1 2 3 

– Не бери себе в голову. Он нам вдвое больше должен.

– В самом деле? Ну тогда, мы просто квиты.
* * *
Билл Гейнз уехал в Лексингтон, я же на своей тачке отправился в Техас. С собой у меня было 1/16 унции. По моим подсчётам этого должно было хватить, чтобы слезть. Я всё как следует рассчитал, составив персональный график на двенадцать дней по нисходящей. У меня был джанк в растворе и дистиллированная вода отдельно в бутылке. Всякий раз, когда я решал отключиться, подливал в джанк воды ровно столько, сколько было до вмазки. Под конец я ширнулся бы просто водой. Все джанки знают этот способ. Существует похожая штука… её ещё кличут китайским лекарством, только делается она с тоником и хмелем. Через пару недель оказывается, что ты хлещешь один честертоник (чистый тоник).

Четыре дня спустя, в Цинцинатти, я был уже без наркотиков и полупарализованный. Никогда раньше не знал, как это происходит, когда ты сам пытаешься уменьшить дозу. Всегда найдется причина каждую вмазку считать исключением: а раз так, нельзя ли добавки. В конце концов от раствора остаётся пшик, а ты по-прежнему крепко сидишь.

Я сдал машину на хранение и поехал в Лексингтон поездом. Документов, которые требовались для въезда туда, с собой не было; правда я рассчитывал на своё армейское удостоверение об увольнении. Добравшись до Лексингтона, я взял такси до клиники… та находилась в нескольких милях от города. Остановились у ворот… В будке на проходной сидел старик-ирландец. Он взглянул на мою увольнительную…

– У вас есть склонность к употреблению вызывающих привыкание наркотиков?

Я сказал, что есть.

– Что ж, присядьте, – старик показал на скамью и принялся звонить в главное здание. – Нет, никаких документов… Только увольнительная.

Он на секунду оторвался от телефонной трубки:

– Вы уже бывали у нас?

Я сказал, что не бывал.

– Говорит, что нет, – дежурный повесил трубку и сказал, обращаясь ко мне. – Машина придёт за вами через несколько минут. У вас есть при себе наркотики, шприцы? Можете сдать их здесь, в противном случае, если пронесете их в главное здание, вы будете осуждены по закону за внос предметов контрабанды на территорию, являющуюся собственностью правительства.

– У меня ничего нет.

Прибывшая спустя некоторое время машина отвезла меня в главный корпус. Тяжелая решетчатая дверь автоматически распахнулась и моментально захлопнулась, как только мы проехали внутрь. Весьма деликатный служитель запротоколировал мою наркоманскую историю.

– Вы поступили разумно, прийдя сюда… Тут у нас есть один человек… Лет двадцать пять справлял Рождество под замком.

Я сложил свою одежду в корзину и залез под душ. Следующим номером программы был врачебный осмотр. Врача пришлось подождать – он пришёл минут через пятнадцать, извинился за опоздание, осмотрел меня и составил историю болезни. Действовал на редкость обходительно и расторопно, выслушал отчёт о проделанной работе, иногда прерывая мой спич вопросами и замечаниями. Когда я упомянул о том, что покупал джанк сразу по четверти унции, он усмехнулся:

– Продавать часть, лишь бы сохранить привычку, так?

Наконец он откинулся на спинку стула и сказал:

– Как вам известно – здесь вы будете находиться под круглосуточным наблюдением. Некоторые уходят отсюда через десять дней и больше никогда сюда не возвращаются. Другие сидят здесь по полгода – и прибегают обратно на второй день после выписки. Но, согласно статистике, чем дольше Вы пробудете у нас, тем больше у Вас шансов слезть. Процедуры, в принципе, общие для всех. Лечение занимает восемь-десять дней, в зависимости от степени привыкания… А вот это можете надеть прямо сейчас, – он указал на разложенные для меня пижаму, халат и тапочки.

Затем врач торопливо наговорил на диктофон краткие данные о моем физическом состоянии и болезни…

– Внешне кажется вполне спокойным. Причина прихода к нам – необходимость содержать семью.

Служитель провел меня в отделение.

– Если хочешь избавиться от наркотиков, – сказал он мне по дороге, – лучше местечка тебе и не найти.

Уже там санитар спросил, действительно ли я хочу избавиться от наркотиков. Я дакнул в ответ, и он отвел мне отдельную комнату.

Минут через пятнадцать санитар провозгласил:

– На уколы становись!

всё отделение выстроилось в очередь. Когда выкликают твое имя, просовываешь руку в окошко и получаешь от санитара по вене. Меня уже начало трясти, но укол прямо-таки подкрепил и почти сразу же стало пробивать на хавку.

Пройдясь до середины палаты, где стояли банкетки, кресла и радиоприемник, я разговорился с молодым итальянцем довольно бандитского вида. Он спросил, сколько раз я уже попадался.

– Ни разу, – говорю.

– Тогда твое место среди «правильных». Лечить будут дольше, зато комнаты получше.

Правильными в Лексингтоне называли новичков, которых здесь считали наиболее подходящими кандидатами на полное выздоровление. Очевидно, врач в приемке особенно не задумывался о моих перспективах.

К нам стали подруливать другие пациенты, постепенно включаясь в беседу. Вмазка сделала их словоохотливей. Первым на проводе был негр из Огайо.

– Какой на тебе висит срок? – спросил его итальянец.

– Три года, – ответил тот (его взяли за подделку и продажу рецептов) и принялся рассказывать о сроке, который ему намотали в Огайо. – Обязательно влипнешь там в какую-нибудь херню. Тусовка тамошних ребяток – хамливый ублюдочный молодняк. Берешь в лавке джанк, и сразу к тебе начинает подваливать всякая мразь… Дескать, давай его сюда. И если ему не дать, он расквасит тебе хлебало… А потом они на тебя ещё всем скопом навалятся. А всех их не одолеешь.

Картежник из Сент-Луиса объяснял как приготовить продукт из карболовой кислоты, разлагая её на составные части – масла, фенол и опиосодержащую тинктуру:

– … А коновалу и говорю, что у меня старуха-мать, и этой штукой лечится от геморроя. Когда отфильтруешь масла, набираешь продукт в чайную ложку и держишь над огнем: так фенол выжигается. Это целые сутки не отпускает.

Красивый, загорелый, атлетического сложения мужик лет сорока с серо-стальными волосами рассказывал, как его подружка умудрилась протащить ему херовину в апельсине:

– Так… дело было в Каунти… Чёрт возьми, мы, как последние идиоты, чуть в штаны не наложили… Блин, а когда попробовали кусок – одна сплошная горечь… Должно быть, там было граммов пятнадцать-двадцать, она их туда машиной впрыснула… Я и не предполагал, что у неё так соображаловка сработает.

– А этот на входе мне и говорит: «Наркоман! Ну почему ты, сукин сын, считаешь себя торчком? Впрочем, ладно, здесь тебе поживиться будет нечем».

– Масла и раствор. Масла всплывают, и ты отцеживаешь их машинкой. Получается чёрный как деготь.

– Когда вмазывал Филли, меня уже трясло, как сукиного сына.

– Ну, коновал и говорит: «О'кей, сколько ты употребляешь?…»

– Когда-нибудь пробовал дилаудид в порошках? Куча чуваков от него кинулась… А хватает всего ничего – сколько уместишь на кончике зубочистки… Полная чума и никаких гвоздей…

– Готовишь и вмазываешь.

– Убитый.

– Обдолбанный.

– Это снова случилось в тридцать третьем. Двадцать долларов за унцию.

– А мы как-то прикололись и использовали бутылку в качестве кальяна, присобачив к ней резиновую трубочку. Когда докурили, разнесли бутылку вдребезги.

– Готовишь и вмазываешь.

– Убитый.

– Точно тебе говорю, кокаином можно ширяться под кожу… попадет прямехонько в желудок.

– Гера и кокс… Накачиваешься, вдыхая носом.

Словно вконец оголодавшие, которые ни о чем, кроме еды, и говорить не могут. Вскоре стало отпускать, и беседа завяла. Люди разбредались кто куда: кто прилечь, кто почитать или перекинуться в картишки. Ланч подали прямо в отделение – отменная вкуснятина.

Кололи три раза в день. В семь, сразу после подъема, в час и в девять. Где-то днём появились двое старых знакомых – Мэтти и Луис. С последним я столкнулся, когда мы строились к «вечерне».

– Они заставили тебя? – коротко спросил он.

– Нет. Просто лечусь. А ты?

– То же самое.

Вкупе с вечерней дозой мне выдали немного хлоргидрата в стакане. Ночью к нам в отделение привезли ещё пятерых. Санитар всплеснул руками:

– Ума не приложу, куда их класть. У меня и так здесь уже тридцать один торчок.

Среди новеньких выделялся седой, напыщенный мужик лет под семьдесят. Звали его Боб Райордан. Старый мошенник, джанк-пушер и вор-карманник. Вообще-то он походил на банкира, образца эдак 1910 года. Он приехал на машине с двумя друзьями. По пути в Лексингтон они позвонили начальнику главного медицинского управления в Вашингтоне и попросили протелеграфировать на проходную, что вот-вот прибудут, дабы их пропустили без всяких проволочек. К начальнику обращались запросто – Феликс, и, похоже, знали его с незапамятных времен. Однако в ту ночь приехал один Райордан. А те двое заехали в какой-то городок неподалеку от Лексингтона, где у них был знакомый коновал, чтобы вмазаться напоследок и до того, как их скрутит из-за отсутствия продукта.

Оба приехали на следующий день, около полудня. Одного звали Сол Блум – еврей с обрюзгшей рожей. Прохвост, которому наплевать на всё, что его окружает. С ним был маленький худощавый человек по кличке Банки. Если бы не его глаза – серые, ясные и холодные, скрытые за очками в стальной оправе, то он вполне сошел бы за пожилого фермера или просто за высохшего старика «кожа да кости». Таковы были приятели Райордана. Все они отсидели порядочные срока (особенно «федеральные») за торговлю джанком, были приветливы, но определенную дистанцию сохраняли. Грузили историей про то, как их достали федералы, вследствие чего им и в самом деле хочется завязать.

По Солу это выглядело так: «Чёрт, я обожаю джанк и могу достать его хоть целый вагон… Но если уж нельзя ширяться без того, чтобы легавые пасли тебя всё время, то лучше слезть и завязать». И он погнал о своих старинных знакомых, которые когда-то крепко сидели, а потом стали цивильными… «Теперь они говорят: „Эй, с Солом дел лучше не иметь. Он из героинщиков“. Не думаю, что они надеялись хоть кого-нибудь убедить своими избитыми россказнями про всякие там завязки и слезки. Просто – это один из способов сказать: „Почему мы здесь, не ваше дело“.

Следующим гостем был Эйб Грин, носатый длинноногий еврей… Вылитый Джимми Дюрант… бледно-голубые птичьи глаза… Даже в отходняке он источал бешеную энергию. В первую ночь в отделении ему стало так плохо, что врачу пришлось появиться и осмотреть его, а также выдать в виде исключения пол-грана морфия. Через несколько дней он уже ковылял по отделению, трепался и играл в карты. Грин был довольно известным пушером в Бруклине, одним из немногих независимых деляг в этом бизнесе. Большинство торговцев работают на синдикат, в противном же случае вынуждены и вовсе бросить дело, однако у Грина были достаточно мощные связи, чтобы отчитываться только перед самим собой. В то время его выпустили под залог, но он надеялся отмазаться от обвинений под предлогом незаконного ареста. «Он (агент) будит меня среди ночи и начинает бить пушкой по голове. Хочет, чтоб я заложил своих поставщиков. А я и говорю ему: „Мне пятьдесят четыре года, и я никогда ещё не давал вашим парням информацию. Скорее сдохну“. Рассказывал об отсидке в Атланте, где он резко завязал: „Четырнадцать дней я бился головой об стену, кровь текла у меня из носа и глаз. А когда приходил вертухай, я плевал ему в лицо“. В его устах эти сюжеты приобретали прямо-таки эпическую окраску.

Ещё один – Бенни, старый еврей-героинщик из Нью-Йорка. В Лексингтоне был одиннадцать раз, а сейчас его поймали в «Пырейном штате». В соответствии с Пырейным законом Кентукки, каждый «обнаруженный потребитель наркотиков должен быть либо препровожден в тюрьму сроком на год, либо отправлен лечиться в Лексингтон». Это был маленький, пухлый круглолицый еврей, и я никогда бы не принял Бенни за джанки. Он обладал звучным, довольно чистым и мелодичным голосом. Его коронным номером были «Апрельские ливни».

Однажды Бенни ворвался в комнату для дневного отдыха, буквально содрогаясь от возбуждения.

– К нам Мойшу записали, – сообщил он, – это попрошайка и педик. Позор еврейской нации.

– Но Бенни, – возразил кто-то, – ведь у него жена и дети.

– Да мне плевать, будь у него хоть десять детей. Говорю вам, он педик!

Мойша появился часом позже. Действительно, явный педрила и халявщик. Ему было под шестьдесят… гладкое, розовощекое лицо, седые волосы.

