1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 
Как в свете Солнце или Месяц
   
Растут, крепчая понемногу,
   
Дитя росло в духовной силе,
   
Росло в телесной красоте.
   
Струило тело дух сандала,
   
Неоценимость аромата,
   
Дышало полностью здоровья,
   
Блестя в запястьях золотых.
   
Владыки-данники, узнавши,
   
Что у царя рожден наследник,
   
Дары послали: колесницы,
   
Коней, оленей и быков,
   
Одежды, ценные сосуды
   
И много разных украшений,
   
Но, хоть дары блистали ярко,
   
Царевич был невозмутим.
   
Еще был малым очерк тела,
   
Но сердце в малом было стойко,
   
И дух, для замыслов созревший,
   
Не мог быть тронут суетой.
   
И вот царевич стал учиться,
   
Но только что ему расскажут,
   
Уже все знал он без запинки
   
И превзошел учителей.
   
Отец, такого сына видя
   
И чувствуя его решимость
   
Уйти от всех соблазнов мира,
   
Стал вопрошать о именах
   
Тех, кто в его был славен роде
   
Среди утонченно-красивых,
   
И первою меж дев приязных,
   
Средь всех, была Ясодхара.
   
Она во всем была такая,
   
Чтобы пленен ей был царевич,
   
Чтоб это сердце было можно
   
Ей нежной сетью уловить.
   
Царевич, столь от всех далекий,
   
Душой и с виду — чарователь,
   
И дева, в прелести любезной,
   
Столь утонченна и нежна,
   
Всегда тверда и величава
   
И весела и днем и ночью,
   
Полна достоинства и чары,
   
Спокойствия и чистоты,—
   
Как некий холм, легко взнесенный,
   
Как белизна осенней тучки,
   
Тепла — по времени или же
   
Согласно часу — холодна.
   
Со свитою поющих женщин,
   
Чьи слышны голоса согласно
   
И неприятного нет звука,
   
Но все забвение дают,
   
Подобные Гандхарвам Неба,
   
Они желанными все были
   
И увлекали нежно сердце
   
Зовущей очи красотой.
   
Так, слыша сладкие напевы,
   
Прекрасный юный Бодгисаттва
   
Жил во дворце своем высоком,
   
Где вечно музыка слышна.
   
А царь-отец, во имя сына,
   
В свершенье Правого Закона,
   
В своем дворце жил чистой жизнью,
   
Изгнав из сердца темноту.
   
Не осквернял себя чрезмерным
   
Хотеньем, видя в том отраву
   
И мысли те любя, чрез кои
   
Покорены сердца людей.
   
Тех обращая, в ком безверье,
   
Мир направляя к просветленью,
   
Хотел всеобщего покоя,
   
Что нашим детям мы хотим.
   
Он также был благоговейным,
   
Пред духами сжигал он жертвы,
   
И, сжав ладони рук в молитве,
   
В себя впивал он блеск Луны.
   
Купался в чистых водах Ганга,
   
Купая сердце в водах веры,
   
Стремясь не к малым совершеньям,
   
Чистосердечно мир любя.
   
Горя сочувствием к живому
   
И понимая мудрость духов,
   
Служа добру, себя явил он
   
Как мудрый зодчий на Земле.
   
С самим собою в полном мире,
   
Являя в членах соразмерность,
   
Блюдя покой глубокий сердца,
   
Он совершения свершил.
   
Меж тем царевич жил в согласьи
   
С Ясодхарой, своей супругой,
   
И время шло своим порядком,
   
Сын Рагула им был рожден.
   
И мыслил царь: «Мой сын, царевич,
   
Теперь уже дитя имеет,
   
Престол наследованьем точным
   
Вполне надежно укреплен.
   
И так как сын мой сына любит,
   
Как я люблю его любовью,
   
Он не захочет дом оставить,
   
А будет праведным царем».
   
Так превосходнейшую карму
   
Он уготовал лучезарно,
   
Как Солнце тысячами в мире
   
Шлет светоносные лучи.
   
И лишь хотел, чтоб сын, являя
   
Свои достоинства, был славен,
   
Чтоб, светлое снискавши имя,
   
«Рожденный Богом» звался он.
  
  
   
    
3. ТРЕВОГА
   
   
Там, вовне, лежат лужайки,
   
Брызжет влагой водомет,
   
Чисты свежие озера,
   
Разно светятся цветы.
   
На ветвях дерев, рядами,
   
Золотистые плоды,
   
От ветвей глубоки тени,
   
Стебли — нежный изумруд.
   
Много там и птиц волшебных,
   
В играх вьются посреди,
   
И цветов — четыре рода
   
На поверхности воды.
   
