1 2 3 4 
Дядя  Ерошка был заштатный и одинокий казак; жена его лет двадцать тому назад, выкрестившись  в православные, сбежала от него и вышла замуж за русского фельдфебеля; детей у  него не было. Он не хвастал, рассказывая про себя, что был в старину первый  молодец в станице. Его все знали по полку за его старинное молодечество. Не  одно убийство и чеченцев и русских было у него на душе. Он и в горы ходил, и у  русских воровал, и в остроге два раза сидел. Большая часть его жизни проходила  на охоте в лесу, где он питался по суткам одним куском хлеба и ничего не пил,  кроме воды. Зато в станице он гулял с утра до вечера. Вернувшись от Оленина, он  заснул часа на два и, еще до света проснувшись, лежал на своей кровати и  обсуживал человека, которого он вчера узнал. Простота Оленина очень  понравилась ему (простота в том смысле, что ему не жалели вина). И сам Оленин  понравился ему. Он удивлялся, почему русские все просты и богаты и отчего  они ничего не знают, а все ученые. Он обдумывал сам с собою и эти вопросы, и  то, чего бы выпросить себе у Оленина. Хата дяди Ерошки была довольно большая и  не старая, но заметно было в ней отсутствие женщины. Вопреки обычной казаков заботливости  о чистоте, горница вся была загажена и в величайшем беспорядке. На столе были  брошены окровавленный зипун, половина сдобной лепешки и рядом с ней ощипанная и  разорванная галка для прикармливания ястреба. На лавках, разбросанные, лежали  поршни, ружье, кинжал, мешочек, мокрое платье и тряпки. В углу, в кадушке с  грязною, вонючею водой, размокали другие поршни; тут же стояла винтовка и  кобылка. На полу была брошена сеть, несколько убитых фазанов, а около стола  гуляла, постукивая по грязному полу, привязанная за ногу курочка. В нетопленной  печке стоял черепочек, наполненный какою-то молочною жидкостью. На печке визжал  кобчик, старавшийся сорваться с веревки, и линялый ястреб смирно сидел на краю,  искоса поглядывая на курочку и изредка справа налево перегибая голову. Сам дядя  Ерошка лежал навзничь на коротенькой кровати, устроенной между стеной и печкой,  в одной рубашке, и, задрав сильные ноги на печку, колупал толстым пальцем  струпы на руках, исцарапанных ястребом, которого он вынашивал без перчатки. Во  всей комнате, и особенно около самого старика, воздух был пропитан тем сильным,  не неприятным, смешанным запахом, который сопутствовал старику.    

– Уйде-ма,  дядя? (то есть: дома, дядя?) – послышался ему из окна резкий голос,  который он тотчас признал за голос соседа Лукашки.    

– Уйде,  уйде, уйде! Дома, заходи! – закричал старик. – Сосед  Марка, Лука Марка, что к дяде пришел? Аль на кордон?    

Ястреб  встрепенулся от крика хозяина и захлопал крыльями, порываясь на своей привязи.    

Старик  любил Лукашку и лишь одного его исключал из презрения ко всему молодому поколению  казаков. Кроме того, Лукашка и его мать, как соседи, нередко давали старику  вина, каймачку и т. п. из хозяйственных произведений, которых не было у Ерошки.  Дядя Ерошка, всю жизнь свою увлекавшийся, всегда практически объяснял свои  побуждения. «Что ж? Люди достаточные, – говорил он сам себе. – Я  им свежинки дам, курочку, а и они дядю не забывают: пирожка и лепешки принесут  другой раз…»    

– Здорово,  Марка! Я тебе рад, – весело прокричал старик и быстрым движением  скинул босые ноги с кровати, вскочил, сделал шага два по скрипучему полу,  посмотрел на свои вывернутые ноги, и вдруг ему смешно стало на свои ноги: он  усмехнулся, топнул раз босою пяткой, еще раз и сделал выходку. – Ловко,  что ль? – спросил он, блестя маленькими глазками. Лукашка чуть усмехнулся. – Что,  аль на кордон? – сказал старик.    

– Тебе  чихирю принес, дядя, что на кордоне обещал.    

– Спаси  тебя Христос, – проговорил старик, поднял валявшиеся на полу чамбары  и бешмет, надел их, затянулся ремнем, полил воды из черепка на руки, отер их о  старые чамбары, кусочком гребешка расправил бороду и стал перед Лукашкой. – Готов! – сказал  он.    

Лукашка  достал чапуру, отер, налил вина и, сев на скамейку, поднес дяде.    

– Будь  здоров! Отцу и Сыну! – сказал старик, с торжественностию принимая  вино. – Чтобы тебе получить, что желаешь, чтобы тебе молодцом быть,  крест выслужить!    

Лукашка  тоже с молитвою отпил вина и поставил его на стол. Старик встал, принес сушеную  рыбу, положил на порог, разбил ее палкой, чтоб она была мягче, и, положив ее  своими заскорузлыми руками на свою единственную синюю тарелку, подал на стол.    

– У  меня все есть, и закуска есть, благодарю Бога, – сказал он  гордо. – Ну, что Мосев? – спросил старик.    

Лукашка  рассказал, как урядник отнял у него ружье, видимо желая знать мнение старика.    

– За  ружьем не стой, – сказал старик, – ружья не дашь – награды  не будет.    

– Да  что, дядя! Какая награда, говорят, малолетку?[22]  А ружье важное, крымское, восемьдесят монетов стоит.    

– Э,  брось! Так-то я заспорил с сотником: коня у меня просил. Дай, говорит, коня, в  хорунжии представлю. Я не дал, так и не вышло.    

– Да  что, дядя! Вот коня купить надо, а, бают, за рекой меньше пятидесяти монетов не  возьмешь. Матушка вина еще не продала.    

– Эх!  мы не тужили, – сказал старик, – когда дядя Ерошка в твои  года был, он уж табуны у ногайцев воровал да за Терек перегонял. Бывало,  важного коня за штоф водки али за бурку отдаешь.    

– Что  же дешево отдавали? – сказал Лукашка.    

– Дурак,  дурак, Марка! – презрительно сказал старик. – Нельзя, – на  то воруешь, чтобы не скупым быть. А вы, я чай, и не видали, как коней-то  гоняют. Что молчишь?    

– Да  что говорить, дядя? – сказал Лукашка. – Но такие мы, видно,  люди.    

– Дурак,  дурак, Марка! Не такие люди! – отвечал старик, передразнивая молодого  казака. – Не тот я был казак в твои годы.    

– Да  что же? – спросил Лукашка. Старик презрительно покачал головой.    

– Дядя  Ерошка прост был, ничего не жалел. Зато у меня вся Чечня кунаки были.  Приедет ко мне какой кунак, водкой пьяного напою, ублажу, с собой спать положу,  а к нему поеду, подарок, пешкеш, свезу. Так-то люди делают, а не то что  как теперь: только и забавы у ребят, что семя грызут да шелуху плюют, – презрительно  заключил старик, представляя в лицах, как грызут семя и плюют шелуху нынешние  казаки.    

– Это  я знаю, – сказал Лукашка. – Это так!    

– Хочешь  быть молодцом, так будь джигит, а не мужик. А то и мужик лошадь купит, денежки  отвалит и лошадь возьмет.    

Они  помолчали.    

– Да  ведь и так скучно, дядя, в станице или на кордоне; а разгуляться поехать  некуда. Все народ робкий. Вот хоть бы Назар. Намедни в ауле были; так Гирей-хан  в Ногаи звал за конями, никто не поехал; а одному как же?    

– А  дядя что? Ты думаешь, я засох! Нет, я не засох. Давай коня, сейчас в Ногаи  поеду.    

– Что  пустое говорить? – сказал Лука, – ты скажи, как с Гирей-ханом  быть? Говорит, только проведи коня до Терека, а там хоть косяк целый давай,  место найду. Ведь тоже гололобый, верить мудрено.    

– Гирей-хану  верить можно, его весь род – люди хорошие; его отец верный кунак был.  Только слушай дядю, я тебя худу не научу: вели ему клятву взять, тогда верно  будет; а поедешь с ним, все пистолет наготове держи. Пуще всего, как лошадей  делить станешь. Раз меня так-то убил было один чеченец: я с него просил по  десяти монетов за лошадь. Верить – верь, а без ружья спать не ложись.    

Лукашка  внимательно слушал старика.    

– А  что, дядя? Сказывали, у тебя разрыв-трава есть, – молвил он,  помолчав.    

– Разрыва  нет, а тебя научу, так и быть: малый хорош, старика не забываешь. Научить, что  ль?    

– Научи,  дядя.    

– Черепаху  знаешь? Ведь она черт, черепаха-то.    

– Как  не знать!    

– Найди  ты ее гнездо и оплети плетешок кругом, чтоб ей пройти нельзя. Вот она придет,  покружит и сейчас назад; найдет разрыв-траву, принесет, плетень разорит. Вот ты  и поспевай на другое утро и смотри: где разломано, тут и разрыв-трава лежит.  Бери и неси куда хочешь. Не будет тебе ни замка, ни закладки.    

– Да  ты пытал, что ль, дядя?    

– Пытать  не пытал, а сказывали хорошие люди. У меня только и заговора было, что прочту  «здравствуитя», как на коня садиться. Никто не убил.    

– Какая  такая «здравствуитя», дядя?    

– А  ты не знаешь? Эх, народ! То-то, дядю спроси. Ну слухай, говори за мной:    

     

Здравствуитя  живучи в Сиони.    

Се  царь твой.    

Мы  сядем на кони.    

Софоние  вопие,    

Захарие  глаголе.    

Отче  Мандрыче    

Человеко-веко-любче.    

– Веко-веко-любче, – повторил  старик. – Знаешь? Ну, скажи!    

     

Лукашка  засмеялся.    

– Да  что, дядя, разве от этого тебя не убили? Може, так.    

– Умны  стали вы. Ты все выучи да скажи. От того худа не будет. Ну, пропел «Мандрыче»,  да и прав, – и старик сам засмеялся. – А ты в Ногаи, Лука,  не езди, вот что!    

– А  что?    

– Не  то время, не тот вы народ, дерьмо казаки вы стали. Да и русских вон что  нагнали! Засудят. Право, брось. Куда вам! Вот мы с Гирчиком, бывало…    

И старик  начал было рассказывать свои бесконечные истории. Но Лукашка глянул в окно.    

– Вовсе  светло, дядя, – перебил он его. – Пора, заходи когда.    

– Спаси  Христос, а я к армейскому пойду: пообещал на охоту свести; человек хорош, кажись.    

 XVII    

     

От  Ерошки Лукашка зашел домой. Когда он вернулся, сырой росистый туман поднялся от  земли и окутал станицу. Не видная скотина начинала шевелиться с разных концов.  Чаще и напряженнее перекликались петухи. В воздухе становилось прозрачно, и  народ начинал подниматься. Подойдя вплоть, Лукашка рассмотрел мокрый от тумана  забор своего двора, крылечко хаты и отворенную клеть. На дворе слышался в  тумане звук топора по дровам. Лукашка прошел в хату. Мать его встала и, стоя  перед печью, бросала в нее дрова. На кровати еще спала сестра-девочка.    

– Что,  Лукаша, нагулялся? – сказала мать тихо. – Где был ночь-то?    

– В  станице был, – неохотно отвечал сын, доставая винтовку из чехла и  осматривая ее.    

Мать  покачала головой.    

Подсыпав  пороху на полку, Лукашка достал мешочек, вынул несколько пустых хозырей и стал  насыпать заряды, тщательно затыкая их пулькой, завернутою в тряпочке.  Повыдергав зубом заткнутые козыри и осмотрев их, он положил мешок.    

– А  что, матушка, я тебе говорил торбы починить: починила, что ль? – сказал  он.    

– Как  же! Немая чинила что-то вечор. Аль пора на кордон-то? Не видала я тебя вовсе.    

– Вот  только уберусь, и идти надо, – отвечал Лукашка, увязывая порох. – А  немая где? Аль вышла?    

– Должно,  дрова рубит. Все о тебе сокрушалась. Уж не увижу, говорит, я его вовсе. Так-то  рукой на лицо покажет, щелкнет да к сердцу и прижмет руки: жалко, мол. Пойти  позвать, что ль? Об абреке-то все поняла.    

– Позови, – сказал  Лукашка. – Да сало там у меня было, принеси сюда. Шашку смазать надо.    

Старуха  вышла, и через несколько минут по скрипящим сходцам вошла в хату немая сестра  Лукашки. Она была шестью годами старше брата и чрезвычайно была бы похожа на  него, если бы не общее всем глухонемым тупое и грубо-переменчивое лицо. Одежду  ее составляла грубая рубаха в заплатах; ноги были босы и испачканы; на голове  старый синий платок. Шея, руки и лицо были жилисты, как у мужика. Видно было и  по одежде и по всему, что она постоянно несла трудную мужскую работу. Она  внесла вязанку дров и бросила ее у печи. Потом подошла к брату с радостною  улыбкой, сморщившею все ее лицо, тронула его за плечо и начала руками, лицом и  всем телом делать ему быстрые знаки.    

– Хорошо,  хорошо! Молодец, Степка! – отвечал брат, кивая головой. – Все  припасла, починила, молодец! Вот тебе за то! – И, достав из кармана  два пряника, он подал ей.    

Лицо  немой покраснело, и она дико загудела от радости. Схватив пряники, она еще быстрей  стала делать знаки, часто указывая в одну сторону и проводя толстым пальцем по  бровям и лицу. Лукашка понимал ее и все кивал, слегка улыбаясь. Она говорила,  что брат девкам давал бы закуски, говорила, что девки его любят и что одна  девка, Марьянка, лучше всех, и та любит его. Марьянку она обозначала, указывая  быстро на сторону ее двора, на свои брови, лицо, чмокая и качая головой.  «Любит» – показывала она, прижимая руку к груди, целуя свою руку и будто обнимая  что-то. Мать вернулась в хату и, узнав, о чем говорила немая, улыбнулась и  покачала головой. Немая показала ей пряники и снова прогудела от радости.    

– Я  Улите говорила намедни, что сватать пришлю, – сказала мать, – приняла  мои слова хорошо. Лукашка молча посмотрел на мать.    

– Да  что, матушка? Вино надо везть. Коня нужно.    

– Повезу,  когда время будет; бочки справлю, – сказала мать, видимо не желая,  чтобы сын вмешивался в хозяйственные дела. – Ты как пойдешь, – сказала  старуха сыну, – так возьми в сенях мешочек. У людей заняла, тебе на  кордон припасла. Али в саквы[23]  положить?    

– Ладно, – отвечал  Лукашка. – А коли из-за реки Гирей-хан приедет, ты его на кордон  пришли, а то теперь долго не отпустят. До него дело есть.    

Он стал  собираться.    

– Пришлю,  Лукаша, пришлю. Что ж, у Ямки все и гуляли, стало? – сказала старуха. – То-то  я ночью вставала к скотине, слушала, ровно твой голос песни играл.    

Лукашка  не отвечал, вышел в сени, перекинул через плечо сумки, подоткнул зипун, взял  ружье и остановился на пороге.    

– Прощай,  матушка, – сказал он. Мать до ворот провожала его. – Ты  бочонок с Назаркой пришли, – ребятам обещался; он зайдет, – сказал  он матери, припирая за собой ворота.    

– Спаси  тебя Христос, Лукаша! Бог с тобой! Пришлю, из новой бочки пришлю, – отвечала  старуха, подходя к забору. – Да слушай что, – прибавила  она, перегнувшись через забор.    

Казак  остановился.    

– Ты  здесь погулял, ну, слава Богу! Как молодому человеку не веселиться? Ну, и Бог  счастье дал. Это хорошо. А там-то уж смотри, сынок, не того… Пуще всего  начальника ублажай, нельзя! А я и вина продам, денег припасу коня купить, и  девку высватаю.    

– Ладно,  ладно! – отвечал сын, хмурясь.    

Немая  крикнула, чтоб обратить на себя его внимание. Показала голову и руку, что  значило: бритая голова, чеченец. Потом, нахмурив брови, показала вид, что  прицеливается из ружья, вскрикнула и запела скоро, качая головой. Она говорила,  чтобы Лукашка еще убил чеченца.    

Лукашка  понял, усмехнулся и скорыми, легкими шагами, придерживая ружье за спиной под  буркой, скрылся в густом тумане.    

Молча  постояв у ворот, старуха вернулась в избушку и тотчас же принялась за работу.    

 XVIII    

     

Лукашка  пошел на кордон, а дядя Ерошка в то же время свистнул собак и, перелезши через  плетень, задами обошел до квартиры Оленина (идя на охоту, он не любил  встречаться с бабами). Оленин еще спал, и даже Ванюша, проснувшись, но еще не  вставая, поглядывал вокруг себя и соображал, пора или не пора, когда дядя  Ерошка с ружьем за плечами и во всем охотничьем уборе отворил дверь.    

– Палок! – закричал  он своим густым голосом. – Тревога! Чеченцы пришли! Иван! Самовар  барину ставь. А ты вставай! Живо! – кричал старик. – Так-то  у нас, добрый человек. Вот уж и девки встали. В окно глянь-ка, глянь-ка, за  водой идет, а ты спишь.    

Оленин  проснулся и вскочил. И так свежо, весело ему стало при виде старика и звуке его  голоса.    

– Живо!  Живо, Ванюша! – закричал он.    

– Так-то  ты на охоту ходишь! Люди завтракать, а ты спишь. Лям! Куда? – крикнул  он на собаку. – Ружье-то готово, что ль? – кричал старик,  точно целая толпа народа была в избе.    

– Ну,  провинился, нечего делать. Порох, Ванюша! Пыжи! – говорил Оленин.    

– Штраф! – кричал  старик.    

– Дю  те вулеву?[24]– говорил  Ванюша, ухмыляясь.    

– Ты  не наш! не по-нашему лопочешь, черт! – кричал на него старик,  оскаливая корешки своих зубов.    

– Для  первого раза прощается, – шутил Оленин, натягивая большие сапоги.    

– Прощается  для первого раза, – отвечал Ерошка, – а другой раз  проспишь, ведро чихиря штрафу. Как обогреется, не застанешь оленя-то.    

– Да  хоть и застанешь, так он умней нас, – сказал Оленин, повторяя слова  старика, сказанные вечером, – его не обманешь.    

– Да,  ты смейся! Вот убей, тогда и поговори. Ну, живо! Смотри, вон и хозяин к тебе  идет, – сказал Ерошка, глядевший в окно. – Вишь, убрался,  новый зипун надел, чтобы ты видел, что он офицер есть. Эх! народ, народ!    

Действительно,  Ванюша объявил, что хозяин желает видеть барина.    

– Ларжан[25], – сказал  он глубокомысленно, предупреждая барина о значении визита хорунжего. Вслед за  тем сам хорунжий, в новой черкеске с офицерскими погонами на плечах, в чищеных  сапогах – редкость у казаков, – с улыбкой на лице, раскачиваясь,  вошел в комнату и поздравил с приездом.    

Хорунжий,  Илья Васильевич, был казак образованный, побывавший в России, школьный  учитель и, главное, благородный. Он хотел казаться благородным;  но невольно под напущенным на себя уродливым лоском вертлявости,  самоуверенности и безобразной речи чувствовался тот же дядя Ерошка. Это видно  было и по его загорелому лицу, и по рукам, и по красноватому носу. Оленин  попросил его садиться.    

– Здравствуй,  батюшка Илья Васильич! – сказал Ерошка, вставая и, как показалось  Оленину, иронически низко кланяясь.    

– Здорово,  дядя! Уж ты тут? – отвечал хорунжий, небрежно кивая ему головой.    

Хорунжий  был человек лет сорока, с седою клинообразною бородкой, сухой, тонкий и красивый  и еще очень свежий для своих сорока лет. Придя к Оленину, он, видимо, боялся,  чтобы его не приняли за обыкновенного казака, и желал дать ему сразу  почувствовать свое значение.    

– Это  наш Нимврод египетский, – сказал он, с самодовольною улыбкой  обращаясь к Оленину и указывая на старика. – Ловец пред господином.  Первый у нас на всякие руки. Изволили уж узнать?    

Дядя  Ерошка, глядя на свои ноги, обутые в мокрые поршни, раздумчиво покачивал головой,  как бы удивляясь ловкости и учености хорунжего, и повторял про себя: «Нимрод  гицкий! Чего не выдумает?»    

– Да  вот на охоту хотим идти, – сказал Оленин.    

– Так-с  точно, – заметил хорунжий. – А у меня дельце есть к вам.    

– Что  прикажете?    

– Как  вы есть благородный человек, – начал хорунжий, – и как я  себя могу понимать, что мы тоже имеем звание офицера и потому постепенно можем  всегда страктоваться, как и все благородные люди. (Он приостановился и с  улыбкой взглянул на старика и Оленина.) Но ежели бы вы имели желание, по  согласию моему, так как моя жена есть женщина глупая в нашем сословии, не могла  в настоящее время вполне вразумить ваши слова вчерашнего числа. Потому квартира  моя для полкового адъютанта могла ходить без конюшни за шесть монетов, – а  задаром я всегда, как благородный человек, могу удалить от себя. А так как вам  желается, то я, как сам офицерского звания, могу во всем согласиться лично с  вами, и как житель здешнего края, не то как бабы по нашему обычаю, а во всем  могу соблюсти условия…    

– Чисто  говорит, – пробормотал старик. Хорунжий говорил еще долго в том же  роде. Изо всего этого Оленин не без некоторого труда мог понять желание  хорунжего брать по шести рублей серебром за квартиру в месяц. Он с охотою  согласился и предложил своему гостю стакан чаю. Хорунжий отказался.    

– По  нашему глупому обряду, – сказал он, – мы считаем как бы за  грех употреблять из мирского стакана. Оно хотя, по образованию моему, я бы мог  понимать, но жена моя по слабости человеческия…    

– Что  ж, прикажете чаю?    

– Ежели  позволите, я свой стакан принесу, особливый, – отвечал  хорунжий и вышел на крыльцо. – Стакан подай! – крикнул он.    

Через  несколько минут дверь отворилась, и загорелая молодая рука в розовом рукаве высунулась  с стаканом из двери. Хорунжий подошел, взял стакан и пошептал что-то с дочерью.  Оленин налил чаю хорунжему в особливый, Ерошке в мирской стакан.    

– Однако  не желаю вас задерживать, – сказал хорунжий, обжигаясь и допивая свой  стакан. – Я как есть тоже имею сильную охоту до рыбной ловли и здесь  только на побывке, как бы на рекреации от должности. Тоже имею желание испытать  счастие, не попадутся ли и на мою долю дары Терека. Надеюсь, вы и меня  посетите когда-нибудь испить родительского, по нашему станичному  обычаю, – прибавил он.    

Хорунжий  откланялся, пожал руку Оленину и вышел. Покуда собирался Оленин, он слышал  повелительный и толковый голос хорунжего, отдававшего приказания домашним. А  через несколько минут Оленин видел, как хорунжий в засученных до колен штанах и  в оборванном бешмете, с сетью на плече прошел мимо его окна.    

– Плут  же, – сказал дядя Ерошка, допивавший свой чай из мирского  стакана. – Что же, неужели ты ему так и будешь платить шесть монетов?  Слыхано ли дело! Лучшую хату в станице за два монета отдадут. Эка бестия! Да я  тебе свою за три монета отдам.    

– Нет,  уж я здесь останусь, – сказал Оленин.    

– Шесть  монетов! Видно, деньги-то дурашные. Э-эх! – отвечал старик. – Чихирю  дай, Иван!    

Закусив  и выпив водки на дорогу, Оленин с стариком вышли вместе на улицу часу в восьмом  утра.    

В  воротах они наткнулись на запряженную арбу. Обвязанная до глаз белым платком, в  бешмете сверх рубахи, в сапогах и с длинною хворостиной в руках, Марьяна тащила  быков за привязанную к их рогам веревку.    

– Мамушка! – проговорил  старик, делая вид, что хочет схватить ее.    

Марьянка  замахнулась на него хворостиной и весело взглянула на обоих своими прекрасными  глазами.    

Оленину  сделалось еще веселее.    

– Ну,  идем, идем! – сказал он, вскидывая ружье на плечо и чувствуя на себе  взгляд девки.    

– Ги!  Ги! – прозвучал за ним голос Марьяны, и вслед за тем заскрипела  тронувшаяся арба.    

Покуда  дорога шла задами станицы, по выгонам, Ерошка разговаривал. Он не мог забыть  хорунжего и все бранил его.    

– Да  за что же ты так сердишься на него? – спросил Оленин.    

– Скупой!  Не люблю, – отвечал старик. – Издохнет, все останется. Для  кого копит? Два дома построил. Сад другой у брата оттягал. Ведь тоже и по  бумажным делам какая собака! Из других станиц приезжают к нему бумаги писать.  Как напишет, так как раз и выйдет. В самый раз сделает. Да кому копить-то?  Всего один мальчишка да девка; замуж отдаст, никого не будет.    

– Так  на приданое и копит, – сказал Оленин.    

– Какое  приданое? Девку берут, девка важная. Да ведь такой черт, что и отдать-то еще за  богатого хочет. Калым большой содрать хочет. Лука есть казак, сосед мне и  племянник, молодец малый, что чеченца убил, давно уж сватает; так все не  отдает. То, другое да третье: девка молода, говорит. А я знаю, что думает.  Хочет, чтобы покланялись. Нынче что сраму было за девку за эту. А всё Лукашке  высватают. Потому первый казак в станице, джигит, абрека убил, крест дадут.    

– А  что это? Я вчера, как по двору ходил, видел, девка хозяйская с каким-то казаком  целовалась, – сказал Оленин.    

– Хвастаешь! – крикнул  старик, останавливаясь.    

– Ей-богу! – сказал  Оленин.    

– Баба  черт, – раздумывая, сказал Ерошка. – А какой казак?    

– Я  не видал какой.    

– Ну,  курпей какой на шапке? белый?    

– Да.    

– А  зипун красный? С тебя, такой же?    

– Нет,  побольше.    

– Он  и есть. – Ерошка захохотал. – Он и есть, Марка мой. Он,  Лукашка. Я его Марка зову, шутю. Он самый. Люблю! Такой-то и я был, отец  мой. Что на них смотреть-то? Бывало, с матерью, с невесткой спит душенька  –то моя, а я все влезу. Бывало – жила она высоко; мать ведьма была, черт,  страсть не любила меня, – приду, бывало, с няней (друг значит),  Гирчиком звали. Приду под окно, ему на плеча взлезу, окно подниму, да и  ошариваю. Она тут на лавке спала. Раз так-то взбудил ее. Она как взахается!  Меня не узнала. Кто это? А мне говорить нельзя. Уж было мать заворошилась. Я  шапку снял, да в мурло ей и сунул; так сразу узнала по рубцу, что на шапке был.  Выскочила. Бывало, ничего-то не нужно. И каймаку тебе и винограду, всего натащит, – прибавил  Ерошка, объяснявший все практически. – Да не одна была. Житье бывало.    

– А  теперь что ж?    

– А  вот пойдем за собакой, фазана на дерево посадим, тогда стреляй.    

– Ты  бы за Марьянкой поволочился?    

– Ты  смотри на собак-то. Вечером докажу, – сказал старик, указывая на  своего любимца Ляма.    

Они  замолкли.    

Пройдя  шагов сто в разговорах, старик опять остановился и указал на хворостинку,  которая лежала через дорогу.    

– Ты  это что думаешь? – сказал он. – Ты думаешь, это так? Нет.  Это палка дурно лежит.    

– Чем  же дурно? Он усмехнулся.    

– Ничего  не знаешь. Ты слушай меня. Когда так палка лежит, ты через нее не шагай, а или  обойди, или скинь так-то с дороги да молитву прочти: «Отцу и Сыну и Святому  Духу», – и иди с Богом. Ничего не сделает. Так-то старики еще меня  учили.    

– Ну,  что за вздор! – сказал Оленин. – Ты расскажи лучше про  Марьяну. Что ж, она гуляет с Лукашкой?    

– Шш!  Теперь молчи, – опять шепотом перервал старик этот разговор, – только  слушай. Кругом вот лесом пойдем.    

И  старик, неслышно ступая в своих поршнях, пошел вперед по узкой дорожке,  входившей в густой, дикий, заросший лес. Он несколько раз, морщась, оглядывался  на Оленина, который шуршал и стучал своими большими сапогами и, неосторожно  неся ружье, несколько раз цеплял за ветки дерев, разросшихся по дороге.    

– Не  шуми, тише иди, солдат! – сердито шепотом говорил он ему.    

Чувствовалось  в воздухе, что солнце встало. Туман расходился, но еще закрывал вершины леса.  Лес казался странно высоким. При каждом шаге вперед местность изменялась. Что  казалось деревом, то оказывалось кустом; камышинка казалась деревом.    

 XIX    

     

Туман  частью поднимался, открывая мокрые камышовые крыши, частью превращался в росу,  увлажая дорогу и траву около заборов. Дым везде валил из труб. Народ выходил из  станицы – кто на работы, кто на реку, кто на кордоны. Охотники шли рядом  по сырой, поросшей травою дороге. Собаки, махая хвостами и оглядываясь на  хозяина, бежали по сторонам. Мириады комаров вились в воздухе и преследовали  охотников, покрывая их спины, лица и руки. Пахло травой и лесною сыростью.  Оленин беспрестанно оглядывался на арбу, в которой сидела Марьянка и хворостиной  подгоняла быков.    

Было  тихо. Звуки станицы, слышные прежде, теперь уже не доходили до охотников;  только собаки трещали по тернам, и изредка откликались птицы. Оленин знал, что  в лесу опасно, что абреки всегда скрываются в этих местах. Он знал тоже, что в  лесу для пешехода ружье есть сильная защита. Не то чтоб ему было страшно, но он  чувствовал, что другому на его месте могло быть страшно, и, с особенным напряжением  вглядываясь в туманный, сырой лес, вслушиваясь в редкие слабые звуки,  перехватывал ружье и испытывал приятное и новое для него чувство. Дядя Ерошка,  идя впереди, при каждой луже, на которой были двойчатые следы зверя,  останавливался и, внимательно разглядывая, указывал их Оленину. Он почти не  говорил, только изредка и шепотом делал свои замечания. Дорога, по которой они  шли, была когда-то проезжена арбой и давно заросла травой. Карагачевый и  чинаровый лес с обеих сторон был так густ и заросл, что ничего нельзя было  видеть через него. Почти каждое дерево было обвито сверху донизу диким  виноградником; внизу густо рос темный терновник. Каждая маленькая полянка вся  заросла ежевичником и камышом с серыми колеблющимися махалками. Местами большие  звериные и маленькие, как туннели, фазаньи тропы сходили с дороги в чащу леса.  Сила растительности этого не пробитого скотом леса на каждом шагу поражала  Оленина, который не видал еще ничего подобного. Этот лес, опасность, старик с  своим таинственным шепотом, Марьянка с своим мужественным стройным станом и горы  – все это казалось сном Оленину.    

– Фазана  посадил, – прошептал старик, оглядываясь и надвигая себе на лицо шапку. – Мурло-то  закрой: фазан, – он сердито махнул на Оленина и полез дальше, почти  на четвереньках, – мурла человечьего не любит.    

Оленин  еще был сзади, когда старик остановился и стал оглядывать дерево. Петух тордокнул  с дерева на собаку, лаявшую на него, и Оленин увидал фазана. Но в то же время  раздался выстрел, как из пушки, из здоровенного ружья Ерошки, и петух  вспорхнул, теряя перья, и упал наземь. Подходя к старику, Оленин спугнул  другого. Выпростав ружье, он повел и ударил. Фазан взвился колом кверху и  потом, как камень, цепляясь за ветки, упал в чащу.    

– Молодец! – смеясь,  прокричал старик, не умевший стрелять влет.    

Подобрав  фазанов, они пошли дальше. Оленин, возбужденный движением и похвалой, все  заговаривал с стариком.    

– Стой!  Сюда пойдем, – перебил его старик, – вчера тут олений след  видал.    

Свернув  в чащу и пройдя шагов триста, они выбрались на полянку, поросшую камышом и  местами залитую водой. Оленин все отставал от старого охотника, и дядя Ерошка,  шагах в двадцати впереди его, нагнулся, значительно кивая и махая ему рукой.  Добравшись до него, Оленин увидал след ноги человека, на который ему указывал  старик.    

– Видишь?    

– Вижу.  Что ж? – сказал Оленин, стараясь говорить как можно спокойнее. – Человека  след.    

Невольно  в голове его мелькнула мысль о Куперовом Патфайндере и абреках, а глядя на  таинственность, с которою шел старик, он не решался спросить и был в сомнении,  опасность или охота причиняли эту таинственность.    

– Не,  это мой след, – просто ответил старик и указал траву, под которою был  виден чуть заметный след зверя.    

Старик  пошел дальше. Оленин не отставал от него. Пройдя шагов двадцать и спускаясь  книзу, они пришли в чащу, к разлапистой груше, под которою земля была черна и  оставался свежий звериный помет.    

Обвитое  виноградником место было похоже на крытую уютную беседку, темную и прохладную.    

– Утром  тут был, – вздохнув, сказал старик, – видать, логово  отпотело, свежо.    

Вдруг  страшный треск послышался в лесу, шагах в десяти от них. Оба вздрогнули и схватились  за ружья, но ничего не видно было; только слышно было, как ломались сучья.  Равномерный, быстрый топот галопа послышался на мгновенье, из треска перешел в  гул, все дальше, дальше, шире и шире разносившийся по тихому лесу. Что-то как  бы оборвалось в сердце Оленина. Он тщетно всматривался в зеленую чащу и наконец  оглянулся на старика. Дядя Ерошка, прижав ружье к груди, стоял неподвижно;  шапка его была сбита назад, глаза горели необыкновенным блеском, и открытый  рот, из которого злобно выставлялись съеденные желтые зубы, замер в своем положении.    

– Рогаль, – проговорил  он. И, отчаянно бросив наземь ружье, стал дергать себя за седую бороду. – Тут  стоял! С дорожки подойти бы! Дурак! Дурак! – И он злобно ухватил себя  за бороду. – Дурак! Свинья! – твердил он, больно дергая  себя за бороду. Над лесом в тумане как будто пролетало что-то; все дальше и  дальше, шире и тире гудел бег поднятого оленя…    

Уж  сумерками Оленин вернулся с стариком, усталый, голодный и сильный. Обед был готов.  Он поел, выпил с стариком, так что ему стало тепло и весело, и вышел на  крылечко. Опять перед глазами подымались горы на закате. Опять старик  рассказывал свои бесконечные истории про охоту, про абреков, про душенек, про  беззаботное, удалое житье. Опять Марьяна-красавица входила, выходила и  переходила через двор. Под рубахой обозначалось могучее девственное тело  красавицы.    

 XX    

     

На  другой день Оленин без старика пошел один на то место, где он с стариком  спугнул оленя. Чем обходить в ворота, он перелез, как и все делали в станице,  через ограду колючек. И еще не успел отодрать колючек, зацепившихся ему за  черкеску, как собака его, побежавшая вперед, подняла уже двух фазанов. Только  что он вошел в терны, как стали, что ни шаг, подниматься фазаны. (Старик не  показал ему вчера этого места, чтобы приберечь его для охоты с кобылкой.)  Оленин убил пять штук фазанов из двенадцати выстрелов и, лазяя за ними по  тернам, измучился так, что пот лил с него градом. Он отозвал собаку, спустил  курки, положил пули на дробь и, отмахиваясь от комаров рукавами черкески,  тихонько пошел ко вчерашнему месту. Однако нельзя было удержать собаку, на  самой дороге набегавшую на следы, и он убил еще пару фазанов, так что, задержавшись  за ними, он только к полдню стал узнавать вчерашнее место.    

День был  совершенно ясный, тихий, жаркий. Утренняя свежесть даже в лесу пересохла, и  мириады комаров буквально облепляли лицо, спину и руки. Собака сделалась сивою  из черной: спина ее вся была покрыта комарами. Черкеска, через которую они  пропускали свои жалы, стала такою же. Оленин готов был бежать от комаров: ему  уж казалось, что летом и жить нельзя в станице. Он уже шел домой; но, вспомнив,  что живут же люди, решился вытерпеть и стал отдавать себя на съедение. И,  странное дело, к полдню это ощущение стало ему даже приятно. Ему показалось  даже, что ежели бы не было этой окружающей его со всех сторон комариной  атмосферы, этого комариного теста, которое под рукой размазывалось по потному  лицу, и этого беспокойного зуда по всему телу, то здешний лес потерял бы для  него свой характер и свою прелесть. Эти мириады насекомых так шли к этой дикой,  до безобразия богатой растительности, к этой бездне зверей и птиц, наполняющих  лес, к этой темной зелени, к этому пахучему, жаркому воздуху, к этим канавкам  мутной воды, везде просачивающейся из Терека и булькающей где-нибудь под  нависшими листьями, что ему стало приятно именно то, что прежде казалось  ужасным и нестерпимым. Обойдя то место, где вчера он нашел зверя, и ничего не  встретив, он захотел отдохнуть. Солнце стояло прямо над лесом и беспрестанно, в  отвес, доставало ему спину и голову, когда он выходил в поляну или дорогу. Семь  тяжелых фазанов до боли оттягивали ему поясницу. Он отыскал вчерашние следы  оленя, подобрался под куст в чащу, в то самое место, где вчера лежал олень, и  улегся у его логова. Он осмотрел кругом себя темную зелень, осмотрел потное  место, вчерашний помет, отпечаток коленей оленя, клочок чернозема, оторванный  оленем, и свои вчерашние следы. Ему было прохладно, уютно; ни о чем он не  думал, ничего не желал. И вдруг на него нашло такое странное чувство  беспричинного счастия и любви ко всему, что он, по старой детской привычке,  стал креститься и благодарить кого-то. Ему вдруг с особенною ясностью пришло в  голову, что вот я, Дмитрий Оленин, такое особенное от всех существо, лежу  теперь один, Бог знает где, в том месте, где жил олень, старый олень, красивый,  никогда, может быть, не видавший человека, и в таком месте, в котором никогда никто  из людей не сидел и того не думал. «Сижу, а вокруг меня стоят молодые и старые  деревья, и одно из них обвито плетями дикого винограда; около меня копошатся  фазаны, выгоняя друг друга, и чуют, может быть, убитых братьев». Он пощупал  своих фазанов, осмотрел их и отер теплоокровавленную руку о черкеску. «Чуют,  может быть, чакалки и с недовольными лицами пробираются в другую сторону; около  меня, пролетая между листьями, которые кажутся им огромными островами, стоят в  воздухе и жужжат комары; один, два, три, четыре, сто, тысяча, миллион комаров,  и все они что-нибудь и зачем-нибудь жужжат около меня, и каждый из них такой же  особенный от всех Дмитрий Оленин, как и я сам». Ему ясно представилось, что думают  и жужжат комары. «Сюда, сюда, ребята! Вот кого можно есть», – жужжат  они и облепляют его. И ему ясно стало, что он нисколько не русский дворянин,  член московского общества, друг и родня того-то и того-то, а просто такой же  комар, или такой же фазан или олень, как те, которые живут теперь вокруг него.  «Так же, как они, как дядя Ерошка, поживу, умру. И правду он говорит: только  трава вырастет».    

«Да что  же, что трава вырастет? – думал он дальше. – Все надо жить,  надо быть счастливым; потому что я только одного желаю – счастия. Все  равно, что бы я ни был: такой же зверь, как и все, на котором трава вырастет, и  больше ничего, или я рамка, в которой вставилась часть единого божества – все-таки  надо жить наилучшим образом. Как же надо жить, чтобы быть счастливым, и отчего  я не был счастлив прежде?» И он стал вспоминать свою прошедшую жизнь, и ему  стало гадко на самого себя. Он сам представился себе таким требовательным эгоистом,  тогда как, в сущности, ему для себя ничего не было нужно. И все он смотрел  вокруг себя на просвечивающую зелень, на спускающееся солнце и ясное небо и  чувствовал все себя таким же счастливым, как и прежде. «Отчего я счастлив и  зачем я жил прежде? – подумал он. – Как я был требователен  для себя, как придумывал и ничего не сделал себе, кроме стыда и горя! А вот как  мне ничего не нужно для счастия!» И вдруг ему как будто открылся новый свет.  «Счастие – вот что, – сказал он себе, – счастие в том,  чтобы жить для других. И это ясно. В человека вложена потребность счастия;  стало быть, она законна. Удовлетворяя ее эгоистически, то есть отыскивая для себя  богатства, славы, удобств жизни, любви, может случиться, что обстоятельства так  сложатся, что невозможно будет удовлетворить этим желаниям. Следовательно, эти  желания незаконны, а не потребность счастия незаконна. Какие же желания всегда  могут быть удовлетворены, несмотря на внешние условия? Какие? Любовь,  самоотвержение!» Он так обрадовался и взволновался, открыв эту, как ему показалось,  новую истину, что вскочил и в нетерпении стал искать, для кого бы ему поскорее  пожертвовать собой, кому бы сделать добро, кого бы любить. «Ведь ничего для  себя не нужно, – все думал он, – отчего же не жить для  других?» Он взял ружье и с намерением скорее вернуться домой, чтобы обдумать  все это и найти случай сделать добро, вышел из чащи. Выбравшись на поляну, он  оглянулся: солнца уже не было видно, за вершинами дерев становилось прохладнее,  и местность показалась ему совершенно незнакома и непохожа на ту, которая  окружала станицу. Все вдруг переменилось – и погода, и характер леса: небо  заволакивало тучами, ветер шумел в вершинах дерев, кругом виднелись только  камыш и перестоялый поломанный лес. Он стал кликать собаку, которая отбежала от  него за каким-то зверем, и голос его отозвался ему пустынно. И вдруг ому стало  страшно жутко. Он стал трусить. Пришли в голову абреки, убийства, про которые  ему рассказывали, и он ждал: вот-вот выскочит из каждого куста чеченец, и ему  придется защищать жизнь и умирать или трусить. Он вспомнил и о Боге, и о будущей  жизни так, как не вспоминал этого давно. А кругом была та же мрачная, строгая,  дикая природа. «И стоит ли того, чтобы жить для себя, – думал  он, – когда вот-вот умрешь, и умрешь, не сделав ничего доброго, и  так, что никто не узнает». Он пошел по тому направлению, где предполагал  станицу. Об охоте он уже не думал, чувствовал убийственную усталость и особенно  внимательно, почти с ужасом, оглядывал каждый куст и дерево, ожидая ежеминутно  расчета с жизнию. Покружившись довольно долго, он выбрался на канаву, по которой  текла песчаная, холодная вода из Терека, и, чтобы больше не плутать, решился  пойти по ней. Он шел, сам не зная, куда выведет его канава. Вдруг сзади его  затрещали камыши. Он вздрогнул и схватился за ружье. Ему стало стыдно себя;  зарьявшая собака, тяжело дыша, бросилась в холодную воду канавы и стала лакать  ее.    

Он  напился вместе с нею и пошел по тому направлению, куда она тянула, полагая, что  она выведет его в станицу. Но, несмотря на товарищество собаки, вокруг ему все  казалось еще мрачнее. Лес темнел, ветер сильнее и сильнее разыгрывался в  вершинах старых поломанных деревьев. Какие-то большие птицы с визгом вились  около гнезд этих деревьев. Растительность становилась беднее, чаще попадался  шушукающий камыш и голые песчаные полянки, избитые звериными следами. К гулу  ветра присоединялся еще какой-то невеселый, однообразный гул. Вообще на душе  становилось пасмурно. Он ощупал сзади фазанов и одного не нашел. Фазан  оторвался и пропал, и только окровавленная шейка и головка торчали за поясом.  Ему стало так страшно, как никогда. Он стал молиться Богу, и одного только  боялся – что умрет, не сделав ничего доброго, хорошего; а ему так хотелось  жить, жить, чтобы совершить подвиг самоотвержения.    

 XXI    

     

Вдруг  как солнце просияло в его душе. Он услыхал звуки русского говора, услыхал быстрое  и равномерное течение Терека, и шага через два перед ним открылась коричневая  продвигающаяся поверхность реки, с бурым мокрым песком на берегах и отмелях,  дальняя степь, вышка кордона, отделявшаяся над водой, оседланная лошадь, в  треноге ходившая по тернам, и горы. Красное солнце вышло в мгновение из-за тучи  и последними лучами весело блеснуло вдоль по реке, по камышам, на вышку и на  казаков, собравшихся кучкой, между которыми Лукашка невольно своею бодрою  фигурой обратил внимание Оленина.    

Оленин  почувствовал себя опять, без всякой видимой причины, совершенно счастливым. Он  зашел в Нижне-Протоцкий пост, на Тереке, против мирного аула на той стороне. Он  поздоровался с казаками, но, еще не найдя предлога сделать кому-либо добро,  вошел в избу. И в избе не представилось случая. Казаки приняли его холодно. Он  вошел в мазанку и закурил папиросу. Казаки мало обратили внимания на Оленина,  во-первых, за то, что он курил папироску, во-вторых, оттого, что у них было  другое развлечение в этот вечер. Из гор приехали с лазутчиком немирные чеченцы,  родные убитого абрека, выкупать тело. Ждали из станицы казачье начальство. Брат  убитого, высокий, стройный, с подстриженною и выкрашенною красною бородой, несмотря  на то, что был в оборваннейшей черкеске и папахе, был спокоен и величав, как  царь. Он был очень похож лицом на убитого абрека. Никого он не удостоивал  взглядом, ни разу не взглянул на убитого и, сидя в тени на корточках, только  сплевывал, куря трубочку, и изредка издавал несколько повелительных гортанных  звуков, которым почтительно внимал его спутник. Видно было, что это джигит, который  уже не раз видал русских совсем в других условиях, и что теперь ничто в русских  не только не удивляло, но и не занимало его. Оленин подошел было к убитому и  стал смотреть на него, но брат, спокойно-презрительно взглянув выше бровей на  Оленина, отрывисто и сердито сказал что-то. Лазутчик поспешил закрыть черкеской  лицо убитого. Оленина поразила величественность и строгость выражения на лице  джигита; он заговорил было с ним, спрашивая, из какого он аула, но чеченец чуть  глянул на него, презрительно сплюнул и отвернулся. Оленин так удивился тому,  что горец не интересовался им, что равнодушие его объяснил себе только  глупостью или непониманием языка. Он обратился к его товарищу. Товарищ, лазутчик  и переводчик, был такой же оборванный, но черный, а не рыжий, вертлявый, с  белейшими зубами и сверкающими черными глазами. Лазутчик охотно вступил в  разговор и попросил папироску.    

– Их  пять братьев, – рассказывал лазутчик на своем ломаном полурусском  языке, – вот уж это третьего брата русские бьют, только два остались;  он джигит, очень джигит, – говорил лазутчик, указывая на  чеченца. – Когда убили Ахмед-хана (так звали убитого абрека), он на  той стороне в камышах сидел; он все видел: как его в каюк клали и как на берег  привезли. Он до ночи сидел; хотел старика застрелить, да другие не пустили.    

Лукашка  подошел к разговаривающим и подсел.    

– А  из какого аула? – спросил он.    

– Вон  в тех горах, – отвечал лазутчик, указывая за Терек, в голубоватое  туманное ущелье. – Суюк-су знаешь? Верст десять за ним будет.    

– В  Суюк-су Гирей-хана знаешь? – спросил Лукашка, видимо гордясь этим  знакомством. – Кунак мне.    

– Сосед  мне, – отвечал лазутчик.    

– Молодец! – И  Лукашка, видимо очень заинтересованный, заговорил по-татарски с переводчиком.    

Скоро  приехали верхами сотник и станичный со свитою двух казаков. Сотник, из новых  казачьих офицеров, поздоровался с казаками; но ему не крикнул никто в ответ,  как армейские: «Здравия желаем, ваше бродие», – и только кое-кто  ответил простым поклоном. Некоторые, и Лукашка в том числе, встали и  вытянулись. Урядник донес, что на посту все обстоит благополучно. Все эти  смешно показалось Оленину: точно эти казаки играли в солдат. Но форменность  скоро перешла в простые отношения; и сотник, который был такой же ловкий казак,  как и другие, стал бойко говорить по-татарски с переводчиком. Написали какую-то  бумагу, отдали ее лазутчику, у него взяли деньги и приступили к телу.    

– Гаврилов  Лука который у вас? – проговорил сотник. Лукашка снял шапку и  подошел.    

– О  тебе я послал рапорт полковому. Что выйдет, не знаю, я написал к кресту, – в  урядники рано. Ты грамотный?    

– Никак  нет.    

– А  какой молодец из себя! – сказал сотник, продолжая играть в  начальника. – Накройся. Он чьих Гавриловых? Широкого, что ль?    

– Племянник, – отвечал  урядник.    

– Знаю,  знаю. Ну, берись, подсоби им, – обратился он к казакам.    

Лукашкино  лицо так и светилось радостью и казалось красивее обыкновенного. Отойдя от  урядника и накрывшись, он снова подсел к Оленину.    

Когда  тело отнесено было в каюк, чеченец-брат подошел к берегу. Казаки невольно расступились,  чтобы дать ему дорогу. Он сильною ногой оттолкнулся от берега и вскочил в  лодку. Тут он в первый раз, как Оленин заметил, быстрым взглядом окинул всех  казаков и опять что-то отрывисто спросил у товарища. Товарищ ответил что-то и  указал на Лукашку. Чеченец взглянул на него и, медленно отвернувшись, стал  смотреть на тот берег. Не ненависть, а холодное презрение выразилось в этом  взгляде. Он еще сказал что-то.    

– Что  он сказал? – спросил Оленин у вертлявого переводчика.    

– Твоя  наша бьет, наша ваша коробчит. Всё одна хурда-мурда, – сказал  лазутчик, видимо обманывая, засмеялся, оскаливая свои белые зубы, и вскочил в  каюк.    

Брат  убитого сидел не шевелясь и пристально глядел на тот берег. Он так ненавидел и  презирал, что ему даже любопытного ничего тут не было. Лазутчик, стоя на конце  каюка, перенося весло то на ту, то на другую сторону, ловко правил и говорил  без умолку. Наискось перебивая течение, каюк становился меньше и меньше, голоса  долетали чуть слышно, и, наконец, в глазах, они пристали к тому берегу, где  стояли их лошади. Там они вынесли тело; несмотря на то, что шарахалась лошадь,  положили его через седло, сели на коней и шагом поехали по дороге мимо аула, из  которого толпа народа вышла смотреть на них. Казаки же на этой стороне были  чрезвычайно довольны и веселы. Со всех сторон слышались смех и шуточки. Сотник  с станичным пошли угоститься в мазанку. Лукашка с веселым лицом, которому  тщетно старался он придать степенный вид, сидел подле Оленина, опершись локтями  на колена и строгая палочку.    

– Что  это вы курите? – сказал он, как будто с любопытством. – Разве  хорошо?    

Он,  видимо, сказал это только потому, что замечал, что Оленину неловко и что он  одинок среди казаков.    

– Так,  привык, – отвечал Оленин, – а что?    

– Гм!  Коли бы наш брат курить стал, беда! Вон ведь недалеко горы-то, – сказал  Лукашка, указывая в ущелье, – а не доедешь!.. Как же вы домой одни  пойдете:    

темно. Я  вас провожу, коли хотите, – сказал Лукашка, – вы попросите  у урядника.    

«Какой  молодец», – подумал Оленин, глядя на веселое лицо казака. Он вспомнил  про Марьянку и про поцелуй, который он подслушал за воротами, и ему стало жалко  Лукашку, жалко его необразование. «Что за вздор и путаница? – думал  он. – Человек убил другого, и счастлив, доволен, как будто сделал  самое прекрасное дело. Неужели ничто не говорит ему, что тут нет причины для  большой радости? Что счастье не в том, чтобы убивать, а в том, чтобы жертвовать  собой?»    

– Ну,  не попадайся ему теперь, брат, – сказал один из казаков, провожавших  каюк, обращаясь к Лукашке. – Слыхал, как про тебя спросил?    

Лукашка  поднял голову.    

– Крестник-то? – сказал  Лукашка, разумея под этим словом чеченца.    

– Крестник-то  не встанет, а рыжий братец-то крестовый.    

– Пускай  Бога молит, что сам цел ушел, – сказал Лукашка, смеясь.    

– Чему  ж ты радуешься? – сказал Оленин Лукашке. – Как бы твоего  брата убили, разве бы ты радовался?    

Глаза  казака смеялись, глядя на Оленина. Он, казалось, понял все, что тот хотел  сказать ему, но стоял выше таких соображений.    

– А  что ж? И не без того! Разве нашего брата не бьют?    

 XXII    

     

Сотник с  станичным уехали; а Оленин, для того чтобы сделать удовольствие Лукашке и чтобы  не идти одному по темному лесу, попросил отпустить Лукашку, и урядник отпустил  его. Оленин думал, что Лукашке хочется видеть Марьянку, и вообще был рад  товариществу такого приятного на вид и разговорчивого казака. Лукашка и  Марьянка невольно соединялись в его воображении, и он находил удовольствие  думать о них. «Он любит Марьяну, – думал себе Оленин, – а я  бы мог любить ее». И какое-то сильное и новое для него чувство умиления  овладевало им в то время, как они шли домой по темному лесу. Лукашке тоже было  весело на душе. Что-то похожее на любовь чувствовалось между этими двумя столь  различными молодыми людьми. Всякий раз, как они взглядывали друг на друга, им  хотелось смеяться.    

– Тебе  в какие ворота? – спросил Оленин.    

– В  средние. Да я вас провожу до болота. Там уж вы не бойтесь ничего. Оленин  засмеялся.    

– Да  разве я боюсь? Ступай назад, благодарствую. Я один дойду.    

– Ничего!  А мне что ж делать? Как вам не бояться? И мы боимся, – сказал  Лукашка, тоже смеясь и успокоивая его самолюбие.    

– Ты  ко мне зайди. Поговорим, выпьем, а утром ступай.    

– Разве  я места не найду, где ночку ночевать, – засмеялся Лукашка, – да  урядник просил прийти.    

– Я  вчера слышал, ты песни пел, и еще тебя видел…    

– Все  люди… – И Лука покачал головой.    

– Что,  ты женишься – правда? – спросил Оленин.    

– Матушка  женить хочет. Да еще и коня нет.    

– Ты  нестроевой?    

– Где  ж? Только собрался. Еще коня нет, а раздобыться негде. Оттого и не женят.    

– А  сколько конь стоит?    

– Торговали  намедни одного за рекой, так шестьдесят монетов не берут, а конь ногайский.    

– Пойдешь  ты ко мне в драбанты? (В походе драбант есть нечто вроде вестового, которых  давали офицерам.) Я тебя выхлопочу и коня тебе подарю, – вдруг сказал  Оленин. – Право. У меня два, мне не нужно.    

– Как  не нужно? – смеясь, сказал Лукашка. – Что вам дарить? Мы  разживемся, Бог даст.    

– Право!  Или не пойдешь в драбанты? – сказал Оленин, радуясь тому, что ему  пришло в голову подарить коня Лукашке. Ему, однако, отчего-то неловко и  совестно было. Он искал и не знал, что сказать.    

Лукашка  первый прервал молчание.    

– Что,  у вас в России дом есть свой? – спросил он. Оленин не мог удержаться,  чтобы не рассказать, что у него не только один дом, но и несколько домов есть.    

– Хороший  дом? больше наших? – добродушно спросил Лукашка.    

– Много  больше, в десять раз, в три яруса, – рассказывал Оленин.    

– А  кони есть такие, как у нас?    

– У  меня сто голов лошадей, да по триста, по четыреста рублей, только не такие, как  ваши. Серебром триста! Рысистые, знаешь… А все я здешних лучше люблю.    

– Что  ж вы сюда приехали, волей или неволей? – спросил Лукашка, все как  будто посмеиваясь. – Вот вы где заплутались, – прибавил он,  указывая на дорожку, мимо которой они проходили, – вам бы надо  вправо.    

– Так,  по своей охоте, – отвечал Оленин, – хотелось посмотреть  ваши места, в походах походить.    

– Сходил  бы в поход нынче, – сказал Лука. – Ишь чакалки воют, – прибавил  он, прислушиваясь.    

– Да  что, тебе не страшно, что ты человека убил? – спросил Оленин.    

– Чего  ж бояться? А сходил бы в поход! – повторил Лукашка. – Так  мне хочется, так мне хочется…    

– Может  быть, пойдем вместе. Наша рота пойдет перед праздником и ваша сотня тоже.    

– И  охота вам сюда ехать! Дом есть, кони есть и холопы есть. Я бы гулял да гулял.  Что, вы чин какой имеете?    

– Я  юнкер, а теперь представлен.    

– Ну,  коли не хвастаете, что житье у вас такое, я из дома никуда бы не уехал. Да я и  так никуда бы не уехал. Хорошо у нас жить?    

– Да.  Очень хорошо, – сказал Оленин.    

Уж было  совсем темно, когда они, разговаривая таким образом, подходили к станице. Еще  их окружал темный мрак леса. Ветер высоко гудел в вершинах. Чакалки, казалось,  подле них вдруг завывали, хохотали и плакали; а впереди, в станице, уже  слышался женский говор, лай собак, ясно обозначались профили хат, светились  огни и тянуло запахом, особенным запахом дыма кизяка. Так и чувствовалось  Оленину, особенно в этот вечер, что тут и станице его дом, его семья, все его  счастие и что никогда нигде он не жил и жить не будет так счастливо, как в этой  станице. Он так любил всех и особенно Лукашку в этот вечер! Придя домой,  Оленин, к великому удивлению Лукашки, сам вывел из клети купленную им в Грозной  – не ту, на которой он всегда ездил, но другую, недурную, хотя и немолодую  лошадь и отдал ему.    

– За  что вам меня дарить? – сказал Лукашка. – Я вам еще не  услужил ничем.    

– Право,  мне ничего не стоит, – отвечал Оленин, – возьми, и ты мне  подаришь что… Вот и в поход пойдем.    

Лука  смутился.    

– Ну,  что ж это? Разве конь малого стоит, – говорил он, не глядя на лошадь.    

– Возьми  же, возьми! Коли ты не возьмешь, ты меня обидишь. Ванюша, отведи к нему серого.  Лукашка взял за повод.    

– Ну,  благодарствуй. Вот, недуманно-негаданно…    

Оленин  был счастлив, как двенадцатилетний мальчик.    

– Привяжи  ее здесь. Она хорошая лошадь, я в Грозной купил, и скачет лихо. Ванюша, дай нам  чихирю. Пойдем в хату.    

Подали  вино. Лукашка сел и взял чапуру.    

– Бог  даст, и я вам отслужу, – сказал он, допивая вино. – Как  звать-то тебя?    

– Дмитрий  Андреич.    

– Ну,  Митрий Андреич, спаси тебя Бог. Кунаки будем. Теперь приходи к нам когда. Хоть  и не богатые мы люди, а все кунака угостим. Я и матушке прикажу, коли чего  нужно: каймаку или винограду. А коли на кордон придешь, я тебе слуга, на охоту,  за реку ли, куда хочешь. Вот намедни не знал: какого кабана убил! Так по казакам  роздал, а то бы тебе принес.    

– Хорошо,  благодарствуй. Ты ее только не запрягай, а то она не ездила.    

– Как  коня запрягать! А вот еще я тебе скажу, – понизив голос, сказал  Лукашка, – коли хочешь, мне кунак есть, Гирей-хан; звал на дорогу  засесть, где из гор ездят, так вместе поедем. Уж я тебя не выдам, твой мюрид  буду.    

– Поедем,  поедем когда-нибудь.    

Лукашка,  казалось, совершенно успокоился и понял отношения Оленина к нему. Его спокойствие  и простота обращения удивили Оленина и были даже немного неприятны ему. Они  долго беседовали, и уже поздно Лукашка, не пьяный (он никогда не бывал пьян),  но много выпивши, пожав Оленину руку, вышел от него.    

Оленин  выглянул в окно посмотреть, что он будет делать, выйдя от него. Лукашка шел тихо,  опустив голову вниз. Потом, выведя коня за ворота, вдруг встряхнул головой, как  кошка вскочил на него, перекинул повод недоуздка и, гикнув, закатился вдоль по  улице. Оленин думал, что он пойдет поделиться своею радостью с Марьянкой; но,  несмотря на то, что Лука этого не сделал, ему было так хорошо на душе, как  никогда в мире. Он как мальчик радовался и не мог удержаться, чтобы не  рассказать Ванюше не только то, что он подарил лошадь Луке, но и зачем подарил,  и всю свою новую теорию счастья. Ванюша не одобрил этой теории и объявил, что ларжан  ильньяпа[26],  и потому все это пустяки.    

Лукашка  забежал домой, соскочил с коня и отдал его матери, наказав пустить его в  казачий табун; сам же он в ту же ночь должен был вернуться на кордон. Немая  взялась свести коня и знаками показывала, что она как увидит человека, который  подарил лошадь, так и поклонится ему в ноги. Старуха только покачала головой на  рассказ сына и в душе порешила, что Лукашка украл лошадь, и потому приказала  немой вести коня в табун еще до света.    

Лукашка  пошел один на кордон и все раздумывал о поступке Оленина. Хотя конь и не хорош  был, по его мнению, однако стоил, по крайней мере, сорок монетов, и  Лукашка был очень рад подарку. Но зачем был сделан этот подарок, этого он не  мог понять, и потому не испытывал ни малейшего чувства благодарности. Напротив,  в голове его бродили неясные подозрения в дурных умыслах юнкера. В чем состояли  эти умыслы, он не мог дать себе отчета, но и допустить мысль, что так, ни за  что, по доброте незнакомый человек подарил ему лошадь в сорок монетов,  ему казалось невозможно. Коли бы пьяный был, тогда бы еще понятно было: хотел  покуражиться. Но юнкер был трезв, а потому, верно, хотел подкупить его на  какое-нибудь дурное дело. «Ну да врешь! – думал Лукашка. – Конь-то  у меня, а там видно будет. Я сам малый не промах. Еще кто кого проведет!  Посмотрим!» – думал он, испытывая потребность быть настороже против  Оленина и потому возбуждая в себе к нему недоброжелательное чувство. Он никому  не рассказывал, как ему достался конь. Одним говорил, что купил; от других отделывался  уклончивым ответом. Однако в станице скоро узнали правду. Мать Лукашки,  Марьяна, Илья Васильевич и другие казаки, узнавшие о беспричинном подарке  Оленина, пришли в недоумение и стали опасаться юнкера. Несмотря на такие  опасения, поступок этот возбудил в них большое уважение к простоте и богатству  Оленина.    

– Слышь,  Лукашке коня в пятьдесят монетов бросил юнкирь-то, что у Ильи Васильича стоит, – говорил  один. – Богач!    

– Слыхал, – отвечал  другой глубокомысленно. – Должно, услужил ему. Поглядим, поглядим,  что из него будет. Эко Урвану счастье.    

– Экой  народ продувной из юнкирей, беда! – говорил третий, – как  раз подожжет или что.    

 XXIII    

     

Жизнь  Оленина шла однообразно, ровно. С начальством и товарищами он имел мало дела.  Положение богатого юнкера на Кавказе особенно выгодно в этом отношении. На  работы и на ученья его не посылали. За экспедицию он был представлен в офицеры,  а до того времени оставляли его в покое. Офицеры считали его аристократом и  потому держали себя в отношении к нему с достоинством. Картежная игра и  офицерские кутежи с песенниками, которые он испытал в отряде, казались ему  непривлекательными, и он, с своей стороны, тоже удалялся офицерского общества и  офицерской жизни в станице. Офицерская жизнь в станицах давно уже имеет свой  определенный склад. Как каждый юнкер или офицер в крепости регулярно пьет  портер, играет в штос, толкует о наградах за экспедиции, так в станице  регулярно пьет с хозяевами чихирь, угощает девок закусками и медом, волочится  за казачками, в которых влюбляется; иногда и женится. Оленин жил всегда  своеобразно и имел бессознательное отвращение к битым дорожкам. И здесь также  не пошел он по избитой колее жизни кавказского офицера.    

Само  собой сделалось, что он просыпался вместе с светом. Напившись чаю и полюбовавшись  с своего крылечка на горы, на утро и на Марьянку, он надевал оборванный зипун  из воловьей шкуры, размоченную обувь, называемую поршнями, подпоясывал кинжал,  брал ружье, мешочек с закуской и табаком, звал за собой собаку и отправлялся  часу в шестом утра в лес за станицу. Часу в седьмом вечера он возвращался  усталым, голодным, с пятью-шестью фазанами за поясом, иногда с зверем, с  нетронутым мешочком, в котором лежали закуска и папиросы. Ежели бы мысли в  голове лежали так же, как папиросы в мешке, то можно было бы видеть, что за все  эти четырнадцать часов ни одна мысль не пошевелилась в нем. Он приходил домой морально  свежий, сильный и совершенно счастливый. Он не мог бы сказать, о чем он думал  все это время. Не то мысли, не то воспоминания, не то мечты бродили в его голове, – бродили  отрывки всего этого. Опомнится, спросит: о чем он думает? И застает себя или  казаком, работающим в садах с казачкою-женою, или абреком в горах, или кабаном,  убегающим от себя же самого. И все прислушивается, вглядывается и ждет фазана,  кабана или оленя.    

Вечером  уж непременно сидит у него дядя Ерошка. Ванюша приносит осьмуху чихиря, и они  тихо беседуют, напиваются и оба довольные расходятся спать. Назавтра опять  охота, опять здоровая усталость, опять за беседой так же напиваются и опять  счастливы. Иногда в праздник или в день отдыха он целый день проводит дома.  Тогда главным занятием была Марьянка, за каждым движением которой, сам того не  замечая, он жадно следил из своих окон или с своего крыльца. Он смотрел на  Марьянку и любил ее (как ему казалось) так же, как любил красоту гор и неба, и  не думал входить ни в какие отношения к ней. Ему казалось, что между им и ею не  может существовать ни тех отношений, которые возможны между ею и казаком  Лукашкой, ни еще менее тех, которые возможны между богатым офицером и  казачкой-девкой. Ему казалось, что ежели бы он попытался сделать то, что делали  его товарищи, то он бы променял свое полное наслаждений созерцание на бездну  мучений, разочарований и раскаяний. Притом же в отношении к этой женщине он уже  сделал подвиг самоотвержения, доставивший ему столько наслаждения; а главное,  почему-то он боялся Марьянки и ни за что бы не решился сказать ей слово  шуточной любви.    

