1 2 
Клаузен. Зачем? Что с тобой?
Инкен. Тогда обещай, что бы он ни требовал от тебя, оставайся самим собой, высоко держи голову!
Клаузен. Разве ты видела меня другим?
Инкен, Гейгер и Вуттке уходят. Клаузен в ожидании ходит взад и вперед. Входит Ганефельдт.
(Направляется к нему.) Чему обязан честью вашего посещения? Будьте любезны, садитесь. (Оба садятся.) Курите?
Ганефельдт. Иногда, но, простите, не сейчас.
Клаузен. А я, как вы знаете, вообще не курю. Могу я спросить, зачем вы пришли сюда?
Ганефельдт. Разрешите мне изложить последовательно.
Клаузен. У нас есть время, я вас не тороплю.
Ганефельдт (вытирая лоб). Извините, я опоздал. Задержался в суде. Я мог бы, конечно, позвонить по телефону, но приехал сам потому, что в ваших же интересах не хотел затягивать дело. Когда стоишь перед затруднением, лучше смело идти навстречу ему, чтобы скорее его преодолеть.
Клаузен. Всецело разделяю это мнение. Вы возбуждаете мое любопытство.
Ганефельдт. Вы догадываетесь, почему я пришел? (Пристальным взглядом как бы пытается прочесть мысли Клаузена.)
Клаузен. Вы были когда-нибудь судебным следователем? Взгляд, который вы мне подарили, господин советник юстиции, подсказал мне этот вопрос. Если ваши глаза действительно так проницательны, вы не будете сомневаться, что я в полном неведении о цели вашего визита.
Ганефельдт. Неужели? Никак не могу себе этого представить.
Клаузен. Что поделаешь! Придется вам ознакомить меня.
Ганефельдт. Я не хотел бы вас огорошить.
Клаузен. Что значит – огорошить? Вы ведь знаете, для чего вы сюда пришли. Скажите мне просто. Итак, это затруднение? К затруднениям я привык. Ваш совет был хорош – пойдем им прямо навстречу.
Ганефельдт. Я согласился взять на себя это дело, потому что сказал себе – оно будет в хороших руках. Я долго проверял себя и пришел к заключению, что никто лучше меня не сможет быть… ну, так сказать… доверенным обеих сторон. В этом смысле, я полагаю, вы и примете эту мою нелегкую миссию.
Клаузен. Возможно, что в последний момент мои контрагенты[51] привлекли вас к делу о передаче моих предприятий. Но я сказал свое последнее слово, и все иное не будет иметь значения.
Ганефельдт. Вопрос идет не о передаче ваших предприятий, а о ваших разногласиях с детьми.
Клаузен (бледнеет и волнуется). Разногласий между мной и моими детьми нет. Мои дети ведут себя непристойно, и я сделал из этого свои выводы. Вот и все, что можно сказать.
Ганефельдт. Никто более меня не сожалеет, что дело зашло так далеко. Вы известны как человек миролюбивый. В деле с детьми тоже нетрудно прийти к полюбовному соглашению, если вы проявите здесь свое прославленное миролюбие. Но оно, видимо, вами утеряно.
Клаузен. Если вы уполномочены выкинуть белый флаг и принести мне их повинную, я готов к немедленному примирению.
Ганефельдт. Я не размахиваю белым флагом. Наверно, мне было бы тогда гораздо легче. Одно только могу сказать: при некоторых уступках с вашей стороны не исключена возможность отмены некоего мероприятия, которое ваши дети считали необходимым.
Клаузен. Что считали мои дети необходимым? Какая возможность исключена… не исключена? Какое мероприятие? Не корчите передо мной шута!.. (Невольно вскакивает, но ему удается немедленно сдержаться.) Нет-нет, это у меня только так вырвалось. Прошу вас. Забудьте то, что я сказал. (Ходит по комнате, останавливается перед Ганефельдтом.) Прежде всего мероприятие, о котором вы упомянули, меня не интересует. Не интересовало и интересовать никогда не будет! Оно меня так же мало интересует, как если бы меня обвинили в том, что я еще не оплатил расходов по постройке Кёльнского собора![52] Но это было бы по крайней мере оригинально. Что ж, расскажите об этом вашем мероприятии.
Ганефельдт. Не пугайтесь, господин тайный советник: суд назначил меня временно вашим советником, помощником. Итак, я был и буду в вашем распоряжении.
Клаузен. Повторите мне эти слова, я буду вам очень благодарен.
Ганефельдт. Я этого не хочу делать, пока вы не свыкнетесь с фактически существующим положением. Прошу иметь в виду, что я выступаю не в качестве вашего противника, а в качестве преданного друга и помощника.
Клаузен. Если вы не хотите, чтобы моя черепная коробка разлетелась на куски, говорите ясно и без обиняков.
Ганефельдт. В таком случае извольте: возбуждено дело об учреждении над вами опеки.
Клаузен. Какая подлая шутка! Как вы смеете меня этим угощать?
Ганефельдт. Это совершенно серьезно! Голый факт!
Клаузен. Говорите, продолжайте! Быть может, разразилось землетрясение, обрушились горы или еще что-нибудь такое, что еще не дошло до моих пяти чувств? Быть может, повсюду произошло что-то небывалое, чего раньше и представить себе было нельзя? Вы, кажется, утверждаете, что меня хотят взять под судебную опеку?
Ганефельдт. Совершенно верно. Именно этого и хотят.
Клаузен. Решение уже вынесено или дело только начато?…
Ганефельдт. Дело только начато. Но вы знаете, что, пока оно длится и еще не решено в вашу пользу, вы теряете свои гражданские права.
Клаузен. Вы хотите сказать, на это время я недееспособен и, значит, при таком положении вы мой опекун?
Ганефельдт. Скажите лучше – ваш лучший друг.
Клаузен (со зловещей холодностью). Но вы очень хорошо должны понимать, что этот факт – если он действительно имел место – означает для человека моего склада и общественного положения, для меня лично и для внешнего мира?
Ганефельдт. Все еще может кончиться для вас благополучно.
Клаузен. Достаточно хотя бы месяца гражданской смерти, чтобы потом никогда не отделаться от трупного запаха.
Ганефельдт. Такого исхода еще можно избежать.
Клаузен. Господин советник юстиции, вы ребенком играли с моим сыном Вольфгангом у этого камина. Вы ездили верхом на моих коленях. Я показывал вам книжки с картинками. Когда вам исполнилось одиннадцать лет, я, помните, подарил вам золотые часы.
Ганефельдт. Я до сих пор храню их как реликвию.
Клаузен. А теперь я хотел бы услышать, кто совершил это противоестественное преступление? От кого исходит ходатайство, если оно действительно подано? Кто, спрашиваю я, дерзко и бесстыдно взял перо и поставил свою мерзкую подпись под этим позорным документом?
Ганефельдт. Господин тайный советник, ваши дети склонны к примирению.
Клаузен. Итак, этот подлейший документ подписали мой сын Вольфганг, моя дочь Беттина, моя дочь Оттилия и… и еще…
Ганефельдт. Нет, Эгерт не подписал.
Клаузен. Ах, наконец-то в этой смрадной берлоге дуновение свежего воздуха! Хорошо… Так вот венец моей жизни! А я представлял себе его несколько иным… Знаете что? Таким я представляю себе то мгновение, когда после распятия Христа разорвалась завеса в храме.
Ганефельдт. Господин тайный советник, ваши дети гоже глубоко потрясены. Они сами не представляли себе всех последствий этого дела. Они здесь, в доме, они хотят видеть своего отца! Они ищут путь к его сердцу. Они умоляют понять их и, если можно, просят прощения, отпущения грехов. Господин тайный советник, послушайтесь голоса вашего сердца.
Клаузен (придвигает стул к камину, над которым висит портрет жены, берет нож, становится на стул, разрезает портрет крест-накрест). Дети! Где мои дети? Я никогда не был женат! У меня никогда не было ни жены, ни детей. Разве только Эгерт? Нет, он не может быть сыном той же матери, которая родила остальных! Мне семьдесят лет, и я опять холост! (Соскакивает со стула.) Гей-гей! Ура! Будьте здоровы, господин опекун! (Отвешивает Ганефельдту поклон и уходит.)