Краски — светлы, дух — душистый,
   
Девы стройные поют,
   
И царевича пленяют
   
Струнной музыкой они.
   
Из чертога слыша пенье,
   
Он вздыхает о садах,
   
Хочет он услад садовых,
   
Быть в смарагдовой тени.
   
И, лелея эти мысли,
   
Хочет выйти из дворца,—
   
Слон в цепях так тяготится,
   
Хочет воли и пустынь.
   
Царь, услышав, что царевич
   
Быть желает во садах,
   
Повелел их разукрасить
   
И в порядок привести.
   
Сделал царскую дорогу
   
Очень ровной и прямой,
   
Все убрать с пути, что может
   
Взор глядевший оскорбить.
   
Старых, хилых и недужных,
   
Иль увечных, или тех,
   
Кто, нуждаясь, непригляден,
   
Иль чрезмерно воскорбел.
   
Царь-отец об этом думал,
   
Чтоб царевич, в этот час,
   
Сердца юного не ранил,
   
Огорчение узнав.
   
Во свершенье приказанья
   
Разукрашены сады,
   
И царевич приглашен был
   
Пред отцом-царем предстать.
   
Сын приблизился с почтеньем,
   
Тронул царь его чело,
   
Цвет лица его увидел,
   
Грусть и радость ощутил.
   
Но, в своих сдержавшись чувствах,
   
Их вовне не показал,
   
Рту его хотелось молвить,
   
Сердце он свое сдержал. 
   
Вот, в каменьях самоцветных
   
Колесница, а пред ней
   
Четверня красивых, статных,
   
Равных в прыткости коней.
   
Кони выучки хорошей,
   
Бег их точно предрешен,
   
Белоснежные, а сбруя
   
Перевита вся в цветах.
   
Строен тот, кто в колеснице
   
Направляет бег коней.
   
Путь усыпан весь цветами,
   
По бокам висят ковры.
   
Деревца, малютки ростом,
   
Обрамляют царский путь.
   
На столбах резные вазы,
   
Разноцветный вьется стяг.
   
Чуть повеет легкий ветер,
   
Шевельнется балдахин,
   
Светлый занавес качнется,
   
Шелк узорчатый шуршит.
   
Вдоль дороги много зрящих,
   
Смотрят зорко их глаза,
   
Но не груб тот взор, а кроток,
   
Словно лотос, что склонен.
   
Вкруг царевича-владыки,
   
Свита следует за ним,
   
Словно это — царь созвездья,
   
Окруженный сонмом звезд.
   
Всюду шепот заглушенный,
   
Редок в мире вид такой,
   
Все сошлись, богатый, бедный
   
Кто смирен и кто взнесен.
   
Бросив дом — как только был он,
   
Не поставив скот в загон,
   
И монеты не считая,
   
И дверей не заперев,—
   
Все пошли к дороге царской,
   
Башни все полны людей,
   
Люди в окнах, на балконах,
   
На валах, среди дерев.
   
Все тела склонив согласно,
   
Взоры все стремя в одно,
   
Все умы в один сливая,
   
Были зрящие — как круг.
   
И окружно устремленный,
   
К одному тянулся ум:
   
Вид как бы небесной тени
   
Возникал и проплывал.
   
Словно лилия, что только
   
Перед этим расцвела,
   
На садовые лужайки
   
Светлоликий устремлен.
   
Во свершенье предвещанья,
   
Старца Риши слов святых,
   
Вкруг себя царевич смотрит,
   
Приготовлены пути.
   
Влагой политы дороги,
   
У толпы нарядный вид,
   
Ткани светлы,— и царевич
   
Ликованье ощутил.
   
В колеснице златосветной
   
Пред толпою он возник,
   
И народ смотрел на блески
   
Этой юной красоты.
   
Между тем Властитель-Дэва,
   
Из пределов Чистоты,
   
Снизошел, и близь дороги
   
Он с внезапностью возник.
   
Превративши лик свой светлый
   
В дряхлый облик старика,
   
Он изношенным явился,
   
С сердцем, слабым от тягот.
   
И царевич, видя старца,
   
Страх тревоги ощутил,
   
Вопрошает он возницу:
   
«Это что за человек?
   
Голова его — седая,
   
Телом дряхл, в плечах согбен,
   
Очи тусклы, держит палку,
   
Ковыляет вдоль пути.
   
Иль он высох вдруг от зноя?
   
Иль таким он был рожден?»
   
И возница, затрудненный,
   
Не умеет отвечать.
   
