагов по лестняце). Господин 
исправник, честь имею доложить: одного человека мы задержали... 
   Дрейсигер. Хотите видеть этого человека, господин исправник? 
   Исправник. Конечно, конечно, прежде всего мы рассмотрим его как следует 
вблизи. Пожалуйста, rocподин Дрейсигер, будьте совершенно спокойны. Я вам 
доставлю полное удовлетворение; за это я вам ручаюсь. 
   Дрейсигер. Я этим не могу удовлетвориться. Я непременно должен передать его 
прокурору. 
   
   Входит Иегер. Его ведут пять человек красильщиков. По всему видно, что они 
ушли прямо от работы: лица, руки и одежда их забрызганы краской. Фуражка Иегера 
съехала на бок, вид у него веселый и развязный; он в несколько приподнятом 
настроении вследствие выпитой водки. 
   
   Иегер. Ах, вы, негодяи вы этакие! А еще рабочими называетесь! Тоже товарищи, 
нечего сказать! У меня бы рука отсохла прежде, чем я решился бы хоть пальцем 
тронуть одного из товарищей. 
   По знаку исправника Кутче приказывает красильщикам отойти от Иегера в 
сторону. Иегер стоит совершенно свободно; ко всем дверям приставлены сторожа. 
   Исправник (кричит на Иегера). Шапку долей, болван! 
   
   Иегер снимает шапку, но очень медленно и нехотя и с иронической улыбкой на 
лице. 
   
   Как тебя звать? 
   
   Иегер. Чего ты меня тыкаешь? Свиней я пас с тобой, что ли? 
   
   Эти слова вызывают движение среди присутствующих. 
   
   Дрейсигер. Это уж бог знает что такое! 
   Исправник (меняется в лице, вспыхивает, но тотчас же овладевает собою). Ну, 
это мы там посмотрим. Я тебя спрашиваю, как тебя зовут. 
   
   Иегер не отвечает. Исправник злобно кричит. 
   
   Отвечай, болван, или я тебе велю всыпать 25 розог. 
   
   Иегер (при последних словах исправника ни одна черточка на его лице не 
дрогнула. Говорит, обращаясь через головы присутствующих к хорошенькой 
горничной, которая входит с подносом в руках и останавливается с разинутым ртом 
при виде неожиданного зрелища). Ну, скажи мне, пожалуйста, Эмилия, и ты теперь с 
ними заодно? Смотри, удирай-ка ты от них поскорее! Ты смотри, скоро здесь может 
подуть такой ветер, что ничего после него не останется. 
   
   Горничная смотрит вытаращенными глазами на Иегера; поняв, что речь Иегера 
относится к ней, роняет поднос с посудой, закрывает лицо руками и убегает, 
оставляя всю посуду и осколки на полу. Среди присутствующих движение. 
   
   Исправник (растерянно обращается к Дрейсигеру). Сколько лет я живу на 
свете... а такого невероятного нахальства никогда не... 
   
   Иегер сплевывает на пол. 
   
   Дрейсигер. Эй ты, дубина! Ты [не] на скотном дворе, слышишь? 
   Исправник. Наконец, мое терпение лопнуло. В последний раз я тебя спрашиваю - 
как твое имя? 
   Киттельгаус (в течение последней сцены он подглядывал и подслушивал через 
полуоткрытую дверь залы; теперь, не выдержав, он входит в комнату, весь дрожа, и 
в большом волнении вмешивается в разговор). Его зовут Иегер, господин исправник. 
Мориц... ведь правда? Мориц Иегер. (Обращаясь к Иегеру.) Ну, скажи-ка, Иегер, 
разве ты меня уж не узнаешь? 
   Иегер (серьезно). Вы - пастырь Киттельгаус. 
   Киттельгаус. Да, это я, твой духовный отец, Иегер. Тот самый, который 
сподобил тебя святого крещения, когда ты был еще в пеленках, тот самый, из чьих 
рук ты впервые приобщился тела господня... Разве ты и это забыл? Как старался я 
тогда внушить тебе слово божие, как страстно я желал, чтобы ты проникся им! И 
вот благодарность. 
   Иегер (насупившись, с видом провинившегося ученика). Я же ведь вам тогда 
положил целый талер денег. 
   Киттельгаус. Деньги, деньги! Ты, может быть, думаешь, что презренный 
металл... оставь свои деньги при себе! Будь честен, будь христианином! Думай о 
тех обетах, которые ты давал господу. Соблюдай заповеди божьи, будь кроток и 
богобоязнен. А деньги, деньги... 
   Иегер. Я - квакер, господин пастор, я ни во что больше не верю. 
   Киттельгаус. Ах, не говори вздора! Постарайся-ка лучше исправиться и не 
говори таких слое, которых ты. сам не понимаешь. Квакеры - люди верующие, а не 
такие язычники, как ты. Квакер, квакер! 
   Исправник. С вашего позволения, господин пастор. (Он останавливается между 
ним и Иегером.) Кутче, свяжите ему руки! 
   