Входят взволнованные Беттина и Оттилия, за ними следом – Вольфганг. Они как будто только что подслушивали за дверью. Беттина заплакана, Оттилия держится мрачно, твердо, с несколько искусственной решимостью. Вольфганг смертельно бледен и кажется несколько растерянным.
Беттина. Как отец это принял?
Ганефельдт. Спросите лучше, как даже я – человек незаинтересованный – мог все это вынести? Камень покатился, кто его теперь остановит?
Беттина. Лучше бы все это отменить. Я ведь не понимала, какие тяжелые последствия может повлечь за собой сделанный нами шаг.
Оттилия. Господи, но это было необходимо!
Вольфганг. Я ничего не знаю, кроме того, что в этом была горькая необходимость… Разве ты не согласна? Отец должен понять.
Ганефельдт. Тот, кто поражен таким ударом, ничего не может понять. Если бы, милый Вольфганг, мы могли рассчитывать на некоторое понимание, то, безусловно, нельзя было допускать того, что сейчас произошло. (Пьет воду.) Простите меня, я должен прийти в себя.
Вольфганг. Собственно говоря, мы только искали основу для соглашения.
Ганефельдт. Я не сторонник такой основы.
Из других комнат доносится звон разбитого вдребезги фарфора.
Вольфганг. Что это значит?
Ганефельдт. Не знаю.
Беттина. Это самый страшный час моей жизни! Я этого не перенесу!
Входит Гейгер.
Гейгер. Надо звать на помощь. Он бушует! У меня самые страшные опасения, хотя при нем доктор. Он уничтожает семейные портреты, топчет ваши детские фотографии. Что, собственно, так вывело его из себя?
Беттина (планет, ломает руки). Что же мы наделали? Ты, Оттилия, говорила мне, и твой муж говорил, что это необходимо! (Вольфгангу.) И ты говорил мне, что это необходимо! И твоя жена уговаривала меня. Я-то ведь всего этого не знаю, не понимаю!
Оттилия. Ты делаешь вид, что ничего не знала! Ты лжешь! Не лги, Беттина!
Вольфганг. Дорогой Ганефельдт, разве я не заклинал тебя нашей детской дружбой, не спрашивал, является ли этот путь единственным решением?
Ганефельдт. Сейчас это уже не важно. Впереди у нас неотложное обязательство. Соберите все свои силы. Наступают самые тяжелые минуты вашей жизни: вы должны объясниться с отцом. Должны отвечать за все, что произойдет.
Поддерживаемый с двух сторон Вуттке и доктором Штейницем, входит Клаузен. Он сперва обходит комнату. Тайный советник словно не видит детей, затем внезапно высвобождается и подходит к ним.
Клаузен. Где мой гроб?
Беттина. Мой дорогой папа!..
Клаузен (резко оборачивается к ней). Я хочу видеть свой гроб! Где гроб? Вы ведь принесли его с собой? (Вольфгангу.) А как ты, ветрогон? Помнишь, я звал тебя ветрогоном? Как ты поживаешь, милый ветрогон, и что поделывает твой покойный отец?
Вольфганг. Это рок! Я и сам не знаю, как могло до этого дойти?
Клаузен. Что вы только что сказали, господин профессор?
Вольфганг. Еще неизвестно, отец, кто из нас двоих более несчастен.
Клаузен. Знаете ли вы, господин профессор, что, когда вы рождались на свет, я двадцать четыре часа не отходил от постели вашей матери? Когда вы появились на свет, ваша головка имела неправильную форму. Я заботливо выправил ее – она была еще мягкой. Я немало помог вам при рождении. Но теперь ваша голова весьма отвердела, она не так легко поддается новой лепке.
Вольфганг. Отец, это все такое далекое… Я только хочу сказать тебе…
Клаузен. Позвольте, вы ведь профессор, может ли наша философия логически объяснить, почему при вашем рождении я так заботился о вас? И почему мы оба – я и паша мать – плакали от радости, когда я укачивал вас на руках? Почему я был так слеп и не разглядел, что прижимаю к сердцу своего убийцу?
Вольфганг. Что я могу ответить на этот ужасный и несправедливый упрек?
Клаузен. Не надо ответа! Нет ответа! Я советую вам только молчать, как молчат пойманные с поличным преступники!
Вольфганг. Я никогда не был преступником и сейчас я – не преступник!
Клаузен. Разумеется, нет, если отцеубийство – не преступление!
Ганефельдт. Господин тайный советник, ведь дело может быть прекращено!
Беттина. Папа, мы откажемся от всего. Нам казалось, что это для тебя же лучше; никто не застрахован от болезни, но хороший уход, думали мы, вылечит тебя. Ведь ты здоров! Ты душевно крепок. Это может завтра же выясниться.
Клаузен. Для меня уже нечего выяснять. Все выяснилось. Не войте и не хнычьте, не выдавливайте крокодиловых слез! Женщина родила на свет кошек, псов, лисиц и волков. Они десятилетиями бегали по моему дому в образе детей, в человеческом образе. Почти целую жизнь ползали они вокруг меня, лизали мне руки и ноги и внезапно разорвали меня клыками.
Оттилия. Ты несправедлив к нам! Мы можем делать ошибки, но мы верили, что поступаем правильно. И у тебя были промахи. Мы стремились только наладить отношения. Если это удастся, то сегодня же или завтра все пойдет по-старому.
Клаузен. Сударыня, кланяйтесь вашему суфлеру!
Беттина. Отец, отец! (Пытается припасть к его рукам.)
Клаузен. Прочь, мегера! Не брызгай на меня своей слюной!
Гейгер (очень просто и решительно). Вы своего добились… Я предложил бы вам лучше уйти. Сейчас неподходящий момент для примирения.
Тайному советнику становится дурно. Быстро входит Инкен , за ней Винтер, неся на серебряном подносе графин с коньяком.
Штейниц. Сердце, сердце!..
Инкен (наполняет фужер коньяком). Это ему много раз помогало.
Штейниц. Слава Богу, что вы образец спокойствия, фрейлейн Инкен.
Инкен (чрезвычайно бледная, спокойно). Остается только действовать!
Вуттке и профессор Гейгер мягко удаляют дочерей и сына Клаузена из комнаты.
Занавес
Действие пятое

В квартире садовника Эбиша и его сестры. Низкая комната; потолок с изъеденными червями потемневшими балками. Справа на переднем плане обыкновенный клеенчатый диван; над ним на стене фотографии, семейные портреты в рамках. Перед диваном стол, покрытый простой скатертью. Висячая лампа тускло освещает комнату, обставленную мебелью первой половины XIX века. Старая горка наполнена всякими сувенирами: стаканчиками с курортов, сахарницами и т. п. На стене несколько олеографий, два гипсовых барельефа – копии со скульптур Торвальдсена [53], какие можно купить у разносчика. Дверь слева ведет в небольшую прихожую, дверь справа – в спальню. В задней стене два небольших окна. На подоконниках много растений в горшках, на полу лоскутные коврики. В комнате несколько птичьих чучел: кукушки, дятла, зимородка.
Фрау Петерс и Эбиш сидят за столом. Она с вязаньем, он углублен в чтение. На дворе темная ночь. Буря. Часы прокуковали одиннадцать.
Фрау Петерс. Уже одиннадцать. Пора спать, Лауридс.
Эбиш. Только бы погода опять не натворила беды. Всегда свалят все на садовника.
Фрау Петерс. Служишь – подставляй спину! Пускай говорят, а ты, Лауридс, не обращай внимания!
Эбиш (подходит к окну). Ишь как пляшут сухие листья! Бум! Слыхала? Это, наверно, опять ветер выбил дюжину стекол в большой оранжерее. (Слышен звук разбитого стекла.) А дождь! Дождь! Слышишь, как льется по желобу? Опять погреб зальет. Только обсушили. Когда же он перестанет? Опять во всем доме заведется плесень.
Фрау Петерс. Собака воет. Не впустить ли ее в дом?
Эбиш. Зачем? Конура не протекает… А у пастора еще свет. Верно, готовит на завтра проповедь.
Фрау Петерс. Пойду-ка завтра в церковь, Лауридс!
Эбиш. А я нет, у меня там ноги мерзнут. Уж больно долго тянет он проповедь. Ну и дождь: на метр вверх брызги летят.
Фрау Петерс. Мало радости тому, у кого нет крыши над головой.