Мэтти был просто вездесущ и доставуч. Он носился по палате, как метеор, приставая ко всем со своими тупыми грубыми вопросами, в деталях расписывая свои отходняки. Никогда не жаловался. Я не думаю, что он вообще был способен кого-либо пожалеть, даже себя самого. Боб Райордан спросил, как ему удаётся добывать хлеб насущный, на что Мэтти ответил:

– Я же безмозглый ебнутый воришка, – и тут же поведал нам историю о пьяном, уснувшем на скамейке в метро.

– Я знал, что у него куча бабок в кармане, но каждый раз, когда я подкрадывался ближе, чем на десять шагов, он просыпался и орал: «Эй, а что тебе надо?» (Нетрудно было представить как мощная и липкая аура Мэтти заставляла алкаша проснуться). В конце концов, я выцепил одного знакомого, старого уторчанного бродягу. Он сел рядом с пьяным и через двадцать секунд дело было в шляпе. Порезал карман.

– Как будто нельзя было просто двинуть его башкой об стену и забрать деньги, – добродушно-снисходительным тоном заметил Райордан.

Наглость Мэтти не знала границ, и за этим не чувствовалось и тени сомнений. На джанки он совершенно не походил. Если бы в аптеке ему отказались продать шприцы, он мог бы с полным правом заявить: «Ну и какого чёрта вы не хотите мне их продавать? Я что, по-вашему, на торчка похож?».

На иглу Мэтти посадил врач.

«Жидовский ублюдок, – ворчал Мэтти, – всё твердил мне: „Мэтти, тебе просто необходим маленький укольчик. Не боись, не сядешь“. Но я сделал так, что он трижды пожалел, что встретил меня.

Я видел старого толстого еврея-доктора, пытавшегося отказать Мэтти в кредите. Люди, подобные Мэтти, стремают всю торговлю. Они обычно при деньгах, но когда их нет, жаждут кредитов. И если ты пошлешь их, то они попытаются заломать тебя. Такие типы не знают слова «нет», когда им нужен джанк.

Лечение в Лексингтоне не допускает никаких поблажек, наркоманам не дают расслабиться. Начинается всё с четверти грана морфия три раза в день – и так восемь дней. Препарат, который они используют, называется «долофин» – синтетический морфий. Через восьмидневку тебе делают прощальную вмазку и переводят в «люди». Там получаешь барбитурат – ровно на три ночи, и лечение заканчивается. Для человека, крепко подсевшего, это очень жесткий график. Мне повезло, ибо в том состоянии, в каком меня привезли сюда, количества «процедурных» наркотиков хватало как раз на то, чтобы избежать ломки. Чем хреновей тебе, и чем дольше ты можешь обходиться без джанка, тем меньшая доза тебе требуется.

Когда настал день моей «прощальной вмазки», я был переведен в отделение «Б» – его ещё называли «Скид Роу». С удобствами всё в порядке, но только вот обитатели были довольно мрачного вида. В моей палате лежала куча застарелых уродов, пускавших слюни изо рта.

После завершения лечения, «в людях» тебе разрешается отдохнуть ровно неделю. Потом ты обязан выбрать себе работу, и начинаешь вкалывать. В Лексингтоне есть вполне приличная ферма с маслобойней впридачу, плюс консервный завод, где закручивают дары природы, выращенные на ферме. Пациенты устроили лабораторию по изготовлению зубных протезов, мастерскую по ремонту радиоаппаратуры, библиотеку. Они работали дворниками, готовили и разносили еду, помогали санитарам. Короче, было из чего выбирать.

Лично я и не собирался торчать здесь в ожидании подобной мотни. Когда действие прощального укола прошло, я почувствовал недомогание. Конечно, это было лишь жалкое подобие того, что я испытывал по приезде, но всё же было довольно хреново. Заснуть в ту ночь я не смог, даже со снотворным. На утро стало ещё хуже… Ничего не мог есть, трудно было даже повернуться. Долофин временно приостанавливает ломку, но с завершением лечебно-оздоровительных процедур всё скоро начинается по новой. «На вмазочном конвейре вообще никогда не слезешь, – сказал мне один из пациентов, – слезаешь только здесь, в „людях“. Когда кончились ночные препараты, я выписался, хотя был по-прежнему болен. Холодным и ветреным днём мы, впятером, тормознули такси до Лексингтона.

«Весь фокус заключается в том, чтобы выбраться из Лексингтона как можно быстрее, – втолковывали мне мои попутчики, – сразу же идешь на автобусную станцию и остаешься там, пока не отчалишь. Иначе можешь застрять в „Пырее“ и залететь под здешнюю статью». Закон, помимо всего прочего, предусматривал защиту врачей и аптекарей Кентукки от посягательств посетителей Лексингтонского наркотического хозяйства на пути туда и обратно. Полный набор, чтобы отбить у наркоманов охоту шататься в округе Лексингтона.

В Цинцинатти я обошел несколько аптек, скупая унциевые ампулы с камфорной настойкой. Если привычка ослаблена, как было в случае со мной, то две унции могут поддержать наркомана. Я принял сразу три, запив теплой водой. Минут через десять почувствовал, что джанк делает своё дело. Мне полегчало. Я сразу вспомнил, что и маковой росинки во рту не было, и, выйдя из отеля, отправился в поисках хавки.
* * *
В конце концов, я добрался до Техаса и завязал с джанком месяца на четыре. Поехал я тогда в Новый Орлеан… Новый Орлеан, напластование ряда руин. Вдоль Бурбон-стрит тянутся развалины двадцатых годов. Дальше, где Французский квартал переходит в «Скид Роу», руины более древней формации: гниющие отели, притоны, ветхие бары со стойками из красного дерева, хрустальными люстрами и плевательницами. Руины начала века.

В Новом Орлеане есть люди, которые вообще не выбираются в своей жизни за пределы города. Уличный разнобой голосов сильно отдаёт Бруклином. Вечно переполненный Французский квартал… Туристы, солдаты, моряки, картежники, бродяги, извращенцы, беглецы от закона со всех Штатов. Отрешенные от всего, многие с угрюмыми и мрачными физиономиями, они бесцельно слоняются по тротуарам. Здесь ты торчишь от себя самого. Даже преступники приезжают сюда с вполне конкретной целью – расслабиться и оттянуться.

Однако, сложная совокупность всех стрессов, словно электрошок, придуманный психологами для расстройства нервной системы подопытных белых крыс и морских свинок, держит всех этих несчастных любителей удовольствий в состоянии неусыпной бдительности. Для начала, здесь просто невероятно шумно. Водители ориентируются, главным образом, по своим гудкам, как летучие мыши. Аборигены грубы, а заезжая публика настолько пестра и разобщенна, что так никогда и не поймешь, от кого и чего ожидать.

Для меня Новый Орлеан был городом-загадкой, естественно, что я и понятия не имел, как выйти на поставщиков продукта. Бродя по городу я заприметил несколько джанк-ареалов: Сент Чарльз и Пойдрас, район около Площади Ли, Канал и Биржа. Вычислялись они не по внешнему виду, просто каким-то внутренним чутьем, вроде того, как лозоискатель находит подземные воды. Иду себе спокойно, и, вдруг, джанк в моих серых клеточках начинает дергаться как ивовый прутик: «Это здесь!»

Я ни с кем не встречался, кроме того, действительно хотел слезть, по крайней мере думал, что хочу.
* * *
Как-то ночью я сидел в баре Фрэнка, неподалеку от Биржи, попивая ром с колой. Местечко сомнительное: матросня, портовые грузчики, педики, в соседней комнате любители еженощного покера и прочие, классификации не поддающиеся. Рядом со мной стоял средних лет мужчина с мрачным, худым лицом, сединой в волосах. Я спросил, не присоединиться ли он ко мне по пиву.

– Я бы с радостью, – протянул он, – но только вот к несчастью… к сожалению… не в состоянии угостить вас взаимно.

На вид явно работяга-самоучка, который становится смертельно скучным, как только распознает в тебе «интеллигента».

Я заказал два пива, а этот тип всё твердил про то, как привык отвечать людям взаимностью. Когда подогнали пиво, он сказал:

– Давайте только найдём столик, где спокойно посидим и побеседуем тет-а-тет об устройстве мира и о смысле жизни.

Мы перекочевали со стаканами к столику. Я уже терпеливо ждал предлога, чтобы смыться, как вдруг мужик неожиданно заявил: «Кстати, я, например, знаю, что вы интересуетесь наркотиками».

– С чего это вы взяли?

– Да знаю вот, – прогнусавил он, мерзко улыбаясь. – Знаю, что вы пасете здесь наркотики. Я и сам по этой линии много сделал. Раз пятьдесят обращался в ФБР, хотел рассказать, что раскопал. Вы-то в курсе, конечно, как наркотики тесно связаны с Коммунизмом? Плавал вот я в прошлом по линиям «Си» и «Ай». Там всё под контролем коммунистов. Одним из них был старший механик. Я сразу его раскусил. Он трубку курил, прикуривая от зажигалки. Зажигалка – сигнал, понимаете? Продемонстрировал мне, как механик всё это проделывал, долго щелкая у меня под носом зажигалкой.

– Да-а, ну и жук был.

– А сигнал-то кому? – обалдело спросил я.

– Точно не знаю. Самолет там был, летел некоторое время за нами. И каждый раз я слышал, что он летит, когда этот проходимец вылазил на палубу и раскуривал свою трубку. А сейчас я вам такое расскажу, уйму времени сэкономите. Чтобы получить интересующую вас информацию, займитесь отелем «Фронтье». Люди, которые там заправляют, контролируют ещё отель «Стэндиш» в Филадельфии. Они по уши в наркоте и все связаны с коммунистами.

– А вы не боитесь так говорить? Откуда вы знаете, кто я. Может я на другой стороне.

– Я-то знаю, с кем говорю. Иначе бы тут не сидел. Меня б сто раз успели угробить. Ведь из всех людей в баре я выбрал именно вас, не так ли?

– Да, но почему?

– Есть нечто, что подсказывает мне, как поступать, – он показал висевший у него на шее образок. – Если бы не носил это, меня давно бы заткнули, ножем или пулей.

– А чего вас наркотики то так резко обеспокоили?

– Да не нравится мне, что они с людьми вытворяют. У меня приятель был на корабле из этих.

– Но объясните, наконец, какая связь между наркотиками и Коммунизмом?

– Вы гораздо лучше меня знаете ответ на этот вопрос… Вижу, вы пытаетесь прощупать уровень моей информированности. Отлично. Одни и те же люди завязаны на наркотиках и исповедуют коммунизм. Уже сейчас почти вся Америка в их руках. Я – моряк, двадцать лет проплавал. Кто, думаете, получает работу в «Эн-Эм-Ю»? Белые американцы, как мы с вами? Нет. Макаронники, жиды и ниггеры. А почему спрашивается? Да потому, что союз контролирует судоходство, а коммунисты контролируют союз.

– Найдете меня здесь или поблизости, если понадоблюсь, – сказал он, когда я поднялся, собираясь уходить.
* * *
Во Французском квартале было несколько голубых баров, битком набитых каждый вечер так, что завсегдатаи высыпали на тротуар. Мысль о комнате, полной педиков, внушала мне ужас. Они дергались кругом, как марионетки на невидимых ниточках, источая жуткую энергию, само отрицание всего живущего и непосредственного. Давным-давно живое человеческое бытие улетучилось из этих тел… Но что-то вошло в них, когда первородный жилец удалился. Геи – куклы чревовещателей, они включаются в игру перенимая чревовещательские повадки. И вот такая кукла сидит в голубом баре, потягивая пиво, и непроизвольная блевотина стекает по его застывшему лицу манекена.

Иногда тут можно найти незахватанный человеческий экземпляр, но, безусловно, пидоры играют первую скрипку в этих притонах и меня всегда ломало заходить в голубой салун. Облом всё накапливался и накапливался. После недельного пребывания в новом городе я смог получить полный букет впечатлений от этих злачных мест и алкогольный труд нес меня дальше, как правило, в бары «Скид Роу».

Но изредка и я сбивался с пути истинного. Как-то ночью у Фрэнка, я напился в полное говно и отправился к голубым. Должно быть там я ещё что-то пил, хотя в памяти, во времени и пространстве, образовалась куча чёрных дыр. На улице начало светать, момент, когда в баре наступает внезапный приступ тишины, что не часто встречается в голубых кабаках. Видимо, почти все педики расползлись по койкам. Привалившись к стойке я с неприязью рассматривал кружку пива, которое уже просто не шло. Шум рассеялся, словно дым… В трех шагах от себя я узрел рыжего юнца, уставившегося прямо на меня.

Приставать он не начинал, и я счел возможным спросить что-то вроде: «Ну, как делишки?» А он и говорит:

– Что, хочешь переспать со мной?

– О'кей, – сказал я, – пошли.