   С улицы слышны крики: "Иегер, Иегер, сюда!" 
   
   Дрейсигер (подходит к окну; он и другие присутствующие заметно встревожены). 
Что же это опять такое? 
   Исправник. О, я понимаю! Они хотят, чтобы мы отпустили этого негодяя! Ну, 
нет! этого удовольствия мы ви никогда не доставим. Поняли, Кутче? Посадите его 
под арест. 
   Кутче (с веревкой в руках, медлит). Честь имею доложить вашему благородию: 
будут у нас из-за него большие неприятности. Ведь их тут целая толпа... 
настоящая разбойничья шайка, ваше благородие. Здесь и Бекер, здесь и кузнец. 
   Киттельгаус. С вашего позволения, господин исправник, во избежание 
дальнейшего обострения отношений, может быть, было бы желательно покончить все 
это мирно. Может быть, Иегер даст обещание добровольно пойти за вами. 
   Исправник. Что вы, что вы? Ведь он на моей ответственности. Я никак не могу 
поступить иначе. Живее, Кутче, прохлаждаться-то нечего! 
   Иегер (со смехом протягивает сложенные руки). Крепче, крепче, изо всей силы. 
Все равно ведь не надолго! 
   
   Кутче связывает его с помощью красильщиков. 
   
   Исправник. Они пойдут по обе его стороны. Я поеду верхом впереди, Кутче 
пойдет сзади. Всякого, кто сделает попытку его освободить, я изрублю в куски. 
   
   Снизу слышны крики "кикерики-и-и" и "вау-вау-вау". 
   
   Исправник (грозит кулаком в окно). Канальи! Я вам покажу кикерики и 
вау-вау-вау! Марш, вперед! (Идет вперед с обнаженной шпагой. Иегер и другие идут 
за ним.) 
   Иегер (кричит, уходя). Какую бы гордячку ни корчила из себя барыня 
Дрейсигерша, а все-таки она нашего поля ягода! Не одну сотню раз она подавала 
моему отцу водкн на три пфеннига. Налево кругом марш! (Уходит, смеясь). 
   Дрейсигер (после молчания, с напускным спокойствием). Как вы думаете, 
господин пастор, не приняться ли нам теперь за вист? Кажется, теперь уж нам 
ничего не помешает. (Он зажигает сигару. Несколько раз у него прорывается 
короткий смех; сигара загорается, и он громко начинает смеяться.) Ну, теперь вся 
эта история начинает меня смешить. Этакий болван! (В припадке нервного смеха.) 
Ведь это невероятно смешно! Прежде всего этот скандал с кандидатом; через пять 
минут он уже раскланивается - только его и видели! Потом эта история. Давайте же 
хоть теперь продолжать наш вист. 
   Киттельгаус. Да, но... 
   
   Снизу слышен глухой ропот. 
   
   Но все-таки... Знаете, эти люди так страшно скандалят... 
   
   Дрейсигер. Перейдемте просто-напросто в другую комнату. Там нам никто не 
помешает. 
   Киттельгаус (качает головой). Я совершенно не в силах понять, что творится с 
этим народом. Я должен отдать справедливость кандидату: до последнего времени по 
крайней мере я сам придерживался того мнения, что ткачи - скромная, терпеливая и 
покладистая порода людей. Разве вы не были такого же мнения о них, господин 
Дрейсигер? 
   Дрейсигер. Конечно, они были людьми терпеливыми и покладистыми! И вообще были 
людьми благонравными... и порядочными. Именно такими, но только это было тогда, 
когда всякие там гуманные доброжелатели не совали носа в их жизнь. А теперь 
ткачам уже давно стараются растолковать, что они живут в ужасной нужде. Ну, 
посудите сами, сколько теперь всевозможных обществ и комитетов для борьбы с 
нуждой ткачей. И кто теперь их в этом разубедит? Теперь уж они никого не 
слушают. Воркотне и ропоту конца нет. То это им не по вкусу, то другое. Теперь 
им только птичьего молока недостает! 
   
   Внезапно доносится громкое "ура!", которое все усиливается. Кричат 
многочисленные голоса. 
   