Эбиш. Мало радости, это правда… Ты сегодня получила письмо от Инкен?
Фрау Петерс. Они вернулись из Швейцарии. Пока все идет своим чередом.
Эбиш. Вот уж привалило счастье девчонке!
Фрау Петерс. Счастье ли это, не знаю. Нужно спокойно обождать.
Эбиш. Ну, насчет завещания – ты ведь сама говорила…
Фрау Петерс. По крайней мере доктор Вуттке сказал, что тайный советник на случай своей кончины отказал Инкен свое имущество в Швейцарии и наличность.
Эбиш. Эх, может, и правда! Я ей желаю… И с тем, спокойной ночи!
Фрау Петерс. Спокойной ночи!
Эбиш направляется в спальню.
Послушай, Лауридс, опять собака воет.
Эбиш. Боится. Шум-то какой в оранжереях…
Фрау Петерс. Нет, Лауридс. Кажется, кто-то хочет войти…
Эбиш. Калитка открыта. Пускай входит. Может, почтальон, как намедни.
Фрау Петерс. Лауридс, собака из себя выходит.
Эбиш. Чего там! Верно, кошка пробежала. Пускай лает. Ну, доброй ночи!
Фрау Петерс. Что, если тайный советник еще раз предложит переехать к ним в Арт, в Швейцарию? Согласишься?
Эбиш. Нет… не годится. Племянница будет верхом ездить, а дядя для нее в конюшне коней скрести.
Фрау Петерс. Там кто-то есть, Лауридс. Надо посмотреть… Слышишь, собака беснуется. Я не лягу, пока не буду знать, что все в порядке.
Эбиш. Тогда дай мне кожанку и шапку.
Фрау Петерс. И захвати с собой револьвер, Лауридс. А то ночь – словно нарочно для грабителей!
Эбиш. Пока в доме светло, воры не полезут.
В то время как Эбиш, накинув кожанку, собирается надеть шапку, раздается резкое дребезжание колокольчика в сенях.
Фрау Петерс (подскочив от испуга, тихо). Видишь, Лауридс! Я так и знала!
Эбиш (открывает дверь в сени, и сейчас же кто-то еще яростнее дергает звонок). Эй-эй! Не обрывайте звонок! Не можете подождать, что ли, пока откроют?
В третий раз резкий звонок.
Фрау Петерс. Лауридс, возьми револьвер!
Эбиш. Не смейте так шуметь! Здесь не глухие живут! (Исчезает в сенях, откуда слышен его голос.) Кто здесь? Кто хочет войти? Назовите себя.
Фрау Петерс (у открытой двери). Никого не впускай, пока не узнаешь, кто там. Страшные бывают дела. Погляди сперва в боковое окошечко.
Эбиш (несколько секунд молчит, затем снова появляется). Анна, там какой-то человек, он совсем промок, без шляпы, а одет неплохо.
Фрау Петерс. Не оставлять же его за дверью! Узнаем, что ему надо. Я чуть приоткрою дверь, а ты с револьвером стань сзади.
Оба выходят, слышен поворот ключа в замке и лязг щеколды.
Фрау Петерс (за сценой). Что вам надо? Кто вы?
Незнакомый голос. Мне кажется, вы меня знаете, фрау Петерс.
Фрау Петерс (за сценой). Как я могу вас знать? Вы для меня чужой.
Голос. Я сам для себя чужой, и все-таки я себя знаю.
Фрау Петерс (все еще за сценой). О Господи! Где были мои глаза? Неужели это вправду вы? Или я ошибаюсь?
Голос. Вы не ошиблись. Это я, фрау Петерс.
Фрау Петерс. В такую погоду. Ради Бога, входите скорей в сухое помещение!
Слышно, как кто-то входит и с шумом вытирает ноги.
Голос. Разверзлись хляби небесные,[54] фрау Петерс!
Фрау Петерс. Сюда, сюда! Раздевайтесь! – Подбрось-ка еще дров в печку, Лауридс!
Входит мужчина в сопровождении Эбиша и фрау Петерс. Он одет в летнее пальто; без шляпы. Одежда испачкана, промокла. По-видимому, он не раз спотыкался и падал на дороге. Лишь постепенно в нем можно узнать тайного советника Клаузена.
Клаузен (очень возбужденный). Наверно, вы очень удивлены, фрау Петерс, но это нашло на меня внезапно. Мне кажется, сегодня ровно год, как я впервые постучался в вашу дверь. Этот день был для меня решающим. Меня потянуло сюда. Сопротивляться было бесполезно, я должен был отпраздновать эту годовщину.
Фрау Петерс. Это, конечно, делает нам честь, господин тайный советник. У вас снова, как и тогда, случилась авария? Не пешком же вы к нам добирались?
Клаузен. Пешком! Юноше иначе не подобает. Найдется у вас что-нибудь выпить, господин Эбиш?
Фрау Петерс. Господин тайный советник, мне кажется, вам надо переодеться. С вами приключилось несчастье? На ваш автомобиль напали грабители?
Клаузен (весело смеется). Нет, на меня никто не нападал. И аварии не было. Я просто бодрым, легким шагом добрался сюда. Меня непреодолимо влекло сюда, фрау Петерс. Я просто иначе не мог… Ну, а теперь сварим пунш…
Эбиш. Тут и спорить нечего. Господину тайному советнику в таком состоянии глоток чего-нибудь горячего будет только на пользу.
Клаузен. Как понимать – в таком состоянии?
Эбиш. Только – что господин тайный советник промок до костей.
Клаузен (без стеснения роется на одной из полочек). Здесь у вас всегда стояли ликеры…
Фрау Петерс. Не беспокойтесь, я принесу все, что нужно. Слава Богу, огонь еще не погас. Через две минуты будет горячая вода.
Клаузен. Поручите это Инкен. Скажите, фрау Петерс, где, собственно говоря, Инкен?
Фрау Петерс. Инкен? Вы спрашиваете меня, где она?
Клаузен. Ведь ради нее я сюда и пришел.
Фрау Петерс (Эбишу, шепотом). Беги скорей к пастору, у него еще светло. Пускай сию минуту придет…
Эбиш. Я не могу оставить тебя с ним.
Фрау Петерс. Тогда я приведу пастора, а ты оставайся здесь.
Эбиш. Мне с ним страшно одному.
Клаузен. Вот как? Инкен уже легла спать?
Фрау Петерс. Инкен здесь давно нет. Вы же знаете… Она давно переехала к вам.
Клаузен. Переехала? (Напряженно задумывается.) Об этом я забыл… Нет, на меня никто не нападал, и с моей машиной не было аварии… как в тот раз, когда я впервые попал к вам в дом. Или на меня все-таки напали?… Правильно. У меня тогда была авария, и я зашел к вам позвонить по телефону. Но ваш колокольчик, фрау Петерс, я узнаю среди тысячи других. Можно мне еще раз дернуть за звонок? (Выходит, дергает колокольчик и тотчас же возвращается.) Поверите ли, я всю дорогу по-воровски радовался, ожидая, когда задребезжит ваш колокольчик… И Инкен открыла мне дверь…
Фрау Петерс (взволнованно шепчет Эбишу). Беги, Лауридс, беги! Зови пастора!
Эбиш быстро уходит.
Клаузен (показывает фрау Петерс нож). И так как мы с вами одни, фрау Петерс, взгляните на этот нож. Если этим ножом кого-нибудь зарезать, крови не будет…
Фрау Петерс. Ради Бога, что это значит?
Клаузен. Этим ножом можно убивать мертвых, можно убивать и молодых девушек, умерших старухами…
Фрау Петерс (заломив руки). Господин тайный советник, не хотите же вы сказать, что с моей Инкен что-то случилось?
Клаузен. Нет, не бойтесь, с ней ничего не случилось.
Фрау Петерс. Ас кем же?
Клаузен. Только с одной покойной. Не важно, что Инкен нет. Мы спокойно обсудим мои дела. Есть у вас все для пунша? Жаль, что я не принес.
Возвращается Эбиш.
Эбиш (тихо). Пастор сейчас придет.
Клаузен. Где же грог? Я чувствую себя здесь в безопасности, господин Эбиш. Надеюсь, вы меня не выставите за дверь? Правда, тут нужно некоторое гражданское мужество; с моими преследователями лучше не связываться! Но, прошу вас, обдумайте: за одну ночь безопасного убежища вы получите столько золота, сколько вы сами весите… завтра оно мне больше не понадобится.
