1 2 3 4 
– Склонение   и девиация принимаются в расчет при прокладке курса и счислении пути.      

Поскольку   для Симона Нишиканты все это было китайской грамотой, он предпочел встать на   сторону Старого моряка.      

Но   Старый моряк был человеком учтивым. Согласившись с мнением еврея, он спешил   воздать должное и словам капитана.      

– Какая   жалость, – заметил он, – что у вас, капитан, только один хронометр.   Возможно, что тут все дело в хронометре. Как это вы вышли в море, не запасшись   вторым хронометром?      

– Что   касается меня, то я был согласен на два, – защищался еврей. – Вы   свидетель, Гримшоу!      

Фермер   нехотя кивнул, а капитан злобно воскликнул:      

– На   два, но не на три!      

– Да,   но если два все равно что один, как вы сами сказали, – Гримшоу может это   подтвердить, – то три все равно что два, только расход лишний.      

– Но   если у вас два хронометра, как вы определите, который из них врет? –   осведомился капитан Доун.      

– Понятия   не имею, – отвечал ростовщик, скептически пожимая плечами.      

– Если   вы не можете определить, который из двух врет, так как же вы определите, какой   врет из двадцати? С двумя по крайней мере пятьдесят процентов вероятности, что   врет либо тот, либо другой.      

– Но   неужели вы не в состоянии понять…      

– Я   отлично понимаю, что все ваши навигационные разговоры – сущий вздор. У меня в   ссудных кассах работают четырнадцатилетние мальчишки, которые больше вас   смыслят в мореплавании. Спросите их: если два хронометра – все равно что один,   то почему две тысячи хронометров лучше, чем один? Они вам в секунду ответят,   что если два доллара не лучше одного, так и две тысячи не лучше. Тут достаточно   простейшего здравого смысла.      

– Нет,   вы не правы в основном, – вмешался Гримшоу. – Я уж тогда говорил, что   если мы принимаем в долю капитана Доуна, то только потому, что нам нужен   опытный моряк; мы с вами в навигации ни черта не смыслим. Вы со мной   согласились, а как дошло до покупки трех хронометров, так сделали вид, что не   хуже его разбираетесь в мореплавании. На самом деле вы просто испугались расхода.   Боязнь потратиться – единственная идея, которую вмещает ваша башка. Вы только и   думаете, как бы не переплатить несколько центов за лопату, которой вы будете   вырывать из земли клад в десять миллионов долларов.      

Дэг   Доутри поневоле слышал иногда эти разговоры, походившие скорей на перебранку,   чем на деловое совещание. Кончались они непременно тем, что в Симона Нишиканту,   по морскому выражению, «вселялся черт». Обозленный, он часами ни с кем не   разговаривал и никого не слушал. Засев по обыкновению за свои акварели, он   внезапно приходил в ярость, рвал их в клочья и топтал ногами, затем вдруг   доставал свое крупнокалиберное автоматическое ружье, усаживался на носу шхуны и   пытался подстрелить какого-нибудь отбившегося от стаи дельфина, тунца или   гринду. Видно, у него становилось легче на душе, когда, всадив пулю в тело   плещущегося на волнах пестроокрашенного морского животного, он навек прекратил   буйную, радостную игру этого существа и смотрел, как оно, перевернувшись на   бок, медленно погружается в смертный мрак морской пучины.      

Когда   вблизи резвилось стадо китов и Нишиканте удавалось причинить боль хотя бы   одному из них, он был на верху блаженства. Его пуля, словно бич, впивалась в   тело левиафана[5],   и тот, как жеребенок, которого нежданно огрели кнутом, подскакивал в воздух   или, вдруг взмахнув могучим хвостом, исчезал под водой и бешено мчался прочь,   вспенивая поверхность океана, пока, наконец, не скрывался с глаз.      

Старый   моряк только грустно покачивал головой, а Дэг Доутри, который тоже страдал от   этого бесцельного мучительства безобидных животных, спешил для успокоения   старика принести ему его любимую сигару. Гримшоу презрительно кривил губы и   бормотал:      

– Экий   мерзавец! Вот уж подлец так подлец! Ни один человек, в котором еще осталось что-то   человеческое, не станет вымещать свою злобу на этих безобидных созданиях. Я с   детства знаю таких типов: если он вас невзлюбит или обидится за то, что вы   посмеялись над его плохим ответом по грамматике или арифметике, так он способен   в отместку убить вашу собаку… или – еще того лучше – отравить ее. В доброе   старое время в Колусе мы таких типов просто-напросто вздергивали на сук – для   оздоровления воздуха.      

Однажды   и капитан Доун решительно запротестовал против подобных забав.      

– Послушайте-ка,   Нишиканта, – побледнев, проговорил он трясущимися от гнева губами. –   То, что вы делаете, – пакость, и ничего, кроме пакости, из этого не   получится. Я знаю, что говорю. Вы не имеете права всех нас подвергать опасности   из-за ваших дурацких затей. Лоцманское судно «Анни Майн», входившее в гавань   Сан-Франциско, было потоплено китом у Золотых ворот. Я сам, будучи вторым   помощником на бриге «Бернкасль», по две вахты простаивал у насоса на пути в   Хакодате, откачивая воду, потому что кит пробил борт нашего судна. А разве трехмачтовое   китобойное судно «Эссекс» не пошло ко дну у западных берегов Южной Америки   только потому, что кит разнес его в щепы, так что команде пришлось тысячу   двести миль добираться на шлюпках до земли?      

Симон   Нишиканта, злобствуя и не удостаивая капитана ответом, продолжал донимать   пулями последнего кита, не успевшего скрыться из его поля зрения.      

– Я   помню эту историю с китобоем «Эссекс», – обратился Старый моряк к Дэгу   Доутри. – Они подранили самку кита с детенышем. На «Эссексе» было еще две   трети запаса воды. Он затонул в течение часа. А судьба одной из шлюпок так и   осталась неизвестной.      

– Другую,   кажется, занесло на Гавайи, сэр? – почтительно осведомился Доутри. –   Помнится, лет тридцать назад я встретил в Гонолулу одного старикашку, который   утверждал, что служил гарпунером на судне, потопленном китом у берегов Южной   Америки. С тех пор я больше ничего об этой истории не слышал, пока вы, сэр,   сейчас не заговорили о ней. Как вы полагаете, сэр, ведь речь, вероятно, шла   именно об этом судне?      

– Да,   если только два разных судна не были потоплены китами у Западных   берегов, – отвечал Старый моряк. – Что касается «Эссекса», то это не   подлежит сомнению и стало уже историческим фактом. Так что человек, которого вы   встретили, скорей всего принадлежал именно к команде «Эссекса».      

 ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ      

       

Капитан   Доун работал с утра до ночи, ловя солнце, колдуя над уравнением времени,   рассчитывая аберрацию, вызванную движением земли по ее орбите, и прокладывая   Сомнеровы линии до тех пор, пока у него голова не начинала идти кругом.      

Симон   Нишиканта открыто издевался над навигационными талантами капитана, продолжал писать   акварели, когда находился в безмятежном настроении, и стрелять китов, морских   птиц и все, что вообще можно подстрелить, когда состояние духа у него было   подавленное и злобное оттого, что пик Львиная Голова – остров сокровищ Старого   моряка – упорно не показывался над волнами      

– Я   вам докажу, что я не скряга, – заявил однажды Нишиканта, после того как он   добрых пять часов жарился на мачте, наблюдая за морем. – Скажите-ка,   капитан, какую сумму, по-вашему, мы должны были истратить в Сан-Франциско на   покупку хороших хронометров, разумеется, подержанных?      

– Примерно   долларов сто, – отвечал капитан.      

– Отлично.   Я неспроста этим заинтересовался. Расход должен был быть поделен между нами   тремя. А теперь я целиком беру его на себя. Объявите матросам, что я, Симон   Нишиканта, плачу сто золотых долларов тому, кто первый увидит землю на широте и   долготе, указанных мистером Гринлифом.      

Но   матросам, облепившим мачты, суждено было испытать горькое разочарование: всего   два дня и пришлось им наблюдать за водными просторами в надежде на щедрую   награду. И произошло это не только по вине Дэга Доутри, – хотя того, что   он намеревался сделать, и того, что он сделал, тоже было бы достаточно, чтобы прекратить   наблюдения.      

Однажды,   спустившись в трюм под кормовыми каютами, он вздумал пересчитать ящики с пивом,   доставленные на борт специально для него. Пересчитав их, он усомнился в   правильности своего счета, чиркнул несколько спичек, опять пересчитал, затем   излазил весь трюм в надежде обнаружить еще несколько куда-то запропастившихся   ящиков.      

Доутри   уселся под люком и с добрый час просидел погруженный в размышления. «Это все   штуки еврея, – решил он. – Того самого, который согласился снабдить   „Мэри Тернер“ двумя хронометрами, но не тремя и сам же подписал контракт с ним,   Доутри, где черным по белому стояло, что „стюард должен быть обеспечен пивом на   все время плавания из расчета шесть кварт в день“. Потом он еще раз пересчитал   ящики, чтобы убедиться окончательно. Ящиков было три. И поскольку в каждом из   них хранилось две дюжины кварт, а его ежедневная порция составляла полдюжины,   то с полной очевидностью выяснилось, что этого запаса ему достанет не более как   на двенадцать дней. А за двенадцать дней они только-только доберутся из этих   неведомых морских просторов до ближайшего порта, где можно обновить запас пива.      

Приняв   решение, стюард не стал даром терять времени. Часы показывали без четверти двенадцать,   когда он вылез из трюма, закрыл люк и стал торопливо накрывать на стол. Обнося   кушанья во время обеда, он едва удержался от соблазна вывернуть миску   горохового супа на голову Симона Нишиканты. И удержало его только решение,   принятое им: безотлагательно приступить к действиям в трюме, где хранились   бочки с пресной водой.      

В три   часа, когда Старый моряк, вероятно, дремал в своей каюте, а капитан Доун,   Гримшоу и половина вахтенных влезли на мачты в надежде вырвать наконец у   сапфировых вод океана пресловутую Львиную Голову, Дэг Доутри спустился в   главный трюм. Здесь, оставляя лишь узкий проход, вдоль борта длинными рядами   лежали заклиненные бочки с пресной водой.      

Доутри   вытащил из-за пазухи коловорот, а из кармана штанов полудюймовую перку. Затем,   опустившись на колени, принялся сверлить дно первой бочки, пока вода, хлынув на   пайол, не начала утекать сквозь доски настила. Он работал быстро, продырявливая   бочку за бочкой по всему ряду, уходившему в глубину трюма. Дойдя до конца   первого ряда, он остановился и прислушался к журчанию множества маленьких   ручейков. И тут его острый слух уловил такое же журчание справа, в направлении   следующего ряда. Прислушавшись повнимательнее, он уже мог бы поклясться, что   слышит, как и там перка впивается в неподатливое дерево.      

Минутой   позже, тщательно спрятав свои собственные инструменты, он опустил руку на плечо   человека, которого не мог разглядеть в потемках. Человек этот, стоя на коленях   и тяжело дыша, сверлил дно бочки. Преступник не сделал ни малейшей попытки к   бегству, и, когда Доутри зажег спичку, он увидел перед собой Старого моряка.      

– Вот   так штука! – пробормотал опешивший стюард. – Скажите на милость,   какого черта вы выпускаете воду?      

Он   почувствовал, что все тело старика сотрясается от нервной дрожи, и его сердце   немедленно смягчилось.      

– Ладно, –   прошептал он, – меня вам нечего бояться. Сколько бочек вы уже обработали?      

– Весь   этот ряд, – послышался тихий ответ. – Вы не выдадите меня тем…   наверху?      

– Выдать   вас? – добродушно засмеялся Доутри. – Ведь мы, что греха таить, ведем   одну и ту же игру, хотя зачем это вам понадобилось, не понимаю. Я только что   расправился со своим рядом. А теперь, сэр, мой совет      

– уносите-ка   отсюда ноги, пока проход свободен. Сейчас все наверху, и вас никто не заметит.   Я здесь справлюсь один… воды останется… ну, скажем, дней на двенадцать.      

– Я   хотел бы поговорить с вами… объяснить… – прошептал Старый моряк.      

– Хорошо,   сэр, должен признаться, что я просто сгораю от любопытства. Я приду к вам в   каюту минут через десять, и мы с вами спокойно побеседуем. Во всяком случае,   что бы вы ни задумали – я с вами. Во-первых, потому, что мне важно поскорей   добраться до порта, а во-вторых, потому, что я вас уважаю и люблю. А теперь   поторапливайтесь, я буду у вас через десять минут.      

– Я   вас очень люблю, стюард, – дрожащим голосом проговорил старик.      

– И   я вас, сэр; поверьте, много больше, чем этих трех мошенников. Но об этом после.   Ступайте скорее отсюда, а я выпущу оставшуюся воду.      

Четверть   часа спустя, когда три мошенника все еще торчали на мачтах, Чарльз Стоу Гринлиф   сидел у себя в каюте, попивая виски с содовой, а Дэг Доутри стоял по другую   сторону стола и тянул пиво прямо из бутылки.      

– Может   быть, вы и не догадываетесь, – начал Старый моряк, – но я уже   четвертый раз отправляюсь за этими сокровищами.      

– Вы   хотите сказать… – перебил его Доутри.      

– Вот   именно. Никаких сокровищ нет. И никогда не было, так же как не было ни Львиной   Головы, ни баркаса, ни безымянных пунктов.      