Когда мы уходили, он сцапал мою бутылку с пивом и сунул её под куртку. Снаружи было совсем светло, только что взошло солнце. Передавая друг другу бутылку мы побрели по Французскому кварталу. Этот тип тащил меня в свой отель, так он, во всяком случае, сказал. Я почувствовал, что у меня засосало под ложечкой, словно собрался ширнуться после долгого перерыва. Конечно, мне следовало быть более осторожным, хотя, никогда как-то не получалось сочетать секс с шпионской осторожностью. Всё это время парень болтал без умолку, голос довольно сексуальный, выговор южный, но не новоорлеанский. Вылезши на свет божий, он, как и в баре, выглядел очень мило.

Добравшись до отеля, чувак погнал мне, что должен сначала пойти один. Я вытащил из кармана несколько купюр. Он посмотрел на них и сказал:

– На всякий пожарный, дай десятку.

Получив деньги рыжий зашел в отель, но почти тут же выскочил обратно.

– Нет комнат, – говорит, – Попробуем в «Савое». (Это было прямо напротив). – Подожди здесь.

Я простоял больше часа, пока до меня не дошло, в чем была закавыка с первым отелем – там не было боковой или задней двери, чтобы в легкую смыться. Вернувшись к себе, взял пистолет. Подождав немного у «Савоя», стал искать его во Французском квартале. К середине дня, проголодавшись, перекусил устрицами с пивом и почувствовал вдруг такую усталость, что выполз из ресторана на полусогнутых, как будто кто-то здорово вломил мне по коленным чашечкам. Доехав до дома на такси, сразу рухнул на кровать, даже не снимая ботинок. Проснувшись около шести вечера немедленно отправился к «Фрэнку». Пропустив в темпе три пива, почувствовал некоторое облегчение.

У музыкального автомата стоял человек. Несколько раз я ловил на себе его взгляды. Он смотрел по особенному, навроде как один голубой узнает другого. Чем-то этот парень напоминал мне терракотовый вазон, в котором выращивают траву. Лицо деревенское, выражавшее одновременно сельскую проницательность, тупость, злобу и практичность.

Автомат не работал. Я подошел к чуваку и спросил, в чем дело. Тот сказал, что не в курсе. Тогда я попросил его взять что-нибудь выпить, и он заказал колу. Назвался Пэтом. Я поведал ему, что недавно вернулся с мексиканской границы.

– Я бы, кстати, занялся на этом поприще, – вставил мой собеседник. – Перекинул бы сюда товар из Мехико.

– На границе довольно стремно, – протянул я.

– Слушай, не обидишься, если скажу, – начал он, – ты, похоже, не дурак ширнуться.

– Да, я практикую.

– Затариться хочешь? У меня стрела забита с продавцом, несколько минут осталось. А всё ищу, где бабок надыбать. Если купишь мне пакетик, то я и для тебя возьму.

– Заметано.

Мы дошли до угла, сразу после здания «Эн-Эм-Ю».

– Погоди здесь чуток, – бросил он, исчезая в баре. Я уже наполовину смирился с тем, что меня кинули на четыре доллара, но тут он вернулся.

– Всё в ажуре, я взял.

Уговорил его вмазаться у меня. Поднявшись в комнату, я, наконец, выложил свою амуницию, дремавшую без дела пять месяцев.

– Если не хочешь подсесть, будь осторожней с этой штукой, – предупредил он. – Она довольно сильная.

Я отмерил две трети.

– Хватит и половины, – прокомментировал Пэт – говорю тебе, она сильная.

– В самый раз, – настоял я.

Но как только вытащил иглу из вены, понял, что не в самый. Почувствовал мягкий толчок в сердце. Лицо Пэта стало темнеть по краям, чернота разливалась по нему, и оно таяло во мраке. Было такое ощущение, что мои глаза закатываются обратно в глазницы.

Я вернулся через несколько часов – лежал на кровати с расстегнутым воротником. Пэт ушел. Поднявшись, я тут же упал на колени. Голова шла кругом и дико болела. Из часового кармана пропало десять долларов. Кажется, он решил, что они мне больше не понадобятся.

Спустя несколько дней я встретил Пэта в том же баре.

– Господи Иисусе! – воскликнул он. – А я-то думал, ты отдал концы. Я расстегнул тебе верхние пуговицы и положил на шею лед. Ты аж посинел весь. Тогда я сказал себе: «Боже, да этот человек умирает. Мне лучше смотаться отсюда».

Я подсел через неделю. Спросив Пэта насчёт возможности торговать в Новом Орлеане, получил удручающий ответ. «В городе полно стукачей. Вот это уже действительно стремно».
* * *
Затариваясь через Пэта я вскоре поехал снежным комом с горы. Перестал пить, перестал шляться по ночам и возобновил старый график: пакетик джанка – три раза в день, плюс, в промежутках, всё остальное время, заполненное чёрти чем. Обычно я рисовал или занимался домашней мотней. Когда работаешь физически, время идет быстрее. Ну, естественно, и за товаром приходилось побегать.

В мое первое посещение Нового Орлеана главным пушером –«человеком», как здесь таких называют, был персонаж по кличке «Жёлтый». Прозвали его так из-за цвета лица: печень была не в порядке по всей видимости. Маленький худой человек, немного хромой. Его точка была в баре рядом с «Эн-Эм-Ю» и, время от времени, ему в натуре приходилось давиться пивом, чтобы не вызывать подозрений из-за многочасового сидения там. На какое-то время он был выпущен под залог, но потом дело передали в суд, и врезала ему косая сбоку на два года.

Вслед за этими событиями наступила полоса неразберихи, когда купить стало настоящей проблемой. Иногда мы с Пэтом часами гоняли по городу на машине в поисках людей, у которых могло быть. В конце концов, Пэт связался с оптовиком, который скидывал продукт по полтора бакса, но брать нужно было не меньше двадцати упаковок за раз. Барыгу звали Джо Брэндон, один из немногих, когда-либо встреченных мною пушеров, который сам не кололся.

Вдвоем мы стали потихоньку приторговывать так, чтобы только сводить концы с концами. Связь держали с теми, насчёт которых Пэт был абсолютно уверен. Лучшим нашим клиентом стал Дюпре. Он сдавал карты в одном кабаке и всегда был при деньгах. Однако, потребляя гигантские дозы, он начал частенько запускать руки в кассу. В итоге, его выгнали.

Дон, старый приятель Пэта, работал в городе, вроде что-то инспектируя, но ровно половину своего времени выпадал в полный осадок. У него никогда не было денег больше, чем на один пакетик, да и эти башли ему давала сестра. Пэт сообщил мне, что у Дона рак. «Думаю, он долго не протянет», – спрогнозировал я. Так и вышло. Через некоторое время он слег, неделю поисходил блевотиной и помер.

«Сельтерский Вилли» торговал прохладительными напитками, занимаясь также их доставкой. Данное занятие приносило ему два пакетика в день, но особой предприимчивостью он не страдал… Худющий, затюканный, рыжий человечек, как говорится, мухи не обидит. «Робок он, – характеризовал его Пэт. – „Робок и глуп“.

Были и другие, ширявшиеся от случая к случаю. Одного звали «Белым» – я так и не понял почему, так как он, напротив, был смугл – толстая безмозглая образина, официант в одном крупном отеле. Он пребывал в полной уверенности, что если заплатит за один пакетик, то второй автоматически получит в кредит. Однажды Пэт не выдержал и послал его ко всем чертям. Белый просто взбесился, кинулся к двери, потрясая пятицентовиком. «Слушай сюда», – орал он. – «Ты ещё пожалеешь, что мне отказал. Придётся вам кое с кем познакомиться». Я сказал Пэту, что Белого лучше не обслуживать.

– Правильно, – отозвался он. – Но этот козёл знает, где я живу. Придётся нам переместиться.

Ещё одним случайным покупателем был Лонни – сутенер, выросший в публичном доме своей мамаши и, ухитрявшийся ширяться без подсадки. Он вечно скулил, что по уши в долгах, что ему приходится выкладывать кругленькую сумму за номера в отелях, что легавые вечно прижимают его. «Ты понимаешь, о чем я? – вопрошал он. – Выгоды совершенно никакой!». Это был настоящий сутенер, нервный и прижимистый. Когда у него начинался словесный понос, он потрясал своими костлявыми ручонками, длинными чёрными, сальными волосами. Глядя на него сразу можно было понять, что член Лонни велик и могущественен. Как и все сутенеры Лонни со вкусом одевался, у него был «Бьюик» с открытым верхом.

Чувак особо не заморачивался брать у нас в долг пакетики по два доллара. Вмазавшись, он начинал, немного прочухавшись, попрошайничать, одновременно спуская рукава своей рубашки в полоску и пристегивая запонку: «Ребята, я тут малость поиздержался. Вы ведь не будете против, если я заплачу в следующий раз. Вы же знаете, за мной не пропадет!».

Пэт смотрел на него налившимися кровью глазами – угрюмый деревенский взгляд: «Лонни, ебать колотить твою мамашу в корень, мы платим за это! Интересно, а чтобы ты сказал, если б к тебе приходили, спали с твоими девками, и всё это в долг?» Пэт с укоризной качал головой: «Все вы одинаковы, лишь бы в вену воткнуть какую-нибудь хуйню. Вас ничего больше не волнует. Нашли тут себе тепленькое местечко. Можно прийти и вмазаться за здорово живешь. А мне-то какой интерес? Что мне с этого? Думаете, только как бы уколоться на халяву».

– Ладно, Пэт, не кипятись, не хочу тебя подставлять. Держи доллар, а остальное я принесу днём. По рукам?

Пэт брал доллар и молча совал в карман, недовольно поджав губы.

«Сельтерский Вилли» забегал к нам около десяти – он разъезжал по своим маршрутам, сочетая приятное с необходимым. Вмазывался и покупал дозняк на ночь. Дюпре заходил после двенадцати, когда удавалось отделаться от работы. Он вкалывал в ночную смену. Остальные приходили, когда им вздумается.

Боба Брэндона, нашего поставщика, освободили под залог. Суд штата предъявил ему обвинение в хранении джанка – уголовном преступлении по законам Луизианы. Прямых улик не нашли – ему удалось всё выбросить до того, как фараоны его накрыли. Не успел он только вымыть банки, в которых хранился джанк. Федералы не расследуют такие дела, «по следам» – их рассматривает суд штата. Обычная механика судопроизводства в Луизиане. Любое ненадёжное дело, с сомнительной гарантией успеха для Федерального суда переправляется в судебные инстанции штата, расследующего всё подряд. Брэндон рассчитывал замять дело. У него были хорошие связи среди политиков, да и дело, помимо всего прочего, было слабовато. Однако «ОП» – окружной прокурор – навесил туда послужной список Брэндона, где невзначай фигурировало осуждение за убийство и из возможных двух лет нарисовалось пять.

Пэт сразу же откопал другого поставщика. Торговля продолжалась. На углу Канала и Биржи обосновался барыга по имени Джонкерс. Из-за него Пэт потерял нескольких клиентов. На самом-то деле, товар Джонкерса был лучше, иногда я сам покупал у него или у его компаньона – одноглазого старика по имени Рихтер. Пэт всегда умудрялся это пронюхать – интуиция, что у заботливой матери, дулся потом на меня несколько дней.

Джонкерс с Рихтером продержались недолго. Биржа и Канал едва ли не самое заколпаченное место во всем Новом Орлеане. В один прекрасный день они взяли и смылись. Пэт, мрачно уставившись на меня, сказал:

– Сейчас увидишь, как все эти потянутся назад. Я же говорил Лонни: «Хочешь брать у Джонкерса – скатертью дорога, но только впредь не возвращайся и не надейся, что я буду тебя обслуживать». Посмотришь, что я скажу ему, если он вдруг заявится. И Белый туда же. Он покупал у Джонкерса.

Однажды хозяйка отеля, где жил Пэт, застопила меня в коридоре.

– Хочу вас предупредить, чтобы вы были поосторожнее. Тут вчера вечером были фараоны, у Пэта перевернули всё верх дном. И парня одного арестовали, того, что на грузовичке с сельтерской. Он сейчас в кутузке сидит.

Я поблагодарил её. Позже явился сам Пэт. Он рассказал мне, что легавые повязали «Сельтерского Вилли», когда тот выходил из отеля. Джанк при нём не нашли и отвели в третий участок, «произвести дознание». Вилли просидел семьдесят два часа – максимальный срок, на который могут задержать человека без предъявления обвинений. Легавые произвели у Пэта обыск, но поскольку тот заныкал джанк в холле, ничего не нашли.

– Они мне и говорят: «У нас есть информация, что ты держишь здесь постоянную торчаловку. Лучше бы ты прикрыл свою лавочку, потому что в следующий раз мы возьмем тебя с потрохами».

– Ладно, – сказал я, – коли так, давай сворачиваться, оставим только Дюпре. С ним-то без проблем.

– Дюпре вытурили с работы. Он и так должен мне двадцать долларов.

Мы вернулись к каждодневным поискам товара. Абсолютно не удивились, когда узнали, что «человеком» стал Лонни. Вот так всё и происходит в старом добром Новом Орлеане. Никогда не догадаешься, кто будет следующим кандидатом в «человеки».