   Киттельгаус. И в конце концов из всей этой гуманности вышло только то, что за 
одну ночь овцы буквально превратились в волков. 
   Дрейсигер. По правде сказать, господин пастор, если относиться к делу 
хладнокровнее, то можно, пожалуй, усмотреть во всем этом и свою хорошую сторону. 
Все эти происшествия, быть может, не останутся незамеченными в правительственных 
кругах. В конце концов в этих кругах придут-таки к убеждению, что дело так 
дальше идти не может, что нужно принять решительные меры для спасения нашей 
отечественной промышленности от окончательной гибели. 
   Киттельгаус. Да, но чем же объясняется этот страшный упадок? Растолкуйте мне, 
пожалуйста! 
   Дрейсигер. Иностранцы отгородились от нас всевозможными пошлинами. 
Большинство заграничных рынков для нас совершенно закрыты, а внутри страны мы, 
промышленники, должны конкурировать друг с другом не на жизнь, а на смерть, 
потому что мы беззащитны, совершенно беззащитны! 
   Пфейфер (входит. Он сильно запыхался и едва держится на ногах от волнения). 
Господин Дрейсигер, господин Дрейсигер! 
   Дрейсигер (уже в дверях залы, оборачивается с досадой). Ну, что там еще такое 
случилось, Пфейфер? 
   Пфейфер. Нет-нет, дайте мне придти в себя. 
   Дрейсигер. В чем же дело? 
   Киттельгаус. Ведь вы нас серьезно пугаете. Говорите же, в чем дело? 
   Пфейфер (все еще вне себя). Нет, дайте мне опомниться! Нет, это черт знает, 
что такое! Черт знает... И даже начальство... ну, им не поздоровится! 
   Дрейсигер. Черт вас побери, наконец! Да что с вами такое? Кто-нибудь сломал 
себе шею, что ли? 
   Пфейфер (чуть не плачет от страха, кричит испуганно). Они освободили Морица 
Иегера, прогнали исправника и жандарма. Боже мой, боже мой! 
   Дрейсигер. Пфейфер, да вы, кажется, рехнулись! 
   Киттельгаус. Ведь это революция! 
   Пфейфер (сидя на стуле, дрожа всем телом, говорит жалобным голосом). Господин 
Дрейсигер. Дело принимает очень серьезный оборот!.. Серьезный оборот! Господин 
Дрейсигер! 
   Дрейсигер. Ну так какой же прок от полиции? 
   Пфейфер. Господин Дрейсигер, дело очень серьезно. 
   Дрейсигер. Да замолчите же вы, Пфейфер, черт вас возьми! 
   Фрау Дрейсигер (выходит из залы вместе с пасторшей). Ведь это наконец 
возмутительно, Вильгельм. Весь вечер нам испортили! Вот видишь, теперь фрау 
Киттельгаус говорит, что ей очень бы хотелось уйти домой! 
   Киттельгаус. Дорогая, почтеннейшая фрау Дрейсигер, сегодня, может быть, 
действительно было бы самое лучшее... 
   Фрау Дрейсигер. Послушай, Вильгельм, ведь должен же ты наконец вмешаться! 
   Дрейсигер. А не хочешь ли сама поговорить с ними? Ну-ка, попробуй, поговори! 
(Останавливается перед пастором и говорит в волнении.) Что я - тиран? Что я - 
живодер, что ли? 
   Кучер Иоган (входит). Барыня, пока что, а я лошадей заложил! Господин 
кандидат уже посадил в коляску ваших деток, Жоржиньку и Карлушу. Коли что 
случится неладное, мы сейчас же и тронемся. 
   Фрау Дрейсигер. А что же может случиться? 
   Иоган. Да я уж, право, не знаю... надо полагать, что-нибудь случится... ведь 
их все прибывает. Они ведь уж прогнали и исправника, и жандарма. 
   Пфейфер. Дело принимает серьезный оборот! Уверяю вас, господин Дрейсигер! 
   Фрау Дрейсигер (все больше и больше испуганно.) Да что же это такое будет? И 
чего только нужно этим людям? Ведь не могут же они на нас наброситься, Иоган? 
   Иоган. Среди них есть настоящие псы, барыня! 
   Пфейфер. Плохо дело, даже очень плохо! 
   Дрейсигер. Молчать, осел! Все ли двери на замках? 
   Киттельгаус. Позвольте мне, позвольте мне... Я принял одно решение... 
Позвольте же мне. (Обращается к Иогану.) Что же, собственно, требуют эти люди? 
   Иоган (в смущении). Да вот чтобы им увеличили плату за работу. Этакое ведь 
дурачье, право! 
   Киттельгаус. Хорошо, прекрасно. Я выйду к ним и исполню свой долг. Я серьезно 
поговорю с этими людьми. 
   Иоган. Господин пастор, господин пастор, не надо бы этого делать! Только 
слова напрасно тратить будете. 
   Киттельгаус. Дорогой господин Дрейсигер, еще одно словечко. Я бы вас просил, 
поставьте людей около дверей и пусть они запрут даери на замок, как только я 
выйду. 
   Фрау Киттельгаус. Ах, неужели ты правда хочешь, Иосиф? 
   Киттельгаус. Да, я хочу. Я решился. Я знаю, что я делаю. Не беспокойся: 
господь защитит меня. 
   Фрау Киттельгаус жмет ему руку, потом отходит и утирает глаза. 
   Киттельгаус. (В то время, как он говорит, снизу доносится беспрерывный гул 
большой толпы.) Я. сделаю вид... я сделаю вид, как будто я спокойно иду домой. Я 
посмотрю, насколько им мое звание... насколько эти люди меня еще уважают... Я 
хочу посмотреть... (Он берет шляпу и палку.) Ну, вперед, с богом. (Уходит, за 
ним Дрейсигер, Пфейфер и Иоган.) 
   Фрау Киттельгаус. Милая фрау Дрейсигер (она обнимает ее и плачет у нее на 
плече), только бы с ним не случилось несчастья... 
   Фрау Дрейсигер (поглощенная своей думой). Я и сама не знаю, фрау Киттельгаус, 
но мне кажется... Я сама не знаю, но со мной делается что-то странное. Все это 
мне кажется просто невероятным. Но если это действительно так... то ведь 
выходит, что богатство это вроде как преступление. Знаете ли, если бы кто-нибудь 
мне это сказал раньше... я не знаю, фрау Киттельгаус, но, пожалуй, я уж лучше бы 
осталась тем, чем была, - бедной по-прежнему... 
   Фрау Киттельгаус. Милая фрау Дрейсигер, во всех общественных положениях 
бывает достаточно всяких неприятностей и разочарований. 
   Фрау Дрейсигер. Ну, конечно, конечно. Я тоже так думаю. А если у нас больше, 
чем у других людей... Господи, да ведь мы это тоже не украли. Ведь все это 
собиралось по грошику и собиралось честным путем. Ведь невозможно же, чтобы эти 
люди на вас набросились? Разве мой муж виноват в том, что дела идут плохо? 
   