Эбиш. Не обижайтесь, господин тайный советник, но ни без золота, ни за золото я на неправое дело не пойду.
Клаузен. Я обдумаю. Посмотрим, что можно предпринять.
В передней появляется пастор Иммоос, он в халате. Ставит в угол зонтик. Некоторое время наблюдает. Клаузен не замечает его прихода. Фрау Петерс и Эбиш хотят заговорить с пастором, но он жестом останавливает их.
Кстати, я открыл одну тайну. Если смотришь на мир стоя вниз головой, то оказывается, что у людей когти и клыки. Вы улыбаетесь, фрау Петерс, вы этому не верите…
Фрау Петерс. Меня трясет. Смеяться над тем, что вы говорите, мне и в голову не приходит.
Пастор (решительным шагом подходит к Клаузену).
Позвольте пожелать вам доброго вечера! Вы узнаете меня, господин тайный советник?
Клаузен. Разве можно не узнать господина пастора Иммооса!
Пастор. Ну вот видите! Тогда разрешите спросить, чем вызван ваш визит в этот ночной час?
Клаузен. Пожалуйста. Я свободен как птица, господин пастор. Меня больше ничто не связывает. Я и решил немедленно воспользоваться своей свободой. Моя гражданская смерть позволяет мне делать все, что я хочу. Я могу пищать, как кукла, мяукать, как кот, рассыпать опилки, как огородное пугало, – никто не удивится. Я могу удить птиц в воде и стрелять карпов в небе, и никто в этом не увидит ничего плохого.
Пастор. Насколько я помню, господин тайный советник всегда любил хорошо острить…
Клаузен. Я и теперь не перестаю смеяться! Когда я вызываю к себе моего директора, он не является. Когда я повышаю оклад кому-нибудь из моих служащих, он этой прибавки не получает. Когда я прошу денег у моего кассира, он их мне не дает… Когда я подписываю договор, его объявляют недействительным. Когда я высказываю свое мнение, его не слушают. Это как будто совсем не те остроты, которые были обычны для Клаузенов.
Пастор (шепотом, Эбишу). Позвоните-ка сейчас на городскую квартиру тайного советника. Произошло что-то ужасное…
Эбиш выходит в прихожую; слышно, как он возится у телефона. Пастор продолжает, обращаясь к фрау Петерс, в то время как Клаузен ходит взад и вперед по комнате.
Я боюсь, свершилось то, что предсказывала Беттина. (Громко.) Фрау Петерс, не приготовите ли вы нам горячего чаю. (Клаузену.) Я бы попросил вас к себе, но, к сожалению, мои все уже спят.
Фрау Петерс (деловито снует, то уходя в спальню, то возвращаясь). Господин тайный советник, я приготовила вам рубашку и платье брата. Вам надо сбросить мокрую одежду. Я на этом настаиваю. Вам необходимо переодеться…
Клаузен. Охотно. (Пастору.) Нет-нет, покинуть это убежище и перейти к вам, господин пастор, – это значило бы отказаться от последней надежды…
Пастор. У меня просто мелькнула такая мысль.
Клаузен. Я решил бежать, не отрицаю. Я только хотел проститься…
Пастор. Я вам до сих пор не противоречил, господин тайный советник. Но мне кажется, что вы сегодня чем-то взволнованы. Поэтому и мир, и людей, да и самого себя вы видите в слишком мрачном свете.
Клаузен. Да, я чем-то взволнован. Так вы сказали, если не ошибаюсь, господин пастор? Да-да, чем-то взволнован! Это так. (Задумывается.) Неизвестно чем, а все-таки, оказывается, взволнован. Вы это верно подметили, господин пастор… Быть может, впоследствии выяснится… что меня взволновало.
Фрау Петерс. Господин тайный советник, вы хотели переодеться.
Клаузен. Охотно. Хотя это не нужно.
Клаузен в сопровождении фрау Петерс уходит в спальню.
Пастор (шагает взад и вперед по комнате, ломая руки). И это конец, конец такого человека, как Маттиас Клаузен. О Боже! Боже!
Фрау Петерс (возвращается, осторожно и плотно прикрывает за собой дверь). Он переоделся. Успокоился, даже прилег.
Пастор. Бедная Беттина! Бедные дети!
Фрау Петерс. И бедная моя Инкен, если вы разрешите добавить, господин пастор.
Пастор. Я ведь ничего хорошего и не предвидел, вы, верно, помните, фрау Петерс? Но в нашей жестокой жизни скрыты такие ужасные возможности, которых нельзя предугадать…
Входит Эбиш.
Эбиш. Я соединился. У телефона доктор Штейниц – он хочет поговорить с господином пастором.
Пастор выходит.
Фрау Петерс. Ты говорил с господином Штейницем? Что там произошло?
Эбиш. Да он говорит, всякое было. Будто тайный советник сильно перепугался и был сам не свой. Тогда позвали одного известного доктора, а тот приставил к нему санитаров и уложил его пока что в постель. А потом постель нашли пустой. Обыскали весь дом. Дали знать в полицию, потому что нигде не могли его найти. Думали, он с собой порешил. Понятно, что все семейство взвыло, и у них до сих пор зуб на зуб не попадает.
Пастор возвращается.
Пастор. Случилось нечто ужасное. Я говорил со Штейницем и управляющим Ганефельдтом. На него была возложена тяжелая обязанность сообщить тайному советнику, что он, Ганефельдт, назначен его опекуном, так как дети ходатайствовали об учреждении опеки. Что из этого получилось – меня нисколько не удивляет, когда это касается человека, привыкшего к власти, как тайный советник. Я отговорил бы детей от такого шага.
Фрау Петерс. А что с Инкен?
Пастор. Говорят, ваша дочь несколько часов назад покинула дом с каким-то профессором, не то Швейгером, не то с Гейгером. Они разыскивают тайного советника. Можно себе представить, в каком она состоянии!
Фрау Петерс. Если он погибнет, – не станет и ее. Только бы разыскать Инкен, чтобы она застала его в живых!
Пастор. У вас действительно такие опасения?
Фрау Петерс. Да, они возникли, как только я его увидела, в то же мгновение.
Пастор. Хорошо, что мы ждем господина Ганефельдта и господина Штейница. До их приезда необходимо задержать тайного советника. А пока я немного приведу себя в порядок и разбужу жену. Боюсь, нам предстоит тревожная ночь. (Уходит.)
Эбиш (у окна). На дворе стало потише.
Автомобильные гудки.
Так скоро господин управляющий? Не может быть.
Фрау Петерс. Это на дороге и как будто мимо. (Прислушивается у двери в спальню.) Дышит спокойно – кажется, спит.
Эбиш. Пусть спит! Если бы он совсем не проснулся, было бы, пожалуй, для него лучше. (На окна падает яркий свет автомобильных фар.) А это что такое? Фонари автомобиля.
Резкий автомобильный гудок, которым, по-видимому, хотят привлечь внимание.
Фрау Петерс. Ну да, Лауридс! Это к нам. Пойди посмотри, кто там, и возвращайся.
Эбиш уходит в прихожую, затем возвращается с Гейгером.
Гейгер. О, вы не спите? Счастливая случайность среди всех несчастий, которые на нас обрушились. Вы меня, вероятно, не узнаете, хотя я однажды был у вас. Я – друг тайного советника Клаузена. Кажется, вы – дядя фрейлейн Инкен. Она ждет меня в автомобиле.
Фрау Петерс, не произнеся ни слова, выбегает на улицу.
Эбиш. Та, что сейчас побежала, – моя сестра, мать Инкен.
Гейгер. Хорошо, что я застал ее. Я, собственно говоря, за тем и приехал, чтобы передать бедную девушку на попечение матери. Произошли ужасные события. Мой друг тайный советник исчез. Можно опасаться какого-нибудь акта отчаяния. Наши поиски оказались безуспешными.
Эбиш (указывает на дверь спальни). Тайный советник пожаловал сюда.
Гейгер. Правда? Он жив? Он здесь? На это я совсем не надеялся.
Эбиш. Совершенно верно. Он здесь. Только уж не спрашивайте, в каком состоянии.
Гейгер. Не будем спешить с выводами, господин Эбиш. Что же тут удивительного, если этот бедный затравленный человек опять свалился у вас. Но, пока он жив, все еще может обойтись. Того же мнения ваша племянница Инкен.