Как раз к тому времени город захлестнула анти-наркоманская компания. Начальник полиции заявил: «Она (эта блядская компания) будет продолжаться до тех пор, пока последний человек, поправший закон, не покинет город». Кстати о законе. Его сварганили законодатели штата, расценив наркоманию как уголовно-наказуемое преступление. Они, правда, не уточнили «Что», «Когда» и «При Каких Обстоятельствах» понимать под словом «Наркоман».

Легавые стопили засвеченных торчков прямо на улицах и проверяли руки в поисках следов от уколов. Если их находили, они заставляли наркомана подписать признание, подтвердающее искомый статус, чтобы пришить ему обвинение по «Закону о наркомании». Наркоманам обещали условные срока, лишь бы те признали себя виновными и не застопорили действие нового закона. Те, в ответ, штудировали свои тела в поисках неизведанных вен для карающей законодавительной лапы. Куда угодно, только не в руку. Если дырок не находили, человека, как правило, отпускали. В противном случае, объекта держали трое суток, пытаясь любыми способами принудить подписать признание.

Оптовые поставки Лонни накрылись медным тазом. На Олимп «человеков» взошла фигура Старого Сэма, осветившего город своим появлением после двадцатилетней отсидки в «Анголе». Он функционировал на территории прямо над Площадью Ли, которая считалась второй по гнилости точкой не только для джанка, но и для всего остального.
* * *
Наступил день, когда я остался без гроша и решил съездить в город, чтобы заложить там свой пистолет. Зайдя к Пэту, я увидел, что у него сидят ещё двое. Одного из них, высохшего изуродованного джанки, звали Рэд Маккини, другим был Коул – матрос с торгового судна. В это время он не так крепко сидел и в данном конкретном случае просто хотел достать травы. Курил он постоянно. Сказал мне, что без травы не может получать удовольствие от жизни. Я знавал таких людей – для них план, как для обычных людей выпивка. Физически они к нему не привыкают, но и по-настоящему клёво себя без него не чувствуют.

Так получилось, что у меня дома завалялось несколько унций дури и Коул согласился купить четыре пакетика в обмен на стакан. Перебазировались ко мне. Попробовав, Коул нашел продукт достойным. Затем отправились покупать.

Рэд заявил, что знает продавца на Джулии-стрит. «Думаю, сейчас мы его застанем». Пэт сидел за баранкой совершенно убитый. Из «Алжира», где я жил, мы переправлялись на пароме в Новый Орлеан. Налитые кровью глаза Пэта неожиданно широко раскрылись и уставились на нас.

– Слишком стремный район, – чуть ли не проорал он.

– А где ещё взять? – спросил Маккини. – У Старого Сэма? Он тоже рядом. Одно другого стоит…

– Говорю вам, это слишком стремный район, – повторил Пэт, злобно оглядываясь кругом как будто всё, появлявшееся перед его взором, было чуждо и отвратительно.

Ехать действительно было больше некуда. Пэт, не проронив ни слова, повел машину в сторону Площади Ли. Когда мы добрались до Джулии-стрит, Маккини обратился к Коулу:

– Давай мне деньги. В любом случае наткнемся на него все вместе. Он шляется туда-сюда по кварталу, «ходячий» торговец».

Коул сунул ему пятнашку. Трижды медленно объехали район, но Маккини так и не узрел «человека».

– Ладно, тогда придётся навестить Старого Сэма, – сказал он.

Стали искать Сэма неподалеку от Цирка. В старом каркасном доме, где он обитал, его не оказалось. Мы медленно поехали дальше. В любой момент Пэт мог увидеть кого-нибудь из знакомых и остановиться. Никто Старого Сэма не видел. Некоторые из тех, кого окликал Пэт лишь досадливо пожимали плечами на ходу.

– Эти парни ничего не скажут, – проговорил Пэт. – Скорее лопнут, чем окажут кому-нибудь услугу.

Снова тормознули у халупы Сэма. Маккини вылез и пошёл на угол покупать сигареты. Возвращался чересчур быстро, волоча искалеченную ногу.

– Фараоны, – объявил он, влезая. – Сматываемся отсюда.

Как только мы отъехали от тротуара, нас обогнала патрульная машина. Я заметил, как легавый за рулем обернулся и удивленно возрился на Пэта.

– Они засекли нас, Пэт, – быстро сказал я. – Мотаем!

Дважды повторять не пришлось. Пэт выжал полный газ и завернул за угол, направляясь к Корондолету. Я повернулся к Коулу, сидевшему сзади:

– Выкидывай дурь, – мой голос звучал как приказ.

– Подожди немного, – замямлил он. – Может ещё оторвемся.

– С ума сошел? Бросай её на фиг!– заорали все в один голос.

Мы уже подъезжали к Корондолету – деловому центру города. Коул выбросил траву, удачно приземлившуюся под припаркованную машину. Пэт выбрал первый поворот и выехал на улицу с односторонним движением. Копы поехали по той же улице, но с другого конца, вопреки всем правилам дорожного движения – излюбленный полицейский прием. Мы попались в ловушку. Я услышал как взвизгнул Коул:

– А, чёрт, у меня тут ещё один косяк!

Фараоны выскочили из патрулки, руки на стволах в кобуре. Бросились к моей машине. Водитель, который узнал Пэта, расплылся в улыбке:

– Эй, Пэт, где ты раздобыл эту тачку?

Другой коп распахнул заднюю дверь и скомандовал:

– Всем выйти.

Сзади сидели Маккини и Коул. Они вылезли и тут же были обысканы. Фараон, узнавший Пэта, сразу нашел косяк в кармане рубашки Коула.

– Этого уже достаточно, чтобы забрать всю компанию, – бросил он.

У него была холеная красная рожа, продолжавшая ухмыляться сама по себе. Вытащил из бардачка мой пистолет.

– Иностранной марки?! Вы его зарегистрировали в Департаменте государственных сборов?

– Но я полагал, что это касается только настоящего автоматического оружия, которое с нажатием спускового крючка выдаёт больше чем один выстрел.

– Нет, – коп опять улыбнулся. – Это распостраняется на все иномарки.

Я знал наверняка, что он врет, однако спорить в такой ситуации было бесполезно. А он, вдобавок, уставился на мои руки:

– Э, да ты себе всё тут исколол, поди заразился уже чем-нибудь.

Подъехал полицейский фургон, нас запихнули внутрь и доставили во второй участок. Копы мусолили мои водительские права. Никак не могли поверить, что это моя машина. Мои данные проверили за короткий срок, по крайней мере, человек шесть. В итоге нас заперли в камере размером шесть на восемь шагов. Пэт усмехнулся и злорадно потер руки: «Ну вот и замели ублюдочных ёбаных торчков… С чем вас и поздравляю».

Вскоре пришёл дежурный вертухай и вызвал мою персону. Меня отвели в маленькую комнату, типа приемной участка, где за столом восседали два детектива. Один здоровый, толстый, в лице что-то лягушачье, посконно-южное. Другой – коренастый ирландец средних лет. Передних зубов у него явно не хватало, что придало лицу колорит недоделанной заячьей губы. Такой типичный легавый, как этот, мог с неменьшим успехом сойти и за ветхозаветного ковбоя-головореза с мексиканской границы. Чиновником тут и не пахло.

Допрашивать было поручено лягушке. Он велел мне сесть напротив, придвинул сигареты и спички: «Берите сигарету». Ирландец сидел на краешке стола слева от меня. Достаточно близко, чтобы достать не вставая. Лягушка в сотый раз изучал мои документы на машину. Всё, что они вытащили у меня из карманов: маленькое зеркальце, документы, бритва, ключи, письмо от нью-йоркского приятеля – валялось тут же на столе. Не хватало только перочиного ножа, который прикарманил краснорожий с патрулки.

И вдруг я вспомнил о письме. Мой приятель из Нью-Йорка был изрядным любителем шишек, приторговывал время от времени травкой и всё такое. Он как-то отписал мне, спрашивая о ценах на хорошую дурь в Новом Орлеане. Я проконсультировался с Пэтом, и тот присоветовал назначить предварительную цену в сорок долларов за фунт. В письме, лежавшем на столе, мой друг, упоминая сорокадолларовую расценку, соглашался немного взять. Сперва я подумал, что они не обратят на письмо внимания. Ведь они занимались крадеными машинами, что им ещё нужно? Те шелестели бумажками и спрашивали без остановки. То, что я не мог вспомнить каких-то дат по машине, казалось им решающим доводом в пользу моей виновности. Наконец, я сказал:

– Хорошо, здесь дело только в проверке. Когда вы проверите, то убедитесь, что я говорю правду и машина моя. Спорить я с вами не собираюсь, убеждать тоже. Разумеется, если хотите заставить меня сознаться в краже машины, я сознаюсь. Но ведь когда проверите, круто облажаетесь.

– Мы проверим, не беспокойся.

Лягушка аккуратно сложил документы по машине и отодвинул их в сторону. Сцапал конверт, посмотрел на адрес и почтовый штемпель. Потом вытащил письмо, перечитал про себя, затем вслух, пропуская всё, что не касалось шмали. Положив его на стол, посмотрел на меня:

– А ты оказывается не только балуешься травкой, но ещё и торгуешь… У тебя ведь партия где-то припрятана. – Заглянул в письмо. – Около сорока фунтов. Лучше тебе, парень, выкладывать всё начистоту.

Я промолчал. Тут прорвало ирландца:

– Все они одного поля ягоды. Молчат, пока их не возьмут за жабры, мать их так. Тогда сразу начинают шевелить языком с превеликой радостью.

– Сейчас мы произведем у вас обыск, – сказал лягуха. – И если что-нибудь найдём, то ваша жена отправится за решетку вслед за вами. Как насчёт детей, не знаю. Их куда-нибудь отдадут.

– А почему бы тебе не договориться с этим парнем? – предложил, внезапно смягчаясь, ирландец.

Я понимал, что если они устроят обыск, то продукт найдут.

– Позвоните в Федеральное управление, и я вам всё покажу сам. Но дайте слово, что дело передадут федералам, а мою жену оставят в покое.

Лягушка кивнул:

– Отлично, по рукам, – и повернулся к своему напарнику. – Иди, позвони Роджерсу.

Ирландец вернулся через несколько минут:

– Роджерса в городе нет и не будет до завтрашнего утра, а Уильямс болен.

– Ну ладно, покличь Хаузера.

Мы вышли из участка и сели в машину, главный рядом со мной, напарник за рулем.

– Это здесь, – сказал главный водиле, показывая какой-то дом.

Тот притормозил и засигналил. Из дома вылез человек с трубкой, тоже сел на заднее сиденье, просверлил меня глазами и отвернулся, попыхивая трубкой. В темноте он казался довольно молодым, но при свете проносящихся мимо фонарей я увидел, что его лицо было испещрено морщинами, под глазами – чёрные круги. Гладко выбритое лицо американского мальчика. Лицо, которое стареет, но не взрослеет. Я решил, что это и есть федеральный агент.

Проехали несколько кварталов, а он всё молча посасывал трубку. Вдруг отложил её и обратился ко мне:

– У кого сейчас покупаешь?

– Сейчас трудно найти продавцов… Почти все съехали отсюда.

Стал расспрашивать, кого я знаю и услышал имена людей, которые уже скрылись. Казалось, его радует эта никчемная информация. Просто если ты не колешься, легавые начинают трясти тебя на всю катушку. Они хотят, чтобы ты хоть что-то им дал, абсолютно неважно, принесет ли это существенную пользу или окажется полным бредом. Спросил, сколько раз я сидел, и получил историю с рецептами в Нью-Йорке.

– Сколько тебе дали тогда?

– Нисколько. В Нью-Йорке это считается мелким проступком. Закон об охране общественного здоровья, статья 334-я, насколько я помню.

– А он здорово подкован, – заметил водитель.

Начальник объяснил агенту, что у меня похоже особые причины боятся суда штата и он, разобравшись со мной, передаёт дело федералам.

– Отлично, – сказал агент. – Начальник своё дело сделал. Ты с ним по– хорошему, и он с тобой.

Затянулся сигаретой. Мы были уже на пароме в «Алжир».

– Кто как умеет, – добавил он.

Когда подъехали к дому и стали вылезать, «главный» вдруг схватил меня сзади за ремень:

– Кроме жены, есть кто-нибудь в доме?

– Никого.

Вошли внутрь, чувак с трубкой показал моей жене жестяную блямбу и двинулся в комнату. Я отдал им фунт марихуаны, который хранил здесь, несколько пакетиков Эйча. Начальник явно ждал большего… Хотел свои сорок фунтов.

– Слушай, Билл, кончай, неси остальное. Давай, давай, – твердил он. – Мы же договорились, без всяких напрягов, по-хорошему.

Я сказал, что больше ничего нет. Человек с трубкой смотрел на меня не отрываясь.

– Нам нужно всё, – проговорил он.

Впрочем, глаза его ничего сильно не хотели. Он встал так, что свет падал ему прямо на лицо. Оно не просто состарилось, оно сгнило. Агент был похож на человека, безмерно страдающего от неизлечимой болезни. Я повторил, что отдал последнее. Он рассеянно огляделся и отправился шарить в ванной и туалете. Откопал несколько старых писем, которые незамедлительно прочел, присев на корточки. «Странно», – подумал я – «почему бы ему на стул не сесть?». Видимо излишний комфорт при чтении чужих писем его угнетал. Два фараона из «Краденых автомобилей» заскучали. Наконец, они сгребли траву, дозняки и револьвер 38-го калибра, который я также держал дома, и собрались уходить.

– Теперь Дядюшка Сэм о нём позаботится, – сказал «главный» моей жене на прощание.

Они прикатили обратно во Второй участок и отправили меня в камеру, на этот раз в другую. Пэт и Маккини сидели напротив. Пэт окликнул меня, спросив, в чем дело.

– Круто, – бросил он, выслушав мой рассказ.

Пэт передал адвокату-«выручале» десять долларов, чтобы его выпустили из этого гостеприимного места к утру.
* * *
Я оказался в камере с четырьмя незнакомцами, трое из них наркоманы. Скамья была только одна, да и та занята, так что остальные стояли или лежали на полу. Я прилег рядом с человеком по имени Маккарти, видел его раньше в городе. Он уже досиживал положенные третьи сутки. Периодически слегка постанывал, а один раз тихо сказал:

– Это ли не ад?

Джанки функционируют по своему джанк-времени. Когда контакт с продуктом внезапно обрывается, стрелки часов бегут всё медленнее и вскоре замирают. Единственное, что остаётся джанки, это зависнуть и ждать, когда заработает механизм обезджанкованного бимбара. Истощенному джанки не скрыться от бега внешнего времени, негде спрятаться. Он может только ждать.

Коул рассказывал о Йокагаме:

– А все эти клевые Генри с Чарли… Когда их вкалываешь вместе, можешь даже вдыхать кайф, обволакивающий всё тело.

Маккарти глухо проныл с пола:

– Парень, не говори об этой дряни.

На следующее утро всех повезли на «линейку» – смотрины бытия. Первым номером программы был стоявший перед нами мальчишка-эпилептик. Легавые очень долго потешались над этим придурковатым персонажем.

– Сколько ты пробыл в Новом Орлеане?

– Тридцать пять дней.

– И что ты делал всё это время.

– Тридцать три дня я провел в кутузке.

Фараонам показалось это забавным до чёртиков, минут пять не могли успокоиться. Подошла наша очередь. Фараон, заведовавший всем этим действом, ознакомил остальных с производственными подробностями. – Сколько раз ты сюда попадал? – спросили Пэта.

Один из легавых заржал:

– Да уж не меньше сорока.

Интересовались, сколько раз каждого из нас арестовывали, и какие срока мы отсидели. Добравшись до меня, выясняли, сколько я получил в Нью-Йорке.

– Ничего, – говорю. – Был осужден условно.

– Ничего, – передразнил «линейщик». – Ну вот здесь и получишь первый. Как пить дать получишь.

В коридоре вдруг раздался дикий визг и звуковая гамма наподобие проблевных потуг. Я сперва подумал, что легавые работают над эпилептиком, но когда вышел в коридор, увидел того бьющимся в судорогах на полу, а над ним зависли два детектива, пытаясь реанимировать его речевые способности. Кто-то отправился за врачом.

Нас снова заперли в камере. Вошел толстый сыщик, который похоже знал Пэта и встал в дверях.

– Этот парень – псих, – объявил он. – Говорит теперь: «Отведите меня к моему начальнику». Психопат. Я послал за врачом.

Через пару часов нас отвезли в родной участок, где мы прождали ещё кучу времени. Днём прикатил чувак с трубкой, с ним ещё один, и часть арестантов, в том числе и меня, забрали в Федеральное управление. Новый целитель душ был молод и тучен, с сигарой вместо соски. Коул, Маккарти, я и два безымянных негра забрались на заднее сидение. Чувак с сигарой сидел за рулем. Вынув её, наконец, из пасти, повернулся ко мне:

– Так чем же вы занимаетесь, мистер Ли?– спросил он вежливо, как подобает человеку образованному.

– Фермой, – я был предельно краток.

Парень с трубкой усмехнулся:

– С травкой, посеянной между грядок. Что, не так?.

Любитель сигар покачал головой:

– Не-а. Если сажать среди других культур, то ничего путного не выйдет. Она сама по себе должна расти, – и заговорил с Маккарти, на него не глядя, через плечо.

– А тебя я собираюсь отправить в исправительную колонию в «Анголе».

– За что же, мистер Мортон? – спросил Маккарти.

– А за то, что ты наркоман чёртов, вот за что.

– Только не я, мистер Мортон.

– А следы от уколов как же?

– Сифилис у меня, мистер Мортон.

– У всех джанки сифилис, – отрезал Мортон холодным, снисходительно-отвлеченным голосом.

«Трубка» безуспешно пытался подколоть одного из негров по прозвищу Лапа, из-за искалеченной руки.

– Ну что, оседлала тебя Старая Обезьяна? – спросил он.

– Я понятия не имею, о чем вы говорите, – отозвался Лапа. Шутка и в самом деле была неуместной. Лапа вовсе не дерзил, он действительно не сидел и держался соответствующе.

Они припарковались напротив Федерального управления и потащили нас на четвертый этаж. Мы остались ждать в предбаннике. Внутрь, для допроса, вызывали по одному. И вот пробил мой час, я вошел, за столом сидел «Сигара». Знаком пригласил меня сесть.

– Меня зовут мистер Мортон, – представился он. – Я – федеральный агент «Отдела по борьбе с наркотиками». Хотите дать показания? Как вы знаете, у вас есть законное право отказаться. Разумеется, в случае отказа от дачи показаний мы продержим вас дольше и всё равно предъявим обвинения.

Я сказал, что буду давать показания. «Трубка» был тут как тут:

– Билл сегодня себя неважно чувствует. Может немного героина его взбодрит?

– Может быть, – огрызнулся я.

Он стал задавать мне вопросы порой настолько тупые, что я ушам своим не верил. Настоящий полицейский нюх у него напрочь отсутствовал. Совершенно не понимал, что важно, а что нет.

– Кто ваши поставщики в Техасе?

– Никто, – это было правдой.

– Хотите увидеть свою жену за решеткой?

Я утер носовым платком пот с лица.

– Нет, не хочу.

– Ну так она туда и отправится. Она употребляла бензедрин. Это похуже, чем джанк. Ваш брак официально зарегистрирован?

– А-а, неписаный закон…

– Я спрашиваю, зарегистрирован ли брак официально?

– Нет.

– Вы изучали психиатрию?

– Что?

– Я спрашиваю, вы изучали психиатрию?

Он уже успел прочитать письма моего друга-психиатра, как наверняка и остальные; все мои старые письма, которые он уволок с собой после обыска.

– Да нет, не изучал, это вроде хобби, если можно так выразиться.

– Какие-то странные у вас хобби.

Мортон откинулся на спинку стула и откровенно зевнул. Неожиданно «трубка» сжал кулак и стукнул себя в грудь:

– Я – полицейский, понятно? И вокруг меня сплошь одни полицейские, мои партнеры. Твой бизнес – наркотики. И ежу понятно, что ты знаешь кучу людей в своём деле. И такими, как ты, мы занимаемся не раз в месяц, а валандаемся каждый день. И ты работаешь не один. У тебя люди в Нью-Йорке, Техасе, здесь

– в Новом Орлеане. Теперь, думаю, у тебя в мозгах кое-что отложилось? Достаточно для чего-то существенного?

– Я думаю, если этот фермер не заговорит, мы отправим его фермерствовать и дальше, в «Анголу», – процедил Мортон.

– А как насчёт автомобильной шайки? – спросил «трубка», неизвестно к кому обращаясь, дефилируя по комнате за моей спиной.

– Какой ещё шайки? – я был просто ошарашен этим вопросом. Потом уже я вспомнил про письмо пятилетней давности, где вскользь упоминалось об угнаных машинах. «Трубка» с завидным упорством гнул своё дальше, утирая потный лоб и, горделиво вышагивал по комнате. Неожиданно, Мортон резко его оборвал:

– Как я понял, мистер Ли, свою вину вы готовы признать, никого больше не впутывая. Точная формулировка?

– Совершенно верно, – поддакнул я, и он с чувством глубокого удовлетворения затянулся сигарой.

– Ладно, на сегодня хватит. Сколько их там ещё?

В дверь просунулась голова фараона:

– Человек пять.

Мортона аж передернуло:

– Времени нет. Мне к часу нужно быть в суде. Запускайте сразу всех. Оставшиеся вошли и выстроились перед столом. Мортон спешно перелистывал бумаги. Взглянул на Маккарти и повернулся к молодому агенту с кондовым ежиком на голове:

– Нашли у него что-нибудь?

Тот усмехнулся, покачал головой и приподнял ногу:

– Видишь это, засранец? – спросил он Маккарти. – Так бы и сунул тебе в глотку, да поглубже.

– Я и не балуюсь этим дерьмом, мистер Мортон, – залепетал Маккарти, – потому что в колонию не хочу попасть.

– А какого чёрта ты тогда забыл на углу с этими джанки?

– Так просто мимо шёл. Регалил я, мистер Мортон (имелось в виду «Королевское пиво»; термин сугубо новоорлеанского происхождения, можно – рыгалил). Регалю, как только случай представится. Вот, смотрите, – и он вытащил из кармана несколько карточек, демонстрируя всем рядом стоящим, словно заправский иллюзионист, проделывающий карточный фокус. На карточки, впрочем, никто не взглянул.

– Я официантом работаю, вот мое профсоюзное удостоверение. Я с этого уикэнда в «Рузвельте», можете заходить, если что. Там же из-за всего этого договор расторгнут, а я там пока ещё на птичьих правах. Срок ведь истек. Будет просто здорово, мужики, если вы меня отпустите.

Он приблизился к Мортону и выставил ладонь, как на паперти:

– Всего дайм на трамвай, мистер Мортон.

– Уноси свою чёртову задницу отсюда, – рявкнул Мортон, шлепнув в его руку монету.

– В следующий раз возьмем, – хором завопили агенты, но Маккарти успел выскочит за дверь в счастливом неведении. «Ежик» ухмыльнулся: – Бьюсь об заклад, он уже успел пересчитать все ступеньки.

Мортон собрал свои бумаги и положил в портфель:

– Извините, но больше сегодня ваши заявления рассматривать не смогу.

– Я пошлю за фургоном, – подытожил «трубка». – Отвезем их в Третий, пусть остынут чуток.

В Третьем нас с Коулом отрядили в номер на двоих. Я растянулся на скамье. Тупо саднило в легких. У всех ломки начинаются по-разному. Существует масса вариантов первичного недомогания. Одни больше всего страдают от поноса и рвоты. Астматики с узкой впалой грудью подвержены бешеным приступам чиха, задыхаются от соплей, глаза застилают слезы, иногда спазмы в бронхах перекрывают дыхалку. Для меня наихудшим было пониженное кровяное давление вкупе с постоянным обезвоживанием организма, всеподавляющая слабость, как при шоке. Такое впечатление, что жизненная энергия перестала поступать в тело, и все твои клеточки корчатся в удушье. Завалившись на скамью, я ощутил себя также, как если бы распался на груду костей.

Мы пробыли в Третьем участке около трех часов, а потом легавые запихнули нас снова в фургон и отвезли в окружную тюрьму, по совершенно непонятной для меня причине. Там нас встретил «Трубка» и снова перепроводил в Федеральное управление.

Безликий средних лет чиновник заявил мне, что он – глава новоорлеанского ведомства. Не хочу ли я дать показания?

– Да, – отвечаю. – Только вы сами всё напишете, а с меня подпись.

Его лицо было не то чтобы бессмысленным или невыразительным. Оно просто отсутствовало. Единственная деталь этой физиономии, которую я в состоянии вспомнить – это очки… вызвал стенографистку и приготовился диктовать. Развернувшись к «трубке», взгромоздившемуся на стол, поинтересовался, хочет ли он вставить в показания какие-нибудь особые поправки. «Трубка» отмахнулся:

– Ой, нет, это целая история.

Верховный чинуша, казалось, задумался:

– Подождите минуту, – говорит.

Прошел вместе с «трубкой» в другую комнату. Вернувшись через несколько минут чинуша приступил к «своим» показаниям. В них говорилось о том, что в моем доме хранились марихуана и героин. Спросил, как ко мне попадал героин. Я сказал, что покупал на углу Биржи и Канала у анонимного уличного барыги.

– И что вы делали потом?

– Ехал домой.

– На своей машине?

Я уловил, к чему он клонит, но сил сказать: «Я передумал, никаких показаний», – не было. Кроме того, меня пугала перспектива провести с ломкой ещё один день в участке. В общем, я сказал «да».

В итоге, я подписал отдельное заявление о том, что это была моя инициатива – признать себя виновным только в Федеральном суде. Меня привезли обратно во Второй участок. Агенты заверили, что обвинение будет предъявлено сразу поутру, первым делом.

– Дней через пять тебе станет лучше, – сказал Коул. – Хреновое самочувствие снимает либо укол, либо время.

Я, естественно, сам знал это. Никто неспособен выдержать ломку без того, чтобы не ширнуться, если ты не в тюрьме или ещё как-нибудь не отрезан от джанка. Остановиться практически невозможно, потому что ломка длится пять-восемь дней. Двенадцать часов можно вынести легко, сутки – весьма вероятно, но от пяти до восьми дней – это уж слишком.