   Снизу доносится рев возбужденной толпы. Обе женщины, бледные и испуганные, 
смотрят друг на друга. Вбегает Дрейсигер, 
   
   Дрейсигер. Роза, накинь на себя что-нибудь и беги скорее в коляску, я сейчас 
же бегу за тобой! (Он подбегает к денежному шкафу, поспешно открывает его и 
вынимает из него разные ценные вещи.) 
   Иоган (входит). Все готово! Только надо торопиться, пока задние ворота еще 
свободны! 
   Фрау Дрейсигер (в паническом ужасе бросается кучеру на шею). Иоган, милый 
Иоган! Спаси нас, милый, хороший, славный Иоган! Спаси моих детей! Ах, ах!.. 
   Дрейсигер. Образумься же ты! Оставь Иогана! 
   Иоган. Барыня, барыня. Успокоитесь же! Наши вороные нас вывезут. Их, небось, 
никто не догонит. А кто не посторонится, того мы с ног сшибем. 
   Фрау Киттельгаус (мечется в беспомощной тревоге). Но что же теперь с моим 
мужем?.. С моим мужем-то что?.. Ах, господин Дрейсигер, что с ним теперь?.. 
   Дрейсигер. Фрау Киттельгаус, ведь муж ваш жив и невредим. Успокойтесь, ради 
бога! 
   Фрау Киттельгаус. Наверное, с ним случилось несчастье, а вы мне не говорите, 
вы от меня скрываете... 
   Дрейсигер. Да полноте, полноте! Тем плохо будет! Я отлично знаю, чьих рук это 
дело. Столь неслыханная, бесстыдная наглость не может остаться безнаказанной. 
Паства, оскорбляющая своего пастора, - что за черт! Эхо бешеные собаки, только и 
всего! Это взбесившиеся бестии, с ними в обращаться нужно, как с бестиями. 
(Обращаясь к своей жене, которая в это время стоит словно в оцепенении.) Да ну 
иди же! Пошевеливайся! 
   
   Слышны удары в дверь дома. 
   
   Слышишь, эта орда взбесилась окончательно. 
   
   Доносятся звон стекол, разбиваемых в нижнем этаже.