Однажды  летом Оленин не пошел на охоту и сидел дома. Совершенно неожиданно вошел к нему  его московский знакомый, очень молодой человек, которого он встречал в свете.    

– Ах,  mon cher, мой дорогой, как я обрадовался, узнав, что вы здесь! – начал  он на московском французском языке и так продолжал, пересыпая свою речь  французскими словами. – Мне говорят: «Оленин». Какой Оленин? Я так  обрадовался… Вот привела судьба свидеться. Ну, как вы? что? зачем?    

И князь  Белецкий рассказал всю свою историю: как он поступил на время в этот полк, как  главнокомандующий звал его в адъютанты и как он после похода поступит к нему,  несмотря на то, что вовсе этим не интересуется.    

– Служа  здесь, в этой трущобе, надо, по крайней мере, сделать карьеру… крест… чин… в  гвардию переведут. Все это необходимо, хоть не для меня, но для ротных, для  знакомых. Князь меня принял очень хорошо; он очень порядочный человек, – говорил  Белецкий не умолкая. – За экспедицию представлен к Анне. А теперь  проживу здесь до похода. Здесь отлично. Какие женщины! Ну, а вы как живете? Мне  говорил наш капитан – знаете, Старцев: доброе, глупое существо… он говорил,  что вы ужасным дикарем живете, ни с кем не видитесь. Я понимаю, что вам не  хочется сближаться с здешними офицерами. Я рад, теперь мы с вами будем  видеться. Я тут остановился у урядника. Какая там девочка, Устенька! Я вам  скажу – прелесть!    

И еще и еще  сыпались французские и русские слова из того мира, который, как думал Оленин,  был покинут им навсегда. Общее мнение о Белецком было то, что он милый и  добродушный малый. Может быть, он и действительно был такой; но Оленину он  показался, несмотря на его добродушное, хорошенькое лицо, чрезвычайно  неприятен. Так и пахнуло от него всею тою гадостью, от которой он отрекся.  Досаднее же всего ему было то, что он не мог, решительно не был в силах резко  оттолкнуть от себя этого человека из того мира, как будто этот старый, бывший  его мир имел на него неотразимые права. Он злился на Белецкого и на себя и  против своей воли вставлял французские фразы в свой разговор, интересовался  главнокомандующим и московскими знакомыми и на основании того, что они оба в  казачьей станице говорили на французском диалекте, с презрением относился о  товарищах-офицерах, о казаках и дружески обошелся с Белецким, обещаясь бывать у  него и приглашая заходить к нему. Сам Оленин, однако, не ходил к Белецкому.  Ванюша одобрил Белецкого, сказав, что это настоящий барин.    

Белецкий  сразу вошел в обычную жизнь богатого кавказского офицера в станице. На глазах  Оленина он в один месяц стал как бы старожилом станицы: он подпаивал стариков,  делал вечеринки и сам ходил на вечеринки к девкам, хвастался победами и даже  дошел до того, что девки и бабы прозвали его почему-то дедушкой, а казаки, ясно  определившие себе этого человека, любившего вино и женщин, привыкли к нему и  даже полюбили его больше, чем Оленина, который был для них загадкой.    

 XXIV    

     

Было  пять часов утра. Ванюша раздувал голенищем самовар на крыльце хаты. Оленин уже  уехал верхом купаться на Терек. (Он недавно выдумал себе новое удовольствие – купать  в Тереке лошадь.) Хозяйка была в своей избушке, из трубы которой  поднимался черный густой дым растапливавшейся печи; девка в клети доила  буйволицу. «Не постоит, проклятая!» – слышался оттуда ее нетерпеливый  голос, и вслед за тем раздавался равномерный звук доения. На улице около дома  послышался бойкий шаг лошади, и Оленин охлепью на красивом, невысохшем,  глянцевито-мокром темно-сером коне подъехал к воротам. Красивая голова Марьяны,  повязанная одним красным платком (называемым сорочкой), высунулась из клети и  снова скрылась. На Оленине была красная канаусовая рубаха, белая черкеска,  стянутая ремнем с кинжалом, и высокая шапка. Он несколько изысканно сидел на  мокрой спине сытой лошади и, придерживая ружье за спиной, нагнулся, чтоб  отворить ворота. Волоса его еще были мокры, лицо сияло молодостью и здоровьем.  Он думал, что он хорош, ловок и похож на джигита; но это было несправедливо. На  взгляд всякого опытного кавказца он все-таки был солдат. Заметив высунувшуюся  голову девки, он особенно бойко пригнулся, откинул плетень ворот и, поддержав  поводья, взмахнув плетью, въехал во двор. «Готов чай, Ванюша?» – крикнул  он весело, не глядя на дверь клети; он с удовольствием чувствовал, как,  поджимая зад, попрашивая поводья и содрогаясь каждым мускулом, красивый конь,  готовый со всех ног перескочить через забор, отбивал шаг по засохшей глине  двора. «Се пре! »[27]– отвечал  Ванюша. Оленину казалось, что красивая голова Марьяны все еще смотрит из клети,  но он не оглянулся на нее. Соскочив с лошади, Оленин зацепил ружьем за  крылечко, сделал неловкое движение и испуганно оглянулся на клеть, в которой  никого не было видно и слышались те же равномерные звуки доенья.    

Войдя в  хату, он через несколько времени вышел оттуда на крылечко и с книгой и трубкой,  за стаканом чаю, уселся в стороне, не облитой еще косыми лучами утра. Он никуда  не сбирался до обеда в этот день и намеревался писать давно откладывавшиеся  письма; но почему-то жалко было ему оставить свое местечко на крыльце и, как в  тюрьму, не хотелось вернуться в хату. Хозяйка вытопила печь, девка угнала  скотину и, вернувшись, стала собирать и лепить кизяки по забору. Оленин читал,  но ничего не понимал из того, что было написано в раскрытой перед ним книге. Он  беспрестанно отрывал от нее глаза и смотрел на двигавшуюся перед ним сильную молодую  женщину. Заходила ли эта женщина в сырую утреннюю тень, падавшую от дома, выходила  ли она на средину двора, освещенного радостным молодым светом, и вся стройная  фигура ее в яркой одежде блистала на солнце и клала черную тень, – он  одинаково боялся потерять хоть одно из ее движений. Его радовало видеть, как  свободно и грациозно сгибался ее стан, как розовая рубаха, составлявшая всю ее  одежду, драпировалась на груди и вдоль стройных ног; как выпрямлялся ее стан и  под нестянутой рубахой твердо обозначались черты дышащей груди; как узкая  ступня, обутая в красные старые черевики, не переменяя формы, становилась на  землю; как сильные руки, с засученными рукавами, напрягая мускулы, будто  сердито бросали лопатой и как глубокие черные глаза взглядывали иногда на него.  Хотя и хмурились тонкие брови, но в глазах выражалось удовольствие и чувство  своей красоты.    

– Что,  Оленин, уж вы давно встали? – сказал Белецкий, в кавказском  офицерском сюртуке входя на двор и обращаясь к Оленину.    

– А,  Белецкий! – отозвался Оленин, протягивая руку. – Как вы так  рано?    

– Что  делать! Выгнали. У меня нынче бал. Марьяна, ты ведь придешь к Устеньке? – обратился  он к девке.    

Оленин  удивился, как мог Белецкий так просто обращаться к этой женщине. Но Марьяна,  как будто не слыхав, нагнула голову и, перекинув на плечо лопату, своею бойкою  мужскою походкой пошла к избушке.    

– Стыдится,  нянюка, стыдится, – проговорил ей вслед Белецкий, – вас  стыдится, – и, весело улыбаясь, взбежал на крыльцо.    

– Как,  бал у вас? Кто вас выгнал?    

– У  Устеньки, у моей хозяйки, бал, и вы приглашены. Бал, то есть пирог и собрание  девок.    

– Да  что ж мы-то будем делать?    

Белецкий  хитро улыбнулся и, подмигнув, показал головой на избушку, в которой  скрылась Марьяна. Оленин пожал плечами и покраснел.    

– Ей-богу,  вы странный человек! – сказал он.    

– Ну,  рассказывайте!    

Оленин  нахмурился. Белецкий заметил это и искательно улыбнулся.    

– Да  как же, помилуйте, – сказал он, – живете в одном доме… и  такая славная девка, отличная девочка, совершенная красавица…    

– Удивительная  красавица! Я не видывал таких женщин, – сказал Оленин.    

– Ну,  так что же? – совершенно ничего не понимая, спросил Белецкий.    

– Оно,  может быть, странно, – отвечал Оленин, – но отчего мне не  говорить того, что есть? С тех пор как я живу здесь, для меня как будто не  существует женщин. И так хорошо, право! Ну, да и что может быть общего между  нами и этими женщинами? Ерошка – другое дело; с ним у нас общая страсть – охота.    

– Ну,  вот! Что общего? А что общего между мной и Амалией Ивановной? То же самое.  Скажете, что грязненьки они, ну это другое дело. A la guerre, comme а la  guerre![28]    

– Да  я Амалий Ивановн не знал и никогда не умел с ними обращаться, – отвечал  Оленин. – Но тех нельзя уважать, а этих я уважаю.    

– Ну  и уважайте! Кто ж вам мешает? Оленин не отвечал. Ему, видимо, хотелось  договорить то, что он начал. Оно было ему слишком к сердцу.    

– Я  знаю, что я составляю исключение. (Он, видимо, был смущен.) Но жизнь моя устроилась  так, что я не вижу не только никакой потребности изменять свои правила, но я бы  не мог жить здесь, не говорю уже жить так счастливо, как живу, ежели бы я жил  по-вашему. И потом, я совсем другого ищу, другое вижу в них, чем вы.    

Белецкий  недоверчиво поднял брови.    

– Все-таки  приходите ко мне вечерком, и Марьяна будет, я вас познакомлю. Приходите,  пожалуйста! Ну, скучно будет, вы уйдете. Придете?    

– Я  бы пришел; но, по правде вам скажу, я боюсь серьезно увлечься.    

– О,  о, о! – закричал Белецкий. – Приходите только, я вас  успокою. Придете? Честнее слово?    

– Я  бы пришел, но, право, я не понимаю, что мы будем делать, какую роль мы будем играть.    

– Пожалуйста,  я вас прошу. Придете?    

– Да,  приду, может быть, – сказал Оленин.    

– Помилуйте,  прелестные женщины, как нигде, и жить монахом! Что за охота? Из чего портить  себе жизнь и не пользоваться тем, что есть. – Слышали вы, наша рота в  Воздвиженскую пойдет?    

– Едва  ли! Мне говорили, что восьмая рота пойдет, – сказал Оленин.    

– Нет,  я получил письмо от адъютанта. Он пишет, что князь будет сам в походе. Я рад,  мы с ним увидимся. Уж мне начинает надоедать здесь.    

– Говорят,  в набег скоро.    

– Не  слыхал, а слыхал – Криновицыну за набег-то Анна вышла. Он ждал поручика, – сказал  Белецкий, смеясь. – Вот попался-то. Он в штаб поехал…    

Стало  смеркаться, и Оленин начал думать о вечеринке. Приглашение мучило его. Ему хотелось  идти, но странно, дико и немного страшно было подумать о том, что там будет. Он  знал, что ни казаков, ни старух, никого, кроме девок, не должно быть там. Что  такое будет? Как вести себя? Что говорить? Что они будут говорить? Какие  отношения между ним и этими дикими казачьими девками? Белецкий рассказывал про  такие странные, цинические и вместе строгие отношения… Ему странно было думать,  что он будет там в одной хате с Марьяной и, может быть, ему придется говорить с  ней. Ему это казалось невозможным, когда он вспоминал ее величавую осанку.  Белецкий же рассказывал, что все это так просто. «Неужели Белецкий и с Марьяной  будет так же обращаться? Это интересно, – думал он. – Нет,  лучше не ходить. Все это гадко, пошло, а главное – ни к чему». Но опять  его мучил вопрос: как это все будет? И его как будто связывало данное слово. Он  пошел, не решившись ни на что, но дошел до Белецкого и вошел к нему.    

Хата, в  которой жил Белецкий, была такая же, как и хата Оленина. Она стояла на столбах,  в два аршина от земли, и состояла из двух комнат. В первой, в которую вошел  Оленин по крутой лесенке, лежали пуховики, ковры, одеяла, подушки на казачий  манер, красиво и изящно прибранные друг к другу у одной лицевой стены. Тут же,  на боковых стенах, висели медные тазы и оружие; под лавкой лежали арбузы и  тыквы. Во второй комнате была большая печь, стол, лавки и староверческие иконы.  Здесь помещался Белецкий с своею складною кроватью, вьючными чемоданами, с  ковриком, на котором висело оружие, и с расставленными на столе туалетными вещицами  и портретами. Шелковый халат был брошен на лавке. Сам Белецкий, хорошенький, чистенький,  лежал в одном белье на кровати и читал «Les trois mousquetaires»[29].    

Белецкий  вскочил.    