Я лежал на узкой деревянной скамье, вертясь с бока на бок. Мое тело ныло, дергалось, распухало, – замороженная джанком плоть в оттепельной агонии. Перевернулся на живот, одна нога свесилась вниз. Я дернулся вперед и закругленный край скамьи, гладко отшлифованный трением одежды, скользнул вдоль промежности. От этого соприкосновения кровь внезапно прихлынула к гениталиям. В глазах зарябило и засверкало разноцветными огоньками, ноги свело в судороге – оргазм висельника, когда ломаются шейные позвонки.

Надзиратель отпер дверь камеры:

– Ли, тебя адвокат пришёл навестить.

Защитник бегло оглядел меня, прежде чем представиться. Его рекомендовали моей жене, я-то с ним раньше никогда не встречался. Вертухай проводил нас в большую комнату над камерным блоком, где стояли лавки.

– Я вижу, вы сейчас не в том состоянии, чтобы говорить, – начал адвокат, – так что детали уточним позже. Вы уже подписали что-нибудь?

Я рассказал ему о заявлении.

– Это всё из-за машины затеяно, – проговорил он. – Вас будут судить в штате. Я говорил с прокурором Федерального округа час тому назад. Спросил, собирается ли он взять это дело. Тот ответил, что ни в коем случае, задержание было незаконным и они ни при каких условиях не будут этим заниматься. Думаю, что вас удастся вытащить в клинику на укол, – добавил он после небольшой паузы. – Здешний начальник сейчас один из моих лучших друзей. Я спущусь вниз и переговорю с ним.

Вертухай отвел меня обратно в камеру. Прошло всего ничего и дверь снова открылась, вошел легавый и спросил:

– Ли, хотите прокатиться в клинику?

Очень глупый вопрос.

Два фараона привезли меня в фургоне в благотворительную клинику. Сестра в регистратуре возжелала узнать, что со мной случилось.

– Нужна срочная помощь, – сказал фараон. – Сорвался с высоты.

Другой куда-то отошел и вернулся с упитанным молодым доктором, рыжеватым, очки в золотой оправе. Он задал несколько вопросов и поглазел на мои руки. Подошел ещё один врач – длинный нос, волосатые руки, и тоже решил внести благотворительную пиздобольную лепту.

– В конечном счёте, доктор, – заметил он своему коллеге, – это вопрос нравственности. Человек должен думать, прежде чем пробовать наркотики.

– Да, это разумеется вопрос нравственности, но и в тоже время, вопрос физиологии. Этот человек болен.

Молодой врач повернулся к сестре и назначил сделать мне пол-грана морфия.

На обратной дороге в участок фургон так трясло, что я чувствовал, как морфий утрамбовывается в теле, охватывая каждую клетку. В желудке всё пришло в движение и заурчало. Когда сильно ломает и ты, наконец, вмазываешься, желудок сразу начинает работать на полную мощность. Мои мускулы обрели нормальную силу, одновременно хотелось и есть, и спать.
* * *
На следующее утро, часов в одинадцать, заявился поручитель и выдал мне на подпись обязательство. Как и все поручители он был похож на преуспевающую мумию, словно ему парафин ввели под кожу. Мой адвокат, Тайдж, приперся около двенадцати, забрать меня в другое обиталище. Он договорился со всякими нижестоящими инстанциями о моей отсидке в санатории для вышестоящего лечения, заявив, что лечебный вмаз необходим с юридической точки зрения. В санаторий ехали в полицейской машине с двумя детективами, косившими под друзей больного. Это была составная часть адвокатского плана, согласно которому, детективы вполне подходили на роль возможных свидетелей.

Когда мы остановились у ворот клиники, адвокат выудил несколько банкнот из кармана и протянул их одному из фараонов:

– Не поставишь ли для меня на ту лошадку?

Лягушачьи глаза легавого в полном возмущении полезли на лоб:

– Я ничего не собирался ставить на каких-то лошадей, – отчеканил он, стараясь даже не смотреть в сторону протянутых ему денег.

Адвокат рассмеялся и бросил деньги на сидение:

– Мак поставит.

Такая очевидная лажа, как попытка дать деньги легавым в моем присутствии, была сделана намеренно. Когда они позже спросили насчёт этой выходки, Тайдж ответил:

– А чего, собственно, парень-то был в такой прострации, что всё равно ничего не заметил бы.

Теперь, если этих двух пригласят как свидетелей, они покажут, что я был в очень плохом состоянии. Фишка такая – адвокату требовались свидетели, которые подтвердили бы, что в момент дачи показаний я практически ничего не соображал.

Санитар забрал мои вещи, а я, в ожидании укола, улегся на койку. Приехавшая жена доложила, что персонал не бельмеса не просекает ни в джанки, ни в джанке.

– Когда я сказала, что у тебя ломка, они аж переспросили: «Че, че с ним случилось-то?» Я повторила, что у тебя ломка и тебе нужно сделать укол морфия… И знаешь, получила в ответ: «Вот как, а мы тут думали, всё дело в марихуане».

– В марихуане?! – воскликнул я. – Какого чёрта? Узнай, что они собираются давать мне из препаратов. Мне необходимо сокращение дозы. Если вместо того, что требуется, они собираются экспериментировать, сейчас же забери меня отсюда.

Она вскоре вернулась с утешительной новостью – дозвонилась до врача, который, похоже, врубался. Это был адвокатский эскулап, не связанный с клиникой.

– По-моему, он удивился, когда узнал, что тебе ничего не давали. Сказал, что немедленно позвонит в клинику и проследит за твоим лечением.

Через несколько минут вошла сестра со шприцем. Демерол… Слегка помогает, но всё же не так эффективен в облегчении ломки, как кодеин. Вечером зашел врач, чтобы произвести обследование. Из-за обезвоживания организма, моя кровь сделалась невероятно густой, – не кровообращение, а сплошные сгустки. Пробыв без джанка два дня я потерял в весе десять фунтов. Пробирку с кровью для анализа врач набирал минут двадцать – кровь моментально сворачивалась.

В девять вечера мне вкололи ещё демеролу. Никакого эффекта. Как правило, наихудшим во время ломки считается третий день. По прошествии ночи, на четвертый, ломка постепенно спадает. На всей поверхности тела бушевало холодное пламя, словно кожа превратилась в сплошной муравейник, а под ней копашатся его обитатели.

Даже самую сильную боль можно отделить от себя самого, так, чтобы она воспринималась как нейтральное возбуждение (особые трудности с зубами, глазами и гениталиями). Но от наркотической ломки спасения нет. Ломка – обратная сторона кайфа. Главный кайф джанка в том, что ты вынужден, просто обязан его потреблять. У джанки своё время, свой обмен веществ – метаболизм, по-научному. Они адаптируются к своему климату, джанк и греет, и охлаждает. Кайф джанка – жизнь по его законам. И избежать ломки можно с той же вероятностью, как и проехать мимо кайфа после укола.

Я был слишком слаб, чтобы вставать с постели. Лежать спокойно, правда, тоже не мог. При ломке любое возможное действие или бездействие кажется невыносимым. Человек может просто умереть только потому, что не в силах остаться в своем теле.

Ещё одна вмазка в шесть утра. На сей раз – есть контакт. Как я потом узнал, это был не демерол. Я даже смог схавать маленький гренок и выпить немного кофе. Днём навестила жена, сообщив, что начиная с утреннего укола мне назначили новое лекарство.

– Я заметил разницу. Мне показалось, что утром вмазали Эмми.

– Я звонила доктору Муру. Он мне сказал, что из всех лекарств, которыми они пытаются лечить наркоманию, этот самый потрясающий. Снимает отходняк без новой привычки. Да это и не наркотик вовсе – антигистамин. Тефорин, насколько я его поняла.

– Тогда получается, отходняк – это что-то типа аллергии.

– Доктор Мур больше ничего не сказал.

Врач, рекомендовавший этот способ лечения, был нанят адвокатом. Он, как я уже упоминал, не был связан с клиникой и не имел отношения к славной когорте психиаторов. За два дня я перешел на полноценное питание. Антигистамин держит от трех до пяти часов, а потом болезненное состояние возвращается. Ощущения при уколе сходны с джанком.

Когда я уже был на ногах, пришёл побеседовать психиатр. Очень высокий, длинные ноги, тяжелое тело, по форме напоминавшее грушу узким концом вверх. Говорил улыбаясь, голос плаксивый… Не то чтобы женоподобный, но просто в нём не было ничего из того, что делает мужчину мужчиной. Звали его доктор Фредрикс – главный психиатр клиники.

Он задал мне вопрос, который считается у них хрестоматийным.

– Почему вы чувствуете необходимость потреблять наркотики, мистер Ли?

Услышав такое, можешь быть уверен – человек, задавший подобный вопрос, понятия не имеет о джанке.

– Он нужен мне, чтобы утром подняться с постели, побриться и позавтракать.

– Я имею в виду физически.

Я пожал плечами. Что ж, не надо тянуть с ним волынку, пусть ставит свой диагноз и убирается ко всем чертям.

– Это хорошая встряска.

(Никакая это не «хорошая встряска», способ стимулирования и т.д. Суть отношений джанка с потребителем сводится к формированию привычки. Никто не понимает до первой ломки, что такое джанк).

Доктор довольно кивнул… Готово – «Психопатическая личность». О, поднялся… Внезапно его лицо расплылось в улыбке невыразимого понимания, дабы растопить мое настороженно-сдержанное отношение. Завершился этот процесс безумно-похотливым взглядом. Чуть наклонился вперед, поднеся свою улыбку поближе… Лицом к Улыбке…

– Ваша половая жизнь в норме? У вас с женой нормальные отношения?

– О, да – сказал я. – Когда не торчу.

Он отшатнулся. Ответ ему явно не понравился.

– Хорошо, я вас ещё увижу.

Покраснел, видимо от смущения и неуклюже рванулся к двери. Как только он появился, я сразу принял его за шарлатана. На самом деле, этот парень гнал обычную самоуверенную фигню. Хотя, я ожидал более конкретного и вдумчивого подхода.

Моей жене врач сказал, что прогнозы весьма неутешительны. Мое отношение к джанку характеризовано как «ну и что?». А так как физические определяющие моего состояния остаются в силе, то следует ожидать рецидива. Он не сможет помочь мне, пока я не соглашусь с ним сотрудничать. Если достигнем взаимопонимания, он, с большой долей вероятности, готов за восемь дней разобрать на архетипы и вновь воссоздать всю мою психику.
* * *
Другие пациенты являли собой довольно унылую дубовую публику. Ни одного джанки. Единственным человеком в палате, просекавшим фишку был алкоголик, притащившийся сюда со сломанной челюстью и прочими увечьями физиономии. Рассказал, что во всех государственных клиниках получил «от ворот поворот». В Благотворительной ему сказали: «Проваливай, а то ты нам весь пол кровищей зальешь». Вот он и оказался в этой клинике, где неоднократно бывал, и где знали, что он в состоянии уплатить.

Остальные были затюканной, безмазовой массой людей. Тип, обожаемый психиаторами. Доктор Фредрикс мог вдохновляться таким материалом для своих штамповок. Был там один худой, бледный маленький человечек с бескровной, почти прозрачной плотью, походивший на холодную обессиленную ящерицу. Он без конца жаловался на пошаливавшие нервишки и большую часть времени бродил взад и вперед по коридорам, повторяя: «Боже, боже мой, я даже не чувствую себя человеком». Сила воли, необходимая для элементарного умения держать себя в руках, у него напрочь отсутствовала, и организм постоянно находился на грани распада на составные части.

Среди больных преобладали старики, глядевшие на тебя озадаченным, тупо возмущенным взглядом издыхающей коровы. Некоторые вообще не вылезали из своих комнат. Одному юному шизофренику связали спереди руки бинтом, чтобы не приставал к окружающим. Депрессивное место, депрессивные люди.

Уколы оказывали на меня всё меньшее действие и через восемь дней я стал на них забивать. Когда смог провести без уколов сутки, решил, что пора убираться отсюда. Моя жена отправилась к доктору Фредриксу и отловила его в коридоре. Он сказал, что мне следует побыть здесь ещё дней пять.

– Он ведь не знает, уколы с сегодняшнего дня прекращаются.

– Да он уже сутки без них обходится, – заверила его жена.

Врач густо покраснел. Когда он обрел дар речи, то ринулся в атаку.

– Так или иначе у него может развиться синдром отмены!

– Да не похоже, после десяти-то дней… Разве бывает такое?

– Бывает, бывает, – заявил врач и ретировался, прежде чем жена успела что-либо возразить.

– Да и хуй с ним, – сказал я ей. – Нам его заверения ни к чему. Тайдж хочет приставить ко мне своего врача. Он и засвидетельствует мое состояние. Неизвестно ещё, что этот мудак наплетет в суде.

Фредрикс был вынужден выписать меня из клиники. Из кабинета не вышел, сестра внесла туда бумаги на подпись. Естественно, в выписке было написано – «не считаясь с советом врача».
* * *
В пять часов мы вышли из больницы и взяли такси до Канала. Там я зашел в бар, вылакал подряд четыре виски с содовой и приземлился в старую добрую датую кондицию. Я вылечился.

Когда поднимался на крыльцо и открывал дверь, почувствовал, что вернулся из долгого небытия. Я возвратился в ту точку времени, которую покинул год назад, впервые оторвавшись с Пэтом.

После того, как лечение завершено, несколько дней чувствуешь себя прекрасно. Можешь пить, ощущать настоящий голод и всю прелесть еды, да и похоть занимает своё законное место. Окружающий мир выглядит по-другому, четче. А потом жутко достает. Трудно одеться, подняться со стула, взять вилку. Ничего не хочется делать, куда-то идти. Даже джанка не хочешь. Страстная тяга к нему исчезла, но и взамен ничего нет. Нужно «пересидеть» это время… Или отработать, лучше всего на ферме.

Пэт заявился тут же, как только прослышал, что я на воле. Не хочу ли я подогреться? А-а, одна не повредит… Можно достать по сносной цене десять и даже больше. Я отказался. Сказать джанку нет, когда ты слез, можно без особых мучений и раздумий. Просто не хочешь и всё тут.

Кроме того, мною занимался штат, а там за эти дела наматывают срока, как за любое тяжкое преступление. Два джанк-привода подряд тянут на семь лет. Возможны и варианты: один получаешь от штата, другой – от федералов. Выходя из штатовской каталажки прямо на выходе встречаешься с федералами. Или сначала трубишь федеральный, а штатники ожидают тебя на выходе из федералки.

Я знал, что по закону, повесить на меня ещё одно дело было нельзя, так как они облажались, возбудив дело сначала в федеральной инстанции и обыскав дом без ордера. И был волен представить личный отчёт о случившемся, как раз с того момента, когда они не смогли представить подписанные мною показания, связывавшие меня по рукам и ногам. Штат, не вскрывая подробностей сделки между мной и этим честным игроком – толстым начальником – не мог представить показания, которые я подписал у федералов. Но вот если бы им удалось пришить мне ещё одно обвинение, то здесь уже был верняк.

Обычно джанки, как только его выпускают из мест заключения, безотлагательно берется за старое. Того же они ожидали от меня, и наверняка следили за Пэтом. Короче, я сказал Пэту, что до окончания судебной мотни буду в полной завязке. Он одолжил два доллара и ушел.

Несколькими днями позже я пьянствовал в барах на Канал-стрит. Когда завязавший джанки напивается до определенного состояния, его мысли переключаются на джанк. Зайдя в одном из баров в туалет, я обнаружил на рулоне туалетной бумаги кошелек. Когда находишь деньги, то оказываешься в счастливом полузабытье. Открыв его, вытащил двадцатку, десятку и пятерку. Я в момент решил посетить ещё какой-нибудь клозет в другом баре и рванул на выход, бросив на произвол судьбы полный мартини.

Я поднялся к Пэту:

– Здорово, старый, рад тебя видеть.

Пэт, открыв дверь, приветствовал меня без всяких эмоций, как будто мой визит был само собой разумеющимся. Сидевший на кровати человек тоже повернулся к двери, когда я вошел.

– Привет, Билл.

Я глядел на него мимолетную вечность, прежде чем узнал Дюпре, одновременно состарившегося и помолодевшего. В глазах уже не было былой апатии, и похудел он фунтов на двадцать. Мускулы его лица постоянно подергивались, словно резкими механическими рывками оживала мертвая ткань. Когда Дюпре пребывал в настоящем заколе, то становился похожим на неопознанного мертвеца так, что было невозможно различить его в толпе или заметить на расстоянии. Сейчас же лик его был четок и чист. Если вы идете по переполненной улице и проходите мимо Дюпре, его лицо врезается вам в память

– как при карточном фокусе, когда мастер быстро тасуя колоду, приговаривает: «Тяните любую карту», – и всовывает вам в руку нужную.

На приходе Дюпре умолкал. Сегодня, напротив, был словоохотлив до безобразия. Поведал мне, как стал тягать из кассы совершенно непомерные суммы и как его вышибли. На джанк теперь денег нет, не может даже купить себе Пи Джи с дураколами, чтобы постепенно завязать. Пиздеж продолжался:

– То-то раньше, до войны, каждый легаш меня знал. А сколько раз я оттрубил в Третьем трояков. Тогда это, правда, был Первый участок. Сам знаешь, каково сидеть в отрыве от продукта, – его рука наткнулась на гениталии и основательно их пощупала.

Весьма конкретный жест, как будто он собрал воедино всё, о чем хотел говорить и показывал тебе на ладони.

– Передвигаться трудно, встает в штанах как штык и так остаётся, пока не спустишь… Каково?… Никаких усилий, только изматывает. Помню сидел я однажды вместе с Лэрри. Помнишь этого мальчишку. Приторговывал раньше. Я сказал: «Лэрри, тебе придётся это сделать для меня». Он и снял штаны. Понимаешь, ему пришлось это для меня сделать.

Пэт искал вену, неодобрительно скривив губы:

– У вас разговоры как у дегенератов.

– В чем дело, Пэт, – откликнулся я. – Что, попасть не можешь?

– Нет, – отозвался он, перетягивая жгутом запястье, решив, видимо, вмазаться в кисть.

Через некоторое время я стоял у офиса моего адвоката, собираясь обсудить с ним своё дело и выяснить, смогу ли умотать из штата и отправиться в долину Рио-Гранде в Техасе, где владел фермой.

– В этом городе ты сгоришь как свечка, – сказал мне Тайдж. – Я получил от судьи для тебя разрешение покинуть штат. Так что можешь двигать в Техас, когда тебе вздумается.

– Я может съезжу в Мехико. Это как, ничего?

– Да, только нужно успеть вернуться к началу разбирательства. А так, никаких ограничений. Один мой клиент умотал в Венесуэлу. Насколько я знаю, он до сих пор там, просто не вернулся.

Понять Тайджа было трудно. Советует мне не возвращаться? Когда он вёл себя нарочито бестактно или кидал фразы, казалось к делу не относящиеся, то весьма часто следовал некоему плану. Некоторые из подобных схемок простирались далеко в будущее. Нередко он хватался за какую-то идею, раскручивал, а потом, поняв её никчемность, отбрасывал как ненужный хлам. Для умного человека он мог выдать потрясающе идиотские проекты. Например, когда я рассказывал, что изучал медицину в Вене (шесть месяцев), он заявил: «Замечательно. Теперь допустим, мы скажем об этом. Вы, самостоятельно изучая медицину, были уверены, что с вашими медицинскими познаниями можете сами себе назначить лечение. Вот для этой цели вы и хранили дома те наркотики, которые у вас нашли».

Весьма неудобоваримо для объяснения, подумал я.

– Не слишком хорошая это идея – строить из себя образованного. Присяжные не любят людей, обучавшихся в Европе.

– Ну, от этой легенды вы легко освободитесь, перейдя на заметный южный акцент.

Я представил себе, как будучи обыкновенным человеком без речевых особенностей, вляпаюсь с липовым южным акцентом. Совсем не улыбалось играть в мальчишку, каким я был двадцать лет тому назад. Я заметил, что такие театральные представления абсолютно не в моем духе, и он больше никогда о них не упоминал.

Криминалистика – одна из немногих профессий, где клиент покупает чужую удачу. Успех большинства людей неотделим от них, пристает мертвым грузом. Но вот хороший адвокат может продать свою удачу клиенту. И чем больше он продаст, тем больше у него останется на продажу.
* * *
Спустя несколько дней я покинул Новый Орлеан и отправился в долину Рио-Гранде. Сама река впадает в Мексиканский залив у Браунсвилла. В шестидесяти милях от Браунсвилла вверх по реке – городок Мишн. Долина простирается от Браунсвилла до Мишна – полоска земли в шестьдесят миль длиной и в двадцать шириной. Эта местность орошается водами Рио-Гранде. До ирригации здесь вообще ничего не росло, кроме мескитовых деревьев и кактусов. А теперь – это один самых богатых сельскохозяйственных районов Америки.

Из Браунсвилла в Мишн идет трехполосный хайвей, городки Долины тянутся вереницей вдоль шоссе. Здесь нет ни крупных городов, ни деревень, просто огромный пригород из хрупких домишек. Долина плоская, как стол. За исключением зерновых, цитрусов и пальм, завезенных из Калифорнии, здесь больше ничего не выращивают. Днём поднимается горячий сухой ветер и дует до самого заката. Долина – страна цитрусовых. Нигде больше, кроме как в этой местности, не растут розовые и красные грейпфруты. Страна цитрусовых – страна преуспевающей недвижимости, туристских стоянок «Скоротай время», стариков, ожидающих смерти. Вид долины постоянно меняется, словно это бивуак или карнавал. Лопухи скоро все вымрут, и продавцы дырок от бублика отправятся восвояси в поисках девственной земли обетованной.

В двадцатые, агенты по распостранению недвижимости пригнали сюда поезда, битком набитые предполагаемыми клиентами, разрешив им рвать грейпфруты прямо с деревьев и пожирать на месте, в качестве бесплатной рекламы. Об одном из пионеров этой спекуляции легенда гласит, будто соорудил он большое искусственное озеро и распродал вокруг него участки. «Воды озера буду орошать ваши плантации!» Как только была заключена последняя сделка, он перекрыл воду и исчез вместе с озером, оставив покупателей сидеть посреди пустыни.

Согласно байкам агентов по недвижимости, разведение цитрусов – превосходный досуг для пожилых людей, желающих выйти в отставку и вести простой образ жизни. Хозяину плантации ничего не надо делать. Цитрусовая ассоциация заботится о посадках, сбывает фрукты и вручает владельцу чек. На самом деле, цитрус – рискованное предприятие для мелких инвесторов. Некоторое время средний уровень прибыли довольно высок, особенно хорошо идут розовые и ярко-красные плоды. Однако, в те годы, когда цены низки или невелик урожай, мелкий предприниматель не в состоянии продержаться.

Предчувствие гибельного рока витает над Долиной. Ты должен смириться до того, как что-нибудь произойдет, до того, как чёрная муха погубит цитрусы, до того, как снизятся основополагающие цены на хлопок, до наводнения, урагана, заморозков, долгой засухи, когда нечем будет поливать, до того, как пограничный наряд сцапает вас с «мокрым» грузом. Угроза катастрофы всегда ошивается здесь, навязчивая и настойчивая, как полуденный ветер. Долина когда-то была пустыней и вновь станет ей. Ну, а в промежутке, пока ещё есть время, обстряпываешь свои делишки.

Старики, протирающие штаны в конторах по недвижимости, бормочут себе под нос:

– Да-а, ничего новенького. Всё это я уже видел раньше. Помнится, в 28-м…

Но есть и новая особенность, нечто, никогда раньше себя не проявлявшее, изменяющее привычный облик бедствия, словно медленное распостранение заразы. И никто уже не может сказать, когда это началось.

Смерть – отсутствие жизни. Как только жизнь отступает, смерть и разложение вступает в свои права. Назовите это как угодно – оргон, жизненная сила – то, чем мы должны постоянно подпитываться, так вот всё это в Долине практически отсутствует. Твоя пища сгнивает прежде, чем ты успеваешь её донести до дома. Молоко скисает прямо во время трапезы. Долина – это место, где хозяйничают новые силы антижизни. Смерть нависает над Долиной невидимым смогом. Местность испытывает неподдельную тягу к мертвечине. Сюда притягиваются мертвые клетки.

Гари Уэст приехал из Миннеаполиса. Скопил двадцать тысяч баксов, работая во время войны на молочной ферме. Купил на эти деньги в Долине дом с плантацией на окраине Мишна, где обрывалась ирригационная система и начиналась пустыня. Пять акров с ярко-красными и домик в испанском стиле двадцатых годов. Осел там с матерью, женой и двумя детьми. Ты мог заметить в его глазах отражение сущности напуганного, сбитого с толку и вконец отчаявшегося человека, который чувствует в своих клетках неумолимое брожение заразы. Он не был болен в то время, но клетки его искали смерть, и Уэст знал это. Хотел всё продать и убраться отсюда поскорей.

– Чувствую себя как в клетке. Чтобы освободиться от Долины, нужно мотать как можно дальше, – говаривал он.

Стал кидаться от одного проекта к другому. Плантация на Миссисипи, зимние посадки овощей в Мехико. Вернувшись в Миннесоту, занялся заготовкой кормов, вложив в одну компанию деньги, и, продав в Долине свою собственность за бесценок. Но спрятаться от неё так и не смог. Он мог биться, как пойманная на крючок рыба, пока его окончательно не добила бы тяжесть мертвых клеток, и Долина не приобщила навек к системе. Он проверялся на всевозможные болезни. Простуда вместо гортани перебазировалась у него в сердце. Лег в клинику «Макаллен», пытаясь строить из себя делового человека, которому не терпится поскорее встать и вернуться к работе. Его планы становились всё более нелепыми.

– Этот парень ненормальный, – сказал Рэй, агент по недвижимости. – Не знает, чего он хочет.

Отныне для Уэста существовала только Долина. Ему некуда было больше идти. Другие места стали иллюзорны. Слушая его трёп, появлялось жуткое ощущение, что мест, типа Милуоки, в помине не существует. Слегка оправившись, Уэст отправился освидетельствовать овечьи пастбища, пятнадцать долларов за акр в Арканзасе. Вернувшись в Долину, принялся строить в кредит дом. Тут что-то неладное стряслось у него с почками и тело стало переполняться мочой. Мерзким запахом мочевины несло от кожи, даже от дыхания. «Уремическое отравление», – констатировал врач, как только въевшийся в стены комнаты запах мочи ударил ему в ноздри. У Уэста вскоре начался припадок, и он умер. Его жене осталась куча обменных векселей между Долиной и Милуоки, она ещё лет десять будет с ними маяться.

Всё худшее в Америке сконцентрировалось в Долине и окаменело. Во всем районе нет ни одного приличного ресторана. Местную еду могут вынести только те люди, которые не чувствуют вкуса того, что едят. Ресторанами в Долине занимаются не те, кто готовит пищу или поставляет продукты. Их открывают те, кто решили, что «люди жрут всегда», следовательно ресторан – выгодное дельце. В их заведении непременно будет стеклянный фасад, чтобы всё просматривалось с улицы, хромированная арматура. Кормят отвратительной штатовской ресторанной жратвой. И вот владелец сидит в своём ресторане, глазеет на посетителей, в глазах его тоска и недоумение. Во всяком случае, ему уже не хочется возиться со своей забегаловкой, ведь теперь он даже не делает деньги, а просто сидит и смотрит…

Куча людей сделала деньги во время и спустя несколько лет после войны. Хорош был любой бизнес, как хороши любые акции при растущем рынке. Они воображали себя хитрыми дельцами, тогда как на самом деле попали лишь в полосу удачи. Теперь же в Долине пошла чёрная полоса и на плаву остались только крупные воротилы. Экономические законы в Долине работают как формулы в высшей математике до тех пор, пока в дело не вмешается человеческая порода. Толстосумы станут ещё богаче, а остальные пойдут по миру. Крупные держатели акций вовсе не безжалостны, расчётливы или предприимчивы. Им не приходиться думать или что-то говорить. Всё, что надо делать, это тренировать ягодицы в перманентной упругости сидячего существования, а деньги сами плывут к ним в руки. Ты либо сливаешься с крупными акционерами, либо выпадаешь из игры и довольствуешься любой работой, которую они тебе бросают как кость. Средний класс прочно сидит на мели, наверх же поднимается один из тысячи. Крупные держатели суть зрители, мелкие фермеры – актеры. Актер разоряется, если продолжает играть, однако фермеру приходится это делать, иначе с него взыщет правительство за невыполненные денежные обязательства. Толстосумы владеют всеми банками в Долине, и, когда фермер разоряется, то банк забирает всё себе. Скоро в руках акционеров окажется вся Долина.

Она похожа на стол, где по-честному играют в кости, и игроки не могут повлиять на результат, проигрывая или выигрывая лишь по чистой случайности. Никогда не услышишь заявлений типа: «Так и должно было случиться», – здесь так говорят только о смерти. Событие, которое «так и должно было случиться» может быть плохим или хорошим, но вот оно есть, и о нём нельзя сожалеть или как-то по-своёму истолковать. Поскольку всё, происходящее в Долине, кроме смерти, случайно, обитатели вечно цепляются за прошлое, как будто двигаясь вперед, заключают двухдолларовое пари на приход обратного поезда. «Надо было остаться на тех ста акрах в низине; надо было сдать им нефтяной участок в аренду; надо было выращивать хлопок вместо помидоров». В Долине вечно скулят себе под нос, наполняя её атмосферу непрерывным перетиранием повседневного сожаления и отчаяния.

Когда я там появился, у меня всё ещё тянулся постлечебный отходняк. Ни аппетита, ни энергии. Единственное, чего хотелось, так это спать… Я и дрых

– 12-14 часов в сутки. Совершенно случайно удалось купить две унции парегорика… Запив их парочкой дураколов, чувствовал себя нормально несколько часов. Когда покупаешь Пи Джи, приходится расписываться за покупку, а засвечивать аптеку мне ой как не хотелось. Прежде чем аптекарь просечет фишку, нужно успеть купить как можно больше. В противном случае он пошлет тебя или взвинтит цену.

У меня появился компаньон – приятель по имени Эванс. Надо было купить машинное оборудование, нанять фермера и приступить к сбору хлопка. Под него у нас было на двоих сто пятьдесят акров. Если поле хорошее, то с каждого акра можно собрать кипу хлопка, а каждая, судя по штатовским ценам, оценивалась в сто пятьдесят долларов. Таким образом, гросс тянул на двадцать два куска. Всю, собственно работу, делал фермер. Мы же с Эвансом через каждые несколько дней приезжали посмотреть, как там наш хлопок. На просмотр уходило около часа – поля были разбросаны вокруг Эдинбурга в низинах, почти у самой реки. Особого смысла в инспекции не было, поскольку ни один из нас не знал азов этого дела. Мы просто катались по округе, чтобы убить время до пяти часов, когда начинали пить.

Каждый день в доме Эванса собирались пять или шесть завсегдатаев. Ровно в пять кто-нибудь бил в жестяную кастрюлю и орал: «Пора выпить!» – и остальные подскакивали как кулачные бойцы при звуке гонга. В целях экономии, мы сами делали джин из мексиканского спирта. Смесь этого джина с Мартини была на вкус ужасна, и в коктейль добавляли кусочки льда, иначе бы пришлось пропускать его теплым. В жару я не могу пить даже хороший мартини, так что готовя напиток-тянучку приходилось изголяться с сахаром, лимонами, сельтеркой, добавляя ещё щепотку хинина, дабы создать отдаленный прообраз джина с тоником. Здесь, в долине, о хинной воде вообще никто не слыхивал.

Всё лето стояла превосходная погода для хлопка. Жарко и сухо, день за днём. Сбор начали после четвертого июля и к первому сентября (крайний срок) – всё было готово. Вопреки правилам, мы особенно не прогорели. Крупные производственные расходы и траты на оправдание собственного существования (по моим подсчётам, каждый месяц в этой Долине обходился мне в семь сотен; и это без машины и прислуги) съели большую часть прибыли. Тут я решил, что пора отсюда сваливать.

В начале октября пришло письмо от моих поручителей, извещающее о предстоящем, через четыре дня, рассмотрении моего дела. Я звякнул Тайджу:

– Не обращай внимания. Я добьюсь отсрочки, – заверил он.

Спустя несколько дней я получил его письмо, где говорилось, что он получил трехнедельную отсрочку, но сильно сомневается в возможности ещё одной. Я дозвонился до него и сказал, что собираюсь в Мексику.

– Отлично, – голос Тайджа звучал неестественно бодро. – Развлекайся эти три недели на полную катушку, только к началу суда поспей.

Я поинтересовался насчёт дополнительной отсрочки.

– По правде говоря, вряд ли. Не получается у меня с судьей сойтись. Язва его замучила.

Я решил по приезде в Мексику искать зацепки, чтобы там и остаться.
* * *
Как только я очутился в Мехико, сразу принялся искать джанковые мазы. По крайней мере, всегда был насчёт этого начеку. Я уже говорил, что умею вычислять джанк-ареалы. В первую же ночь, бродя по Долорес-стрит, наткнулся на компанию китайцев-джанки, стоявших напротив кабака «Эксквизито Чоп Сьюи». С китайцами трудно иметь дело. В бизнесе они по-настоящему признают только другого китайца. Я прекрасно знал, что завязываться с этими типами на купле-продаже значит попросту терять время.

Однажды, выгуливаясь на Сан-Хуан-Летрэн, я прошел мимо кафе, наружные стены которого, как и пол, покрывал цветной кафель. В этой забегаловке несомненно было что-то ближне-восточное. Походя к ней, увидел вышедшего на улицу субъекта. Типичный хмырь, встречающийся только на опушках лесного джанк-массива.

Как геолог в поисках нефти руководствуется выходом определенной породы, так и джанки чувствует близкое соседство джанка по некоторыи признакам. Чаще всего джанк – неотъемлемая часть сомнительных и «перевалочных» районов: 14-я Восточная рядом с Третьей в Нью-Йорке, Сент Чарльз и Пойдрас в Новом Орлеане, Сан-Хуан-Летрэн в Мехико. Магазины, торгующие искусственными конечностями, париками, зубными протезами, где на верхних этажах залежи духов, помад, эфирных масел, всяких модных штуковин. Места, напоминающие «Скид Роу» своим сомнительным бизнесом.

В таких районах как бы случайно замечаешь типов, которые, хотя сами не торгуют и не потребляют, всегда в курсе, что, у кого и почем. Когда видишь таких, прутик лозоискателя дергается – Джанк рядом. Родом он с Ближнего Востока, возможно из Египта. Большой прямой нос, губы тонкие, лиловато-розовые, словно пенис. Кожа лица упругая и гладкая. По сути – непристоен. В этом отношении отдыхает рядом с ним любой обычный грязный поступок и образ жизни. Он отмечен печатью особого занятия или профессии, коей больше не существует. Если джанк вообще исчезнет с лица земли, наверняка останутся джанки, которые, собираясь в свои тусовки, коллективно мучились бы от неопределенной, но невосполнимой утраты – бледного призрака надвигающейся ломки.

И вот этот человек шляется по местам, где однажды пользовался навыками своего устаревшего и неправдоподобного для остальных ремесла. Но он невозмутим. Глаза чёрные, в них невидимое спокойствие насекомого. Выглядит так, как будто питается медом и левантийским сиропом, которые всасывает через подобие хоботка.

Что же это за утраченное ремесло? Определенно что-то лакейское и связанное с мертвецами, хотя он и не бальзамировщик трупов. Наверное копит нечто в своём теле – вещество для продления жизни, периодически высасываемое его хозяевами. Он, как насекомое, предназначен для осуществления некоего непостижимого, отвратительного действа.
* * *
Снаружи бар Чиму ничем не отличается от обычной забегаловки, но стоит только войти, и сразу понимаешь – заведение для голубых.

Я заказал выпивку и огляделся. Три педика-мексиканца выламывались перед вертушкой. Один из них, стилизованным движением ритуального танцора, скользнул ко мне и спросил сигарету. В этом движении было что-то архаичное; развращенная животная грация, прекрасная и отталкивающая одновременно. Я смотрел ему вслед: он удалялся в отблеске уличных огней, и его двусмысленные жесты таяли в темноте. Содомия стара как человеческий род. Один из геев сел в кабинку перед вертушкой и совершенно застыл в глубокой животной безмятежности.

Я наклонился, чтобы поближе рассмотреть парня, стоявшего в сторонке со стрельнутой сигаретой. Тот сразу как-то притух.

– Por que'triste? (Что приуныл?), – спросил я.

Не бог весть какое начало, но я ведь не лясы пришёл сюда точить. Парнишка заулыбался, обнажив чересчур красные десны и острые, через один, зубы. Пожал плечами и сказал типа того, что ему не грустно или не так уж грустно. Я огляделся по сторонам.

– Vamanos a otro lugar. (Пойдём куда-нибудь в другое место), – предложил я ему.

Парень кивнул. Двинулись в ночной ресторан, сели за столик. Он под столом, положил мне руку на бедро. От волнения засосало под ложечкой. Я залпом проглотил свой кофе и стал с нетерпением ждать, пока он покончит с пивом и выкурит сигарету.

Мальчишка знал один отель. Я пропихнул пять песо через решетку. Старик отпер какой-то номер, бросил на стул потрёпанное полотенце.

– Llevas pistola? (Ты пистолет с собой носишь?), – спросил парень, заметив краем глаза пушку.

– Да, ношу.

Я стащил с себя брюки и бросил на стул, сверху положил пистолет, прикрыв его трусами и рубашкой. Голый, уселся на край постели, и стал смотреть как тот раздевается. Он аккуратно снял поношеный синий костюм, стащил рубашку, повесив с пиджаком на спинку стула. Его гладкая кожа отливала медью. Перешагнул через трусики, повернулся, улыбаясь мне. Затем подошел и сел рядом. Я медленно, слегка касаясь, провел одной рукой по его спине, другая описала кривую на груди, постепенно опускаясь по вытянутому животу. Парнишка улыбнулся и растянулся на кровати.

Потом мы выкурили по сигарете, касаясь плечами друг друга под одеялом. Парень сказал, что ему надо идти. Оделись. Мне было интересно, надеется он на деньги или нет. Решил, что нет. Выйдя на улицу, мы расстались на углу, обменявшись крепким рукопожатием.
* * *
Спустя некоторое время, в том же баре, я сошелся с мальчиком по имени Анхело. На протяжении двух лет его лицо периодически мелькало передо мной. Когда я торчал, Анхело не попадался мне месяцами, но когда слезал, обязательно натыкался на него где-нибудь на улице. В Мехико твои желания обретают магическую силу. Хочешь кого-нибудь увидеть, и он тут как тут.