Он бы вовсе не ответил,
   
Если б Дэва вмиг ему
   
Не умножил силу духа
   
И ответ не предрешил:
   
«Вид его иным был видом,
   
Пламень жизни в нем иссяк,
   
В измененном — много скорби,
   
Мало радости живой.
   
Дух в нем слаб, бессильны члены,
   
Это знаки суть того,
   
Что зовем — «Преклонный возраст».
   
Был когда-то он дитя,
   
Грудью матери питался,
   
Резвым юношей он был,
   
Пять он чувствовал восторгов,
   
Но ушел за годом год,
   
Тело порче подчинилось,
   
И изношен он теперь».
   
И взволнованный царевич
   
Вновь возницу вопросил:
   
«Человек тот — он один ли
   
Дряхлым возрастом томим,
   
Или буду я таким же,
   
Или будут все как он?»
   
И возница вновь ответил
   
И промолвил, говоря:
   
«О царевич, и тобою
   
Тот наследован удел.
   
Время тонко истекает,
   
И пока уходит час,
   
Лик меняется,— измене
   
Невозможно помешать.
   
Что приходит несомненно,
   
То должно к тебе прийти,
   
Юность в старость облачая,
   
Общий примешь ты удел».
   
Бодгисаттва, что готовил
   
С давних дней оплот ума,
   
Зодчим мудрости высокой
   
Безупречным быть хотел,—
   
О преклонности печальной
   
Слыша верные слова,
   
Так сражен был, что внезапно
   
Каждый волос дыбом встал.
   
Как в грозу раскаты грома
   
Обращают в бегство скот,
   
Так сражен был Бодгисаттва
   
И глубоко воздохнул.
   
С сердцем, сжатым пыткой «Старость»,
   
Взор застылый устремив,
   
Думал он о том, как скорбно
   
Бремя дряхлости узнать.
   
«Что за радость,— так он думал,—
   
Могут люди извлекать
   
Из восторгов, что увянут,
   
Знаки ржавчины прияв?
   
Как возможно наслаждаться
   
Тем, что нынче силен, юн,
   
Но изменишься так быстро
   
И, исчахнув, будешь стар?
   
Видя это, как возможно
   
Не желать — бежать, уйти?»
   
И вознице Бодгисаттва
   
Говорит: «Скорей назад!
   
Что сады мне, если старость
   
Надвигается, грозя,
   
Если годы этой жизни
   
Словно ветер, что летит?
   
Поверни же колесницу,
   
Во дворец вези меня».
   
Но, как бы придя к гробницам,
   
Был и дома скорбен он.
   
Царь, узнав о грусти сына,
   
Побудил его друзей
   
Предпринять прогулку снова,
   
И велел прибрать сады,
   
И еще пышней украсить
   
Всю дорогу повелел.
   
Но теперь явился Дэва
   
Как недужный человек.
   
Он стоял там у дороги,
   
Безобразен и раздут,
   
С бормотаньем, весь заплакан,
   
Руки, ноги — сведены.
   
И спросил опять царевич:
   
«Это что за человек?»
   
Отвечал ему возница,
   
И ответ гласил: «Больной.
   
Все четыре естества в нем
   
В беспорядке сплетены п,
   
Силы нет, и весь он слабость,
   
Просит помощи — других».
   
И царевич, это слыша,
   
Сразу сердцем грустен стал
   
И спросил: «Один ли только
   
Скорбен он, или есть еще?»
   
И ответ гласил: «Такие
   
Всюду в мире люди есть,
   
Кто живет, имея тело,
   
Должен в жизни ведать боль».
   
Слыша это, был царевич
   
Мыслью скорбною смущен:
   
Так, порой, на ряби водной
   
Схвачен зыбью лик Луны.
   
«Кто в печи великой горя
   
Ввержен в дым и в жгучий жар,
   
Как он может быть спокойным,
   
Может ведать тишину?
   
Горе, горе ослепленным,
   
Если может вор-болезнь
   
Каждый миг предстать пред ними
   
И в веселье бросить тьму».
   
Вновь златая колесница
   
Повернулася назад,
   
И скорбел он — боль недуга
   
Видя в зеркале ума.
   
Как израненный, избитый,
   
Тот, кто посох должен взять,
   
В одиночестве, в безлюдьи,
   
Так он жил в своем дворце.
   
Царь, узнав, что сын вернулся,
   
Вопрошает — почему.
   
И ответ ему был точный:
   
«Боль недуга увидал».
   
На блюстителей дороги
   
Царь посетовал весьма,
   
Сердце он сдержал, тревожась,
   
Ничего он не сказал.
   
Он число поющих женщин
   
Увеличил во дворце,
   
Вдвое громче раздавались
   
Звуки пения теперь.
   