Эбиш. Господи Боже мой, как это может обойтись?
Возвращается фрау Петерс.
Фрау Петерс. Она не слушает меня, не хочет входить. Я ей говорю – тайный советник здесь, а она будто оглохла, не слышит.
Гейгер. Я – профессор Гейгер, фрау Петерс. События так развернулись, что я с трудом владею собой… Я не могу быть простым зрителем и бездействовать, хотя я вовлечен во все это вопреки моим намерениям; более неподходящего человека для таких дел трудно найти. Итак, мы собираемся увезти моего бедного друга. Мы должны спасти Клаузена от его врагов, иначе его судьба предрешена. (Выходит.)
Бьют часы.
Фрау Петерс. Немало горя пережила я с мужем и справилась с этим, Лауридс. Все-таки, думала я, у меня от него осталась дочь Инкен. А теперь она-то и навлекла на нас все это. Бог свидетель, я ее предостерегала!
Входят Инкен в дорожном пальто и Гейгер. Немного спустя входит Винтер, нагруженный пледами и одеждой.
Инкен (вне себя). Так это верно? Вы знаете что-нибудь о Маттиасе?
Гейгер. Это, конечно, только предположения.
Инкен. Не задерживай нас, мама.
Фрау Петерс. Перенесешь ли ты, если я тебе скажу, где он?
Инкен. Он умер? Не пытай меня!
Фрау Петерс. Он еще жив, но, может быть, это хуже смерти.
Инкен (почти рыдая). Где? Где? Умоляю!
Фрау Петерс. Что ты будешь делать, когда увидишь его?
Инкен. Мы возьмем его с собой, – надо бежать, мама!
Фрау Петерс. Этим ты подвергнешь себя большой опасности. Я тебе помогать не стану.
Гейгер. Я помогу, фрау Петерс: то, что я видел, слышал, пережил, дало мне твердую решимость. Я приму бой за Маттиаса и за вашу Инкен.
Инкен (матери). Ты не можешь даже вообразить, что мы пережили. Это даже нельзя себе представить. Еще до того, как Маттиас исчез, я выдержала самую отвратительную борьбу с этим человеком, с этим Кламротом. Я давно бы бросила все, не будь поддержки господина профессора. Когда меня разлучили с Клаузеном и он, разбитый, беспомощный, остался под охраной двух служителей, этот молодчик накинулся на меня. Он указал мне на дверь; если я сию же минуту не уберусь ко всем чертям, он силой вышвырнет меня вон! А на каком жаргоне он говорил, мама! Какие выражения употреблял! А потом, когда Клаузен исчез и Кламрот увидел перед собой вытянутые физиономии служителей, он оробел: несчастная жертва была уже вне его власти. Маттиас нашел свое спасение в бегстве. Я взвыла от боли, но в то же время торжествовала, мама. А теперь скажи мне, если ты знаешь, где он?
Фрау Петерс. Я не скажу, пока ты не возьмешь себя в руки и не успокоишься.
Инкен. Ради Бога, не тяни! Ты нас всех погубишь, мама!
Фрау Петерс. Оборванный, как бродяга, он недавно явился сюда. Боже, на него страшно было смотреть!
Инкен. Где же он сейчас?
Фрау Петерс. Здесь, в спальне.
Инкен бросается туда, но мать ее удерживает.
Если он спит, его не надо будить.
Инкен. Мы должны бежать. Его придется разбудить.
Фрау Петерс. Сомневаюсь, уговоришь ли ты его бежать.
Инкен. Винтер, несите скорее вещи! Мы привезли с собой пледы, теплую одежду и шубу… Если он устал, то поспит в автомобиле. Завтра в это время он будет в безопасности, по ту сторону швейцарской границы. Там через несколько часов забудет весь этот черный кошмар.
Фрау Петерс. Инкен, ты, по-видимому, не понимаешь всей серьезности его состояния. Я даже не уверена, в полном ли он сознании. Ему мерещится, что за ним кто-то гонится.
Инкен. Гонится? А разве это не так?
Гейгер. Многое в жизни я переносил легче. Никогда не забуду молящего взгляда, который бросил на меня Маттиас во время припадка. Его дело стало моим делом! – Фрау Петерс, помогите нам! Так или иначе, мы должны бороться до конца!
Фрау Петерс. Он нас услышал… Он ходит по спальне.
Дверь из спальни приоткрывается. Женщины замолкают. Входит Клаузен.
Инкен. Маттиас!
Выражение лица Клаузена не меняется. Инкен тянет его в комнату и привлекает к себе, потом окликает громче: «Маттиас!» И в третий раз, как бы желая встряхнуть его: «Маттиас!» На лице Клаузена появляется улыбка, словно при пробуждении.
Клаузен (шепчет, словно перед ним призрак). Инкен…
Инкен (делает знак. Все удаляются, оставляя Клаузена и Инкен одних). Ну, говори! Мы теперь одни, Маттиас…
Клаузен (сильно бледнеет, говорит с трудом). Слишком поздно: моя душа мертва, Инкен…
Инкен. Не удивительно, что тебе сейчас так кажется. Всякий сон – это смерть души, Маттиас, но я тебя воскрешу.
Клаузен. Я вижу, это ты, Инкен, но по-настоящему не чувствую этого…
Инкен. Это легко объяснить тем чудовищным, что ты пережил.
Клаузен. Ты хочешь сказать, что меня сломила вся эта мерзость?
Инкен. Теперь ты опять на свежем воздухе. Все утерянное вернется, Маттиас…
Клаузен. Я смотрю на тебя, что-то ищу, но никак не могу найти. Я волочу мертвую душу в еще живом теле.
Инкен. Говори все, не щади меня, Маттиас!
Клаузен. Я боюсь, что твоя власть кончена: никому не дано воскресить мертвую душу.
Инкен. Тебе не надо меня любить, не люби меня! Моей любви хватит для нас обоих, Маттиас.
Клаузен. Тогда скажи мне, Инкен, где я?
Инкен. В Бройхе, где ты часто бывал.
Клаузен. Инкен, у тебя хорошая мать, но как это случилось, что я здесь, у твоей матери? Разве мы не были вместе в Швейцарии?
Инкен. Да, Маттиас. Мы были в Арте.
Клаузен. Я хочу вернуться в Арт. Едем в Арт!
Инкен. Автомобиль у ворот, он готов в путь. Мы можем сейчас же уехать. Винтер сядет с шофером. С нами Гейгер.
Клаузен. Правда? И нет никаких препятствий?
Инкен. Никаких, если мы не будем терять времени. Если тебе что-нибудь неясно – старайся об этом не думать. Положись во всем на меня, пока к тебе не вернутся прежние силы. Бери все у меня. Ведь я – это ты!
Клаузен. О да, ты, наверно, лучший опекун, чем Ганефельдт.
Инкен. Не опекун, Маттиас, – я твой посох, твоя опора. Я твое творение, твоя собственность, твое второе «я»! На это ты рассчитывай, это ты должен твердо помнить.
Клаузен. Скажи мне только, как случилось, что я попал в дом твоей матери?
Инкен. Не думай сейчас об этом. В городе, наверно, уже знают, где ты. Идем, Маттиас! Может быть, через каких-нибудь четверть часа наше бегство, наше освобождение уже станет невозможным.
Клаузен. Может наконец кто-нибудь сказать мне, что произошло? Мне кажется, упал канделябр. Я испугался и лег в постель. Возможно, я потом во сне поднялся… Со времени смерти моей незабвенной жены это, говорят, со мной случалось. В таком состоянии меня могло и сюда занести.
Инкен. Ты рассказал все почти без пропусков, Маттиас.
Клаузен. Почти – говоришь ты. Этим ты ограждаешь себя от лжи. Теперь только я припоминаю все яснее и яснее…
Инкен. Ты мне это расскажешь потом, в машине, Маттиас! Как нам будет хорошо, когда мы выберемся на шоссе! Ты откинешься на подушки, и, если я увижу, что ты вдруг тяжело дышишь, что тебя мучает кошмар, я разбужу тебя, Маттиас! Зачем же я тогда рядом с тобой? Только несколько дней будь как дитя. Я буду о тебе заботиться, как о своем ребенке.
Клаузен. Знаешь ли ты, какая это бездна – семьдесят лет жизни? Без головокружения никому не заглянуть в нее.
Инкен. Маттиас, стрелка часов отмечает невозвратимые золотые минуты. Нас ждет автомобиль. Идем, Маттиас! Нехорошо, что ты всегда говоришь о бездне. Когда нам снова будет светить солнце, мы будем смотреть вперед, а не в бездну…
Клаузен. Ты посланница того мира, Инкен! (Опускается на диван.) Дай мне спокойно во всем разобраться. (Закрывает глаза.) Когда твои благословенные руки обнимают меня, мне хорошо, хотя я не вижу их, хотя я не вижу тебя. Когда я закрываю глаза, я чувствую так ясно и просто, что на свете есть вечная благодать.
Входит Гейгер.
Гейгер. Прости, Маттиас, что я вхожу незваный…
Клаузен. Для меня ты всегда званый.
Гейгер. Да, в известной степени званый. Когда я в Кембридже получил твое письмо, я понял, что это призыв.
Клаузен. Но тогда нам обоим было непонятно, зачем я тебя зову.
Гейгер. Я понял твой призыв в прямом смысле слова. Но об этом мы пофилософствуем позже. Шофер уже запасся горючим, мотор остынет. Пора садиться.
Клаузен. Ваш портфель с собой, доктор Вуттке?
Гейгер. Ты меня не узнаешь, я твой старый друг Гейгер.
Клаузен. Мое завещание в безопасности? Можно на вас положиться, Вуттке? Если кто-нибудь начнет оспаривать его, будете вы, подобно льву, защищать мою Инкен?
Гейгер. Бог свидетель, я к этому готов! На этот вопрос я могу ответить только «да»!
Инкен. Маттиас, все это теперь безразлично. То, что ты пережил, выше сил человеческих. Будь я сильнее, я унесла бы тебя на руках. Я умоляю тебя: соберись с силами!
Клаузен. Скажи мне: твой отец, кажется, был крайне щепетилен в вопросах чести?
Инкен. Возможно, но сейчас не время об этом говорить.
Клаузен. Я не против самоубийства… Но меня оно не устраивает… Впрочем, когда уже и так стоишь за порогом жизни…
Инкен. Завтра тебя снова будет окружать жизнь.
Клаузен. Кстати, известна ли вам, дитя мое, судьба некоего тайного советника Клаузена? Это был один из самых уважаемых людей; теперь общество его выплюнуло, он – только плевок, который растаптывают ногами.
Инкен. Ничего не помогает. Нужно действовать! Винтер!
Винтер входит с одеждой и шубой.
Клаузен. Винтер, вы как-то выросли за это время! Поверьте мне, вы – бог! Да-да! Несчастье открывает человеку глаза. Вы не должны ради меня утруждать себя, Винтер. Меня ограбили, раздели, духовно убили и физически обесчестили! А потом бросили на улицу под копыта, колеса и подошвы! По сравнению с вами я – ничтожество, грязь, а ваше место, Винтер, среди богов!
Инкен. Маттиас, Маттиас, возьми себя в руки! Мы добьемся для тебя полного удовлетворения.
Клаузен глубоко вздыхает, откидывает назад голову и впадает в забытье.
Надо побороть эту слабость. (Подошедшим Эбишу и фрау Петерс.) Дядя, где у тебя коньяк? – Принеси чай, мама! Мне уже чудится сирена автомобиля Ганефельдта. Нельзя выдавать его врагам!
Фрау Петерс и Эбиш быстро уходят, чтобы принести требуемое.
Гейгер (вглядываясь в Клаузена). Вряд ли он вообще может ехать в таком состоянии.
Слышен автомобильный гудок.
Инкен (вне себя). Это преследователи! Это ищейки! (Хватает лежащий на комоде револьвер Эбиша.) Видит Бог! Пока я жива, пока во мне теплится дыхание, они не переступят порога!
В дверях появляется пастор Иммоос и преграждает дорогу Инкен.
Пастор. Во имя Иисуса Христа, Инкен: немедленно положи оружие!
Инкен. А если надвигается бесчеловечная банда, господин пастор?
Пастор. В твоем положении преувеличение прощается. Я говорю тебе «ты», потому что ты моя конфирмантка. Надеюсь, ты этого не забыла?
Инкен (приподнимает оружие). Назад! Посторонитесь! Я вас не слушаю! Я вас не знаю!
Пастор отступает. Инкен следует за ним наружу с револьвером в правой руке.
Гейгер. Фрейлейн Петерс, не делайте глупостей. Есть другие возможности, хотя бы пришлось временно капитулировать.
Гейгер спешит вслед за Инкен. Перед домом нарастает шум: слышны автомобильные гудки, громкий разговор. Винтер остается один возле Клаузена, который лежит в углу дивана и тяжело дышит. Винтер кладет на стул вещи, присаживается на краешек стула и наблюдает за Клаузеном.
Клаузен. Послушай, Винтер, откуда это пение? Оно мешает спать.
Винтер. Я ничего не слышу, господин тайный советник.
Клаузен. Кто этого не слышит, тот глух, мой милый Винтер! Хоры, хоры поют! Ужасно! Стынет кровь.
Винтер. Может быть, это орган в церкви?
Клаузен. Верно, церковь рядом. Кажется, со мной говорил пастор Иммоос.
Винтер. Может быть, говорил, я не знаю, господин тайный советник.
Клаузен. Я должен был отправиться в дом пастора. Он хотел, чтобы я пошел к нему. А что мне делать в доме пастора? Ведь мое место в соборе вселенной. Да-да, Винтер, в центре вселенной.
Винтер. Я позову фрейлейн Инкен.
Клаузен. Налей мне стакан воды, Винтер!
Винтер находит графин, наполняет стакан и подает его Клаузену.
Благодарю! Весь мой век эти руки приходили мне на помощь! Сколько услуг оказали они мне – не счесть! И эта последняя услуга не так уж плоха: она навсегда избавит от жажды твоего старого мучителя… Винтер, поверни-ка ключ в замке.
Винтер (с полным стаканом в руке). Следует ли это делать? Ведь сюда входят и выходят люди.
Клаузен. Тише, Винтер! (Напряженно прислушивается.) Фуга,[55] может, или оратория?[56]… Химера[57] – это зверь с телом козы, хвостом дракона и пастью льва. Эта пасть извергает ядовитый огонь…
Винтер. Что сказал господин тайный советник?
Клаузен. Я жажду… Я жажду заката…
Винтер. Я бы хотел доложить профессору Гейгеру.
Клаузен. Я жажду, я жажду заката… Кровь стынет в жилах… Это фуга, это кантата[58]… это – оратория… (Шарит в карманах и вынимает пробирку с белым порошком. Дает ее Винтеру.) Насыпь мне сахару в воду, Винтер… Сахар успокаивает, у меня тяжелая голова.
Винтер исполняет приказание.
Ты слышишь фугу, кантату, ораторию? А теперь отдай мне пробирку, Винтер. (Поспешно и тщательно прячет ее.) Я жажду… я жажду… заката! Да, я жажду… я жажду заката… Я жажду… Я жажду… (Выпивает залпом.) Брр! (Вздрагивает.) Это был в самом деле сахар, Винтер? Укрой меня, если найдется под рукой что-нибудь теплое.
Винтер прикрывает его шубой. Клаузен натягивает ее до половины лица.
Я жажду… я жажду… заката… (На мгновение затихает, затем начинает тяжело дышать.)
Наблюдая за Клаузеном, Винтер все больше беспокоится. Идет к двери, встречается с фрау Петерс.
Фрау Петерс. Если ему пригодится, вот осталось немного вишневки.
Винтер. Он только что выпил воды, фрау Петерс, но я не знаю, что с ним…
Фрау Петерс (поглядев на Клаузена). Он спит, господин Винтер. Слава Богу, пусть отдыхает.
Винтер. Как обошлись с таким человеком!.. Это ужасно, прямо ужасно, фрау Петерс!
Фрау Петерс. Все собрались у пастора. Там Беттина, Вольфганг и фрау Кламрот. У ворот парка ждет санитарная карета. Его отвезут в больницу. Штейниц противится изо всех сил, но управляющий Ганефельдт настаивает, он-де несет ответственность за господина тайного советника.
Возвращается Инкен , очень взволнованная.
Инкен. Они все собрались у пастора. Почему не разверзнутся недра земные и не поглотят эту подлую банду? И этот злодей Ганефельдт, он послал за полицией. Будем, говорит он, действовать силой! Увидим, кто сильней!
Возвращается Гейгер.
Гейгер. Нам сейчас не устоять против такого перевеса сил. Но если существуют еще на земле правда и справедливость, мы в конце концов победим.
Клаузен громко хрипит.
Инкен. Маттиас, Маттиас, что с тобой, Маттиас?
Клаузен хочет что-то сказать, но не может.
(Оправляет шубу, которой покрыт Клаузен.) Скажи, что ты хочешь, Маттиас…
Фрау Петерс. Он хочет говорить, но не может. (Гейгеру.) Подойдите к нему, он смотрит то на вас, то на Инкен.
Инкен. Ты не можешь говорить, Маттиас?
Фрау Петерс. Сейчас он заговорит – у него дрожат губы.
Входит Штейниц.
Сам Господь Бог послал вас, господин доктор.
Штейниц. Я раньше не мог: там, в доме пастора, великое смятение. Каждый хочет свалить свою вину на другого!
Инкен (припав ухом к губам Клаузена). Говори, Маттиас. Скажи, что у тебя на душе? Пусть слова твои будут одним слабым дыханием. Говори, я все пойму.
Штейниц. Уступите-ка мне место, Инкен.
Эбиш. Это с ним вроде удара?
Фрау Петерс. Говори тише, Лауридс: перед смертью обостряется слух.
Штейниц (откидывает с умирающего шубу, испытующе в него вглядывается). Произошло изменение.
Гейгер (тихо, к фрау Петерс). Уведите, пожалуйста, дочь.
Штейниц. Я попрошу оставить меня с пациентом наедине. Вы, Винтер, и профессор Гейгер, останьтесь здесь – ваша помощь может понадобиться.
Эбиш и фрау Петерс берут с обеих сторон Инкен, собираясь ее увести.
Инкен (как оглушенная). Маттиас умирает? Ты думаешь, он умирает, мама?
Ее уводят.
Штейниц (берет пустой стакан, оставшийся на столе, и нюхает). Что это за стакан, Винтер?
Винтер. Тайный советник потребовал пить. Он дал мне сахар в стеклянной трубочке и велел растворить в воде.
Штейниц (все еще нюхает стакан). Сахарная вода? А где трубочка?
Винтер. Он потребовал ее обратно и спрятал в карман.
Штейниц осторожно вынимает из верхнего кармана Клаузена носовой платок и вместе с ним пробирку. Испытующе разглядывает ее под лампой. Дыхание Клаузена учащается. Штейниц смотрит поочередно – на пациента, на Винтера и затем на Гейгера. Последнего он взглядом подзывает к себе.
Гейгер (значительно). Что это у вас за пробирка?
Штейниц. Сахар с запахом горького миндаля.
Гейгер. Значит, все-таки по стопам Марка Аврелия?
Штейниц. Нет сомнения: его судьба свершилась.
Клаузен испускает глубокий последний вздох.
Гейгер (после длительного тяжелого молчания). Не попробовать ли противоядие? Какие-нибудь средства?
Штейниц. Против чего? Или против кого? Это смерть, господин профессор…
Услышав шум, вбегает Инкен .
Инкен. Он мертв! Я знаю – его больше нет!..
Штейниц. Соберитесь с силами!
Инкен. Не нужно. Я совершенно спокойна, господин Штейниц. (Судорожно сжав руки, делает несколько шагов и смотрит, сжав губы, на Клаузена.)
Гейгер (тихо, Штейницу). У меня такое чувство, будто я вижу жертву, сраженную из-за угла.
Штейниц. Конечно, он – жертва. А погиб ли он от яда, или от…
Некоторое время царит глубокое молчание. Затем тихо входят Ганефельдт и пастор.
Ганефельдт. Как обстоят дела? Там очень беспокоятся.
Штейниц. Ваша санитарная карета может вернуться обратно пустая. Ваше опекунство оказалось довольно кратковременным.
Ганефельдт. Я только был вынужден выполнять этот тяжелый, очень печальный долг в интересах наследников Клаузена. Как друг семьи, я не уклонился, но это была неблагодарная задача. Как ни прискорбен исход, я могу сказать, что у меня были самые чистые и самые лучшие намерения.
Штейниц. Простите, господин советник юстиции, но я никак не могу с этим согласиться.
Ганефельдт. На это я отвечу вам в другом месте.
Входят фрау Петерс и Эбиш.
Пастор (подходит к покойнику). Ради Христа, не допускайте только сюда семью Клаузен.
Гейгер. Почему же, господин пастор? Они получили то, чего хотели.
Занавес
Послесловие
Трагедия гуманистического сознания
Герхарт Гауптман (1862–1946) прожил детство и юность в глубокой провинции, в силезском поселке, в тех самых местах, где его дед был участником знаменитого восстания силезских ткачей. Именно памяти своего деда Гауптман посвятил впоследствии свою драму «Ткачи» (1892), с которой, собственно, и началась его всемирная слава. Драма была написана в двух вариантах, сначала на силезском диалекте, а затем уже – на немецком литературном языке. И содержание, и форма «Ткачей» хорошо отражают особенности далекой от нас общественной и литературной эпохи, одним из наиболее ярких художественных воплощений которой стало творчество Герхарта Гауптмана.
Награжденный в 1912 г. Нобелевской премией, пятидесятилетний писатель являлся, по существу, уже национальным классиком, и премия была знаком международного признания его «плодотворной, разнообразной и выдающейся деятельности в области драматургического искусства». На церемонии вручения премии представитель Шведской академии Ханс Хильдебранд подчеркнул способность Гауптмана «проникать в глубины человеческого духа… Реализм в его пьесах неизбежно ведет к мечте о новой и лучшей жизни, к претворению этой мечты в жизнь».
Поблагодарив Нобелевский комитет в краткой речи, Гауптман отдал должное «тем идеалам, которым служит Нобелевский фонд». «Я имею в виду, – сказал он, – идеал всеобщего мира, к которому в конечном счете стремятся искусство и наука».
И в годы Веймарской Республики (1919–1933) Гауптман оставался самым авторитетным национальным писателем, отвечая своими новыми произведениями на новые запросы времени. По длительности живого и непосредственного присутствия в литературе Гауптман сопоставим разве что с Гёте – это сравнение довольно рано возникло в критике и литературоведении и сохраняется до сих пор, хотя сегодняшний массовый читатель этому, возможно, уже и не верит. Но останемся на исторической почве и попытаемся понять феномен необыкновенной популярности этого писателя на фоне его эпохи.
Сам Гауптман в последние годы жизни подчеркивал, что его эпоха «началась 1870-м годом и закончилась поджогом рейхстага», то есть он осознавал некую скрытую связь между объединением Германии в 1871 г., символом которого стал «железный канцлер» Бисмарк, и «третьим рейхом» во главе с рейхсканцлером Адольфом Гитлером. И Бисмарк и Гитлер начинали с вытеснения демократических элементов из системы государственного управления и усиления принципа авторитарности. Но то, что так и не удалось сделать Бисмарку, полностью осуществил Гитлер, сосредоточивший в своих руках уже в 1933 г. абсолютную и ничем не ограниченную власть. Что произошло за эти шесть десятилетий с Германией, с ее людьми, с ее столетиями нарабатывавшейся культурой? По существу, все творчество Гауптмана, включающее в себя 50 завершенных пьес, почти столько же прозаических произведений различных жанров и обширное поэтическое наследие, дает развернутый в тысячах живых художественных образах ответ на этот вопрос. Ответ, именно сегодня поражающий своей масштабностью и неопровержимой конкретностью, ответ писателя, шедшего в ногу со своим временем, но обладавшего удивительным чувством реальности, которое не позволяло ему попадаться на «крючки» умозрительных теорий, прекраснодушных иллюзий и партийных влияний, как это случалось порой даже с такими его друзьями, как Т.Манн, Р.Роллан и М.Горький. С позиции конца XX века совершенно очевидно, насколько прав был Гауптман, отказываясь видеть в классовой борьбе и социальном переустройстве общества панацею от всех бед и показывая более глубокие основания неизбежных общественных катаклизмов. Попробуем обозначить хотя бы некоторые из художественных идей писателя, сохраняющих актуальность для нашего времени.
В 1887–1892 гг. были опубликованы первые рассказы и драмы Гауптмана, которые сразу же вывели его на авансцену литературной и театральной жизни Германии и обеспечили ему позицию общепризнанного лидера немецкого натурализма. Крупнейший немецкий писатель этого периода Теодор Фонтане, прочитав «социальную драму» «Перед восходом солнца» (1889), находит в Гауптмане «реалиста с ног до головы», наконец-то «осуществившегося Ибсена». По крайней мере два ранних рассказа, «Карнавал» и «Железнодорожный сторож Тиль», остаются не только классикой натурализма, но и входят в число абсолютных шедевров немецкой новеллистики. Уже в первых рассказах и драмах Гауптман художественно выразил проблему, ставшую во многом основополагающей для искусства, философии и психологии XX века: он обнаружил взаимодействие рациональных и иррациональных мотивов в человеческом поведении или, – употребляя терминологию З. Фрейда, – сознательных и бессознательных импульсов, определяющих человеческую психику и его поступки. Гауптман, как и многие другие натуралисты, тщательно изучал естественно-научные открытия своего времени, но он к тому же еще и опережал их.[59] К примеру, в драме «Перед восходом солнца» физическая и нравственная деградация семейства Краузе изображается одновременно как социальный и как естественно-природный процесс, который так же не поддается регулированию, как извержение вулкана или землетрясение. В драме изображен также социалист Лот, который сначала вызывает определенную симпатию, но по его напыщенным речам постепенно видно, что он прежде всего – догматик, начетчик и рационалист, неспособный на действительно глубокое чувство, с помощью которого только и можно разорвать путы безжизненных схем. В своем патологическом догматизме он даже не понимает, что окончательно губит безответственно соблазненную им Елену – единственную светлую личность в этой безотрадной драме. Многие критики до сих пор упрекают Гауптмана за то, что образ Лота страдает схематизмом, но ведь история всех реально существовавших коммунистических партий до сих пор продолжает подтверждать художественную прозорливость молодого драматурга, а не его критиков! На самом деле Гауптман пророчески нарисовал потрясающе правдивый образ, а не соблазнился на создание безжизненной идеальной схемы.
Изображенную им эпоху бесповоротного крушения идеалов классического буржуазного гуманизма Гауптман разместил между двумя драмами, символика которых по-настоящему раскрывается только при их взаимосоотнесении. Названная выше драма «Перед восходом солнца» была издана после отставки Бисмарка и за год до отмены запретительного «закона о социалистах» (1890). Если не содержанием драмы, то хотя бы названием ее Гауптман давал понять, что он не слеп и не глух, видит возрастающую социальную активность народных масс и не исключает полностью каких-то возможностей продуктивного выхода из назревающего тупика. Драма «Перед заходом солнца» (1932), написанная и поставленная за год до прихода к власти Гитлера, подводит уже окончательный и бесповоротный итог всей исследованной и изображенной писателем эпохи. В образе тайного коммерции советника Маттиаса Клаузена Гауптман возводит нетленный памятник классическому буржуазному гуманизму и в то же время показывает его полное бессилие перед наступающим умопомрачением, полной нравственной деградацией почти всей социальной среды вокруг советника, включая, в первую очередь, членов его семьи. Пьеса эта удивительно многослойна, в нее, как ручьи в большую реку, вливаются многие мотивы из прежних произведений Гауптмана, как драматических, так и прозаических. Один из важных мотивов, например, это – соотношение различных форм человеческого сознания, уяснение причин практической слабости и даже нежизнеспособности традиционного гуманистического сознания. Но Гауптман не останавливается на простых и очевидных ответах, к которым пришли, например, Г.Манн в дилогии о Генрихе IV или Г. Гессе в «Игре в бисер»: гуманистическое сознание должно быть действенным, не должно отрываться от реальной жизни. Как настоящий художник, он лишь изображает, предоставляя все выводы своему читателю и зрителю. Он вовсе не исключает возможности и даже необходимости социальной и нравственной активизации сил добра и гуманизма. Но, как реалист, он видит, что определенный исторический цикл завершился полным крахом традиционных гуманистических ценностей, и в создавшихся условиях трогательно-прекрасный Маттиас Клаузен может разве что покончить с собой в знак протеста против торжествующей бесчеловечности. С точки зрения исторической правды и даже психологического эффекта конец этот – гораздо более действенный, чем если бы писатель изобразил счастливый побег советника с его идеальной возлюбленной.
В России в 1910–1912 гг. было выпущено собрание сочинений Г. Гауптмана в четырнадцати томах, да и позднее его неоднократно издавали. Немецкий драматург, испытавший в начале творческого пути заметное воздействие Г. Ибсена и Л. Толстого («Власть тьмы»), впоследствии сам оказал огромное влияние на развитие мировой драматургии и театра. Его пьесы в России ставили К.С. Станиславский, Вс. Мейерхольд, Е.Б. Вахтангов и другие известные режиссеры, его произведения переводили поэты Ю. Балтрушайтис и К. Бальмонт, переводчики 3. Венгерова и В.И. Нейштадт; его творчеством активно интересовались Л.Н. Толстой, А.П. Чехов, М. Горький, Л. Андреев, М. Волошин, Д. Мережковский, В. Брюсов и многие другие писатели и деятели русской культуры.
Гауптман и сегодня остается великим писателем, который – несмотря на всю его огромную прижизненную славу – открылся своим читателям и зрителям пока еще далеко не полностью. Из-за нарочитой актуальности и даже злободневности многих произведений, вызывавших при своем появлении, как правило, очень острые дискуссии, прожектор воспринимающего сознания (читателей, зрителей и критиков) выхватывал из творчества Гауптмана то, что наиболее отчетливо бросалось в глаза и легко поддавалось модному определению. Так, единое по своему внутреннему стержню творчество писателя было довольно четко распределено по нескольким распространенным с конца XIX в. течениям: большинство ранних пьес отнесли к натурализму («Перед восходом солнца», 1889; «Одинокие», 1891), пьесы, где проходила тема социального бесправия народа, – к социальному реализму («Ткачи», 1892; «Возчик Геншель», 1898; «Роза Бернд», 1903), пьесы, в основу которых положены сказочные, фольклорные или мифологические сюжеты, – к символизму или даже к декадансу: «Вознесение Ганнеле» (1893), «Потонувший колокол» (1896), «Бедный Генрих» (1902), «Эльга» (1905) и др. Вникать же во внутреннюю логику духовного развития писателя в эпоху быстро сменяющих друг друга «измов» было просто недосуг.
Вульгарно-социологический подход к творчеству Гауптмана, сложившийся уже в дореволюционной марксистской критике, по существу до сих пор сохраняется в немногочисленных отечественных работах о нем. Наша современная ситуация в сфере культуры пока не способствует активизации издательского интереса к писателям социально-критического направления, к которому нередко относили почти все творчество Гауптмана. Но произведения этого писателя, отразившие философский и эстетический опыт целой исторической эпохи социальных потрясений и авантюристических общественных экспериментов, не укладываются целиком ни в одно литературное течение и по-прежнему открыты для непредвзятого и глубокого прочтения. А, значит, дело лишь за читателем…
A.A. Гугнин
1998

Комментарии

Гауптман говорил, что тема этой драмы занимала его еще в 1910 году. Он вернулся к ней в 1928 году и завершил работу над пьесой в ноябре 1931 года в швейцарском городе Локарно. Вероятно, отсюда и появились в пьесе планы отъезда героев в Швейцарию в поисках убежища от преследователей и от жизненных тревог. Основной образ пьесы подсказан Гауптману его другом Максом Пинкусом, издателем и коллекционером книг и картин, который также, будучи стариком, влюбился в молодую девушку и вступил при этом в конфликт со своими детьми, боявшимися упустить богатое наследство.
Премьера пьесы «Перед заходом солнца» состоялась в Берлине, в Немецком театре, 16 февраля 1932 года.
В Советском Союзе незадолго до Великой Отечественной войны в Ленинградском Новом театре ее поставил Б.М. Сушкевич, выступивший в роли Маттиаса Клаузена. Роль Инкен Петерс играла К.В. Куракина. В Москве пьесу ставили театр им. Евг. Вахтангова и Малый театр.