– Вот  видите, как я устроился. Славно? Ну, хорошо, что пришли. Уж у них идет работа  страшная. Вы знаете, из чего делается пирог? Из теста с свининой и виноградом.  Да не в том сила. Посмотрите-ка, что там кипит!    

Действительно,  выглянув в окно, они увидели необыкновенную суетню в хозяйской хате. Девки то с  тем, то с другим выбегали из сеней и вбегали обратно.    

– Скоро  ли? – крикнул Белецкий.    

– Сейчас!  Аль проголодался, дедушка? – И из хаты послышался звонкий хохот.    

Устенька,  пухленькая, румяненькая, хорошенькая, с засученными рукавами вбежала в хату  Белецкого за тарелками.    

– Ну,  ты! Вот тарелки разобью, – завизжала она на Белецкого. – Ты  бы шел подсоблять, – прокричала она, смеясь, на Оленина. – Да  закусок –то[30]  девкам припаси.    

– А  Марьянка пришла? – спросил Белецкий.    

– А  то как же! Она теста принесла.    

– Вы  знаете ли, – сказал Белецкий, – что, ежели бы одеть эту  Устеньку да подчистить, походить немножко, она была бы лучше всех наших  красавиц. Видели вы казачку Борщеву? Она вышла замуж за полковника. Прелесть  какая dignitй![31]  Откуда чту взялось…    

– Я  не видал Борщевой, а по мне – лучше этого наряда ничего быть не может.    

– Ах,  я так умею примириться со всякою жизнью! – сказал Белецкий, весело  вздыхая. – Пойду посмотрю, что у них.    

Он  накинул халат и побежал.    

– А  вы озаботьтесь закусками! – крикнул он. Оленин послал денщика за  пряниками и медом, и так ему вдруг гадко показалось давать деньги, будто он  подкупал кого-то, что он ничего определенного не ответил на вопрос денщика:  «Сколько купить мятных, сколько медовых?»    

– Как  знаешь.    

– На  все-с? – значительно спросил старый солдат. – Мятные  дороже. По шестнадцати продавали.    

– На  все, на все, – сказал Оленин и сел к окну, сам удивляясь, почему у  него сердце стучало так, как будто он на что-то важное и нехорошее готовился.    

Он  слышал, как в девичьей хате поднялся крик и визг, когда вошел туда Белецкий, и  через несколько минут увидел, как с визгом, возней и смехом он выскочил оттуда  и сбежал с лесенки.    

– Выгнали, – сказал  он.    

Через  несколько минут Устенька вошла в хату и торжественно пригласила гостей,  объявив, что все готово.    

Когда  они вошли в хату, все действительно было готово, и Устенька оправляла пуховики  в стене. На столе, накрытом несоразмерно малою салфеткой, стоял графин с  чихирем и сушеная рыба. В хате пахло тестом и виноградом. Человек шесть девок,  в нарядных бешметах и не обвязанные платками, как обыкновенно, жались в углу за  печкою, шептались, смеялись и фыркали.    

– Просим  покорно моего ангела помолить, – сказала Устенька, приглашая  гостей к столу.    

Оленин в  толпе девок, которые все без исключения были красивы, рассмотрел Марьянку, и  ему больно и досадно стало, что он сходится с нею в таких пошлых и неловких  условиях. Он чувствовал себя глупым и неловким и решился делать то же, что  делал Белецкий. Белецкий несколько торжественно, но самоуверенно и развязно  подошел к столу, выпил стакан вина за здоровье Устеньки и пригласил других  сделать то же. Устенька объявила, что девки не пьют.    

– С  медом бы можно, – сказал чей-то голос из толпы девок.    

Кликнули  денщика, только что вернувшегося из лавочки с медом и закусками. Денщик исподлобья,  не то с завистью, не то с презрением, оглядев гулявших, по его мнению,  господ, старательно и добросовестно передал завернутые в серую бумагу кусок  меда и пряники и стал было распространяться о цене и сдаче, но Белецкий прогнал  его.    

Размешав  мед в налитых стаканах чихиря и роскошно раскинув три фунта пряников по столу,  Белецкий вытащил девок силой из их угла, усадил за стол и принялся оделять их  пряниками. Оленин невольно заметил, как загорелая, по небольшая рука Марьянки  захватила два круглые мятные и один коричневый пряник, не зная, что с ними  делать. Беседа шла неловкая и неприятная, несмотря на развязность Устеньки и  Белецкого и желание их развеселить компанию. Оленин мялся, придумывал, что бы  сказать, чувствовал, что внушает любопытство, может быть, вызывает насмешку и  сообщает другим свою застенчивость. Он краснел, и ему казалось, что в  особенности Марьяне было неловко. «Верно, они ждут, что мы дадим им  денег, – думал он. – Как это мы будем давать? И как бы  поскорее дать и уйти!»    

 XXV    

     

– Как  же ты своего постояльца не знаешь! – сказал Белецкий, обращаясь к  Марьянке.    

– Как  же его знать, когда к нам никогда не ходит? – сказала Марьяна,  взглянув на Оленина.    

Оленин  испугался чего-то, вспыхнул и, сам не зная, что говорит, сказал:    

– Я  твоей матери боюсь. Она меня так разбранила в первый раз, как я зашел к вам.  Марьянка захохотала.    

– А  ты и испугался? – сказала она, взглянула на него и отвернулась.    

Тут в  первый раз Оленин увидал все лицо красавицы, а прежде он видел ее обвязанною до  глаз платком. Недаром она считалась первою красавицей в станице. Устенька была  хорошенькая девочка, маленькая, полненькая, румяная, с веселыми карими  глазками, с вечною улыбкой на красных губках, вечно смеющаяся и болтающая.  Марьяна, напротив, была отнюдь не хорошенькая, но красавица.  Черты ее лица могли показаться слишком мужественными и почти грубыми, ежели бы  не этот большой стройный рост и могучая грудь и плечи и, главное – ежели  бы не это строгое и вместе нежное выражение длинных черных глаз, окруженных  темною тенью под черными бровями, и ласковое выражение рта и улыбки. Она  улыбалась редко, но зато ее улыбка всегда поражала. От нее веяло девственною  силой и здоровьем. Все девки были красивы, но и сами они, и Белецкий, и денщик,  вошедший с пряниками, – все невольно смотрели на Марьяну и, обращаясь  к девкам, обращались к ней. Она гордою и веселою царицей казалась между  другими.    

Белецкий,  стараясь поддерживать приличие вечеринки, не переставая болтал, заставлял девок  подносить чихирь, возился с ними и беспрестанно делал Оленину неприличные  замечания по-французски о красоте Марьянки, называя ее «ваша», la vфtre,  и приглашая его делать то же, что он сам. Оленину становилось тяжеле и тяжеле.  Он придумал предлог, чтобы выйти и убежать, когда Белецкий провозгласил, что  именинница Устенька должна подносить чихирь с поцелуями. Она согласилась, но с  тем уговором, чтобы ей на тарелку клали деньги, как это делается на свадьбах.  «И черт меня занес на эту отвратительную пирушку!» – сказал про себя  Оленин и, встав, хотел уйти.    

– Куда  вы?    

– Я  пойду табак принесу, – сказал он, намереваясь бежать, но Белецкий  ухватил его за руку.    

– У  меня есть деньги, – сказал он ему по-французски. «Нельзя уйти, тут  надо платить, – подумал Оленин, и ему стало так досадно на свою  неловкость. – Неужели я не могу то же делать, что и Белецкий? Не надо  было идти, но раз пришел, не надо портить их удовольствия. Надо пить  по-казацки», – и, взяв чапуру (деревянную чашку, вмещающую в себе  стаканов восемь), налил вина и выпил почти всю. Девки с недоумением и почти с  испугом смотрели на него, когда он пил. Это им казалось странно и неприлично.  Устенъка поднесла им еще по стакану и поцеловалась с обоими.    

– Вот,  девки, загуляем, – сказала она, встряхивая на тарелке четыре монета,  которые положили они.    

Оленину  уже не было неловко. Он разговорился.    

– Ну,  теперь ты, Марьяна, поднеси с поцелуем, – сказал Белецкий, схватывая  ее за руку.    

– Да  я тебя так поцелую! – сказала она, шутя замахиваясь на него.    

– Дедушку  и без денег поцеловать можно, – подхватила другая девка.    

– Вот  умница! – сказал Белецкий и поцеловал отбивавшуюся девку. – Нет,  ты поднеси, – настаивал Белецкий, обращаясь к Марьяне. – Постояльцу  поднеси.    

И, взяв ее  за руку, он подвел ее к лавке и посадил рядом с Олениным.    

– Какова  красавица! – сказал он, поворачивая ее голову в профиль.    

Марьяна  не отбивалась, а, гордо улыбаясь, повела на Оленина своими длинными глазами.    

– Красавица  девка, – повторил Белецкий.    

«Какова  я красавица!» – повторил, казалось, взгляд Марьяны. Оленин, не отдавая  себе отчета в том, что он делал, обнял Марьяну и хотел поцеловать ее. Она вдруг  вырвалась, столкнула с ног Белецкого и крышку со стола и отскочила к печи.  Начался крик, хохот. Белецкий шептал что-то девкам, и вдруг все они выбежали из  избы в сени и заперли дверь.    

– За  что же ты Белецкого поцеловала, а меня не хочешь? – спросил Олений.    

– А  так, не хочу, и все, – отвечала она, вздергивая нижнею губой и  бровью. – Он дедушка, – прибавила она, улыбаясь. Она  подошла к двери и стала стучать в нее. – Что заперлись, черти?    

– Что  ж, пускай они там, а мы здесь, – сказал Оленин, приближаясь к ней.    

Она  нахмурилась и строго отвела его от себя рукой. И вновь так величественно хороша  показалась она Оленину, что он опомнился и ему стыдно стало за то, что он  делает. Он подошел к двери и стал дергать ее.    

– Белецкий,  отоприте! Что за глупые шутки? Марьяна опять засмеялась своим светлым,  счастливым смехом.    

– Ай  боишься меня? – сказала она.    

– Да  ведь ты такая же сердитая, как мать.    

– А  ты бы больше с Ерошкой сидел, так тебя девки за это и любить бы стали. – И  она улыбалась, глядя прямо и близко в его глаза.    

Он не  знал, что говорить.    

– А  если б я к вам ходил?.. – сказал он нечаянно.    

– Другое  бы было, – проговорила она, встряхнув головой.    

В это  время Белецкий, толкнув, отворил дверь, и Марьяна отскочила на Оленина, так что  бедром ударилась о его ногу.    

«Все  пустяки, что я прежде думал: и любовь, и самоотвержение, и Лукашка. Одно есть  счастие: кто счастлив, тот и прав», – мелькнуло в голове Оленина, и с  неожиданною для себя силой он схватил и поцеловал красавицу Марьянку в висок и  щеку. Марьяна не рассердилась, а только громко захохотала и выбежала к другим  девкам.    

Вечеринка  тем и кончилась. Старуха, Устенькина мать, вернувшись с работы, разругала и  разогнала всех девок.    

 XXVI    

     

«Да, – думал  Оленин, возвращаясь домой, – стоило бы мне немного дать себе поводья,  я бы мог безумно влюбиться в эту казачку». Он лег спать с этими мыслями, но  думал, что все это пройдет и он вернется к старой жизни.    

Но  старая жизнь не вернулась. Отношения его к Марьянке стали другие. Стена,  разделявшая их прежде, была разрушена. Оленин уже здоровался с нею каждый раз,  как встречался.    

Хозяин,  приехав получить деньги за квартиру и узнав о богатстве и щедрости Оленина,  пригласил его к себе. Старуха ласково принимала его, и со дня вечеринки Оленин  часто по вечерам заходил к хозяевам и сиживал у них до ночи. Он, казалось,  по-старому продолжал жить в станице, но в душе у него все перевернулось. День  он проводил в лесу, а часов в восемь, как смеркалось, заходил к хозяевам, один  или с дядей Ерошкой. Хозяева уж так привыкли к нему, что удивлялись, когда его  не было. Платил он за вино хорошо, и человек был смирный. Ванюша приносил ему  чай; он садился в угол к печи; старуха, не стесняясь, делала свое дело, и они  беседовали за чаем и за чихирем о казачьих делах, о соседях, о России, про  которую Оленин рассказывал, а они расспрашивали. Иногда он брал книгу и читал  про себя. Марьяна, как дикая коза, поджав ноги, сидела на печи или в темном  углу. Она не принимала участия в разговоре, но Оленин видел ее глаза, лицо,  слышал ее движения, пощелкиванье семечек и чувствовал, что она слушает всем  существом своим, когда он говорил, и чувствовал ее присутствие, когда он молча  читал. Иногда ему казалось, кто ее глаза устремлены на него, и, встречаясь с их  блеском, он невольно замолкал и смотрел на нее. Тогда она сейчас же пряталась,  а он, притворяясь, что очень занят разговором с старухой, прислушивался к ее  дыханию, ко всем ее движениям и снова дожидался ее взгляда. При других она была  большею частию весела и ласкова с ним, а наедине дика и груба. Иногда он  приходил к ним, когда Марьяна еще не возвращалась с улицы: вдруг заслышатся ее  сильные шаги, и мелькнет в отворенной двери ее голубая ситцевая рубаха. Выйдет  она на середину хаты, увидит его, – и глаза ее чуть заметно ласково  улыбнутся, и ему станет весело и страшно.    

Он  ничего не искал, не желал от нее, а с каждым днем ее присутствие становилось  для него все более и более необходимостию.    

Оленин  так вжился в станичную жизнь, что прошедшее показалось ему чем-то совершенно  чуждым, а будущее, особенно вне того мира, в котором он жил, вовсе не занимало  его. Получая письма из дома, от родных и приятелей, он оскорблялся тем, что о  нем, видимо, сокрушались, как о погибшем человеке, тогда как он в своей станице  считал погибшими всех тех, кто не вел такую жизнь, как он. Он был убежден, что  никогда не будет раскаиваться в том, что оторвался от прежней жизни и так  уединенно и своеобразно устроился в своей станице. В походах, в крепостях ему  было хорошо; но только здесь, только из-под крылышка дяди Ерошки, из своего  леса, из своей хаты на краю станицы и в особенности при воспоминании о Марьянке  и Лукашке ему ясна казалась вся та ложь, в которой он жил прежде и которая уже  и там возмущала его, а теперь стала ему невыразимо гадка и смешна. Он с каждым  днем чувствовал себя здесь более и более свободным и более человеком. Совсем  иначе, чем он воображал, представился ему Кавказ. Он не нашел здесь ничего  похожего на все свои мечты и на все слышанные и читанные им описания Кавказа.  «Никаких здесь нет бурок, стремнин, Амалат-беков, героев и злодеев, – думал  он, – люди живут, как живет природа: умирают, родятся, совокупляются,  опять родятся, дерутся, пьют, едят, радуются и опять умирают, и никаких  условий, исключая тех неизменных, которые положила природа солнцу, траве,  зверю, дереву. Других законов у них нет…» И оттого люди эти в сравнении с ним  самим казались ему прекрасны, сильны, свободны, и, глядя на них, ему становилось  стыдно и грустно за себя. Часто ему серьезно приходила мысль бросить все,  приписаться в казаки, купить избу, скотину, жениться на казачке, – только  не на Марьяне, которую он уступал Лукашке, – и жить с дядей Ерошкой,  ходить с ним на охоту и на рыбную ловлю и с казаками в походы. «Что ж я не  делаю этого? Чего ж я жду?» – спрашивал он себя. И он подбивал себя, он  стыдил себя: «Или я боюсь сделать то, что сам нахожу разумным и справедливым?  Разве желание быть простым казаком, жить близко к природе, никому не делать  вреда, а еще делать добро людям, разве мечтать об этом глупее, чем мечтать о  том, о чем я мечтал прежде, – быть, например, министром, быть  полковым командиром?» Но какой-то голос говорил ему, чтоб он подождал и не  решался. Его удерживало смутное сознание, что он не может жить вполне жизнью  Ерошки и Лукашки, потому что у него есть другое счастие, – его  удерживала мысль о том, что счастие состоит в самоотвержении. Поступок его с  Лукашкой не переставал радовать его. Он постоянно искал случая жертвовать собой  для других, но случаи эти не представлялись. Иногда он забывал этот вновь  открытый им рецепт счастия и считал себя способным слиться с жизнью дяди  Ерошки; но потом вдруг опоминался и тотчас же хватался за мысль сознательного  самоотвержения и на основании ее спокойно и гордо смотрел на всех людей и на  чужое счастие.    

 XXVII    

     

Лукашка,  перед уборкой винограда, верхом заехал к Оленину. Он еще более смотрел молодцом,  чем обыкновенно.    

– Ну,  что же ты, женишься? – спросил Оленин, весело встречая его.    

Лукашка  не отвечал прямо.    

– Вот  коня вашего променял за рекой! Уж и конь! Кабардинский лов-тавро[32]. Я охотник.    

Они  осмотрели нового коня, проджигитовали по двору. Конь действительно был необыкновенно  хорош: гнедой, широкий и длинный мерин с глянцевитою шерстью, пушистым хвостом  и нежною, тонкою, породистою гривой и холкой. Он был сыт так, что на спине его только  спать ложись, как выразился Лукашка. Копыты, глаз, оскал – все это  было изящно и резко выражено, как бывает только у лошадей самой чистой крови.  Оленин не мог не любоваться конем. Он еще не встречал на Кавказе такого  красавца.    

– А  езда-то, – говорил Лукашка, трепля его по шее. – Проезд  какой! А умный! Так и бегает за хозяином.    

– Много  ли придачи дал? – спрашивал Оленин.    

– Да  не считал, – улыбаясь, отвечал Лукашка. – От кунака достал.    

– Чудо,  красавица лошадь! Что возьмешь за нее? – спросил Оленин.    

– Давали  полтораста монетов, а вам так отдам, – сказал Лукашка весело. – Только  скажите, отдам. Расседлаю, и бери. Мне какого-нибудь давай служить.    

– Нет,  ни за что.    

– Ну,  так вот я вам пешкеш привез, – и Лукашка распоясался и снял  один из двух кинжалов, которые висели у него на ремне. – За рекой  достал.    

– Ну,  спасибо.    

– А  виноград матушка обещала сама принесть.    

– Не  нужно, еще сочтемся. Ведь я не стану же давать тебе деньги за кинжал.    

– Как  можно, – кунаки! Меня так-то за рекой Гирей-хан привел в саклю,  говорит: выбирай любое. Вот я эту шашку и взял. Такой у нас закон.    

Они  вошли в хату и выпили.    

– Что  ж, ты поживешь здесь? – спросил Оленин.    

– Нет,  я проститься пришел. Меня теперь с кордона услали в сотню за Тереком. Нынче еду  с Назаром, с товарищем.    

– А  свадьба когда же?    

– Вот  скоро приеду, сговор будет, да и опять на службу, – неохотно отвечал  Лука.    

– Как  же так, невесту не увидишь?    

– Да  так же! Что на нее смотреть-то? Вы как в походе будете, спросите у нас в сотне  Лукашку Широкого. И кабанов там что! Я двух убил. Я вас свожу.    

– Ну,  прощай! Спаси тебя Христос. Лукашка сел на коня и, не заехав к Марьянке,  выехал, джигитуя, на улицу, где уже ждал его Назарка.    

– А  что? Не заедем? – спросил Назарка, подмигивая на ту сторону, где жила  Ямка.    

– Вона! – сказал  Лукашка. – На, веди к ней коня, а коли я долго не приду, ты коню сена  дай. К утру все в сотне буду.    

– Что,  юнкирь не подарил чего еще?    

– Не!  Спасибо отдарил его кинжалом, а то коня было просить стал, – сказал  Лукашка, слезая с лошади и отдавая ее Назарке.    

Под  самым окном Оленина шмыгнул он на двор и подошел к окну хозяйской хаты. Было уж  совсем темно. Марьянка в одной рубахе чесала косу, собираясь спать.    

– Это  я, – прошептал казак.    

Лицо  Марьянки было строго-равнодушно; но оно вдруг ожило, как только она услыхала  свое имя. Она подняла окно и испуганно и радостно высунулась в него.    

– Чего?  Чего надо? – заговорила она.    

– Отложи, – проговорил  Лукашка. – Пусти меня на минуточку. Уж как наскучило мне! Страсть! Он  в окно обнял ее голову и поцеловал.    

– Право,  отложи.    

– Что  говоришь пустое! Сказано, не пущу. Что ж, надолго?    

Он не  отвечал и только целовал ее. И она не спрашивала больше.    

– Вишь,  и обнять-то в окно не достанешь хорошенько, – сказал Лукашка.    

– Марьянушка! – послышался  голос старухи. – С кем ты?    

Лукашка  скинул шапку, чтобы по ней не приметили его, и присел под окно.    

– Иди  скорей, – прошептала Марьяна.    

– Лукашка  заходил, – отвечала она матери, – батяку спрашивал.    

– Что  ж, пошли его сюда.    

– Ушел,  говорит, некогда.    

Действительно,  Лукашка быстрыми шагами, согнувшись, выбежал под окнами на двор и побежал к  Ямке; только один Оленин и видел его. Выпив чапуры две чихиря, они выехали с  Назаркой за станицу. Ночь была теплая, темная и тихая. Они ехали молча, только  слышались шаги коней. Лукашка запел было песню про казака Мингаля, но, не допев  первого стиха, затих и обратился к Назарке.    

– Ведь  не пустила, – сказал он.    

– О! – отозвался  Назарка. – Я знал, что не пустит. Что мне Ямка сказывала: юнкирь к  ним ходить стал. Дядя Ерошка хвастал, что он с юнкиря флинту за Марьянку взял.    

– Брешет  он, черт! – сердито сказал Лукашка, – не такая девка. А то  я ему, старому черту, бока-то отомну. – И он запел свою любимую песню:    

     

Из  села было Измайлова,    

Из  любимого садочка сударева,    

Там  ясен сокол из садичка вылетывал,    

За  ним скоро выезживал млад охотничек,    

Манил  он ясного сокола на праву руку:    

«Поди,  поди, сокол, на праву руку,    

За  тебя меня хочет православный царь    

Казнить-вешать».    

Ответ  держит ясен сокол:    

«Не  умел ты меня держать в золотой клетке    

И на  правой руке не умел держать,    

Теперь  я полечу на сине море;    

Убью  я себе белого лебедя,    

Наклююся  я мяса сладкого, «лебедикого».    

 XXVIII    

     

У хозяев  был сговор. Лукашка приехал в станицу, но не зашел к Оленину. И Оленин не пошел  на сговор по приглашению хорунжего. Ему было грустно, как не было еще ни разу с  тех пор, как он поселился в станице. Он видел, как Лукашка, нарядный, с матерью  прошел перед вечером к хозяевам, и его мучила мысль: за что Лукашка так холоден  к нему? Оленин заперся в свою хату и стал писать свой дневник.    

«Много я  передумал и много изменился в это последнее время, – писал  Оленин, – и дошел до того, что написано в азбучке. Для того чтоб быть  счастливым, надо одно – любить, и любить с самоотвержением, любить всех и  все, раскидывать на все стороны паутину любви: кто попадется, того и брать. Так  я поймал Ванюшу, дядю Ерошку, Лукашку, Марьянку».    

В то  время как Оленин дописывал это, к нему вошел дядя Ерошка.    

Ерошка  был в самом веселом расположении духа. На днях, зайдя к нему вечером, Оленин  застал его на дворе перед кабаньей тушей, которую он с счастливым и гордым  лицом ловко снимал маленьким ножичком. Собаки, и между ними любимец Лям, лежали  около и слегка помахивали хвостами, глядя на его дело. Мальчишки с уважением  смотрели на него через забор и уже не дразнили, как обыкновенно. Бабы-соседки,  вообще не слишком ласковые к нему, здоровались с ним и несли ему – кто  чихиря кувшинчик, кто каймаку, кто мучицы. На другое утро Ерошка сидел у себя в  клети весь в крови и отпускал по фунтам свежину – кому за деньги, кому за  вино. На лице его написано было: «Бог дал счастье, убил зверя; теперь дядя  нужен стал». Вследствие этого, разумеется, он запил и, не выходя из станицы,  пил уже четвертый день. Кроме того, он пил на сговоре.    

Дядя  Ерошка пришел из хозяйской хаты к Оленину мертвецки пьяный, с красным лицом,  растрепанною бородой, но в новом красном бешмете, обшитом галунами, и с  балалайкой из травянки, которую он принес из-за реки. Он давно уже обещал  Оленину это удовольствие и был в духе. Увидав, что Оленин пишет, он огорчился.    

– Пиши,  пиши, отец мой, – сказал он шепотом, как будто предполагая, что  какой-нибудь дух сидит между им и бумагой, и, боясь спугнуть его, без шума,  потихоньку сед на пол. Когда дядя Ерошка бывал пьян, любимое положение его  бывало на полу. Оленин оглянулся, велел подать вина и продолжал писать. Ерошке  было скучно пить одному; ему хотелось поговорить.    

– У  хозяев на сговоре был. Да что, швиньи! Не хочу! Пришел к тебе.    

– А  балалайка откуда у тебя? – спросил Оленин и продолжал писать.    

– За  рекой был, отец мой, балалайку достал, – сказал он так же тихо. – Я  мастер играть: татарскую, казацкую, господскую, солдатскую, какую хошь.    

Оленин  еще раз взглянул на него, усмехнулся и продолжал писать.    

Улыбка  эта ободрила старика.    

– Ну,  брось, отец ты мой! Брось! – сказал он вдруг решительно. – Ну,  обидели тебя – брось их, плюнь! Ну, что пишешь, пишешь! что толку?    

И он  передразнивал Оленина, постукивая своими толстыми пальцами по полу и изогнув  свою толстую рожу в презрительную гримасу.    

– Что  кляузы писать? Гуляй лучше, будь молодец! О писании в его голове не умещалось  другого понятия, кроме как о вредной кляузе.    

Оленин  расхохотался. Ерошка тоже. Он вскочил с пола и принялся показывать свое искусство  в игре на балалайке и петь татарские песни.    

– Что  писать, добрый человек! Ты вот послушай лучше, я тебе спою. Сдохнешь, тогда песни  не услышишь. Гуляй!    

Сначала  он спел своего сочинения песню с припляскою:    

     

А  ди-ди-ди-ди-ди-ли,    

А где  его видели?    

На  базаре в лавке,    

Продает  булавки.    

     

Потом он  спел песню, которой научил его бывший друг его, фельдфебель:    

     

В  понедельник я влюбился,    

Весь  овторник прострадал,    

В  середу в любви открылся,    

В  четверток ответу ждал.    

В  пятницу пришло решенье,