Эти лики, эти звуки
   
Чарой быть должны тому,
   
Кто, лелея наслажденья,
   
Дом не должен разлюбить.
   
Днем и ночью, множа чару,
   
Умножается напев,
   
Но царевич не внимает,
   
И не тронут чарой он.
   
Царь нисходит самолично,
   
Чтоб сады все осмотреть,
   
Избирает свиту женщин
   
С наилучшей красотой.
   
Тех, что смогут все устроить,
   
С быстрым вкрадчивым умом
   
И мужское сердце могут
   
Нежным взглядом уловить.
   
Он еще поставил стражей
   
Вдоль по царскому пути
   
И убрать велел с дороги
   
Все, что может ранить взор.
   
Знаменитому вознице
   
Убедительно сказал,
   
Чтоб смотрел он хорошенько,
   
Надлежащий выбрал путь.
   
Между тем великий Дэва
   
Из пречистой высоты,
   
Снизойдя опять, как прежде,
   
Лик умершего явил.
   
Перед взором Бодгисаттвы
   
Тело четверо несли,
   
Это видел лишь царевич
   
И возница, не народ.
   
«Что несут они? — спросил он.—
   
Там знамена и цветы,
   
Свита, полная печали,
   
Много плакальщиков там».
   
И возница, знаку свыше
   
Повинуясь, отвечал
   
И к царевичу промолвил:
   
«Это мертвый человек.
   
Жизнь ушла, и силы тела
   
Истощились у него,
   
Ум — без мысли, сердце — камень,
   
Дух ушел, и он — чурбан.
   
Нить семейная порвалась,
   
В белом трауре друзья,
   
Уж его — не радость видеть,
   
В яме скрыть его несут».
   
Имя Смерти услыхавши,
   
Был царевич угнетен,
   
Сердце сжалось мыслью трудной,
   
И печально он спросил:
   
«Он один ли, этот мертвый,
   
Или в мире есть еще?»
   
И услышал он, что в мире
   
То же самое везде.
   
«Жизнь начавший — жизнь окончит.
   
Есть начало — есть конец.
   
Силен, молод — но, имея
   
Тело, должен умереть».
   
И царевич, отуманен,
   
Мыслью скорбною смущен,
   
Весь пригнулся к колеснице,
   
Словно принял тяжкий гнет.
   
Пресекалося дыханье
   
У него, как он сказал:
   
«О, безумье заблужденья,
   
Роковой самообман!
   
Тело — прах, и, это зная,
   
Не печаляся, живут,
   
Сердце бьется — и не хочет
   
Знать, что все исчезнет здесь».
   
Он к вознице обратился,
   
Повернуть велел назад,
   
Чтоб не тратить больше время,
   
Не блуждать среди садов.
   
Как бы мог он, с этим страхом
   
Смерти, ждущей каждый миг,
   
С легким сердцем веселиться,
   
Уезжая вдоль пути!
   
Но возница помнил слово
   
Говорившего царя,
   
И назад боялся ехать,
   
И вперед помчал коней.
   
Кони дрогнули, и мчались,
   
Задыхаясь, ко садам,
   
И примчались к тихим рощам,
   
Где журчали ручейки.
   
Возвышалися деревья
   
В изумрудной красоте,
   
Звери разные блуждали
   
По земле среди травы.
   
И летучие творенья
   
Пели ласково кругом,
   
Взор и слух имели радость,
   
Было дивно во садах.
  
  
   
    
4. ОТРЕЧЕНИЕ
   
   
Вот вступил в сады царевич,— и кругом
   
Стали женщины являть внушенья чар,
   
Взоры манят, мысли вольные у них,
   
Каждой мнится: «Я понравлюсь тем и тем».
   
С тайным замыслом друг к другу наклонясь,
   
Бьют в ладоши и ногами движут в лад
   
Или телом к телу льнут, рука с рукой,
   
И сливаются совсем друг с другом вплоть.
   
Или в шутках ищут быстрый дать ответ
   
И улыбкой на улыбку про блестеть,
   
Иль задумчивый принять и грустный вид,
   
Чтоб сочувствием внушить ему любовь.
   
Но увидели они — царевич хмур,
   
В теле стройном нет его обычных чар,
   
И смотрели все, и ждали, вверх смотря,
   
Как мы ждем, порой, восшествия Луны.
   
Но напрасно были хитрости их всех,
   
В Бодгисаттве сердце тронуть им нельзя,
   
И столпились все они, и сбились в круг,
   
Озадачены, испуганы, молчат.
   
Брамапутра был в тот миг там во садах,
   
Он Удайи звался. Женщинам сказал: