1 2 3 
— «К — это колокол», — проговорил Пол, задумчиво кивая и глядя на ржавый цилиндр.
    
Наверно, вспоминал старый букварь. Он был способный мальчуган; папа рассчитывал в положенный срок отдать его в нормальную школу и заранее начал учить его азбуке.
    
— Верно. А этот здоровый колокол, наверно, смыло с корабля, а может, он сам откуда-нибудь упал. Знаешь что, давай я сейчас заберусь вон на ту дюну, а ты изо всех сил стукнешь по нему палкой, и посмотрим, услышу я или нет. Ну как, попробуем? Только это будет очень громко, вдруг ты испугаешься?..
    
Я пригнулся, наши лица оказались вровень. Он с силой помотал головой и тюкнул меня в нос своим носиком.
    
— Не испугаюсь! — выкрикнул он. — Я…
    
Он вскинул над головой деревяху и метнулся к бомбе — я еле успел его поймать.
    
— Рано, — сказал я. — Подожди, пока я отойду. Это старый колокол, в нем, наверно, один-единственный звон и остался. Не хочешь же ты растратить его попусту.
    
Пол вился угрем, всем своим видом показывая, что готов растратить попусту что угодно, только бы в конце концов ему дали звездануть доской по колоколу.
    
— Хо-ошо, — вздохнул он и перестал сопротивляться. Я его отпустил. — А можно я вдарю со всей, со всей силы?
    
— Со всей, со всей — как только я махну вон с той дюны. Договорились?
    
— Можно потернироваться?
    
— Тренируйся на песке.
    
— А на лужах?
    
— Можно и на лужах. Хорошая мысль.
    
— И на этой? — Он показал концом деревяхи на круглую лужу вокруг бомбы.
    
— На этой нельзя, а то колокол может обидеться.
    
Он нахмурился:
    
— А колокола обижаются?
    
— А как же. Все, я пошел. Бей изо всей силы, а я буду слушать изо всей силы, хорошо?
    
— Хо-ошо, Фрэнк.
    
— Только не бей, пока я не махну, обещаешь?
    
— Обисчаю, — кивнул он.
    
— Вот и молодец. Я мигом.
    
Я развернулся и трусцой побежал к дюнам. В спине как-то странно свербило. На бегу я периодически озирался, нет ли кого поблизости. Нет, все чисто — лишь чайки кружат в небе на фоне редких взлохмаченных облаков. Оборачиваясь, я видел Пола. Не отходя от бомбы, тот изо всех сил молотил доской по песку — ухватив ее обеими руками, подпрыгивая при каждом ударе и радостно визжа. Я ускорил темп; камень под ногами сменился плотным влажным песком, а за приливной линией — сухим золотистым; наконец я вскарабкался по травянистому склону на гребень ближайшей дюны. Крошечная фигурка Пола терялась на фоне поблескивающих от солнца луж и мокрого песка, в тени косого железного конуса. Я выпрямился в полный рост, дождался, пока Пол меня заметит, огляделся напоследок, помахал вскинутыми над головой руками и упал ничком.
    
Пока я лежал там и ждал, до меня вдруг дошло, что я не сказал Полу, в каком месте надо бить по бомбе. Ничего не происходило, и пучина уныния засасывала меня все глубже и глубже. Я вздохнул и приподнял голову.
    
Пол казался крошечной марионеткой, дергающейся на невидимых нитях, он вскидывал деревяху над головой и методично лупил бомбу по боку. Сквозь шорох ветра в траве до меня доносились его радостные вопли.
    
— Вот черт, — прошептал я, и в этот момент Пол, мельком взглянув в мою сторону, принялся обрабатывать носовую часть бомбы. После первого удара я отнял руку от подбородка и хотел было пригнуться, как вдруг Пол, бомба, кольцо воды и все вокруг метров на двадцать исчезло в высоко взметнувшемся столбе песка, пара и каменных осколков, озаренном в ослепительно краткий первый миг вспышкой сдетонировавшей взрывчатки.
    
Когда фонтан грязи и осколков стал опадать, до меня докатилась ударная волна. Я смутно уловил сухой шорох песка, посыпавшегося по склонам соседних дюн. Затем в уши ударил грохот: оглушительный щелчок бича с последующим громовым раскатом. Расходясь от эпицентра взрыва постепенно расширяющимся кругом, внизу вскипали фонтанчики песка — это падали каменные осколки и прочая грязь. Ветер трепал и уносил к морю песчано-газовый столб, в тени которого полоска берега стала совсем темной, а под самим столбом образовалась туманная пелена — как под грозовой тучей, готовой вот-вот пролиться дождем. Наконец стал виден кратер.
    
Я сбежал по склону дюны и остановился в полусотне метров от еще дымящегося кратера. К разбросанным вокруг ошметкам я не присматривался, глядел на них краем глаза, желая и в то же время не желая увидеть окровавленные куски мяса или клочья одежды. От холмов за городом покатилось протяжное неуверенное эхо. Кратер окаймляли гигантские каменные зубцы: выдранные из скрытого под песком скального основания, они щербато торчали вкривь и вкось. Глядя вслед дымному облачку, я подождал, пока оно не развеется над заливом, а потом со всех ног побежал к дому.
    
Сейчас я могу с уверенностью сказать, что это была пятисоткилограммовая немецкая бомба, выброшенная подбитым «Хейнкелем-111», который пытался вернуться на аэродром в Норвегии после неудачного налета на близлежащую базу гидропланов. Иногда я тешу себя мыслью, что подбила его зенитка из нашего бункера; пилот лег на обратный курс и поспешил избавиться от бомбовой нагрузки.
    
Отдельные зубья этих каменных глыб по-прежнему высовываются из давно вернувшегося песка, онито и образуют Бомбовый Круг — самый достойный памятник бедняге Полу: богохульное каменное кольцо, где играют тени.
    
Мне снова повезло. Никто ничего не видел, да никому бы и в голову не пришло меня заподозрить. На этот раз я был раздавлен горем, терзался чувством вины, и Эрику приходилось возиться со мной, пока я играл эту роль, — безукоризненно играл, скажу без лишней скромности. Мне не нравилось обманывать Эрика, но я понимал, что это необходимо: я не мог сказать ему правду, он ведь никогда не понял бы, зачем я это сделал. Он бы страшно испугался и, скорее всего, перестал бы со мной дружить. Так что мне пришлось изображать убитого горем ребенка, во всем винящего одного себя, а Эрик должен был меня утешать, пока папа предавался своим мрачным раздумьям.
    
На самом деле мне не понравилось, как Диггс выспрашивал меня о происшедшем, и я даже сначала подумал, что он догадывается, — но, похоже, мои ответы его удовлетворили. Мешало, что я должен был называть папу «дядей», а Эрика с Полом «кузенами» — так отец надеялся сбить Диггса с толку, если тот начнет наводить справки и выяснит, что по документам меня не существует. Легенда гласила, что я сирота, сын давно умершего папиного брата, что на острове я бываю длительными наездами и что родственники передают меня с рук на руки, пока «решается» моя судьба.
    
Как бы то ни было, все прошло удачно, и даже море в кои-то веки мне подыграло: почти сразу после взрыва начался прилив и — за час с небольшим до того, как из города прибыл Диггс осмотреть место происшествия, — скрыл все улики, которые я мог оставить.
    
    
Когда я вернулся, в доме была миссис Клэмп. Она прислонила свой старый дорожный велосипед к кухонному столу и разгружала большую плетеную корзину, укрепленную на переднем багажнике; набивала наш буфет, холодильник и морозилку добытой в городе провизией.
    
— Доброе утро, миссис Клэмп, — вежливо поздоровался я, входя в кухню.
    
Миссис Клэмп, очень старенькая, совсем крохотная, развернулась ко мне.
    
— А, так это ты? — проговорила она, оглядев меня с ног до головы, и снова зарылась в корзину.
    
Извлекла обеими руками длинные газетные свертки, прошаркала к морозилке, забралась на приставленный рядом табурет, развернула газету и выгрузила несколько упаковок моих бифбургеров. При этом она залезала в морозилку чуть ли не с головой, и я подумал, как легко было бы… Я встряхнулся и отогнал идиотскую мысль. Уселся за стол и принялся наблюдать процесс разгрузки-загрузки.
    
— Как поживаете, миссис Клэмп? — поинтересовался я.
    
— Кто, я? Неплохо, неплохо, — сказала миссис Клэмп, вскинув голову, и слезла с табурета; сгребла в охапку следующую порцию бургеров и двинулась в обратный рейс к морозилке.
    
Я подумал, уж не грозит ли ей обморожение: на едва заметных усиках старушки, кажется, поблескивали кристаллики льда.
    
— Ну вы сегодня и нагрузились, миссис Клэмп. Так ведь и с велосипеда упасть недолго.
    
— Мне? Упасть? Скажете тоже!
    
И она снова вскинула голову и зашагала к раковине; подошла, приподнялась на цыпочки, пустила горячую воду, ополоснула руки, вытерла их о клетчатый передник и достала из корзины упаковку сыра.
    
— Может, чашечку чая?
    
— Мне? Нет! — сказала миссис Клэмп, вздернув голову уже в морозилке, и едва не задела макушкой ванночку для льда.
    
— Ну нет так нет.
    
Она опять ополоснула руки. А когда начала отделять салат-латук от шпината, я извинился и поднялся к себе в комнату.
    
    
Традиционный субботний ленч: рыба с картошкой с нашего огорода. Миссис Клэмп сидела на моем месте, напротив папы, и это тоже вошло в традицию. Я сидел сбоку, спиной к раковине, и выкладывал из рыбьих костей на тарелке весьма выразительный узор, а папа и миссис Клэмп обменивались самыми формальными, если не сказать ритуальными, любезностями. Из костей мертвой рыбы я составил человеческий скелет и полил его кетчупом, для пущей натуральности.
    
— Еще чаю, мистер Колдхейм? — предложила миссис Клэмп.
    
— Нет, миссис Клэмп, спасибо, — ответил папа.
    
— А тебе, Фрэнсис? — спросила миссис Клэмп у меня.
    
— Нет, спасибо, — ответил я.
    
Горошина вполне сгодится для позеленевшего черепа. Я приделал скелету череп. Папа и миссис Клэмп гудели о том о сем.
    
— Я слышала, приезжал констебль… — протянула миссис Клэмп и вежливо кашлянула.
    
— Неужели? — проговорил папа и закинул в рот столько рыбы с картошкой, что по меньшей мере на минуту был вынужден воздержаться от беседы.
    
Миссис Клэмп уставилась на свою пересоленную рыбу, покивала ей и отхлебнула чая. Я замурлыкал себе под нос, и папа метнул на меня гневный взгляд, продолжая работать челюстями; те ворочались, будто сцепившиеся борцы-тяжеловесы.
    
На этом тема была закрыта.
    
    
Субботний вечер в «Колдхейм-армз». Я по обыкновению стоял у дальней стенки прокуренного, переполненного народом зала — стоял, слегка расставив ноги и подпирая спиной оклеенную обоями колонну, в руке у меня был пластиковый стакан лагера, а на плечах сидел Джейми-карлик, который периодически ставил мне на макушку свою пинту темного, когда увлекался беседой.
    
— Чего поделывал, Фрэнки?
    
— Да так, по мелочи. Прикончил тут на днях несколько кроликов, да Эрик все достает своими сумасшедшими звонками. Больше, в общем-то, и ничего. А у тебя что слышно?
    
— Да все то же. А как это Эрик тебе звонит?
    
— Ты что, не знаешь? — повернул я к нему голову. Он нагнулся и заглянул мне в глаза. Кверх ногами у людей такие смешные лица. — Он сбежал.
    
— Сбежал?
    
— Тсс. Если никто ничего не знает, то и ладно. Да, он удрал. Пару раз уже звонил домой; говорит, скоро будет здесь. Диггс нам сразу сообщил — приезжал в тот же день, когда он сбежал.
    
— Ничего себе. Его ищут?
    
— Ангус говорит — да. А что, в новостях ничего не было? Я думал, может, ты чего слышал.
    
— Откуда… Нет, ну ни хрена себе! Думаешь, они оповестят народ в городе, если его не поймают?
    
— Не знаю. — Тут мне полагалось пожать плечами.
    
— А вдруг он так и не бросил собак поджигать? Черт, еще эти червяки… Помнишь, как он пытался скармливать их детишкам?.. Народ просто с ума сойдет.
    
По вибрации я понял, что он качает головой.
    
— Похоже, они хотят это дело замолчать. Наверно, все-таки надеются поймать его.
    
— Думаешь, поймают?
    
— А хрен его знает. Псих-то он псих, но не дурак. Иначе как бы он сбежал? Да и когда звонит, видно, что мозгов ему не занимать. Свихнутые, правда, качественно.
    
— Я смотрю, ты как-то не очень волнуешься.
    
— Надеюсь, он доберется. Неплохо бы его повидать. Да и вообще, хочется, чтоб он вернулся, потому что… Просто хочется. — Я отхлебнул пива.
    
— Черт. Лишь бы он больше ничего не натворил.
    
— Да уж. А ведь с него станется. Этого-то я и боюсь. Собак он, судя по всему, до сих пор терпеть не может. А вот детишкам вроде ничего не грозит, но все равно…
    
— А как он добирается? Он не сказал, на чем едет? Деньги у него есть?
    
— Сколько-то, наверно, есть, раз он звонит. Так-то все больше подворовывает.
    
— Ну-ну. По крайней мере, за побег из психушки срок не добавят.
    
— Это точно, — согласился я.
    
На сцене появилась группа — четверо панков из Инвернесса, звать «Блевотники». Вокалист, весь в цепях, молниях и с «ирокезом» на голове, схватил микрофон и, когда остальные трое принялись колошматить по своим инструментам, завопил:
    
     
      
Подруга свалила в чужие края,
      
С работы погнали, дрочу без понта…
     
    
    
Я поплотнее вжался спиной в колонну и продолжал потягивать пивко, а Джейми вовсю наяривал пятками по моей груди, и весь пропитанный потом зал вибрировал в такт ревущей зубодробительной музыке. То-то еще будет!
    
    
В перерыве, пока один из барменов елозил шваброй по заплеванному полу перед эстрадой, я отправился к стойке наполнить стаканы.
    
— Как обычно? — спросил из-за стойки Дункан; Джейми кивнул. — А как Фрэнк поживает? — поинтересовался Дункан, наливая пинту светлого и пинту темного.
    
— Нормально, — ответил я. — А вы?
    
— Помаленьку, помаленьку. Тебе как, бутылки еще нужны?
    
— Нет, спасибо. Пока хватает. Новая партия уже, кстати, загружена, бродит.
    
— Но ты все равно заходи. Зайдешь?
    
— А как же.
    
Дункан протянул Джейми его стакан, я забрал свой и сразу выложил на стойку деньги.
    
— На здоровье, парни, — сказал Дункан, когда мы развернулись и направились к нашей колонне.
    
Несколько пинт спустя. «Блевотники» исполняют первый «бис». Мы с Джейми танцуем, подпрыгиваем на месте; он кричит, хлопает в ладоши и приплясывает у меня на плечах. Ради Джейми я не против потанцевать и с девушками; однажды, правда, он запросил меня выйти на улицу с одной дылдой, чтобы он мог с ней поцеловаться. Но стоило только подумать о ее сиськах, прижатых к моему лицу, и меня чуть не вырвало, так что я был вынужден его разочаровать. Да и вообще, панкерши как-то и духами не пахнут, и юбок не носят, разве что кожаные. Нас с Джейми то и дело толкали, пару раз чуть было не уронили, но до конца вечера мы дожили целы и невредимы. К сожалению, в итоге Джейми зацепился языком с какой-то девицей, но я слишком усердно пытался дышать поглубже и удерживать в фокусе противоположную стенку, так что мне было не до них.
    
— Вот, скоро чоппер покупаю. Двести пятьдесят кубиков, конечно, — хвастал Джейми.
    
Я едва слушал. Куда ему мотоцикл, он и до педалей-то не дотянется, но я бы все равно ничего не сказал, даже если б мог: на то ведь и телки, чтоб лапшу им вешать, а я все-таки его друг. Девица, когда я ее разглядел, оказалась лет двадцати, пробу ставить некуда, а слоев краски на веках — сколько у «роллса» на дверцах. Она курила жуткую французскую сигарету.
    
— У моей соседки есть мотик, у Сью. «Сузуки-сто восемьдесят пять ЖТ», это ей брат отдал, но она копит на «голд-уинг».
    
Стулья уже составляли на столы, сметали в кучу мусор, треснувшие пластиковые стаканы, обмякшие пакетики из-под чипсов, а меня по-прежнему мутило. Чем больше я слушал девицу, тем кошмарней она казалась. Да еще этот ее жуткий выговор: небось откуда-нибудь с западного побережья; не удивлюсь, если из Глазго.
    
— Не-е, это не для меня. Слишком тяжелый. Вот полтыщи — самое то. От «мото-гуцци» я просто тащусь, но передача…
    
Черт, сейчас как обдам в полноцвете ее куртку, сквозь все тщательно обметанные прорехи, и молнии заржавеют, и в карманах долго еще будет хлюпать, и Джейми, наверно, при первом же термоядерном позыве улетит прямо в штабель пустой тары под колонками — а эти двое обмениваются пустыми байкерскими фантазиями, одна другой абсурдней.
    
— Курнуть хочешь? — предложила девица Джейми и махнула пачкой мимо моего носа.
    
Мне еще долго мерещились хвостатые звездочки на синем фоне, даже после того, как она сунула пачку в карман. Джейми, наверно, взял сигарету (хотя я знал, что он не курит), потому что перед глазами у меня защелкала зажигалка, разбрызгивая искры, словно бенгальский огонь. Я даже почувствовал, как у меня плавятся затылочные доли. Подумал, не сострить ли насчет того, что курение ведет к задержке роста, но все линии связи в мозгу были забиты истеричными сигналами кишок. Что-то в моей утробе явно заваривалось и просилось наружу, и, в общем-то, даже без вариантов, через какой выход, но я не мог пошевелиться. Застрял, как аркбутан, между полом и колонной, а Джейми все нес какую-то пургу насчет рева «триумфовского» движка и как он гонял ночью вдоль берега Лох-Ломонда.
    
— Ты, типа, на каникулах?
    
— Ага, с подругами. У меня есть парень, нефтяник, но он сейчас на платформе, смена.
    
— А-а, ну ясно.
    
Я продолжал усиленно дышать, пытаясь прочистить голову кислородом. Не понимаю я Джейми: он вдвое ниже меня, весит вдвое меньше, если не втрое, — но, сколько бы мы с ним ни пили, ему хоть бы хны. По крайней мере, на пол он втихаря не отливал — иначе я бы давно вымок. Тут я понял, что девица наконец меня заметила. Она ткнула меня в плечо — и, подозреваю, не в первый раз.
    
— Эй, — окликнула она.
    
— Ч-чего? — Меня аж передернуло.
    
— Ты в порядке?
    
— Угу, — медленно покивал я, надеясь, что она этим удовлетворится, затем отвел взгляд вверх и в сторону, как будто вдруг обнаружил на потолке нечто крайне важное и интересное; Джейми ткнул меня пяткой. — Ч-чего? — повторил я, даже не пытаясь к нему повернуться.
    
— Ты тут ночевать собрался?
    
— Чего?.. Нет. Ты как… готов? Ладно.
    
Я нащупал за спиной колонну, оттолкнулся и выпрямился, надеясь, что не поскользнусь на залитом пивом полу.
    
— Фрэнки, дружок, может, я лучше спущусь, а? — спросил Джейми и ткнул меня покрепче.
    
Я посмотрел куда-то вверх и вбок, вроде как на него, и кивнул. Соскользнул спиной по колонне до самого низа, пока не уперся задницей в пол. Девица помогла Джейми спрыгнуть. Его рыжие волосы, спутавшиеся с ее выбеленными, вдруг полыхнули золотым блеском — это включили верхнее освещение. К нам приближался Дункан со шваброй и большим ведром, попутно опорожняя пепельницы; ему еще предстояло ликвидировать срач. Я дернулся вставать и почувствовал, как Джейми с девицей берут меня под руки, помогая подняться. В глазах все троилось, и я недоумевал: как такое возможно, если у тебя всего два глаза. Джейми и девица что-то говорили, но я не понимал, это они мне или нет.
    
— Угу, — на всякий случай сказал я и тут осознал, что меня через пожарную дверь выводят на свежий воздух.
    
Мне срочно требовалось в туалет, и каждый шаг отдавался в кишках новыми спазмами. Собственное тело вдруг с ужасающей ясностью представилось мне в виде двух равновеликих емкостей: одна заполнена мочой, а другая — непереваренным пивом, виски, чипсами, арахисом, слюной, соплями, желчью и двумя кусками рыбы с картошкой. Какой-то больной участок моего мозга тут же вообразил яичницу-глазунью в венчике перекрученных полосок жареного бекона с озерцами остывшего жира на сальной тарелке. Я подавил подкативший к горлу жуткий позыв. Попытался подумать о чем-нибудь приятном, но в голову ничего не шло, и тогда я решил сосредоточиться на происходящем вокруг. От кабака мы еще далеко не отошли, шагали по тротуару мимо банка. Джейми держал меня под одну руку, девица — под другую. Ночь стояла облачная, прохладная, и уличные фонари были окружены расплывчатыми ореолами. Потнопивной запах кабака успел выветриться, и я жадно вдыхал чистый воздух. Я осознавал, что меня немного заносит, тыкался попеременно то в Джейми, то в девицу, но ничего не мог с этим поделать; я напоминал себе одного из этих динозавров, таких огромных, что их задние ноги фактически контролировались отдельным мозгом. У меня же, такое ощущение, было по отдельному мозгу на каждую конечность, только все они разорвали между собой дипломатические отношения. Короче, я ковылял в меру сил, полагаясь на удачу и на моих спутников. Честно говоря, на последних особо рассчитывать не приходилось: Джейми слишком мал ростом, чтобы удержать меня, когда я начну падать, ну а девица есть девица — что с нее взять. Слабовата небось, а если и нет, подозреваю, она только рада будет, коли я раскрою себе череп о поребрик: женщинам ведь нравится, когда мужчина беспомощен.
    
— Вы, вообще, всегда так? — поинтересовалась девица.
    
— Как «так»? — переспросил Джейми с недостаточным, на мой взгляд, негодованием в голосе.
    
— Ты на нем верхом.
    
— Да нет, это просто чтобы мне было лучше видно, как они там рубятся.
    
— И на том спасибо. А я уж думала, вы и в сральник так ходите.
    
— Конечно! Заходим в кабинку и ссым дуэтом: Фрэнки в унитаз, а я — в бачок.
    
— Ладно врать-то!
    
— Ей-богу, — провизжал Джейми, давясь от смеха. Я худо-бедно передвигал ноги и слушал весь этот мусор. Меня покоробило оттого, что Джейми, хотя бы и в шутку, заговорил о том, как я хожу в сортир; знает ведь, что это мое больное место. Правда, раз или два ему все-таки удалось заманить меня поглазеть на это якобы увлекательнейшее состязание: как гоняют струей мочи размокшие окурки в писсуаре, на дальность.
    
Признаться, я наблюдал Джейми за этим занятием и был весьма впечатлен. Сортир в «Колдхейм-армз» прекрасно оборудован для этой забавы — там стоит длинный писсуар-желоб на полторы стены, с одним-единственным сливным отверстием. По словам Джейми, цель игры заключается в том, чтобы пригнать размокший хобарик к сливу, развалив его по пути на максимально возможное количество частей. Очки насчитываются по числу кафельных плиток, которые минует окурок, прежде чем станет нетранспортабельным (плюс дополнительные очки, если загоняешь его в сливное отверстие или гонишь от дальнего края желоба), по степени причиненного ущерба — ведь крайне сложно размочить обугленный конус на кончике окурка, — а также по общему количеству хобцов, обработанных таким образом в течение вечера.
    
Упрощенный вариант игры практикуется и в маленьких писсуарах индивидуального пользования, куда более распространенных нынче, но сам Джейми этого не пробовал, поскольку, чтобы воспользоваться таким писсуаром, ему надо отойти на метр и стрелять навесом.
    
Короче, ссать встоячку явно куда интереснее, но это развлечение не для меня — спасибо, злодейка судьба постаралась.
    
— Он что, брательник твой?
    
— Нет, просто друг.
    
— И всегда он в зюзю?
    
— Да каждую субботу.
    
Это, разумеется, чудовищная ложь. Я редко напиваюсь до такой степени, чтобы утратить координацию движений или дар речи. И уж как пить дать ответил бы Джейми чин по чину, не будь я настолько поглощен своим опорно-двигательным аппаратом. Прежнее ощущение, что меня вот-вот стошнит, прошло, однако все та же безответственная, деструктивная часть моего мозга — всего-то, может, несколько нейронов, но, полагаю, такие в каждом мозгу найдутся, а хулиганского элемента достаточно самого малочисленного, чтобы район в целом приобрел дурную славу, — продолжала думать об остывшей яичнице с беконом, и каждый раз меня чуть не выворачивало. Требовалось усилие воли, чтобы вообразить себе, например, прохладный ветер на вершине холма или волнистое песчаное дно на мелководье, игру света и теней на прибрежной глади — короче, то, что наиболее рельефно воплощает в моем представлении свежесть и ясность, — и таким образом отвлечь мозг от размышлений о содержимом моего желудка.
    
Впрочем, к этому времени мне стало совсем невтерпеж. Джейми с девицей находились буквально в нескольких дюймах, держали меня под руки, и я периодически наталкивался то на него, то на нее, — однако мое опьянение достигло такой стадии (как раз подошли две последние, чуть не залпом опрокинутые пинты лагера с виски на прицепе), когда казалось, что докричаться совсем без шансов, все равно что с другой планеты. Джейми с девицей шли по разные стороны от меня и без устали мололи языками, несли полную ахинею с таким видом, как будто обсуждали что-то крайне важное, а я — имея гораздо больше мозгов, чем у них, вместе взятых, и информацию самого насущного свойства, — не мог вымолвить ни слова.
    
Но должен же быть какой-то способ. Я помотал головой, сделал несколько глубоких вдохов. Стал ступать ровнее, уверенней. Начал старательно думать о словах, о том, как их произносят. Пошевелил на пробу языком, проверил гортань. Надо взять себя в руки. Любой ценой наладить контакт. На перекрестке я огляделся по сторонам и увидел табличку: «Юнион-стрит». Повернулся к Джейми, затем к девице, прочистил горло и хорошо поставленным голосом высказался:
    
— Не знаю, разделяли ли вы когда-нибудь — или, может, до сих пор еще разделяете, откуда мне, собственно, знать, хотя бы сугубо между собой, но уж никак не включая меня, заблуждение относительно смысла, который ваш покорный слуга некогда вкладывал в одно из слов на вон той вон табличке, но я всерьез полагал, что, исходя из общепринятой терминологии, слово «юнион» связано с тред-юнионизмом или, иными словами, с профессиональными объединениями рабочего класса, и поэтому меня чрезвычайно удивило, что отцы города сподобились дать улице такое социалистическое название: стало быть, еще не все потеряно в плане установления мира или хотя бы перемирия в классовой борьбе, если подобное признание роли профсоюзов могло быть зафиксировано в наименовании столь важной и почтенной транспортной артерии; однако вынужден признать, я недолго пребывал в этом печально оптимистичном заблуждении, из которого меня вывел отец — благослови Господи его чувство юмора, — когда объяснил мне, что на самом деле горсовет, а также местные власти сотен других городов по всей до недавнего времени административно независимой территории решили таким образом увековечить союз парламентов Англии и Шотландии, несомненно дабы извлечь из этого определенную выгоду, сопряженную со слиянием властных функций на раннем этапе.
    
Девица взглянула на Джейми:
    
— Он что-то сказал?
    
— Да нет, пока только прокашлялся, — ответил Джейми.
    
— А по-моему, он сказал что-то о бананах.
    
— О бананах? — переспросил Джейми, глядя на нее в недоумении.
    
— Ну, — подтвердила она, глядя на меня и кивая. — Именно что.
    
Вот тебе и контакт, подумал я. Нажрались в дупель, что он, что она, — нормального человеческого языка не понимают. И я с тяжелым вздохом посмотрел сначала на одного своего провожатого, потом на другого. Тем временем мы неспешно брели по главной улице, мимо «Вулворта» и огней светофоров. Я буравил взглядом асфальт под ногами и лихорадочно соображал, что делать дальше. На следующем перекрестке я споткнулся о дальний поребрик и чуть не упал. До меня вдруг дошло, насколько уязвимы мои передние зубы и нос и что будет, если они придут в соприкосновение с гранитными портенейльскими тротуарами на скорости, сколько-нибудь превышающей малую долю метра в секунду.
    
— А как-то мы с одним друганом гоняли по горкам, где лесной заказник, миль полсотни нарезали, а то и быстрее, а там же трамплин на трамплине.
    
— Да ну!
    
Господи боже ты мой, они все еще о мотоциклах.
    
— И куда мы его такого?
    
— К моей маме. Если она еще не спит, напоит нас чаем.
    
— К маме?!
    
— Ага.
    
— Бр-р-р…
    
Меня вдруг осенило. Это было настолько очевидно, что даже не знаю, почему я раньше не догадался. Я понимал, что время не терпит и стесняться смысла нет, а то ведь взорвусь, и точка, — так что я стряхнул с себя Джейми с девицей и, пригнув голову, бросился бежать. Меня вдохновлял пример Эрика; сбегу подальше, найду укромный уголок и спокойно проссусь.
    
— Фрэнк!
    
— Да в бога-душу-мать! Что вообще за дела?
    
Тротуар тихо-мирно расстилался у меня под ногами, которые двигались более-менее как положено. Я слышал крики бежавших за мной Джейми с девицей, но уже миновал старую закусочную и военный мемориал и теперь набирал скорость. Переполненный мочевой пузырь несколько притормаживал меня, но отнюдь не так сильно, как я опасался.
    
— Фрэнк! Вернись! Остановись, Фрэнк! Да что случилось? Фрэнк, псих ненормальный, шею же свернешь!
    
— Да пусть бежит, на хрена он тебе сдался?
    
— Отстань, он мой друг! Фрэнк!!!
    
Я повернул на Банк-стрит, чуть не снес два фонарных столба и вильнул влево, на улицу Адама Смита, к «Автосервису Макгарви». Вбежал, тормозя каблуками, во двор и метнулся за заправочный автомат; я задыхался, безостановочно икал, в висках стучало. Присел на корточки, спустил штаны и, тяжело дыша, уперся спиной в «пятизвездочный» автомат, и по шершавому асфальту в бензиновых подтеках разлилась большая пахучая лужа.
    
Топот — и справа появилась темная фигура. Подняв голову, я увидел, что это Джейми.
    
— Уф-ф-ф… — пропыхтел он, пытаясь отдышаться, и облокотился одной рукой на соседний автомат, а другой оперся о колено; грудь его тяжело вздымалась. — Вот ты где… кхе… кхе… Фух…
    
Он присел на бетонное основание и уставился в темное стекло подсобки. Я подпирал автомат, выжимая из себя последние капли. Потерял равновесие и приложился задом к бетону, нетвердо поднялся и натянул штаны.
    
— Что это на тебя нашло? — спросил Джейми, все еще задыхаясь.
    
Я махнул рукой и попробовал застегнуть ремень. От прокуренной одежды пахнуло кабаком, и меня снова замутило.
    
— Прр-брр-э-а…
    
Я хотел сказать «прости», но слово обернулось рвотным позывом. Все та же антиобщественная часть моего мозга внезапно вспомнила об остывшей яичнице с беконом, и желудок изверг фонтан. Я перегнулся пополам, сотрясаемый спазмами; кишки перекручивались морскими узлами, причем абсолютно самопроизвольно, — так, наверно, чувствует себя женщина с ребенком во чреве. В горле тут же засаднило, настолько реактивным был выплеск. Джейми поймал меня, иначе я бы упал. Так я и стоял, перегнувшись, будто наполовину открытый складной нож, и оглашал заправку надсадным блёвом. Одной рукой Джейми придерживал меня сзади за ремень, чтобы я не рухнул мордой во все это художество, а другую положил мне на лоб и что-то успокаивающе бормотал. Меня продолжало выворачивать, в животе возникла резь; из глаз и носа текло, вся голова была словно перезрелый помидор, вот-вот лопнет. Между позывами я пытался перевести дыхание, утирал рот, кашлял — и тут же снова извергался. Я слушал эти кошмарные звуки, так похожие на те, что производил по телефону Эрик, и надеялся, что никто не пройдет и не увидит меня в таком беспомощном, недостойном виде. Я затих, почувствовал себя лучше; начал вновь и почувствовал себя стократ хуже. Сдвинулся при помощи Джейми в сторону и встал на четвереньки на сравнительно чистом участке бетона, где бензиновые пятна выглядели не такими свежими. Харкнул, откашлялся, перевел дыхание и упал на руки Джейми, подтянув колени к подбородку, чтобы унять боль в мышцах живота.
    
— Получше? — спросил Джейми.
    
Я кивнул, чуть подался вперед и уронил голову на колени. Джейми похлопал меня по спине:
    
— Потерпи минутку, Фрэнки.
    
Через несколько секунд он вернулся с ворохом шершавых бумажных полотенец и половиной обтер мой рот, а другой половиной — лицо. Даже не поленился выбросить потом в урну.
    
Хотя опьянение не прошло, живот болел, а в горле словно ежи подрались, чувствовал я себя не в пример лучше.
    
— Спасибо, — выдавил я и попробовал встать. Джейми помог мне подняться.
    
— Ну ты, Фрэнк, даешь.
    
— Угу, — отозвался я, вытер глаза рукавом и оглядел двор — удостовериться, что мы по-прежнему одни. Разок-другой я хлопнул Джейми по плечу, и мы направились к улице.
    
Вокруг — ни души; я с трудом переставлял ноги и старался дышать глубже, а Джейми придерживал меня за локоть. Девица, естественно, испарилась, но я об этом ничуть не жалел.
    
— Чего это ты так ломанулся?
    
— Да вот надо было… — И я мотнул головой.
    
— Чего? — хохотнул Джейми. — А просто сказать не мог, что ли?
    
— Не мог.
    
— Только из-за девицы?
    
— Нет, — ответил я и закашлялся. — Вообще говорить не мог. Перепил.
    
— Чего? — рассмеялся Джейми.
    
— Угу, — кивнул я.
    
Он снова хохотнул и покачал головой. Мы пошли дальше.
    
Мама Джейми еще не спала и налила нам чая. Она женщина крупная и всегда ходит в зеленом халате, когда я вижу ее вечером после «Колдхейм-армз», то есть чуть ли не каждую субботу. С ней не так уж и неприятно, хоть она и делает вид, что относится ко мне куда радушней, чем на самом деле (уж я-то знаю).
    
— Ах ты, бедняжечка, совсем с лица спал. Садись-ка вот сюда, сейчас поставлю чай. Ох-ох-ох, ну как же так…
    
Меня усадили в кресло в углу гостиной муниципального дома, а Джейми тем временем вешал наши куртки. Я слышал, как он подпрыгивает в прихожей.
    
— Спасибо, — прохрипел я пересохшим горлом.
    
— Ну вот, другое дело. Может, обогреватель включить? Тебя не знобит?
    
Я помотал головой, тогда мама Джейми улыбнулась, кивнула, потрепала меня по плечу и уплыла на кухню. Вошел Джейми и сел на кушетку рядом с моим креслом. Глянул на меня, ухмыльнулся и покачал головой.
    
— Ну и ну. Ну и ну! — Он с хлопком сцепил руки в замок и стал качаться вперед-назад, ноги его не доставали до пола; я закатил глаза и отвел взгляд. — Ничего, Фрэнки. Пара чашек чая, и будешь как новенький.
    
— Угу, — выдавил я и содрогнулся.
    
    
Ушел я около часа ночи, слегка протрезвевший и залитый чаем по самые гланды. Боль в животе и горле почти прошла, но хрипы оставались. Пожелав Джейми и его маме спокойной ночи, я вышел окраиной на дорожку, ведущую к острову. Темнота была хоть глаз выколи, и я иногда включал фонарик, пока не добрался до моста.
    
На болоте, в дюнах и на пастбище было абсолютно тихо, только трава шелестела у меня под ногами да иногда с далекого шоссе доносился приглушенный рев тяжелых грузовиков. Едва ли не все небо было затянуто тучами, луна почти не давала света, а прямо по курсу — и совсем не давала.
    
Я вспомнил, как два года назад в середине лета возвращался в сумерках по тропинке, после того как целый день лазил в предгорьях за городом, и увидел в сгущающейся тьме далеко над островом странные движущиеся огни. Те мигали, неловко покачивались, переплывали с места на место и сияли на удивление тяжелым, плотным светом, как никогда не бывает в воздухе. Я навел на них бинокль, и порой в отсветах мне мерещились какие-то окружающие их конструкции. Меня пробрал озноб, я напряг соображение, лихорадочно пытаясь найти разгадку. Покрутил головой в сумраке и опять уставился на эти далекие, совершенно беззвучные столбы мерцающего пламени. Они висели в небе, словно огненные лики, взирающие на остров, словно кто-то терпеливо ждущий.
    
Потом меня осенило. Я все понял.
    
Это был мираж, отражение в воздушных слоях над морем. Я видел газовые факелы буровых платформ, находящихся, может, за сотни километров от берега, в Северном море. Приглядевшись к окружающим огни смутным силуэтам, я уверился, что это действительно вышки, эпизодически высвечиваемые собственными газовыми отблесками. Я радостно двинулся дальше — даже радостней, чем до того, как увидел странное видение, — и мне пришло в голову, что любой человек с менее развитыми логикой и воображением тут же решил бы, что это НЛО.
    
    
В конце концов я добрался до острова. В доме — ни огонька. Я обвел взглядом его черную массу, едва оконтуренную в неровном лунном свете, и подумал, что сейчас он кажется даже больше, чем на самом деле, словно голова каменного великана: огромный череп, полный призраков и воспоминаний, белеет в лунных лучах и глядит в море, венчая огромное сильное тело, погребенное под песком и камнями, готовое по условному сигналу высвободиться, стряхнуть наслоения.
    
Дом глядел в море, глядел во тьму; я отворил дверь и вошел.
   
   
    
     
5
     
Букетик цветов
    
    
Крошку Эсмерельду я убил потому, что чувствовал — таков мой долг перед самим собой, да и перед миром. В конце концов, я расправился с двумя детьми мужского пола, оказав тем самым женской половине человечества своего рода статистическую услугу. Если уж быть последовательным, думал я, равновесие необходимо хотя бы отчасти восстановить. Моя кузина являла собой всего лишь простейшую, наиболее очевидную цель.
    
Опять же, против нее лично я ничего не имел. Дети еще не люди, то есть их нельзя считать маленькими мужчинами или женщинами; скорее, это отдельный вид, и с течением времени из них могут (по всей вероятности) вырасти мужчины или женщины. Совсем малыши, не успевшие еще поддаться тлетворному влиянию общества и родителей, считай что бесполы и вполне достойны обожания. Я обожал Эсмерельду (хотя, конечно, имечко уж больно слюнявое) и подолгу играл с ней, когда они приезжали в гости. Она была дочкой Хармсуорта и Мораг Стоув, моих дяди и тети со стороны отцовской первой жены; это они приглядывали за Эриком, когда он был маленький. Иногда они приезжали к нам в летний отпуск из своего Белфаста; папа неплохо ладил с Хармсуортом, а так как я присматривал за Эсмерельдой, все могли отдыхать в свое удовольствие. Кажется, миссис Стоув немного нервничала, доверяя мне свою дочку тем летом, ведь это было через год после того, как я сразил Пола во цвете лет, однако в свои девять я был жизнерадостен, общителен, хорошо воспитан и демонстрировал неподдельную скорбь, когда заходила речь о печальной судьбе моего младшего брата. Уверен, лишь чистая совесть позволила мне убедить взрослых, что я ни в чем не виноват. Я даже осуществил двойной блеф: в меру, не усердствуя, изображал вину не по тому поводу, и взрослые говорили мне, мол, не стоит казниться, что не успел вовремя предупредить братика. Ай да я!
    
Я решил, что попробую убить Эсмерельду, еще до того, как они приехали в отпуск. Эрик отправлялся со своим классом в турпоход, так что на острове мы с ней будем одни. Конечно, это рискованно — всего-то через год после гибели Пола, но я должен был как-то восстановить равновесие. По крайней мере попытаться. Это терзало и жгло меня, пронизывало до печенок. Словно безудержный зуд; или как если, например, иду я в Портенейле по мостовой и случайно шаркну пяткой по брусчатке — так я обязательно должен шаркнуть и второй пяткой примерно с такой же силой, чтобы чувствовать себя нормально. То же самое — если задену плечом стенку или там афишную тумбу: надо как можно скорее задеть ее и вторым плечом или, на худой конец, поскрести плечо рукой. Поддержание равновесия — это мой пунктик, даже не знаю почему. Так надо, и все тут; поэтому я во что бы то ни стало должен был расправиться с какой-нибудь женщиной, качнуть весы в другую сторону.
    
В тот год я увлекся воздушными змеями. Дело было, если не изменяет память, в семьдесят третьем. Какие только материалы я не использовал: тростник и шпонку, железные платяные вешалки, дюралевые стойки для палаток, бумагу и полиэтилен, мусорные мешки, холщовку, бечеву, нейлоновые веревки, шпагат и различные пряжки-застежки, шнурки и резинки, проволоку, винты и штифты, гвоздики и всевозможные детальки расчлененных игрушек, судомоделей и так далее. Я сделал ворот с двойной ручкой и стопором и с барабаном на полкилометра троса; я делал всевозможные хвосты для змеев, которым был нужен хвост, и десятки собственно змеев, больших и маленьких, некоторые даже были управляемые. Я хранил их в сарае, и когда коллекция слишком уж разрослась, то пришлось выставить велосипеды на улицу под брезент.
    
В то лето я часто брал Эсмерельду с собой запускать змеев. Вручив ей какой-нибудь самый простой и маленький, я вооружался управляемым змеем и выписывал вокруг Эсмерельдиного фигуры высшего пилотажа. Стоя на вершине дюны, я выводил змея на бреющий полет, срезал специально выстроенные башни из песка и снова уводил его ввысь, так что за змеем струился, опадая, песчаный шлейф. А однажды, хотя это потребовало долгих тренировок и пары аварий, я даже обрушил при помощи змея дамбу. Раз за разом я выводил его на такую траекторию, чтобы прочертить углом рамы борозду поперек гребня плотины, и наконец углубил борозду настолько, что стала просачиваться вода и быстро хлынула потоком, смыв всю дамбу вместе с песчаной деревней.
    
И вот в один прекрасный день стоял я на вершине дюны и боролся с ветром, подтягивал змея и перехватывал, оценивал снос и натяг, травил и захлестывал бечеву и вдруг представил, как она захлестывается вокруг шейки Эсмерельды. У меня тут же родился план.
    
Я невозмутимо обдумал его, делая вид, что на уме у меня по-прежнему лишь воздушно-змеиная навигация, и решил, что план вполне реальный. По ходу обдумывания первоначальная идея облеклась плотью, заиграла мышцами и приняла окончательный вид немезиды моей кузины. Тогда я, помнится, широко улыбнулся и повел змея на бреющем полете; тот прочертил резкий зигзаг по воде и песку, выброшенным водорослям и бурлящему прибою, вильнул на ветру, встал дыбом и по касательной зацепил саму Эсмерельду. Та сидела на вершине дюны и судорожно подергивала веревочку, соединявшую ее с небом. Эсмерельда обернулась, расплылась в улыбке и радостно взвизгнула, щурясь от солнца. Я тоже рассмеялся, радуясь тому, как лихо я контролировал и воздушный океан, и сумбур земных мыслей.
    
Я построил большого змея.
    
Он был настолько огромен, что даже не поместился в сарай. Каркас я изготовил из дюралевых палаточных стоек — какое-то их количество я давно обнаружил на чердаке, остальные раскопал сейчас на городской свалке. И если сначала я думал обтянуть каркас черными помойными мешками, то остановился в итоге на палаточном брезенте, тоже с чердака.
    
Для ворота, усиленного и снабженного нагрудным упором, я изготовил специальный барабан, на который наматывалась толстая рыболовная леса из оранжевого нейлона. Хвост змея состоял из скрученных журнальных страниц (я тогда выписывал «Оружие и боеприпасы»). Красной краской на брезенте я изобразил большую собачью голову (тогда я еще не знал, что я не Пес). Отец давным-давно говорил мне, что я родился под знаком Пса, так как в тот момент прямо над нами стоял Сириус. В любом случае голова была лишь символом.
    
Однажды утром я встал очень рано, едва рассвело, пока все остальные дрыхли без задних ног. Зашел в сарай, взял змея, отправился далеко в дюны, собрал его, заколотил в землю палатный колышек, привязал к нему оранжевую лесу и какое-то время погонял змея на короткой бечеве. Даже на легком ветерке напрягаться приходилось изрядно. Я аж вспотел, и руки болели, несмотря на толстые сварочные рукавицы. Сойдет, решил я и стал сматывать бечеву.
    
Во второй половине дня ветер усилился, но так же дул в сторону моря, и мы с Эсмерельдой отправились на традиционную прогулку, прихватив из сарая разобранного змея. Она помогла мне оттащить комплект подальше в дюны и послушно прижимала к своей плоской грудке бухты тросов и ворот, щелкая стопором барабана. Я остановил выбор на дюне, которая заведомо не была видна из дома и напоминала голову великана: покатый лоб устремлен к Дании или Норвегии, шуршащая трава — как ежик волос.
    
Пока я с приличествующей случаю торжественной медлительностью собирал змея, Эсмерельда собирала цветы. Насколько я помню, она с ними разговаривала, убеждала не прятаться, дать себя сорвать, вплести в букет. Ветер дул со спины и развевал перед лицом Эсмерельды светлые пряди ее волос; она бегала, приседала на корточки, ползала на четвереньках и что-то лепетала, а я продолжал сборку.
    
Наконец змей был полностью готов и лежал на траве, как опавшая палатка, — зеленое на зеленом. Растянутая материя дрожала и хлопала в порывах налетающего ветра, казалась живой, а собачья морда на ней — свирепо оскаленной. Я распутал оранжевую леску, узелок за узелком, и подозвал Эсмерельду.
    
Она принесла в кулачке букетик цветов, и я терпеливо ждал, пока она все их перечислит, выдумывая собственное название в том случае, если забыла или никогда не знала настоящее. Церемонно поклонившись, я принял подаренную маргаритку и засунул в петельку на клапане левого нагрудного кармана. Я сказал Эсмерельде, что собрал нового змея и что она может помочь мне его испытать. Она была в восторге и попросила дать ей подержать за веревочку. Может быть, может быть, сказал я, но только подержать; управлять все равно буду я. А можно, спросила она, я буду держать в другой руке букетик. Я подумал и сказал, что да, наверно; если очень попросит.
    
Эсмерельда восхищенно ходила вокруг, и ахала, и охала — какой он большой и какой злой на нем песик. Змей лежал на шуршащей траве, словно нетерпеливый гигантский скат, и дрожал мелкой дрожью. Я нащупал главные управляющие тросы и вручил Эсмерельде, показал, как их держать и где. Пояснил, что сделал специальные петли, чтобы она не выпустила веревку. Эсмерельда просунула руки в витые нейлоновые кольца и крепко стиснула левую леску, а в правом кулачке она держала и леску, и букетик. Я смотал свою часть управляющих тросов и подошел к змею. Эсмерельда нетерпеливо подскакивала на месте. Ну скорее, говорила она, скорее запускай. Я последний раз огляделся и пинком приподнял верхний угол змея, и этого было достаточно — он поймал ветер. Я бежал за моей кузиной, глядя, как выбирается слабина между ней и быстро поднимающимся змеем.
    
Змей ринулся ввысь, будто за ним черти гнались. Он встряхнулся, и с треском рвущегося картона забил хвостом, и расправил свои полые косточки. Я отставал от Эсмерельды на полшага, удерживал тросы прямо за ее веснушчатыми локотками и ждал рывка. И дождался — слабина выбралась полностью. Чтобы устоять на месте, я изо всей силы уперся каблуками в песок. При этом чуть не сшиб Эсмерельду, и она взвизгнула. Она выпустила тросы, когда первый резкий рывок натянул леску, и теперь то смотрела вверх, то оглядывалась на меня, а я что было сил пытался совладать с мощью воздушной стихии. Эсмерельда попрежнему сжимала букетик, и от моих манипуляций руки ее дергались в петлях, как у марионетки. Ворот я прижимал к груди, удерживая сгибом локтя. Эсмерельда последний раз оглянулась на меня и хихикнула, я тоже рассмеялся. Потом отпустил леску.
    
Ворот стукнул ее в спину, и она вскрикнула. Затянувшиеся петли дернули ее вперед, сбили с ног. Я же пошатнулся и отлетел назад — на всякий пожарный случай, вдруг свидетели все-таки найдутся. Впрочем, выпустив ворот, я действительно потерял равновесие и упал на землю — в тот самый момент, когда Эсмерельда покинула ее навсегда. Под напором ветра змей хлопал и щелкал, щелкал и хлопал и увлекал мою кузину в небо, вместе с воротом и всем, так сказать, такелажем. Секунду-другую я полежал на спине, глядя им вслед, а потом вскочил и понесся вдогонку — со всех ног, так как прекрасно понимал, что теперь ничего не изменишь. Эсмерельда вопила во всю мощь своих маленьких легких и отчаянно сучила ножками, но нейлоновые петли безжалостно врезались ей в запястья, змей несся по воле ветра, и она заведомо была вне моей досягаемости, даже если бы я хотел ее поймать.
    
А я все бежал и бежал, я скатился с дюны по обращенному к морю склону и смотрел, как змей уносит крошечную фигурку все дальше и дальше. Крик и плач доносились уже на пределе слышимости, их скрадывал вой ветра в ушах. Ее несло над песком, над камнями, к открытому морю, а я бежал внизу, подгоняемый адреналином, и смотрел, как раскачивается под ее дрыгающимися сандаликами застопоренный ворот.
    
Она поднималась выше и выше, а я бежал внизу и отставал от ветра, от змея. Расплескал лужицы у самого моря, вбежал в воду по колено. И в этот самый момент от Эсмерельды что-то отделилось — на первый взгляд какой-то комочек, но потом он рассыпался. Я подумал было, что она описалась, но тут передо мной пролился красочный дождь, и воду усеяли цветы. Там было еще мелко, я добрел дотуда и собрал их, сколько мог; периодически я отвлекался от своей странной жатвы и вскидывал голову. Змея уносило в Северное море. Мне пришло в голову, что, если ветер продержится, она вполне может достичь противоположного берега и упасть уже там, но я решил, что даже при таком исходе я сделал все, что мог, и честь была спасена.
    
Ее фигурка делалась меньше и меньше, и я наконец развернулся и побрел к берегу.
    
Я понимал, что три смерти за четыре года, и каждый раз рядом со мной, — это должно быть подозрительно, и я заранее тщательно выработал линию поведения. Сразу к дому я не побежал, а поднялся в дюны и сел на траву, стискивая мокрый букетик. Я пел себе песенки, рассказывал сказки, оголодал, покатался немного по песку, измазал физиономию и вообще всячески старался настроиться на ужасное для ребенка столь нежных лет состояние. Я так и сидел там до раннего вечера, пока на меня не наткнулся молодой лесничий.
    
Лесничий был из поисковой партии, организованной Диггсом, когда папа и родственники хватились нас, не смогли найти и вызвали полицию. Он вышел из-за гребня дюны насвистывая, рассеянно рубая веточкой клочковатые поросли травы и тростника.
    
Я никак на него не отреагировал. Смотрел перед собой, весь дрожал и стискивал цветочки. Лесничий сообщил о находке остальным членам поисковой партии, те вызвали папу с Диггсом — но на них я тоже не отреагировал. В итоге вокруг столпились десятки людей, они разглядывали меня, сыпали вопросами, чесали в затылке, косились на часы и смотрели по сторонам. Я ни на кого не реагировал. Они снова выстроились в цепочку и возобновили прочесывание, а меня отнесли в дом. Мне предложили суп — до боли желанный, но я отказался — и опять задавали вопросы, на которые я отвечал немым ступором. Меня трясли дядя и тетя с полными слез глазами, но я все равно не реагировал. Наконец папа отнес меня в мою спальню, раздел и уложил в постель.
    
Всю ночь кто-то сидел у моей кровати, и кто бы это ни был — отец, Диггс или кто-то еще, — я устроил им (и себе) веселую ночку. Какое-то время я лежал тихо, притворяясь, будто сплю, и вдруг вопил как оглашенный, падал с кровати, бился на полу в судорогах. Каждый раз меня поднимали, утешали и водворяли обратно в постель. Каждый раз я притворялся, будто снова засыпаю, и через несколько минут опять устраивал концерт по полной программе. Если ктото из них со мной заговаривал, я оставался глух и нем, и только дрожал под одеялом, и буравил их пустым невидящим взглядом.
    
Так я продолжал до рассвета, пока не вернулась поисковая партия — без Эсмерельды, и только тогда позволил себе уснуть.
    
    
Я неделю приходил в чувство, и это была лучшая неделя в моей жизни. Вернулся из своего турпохода Эрик, и вскоре после его возвращения у меня развязался язык: поначалу был сплошной бред, затем бессвязные намеки на то, что случилось, затем непременные вопли и кататония.
    
Где-то в середине недели ко мне ненадолго пустили доктора Макленнана — Диггс отменил папин запрет на то, чтобы меня лечил или осматривал кто-либо, кроме него самого. И все равно папа оставался в комнате, гневно и подозрительно зыркал из угла, следя, чтобы осмотр не перешел определенные рамки; я был рад, что он не позволил доктору осмотреть меня полностью, и в благодарность стал понемногу приходить в себя.
    
К концу недели я еще продолжал изредка разыгрывать ночные кошмары, симулировать внезапный ступор и озноб, но ел я более или менее нормально и на большинство вопросов отвечал вполне связно. Разговоры об Эсмерельде и ее судьбе по-прежнему провоцировали мини-припадки, вопли и краткую кататонию, но после долгих терпеливых расспросов я позволил папе и Диггсу узнать заготовленную для них версию событий: большой змей; Эсмерельда запутывается в тросах; я пытаюсь помочь ей — и ворот выскальзывает у меня из пальцев; отчаянный бег; дальше — пробел.
    
Я говорил им, что, наверно, я злой дух, что я несу смерть и несчастье родным и близким; говорил, что боюсь, как бы меня не посадили в тюрьму: люди же наверняка думают, что это я убил Эсмерельду. Я рыдал и обнимал отца, я даже обнял Диггса, зарылся носом в жесткую синюю шерсть его мундира и буквально ощутил, как полицейский растаял, поверил мне. Я попросил его забрать из сарая всех моих змеев и сжечь, что он и сделал в ближайшей ложбинке; теперь эта ложбинка называется очень длинно и торжественно — Лощина Погребального Костра Воздушных Змеев. Мне было жалко змеев, и я понимал, что для пущей убедительности должен буду навсегда отказаться от этой забавы, — но оно того стоило. Эсмерельду так и не нашли; я был последним, кто ее видел, — судя по тому, что ни один из запросов, которые Диггс разослал на рыболовные траулеры и буровые вышки, результатов не дал.
    
    
В итоге я уравнял счет и вдобавок целую неделю пролицедействовал в свое удовольствие, пусть даже и по необходимости. Цветы, которые я продолжал стискивать, когда меня принесли в дом, извлекли из моих пальцев, сунули в полиэтиленовый пакет и оставили на холодильнике. Там я их и обнаружил две недели спустя — увядшие, забытые и незамеченные. как-то ночью я перенес их в чердачное святилище, где и храню до сих пор, — коричневые растеньица в стеклянной бутылке, засохшие и перекрученные, похожие на старую изоленту. Иногда я подумываю, где все-таки кузина встретила свой конец: на дне морском, или на диком скалистом берегу, куда ее выбросило волнами, или высоко в горах, расклеванная орлами и чайками…
    
Хотелось бы все-таки думать, что умерла она в полете, влекомая исполинским змеем, что она летала над миром, поднимаясь все выше и выше, умирая от голода и обезвоживания, становясь легче и легче, пока не превратилась в крошечный скелетик, дрейфующий в струйных воздушных течениях, — этакая Летучая Голландка. Но сомневаюсь, чтобы столь романтический образ в какой-либо мере соответствовал истине.
    
    
Почти все воскресенье я провел в постели. После вчерашних излишеств мне требовался покой, побольше питья, поменьше еды и чтобы поскорее прошло похмелье. Я хотел было тут же дать себе зарок никогда больше не напиваться, но потом решил, что в моем юном возрасте это, пожалуй, не слишком реально, и тогда я дал зарок никогда больше так не напиваться.
    
Поскольку я не вышел к завтраку, отец сам поднялся ко мне:
    
— Что это с тобой? Хотя все и так ясно.
    
— Ничего, — прохрипел я в сторону двери.
    
— Ну да, как же, — саркастически хмыкнул отец. — И сколько же тебя вчера угораздило выхлестать?
    
— Не так уж много.
    
— Ну-ну.
    
— Я скоро спущусь, — сказал я и, перекатываясь с боку на бок, заскрипел кроватью, как будто уже встаю.
    
— Это ты вчера звонил?
    
— Что-что? — Я даже перестал скрипеть.
    
— Так, значит, ты. Я так и думал. Чего это тебе взбрело вдруг голос искажать? Что вообще за срочность звонить в такой час?
    
— Э-э… честное слово, пап, не припомню, чтобы я звонил, — осторожно проговорил я.
    
— Ну-ну. Совсем без мозгов, — проворчал отец и зашаркал по коридору.
    
А я лежал и думал. Я был более или менее уверен, что не звонил домой вчера вечером. Сначала мы с Джейми были в кабаке, потом вышли с девицей на улицу, потом я рванул в забег, потом опять с Джейми, потом у его мамы, а домой шел уже почти трезвый. Ни единого белого пятна. Значит, наверно, это Эрик. Судя по всему, он почти сразу повесил трубку, иначе папа узнал бы собственного сына. Я лежал в кровати и надеялся, что Эрик по-прежнему на свободе и движется в нашу сторону, а также что голова и живот перестанут напоминать мне, какие резервы боли скрывают.
    
    
— Ты только посмотри на себя, — сказал папа, когда я наконец спустился. — Небось гордишься собой. Небось думаешь, это удел всех настоящих мужчин. — Он с досадой покачал головой и опять углубился в свой «Сайентифик америкэн».
    
Я осторожно опустился в одно из больших кресел.
    
— Ну ладно, пап, ладно — вчера я немного перепил. Прости, если тебе это неприятно. А мне-то каково!
    
— Надеюсь, это послужит тебе уроком. Ты хоть понимаешь, сколько серых клеточек вчера прикончил?
    
— Не одну тысячу, — ответил я, прикинув на пальцах.
    
— По меньшей мере! — с воодушевлением закивал отец.
    
— Впредь постараюсь воздерживаться.
    
— Ну-ну.
    
— Фр-р-р, — громко высказался мой анус, и мы с отцом удивленно вздрогнули.
    
Папа отложил журнал и, хитро улыбаясь, уставился в пространство над моей головой. Я кашлянул и как можно незаметнее помахал полой халата.
    
Папа хищно повел носом, ноздри его затрепетали.
    
— Лагер и виски, — удовлетворенно констатировал он и снова забаррикадировался глянцевыми страницами.
    
Я почувствовал, что краснею, и заскрежетал зубами. И как это у него выходит? Я сделал вид, что ничего не произошло.
    
— Да, кстати, — вспомнил я. — Надеюсь, ты не будешь сердиться. Я рассказал Джейми, что Эрик сбежал.
    
Отец гневно зыркнул поверх журнала, покачал головой и продолжал читать.
    
— Идиот, — буркнул он.
    
    
Вечером, скорее перекусив, чем поев, я поднялся на чердак и оглядел остров через подзорную трубу — проверить, не случилось ли чего, пока я был на постельном режиме. Вроде все спокойно. Сгущались тучи. Я немного прогулялся, вдоль берега до южной оконечности и обратно, потом засел у телевизора. Вскоре под напором ветра задрожали стекла и хлынул ливень.
    
    
Телефон зазвонил, когда я уже лег. Я быстро выскочил из постели, так как сна не было еще ни в одном глазу, и стремглав скатился по лестнице, чтобы опередить отца. Не знаю, спал он уже или нет.
    
— Да? — пропыхтел я в трубку, заправляя пижамную рубашку в пижамные штаны.
    
После характерного пиканья послышался тяжелый вздох:
    
— Нет.
    
— Чего? — нахмурился я.
    
— Нет, — повторил голос на том конце.
    
— А?.. — Я еще не был уверен, что это Эрик.
    
— Ты сказал «да», я сказал «нет».
    
— И что ты хочешь услышать?
    
— Скажи «Портенейль пятьсот тридцать один».
    
— Ладно. Портенейль пятьсот тридцать один. Алло?
    
— Ладно. Пока.
    
Хихиканье, отбой. Я с укором взглянул на трубку, положил ее на рычаг и нерешительно замер. Телефон зазвонил снова. Я схватил трубку на первом же звонке.
    
— Да?.. — начал я, но меня заглушило бибиканье. Дождавшись, пока отбибикает, я произнес: — Портенейль пятьсот тридцать один.
    
— Портенейль пятьсот тридцать один, — повторил Эрик; во всяком случае, я думал, что это Эрик.
    
— Да, — сказал я.
    
— Что «да»?
    
— Да, это Портенейль пятьсот тридцать один.
    
— А я думал, это Портенейль пятьсот тридцать один.
    
— Нет, это. А кто говорит? Это ты?..
    
— Это я. Так, значит, Портенейль пятьсот тридцать один?
    
— Да! — заорал я.
    
— А это кто?
    
— Фрэнк Колдхейм, — стараясь держать себя в руках, произнес я. — А это кто?
    
— Фрэнк Колдхейм, — ответил Эрик.
    
Я огляделся, но папы не было ни на верхнем пролете лестницы, ни на нижнем.
    
— Привет, Эрик, — с улыбкой сказал я и пообещал себе, что, как бы ни сложилась беседа, не стану его сердить. Лучше уж повешу трубку, чем ляпну что-нибудь не то, иначе он как пить дать расколошматит очередную собственность министерства почт и телеграфов.
    
— Я же только что сказал — это Фрэнк. Почему ты называешь меня Эрик?
    
— Ну хватит, Эрик. Я узнал твой голос.
    
— Я — Фрэнк. Перестань называть меня Эрик.
    
— Хорошо, хорошо. Буду называть тебя Фрэнк.
    
— А ты-то кто? Я задумался.
    
— Эрик? — осторожно предположил я.
    
— Ты же только что сказал, что ты Фрэнк.
    
— Н-ну… — Я прислонился к стенке, не зная, что и сказать. — Это… это была просто шутка. Ну… не знаю.
    
Я хмуро уставился на телефон, ожидая, что скажет Эрик.
    
— Ну, Эрик, — произнес Эрик, — что там у вас новенького?
    
— Да почти ничего. Вчера вот в город выбирался вечером, в «Колдхейм-армз». Ты вчера не звонил?
    
— Я? Нет.
    
— А, ну ладно. Папа говорил, что кто-то звонил. Я думал, вдруг это ты.
    
— Зачем мне звонить?
    
— Ну не знаю, — пожал я плечами (хотя он, конечно, этого видеть не мог). — Затем же, зачем сегодня звонишь. Мало ли зачем.
    
— Ну а как по-твоему, зачем я сегодня звоню?
    
— Понятия не имею.
    
— Господи Иисусе! Не знаешь, зачем я звоню, собственное имя забыл, мое путаешь. Ну и бестолочь.
    
— Боже милостивый, — пробормотал я, не в трубку, а себе под нос.
    
Разговор сворачивал куда-то не туда.
    
— Не хочешь спросить, как я поживаю?
    
— Да-да, — сказал я, — и как ты поживаешь?
    
— Ужасно. А ты?
    
— Спасибо, ничего… А что там у тебя такого ужасного?
    
— Тебе-то что?
    
— Как «что»? Я же за тебя волнуюсь. Так в чем дело?
    
— Тебе это все равно не интересно. Спроси лучше, какая тут погода или где я, — в общем, что-нибудь в таком духе. Все равно ведь тебе до меня дела нет.
    
— Как это нет? Ты же мой брат. Конечно есть! — возмутился я.
    
Тут я услышал, как открывается дверь кухни, и через секунду у подножия лестницы показался отец. Он ухватил большой деревянный шар, венчающий последнюю балясину, склонил голову набок, чтобы лучше слышать, и вперил в меня гневный взгляд. Поэтому я пропустил часть Эрикова ответа и услышал только:
    
— …до меня дела нет. Каждый раз, когда я звоню, все одно и то же: «Где ты?» Только это тебя и волнует — где мое тело. А на голову наплевать. Не знаю даже, зачем я с тобой тут время теряю. Честное слово, не знаю. Мог бы и вообще не звонить.
    
— Хм, ну да. Вот, собственно… — протянул я и, глядя на отца, улыбнулся.
    
Тот молча стоял на прежнем месте.
    
— Вот видишь, о чем я? Что от тебя еще услышишь — все «хм» да «ну да». Спасибо тебе, братец, охуенное спасибо. Вот и вся твоя забота.
    
— Да нет, что ты. Совсем наоборот, — ответил я, потом чуть отвел трубку ото рта и прокричал: — Пап, это опять Джейми!
    
— …не знаю даже, зачем только время теряю… — бубнил в трубке Эрик, пропустив мои слова мимо ушей. Папа тоже их проигнорировал и стоял в прежней позе.
    
Я облизнул губы:
    
— Ну что тебе сказать, Джейми…
    
— Чего?.. Вот видишь! Опять забыл, как меня зовут. Ну и какой тогда смысл? Вот что интересно! Смысл какой, а? Он меня не любит. Но ты-то ведь любишь, правда? — Голос его стал тише и в то же время более гулким, как будто он говорил не в трубку, а кому-то, кто был с ним в будке.
    
— Конечно, Джейми, конечно. — Я кивнул отцу, улыбнулся и сунул ладонь под мышку, изображая полную непринужденность.
    
— Ты-то меня любишь, золотце, верно? Прямо сгораешь от любви, сердечко-то вон так и пылает… — бубнил в отдалении Эрик.
    
Я сглотнул и опять улыбнулся отцу.
    
— Ничего не попишешь, Джейми. Так я и папе сегодня утром сказал; а вот, кстати, и он. — Я помахал отцу.
    
— Сердечко так и сгорает от любви, верно, золотце мое? Верно, малипусик?
    
Сквозь бормотанье Эрика донеслось чье-то частое пыхтение — и мое сердце ухнуло в пятки. Тихий скулеж, причмокивание — и я весь покрылся гусиной кожей. Меня заколотил озноб. В голове поплыло, как после доброго глотка пятидесятиградусного виски. Пыхтение — скулеж, пыхтение — скулеж… Эрик продолжал бубнить какие-то слова утешения. Бог ты мой, да с ним там собака! О нет, только не это.
    
— Ладно тебе! Послушай! Послушай, Джейми! Что скажешь? — воскликнул я в отчаянии. Интересно, мелькнуло у меня в голове, видна ли папе снизу моя гусиная кожа. И выпученные глаза. Но тут уж я ничего не мог поделать, надо было лихорадочно соображать, как отвлечь Эрика. — Я просто… просто я думал, что надо… надо бы еще разок напрячь Вилли с его драндулетом. Здорово тогда рассекали в дюнах, помнишь? — Я начал сипеть, в горле пересохло.
    
— Чего? Ты это о чем? — прогремел вдруг голос Эрика, теперь он снова говорил в трубку.
    
Я сглотнул и опять улыбнулся отцу — глаза его вроде слегка сузились.
    
— Да ну, Джейми, помнишь ведь? Классный у Вилли драндулет! Надо бы упросить папу, пока он здесь, — (эти слова я прошипел), — чтобы купил какую-нибудь малолитражку б/у. Лучше бы, конечно, полнопривод…
    
— Что за чушь. Я никогда не катался в дюнах на машине. Ты меня опять с кем-то путаешь, — произнес Эрик, до которого никак не доходило.
    
Я отвернулся от папы, уставился в угол и, тяжело вздохнув, прошептал в сторону от трубки: «О боже!»
    
— Ну да, Джейми, точно, — продолжал я уже без надежды на успех. — А братец мой все еще в бегах, — похоже, сюда направляется. Мы тут с папой надеемся, что все у него в порядке.
    
— Ах ты, гаденыш! Так говоришь, словно меня тут нет. Как я это ненавижу! А вот ты бы никогда так со мной не поступила, любовь моя пламенная, правда?
    
Его стало почти не слышно, и опять донеслись собачьи звуки — даже, пожалуй, щенячьи. Меня прошиб пот.
    
Внизу послышались шаги, щелкнул кухонный выключатель. Снова шаги, теперь — по лестнице. Я быстро повернулся, улыбнулся приближающемуся отцу.
    
— Джейми, опять ты за свое! — воскликнул я в сердцах и иссяк, в буквальном смысле и в переносном.
    
— Поменьше бы на телефоне висел, — бросил на ходу отец и стал подниматься к себе.
    
— Хорошо, пап, я скоро! — весело крикнул я, начиная ощущать туповатую боль в районе мочевого пузыря, — так иногда бывает, когда ситуация совсем паршивая, а выхода не найти, хоть ты тресни.
    
— А-ау-у-у!
    
Я отдернул трубку от уха и уставился на нее в недоумении. Кто ж это так взвыл — Эрик или собака?
    
— Алло? Алло? — лихорадочно зашептал я, глядя вслед удаляющейся Тени Отца; та вильнула и пропала за углом.
    
— Га-уа-у-у-у-уа-а-а-у-у-у! — надрывалась трубка. Я вздрогнул и поморщился. Бог ты мой, что он там вытворяет с этой животиной? Потом в трубке чтото громко звякнуло, я услышал окрик (явное ругательство) и снова звук удара.
    
— Ах ты, тварь! Уй! Да чтоб тебя! Вернись, подлюка!..
    
— Алло! Эрик! То есть Фрэнк! То есть… Алло! Что происходит? — шипел я, прикрывая трубку рукой и озираясь, не маячит ли на стене верхней площадки Тень Отца. — Алло?
    
Дребезжание, выкрик в самую трубку: «Это все ты виноват!» — затем грохот. Ненадолго в отдалении проявились звуки, но как я ни напрягал слух — так и не разобрал, что это было; может, просто помехи на линии. Не повесить ли трубку, подумал я и чуть было уже не повесил, когда снова зазвучал голос Эрика — неразборчивое бормотание.
    
— Алло? Что там у тебя? — спросил я.
    
— Ты еще здесь? Удрала, подлая тварь. И все из-за тебя. Не человек, а тридцать три несчастья.
    
— Прости, — отозвался я, причем искренне.
    
— Поздно. Укусила меня, сучка. Ничего, все равно поймаю гадину. — Пиканье, звон монеток. — А ты небось и рад, а?
    
— Чему рад?
    
— Тому, что чертова псина сбежала, придурок.
    
— Кто? Я?
    
— Не хочешь же ты сказать, что жалеешь, что она сбежала, а?
    
— Э-э…
    
— Ты это специально! — завопил Эрик. — Специально! Ты хотел, чтоб она удрала! Жалко, если я с ней поиграю? Жалко, да? Пусть лучше собака развлекается, да? Ах ты мудила! Бестолочь паршивая!
    
— Ха-ха, — неубедительно хохотнул я. — Ну спасибо, что позвонил, э-э… Фрэнк.
    
Я бросил трубку и перевел дыхание, поздравляя себя с тем, что держался молодцом, с учетом всех обстоятельств. Вытер лоб, слегка взмокший, и напоследок бросил взгляд на чистую, без единой тени, стену верхней площадки.
    
Покачав головой, я побрел наверх. И только добрался до верхней ступеньки, как снова зазвонил телефон. Я окаменел. Если я отвечу… Но если не отвечу, а трубку возьмет папа…
    
Скатившись вниз, я сцапал трубку и услышал звон падающих в монетоприемник монет, потом: «Скотина!!!» — и серия оглушительных ударов, грохот пластмассы о железо и стекло. Я закрыл глаза и слушал эту какофонию, пока один особо увесистый «кряк!» не завершился басовитым гудением; телефоны так обычно не гудят. Тогда я повесил трубку, обернулся, посмотрел, что делается наверху, и снова побрел к себе.
    
    
Мне не спалось. Скоро я буду вынужден прибегнуть к кое-каким дальнобойным методам урегулирования. Иначе никак. Придется повлиять на ситуацию непосредственно через первопричину всего — Старого Сола. Средство требовалось сильнодействующее, пока Эрик единолично не разнес всю Шотландскую телефонную сеть и не проредил популяцию псовых. Впрочем, сперва надо будет посоветоваться с Фабрикой.
    
В сущности, моей вины тут нет, но я втянут в это дело целиком и полностью и, если повезет, сумею все исправить — при помощи Фабрики и черепа старого пса, ну и, конечно, удачи. Насколько братец чувствителен к моим вибрациям — это большой вопрос, особенно учитывая состояние его головы, но я должен что-то сделать.
    
Надеюсь, щенку все-таки удалось удрать. Черт побери, я же ведь не виню в случившемся всех собак чохом! Преступник — Старый Сол, это он вошел в нашу семейную историю и мою личную мифологию как Кастрактор, но благодаря перелетным (через речку) зверькам я подчинил его себе целиком и полностью.
    
Нет, все-таки Эрик псих какой-то, хотя он и мой брат. Ему еще повезло, что у него есть кто-то нормальный, кому он небезразличен.
   
   
    
     
6
     
Уголок Черепов
    
    
Когда Агнес Колдхейм, будучи на девятом месяце беременности, приехала на своем «BSA-500» с красным глазом Саурона на бензобаке и скошенным назад рулем, то отец, как нетрудно догадаться, от счастья не обезумел. Она ведь бросила его почти сразу после моего рождения, оставила с грудным ребенком на руках. И за три года — ни тебе открытки, ни телефонного звонка. А после этого — вот так промчаться с ревом по песчаной дорожке, затем через мост, едва вписавшись резиновыми ручками руля между стойками опоры, и заявиться с неизвестно чьим ребенком в брюхе, а то и не одним, и рассчитывать, что отец приютит ее, обогреет, накормит и примет роды, — по-моему, это несколько самонадеянно.
    
Мне тогда было всего три года, и я почти ничего не помню. На самом деле я об этом вообще ничего не помню — равно как и ни о чем другом до трехлетнего возраста. Впрочем, у меня есть на то свои причины. По тем крохам информации, что иногда позволял себе обронить отец, я восстановил более-менее убедительную картину происшедшего. Порой миссис Клэмп тоже добавляла кое-какие детали, хотя, пожалуй, верить ей можно не больше, чем отцу.
    
Эрика тогда не было, он жил в Белфасте у Стоувов.
    
    
Агнес, огромная, загорелая, в ярком восточном платье и с ног до головы в бусах, вознамерилась рожать в позе «лотос» (в которой, по ее словам, и был зачат ребенок) и бубня «ом», а на все отцовские расспросы, где, мол, она была эти три года и с кем, отвечать категорически отказалась. И потребовала, чтобы он умерил частнособственнические инстинкты в отношении ее тела. Она прекрасно себя чувствует и беременна, остальное ему знать не обязательно.
    
Невзирая на отцовские протесты, Агнес обосновалась в их старой спальне. Быть может, в глубине души он был рад, что она вернулась, и даже лелеял безумную надежду, что она останется, — не могу сказать. Не уверен, что он такая уж сильная личность, хотя и напускает на себя мрачную задумчивость, когда хочет произвести впечатление. Подозреваю, маминой целеустремленности было более чем достаточно, чтобы с ним совладать. Во всяком случае, она своего добилась и провела две недели в неге и роскоши — тем пьянящим летом любви и мира и т. д.
    
Тогда еще ноги служили отцу исправно, и он резво курсировал между кухней, гостиной и спальней по разным поручениям Агнес, стоило той позвонить в колокольчики, пришитые к бахроме ее клешей, висевших на спинке стула возле кровати. Вдобавок отец должен был присматривать за мной. Я шастал где ни попадя, всюду совал свой нос, проказничал и бедокурил — как и положено любому здоровому трехлетке.
    
Повторяю, сам-то я ничего не помню, но, говорят, я обожал дразнить Старого Сола — дряхлого криволапого белого бульдога, которого отец якобы потому и держал, что тот был такой уродливый и не любил женщин. Мотоциклов он тоже не любил и, когда приехала Агнес, разъярился не на шутку — рычал, набрасывался, брызгал слюной. Агнес пинком вышвырнула его за ограду, и он с тявканьем убежал в дюны и не появлялся, пока она не засела в спальне всерьез и надолго. Миссис Клэмп утверждает, что советовала отцу избавиться от псины за много лет до происшествия, но подозреваю, что слюнявый, пропахший рыбой зверь с гнойными слезящимися глазками импонировал отцу именно своим уродством.
    
В один из душных летних дней сразу после полудня у Агнес начались схватки; обливаясь потом, она сидела в позе «лотос» и гудела себе «ом», в то время как отец кипятил воду и готовил инструмент, а миссис Клэмп промокала Агнес лоб и, по всей вероятности, потчевала ее историями о знакомых женщинах, которые умерли при родах. Я играл в саду, бегал в одних шортах и — полагаю — был только рад всей этой суматохе, потому что, свободный от родительской опеки, мог делать все, что заблагорассудится.
    
Чем я так разозлил Старого Сола — или это он от жары очумел, или, может, Агнес в день приезда действительно пнула его в голову, как утверждает миссис Клэмп, — понятия не имею. Но такой шустрый, вихрастый, чумазый, загорелый крепыш, как я, запросто мог затеять с псиной какую-нибудь шалость.
    
Дело было в саду, на участке, где впоследствии отец посадил овощи, когда помешался на здоровой пище. Мама вовсю пыхтела и тужилась — до разрешения от бремени оставался примерно час, — папа и миссис Клэмп были при ней, когда все трое (или хотя бы двое: Агнес наверняка было не до того) услышали из сада бешеный лай и долгий пронзительный вопль.
    
Отец бросился к окну, выглянул в сад и с криком вылетел из комнаты, оставив миссис Клэмп в полнейшем недоумении.
    
Он выбежал в сад и подхватил меня на руки. Бросился в дом, крикнул миссис Клэмп, уложил меня на кухонном столе и попытался остановить кровотечение полотенцами. Миссис Клэмп, ничего не понимая и весьма негодуя, принесла затребованное средство и чуть не бухнулась в обморок, увидев, что творится у меня между ног. Отец забрал у нее чемоданчик и велел вернуться наверх, к матери.
    
Через час я пришел в сознание. Я лежал в постели, накачанный болеутоляющим и без кровинки в лице, а отец отправился с дробовиком (потом он его выкинул) на поиски Старого Сола.
    
Нашел он его через пару минут, — собственно, не выходя из дома. Пес дрожал и скулил у подвальной двери в полумраке под лестницей, моя юная кровь на его слюнявых вонючих челюстях смешивалась с желтой слизью из уголков глаз; он поднял свою трясущуюся башку и умоляюще оскалился на моего отца, который вытащил его из укрытия и задушил.
    
В конечном итоге мне удалось вытянуть из папы эту историю — и, по его словам, в тот самый момент, когда Старый Сол испустил последний вздох, раздался другой крик, на этот раз сверху, из дома, — родился мальчик, которого назвали Полом. Не знаю уж, какая извращенная мысль посетила тогда отца, что он выбрал для ребенка такое имя, но своего нового сына Ангус назвал Полом. Выбирать ему пришлось самостоятельно, поскольку Агнес надолго у нас не задержалась. Два дня она провалялась в постели, ужаснулась тому, что произошло со мной, затем оседлала мотоцикл и укатила. Отец пытался остановить ее, загородив путь, но она сшибла его на подъезде к мосту и сломала ему ногу.
    
Так и получилось, что миссис Клэмп пришлось выхаживать отца, в то время как он пытался выхаживать меня. Он упорно не позволял миссис Клэмп вызывать каких бы то ни было докторов и сам наложил шину на свою ногу — отнюдь не идеально, отсюда и хромота. На следующий день после маминого отъезда миссис Клэмп была вынуждена отдать новорожденного в ближайший медпункт. Отец пытался возражать, но миссис Клэмп резонно заявила, что ей достаточно возни и с двумя инвалидами в доме — не хватало еще младенца, которому необходим постоянный уход.
    
Это был последний визит моей матери, больше она ни разу не появлялась ни в доме, ни на острове. Результаты визита: одна смерть, одно рождение, двое на всю жизнь калеки (в том или ином смысле). Неплохой счет за две летние недели — летом обалденной психоделической любви, мира и всеобщей доброты.
    
Старого Сола похоронили на склоне за домом; позже я назвал это место Уголком Черепов. Отец утверждает, что разрезал ему брюхо и нашел в желудке крошечные гениталии, но он так и не признался, что с ними сделал.
    
Разумеется, Пол — это и был Сол.[3] Враг оказался настолько хитер, что переселился в младенца. Вот почему отец выбрал моему новому брату такое имя. Мне просто повезло, что я вовремя это заметил и принял меры, пока Пол был еще маленький, а то кто знает, в кого бы он мог вырасти, одержимый душой Сола. Но удача, буря и ваш покорный слуга в сумме дали Бомбу, и его песенка была спета.
    
    
Что же до зверюшек — песчанок, белых мышей и хомяков, — то они должны были пасть грязной топкой смертью, дабы я мог разыскать Череп Старого Сола. Я выстреливал их из катапульты через речку в прибрежный ил для того, чтобы можно было устроить похороны. Иначе отец никогда бы не позволил мне перекопать наше семейное кладбище домашних животных — вот и пришлось невинным зверюшкам покинуть юдоль скорби в не шибко благородном наряде из половины воланчика. Воланчики я покупал в городском спортивном магазине, отрезал резиновую попку и просовывал негодующего «подопытного кролика» (однажды я действительно использовал лабораторную морскую свинку, но они слишком дорогие, да и крупноваты) в пластмассовую воронку, словно в белую юбочку. В таком, с позволения сказать, оперении я выстреливал ими через речку, и они задыхались в прибрежном иле у дальнего берега; затем я устраивал похороны, используя в качестве гробов большие спичечные коробки, которые мы держали у печки. У меня собрался внушительный запас коробков, и я хранил в них солдатиков, строил из них домики и так далее.
    
Папе я сказал, что исследую вопросы дальнобойности, а заодно пытаюсь помочь зверькам попасть на «материк»; те же, что не долетели, те, которых я хороню, — это жертвы научного эксперимента. Хотя можно было, наверно, обойтись и без предлога: страдания низших форм жизни отца никогда не волновали, несмотря на его хиппанское прошлое и, возможно, благодаря его медицинскому образованию.
    
Естественно, я вел дневник, так что у меня зафиксировано: потребовалось аж тридцать семь испытательных полетов, прежде чем моя верная лопата, вгрызаясь в земляную кожу Уголка Черепов, наткнулась на что-то более твердое, чем песчаная почва, и я наконец узнал, где спрятаны собачьи кости.
    
Конечно, здорово было бы произвести эксгумацию черепа ровно через десять лет после смерти пса, день в день; на самом же деле я опоздал на несколько месяцев. Тем не менее Год Черепа завершился тем, что мой старый враг оказался в моих руках; костяной горшочек был при свете фонаря извлечен из земли лопатой Верный Удар, словно очень гнилой зуб, и произошло это, соответственно, темной, ненастной ночью, мрак стоял непроглядный, отец спал в доме, как полагалось бы и мне, ревела буря, шумел дождь, и сотрясались небеса.
    
Я и сам трясся, когда волок эту штуковину в Бункер, навоображал себе всяких параноидальных ужасов, но в конечном итоге справился; дотащил грязный череп, обмыл его, вставил в него свечу и окружил мощной магией, важными вещами и благополучно возвратился, мокрый и продрогший, в теплую постельку.
    
Так что, с учетом всех обстоятельств, справился я, пожалуй, неплохо, решил свою проблему в той степени, в какой ее вообще можно было решить. Враг мой умер дважды — и все равно пребывает в моей власти. Я не являюсь полноценным мужчиной, и тут уж ничего не попишешь; но я — это я, что вполне можно считать достойной компенсацией. А поджигать собак — это полный бред.
   
   
    
     
7
     
Космические захватчики
    
    
До того как осознать, что птицы — это иногда союзники, я поступал с ними довольно сурово: ловил, сбивал из рогатки, привязывал к столбам перед самым приливом, подкладывал в их гнезда бомбы с электрическим детонатором, ну и так далее.
    
Моя любимая игра заключалась в том, чтобы поймать — сетью, на приманку — двух птиц и связать их вместе. Как правило, это были чайки; я связывал их за ноги толстой лесой из оранжевого нейлона, потом садился на ближайшую дюну и наблюдал. Иногда я брал чайку и ворону, но в любом случае птицы быстро понимали, что толком лететь не могут — хотя, вообще говоря, веревка была достаточно длинной, — и в конечном итоге (после нескольких номеров уморительно неуклюжей воздушной акробатики) переходили к драке.
    
Когда один из противников погибал, то победитель — как правило, раненый — обнаруживал, что тяжелый труп ничуть не лучше живого противника. Наиболее решительные могли отклевать у трупа ногу, но большинство были на это не способны или не могли додуматься и ночью доставались крысам.
    
Игр у меня много, но эта всегда представлялась мне одной из наиболее зрелых моих забав — в чемто символичной, тонко сочетающей иронию с бездушием.
    
    
Во вторник утром я ехал на велосипеде в город, и какая-то птица нагадила на Гравий. Я остановился, окинул испепеляющим взглядом круживших чаек и пару-тройку дроздов, нарвал травы и стер желто-белую дрянь с переднего крыла. День выдался ясный и солнечный, дул легкий ветерок. На ближайшую неделю прогноз был тоже благоприятный, и я надеялся, что хорошая погода продержится до прибытия Эрика.
    
Мы с Джейми встретились в «Колдхейм-армз», как договаривались, и сели за один из игровых автоматов.
    
— Если он такой псих, не понимаю, почему тогда его до сих пор не поймали, — сказал Джейми.
    
— Я же говорил — псих-то он псих, но очень хитрый. И вовсе не тупой. Башка у него всегда отлично варила, с самого детства. Читать начал очень рано, и все дяди и тети вечно ахали и охали — умный, мол, не по годам. Это еще до моего рождения.
    
— Но он же все равно сумасшедший.
    
— Ну да, так говорят. Хотя я не уверен.
    
— А как же собаки? И червяки?
    
— Да, это пахнет дурдомом, согласен, но иногда я думаю: а вдруг тут что-то не так и никакой он не псих вовсе? Может, ему просто обрыдло вести себя нормально, вот он и стал строить из себя психопата, а в дурдом его упекли, потому что он зашел слишком далеко.
    
— И теперь он на них безумно зол, — оскалился Джейми и отхлебнул пива, пока я уничтожал снующие туда-сюда разноцветные кораблики на экране.
    
— Да уж наверно, — рассмеялся я. — Хотя черт его знает. Может, он действительно псих. Может, и я псих. Может, все кругом психи. По крайней мере в моем семействе.
    
— Вот это другой разговор!
    
Я оторвался от экрана, секунду-другую поглядел на Джейми и улыбнулся:
    
— А что, папочка мой тот еще чудила. Я, впрочем, тоже. — Я повел плечами и снова сосредоточился на космической баталии. — Но меня это не волнует. Кругом полно куда более ненормальных психов.
    
Джейми какое-то время сидел молча, а я громил в экранной кутерьме одну космическую эскадру за другой. Наконец везение кончилось, и меня прижали к ногтю. Я сел пить пиво, а Джейми пристроился пострелять. Когда он пригнул голову, сосредоточившись на игре, я заметил, что он начинает лысеть. А ведь ему всего двадцать три. Он снова напомнил мне марионетку, с этой своей непропорционально большой головой и короткими, словно обрубленными, ручками и ножками, которыми он дрыгал от натуги, когда орудовал джойстиком или жал на гашетку.
    
— Да, — вздохнул он, не переставая отстреливаться, — а ведь многие из них становятся политиками, премьерами и уж не знаю кем там еще.
    
— Чего-чего? — спросил я, не понимая, о чем он.
    
— Да эти, которые еще более ненормальные. Им бы лишь покомандовать — президенты там, генералы, жрецы какие-нибудь… Есть ведь совсем полоумные.
    
— Да уж пожалуй, — задумчиво проговорил я, следя за ходом боя на экране. — А может, они-то как раз самые что ни на есть нормальные. Ведь это у них вся власть и деньги. Это они заставляют всех плясать под свою дудку — умирать за них, работать на них, голосовать за них, защищать их, платить налоги и покупать им игрушки; только они и выживут после новой мировой войны в своих бункерах и тоннелях. А при таком раскладе — да кто вообще сказал, что они психи, если поступают не так, как следовало бы по мнению какого-нибудь Джона Смита? Думай они, как Джон Смит, ну и были бы этими Джонами Смитами, а все радости жизни достались бы кому-нибудь другому.
    
— Выживают сильнейшие.
    
— Ну да.
    
— Выживают… — Джейми со свистом втянул воздух и с такой силой дернул джойстик на себя, что чуть не упал с табурета, но сумел каким-то чудом увернуться от мельтешащих желтых молний, загнавших его в угол экрана, — мерзейшие. — Он мельком взглянул на меня, улыбнулся и опять сгорбился над джойстиком.
    
Я кивнул, отхлебнул пива.
    
— Можно и так, если угодно. А раз выживают мерзейшие, значит, все мы в такой заднице сидим…
    
— Все мы в чем-то Джоны Смиты, — высказался Джейми.
    
— Ага, причем поголовно. Весь род человеческий. Если мы действительно такие злые и тупые, что готовы закидать друг друга всеми этими расчудесными водородными и нейтронными бомбочками, то, может, и к лучшему, если мы коллективно покончим с собой, прежде чем лезть в космос измываться над какими-нибудь инопланетянами.
    
— Так это мы, значит, и будем — Космические захватчики?
    
— Ха! И правда! — засмеялся я и чуть не свалился с табурета. — Ведь это и впрямь мы! — хохотал я, тыча в экран чуть выше строя красно-зеленых крылатых хреновин, одна из которых захлопала крыльями, отделилась от стаи и спикировала на кораблик Джейми, паля из всех стволов. Выстрелы прошли мимо, но она задела Джейми крылом, прежде чем скрылась за нижним обрезом экрана, и его кораблик исчез в ослепительной красно-желтой вспышке.
    
— Вот черт, — сокрушенно покачал он головой.
    
Я подался вперед, ожидая, когда выплывет мой кораблик.
    
    
Я крутил педали, возвращаясь на остров; в голове слегка шумело от выпитых трех пинт. Что ни говори, а приятно было потрепаться с Джейми за ленчем. Субботними вечерами мы тоже, конечно, разговариваем, но, когда играют, ничего не слышно, а после концерта я такой ужратый, что лыка не вяжу, а если и вяжу, то все равно ничего потом не помню. Впрочем, если подумать, то, может, оно и к лучшему — судя по тому, в каких грубых, самоуверенных, напыщенных идиотов превращаются разумные вроде бы люди и какую тарабарщину начинают нести, стоит молекулам алкоголя в их крови превысить число нейронов, или как-то так. К счастью, это бывает заметно, только когда ты сам трезвый, так что решение проблемы столь же приятно (по крайней мере, непосредственно в тот момент), сколь и очевидно.
    
Когда я вернулся, отец спал в шезлонге перед домом. Я завел велосипед в сарай и немного понаблюдал за отцом под прикрытием двери; тогда если он проснется, то подумает, будто я только-только появился и закрываю дверь. Голова его была чуть склонена в мою сторону, рот приоткрыт. Глаза под темными очками зажмурены.
    
Мне надо было срочно отлить, так что стоял я там недолго. Не то чтобы у меня была какая-то особенная причина за ним наблюдать; просто мне это нравилось. Приятно было думать, что я могу его видеть, а он меня нет и что я бодрствую и в полном сознании, а он нет.
    
Я отправился в дом.
    
    
Весь понедельник, наскоро проверив с утра Столбы, я занимался ремонтом Фабрики, а заодно внес кое-какие усовершенствования. Я работал, пока не устали глаза, и спустился, только когда отец позвал обедать.
    
Вечером полил дождь, так что я никуда не выходил, торчал перед телевизором. Лег я рано. Эрик не позвонил.
    
    
Отлив примерно половину пива, выпитого в «Колдхейм-армз», я снова поднялся глянуть на Фабрику. На чердаке было тепло и солнечно, пахло старыми интересными книжками, и я решил немного прибраться.
    
Я рассортировал старые игрушки по коробкам, закрепил отошедшие обои и коврик, прикнопил несколько карт на косую потолочную балку, убрал на место инструменты и запчасти, оставшиеся после ремонта Фабрики, и зарядил те ее компоненты, которые нуждались в подзарядке.
    
По ходу дела я раскопал массу всего любопытного: деревянную астролябию, которую вырезал сам, чем, помнится, очень гордился, сборную модель византийских крепостных укреплений, остатки коллекции изоляторов с телеграфных столбов и старые блокноты — того времени, когда папа учил меня французскому. Проглядев их, я не обнаружил откровенного вранья; никаких тебе ругательств вместо «Извините» или «Вы не подскажете, как пройти к вокзалу?» — хотя, подозреваю, устоять перед подобным искушением было не так-то просто.
    
Я завершил уборку и немного расчихался из-за плясавших в солнечных лучах золотистых пылинок, которые попадали в нос. Еще раз осмотрел посвежевшую Фабрику; я вообще люблю ее разглядывать, трогать руками, люблю слегка качнуть рычажки, воротца и прочие устройства. Наконец я заставил себя оторваться, подумав, что скоро все равно представится случай задействовать ее как положено. Поймаю днем свежую осу — а завтра утром и задействую. Я хотел до возвращения Эрика задать Фабрике еще несколько вопросов: надо иметь хоть какое-то представление о том, чего ждать.
    
Конечно, было несколько рискованно дважды спрашивать об одном и том же, но, по-моему, исключительные обстоятельства меня оправдывали, да и, в конце концов, это же моя Фабрика.
    
    
С осой проблем не было. Она, можно сказать, добровольно заползла в ритуальную баночку из-под джема. Я сунул ей вслед несколько листьев, а также шмоток апельсиновой кожуры на закуску и закрыл специальной крышкой с дырочками. Пристроил в тенечке на речном берегу и занялся плотиной.
    
Денек выдался солнечный, и я быстро взмок на своих гидротехнических работах; папа тем временем собирался красить оконные переплеты на задней веранде, а оса, шевеля усиками, исследовала содержимое банки.
    
Закончив дамбу примерно наполовину — не самый удачный момент, — я подумал, что было бы забавно сделать ее подрывной. Я устроил водослив, сбегал к сараю за Вещмешком, вернулся и выбрал из бомбочек с электрическими детонаторами самую маленькую. Примотал оголенные концы проводов, торчавшие из просверленного в ее корпусе отверстия, к проводам бывшего фонарика, а ныне взрывной машинки и, засунув бомбочку в два полиэтиленовых мешка, прикопал ее в основании первой дамбы. Провода я вывел за плотину, за недвижную воду верхнего бьефа, почти к тому месту, где я оставил банку с осой. Для пущей натуральности забросал провода песком и продолжил строить плотину.
    
Гидротехнический комплекс в итоге вышел исполинским, целый каскад плотин, и деревушек было две: одна между плотинами, другая — ниже по течению за последней плотиной. Я выстроил мосты и автострады, замок с четырьмя башнями и два автодорожных тоннеля. В аккурат перед пятичасовым чаем я размотал на всю длину провод из корпуса бывшего фонарика и перенес банку с осой на верхушку ближайшей дюны.
    
Отсюда я видел отца — тот продолжал вырисовывать бордюры вокруг окон веранды. Если очень напрячься, я могу вспомнить, как был когда-то выкрашен фасад дома, его обращенный к морю лик; уже тогда рисунки были поблекшие — пусть второстепенная, но безусловная классика кислотного искусства, если, конечно, память мне не изменяет: огромные спирали и мандалы, разбросанные по фасаду словно «техниколорные» татуировки, вихрились вокруг окон и огибали входную дверь. Реликты отцовского хиппанского прошлого, они давно уже стерты — ветром и морем, дождем и солнцем. Если долго вглядываться, можно различить смутный контур да кое-где чудом уцелевшие цветные пятнышки, похожие на шелушащуюся кожу.
    
Я раскрыл корпус фонарика, вставил батарейки, надежно их закрепил и лишь тогда нажал кнопку. Ток потек последовательно с импульсом от девятивольтовой батарейки, примотанной к корпусу; провода выходили из отверстия, где когда-то была лампочка, и вели, забросанные песком, к вмурованной в плотину бомбочке. Где-то в ее середине накалился фрагмент металлической мочалки — сперва тускло, затем ярче, докрасна — и, начав плавиться, воспламенил белую кристаллическую смесь, которая взорвалась и разворотила железный корпус (а сколько я потел у тисков, придавая отрезку трубы надлежащую форму!), словно бумажный.
    
Ба-бах! — вскинулся над главной плотиной грязный фонтан песка, воды, газа и пара и стал дробно осыпаться. Взрыв прозвучал мощно и глухо, а за мгновение до него я ощутил седалищем вибрацию почвы, резкую и четкую.
    
Подброшенный взрывом песок осыпался с плеском в воду, кучками шлепался на дороги и дома. Густая коричневая струя хлынула сквозь пробоину и обрушилась на первую деревню, пропахала ее насквозь и стала переполнять водохранилище перед второй плотиной, снося песчаные домики, подмывая укрепления замка и его уже покосившиеся башни. Не выдержали мостовые опоры, и деревяшка плюхнулась одним концом в воду, которая начала уже переливаться через гребень второй плотины (напор-то был — ого-го, равно как и перепад — полсотни метров под уклон) и наконец смыла замок к чертовой матери.
    
Я оставил банку и, ликуя, сбежал по склону дюны; поток катился, разделяясь на ветвящиеся ручьи, смывал дома, несся по дорогам и тоннелям и, достигнув последней плотины, играючи перехлестнул ее — и ринулся на вторую деревню. Повсюду рушились дамбы, осыпались дома, падали мосты и схлопывались тоннели, берега и те не выдерживали; я озирал картину разрушения, и к горлу подкатила волна сладкого восторга.
    
Длинный хвост проводов колыхался в воде на периферии потока. Я проводил взглядом волновой фронт, стремительно катящийся к морю по давно не знавшему воды песку. Затем уселся по-турецки напротив того места, где была первая деревня, а теперь перекатывались коричневые валы, и, упершись локтями в колени, а подбородком в ладони, стал ждать, пока уляжется волнение. Мне было тепло и хорошо, только немного посасывало под ложечкой. Когда вода спала и от моей многочасовой работы не осталось, можно сказать, и следа, я наконец обнаружил то, что искал: серебристо-черные зубцы развороченной бомбы торчали из песка чуть ниже по течению от взорванной плотины. Не снимая башмаков, я опустился на четвереньки, уперся носками в сухой берег и, перебирая по дну ладонями, достиг цели — вытянувшись при этом над водой чуть ли не в полный рост. Выдернул останки бомбы из песка, осторожно зажал в зубах, стараясь не порезаться, и пошлепал на руках в обратный путь; пришлепал, резко оттолкнулся и встал на ноги.
    
Я протер зазубренный, почти плоский кусок металла ветошкой из Вещмешка, упрятал железяку под молнию, забрал баночку с осой и отправился к дому на чаепитие, перепрыгнув через ручей чуть выше того места, до которого нагнал воду своими запрудами.
    
    
Вся наша жизнь состоит из символов. Каждый наш поступок укладывается в систему, которая хотя бы отчасти зависит от нас самих. Сильные личности выстраивают свои системы самостоятельно и влияют на чужие системы, тогда как слабые пляшут под чью-то дудку. Слабые, невезучие и глупые. Осиная Фабрика тоже часть системы, поскольку самым тесным образом связана с жизнью и — даже в большей степени — со смертью. Подобно жизни, она сложна и содержит множество компонентов. Она умеет отвечать на вопросы, потому что любой вопрос — это начало поиска конца, а Фабрика — воплощение Конца с большой буквы: смерти, ни больше ни меньше. Оставьте себе ваши потроха, палочки из тысячелистника, кости и книги, птиц и голоса, прочую лабуду; у меня есть Фабрика, она посвящена будущему и настоящему, а не прошлому.
    
Вечером я лежал в постели, зная, что Фабрика настроена и готова и только ждет осы, которая деловито ползает в банке у моей кровати. Я думал о Фабрике на чердаке у меня над головой и ждал, когда зазвонит телефон.
    
Осиная Фабрика прекрасна и смертоносна; она — идеал. Она подскажет мне, чего ждать, намекнет, как следует поступить, а, посоветовавшись с ней, я попробую связаться с Эриком при помощи черепа Старого Сола. Мы же братья, в конце-то концов, пусть даже только наполовину, и оба мужчины, хотя я лишь наполовину. В глубине души мы понимаем друг друга, хотя он псих, а я нормальный. И вот еще что нас объединяет — раньше я об этом не думал, а теперь это может оказаться весьма кстати: мы оба убивали, и, как в его, так и в моем случае, это требовало немалого умственного напряжения.
    
Меня вдруг осенило (хотя и не впервые), что мужчины для того и созданы. Каждый пол специализируется на чем-то своем: женщины умеют рожать, мужчины — убивать. Мы — себя я считаю почетным мужчиной — более крепкий пол. Мы идем напролом, и бьем прямой наводкой, и делаем выпад за выпадом, пока не возьмем свое. Меня отнюдь не обескураживает тот факт, что сам я способен лишь на аналоги всей этой сексуальной терминологии. Это у меня в крови, в моих некастрированных генах. Эрик должен откликнуться.
    
Пробило одиннадцать, потом полночь и сигналы точного времени, так что я выключил радио и заснул.
   
   
    
     
8
     
Осиная Фабрика
    
    
Рано утром, когда отец еще спал и холодный свет пробивался сквозь низкую пелену свежих облаков, я тихо встал, тщательно умылся и побрился, вернулся в свою комнату, медленно оделся, взял банку с сонной осой и поднялся на чердак, где ждала Фабрика.
    
Я оставил банку на маленьком алтаре под окном и произвел последние необходимые приготовления. Затем набрал из мисочки зеленого желеобразного моющего средства и тщательно втер в ладони. Заглянул в «График приливов и отливов» — красную книжечку, которую держал с другой стороны алтаря, — и отметил время полной воды. Поместил две осиные свечи на те деления циферблата Фабрики, где стояли бы стрелки в местное время полной воды, затем откупорил баночку из-под джема, извлек листья и апельсиновую корку и оставил осу одну.
    
Баночку я поместил на алтарь, украшенный разными мощными вещами: черепом змеи, убившей Блайта (настигнутой его отцом и перерубленной пополам садовой лопатой; переднюю половину я успел припрятать в песке, пока Диггс не забрал ее как вещественное доказательство), осколком бомбы, погубившей Пола (самым маленьким, какой удалось найти; осколков была куча), куском брезента от змея, вознесшего Эсмерельду (конечно, не от самого змея, а обрезок той ткани), и блюдечком с желтыми сточенными зубами Старого Сола (выдернутыми без особого труда).
    
Я ухватился за свою промежность, зажмурил глаза и проговорил свой тайный катехизис. Все вопросы и ответы я давно знал назубок и мог бы оттарабанить их машинально, но я старался вдумываться в смысл. Они содержали мои признания, надежды и мечты, страхи и фобии, и, когда я произношу их, даже машинально, меня до сих пор трясет. Окажись поблизости магнитофон — и ужасная правда о трех моих убийствах выплыла бы наружу. Уже по одной этой причине повторение катехизиса было опасно. Вдобавок там изложена правда о том, кто я такой, чего я хочу и что чувствую, и было бы жутковато услышать, как о тебе говорят именно в тех выражениях, в каких ты сам думаешь о себе, когда максимально честен и несчастен, — равно как было бы унизительно услышать то, что ты сам думаешь о себе, когда полон надежд и витаешь в облаках.
    
Покончив с этим, я взял осу, подлез под циферблат и без лишних церемоний запустил ее внутрь Фабрики.
    
    
Осиная Фабрика занимает площадь в несколько квадратных метров и являет собой беспорядочное на первый взгляд нагромождение разного железного, деревянного, стеклянного и пластмассового хлама. Основой всему служит циферблат старых часов, висевших когда-то над дверью Портенейльского отделения Шотландского королевского банка.
    
Циферблат — самое существенное, что мне удалось пока найти на свалке. Нашел я его в Год Черепа и всю дорогу домой катил по тропинке и через мост. Спрятал в сарае, дождался, пока отец уедет, и потом целый день корячился, затаскивая на чердак. Циферблат был железный, около метра в диаметре, и почти неподъемный; цифры — римские, а изготовлен он был, как и весь механизм, в Эдинбурге в 1864 году — ровно за сто лет до моего рождения. Это никак не могло быть случайным совпадением.
    
Так как часы смотрели на две стороны, должен существовать еще один циферблат, которого я так и не нашел, хотя не одну неделю копался на свалке, переворачивал ее вверх дном. И это еще одна загадка Фабрики, ее маленькая легенда о Граале. Старик Камерон из скобяной лавки сказал мне, что слышал, будто механизм был продан на металлолом торговцу из Инвернесса; то есть не исключено, что второй циферблат давным-давно расплавлен, а может, и по сей день украшает стенку какого-нибудь домика-пряника на острове Блэк, выстроенного на доходы от разбитых автомобилей и колебаний цен на свинец. Я бы предпочел первое.
    
На циферблате было несколько дырок, которые я залудил, но центральную дырку, через которую механизм соединялся со стрелками, оставил; именно через это отверстие оса запускается в Фабрику. Оказавшись там, она может ползать по циферблату в свое удовольствие и обнюхивать свечи с вплавленными в них сородичами, если, конечно, хочет, а если не хочет, то может их игнорировать.
    
Однако на краю циферблата (по периметру которого тянется фанерный бортик высотой два дюйма, а поверх бортика укреплено круглое стекло диаметром один метр, специально заказанное в городе) осу ждут двенадцать осиного размера коридорчиков с такими же дверцами, каждый — напротив огромных, с точки зрения осы, римских цифр. Если Фабрика сочтет это необходимым, осиный вес приведет в действие чувствительный триггер, действующий по типу качелей и изготовленный из ниток, булавок и тонких полосок консервной жести; тогда дверца захлопнется, и оса окажется запертой в выбранном коридоре. Я не забываю регулярно смазывать, отлаживать и балансировать все эти запорные устройства, чтобы для срабатывания было достаточно легчайшего толчка (а когда Фабрика выполняет свою медленную смертоносную работу, я вынужден ступать как перышко), но иногда Фабрику не устраивает первоначальный выбор осы, и она позволяет той выползти из коридора обратно на циферблат.
    
Иногда осы пытаются летать или ползать по стеклу брюшком вверх, иногда подолгу сидят возле центральной дырки, которую я тут же затыкаю заглушкой, но рано или поздно все они выбирают тот вход, дверца которого сработает, и судьба насекомого решена.
    
Большинство смертей, имеющихся в арсенале Фабрики, автоматические, но иногда требуется мое вмешательство для ку-де-граса,[4] и это, разумеется, как-то связано с тем, что пытается сообщить мне Фабрика. Я должен нажать на курок старого духового пистолета, если оса заползет в его ствол; я должен включить ток, если она свалится в Кипящий Бассейн. Если она заползет в Будуар Паука, или Грот Венеры, или Муравейню, я могу спокойно сидеть и предоставить действовать природе. Если тропа заведет осу в Кислотную Яму, или в Ледяные Палаты, или в так называемую, шутки ради, Мужскую Уборную (где орудием убийства выступает моя собственная моча, и, как правило, весьма свежая), то я опять же могу ограничиться наблюдением. Если она свалится на электроды Вольтовой Камеры, я могу смотреть, как ее испепеляет дуговой разряд; если она заденет ниточку, удерживающую Убойный Вес, я могу смотреть, как ее плющит в лепешку; а если она забредет в Бритвенный Коридор, я увижу, как лезвия кромсают ее в капусту. Если подключены Альтернативы, я могу увидеть, как она капает на себя расплавленным воском, ест отравленное варенье или пронзается булавкой, запущенной из резинки; она даже может инициировать цепочку событий, которая завершится в тесной каморке, куда поступает под давлением углекислый газ из сифонного баллончика, но, если она выберет горячую воду или нарезной ствол Превратностей Судьбы, я буду вынужден принять непосредственное участие в ее смерти. А если ее занесет в Огненное Озеро, я своими руками должен буду утопить штифт, который щелкает зажигалкой, воспламеняющей бензин.