Доутри   растерянно почесал в своей седеющей шевелюре и заметил:      

– Подумать   только, что вы и меня провели. Ей-богу, я поверил в эти сокровища.      

– Признаюсь,   мне приятно это слышать. Значит, я еще достаточно хитер, если мне удалось провести   такого человека, как вы. Нетрудно надувать людей, которые только и думают, что   о деньгах. Но вы другой породы. Вы не живете одной только мечтой о наживе. Я   наблюдал, как вы обходитесь с вашей собакой, и с вашим слугой негром. Я   наблюдал, как вы пьете свое пиво. И потому, что вам не мерещатся днем и ночью   погребенные сокровища, вас труднее обмануть. Ничего нет легче, как одурачить   корыстолюбцев. Они все одного поля ягода. Посулите им дело, дающее сто   процентов прибыли, и они, как голодные щуки, кинутся на наживку. А если   поманить их возможностью за доллар получить тысячу или десять тысяч долларов,   так они и вовсе рехнутся. Я старый, очень старый человек. И я хочу только   дожить свой век, но дожить не как-нибудь, а прилично, покойно, почтенно.      

– И   вдобавок вы любите дальние путешествия? Я начинаю понимать, сэр. Когда судно   будто бы приближается к острову, где скрыты сокровища, случается что-нибудь   непредвиденное – утечка пресной воды, например, – следовательно, возникает   необходимость вернуться в порт, ну, а потом, потом… все сначала.      

Старый   моряк кивнул, его выцветшие глаза заблестели.      

– Так   было с «Эммой-Луизой». При помощи разных происшествий с водой и прочих ухищрений   я заставил ее пробыть в плавании полтора года, не говоря уже о том, что они   четыре месяца до отплытия еще содержали меня в одной из лучших гостиниц Нового   Орлеана и аванс мне выплатили щедро, да, да, очень щедро.      

– Расскажите   подробнее, сэр; мне очень интересно, – попросил Дэг Доутри, закончив свою   несложную повесть о трех ящиках пива. – Это, ей-богу, недурная затея.   Может, она и мне пригодится на старости лет; впрочем, даю вам слово, сэр, я вам   поперек дороги не стану. Пока вы живы, сэр, я за такие штуки не возьмусь.      

– Прежде   всего надо напасть на след денежных, очень денежных людей, чтобы никакие убытки   не разорили их. Да и заинтересовать таких людей много легче.      

– Потому   что они скоты, – перебил его стюард. – Чем больше денег, тем больше   жадности.      

– Правильно, –   продолжал Старый моряк. – Но в конце концов и они внакладе не остаются.   Морские путешествия полезны для здоровья. Вот и выходит, что я не только не   делаю им зла, а, напротив, пекусь об их благополучии.      

– Ну,   а шрам у вас на лице и отрубленные пальцы? Значит, это не боцман полоснул вас   ножом в той свалке на баркасе? Где же вы тогда, черт подери, обзавелись такими   рубцами?.. Погодите минуточку, сэр. Сначала я долью ваш бокал.      

И вот, с   полным бокалом в руке, Чарльз Стоу Гринлиф принялся рассказывать историю своих   шрамов.      

– Прежде   всего надо вам знать, стюард, что я джентльмен. Мое имя значилось в истории Соединенных   Штатов еще задолго до того, как они стали Соединенными Штатами. Я был вторым по   успехам в своем выпуске университета, какого именно, я умолчу. Кстати сказать,   имя, под которым вы меня знаете, вымышленное. Я тщательно составил его из имен   других людей. Мне очень не повезло. В дни юности я служил на корабле, но не на   «Бдительном», его я просто выдумал, а теперь, на склоне лет, он кормит меня.      

Вы   спрашиваете о моих шрамах и отрубленных пальцах? Вот как это было. Я ехал в   пульмановском вагоне, и утром, когда почти все уже встали, произошло крушение.   Вагон был переполнен, и мне накануне досталось верхнее место. Случилось это   несколько лет назад. Я был уж стариком. Поезд шел из Флориды. На высокой   эстакаде он столкнулся с другим. Вагоны сплющило, некоторые из них свалились с   высоты в девяносто футов прямо на дно высохшего ручья. От этого ручья   оставалась только галька да лужа футов десять диаметром и дюймов восемнадцать   глубиной, и вот в эту-то лужу я и угодил.      

А   случилось это так. Я успел обуться, натянуть штаны и рубашку и собирался   соскочить вниз. Но в момент, когда я уселся на край койки и спустил ноги,   паровозы столкнулись. Койки напротив, верхняя и нижняя, уже были застелены и   прибраны.      

Сидя на   койке и болтая ногами, я, конечно, понятия не имел – едем мы по эстакаде или по   земле. Я сверзился с койки, как птичка, перелетел через проход, прошиб головой   стекло противоположного окна и вылетел из него; сколько раз меня перевернуло в   воздухе, пока я падал с высоты в девяносто футов, лучше не вспоминать, и…   каким-то чудом я попал в эту самую лужу. В ней было всего восемнадцать дюймов   глубины. Но я ударился о воду плашмя, и она смягчила падение. Из всего вагона в   живых остался только я один. Вагон перевернуло футах в сорока от меня. И   вытащили из него уже только мертвые тела. А я в своей луже был живехонек. Но   когда я вышел из хирургического отделения больницы, на руке у меня недоставало   четырех пальцев, а лицо было изуродовано вот этим шрамом… вдобавок, хотя   ручаюсь, что вы и не подозреваете об этом, я лишился еще и трех ребер.      

О,   жаловаться мне не приходилось. Подумайте о других пассажирах – они все были   убиты. К сожалению, я ехал по бесплатному билету и не мог предъявить иск   железнодорожной компании. Но так или иначе, а я единственный человек на свете,   свалившийся с высоты в девяносто футов в лужу глубиной в восемнадцать дюймов и   еще рассказывающий об этом. Будьте так добры, стюард, подлейте мне в стакан.      

Дэг   Доутри исполнил просьбу старика и, до крайности взволнованный его рассказом,   откупорил себе еще бутылку пива.      

– Продолжайте,   продолжайте, сэр, – хрипло пробормотал он, вытирая губы. – Ну, а   охота за сокровищами? Я до смерти хочу услышать, что было дальше. Ваше здоровье,   сэр!      

– Можно   сказать, что я родился с серебряной ложкой во рту, да только она расплавилась,   и я стал точь-в-точь походить на блудного сына, ибо, кроме ложки, природа   наградила меня еще шишкой гордости, которая не плавится ни при каких   обстоятельствах. Дело в том, что моя семья, конечно, безотносительно к этой   дурацкой железнодорожной катастрофе, а в силу разных причин до и после нее   предоставила мне только одно право – право умереть, а я – я предоставил ей   право жить. В этом все и дело. Я предоставил моей семье право жить. Да в конце   концов вина ложилась не на нее. Я никогда не жаловался и никому ничего не   говорил. Я просто расплавил остатки моей серебряной ложки – хлопок в Южных   морях, кокосовые рощи в Тонго, каучук и красное дерево в Юкатане. И что же? В   конце концов я спал в ночлежках Бауэри, питался в обжорках Ист-Сайда[6] и нередко до   полуночи простаивал в очередях за куском хлеба у дверей благотворительных   организаций, гадая, выстою я или свалюсь и потеряю сознание от голода.      

– И   вы никогда ничего не просили у своей семьи? – с восхищением прошептал   Доутри, когда старик остановился, чтобы перевести дыхание.      

Старый   моряк распрямил плечи, высоко закинул голову, потом склонил ее и сказал:      

– Нет,   никогда! Я попал в богадельню, или в сельский работный дом, как они это   называют. Я жил хуже собаки. Шесть месяцев жил хуже собаки, а потом вдруг   увидел луч света. Я принялся за постройку «Бдительного». Я строил его доска за   доской, обшивал медью, облюбовывал мачты и шпангоуты, я набирал экипаж,   размещал его на судне, затем я оснастил свой корабль с помощью богатых евреев и   отплыл на нем в Южные моря – искать сокровища, погребенные под слоем песка.      

Да, –   пояснил он, – все это я проделал в воображении, сидя узником в работном   доме, среди сломленных жизнью людей.      

Лицо Старого   моряка вдруг приняло мрачное, даже свирепое выражение, а тонкие пальцы стальным   кольцом сдавили запястье Доутри.      

– Долгий   и тяжкий путь пришлось мне пройти, прежде чем я выбрался из работного дома и   сколотил немного денег для этой маленькой и жалкой авантюры с «Бдительным».   Знайте, что мне два года пришлось проработать в тамошней прачечной за полтора   доллара в неделю – и это, собственно, с одной только рукой, потому что много ли   я мог сделать второй? Я сортировал грязное белье, складывал простыни и наволочки,   и тысячи раз мне казалось, что моя бедная старая спина разламывается надвое, не   говоря уже о нестерпимой боли в каждом дюйме тела – там, где у меня недостает   ребер. Вы человек еще молодой…      

Доутри   только усмехнулся и потеребил свои седые взлохмаченные волосы.      

– Да,   вы еще молоды, стюард, – настойчиво и не без раздражения повторил Старый   моряк. – Вы не испытали, что значит быть выброшенным из жизни. А человек в   работном доме – выброшенный из жизни человек. В богадельнях не уважается не   только возраст, куда там, но и самая жизнь человеческая. Как бы это объяснить   вам? Человек не мертв. Но он и не жив. Он то, что было некогда живым человеком   и теперь находится в стадии умирания. Как прокаженный. Или душевнобольной. Я   это знаю. Когда я еще молодым человеком служил на корабле, один наш лейтенант   сошел с ума. Временами он буйствовал, и мы боролись с ним, скручивали ему руки,   в кровь избивали его, связывали, караулили, чтобы он не причинил вреда нам,   себе или судну. Он, еще живой, умер для нас. Вы понимаете? Он перестал быть   одним из нас, таким, как мы. Он стал иным. Да, да, именно – иным. Так вот и в   богадельнях – мы, еще не погребенные, были иными. Вы слышали, что я там плел   насчет геенны огненной на баркасе. Уверяю вас, что это еще увеселительная   поездка по сравнению с жизнью в богадельне. Тамошняя пища, грязь, ругань, побои   – это скотская, скотская жизнь!      

Два года   я работал в прачечной за полтора доллара в неделю. Вы только представьте себе,   Доутри, я, умудрившийся расплавить свою серебряную ложку, кстати сказать,   довольно увесистую, работаю в прачечной! Представьте себе мои старые больные   кости, мой старый желудок, еще помнящий гастрономические наслаждения юных лет,   мое нёбо, еще не окончательно иссохшее и избалованное изысканными вкусовыми   ощущениями, к которым я привык с детства, – да, да, стюард, я, привыкший   транжирить, как скупец, трясся над этими полутора долларами, не позволяя себе истратить   даже цента на табак, ни разу я не побаловал каким-нибудь лакомством свой   желудок, измученный грубой, неудобоваримой и скудной пищей. Я выклянчивал   скверный, дешевый табак у несчастных стариков, одной ногой стоящих в могиле. А   когда я однажды утром обнаружил, что Самюэль Мерривэйл, мой сосед по палате,   умер, я стремглав бросился обшаривать карманы его заплатанных штанов, зная, что   он был обладателем полпачки табаку – все его достояние, – и только тогда   сообщил о случившемся.      

Да,   Доутри, я дрожал над этими полутора долларами. Поймите, я был узником,   пропиливающим лазейку крохотным стальным напильником. И я пропилил ее!      

Он с   таким торжеством выкрикнул эти слова, что голос у него сорвался.      

– Доутри,   я пропилил себе лазейку!      

И Дэг   Доутри с бутылкой пива в руках серьезно, от души проговорил:      

– Честь   и хвала вам, сэр!      

– Благодарю   вас, сэр, вы поняли меня, – просто и с достоинством отвечал Старый моряк,   стукнув своим бокалом о бутылку Доутри; они выпили, глядя друг другу прямо в   глаза.      

– Мне   причиталось сто пятьдесят шесть долларов, когда я решил уйти из работного   дома, – продолжал старик. – Но две недели я прохворал инфлюэнцой, а   неделю плевритом; итак, я ушел от этих живых мертвецов, имея в кармане сто   пятьдесят один доллар и пятьдесят центов.      

– Насколько   я понимаю, сэр, – с нескрываемым восхищением перебил его Доутри, –   тоненький напильник превратился в лом, и с его помощью вы сызнова проломили   себе дорогу в жизнь.      

Изуродованное   лицо и выцветшие глаза Чарльза Стоу Гринлифа светились счастьем, когда он опять   поднял свой бокал.      

– Ваше   здоровье, стюард. Вы хорошо это сказали. И вы все поняли. Я проломил себе вход   в обитель жизни. Крохи, сколоченные мною за два года крестных мук, стали моим   ломом. Подумать только! Такую сумму я в свое время, когда моя серебряная ложка   еще не расплавилась, не задумываясь, ставил на карту! Но, как вы сказали, я,   точно взломщик, вломился в жизнь и… попал в Бостон. Вы умеете образно   выражаться, стюард. Ваше здоровье!      

Они   снова чокнулись бокалом и бутылкой и выпили, глядя в глаза друг другу, причем   каждый был убежден, что смотрит в честные и понимающие глаза.      

– Но   это был непрочный лом, Доутри, и рычагом он мне служить не мог. Я снял номер в   небольшом, но вполне пристойном отеле без пансиона. Я, кажется, уже сказал вам,   что это было в Бостоне. О, как бережно обходился я со своим ломом! Я ел не   больше, чем нужно для того, чтобы душа не рассталась с телом. Но других я   потчевал вином, превосходным, умело выбранным вином, – потчевал с видом   богатого человека, это внушало доверие к моим рассказам. А захмелев, притворно   захмелев, Доутри, я начинал свои бредни о «Бдительном», о баркасе, о безымянных   пунктах и о сокровищах, погребенных в песке, на глубине шести футов; сокровища   в песке – это звучало романтично, действовало на психологию, мои рассказы имели   привкус соленой морской воды, дерзких пиратских похождений в Испанских морях.      

Вы,   наверное, заметили самородок, который я ношу в виде брелока? В ту пору я еще не   мог приобрести его, но зато сколько ж я говорил о золоте, о калифорнийском   золоте, о несметных количествах золотых самородков, о россыпях, открытых в   сорок девятом году. Это было романтично и красочно. Позднее, после моего   первого путешествия, я уже был в состоянии купить этот самородок. Он оказался   приманкой, на которую люди клевали, как рыба. И, как рыба, заглатывали ее. Эти   перстни – тоже приманка. Теперь таких не найдешь. Получив деньги, я тотчас же   обзавелся ими. Возьмем, к примеру, этот самородок: я рассеянно играю им,   рассказывая о несметных богатствах, погребенных в песке. Внезапно он вызывает   во мне прилив воспоминаний. Я начинаю говорить о баркасе, о муках жажды и   голода, о третьем помощнике, прелестном юноше, чьи щеки еще не знали   прикосновения бритвы, он будто бы воспользовался ею как грузилом при попытке   наловить рыбы.      

Но   вернемся к моему пребыванию в Бостоне. Чего-чего только я не плел, будто бы под   хмельком, моим новоявленным приятелям – безмозглым дуракам, людям, которых я   презирал от всей души. Мои слова возымели действие, и в один прекрасный день   какой-то молодой репортер явился проинтервьюировать меня относительно сокровищ   и «Бдительного». Я был в негодовании, возмущался. Погодите, Доутри, погодите: в   душе я ликовал, выставив за дверь этого юного репортера. Я не сомневался, что   он уже выведал у моих «приятелей» множество разных подробностей. Утренние газеты   на двух столбцах, снабженных интригующим заголовком, повторили мою басню. Ко   мне стали являться различные посетители, которых я внимательно изучал. Многие   рвались на поиски сокровищ, не имея гроша за душой. Я отделывался от них и, по   мере того как таяли мои капиталы, еще больше урезывал себя в пище.      

И вот,   наконец, он явился – мой славный, веселый доктор философии и изрядный богач к   тому же. Сердце мое радостно забилось, когда я увидел его. Но в кармане у меня   оставалось уже всего двадцать восемь долларов, а потом – смерть или богадельня.   В душе я уже сделал выбор в пользу смерти,      

– все   лучше, чем вернуться в эту компанию живых трупов, в богадельню. Но я не   вернулся туда и не умер. Кровь молодого доктора зажглась при мысли о Южных   морях, я заставил его почуять благоухание напоенного цветами воздуха тех   дальних краев, вызвал перед его глазами прекрасные видения пассатных облаков,   неба в дни, когда дуют муссоны, островов, поросших пальмами, и коралловых   рифов.      

Веселый   повеса, беззаботно-щедрый, бесстрашный, как львенок, гибкий и красивый, как леопард,   он был немного сумасброден; его тонкий ум отличался необыкновенной   затейливостью и прихотливостью. Вот послушайте, Доутри. Незадолго до отплытия   «Глостера», купленной доктором рыбачьей шхуны, которая изяществом и   быстроходностью превосходила многие яхты, он пригласил меня к себе –   посоветоваться относительно экипировки. Мы перебирали его костюмы в   гардеробной, когда он вдруг заметил:      

– Интересно,   как леди отнесется к моей долгой отлучке? Может, мне взять ее с собой?      

А я и   понятия не имел, что у него есть жена или дама сердца. На моем лице, видимо,   выразилось удивление и недоверие.      

– Вот   потому, что вы мне не верите, я и возьму ее в плавание. – Он захохотал   безумно и зло, прямо мне в лицо. – Пойдемте, я вас представлю.      

Мы   пришли в его спальню; он подвел меня прямо к кровати, откинул покрывало и показал   спящую уже в течение многих тысячелетий мумию стройной египетской девушки.      

Она   сопровождала нас в долгом и бесплодном плавании по Южным морям и вернулась с   нами обратно. И, верите ли, Доутри, я сам всей душой привязался к этому   прелестному созданию.      

Старый   моряк мечтательно загляделся в свой бокал, а стюард, воспользовавшись паузой,   спросил:      

– Ну,   а молодой доктор? Как он отнесся к неудаче?      

Лицо   Старого моряка просияло.      

– Он   похлопал меня по плечу и назвал милым старым мошенником. Да, стюард, я полюбил   этого молодого человека, как сына. Все еще держа руку на моем плече, – в   этом жесте было нечто большее, чем доброта, – он признался, что обнаружил   обман, еще когда мы достигли Ла-Платы. Смеясь не только весело, но и ласково,   он указал мне на различные несоответствия в моих рассказах (благодаря ему я   внес в них поправки, весьма существенные поправки) и заявил, что наше плавание   было просто великолепно и он навеки считает себя моим должником.      

Что мне   оставалось делать? Я открыл ему всю правду и даже назвал свое настоящее имя,   которое я скрыл, чтобы спасти это имя от позора. Он опять положил руку мне на   плечо и…      

Старый   моряк умолк, так как в горле у него пересохло; по щекам старика катились слезы.      

Дэг   Доутри молча чокнулся с ним, и старик, пригубив из бокала, вновь овладел собой.      

– Он   сказал мне, что отныне я должен жить вместе с ним, и в день нашего возвращения   в Бостон привез меня в свой большой пустынный дом. И еще сказал, что   переговорит со своими поверенными, так как намерен усыновить меня, – эта   идея очень веселила его. «Я усыновлю вас, – уверял он, – усыновлю   вместе с Иштар[7]».   Иштар звали девушку, нашу маленькую мумию.      

И вот,   стюард, я вернулся к жизни, он собирался официально усыновить меня. Но жизнь –   великая обманщица. Утром, через восемнадцать часов, мы нашли его мертвым в   постели; рядом с ним лежала мумия девушки. Что это было – разрыв сердца или   одного из кровеносных сосудов в мозгу, – я так и не узнал.      

Я   просил, умолял похоронить эту чету в одной могиле. Но его тетки и другие   родственники были жестокие, холодные люди новоанглийской породы, они передали   Иштар в музей, а мне предложили в течение недели покинуть дом. Я уехал ровно   через час, но они все же успели обыскать мой скромный багаж.      

Я   отправился в Нью-Йорк и там начал ту же игру, только теперь у меня было больше   денег и я лучше разыгрывал ее. То же повторилось в Новом Орлеане и в   Гальвестоне. Наконец я очутился в Калифорнии. Это мое пятое плавание. Нелегко   мне было уговорить этих троих, – я истратил все свои сбережения, прежде   чем они подписали договор. Они страшно скаредничали. Ссудить меня авансом!   Самая эта мысль казалась им несообразной. Но я своего добился, представил им   солидный счет за гостиницу, а под конец даже заказал основательный запас вина и   сигар и послал им счет. Что тут было! Все трое от злости едва не повырывали   себе волосы, а заодно и мне. Они отказались от уплаты. Я немедленно захворал и   объявил, что они истрепали мне нервы и довели меня до болезни. Чем больше они   бесновались, тем хуже мне становилось. Наконец, они уступили. Здоровье мое   немедленно улучшилось. И вот мы здесь, без воды, так что нам, видимо, придется   взять курс на Маркизские острова, чтобы наполнить бочки. А потом они снова   примутся за поиски сокровищ.      

– Вы   так полагаете, сэр?      

– В   моей памяти всплывут новые важные данные, – с улыбкой отвечал Старый   моряк. – Не сомневайтесь, что эти люди вернутся. О, я их знаю! Это тупые,   мелкие, корыстные дураки!      

– Дураки,   сплошь дураки! «Корабль дураков»! – возликовал Дэг Доутри, повторяя слова,   пришедшие ему на ум еще в трюме, когда, просверлив последнюю бочку, он   прислушивался к журчанию убегающей пресной воды и радовался, что Старый моряк   действует с ним заодно.      

 ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ      

       

На   следующее утро вахтенные, набиравшие дневной запас пресной воды для камбуза и   кают, обнаружили, что бочки пусты. Мистер Джексон так встревожился, что   немедленно побежал к капитану Доуну, и не прошло нескольких минут, как тот, в   свою очередь, поднял Гримшоу и Нишиканту, чтобы сообщить им о случившемся   несчастье.      

Завтрак   прошел в превеликом волнении. Доутри и Старый моряк тоже были взволнованы. Пресловутое   трио вне себя от бешенства изрыгало жалобы и проклятия. Капитан Доун чуть не   плакал. Симон Нишиканта изливал свою ярость, понося негодяя, совершившего   преступление, и выдумывал кары, которым его следовало бы подвергнуть. Гримшоу   то и дело сжимал свои толстые пальцы, словно уже душил кого-то.      

– Помнится,   в сорок седьмом году… нет, кажется, в сорок шестом… ну да, конечно же, в сорок   шестом, – заговорил Старый моряк, – мы попали в такое же, только еще   худшее положение… На баркасе нас было шестнадцать человек. Мы держали курс на   Глистер-риф. Так он был назван после того, как наша храбрая команда открыла его   темной ночью и об него же разбилась. Этот риф нанесен на карты Адмиралтейства.   Капитан Доун может подтвердить…      

Никто   его не слушал, кроме Дэга Доутри. Подавая горячие пирожки, он от души   восхищался стариком. Только Симон Нишиканта, который внезапно понял, что старик   опять плетет какие-то небылицы, свирепо заорал:      

– Молчать!   Заткнитесь, говорят вам! Мне это «помнится» уже поперек глотки стоит.      

На лице   Старого моряка изобразилось удивление: неужели он и вправду допустил какую-то неточность   в своем рассказе?      

– Неужто   я оговорился? – продолжал он. – Все мой старый язык виноват! Это был   не «Бдительный», а бриг «Глистер». А я, верно, сказал «Бдительный»? Конечно,   «Глистер», чудный маленький бриг, просто игрушка, обшитый медью и очертаниями   напоминающий дельфина, к тому же быстрый, как ветер, и юркий, как волчок.   Вахтенные на нем, бывало, с ног сбивались. Я был на «Глистере» суперкарго.   Выйдя из Нью-Йоркской гавани, мы взяли курс, по-видимому, к северо-западным   берегам. На руках у нас был запечатанный приказ…      

– Замолчите,   прошу вас, замолчите! Вы меня с ума сведете всей этой чепухой! – с   неподдельным страданием закричал Нишиканта. – Побойтесь бога, старик!   Какое мне дело до вашего «Глистера» и запечатанных приказов!      

– Да,   запечатанный приказ, – с просветленным лицом продолжал Старый   моряк. – Магические слова – запечатанный приказ. – Казалось, он   смакует самые эти звукосочетания. – В те времена, джентльмены, суда,   отправляясь в плавание, получали запечатанные приказы. Будучи суперкарго и имея   лишь пустяковую долю в предприятии, которой соответствовала и доля в будущей   наживе, я фактически командовал капитаном. Запечатанные приказы хранились не у   него, а у меня. Клянусь вам, что их содержания я не знал. Я сломал печати,   только когда мы, обогнув Кейп-Стифф, вошли в Тихий океан, и я узнал, что   «Глистеру» приказано идти к земле Ван Димена. В те времена этот край называли   землей Ван Димена…      

То был   день неожиданных открытий. Капитан Доун застал своего помощника отпирающим подобранным   ключом стол, где хранился вахтенный журнал. Произошла сцена, впрочем, довольно   сдержанная: финн был слишком дюжим мужчиной, и у капитана не возникло ни   малейшего желания помериться с ним силой; он ограничился выговором, а финн   отвечал только почтительными: «да, сэр», «нет, сэр» и «очень сожалею, сэр».      

Но,   пожалуй, самым важным открытием, хотя до поры до времени он этого не знал, было   открытие, сделанное Дэгом Доутри, когда «Мэри Тернер» уже переменила курс и на   всех парусах неслась к Тайохаэ на Маркизских островах, о чем стюарду по секрету   сообщил Старый моряк. Доутри весело приступил к бритью. На сердце у него была   только одна забота – удастся ли раздобыть в таком захолустье, как Тайохаэ,   хорошее пиво.      

Намылив   лицо и поднеся к нему бритву, Доутри вдруг заметил темное пятно у себя между бровями.   Покончив с бритьем, он потрогал пятно пальцем, удивляясь, как странно лег   загар, и при этом не ощутил собственного прикосновения. Кусочек потемневшей   кожи был полностью лишен чувствительности.      

«Чудно!»   – подумал он, вытер лицо и тут же забыл об этом.      

Он не   знал рокового значения пятна, так же как не знал, что раскосые глаза А Моя уже   давно его заметили и изо дня в день с возрастающим ужасом всматривались в него.      

Подгоняемая   юго-восточным пассатом, «Мэри Тернер» скользила к Маркизским островам. На баке   все были довольны. Команда, не имевшая за душой ничего, кроме жалованья,   радовалась предстоящему заходу на тропический остров для пополнения запасов   воды. На корме же царило мрачнейшее настроение. Нишиканта открыто глумился над   капитаном Доуном, сомневаясь в его способности найти Маркизские острова. Зато в   носовой каюте были счастливы все без исключения: Дэг Доутри потому, что   жалованье продолжало идти, а пополнение пивных запасов было теперь обеспечено;   Квэк потому, что хозяин чувствовал себя счастливым; А Мой потому, что в   ближайшее время надеялся унести ноги со шхуны и спастись от соседства двух   прокаженных.      

Майкл   разделял всеобщую радость и ретиво разучивал со стюардом шестую по счету песню   – «Веди нас, свет благой». Когда Майкл пел – по существу, это, конечно, было   всего-навсего музыкальное подвывание, – он искал что-то, но что именно,   сам не знал. Видимо, то была утраченная стая, стая первобытного мира, когда   собака еще не грелась у огня, разведенного человеком, более того, когда человек   еще не разводил огня и не был человеком.      

Майкл   недавно появился на свет, от роду ему было всего два года, так что сам он никакой   стаи не знал. От стаи его отделяли тысячи поколений. Но где-то в глубине его   существа, в каждой его жилке, в каждом нерве жило неизгладимое воспоминание о   временах, когда дикие предки, скрытые от него туманом тысячелетий, жили вольной   стаей; стая росла и крепла, а вместе с ней росли и крепли собаки.      

Иногда   во сне воспоминания о стае всплывали в подсознании Майкла. Это были очень реальные   сны, хотя, пробудившись, он почти не помнил их. Но во сне или наяву, когда   Майкл пел со стюардом, он с тоской вспоминал утраченную стаю и пытался искать   забытую дорогу к ней.      

Зато,   проснувшись, он находил другую стаю, вполне реальную. Ее составляли стюард,   Квэк, Кокки и Скрэпс, – и Майкл бегал среди них и резвился, как его   далекие предки бегали и охотились среди себе подобных. Логовищем этой стаи была   каюта при камбузе, а вне ее стае принадлежал весь мир, иными словами – «Мэри   Тернер», то плавно скользившая, то стремительно летевшая по поверхности   изменчивого океана.      

Надо   сказать, что каюта и ее обитатели значили для Майкла больше, чем обыкновенная   стая. Ибо эта каюта заодно была и раем – обителью бога. Люди давно стали   придумывать бога из камня, из глины, из огня и поселять его в лесах, или в   горах, или среди звезд. Случилось это оттого, что они поняли: человек умирает и   оказывается вне своего племени или рода, – словом, вне своей привычной   кучки, как бы там она ни называлась, эта человеческая стая. А человек не хотел   оставаться вне стаи. И он создал в своем воображении новую, вечную стаю, с   которой ему не нужно было разлучаться. Страшась мрака, скрывающего тех, что   умерли, он создал за этим мраком прекрасную страну, небывало богатое охотничье   поприще, небывало обширный и величественный пиршественный покой и на разных   языках нарек его «раем».      

Майкл   никогда не помышлял, как это делали некоторые первобытные и дикие народы, об обожествлении   собственной тени. Он не почитал теней. Он почитал подлинного, неоспоримого   бога, отнюдь не созданного по его собственному четвероногому, мохнатому   подобию, но бога во плоти и крови, двуногого, не мохнатого – стюарда.      

 ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ      

       

Если бы   пассат не прекратился на следующий день после того, как «Мэри Тернер» взяла   курс на Маркизские острова; если бы капитан Доун за обедом не стал снова   брюзжать, что его снабдили одним-единственным хронометром; если бы Симон   Нишиканта не пришел от этого в ярость и не отправился бы с ружьем в руках на   палубу в жажде убить какого-нибудь обитателя морских глубин; и если бы этот   обитатель, вынырнувший у самого борта, оказался бонитой, дельфином, тунцом или   еще чем-то, но только не китовой самкой восьмидесяти футов в длину, да еще с   детенышем, – словом, если бы хоть одно звено выпало из этой цепи событий,   «Мэри Тернер», несомненно, достигла бы Маркизских островов и, пополнив там   запас воды, отправилась бы дальше на поиски сокровищ; а тогда и судьбы Майкла,   Доутри, Квэка и Кокки сложились бы иначе и, может быть, менее ужасно.      

Но все   звенья оказались на местах. Когда Симон Нишиканта всадил пулю в китеныша, стоял   штиль, шхуна медленно скользила по необозримой гладкой поверхности океана;   снасти и реи ее тихонько поскрипывали, не надутые ветром паруса полоскали в   воздухе. По странной, почти невероятной случайности китеныш был смертельно   ранен. Это было почти такое же чудо, как если бы слона убило игрушечное ружье,   заряженное горохом. Кит издох не сразу. Он только прекратил свою затейливую   игру и, содрогаясь всем телом, лежал на поверхности воды. Мать поравнялась с   ним почти в тот же миг, как его поразила пуля, и люди на шхуне, наблюдавшие за   нею, видели все ее смятение и отчаяние. Она пыталась подтолкнуть детеныша своим   гигантским телом, потом начинала кружить вокруг него, затем опять приближалась,   толкала и тормошила его.      

Все   население «Мэри Тернер» столпилось на палубе, со страхом следя за левиафаном,   по длине не уступающим шхуне.      

– А   вдруг она сделает с нами то же, что та китовая матка с «Эссексом»? –   сказал Дэг Доутри Старому моряку.      

– Что   ж, мы получим по заслугам, – отвечал тот. – Это была ничем не   оправданная, бессмысленная жестокость.      

Майкл,   понимая, что за высоким бортом происходит что-то, чего он не видит, вскочил на   крышу рубки и, разглядев чудовище, воинственно залаял. Все взоры, как по   команде, с испугом обратились на него, а стюард шепотом приказал ему замолчать.      

– Чтоб   это было в последний раз, – сдавленным от гнева голосом проговорил   Гримшоу, обращаясь к Нишиканте. – Если во время плавания вы еще раз   посмеете выстрелить в кита, я сверну вам вашу толстую шею. Можете не   сомневаться. Да еще и глаза вам вырву.      

Еврей   кисло улыбнулся и заскулил:      

– Ничего   не случится. Я не верю, что «Эссекс» был потоплен китом.      

Понуждаемый   матерью, издыхающий кит тщетно силился плыть, но только крутился на месте,   перевертываясь с боку на бок.      

Кружась   возле детеныша, самка случайно толкнулась о левый кормовой подзор «Мэри Тернер»;   шхуна редко накренилась на правый борт, а корма ее на целый ярд вылетела из   воды. Кит не ограничился этим нечаянным легким толчком. Мгновение спустя,   смертельно испуганный прикосновением к постороннему телу, он взмахнул хвостом.   Хвост ударил по планширу впереди фок-вант, и дерево треснуло, словно то был не   борт корабля, а коробка из-под сигар.      

Взмах   хвоста – вот и все; люди на шхуне, затаив дыхание от страха, следили за   обезумевшим от горя морским чудовищем.      

В   продолжение часа шхуна и оба кита медленно продвигались вперед, и расстояние   между ними постепенно увеличивалось. Детеныш тщетно пытался не отставать от   матери, но затем судорога вдруг свела все его тело, а хвост отчаянно забил по   воде.      

– Это   агония, – прошептал Старый моряк.      

– Околел,   черт его возьми, – заявил капитан Доун минут пять спустя. – Ну кто бы   мог подумать! Обыкновенная ружейная пуля! Эх, если бы нам хоть на полчаса   попутный ветер, мы бы избавились от этого соседства.      

– Мы   были на волосок от гибели, – заметил Гримшоу.      

Капитан   Доун покачал головой, озабоченным взглядом окинул повисшие паруса и впился глазами   в морскую даль, надеясь увидеть вдали белую пену барашков. Но зеркально-гладкое   море выглядело так, как выглядят все моря во время штиля, – округлое,   выпуклое, словно пролитая ртуть.      

– Все   в порядке, – заметил Гримшоу, – видите, она уходит.      

– Конечно,   в порядке, да все и было в порядке, – хвастливо отозвался Нишиканта,   вытирая пот, струившийся по его физиономии и шее, и вместе с другими глядя   вслед удалявшейся китовой матке. – Храбрецы, нечего сказать,      

– насмерть   перепугались большой рыбины.      

– Я   заметил, что ваше лицо было менее желтым, чем обыкновенно, – съязвил   Гримшоу. – Не иначе, как у вас желчь отлила к сердцу.      

Капитан   Доун испустил вздох облегчения. Он так обрадовался избавлению от опасности, что   ему было не до пререкания.      

– Вы   трус и больше ничего, – продолжал Гримшоу и, кивнув головой в сторону   Старого моряка, добавил: – Вот настоящий человек. Он и бровью не повел, хотя   можно поручиться, что отдавал себе отчет в опасности яснее, чем мы все. Если бы   я потерпел кораблекрушение и мог выбирать, с кем очутиться на необитаемом   острове, я бы, безусловно, выбрал его, а не вас. Если же…      

Отчаянный   крик, раздавшийся в кучке матросов, прервал его излияния.      

– Боже   милостивый! – невольно вырвалось у капитана Доуна.      

Гигантский   кит повернул вспять и теперь несся прямо на «Мэри Тернер». Он рассекал воду с   не меньшей силой, чем дредноут или океанский пароход.      

– Держись! –   заорал капитан.      

Каждый   постарался за что-нибудь ухватиться. Генрик Иертсен, рулевой, широко расставил   ноги, присел и, напружинив плечи, вцепился обеими руками в рукоятки штурвала.   Одни матросы ринулись со шкафута на полуют, другие стали карабкаться вверх по   вантам. Доутри, левой рукой держась за планшир, правой крепко обхватил Старого   моряка.      

Все   замерли. Кит ударил «Мэри Тернер» чуть позади фок-вант. Дальше события   развивались с быстротой, уже неуловимой для глаза. Один из матросов на вантах,   вместе с выбленкой, за которую он держался обеими руками, сорвался и упал   головой вниз, но кто-то из товарищей успел на лету ухватить его за лодыжку и   тем самым спасти от неминуемой гибели. Шхуна трещала, содрогалась, левый борт   ее вздыбился, а правый накренился так, что вода хлынула на палубу. Майкл   соскользнул с гладкой крыши рубки, его протащило вдоль правого борта, и,   наконец, он, цепляясь когтями за поверхность пола и сердито ворча, скрылся а   люке. В этот момент сорвало левые ванты фок-мачты, и фор-стеньга, как пьяная,   качнулась на правый борт.      

– Ну-ну, –   сказал Старый моряк, – удар довольно чувствительный.      

– Мистер   Джексон, – приказал капитан своему помощнику, – замерьте уровень воды   в трюме.      

Помощник   повиновался, не сводя, впрочем, встревоженного взгляда с кита, уже мчавшегося к   востоку.      

– Вот   вы свое и получили, – злобно огрызнулся Гримшоу на Нишиканту.      

Нишиканта   кивнул и, вытирая пот, пробурчал:      

– Да,   и я вполне удовлетворен. Я своего добился. Никогда не думал, что кит может   такое выкинуть. И больше уж я этого опыта не повторю.      

– Да   вам, вероятно, и случая больше не представится, – оборвал его капитан. –   Пока что мы еще и с этим китом не совладали. Кит, потопивший «Эссекс», раз за   разом повторял нападения, а полагать, что природа китов изменилась за последние   годы, у нас, по правде сказать, не имеется оснований.      

– В   трюме воды нет, сэр, – доложил о результатах своего обследования мистер   Джексон.      

– Он   возвращается! – воскликнул Доутри.      

Удалившись   на полмили от шхуны, кит вдруг круто повернул и устремился назад.      

– Полундра,   там, на носу! – громовым голосом крикнул капитан Доун одному из матросов,   который как раз вылезал из люка с вещевым мешком в руках и оказался прямо под   качающейся фор-стеньгой.      

– Он   уже собрался удирать, – шепнул Доутри Старому моряку, – как крыса с   тонущего корабля.      

– Все   мы крысы, – послышался ответ. – Я это понял, живя среди запаршивевших   крыс в работном доме.      

Всеобщий   испуг и возбуждение передались Майклу. Он снова вскочил на крышу рубки, чтобы   получше видеть, и зарычал на приближающегося кита, тогда как люди опять   схватились за что попало, лишь бы удержаться на ногах при предстоящем толчке.      

Удар   пришелся за бизань-вантами. Шхуна дала крен на правый борт. Майкла позорнейшим   образом сбросило на палубу, и тут же раздался громкий треск шпангоутов. Крутой,   непроизвольный поворот штурвала подбросил вверх Генрика Иертсена, изо всех сил   в него вцепившегося. Он полетел на капитана Доуна, которого оторвало от   планшира. Оба они, задыхаясь, повалились на палубу. Нишиканта, изрыгая   проклятия, прислонился к стене рубки, – ему выворотило все ногти на руках,   когда он пытался удержаться за поручни.      

Покуда   Доутри привязывал Старого моряка к бизань-вантам, капитан Доун, пыхтя, дополз   до фальшборта и с усилием поднялся на ноги.      

– Ну,   теперь нам крышка, – хриплым шепотом сказал он помощнику, потирая   ушибленный бок. – Замерьте снова уровень воды в трюме и регулярно   продолжайте замеры.      

Несколько   матросов, воспользовавшись передышкой, проскользнули под едва державшейся   фор-стеньгой в свой кубрик и с лихорадочной поспешностью принялись укладывать   вещи. Когда и А Мой появился на палубе с туго набитым мешком, Доутри тоже   приказал Квэку собирать пожитки.      

– В   трюме воды нет, сэр, – доложил помощник.      

– Продолжайте   измерения, мистер Джексон. – Капитан уже несколько оправился от столкновения   с рулевым, и голос его звучал тверже. – Продолжайте замеры, вот он возвращается,   а таких ударов ни одна шхуна не выдержит.      

Тем   временем Доутри уже подхватил Майкла под мышку, а свободную руку держал   наготове, чтобы уцепиться за снасти при следующем толчке.      

Поворачивая,   кит потерял точное направление и прошел футах в двадцати от кормы «Мэри   Тернер». Однако волнение, вызванное его стремительным броском, было так велико,   что корма «Мэри Тернер» поднялась, а нос окунулся в воду, словно отвешивая   изысканный поклон.      

– Если   бы он ударил… – пробормотал капитан Доун и умолк.      

– …то   мы с вами распрощались бы с белым светом, – договорил за него   Доутри. – Он попросту срезал бы нам корму, сэр.      

Отдалившись   ярдов на двести, кит резко повернул, не описав полного полукруга, и ударил   шхуну в нос с правого борта. Спиной он задел форштевень и, казалось, совсем   легонько, мартин-штаг. Тем не менее «Мэри Тернер» осела кормой так, что вода   стала переливаться через фальшборт. Но это еще не все. Мартин-штаг, ватерштаг и   все бакштаги бушприта с правого борта разлетелись, так что бушприт повернулся   под прямым углом влево и задрался кверху, подтянутый уцелевшими   форстень-штагами. Фор-стеньга несколько мгновений раскачивалась высоко в   воздухе, затем рухнула на палубу, отчего бушприт окунулся в воду, отделился от   форштевня и потащился рядом со шхуной.      

– Уберите   собаку! – свирепо заорал Нишиканта. – Если вы его не…      

Майкл на   руках у Доутри угрожающе рычал не столько на кита, сколько на грозные, враждебные   силы, посеявшие панику среди двуногих богов его плавучего мира.      

– А   вот и не уберу, – огрызнулся Доутри, – пускай его распевает. Из-за   вас затеялась вся эта кутерьма, и если вы посмеете хоть пальцем тронуть мою   собаку, то уж не увидите, чем все это кончится, подлый ростовщик!      

– Поделом   ему, поделом, – одобрительно закивал Старый моряк. – А скажите,   стюард, не могли бы вы раздобыть кусок парусины или одеяло – словом, что-нибудь   помягче и пошире этой веревки? Она очень уж больно врезается, и как раз в то   место, где у меня недостает трех ребер.      

Доутри   передал Майкла на руки старику.      

– Подержите   его, сэр. А если этот ростовщик хотя бы замахнется на Киллени, плюньте ему в   рожу или укусите его – дело ваше. Я мигом обернусь, сэр, – раньше, чем он   успеет причинить вам какую-нибудь неприятность, и раньше, чем кит еще раз   подшибет нас. И пусть Киллени-бой лает сколько его душе угодно. Один волос на   его шкуре дороже целой своры таких вонючих ростовщиков.      

Доутри   слетал в каюту и вернулся оттуда с подушкой и тремя простынями; из подушки он соорудил   нечто вроде сиденья, простыни быстро связал вместе морскими узлами и, надежно   устроив Старого моряка, снова взял Майкла на руки.      

– Появилась   вода, сэр, – объявил помощник. – Уровень – шесть… нет, уже семь   дюймов, сэр.      

Матросы,   перепрыгивая через рухнувшую фор-стеньгу, ринулись в кубрик укладывать вещи.      

– Вывалить   шлюпку правого борта, – скомандовал капитан, глядя на пенный след,   оставляемый китом, явно готовившимся к повторному нападению,      

– но   не спускать. Пусть висит на талях, а не то треклятая рыбина еще разнесет ее в   щепы. Людям пока готовить вещи, грузить продовольствие и пресную воду.      

Найтовы   были отданы, тали закреплены, и матросы схватились за что попало, еще до того   как приблизился кит. На этот раз удар пришелся точно посередине левого борта,   так что с полуюта было видно и слышно, как он затрещал, прогнулся и снова   выпрямился, точно лист фанеры. Шхуна зачерпнула воду правым бортом, волны   перекатились через палубу, и все матросы, столпившиеся у шлюпки, на мгновение   оказались по колено в воде; затем вода стремительно хлынула из шпигатов левого   борта.      

– Тали   подобрать! – командовал капитан с полуюта. – Вываливай! Стоп травить!   Тали завернуть!      

Шлюпка   висела за бортом, опираясь своим буртиком на планшир шхуны.      

– Десять   дюймов, сэр, и быстро прибывает, – доложил помощник, производивший   измерения.      

– Пойду   за приборами, – объявил капитан Доун, отправляясь к себе в каюту. Уже   наполовину скрывшись в люке, он помешкал и, глядя на Нишиканту, насмешливо   добавил: – И за нашим единственным хронометром.      

– Полтора   фута, и прибывает непрерывно! – крикнул ему вдогонку помощник.      

– Нам   тоже пора подумать об укладке вещей, – следуя за капитаном, сказал   Гримшоу.      

– Стюард, –   распорядился Нишиканта, – идите вниз и уложите мою постель. Об остальном я   позабочусь сам.      

– Можете   убираться к черту, мистер Нишиканта, вместе со всеми вашими пожитками, –   спокойно отвечал Доутри и тут же почтительно обратился к Старому моряку: –   Подержите, пожалуйста, Киллени, сэр. Я соберу ваши вещи. И скажите, что бы вы в   первую очередь хотели взять с собою, сэр?      

Внизу   Джексон присоединился к обитателям кормовых кают, лихорадочно укладывавшим   наиболее ценное из своего имущества; в это время «Мэри Тернер» получила новый   удар. Застигнутые врасплох, все отлетели влево; из каюты Нишиканты послышались   стоны и проклятия: он зашиб себе бок об угол койки. Но тут же все перекрыл   отчаянный треск и грохот наверху.      

– Могу   вас заверить, что от нашей шхуны не останется ничего, кроме груды щепок, –   послышался во внезапно наступившей тишине голос капитана Доуна, осторожно   поднимавшегося по трапу с прижатым к груди хронометром.      

Передав   его на попечение одного из матросов, капитан вернулся вниз, с помощью стюарда вынес   на палубу свой рундук[8]   и затем подсобил Доутри вытащить рундук Старого моряка. После этого он и стюард   с помощью изрядно перетрусивших матросов проникли в кладовую и начали вскрывать   и передавать на руки матросам запасы провианта – ящики с рыбными и мясными   консервами, банки с вареньем и галетами, бочонки масла, сгущенное молоко –   словом, все консервированные, сушеные, выпаренные и концентрированные продукты,   которыми в наше время питаются экипажи и пассажиры судов.      

Доутри и   капитан последними выбрались из кладовой, и оба одновременно взглянули вверх,   на то место, где несколько минут назад высились грот– и крюйс-стеньги.      

В   следующую же секунду взгляд их упал на обломки, загромоздившие палубу: крюйс-стеньга,   падая, порвала бизань и, поддерживаемая в стоячем положении крепкой парусиной,   с шумом раскачивалась в воздухе; грот-стеньга лежала поперек люка, ведущего в   каюту Доутри.      

Покуда   китовая самка, изживавшая свое горе в неистовой жажде мести, отплывала на   расстояние, необходимое ей для новой атаки, на борту «Мэри Тернер» все   хлопотали вокруг качавшейся за бортом шлюпки.      

Палуба   уже была завалена ящиками, бочонками с пресной водой и личными вещами. Достаточно   было взглянуть на эти вещи и на людей, столпившихся на корме и на носу, чтобы   понять, до какой степени будет перегружена шлюпка.      

– Матросы   пусть идут в нашу шлюпку, нам нужны гребцы, – объявил Симон Нишиканта.      

– Но   вы-то нам на что? – мрачно осведомился Гримшоу. – Вам надо слишком   много места, не говоря уже о том, что вы скотина.      

– Думается,   я буду желанным пассажиром, – возразил ростовщик, расстегивая рубашку и от   поспешности обрывая пуговицы. Под мышкой левой руки, прямо на голом теле, у   него был привязан автоматический одиннадцатимиллиметровый кольт, с таким   расчетом, чтобы правая рука могла моментально выхватить его. – Думается, я   буду весьма желанным пассажиром, а от нежеланных мы уж сумеем избавиться.      

– Как   вам будет угодно, – язвительно отвечал фермер, в то время как его огромные   руки непроизвольно сжимались, словно он кого-то душил. – Вдобавок, если у   нас кончится провиант, вы, безусловно, окажетесь желанным, – я,   разумеется, говорю только о количестве, а отнюдь не о качестве. Ну, а кого вы   считаете нежелательным? Негра? Но ведь он безоружен.      

Этот   обмен любезностями был прерван новым нападением кита – удар в корму снес руль и   вывел из строя рулевой привод.      

– Уровень   воды? – крикнул капитан Доун помощнику.      

– Три   фута, сэр, я только что замерил, – последовал ответ. – Я считаю, сэр,   что пора грузить шлюпку; тогда после следующего удара мы быстро погрузим   остальной багаж, погрузимся сами и тронемся в путь.      

Капитан   Доун кивнул.      

– Да,   мешкать больше нечего. Приготовиться! Стюард, вы первый прыгнете в шлюпку, и я   передам вам хронометр.      

Нишиканта   с воинственным видом всей своей тушей надвинулся на капитана, распахнул рубашку   и показал револьвер.      

– Шлюпка   и так будет перегружена, – заявил он, – стюарда мы не возьмем.   Зарубите это себе на носу. Стюард попадает в число остающихся.      

Капитан   Доун хладнокровно посмотрел на внушительный кольт; в сознании его возникло прекрасное   видение – доходный дом в Сан-Франциско. Он пожал плечами.      

– Шлюпка   и без того будет перегружена всей этой дрянью. Подбирайте себе компанию по своему   вкусу, пожалуйста, но запомните раз и навсегда, что капитан – я, и если вы   хотите еще когда-нибудь увидать свои ссудные кассы, то советую вам позаботиться   о моей целости и сохранности! Стюард!      

Доутри   шагнул к нему.      

– Для   вас, к сожалению, не хватит места, так же как еще для двух или трех человек.      

– Слава   богу! – отвечал Доутри. – А я-то боялся, что вы потащите меня за   собой, сэр. Квэк, перенеси мои вещи на тот борт, в другую шлюпку.      

Покуда   Квэк исполнял приказание, помощник в последний раз замерил уровень воды, он   достигал уже трех с половиной футов, и матросы начали грузить в шлюпку мелкую   поклажу.      

Мускулистый,   поджарый швед, с покатыми плечами, шести с половиной футов роста, при этом   худой, как щепка, с выцветшими голубыми глазами и, уж разумеется, белокурый,   бросился помогать Квэку.      

– Эй,   Длинный Джон, – окликнул его помощник капитана, – ваша шлюпка здесь.   Идите сюда.      

Долговязый   матрос смущенно улыбнулся и нерешительно пробормотал:      

– Я   лучше буду там, где кок.      

– Ну   и отлично, пусть отправляется с ними; чем меньше у нас народу, тем   лучше, – вмешался Нишиканта. – Кто еще хочет в ту шлюпку?      

– Заметьте, –   вызывающе глядя ему прямо в лицо, объявил Доутри, – что все оставшееся   пиво грузится в мою шлюпку, конечно, если вы не возражаете.      

– За   два цента! – с притворным гневом крикнул Нишиканта.      

– Вы   даже за два миллиона центов не рискнете поссориться со мной, подлый   кровосос, – отвечал Доутри. – Этих-то вы сумели запугать, но со мной,   вы знаете, шутки плохи! Я вас насквозь вижу. За два миллиарда центов вы меня к   себе не заманите. Эй, Длинный Джон! Тащи-ка этот ящик пива и эти пол-ящика тоже   в нашу шлюпку. Вы хотите что-нибудь возразить, Нишиканта?      

Возражать   Симон Нишиканта не решился, да и вообще не знал, что делать; из этой растерянности   его вывел крик:      

– Вот   он опять!      

Все   снова вцепились во что попало. Новым ударом кит разнес еще несколько   шпангоутов, и «Мэри Тернер» беспомощно закачалась с борта на борт.      

– Спускать   шлюпку! Ходом!      

Приказ   капитана был немедленно выполнен.      

Шлюпка   поднималась и опускалась на волнах у борта шхуны; с палубы стали торопливо   кидать в нее еще не погруженную поклажу.      

– Разрешите   помочь вам, сэр, раз уж поднялась этакая суматоха, – проворчал Доутри,   принимая хронометр из рук капитана Доуна и готовясь передать его обратно, как   только капитан усядется в шлюпке.      

– Идите   же, Гринлиф, – позвал Старого моряка фермер.      

– Покорно   благодарю, сэр, но мне думается, что в другой шлюпке будет просторнее.      

– Давайте   сюда кока! – крикнул Нишиканта, устроившийся на корме. – Прыгай сюда,   желтая обезьяна! Живо!      

Сухонький   старичок А Мой стоял, что-то соображая. Он явно пребывал в нерешительности, хотя   никто не мог бы в точности догадаться, о чем он думает, глядя то на револьвер   ростовщика, то на прокаженных – Квэка и Доутри и взвешивая все за и против,   вплоть до загрузки обеих шлюпок.      

– Моя   едет та лодка, – сказал он наконец и потащил свой мешок к другому борту.      

– Отваливай! –   скомандовал капитан Доун.      

Скрэпс,   раскормленный щенок ньюфаундленд, непрерывно резвившийся среди всеобщей суматохи,   увидав множество знакомых ему людей с «Мэри Тернер» в стоящей рядом со шхуной   шлюпке, перескочил через фальшборт, находившийся у самой воды, и плюхнулся на   груду мешков и ящиков.      

Лодка   качнулась, и Нишиканта, с револьвером в руке, крикнул:      

– К   черту! Швырните его обратно!      

Матросы   повиновались, и удивленный Скрэпс, взлетев в воздух, вдруг опять оказался   лежащим на спине на палубе «Мэри Тернер». Сочтя это не более как грубоватой   шуткой, он стал, извиваясь от восторга, кататься по палубе в ожидании   уготованных ему новых забав. Дружелюбно ворча, он подкатился было к Майклу,   теперь разгуливавшему на свободе, но тот встретил его весьма неприветливым   рычанием.      

– Похоже,   что нам придется и его принять в компанию, что вы скажете, сэр! – заметил   Доутри и, улучив минутку, потрепал щенка по голове, за что разнежившийся песик   с благодарностью лизнул его руку.      

Первоклассный   пароходный стюард непременно отличается от всех прочих людей недюжинной   ловкостью и расторопностью. А Дэг Доутри был первоклассным стюардом. Пристроив   Старого моряка в безопасный уголок и отдав Длинному Джону приказание готовить к   спуску шлюпку, он послал Квэка в трюм наполнить бочонки скудными остатками   пресной воды, а А Моя в камбуз      

– собрать   то, что еще оставалось от провизии.      

Первая   шлюпка, до отказа набитая людьми, провиантом, багажом и стремительно удалявшаяся   от центра опасности, то есть от «Мэри Тернер», не отошла еще и на сотню ярдов,   когда кит, стрелой промчавшийся мимо шхуны, сделал резкий поворот на полном   ходу и, вздымая пенящуюся воду, прошел так близко от шлюпки, что гребцам   пришлось убрать весла с этой стороны. Качаясь на волнах, поднятых китом, низко   сидевшая посудина зачерпнула воды. Нишиканта, по-прежнему с револьвером в руке   стоявший подле облюбованного им места, пошатнулся. Стараясь удержать равновесие,   он сделал какое-то судорожное движение и… уронил револьвер за борт.      

– Ха-ха! –   торжествовал Доутри. – Ну что, Нишиканта? Теперь, господа, и вам его   нечего бояться! Можете в случае нужды использовать его на мясо! Кушанье,   конечно, незавидное, но что поделаешь. Мой совет: как начнете голодать, съешьте   его первым. Правда, он грязное животное, и мясо будет с душком, ну да ведь   многим честным людям приходилось есть тухлятину – и ничего, живы оставались.   Советую только предварительно положить его на ночь в соленую воду.      

Гримшоу,   не слишком удобно устроившийся на корме, тотчас же, как и Доутри, оценил положение;   он вскочил на ноги, схватил толстого ростовщика за шиворот, весьма неделикатно   встряхнул его и бросил лицом вниз на дно шлюпки.      

– Ха-ха! –   уже издалека послышался смех Доутри.      

Гримшоу   неторопливо уселся на освободившееся удобное место.      

– Хотите   к нам? – крикнул он Доутри.      

– Нет,   благодарствуйте, сэр, – донесся ответ. – Нас много, и нам будет лучше   разместиться в другой шлюпке.      

Гребцы   изо всех сил налегали на весла, другие с не меньшей энергией вычерпывали воду,   и шлюпка быстро удалялась. Доутри вместе с А Моем спустился в кладовую,   находившуюся под каютами, и стал выбирать оттуда остатки провианта.      

Покуда   они возились в трюме, кит опять ударил шхуну в левый борт и могучим взмахом   хвоста начисто снес вант-путенсы и планшир у бизань-вант. Набежавшая волна   снова качнула шхуну, и вся бизань-мачта с треском рухнула.      

– Ну,   это всем китам кит, – заметил Доутри А Мою, когда они, поднявшись на   палубу, обнаружили последние разрушения. А Мой решил принести еще кое-каких   продуктов, а Доутри, Квэк и Длинный Джон, всей своей тяжестью налегши на тали,   подняли и приготовили шлюпку к спуску.      

– Подождем   следующего удара, затем спустим шлюпку, побросаем в нее поклажу и…   наутек, – сказал стюард Старому моряку. – Времени у нас еще хоть   отбавляй. Шхуна, даже и залитая водой, будет погружаться не скорее, чем   погружается сейчас.      

Когда он   произносил эти слова, шпигаты были уже почти вровень с водой; судно медленно покачивалось   на волнах.      

– Эй! –   вдруг крикнул Доутри вслед удалявшейся шлюпке капитана Доуна.      

– Как   держать курс на Маркизские острова? И сколько до них миль?      

– Норд-норд-ост-четверть   к осту, – едва слышно донесся ответ. – Курс на Нука-Хиву! Около   двухсот миль. Идите с юго-восточным пассатом полный бейдевинд и дойдете.      

– Благодарю   вас, сэр! – успел еще крикнуть стюард. Затем он бросился на корму, разбил   нактоуз, выхватил компас и перенес его в шлюпку.      

Поскольку   кит не возобновлял нападений, они уж было решили, что он угомонился, и выжидательно   наблюдали за плавающим на расстоянии двухсот или трехсот ярдов чудовищем, тогда   как «Мэри Тернер» медленно погружалась в воду.      

– Надо   бы, по-моему, воспользоваться минутой, – говорил Доутри, обсуждая с   Длинным Джоном создавшееся положение, когда в их разговор неожиданно ворвался   третий голос.      

– Кокки,   Кокки! – послышались жалобные звуки откуда-то снизу и тут же сменились   раздраженными, злобными: – Черт подери, черт подери, черт подери!      

– Ну,   конечно же, возьмем! – крикнул Доутри, ринулся вперед, перебрался через   путаницу снастей рухнувшей грот-стеньги, преграждавшую ему дорогу, и обнаружил,   наконец, беленький комочек жизни, примостившийся на краю койки: он сидел,   взъерошив перышки, нахохлившись, и на человеческом языке клял превратности   судьбы, сумасбродство кораблей и мореплавателей.      

Какаду   вспорхнул на протянутый ему Доутри указательный палец, быстро перебирая коготками,   больно царапавшими руку стюарда, вскарабкался к нему на плечо, прильнул   головкой к его уху и с благодарностью и облегчением вновь прокричал:      

– Кокки,   Кокки!      

– Ах   ты сукин сын! – ласково буркнул Доутри.      

– Слава   богу! – произнес Кокки голосом, до того похожим на голос Доутри, что тот   вздрогнул.      

– Ну   и сукин сын! – повторил стюард, прижимая то к щеке, то к уху нарядный   хохолок попугая. – А ведь есть люди, которые думают, что мир создан только   для них.      

Кит   продолжал бездействовать, но вода уже начинала заливать палубу, и Доутри отдал   приказ спускать шлюпку. А Мой первым вскочил в нее и уселся на носу. Доутри   предположил, что торопливость маленького китайца объясняется боязнью лишнюю   минуту остаться на тонущем корабле. Но он ошибся. А Мой хотел сесть как можно   дальше от Доутри и Квэка.      

Оттолкнувшись,   они живо сбросили вещи и продукты с банок на дно шлюпки и заняли свои места: А   Мой на носу, Длинный Джон рядом с Квэком, а Доутри (Кокки все еще сидел у него   на плече) загребным. Майкл, взгромоздившийся на кучу вещей, сваленных на корме,   не сводил тоскливого взора с «Мэри Тернер» и сердито огрызался на дурачка   Скрэпса, уже собравшегося затеять возню. Старый моряк стал на руль и, когда все   расселись по местам, отдал приказ отваливать.      

Майкл   заворчал и ощетинился, давая знать, что кит близко. Но чудовище больше не   нападало, а медленно кружило вокруг шхуны, как бы изучая и разглядывая своего   противника.      

– Бьюсь   об заклад, что от всех этих ударов у него башка разболелась,      

– засмеялся   Доутри, главным образом чтобы подбодрить своих спутников.      

Не   успели они раз десять взмахнуть веслами, как неожиданный возглас, вырвавшийся у   Длинного Джона, заставил их посмотреть по направлению его взгляда на бак шхуны,   где судовая кошка гонялась за огромной крысой. Они увидели и еще множество   крыс: прибывающая вода, по-видимому, выгнала их из нор.      

– Неужто   же мы оставим эту кошку на погибель? – вопросительно произнес Доутри.      

– Конечно,   нет, – ответил Старый моряк, наваливаясь на румпель, чтобы повернуть   шлюпку обратно.      

Кит,   продолжавший неторопливо описывать круги, дважды изрядно качнул шлюпку, прежде   чем им удалось отойти от судна. На них он, видимо, не обращал ни малейшего   внимания. Ведь смерть настигла его детеныша с этой громадины, со шхуны, и весь   его гнев, вся его ярость были направлены против нее.      

Когда   они отошли, кит устремился в открытое море, но, пройдя с полмили, круто   повернул и снова ринулся на приступ.      

– Ну,   теперь, когда она полна воды, он об нее расшибется насмерть, – заметил   Доутри. – Бросьте грести, давайте понаблюдаем.      

Удар,   сильнейший из всех, пришелся как раз по середине корабля. Обломки фальшборта и   штаги взлетели в воздух, шхуну качнуло так, что медная обшивка блеснула на   солнце. Покуда она медленно выпрямлялась, грот-мачта качалась, как пьяная, но   не падала.      

– Точка! –   закричал Доутри, видя, как кит вздымает воду бессмысленными и нелепыми взмахами   гигантского хвоста. – Теперь, видно, им обоим конец.      

– Шхуна   уже нет! – заметил Квэк, когда фальшборт «Мэри Тернер» исчез под водой.   «Мэри Тернер» погружалась с такой быстротой, что не прошло и нескольких   мгновений, как даже обломок грот-мачты исчез из глаз. На поверхности океана   теперь виднелась только едва передвигающаяся туша кита.      

– Даже   похвалиться-то нечем будет, – гласило краткое надгробное слово   Доутри. – Никто нам все равно не поверит. Чтобы такое прочное суденышко   потопила – форменным образом потопила – старая китиха! Да, судари мои! Я   никогда не верил тому старикашке в Гонолулу, который уверял меня, что своими   глазами видел гибель «Эссекса», а теперь и мне никто не поверит.      

– Красавица   шхуна, прелестное, умное суденышко, – причитал Старый моряк. –   Никогда я не видывал более изящной оснастки на трехмачтовом судне, и никогда не   бывало шхуны, которая бы лавировала так легко и красиво.      

Дэг   Доутри, старый холостяк, непривычный к оседлому образу жизни, всматривался в   пассажиров лодки, оказавшихся теперь на его попечении. Вот они: Квэк, уродливый   папуас, некогда спасенный им от прожорливости своих соплеменников; А Мой,   маленький китаец, судовой кок неопределенного возраста; Старый моряк,   благородный, любимый, почитаемый; Длинный Джон – юный скандинав, великан ростом   и младенец душой; Киллени-бой – чудо-пес; Скрэпс, неимоверно глупый, круглый,   точно шар, щенок; Кокки – белоперый комочек жизни, высокомерный, как стальной   клинок, и неотразимо прелестный, как балованное дитя, и, наконец, судовая кошка   – рыжая, гибкая, истребительница крыс, свернувшаяся в клубочек у ног А Моя. А   от Маркизских островов их отделяли добрых двести миль! Да еще попутный ветер   сейчас улегся, хотя с восходом солнца, без сомнения, должен был задуть снова.      

Стюард   вздохнул, и ему внезапно вспомнилась детская песенка: «Жила-была старушка в дырявом   башмаке. И было у нее ребят, что пескарей в реке!» [9]. Он отер рукою пот со   лба, смутно ощутил онемевшее место на лбу между бровями и сказал:      

– Вот   что, ребятки, до Маркизских островов нам на веслах не добраться. Для этого   нужен хороший ветер. Но отойти на милю-другую от этой треклятой старой китихи   надо непременно. Не знаю, оживет она или нет, но вблизи от нее я чувствую себя   не в своей тарелке.      

 ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ      

       

Двумя   днями позднее на пароходе «Марипоза», совершавшем свой обычный рейс между Таити   и Сан-Франциско, пассажиры вдруг прервали игру в серсо, повскакали из-за   карточных столов в курительном салоне, бросили недочитанные романы на шезлонгах   и столпились у борта, не сводя глаз с маленькой шлюпки, которая приближалась к   ним по волнам, подгоняемая легким попутным ветром. Когда же Длинный Джон с   помощью А Моя и Квэка спустил парус и убрал мачту, в толпе пассажиров   послышались смешки и хихиканье. То, что они увидели, резко противоречило их   представлениям о потерпевших крушение моряках, спасающихся посреди океана на   утлой лодчонке.      

Совсем   как Ноев ковчег, выглядела эта шлюпка, до отказа набитая постельными принадлежностями,   провиантом, ящиками с пивом, имеющая на борту кошку, двух собак, белоснежного   какаду, китайца, курчавого папуаса, белокурого гиганта, седовласого Дэга Доутри   и Старого моряка, как нельзя лучше подходившего к роли праотца Ноя. Какой-то   шутник, клерк строительной конторы, проводивший свой отпуск на море, так и   приветствовал его.      

– Мое   почтение, дедушка Ной! – крикнул он старику. – Ну, как потоп? Скоро   ли доберетесь до Арарата?      

– Много   рыбы наловили? – поинтересовался другой юнец, перегнувшийся через   фальшборт.      

– Вот   здорово! Вы только посмотрите, сколько пива! Доброго английского пива! Запишите   за мной один ящик.      

Никогда   еще потерпевших кораблекрушение не спасали с таким гамом и хохотом. Веселые молодые   люди уверяли, что это сам старик Ной с остатками погибших колен Израилевых   явился на «Марипозу», и рассказывали пожилым пассажиркам леденящие кровь   истории о тропическом острове, погрузившемся в океан вследствие землетрясения и   вулканических катастроф.      

– Я   стюард, – представился Дэг Доутри капитану «Марипозы», – и буду   счастлив и благодарен, если вы поместите меня вместе с вашими стюардами.   Длинный Джон – матрос, он отлично устроится в кубрике. Китаец – кок, а негр –   моя собственность. Но мистер Гринлиф – джентльмен, сэр, и ему нужен самый   лучший стол и самая лучшая каюта.      

Когда же   на «Марипозе» стало известно, что это люди, спасшиеся с трехмачтовой шхуны «Мэри   Тернер», разнесенной в щепы и потопленной китом, то почтенные дамы поверили   этой истории не больше, чем небылицам о затонувшем острове.      

– Скажите,   капитан Хэйворд, – полюбопытствовала одна из них, – мог бы кит   потопить «Марипозу»?      

– До   сих пор с ней этого не случалось, – отвечал капитан.      

– Я   была в этом уверена, – многозначительно подчеркнула дама. – Корабли   строятся не для того, чтобы их топили киты! Верно ведь, капитан?      

– Вы,   безусловно, правы, сударыня, тем не менее все пятеро настаивают именно на такой   версии.      

– Моряки   ведь известны своей буйной фантазией, и вы, наверно, не станете это оспаривать,   капитан? – Свое раз и навсегда сложившееся мнение о моряках леди почему-то   решила облечь в вопросительную форму.      

– Заправские   врали, сударыня. Ей-богу, после сорока лет морской службы я бы не поверил и   тому, что сам показал под присягой.      

       

Девять   дней спустя «Марипоза» вошла в Золотые ворота[10]   и стала на якорь в Сан-Франциско. Юмористические статейки в местных газетах,   творения желторотых репортеров, едва окончивших среднюю школу, на часок-другой   потешили жителей города сообщением о том, что «Марипоза» подобрала в открытом   море потерпевших кораблекрушение, которые рассказали о себе столь фантастическую   историю, что даже репортеры им не поверили.      

Дурацкие   репортерские измышления давно уже привели к тому, что все факты, мало-мальски   отклоняющиеся от обыденных, воспринимаются как вранье. Желторотые репортеры,   газетчики и тупоумные обыватели, все свои впечатления черпающие из кинофильмов,   попросту не подозревают о существовании бескрайних просторов реального мира.      

– Потоплен   китом? – переспрашивает обыватель. – Чушь и больше ничего. Форменная   ерунда. Вот «Приключения Элинор» – это, доложу вам, фильм; там я видел…      

Так   Доутри и его команда сошли на берег во Фриско безвестными и почти не   замеченными, и уже на следующее утро газеты были полны досужими выдумками   морских репортеров о нападении гигантской медузы на итальянского рыбака.   Длинного Джона товарищи тотчас же потеряли из виду: он поселился в одном из   портовых пансионов, через неделю вступил в союз Моряков и нанялся на паровую шхуну,   отправляющуюся за грузом секвойи в Бандон, штат Орегон. А Мой, едва сойдя на   берег, был задержан федеральным иммиграционным управлением и на первом же   пароходе Тихоокеанской компании насильственно отправлен в Китай. Кошка с «Мэри   Тернер» прижилась на баке «Марипозы» и отправилась в обратный рейс на Таити.   Скрэпса взял к себе домой помощник капитана.      

Итак,   Дэг Доутри, очутившись на берегу, снял на свои скромные сбережения две   недорогие комнатки для себя и своих подопечных – иными словами, для Чарльза Стоу   Гринлифа, Квэка, Майкла и еще одной весьма значительной персоны – Кокки. Но   Старому моряку Доутри не позволил долго оставаться вместе с ними.      

– Этак   ничего у нас не получится, сэр, – заявил он ему. – Нам нужны деньги.   А приобрести их можете только вы. Вам надо сегодня же купить два чемодана,   взять такси и ошвартоваться у подъезда Бронкс-отеля в роли человека, который   расходами не стесняется. Это шикарный отель и не такой уж дорогой, если вести   себя разумно. Номер придется взять небольшой, окнами во двор, а питаться вы   будете на стороне, это выйдет много дешевле.      

– Помилуйте,   Доутри, да ведь у меня совсем нет денег, – запротестовал Старый моряк.      

– Неважно,   сэр! Я вас поддержу по мере сил.      

– Но,   дорогой мой, вы же знаете, что я старый мошенник. Я не могу обжуливать вас, как   всех прочих. Вы… вы же друг мне, понимаете?      

– Отлично   понимаю и очень благодарен вам за эти слова, сэр. Потому-то я и забочусь о вас.   Но когда вы подцепите новых искателей кладов и оснастите судно, вы возьмете   меня с собой в качестве стюарда вместе с Квэком, Киллени-боем и всем остальным   семейством. Вы меня усыновили, теперь я ваш взрослый сын, и уж извольте меня   слушаться. Отель Бронкс прямо-таки создан для вас – одно название чего стоит.   Такая вот обстановка нам и нужна. Люди не столько будут прислушиваться к вашим   речам, сколько отмечать про себя, в каком отеле вы живете. Помяните мое слово,   когда вы, развалясь в кожаном кресле, с дорогой сигарой во рту и стаканом   двадцатицентового питья на столике, начнете рассказывать им про сокровища, это   уж само по себе будет дорого стоить. Вам обязательно поверят. Пойдемте-ка, сэр,   не мешкая, и купим чемоданы.      

Старый   моряк с шиком подъехал к Бронкс-отелю, старомодным почерком начертал в книге   для приезжающих: «Чарльз Стоу Гринлиф» – и с новой энергией принялся за дело,   которое годами спасало его от работного дома. Дэг Доутри не менее энергично   взялся за поиски работы. Это было крайне необходимо при столь широком образе   жизни. Его семейству, состоящему из Квэка, Майкла и Кокки, нужны были кров и   пища; еще дороже обходилось содержание Старого моряка в первоклассном отеле; и   вдобавок существовала его собственная неутолимая потребность в шести квартах   пива.      

На беду,   это было время промышленного кризиса. Проблема безработицы в Сан-Франциско   стояла острее, чем когда-либо. На каждое место стюарда имелось по крайней мере   три кандидата. Постоянной работы Доутри найти не удалось, а случайные заработки   никак не покрывали его текущих расходов. Три дня он даже пропотел с киркой и   лопатой на земляных работах, производившихся муниципалитетом, но затем,   согласно закону, должен был уступить свое место другому безработному, которому   эти три дня помогли бы еще немного продержаться на поверхности.      

Доутри   охотно подыскал бы какую-нибудь работенку Квэку, но это было невозможно.   Папуас, лишь однажды видевший Сидней с парохода, сроду не бывал в большом   городе. В жизни он знал только пароходы, острова, затерянные в Южных морях, да   свой родной остров Короля Вильгельма в Меланезии. Итак, Квэк оставался дома   стряпать, убирать две комнатки и ухаживать за Майклом и Кокки. Майклу,   привыкшему к просторным палубам, к коралловым бухтам и плантациям, комнатки эти   казались тюрьмой.      

Правда,   по вечерам он отправлялся гулять с Доутри, и Квэк иногда сопровождал их.   Двуногие боги, которыми кишели тротуары, очень докучали Майклу и сильно   обесценились в его глазах. Зато стюард, неизменно обожаемый бог, стал ему еще   дороже. Майкл чувствовал себя потерянным в этом сонме богов и только в Доутри   видел защиту от бурь и горестей жизни.      

«Не   позволяй наступать себе на ногу» – вот основной лозунг горожан двадцатого века.   И Майкл живо усвоил его, оберегая свои лапы от тысяч обутых в кожу людских ног,   вечно куда-то спешащих и нисколько не церемонящихся со скромным ирландским   терьером.      

Вечерние   прогулки со стюардом неизменно сводились к странствию из бара в бар, где люди,   толпясь у длинных стоек, на посыпанном опилками полу или сидя за столиками,   пили и болтали, много пили и много болтали. То же самое делал и Доутри, но,   выполнив свой ежедневный шестиквартовый урок, немедленно шел домой и   заваливался спать. В эти вечера Доутри и Майкл завели немало знакомств среди   моряков каботажного плавания, грузчиков и портовых рабочих.      

Один из   таких моряков, капитан шхуны, совершавшей регулярный рейс в бухте   Сан-Франциско, а также плававшей по рекам Сан-Хоакин и Сакраменто, пообещал   Доутри место кока и одновременно матроса на шхуне «Говард». Эта шхуна,   водоизмещением в восемьдесят тонн, включая палубный груз, плавала днем и ночью,   в любую погоду, а капитан Иоргенсен, кок и два матроса, на основах полной   демократии, грузили и разгружали ее; когда один стоял у штурвала, трое остальных   спали. Каждый работал за двоих, а то и за троих, но пища на «Говарде» была   обильной, а заработок от сорока пяти до шестидесяти долларов в месяц.      

– Даю   вам слово, – заявил капитан Иоргенсен, – что я живо спроважу своего   кока Гансона, и тогда вы явитесь к нам на борт вместе с вашим псом.      

– Он   ласково потрепал Майкла по голове своей большой, мозолистой рукой. –   Славный песик, что и говорить! Он нам очень пригодится на стоянках, когда все   спят как убитые.      

– Спровадьте   поскорей этого Гансона, – настаивал Доутри.      

Но   капитан в ответ только медленно покачал своей тугодумной головой.      

– Сначала   я должен задать ему хорошую трепку.      

– Ну   так задайте ему трепку сегодня и спровадьте его, – твердил Доутри. –   Вон он стоит в углу у стойки.      

– Нет,   так не пойдет. Он должен дать мне повод. Поводов-то у меня, положим, хоть   отбавляй, но нужно такой, чтобы всем все было ясно. Я задам ему трепку, а народ   кругом пусть говорит: «Ай да капитан, так его, так его!» Тогда место будет за   вами, Доутри.      

Если бы   капитан Иоргенсен не медлил так с задуманной трепкой, а Гансон поскорее дал бы   повод к ней, Майкл отправился бы вместе с Доутри на шхуну «Говард» и вся его   последующая жизнь резко отличалась бы от той, которую ему готовила судьба. Но   чему быть, того не миновать – случайность и сочетание случайностей, над   которыми Майкл был не властен и о которых не подозревал, так же как не   подозревал о них Доутри, определили его дальнейшую участь. В ту пору самая   безудержная фантазия не могла бы предугадать сценическую карьеру Майкла и ту   ужасающую жестокость, которую ему пришлось испытать на себе. Что же касается   судьбы Дэга Доутри и Квэка, то она не могла бы привидеться даже наркоману в его   кошмарном забытьи.      

 ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ      

       

Как-то   вечером Дэг Доутри сидел в салуне «Приют землекопов». Он находился в обстоятельствах   весьма затруднительных. Найти работу было почти невозможно, а сбережения его   подошли к концу. Перед вечером у него состоялся телефонный разговор со Старым   моряком, который только и мог сообщить ему, что какой-то отставной   доктор-шарлатан, видимо, клюнул на его удочку.      

– Позвольте   мне заложить кольца, – уже не в первый раз настаивал Старый моряк.      

– Нет,   сэр, – отвечал Доутри. – Ваши кольца нужны нам для дела. Это наш   основной капитал. Они создают нужную нам атмосферу. Что называется, говорят   красноречивее слов. Сегодня вечером я кое-что обмозгую, а завтра утром мы   встретимся, сэр. Оставьте при себе кольца и не слишком энергично обрабатывайте   своего доктора. Пусть он сам прибежит к вам. Это лучший способ. Итак, все идет   недурно, а дураков на наш век хватит. Ни о чем не беспокойтесь, сэр. Дэг Доутри   еще никогда не давал маху.      

Но, сидя   в «Приюте землекопов», он чувствовал себя далеко не так уверенно. В кармане у   него было ровно столько денег, сколько нужно было для уплаты квартирной хозяйке   за следующую неделю; он уже просрочил три дня, и хозяйка, особа весьма   неприятная, шумно требовала долг. Дома у них пищи было разве что на завтрашний   день, да и то при соблюдении строжайшей экономии. Отельный счет Старого моряка   не оплачивался уже в течение двух недель и составлял изрядную сумму, так как   отель был первоклассный; а у самого старика в кармане оставалось всего   несколько долларов, бряцая которыми он пускал пыль в глаза жадному до кладов   доктору.      

Но самое   печальное было то, что Доутри пришлось наполовину сократить свою ежедневную   порцию пива, – он твердо решил не тратить квартирных денег, так как в   противном случае очутился бы со всем своим семейством на улице. Поэтому он и   сидел сейчас за столиком с капитаном Иоргенсеном, который только что вернулся с   грузом сена из Петалумы. Иоргенсен уже дважды заказывал пиво, и жажда его,   видимо, была утолена. Он то и дело зевал, устав от тяжелой работы и ночного   бодрствования, да поглядывал на часы. А Доутри недоставало трех кварт! Вдобавок   Гансон еще не получил своей трепки, а значит, и поступление в качестве кока на   шхуну все еще оставалось туманной и отдаленном перспективой.      

Внезапно   Доутри, совсем уже было впавшего в отчаяние, осенила идея, как добыть еще   кружку молодого пива. Он не очень-то долюбливал молодое пиво, но оно было   дешевле.      

– Посмотрите   на моего пса, капитан, – начал он. – Вы себе даже представить не   можете, до чего этот Киллени-бой умен. Считает он, например, не хуже нас с   вами.      

– Гм! –   буркнул капитан Иоргенсен. – Я видал таких собак в балаганах. Все это   обман. Собаки и лошади считать не умеют.      

– А   этот пес умеет, – спокойно продолжал Доутри. – И вы его ничем не   собьете. Давайте поспорим: я сейчас закажу две кружки пива, громко, так, чтобы   он услышал, затем шепотом велю официанту принести одну, и вы увидите, какой шум   поднимет Киллени-бой, когда официант явится с одной кружкой.      

– Вот   это да! На что же мы будем спорить?      

Доутри   нащупал в кармане десятицентовик. Если Киллени подведет его, то деньги за   квартиру внесены не будут. Но Киллени не может его подвести, решил Доутри и   сказал:      

– Давайте   спорить на две кружки пива.      

Они   подозвали официанта и, после того как ему была дана секретная инструкция,   кликнули Майкла, примостившегося в углу, у ног Квэка. Когда Доутри придвинул   стул и пригласил его к столу, Майкл насторожился. Ясно, что стюард чего-то   домогается от него, видимо, хочет, чтобы он показал себя в выгодном свете. И он   преисполнился рвения: не показать себя в выгодном свете, а выказать свою любовь   стюарду. Любовь и служение любимому      

– для   Майкла это было единое понятие. Готовый по первому слову Доутри прыгнуть в   огонь, Майкл сейчас был готов угадать малейшее его желание. Так он понимал   любовь. Любовь для него означала одно – служение.      

– Эй,   официант, – позвал Доутри и, когда тот приблизился, громко сказал: – Два   пива!.. Ты понял, Киллени? Два пива!      

Майкл   заерзал на стуле, порывисто положил на стол лапу и так же порывисто лизнул   своим красным языком склонившееся над ним лицо Доутри.      

– Он   запомнит, – сказал Доутри капитану.      

– Не   запомнит, если мы будем разговаривать. Сейчас мы собьем с толку вашего песика.   Я скажу, что место кока за вами, как только я спроважу Гансона. А вы скажете,   что мне надо спровадить его как можно скорее. Потом я скажу, что Гансон сначала   должен подать мне повод для трепки. А затем мы начнем спорить и орать друг на   дружку. Ну как, идет?      

Доутри   кивнул, они затеяли громкий спор, и Майкл стал внимательно поглядывать то на   одного, то на другого.      

– Я   выиграл, – объявил капитан Иоргенсен, когда официант подошел к их столику   с одной кружкой пива. – Песик все забыл, если только он вообще помнил. Он   думает, что мы сейчас подеремся. Одна или две кружки пива – это представление   уже стерлось в его мозгу, как стираются волной слова, написанные на песке.      

– А   я полагаю, что он своей арифметики не забудет, сколько бы мы ни шумели, –   отвечал Доутри, хотя сердце у него упало. – Впрочем, что там говорить,   сейчас вы сами увидите, – обнадеживающе добавил он.      

Официант   поставил перед капитаном высокую кружку пива, и тот немедленно потянул ее к себе.   Майкл весь напрягся, как струна: сейчас потребуется его служение, он отлично   знал – стюард чего-то ждет от него, и, вдруг вспомнив старые уроки на «Макамбо»,   взглянул на невозмутимое лицо стюарда в ожидании «знака», затем осмотрелся и   увидел не две, а одну кружку пива. Он так прочно усвоил разницу между одним и   двумя, что – каким образом, этого не мог бы определить самый тонкий психолог,   так же как не мог бы определить, что есть мысль, – немедленно понял: здесь   стоит одна кружка, тогда как заказаны были две. Он молниеносно вскочил, в горле   у него запершило от злости, он уперся передними лапами в стол и залаял на   официанта.      

Капитан   Иоргенсен ударил кулаком по столу.      

– Ваша   взяла! – крикнул он. – Я плачу за пиво! Официант, еще кружку.      

Майкл   взглянул на Доутри – для проверки; и рука, погладившая его голову, дала ему   утвердительный ответ.      

– Попробуем   еще раз, – сказал оживившийся и очень заинтергсованный капитан, вытирая   ладонью пену с усов. – Он, наверно, только и знает, что один да два, а вот   как насчет трех или четырех?      

– То   же самое капитан. Он умеет считать до пяти. Он понимает, когда и больше пяти,   но названия цифр дальше не знает.      

– Эй,   Гансон! – заорал на весь зал капитан своему коку. – Иди сюда, дурья   башка! Выпей с нами!      

Гансон   подошел и придвинул себе стул.      

– Я   плачу за пиво, Доутри, – объявил капитан. – Но заказывать будете вы.   Погляди-ка, Гансон, какие штуки выделывает эта псина. Доутри сейчас закажет три   пива. Пес слышит слово «три». А я – вот так – показываю официанту два пальца.   Он приносит две кружки. И псина его за это облаивает. Вот увидишь.      

Представление   повторилось; Майкл не умолкал, пока приказание Доутри не было исполнено в   точности.      

– Он   считать не умеет, – заключил Гансон. – А просто видит, что один из   нас остался без пива. Вот и все. Пес знает, что перед каждым человеком должна   стоять кружка. А раз это не так, вот он и лает.      

– Он   вам покажет еще кое-что почище, – хвастливо заметил Доутри. – Нас   трое? Мы закажем четыре пива. Тогда у каждого будет по кружке, но Киллени все   равно будет лаять на официанта.      

И   правда, Майкл, теперь уже отлично смекнувший, в чем состоит игра, лаял и   огрызался, покуда официант не принес четвертой кружки. К этому времени вокруг   их столика уже собралась целая толпа; каждый готов был оплатить пиво Доутри,   чтобы только лишний раз испытать Майкла.      

– Честное   слово, – пробурчал себе под нос Доутри, – чудно устроена жизнь.   Только что человек пропадал от жажды, а теперь его, кажется, хотят утопить в   пиве.      

Многие   выражали желание купить Майкла, но давали за него смехотворные суммы – пятнадцать,   двадцать долларов.      

– Вот   что я вам предлагаю, – говорил капитан Иоргенсен Доутри, которого он   заманил в дальний угол. – Отдайте мне псину, я немедленно задам трепку   Гансону, и можете завтра же приходить на работу.      

Владелец   «Приюта землекопов», в свою очередь, отозвал Доутри в сторонку и шептал ему на   ухо:      

– Приходите   к нам каждый вечер с вашей собачкой. Дела у меня пойдут побойчее. Пиво будете   получать бесплатно и вдобавок еще пятьдесят центов наличными за вечер.      

Последнее   предложение и зародило великую идею в мозгу Доутри. Дома, покуда Квэк расшнуровывал   ему башмаки, он обратился к Майклу со следующей речью:      

– Живем,   Киллени! Если хозяин этого заведения дает мне за тебя сколько хочешь пива да   еще пятьдесят центов в придачу, значит, ты этого стоишь, сынок, для него… а для   меня и больше, куда больше. Ведь хозяин-то уж знает сдою выгоду, раз он продает   пиво, а не покупает его. И ты, Киллени, не откажешься поработать на меня, это   уж я знаю. Деньги нам нужны. У нас есть Квэк, и мистер Гринлиф, и Кокки, не   говоря уж о нас с тобой, и еды нам требуется немало. Да и деньги на квартиру   раздобыть нелегко, а работу и того труднее. Одним словом, сынок, завтра вечером   мы с тобой погуляем по городу и посмотрим, сколько нам удастся раздобыть   деньжонок.      

И Майкл,   сидя на коленях стюарда нос к носу и глядя ему прямо в глаза, от восторга весь   извивался и корчился, высовывал язык и вилял хвостом. Что бы ни говорил стюард,   это было прекрасно, потому что исходило от него.      

 ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ      

       

Седовласый   стюард и мохнатый ирландский терьер быстро сделались заметными фигурами в   ночной жизни портового района Сан-Франциско. В представление со счетом Доутри   после тщательной подготовки ввел и Кокки. Теперь, когда официант не приносил   заказанного ему числа кружек, Майкл оставался совершенно спокоен, покуда Кокки,   по неприметному знаку стюарда, не становился на одну лапку и не упирался другой   в шею Майкла, словно шепча ему что-то на ухо. После чего Майкл обводил глазами   стол и задавал свой обычный «разнос» официанту.      

Но   настоящий успех выпал на их долю, когда Доутри и Майкл впервые исполнили дуэт   «Свези меня в Рио!». Это было в матросском дансинге на Пасифик-стрит. Танцы немедленно   прекратились, и матросы стали шумно требовать еще песен. Впрочем, хозяин   заведения на этом не прогадал: никто не уходил, наоборот, толпа, окружавшая   певцов, все прибывала, по мере того как Майкл исполнял свой репертуар: «Боже,   храни короля», «Спи, малютка, спи», «Веди нас, свет благой», «Родина любимая   моя» и «Шенандоа».      

Теперь   запахло уже чем-то посущественнее дарового пива: когда Доутри собрался уходить,   владелец танцевального зала, сунув ему в руку три серебряных доллара,   настойчиво просил завтра зайти опять.      

– За   эти-то гроши? – спросил стюард, с презрением глядя на деньги.      

Хозяин   торопливо прибавил еще два доллара, и Доутри пообещал прийти.      

– Все   равно, Киллени, сынок, – говорил он Майклу, когда они укладывались   спать, – мы с тобой стоим больше, чем пять долларов за вечер. Таких псов,   как ты, еще на свете не было. Подумать только – поющая собака, может исполнять   со мной дуэты да еще сколько песен умеет петь и без меня. Говорят, Карузо в   вечер зарабатывает тысячу долларов. Ты, конечно, не Карузо, но среди собак ты   все-таки Карузо, первый и единственный. Я, сынок, буду твоим импресарио. Если   мы с тобой не сумеем здесь зашибить долларов по двадцати в вечер, переберемся в   кварталы пошикарнее. А наш старик в отеле Бронкс переедет в комнату по фасаду.   И Квэка мы оденем с головы до ног. Киллени, друг мой, мы с тобой еще так   разбогатеем, что если нашему старику не удастся опять подцепить какого-нибудь   дуралея, то мы и сами раскошелимся – купим шхуну и пошлем его искать клад. Это   значит, что простаками будем мы, ты и я. Ну что ж, и отлично!      

Портовый   район, бывший матросским поселком еще в те времена, когда Сан-Франциско слыл   портом самых отчаянных в мире головорезов, разросся вместе с городом и теперь   добрую половину своих доходов получал с туристов      

– любителей   «живописных трущоб», которые напропалую сорили деньгами в этих самых трущобах.   У богатых людей, в особенности когда они хотели развлечь любопытных приезжих из   Восточных штатов, даже вошло в обычай после обеда разъезжать на машинах из   одного матросского дансинга в другой или подряд объезжать низкопробные кабаки.   Словом, портовый район сделался такой же достопримечательностью, как Китайский   квартал или отель Клифф-Хаус.      

Вскоре   Дэг Доутри уже получал двадцать долларов в вечер за два двадцатиминутных сеанса   и отказывался от такого количества предлагаемых ему кружек пива, что ими можно   было напоить десяток подобных ему, вечно жаждущих людей. Никогда еще стюард так   не процветал; не будем отрицать, что и Майкл радовался этой новой жизни.   Впрочем, радовался он главным образом за стюарда. Он служил ему, и именно   такого служения больше всего жаждало его сердце.      

Собственно   говоря, Майкл был теперь кормильцем семьи, все члены которой благоденствовали.   Квэк, в своих рыжих башмаках, в котелке и брюках с безукоризненно заглаженной   складкой, просто сиял. Кроме всего прочего, он пристрастился к кинематографу и   тратил на него от двадцати до тридцати центов в день, неуклонно просиживая в   зале все сеансы. Хлопоты по дому отнимали у него теперь очень немного времени,   так как они столовались в ресторанах. Старый моряк не только перебрался в один   из лучших номеров отеля Бронкс, но, по настоянию Доутри, иногда даже приглашал   своих новых знакомых в театр или в концерт и потом отвозил их домой на такси.      

– А   все же век мы так жить не станем, Киллени, – говорил Майклу стюард. –   Вот сколотит наш старик новую компанию денежных мешков, разохотятся они на   клады и… айда – в синее море, сынок! Под ногами крепкое суденышко, брызги воды,   нет-нет и волна перекатится через палубу. Мы с тобой вправду отправимся в Рио,   а не будем только петь об этом всякому сброду. Пусть себе сидят в этих мерзких   городах. Море – вот это нам подходит, сынок, тебе и мне, и нашему старику, и   Квэку, и Кокки тоже. Городская жизнь не про нас. Нездоровая это жизнь. Да, сынок,   хочешь верь, хочешь не верь, а я как-то даже состарился и гибкость свою   потерял. Мочи моей нет больше болтаться без дела. У меня сердце готово   выпрыгнуть, как подумаю, что старик опять скажет мне: «А неплохо, стюард,   выпить перед обедом вашего великолепного коктейля». В следующее плавание мы   возьмем с собой маленький ледничок, чтоб у него всегда были хорошие коктейли.      

А   посмотри на Квэка, друг мой Киллени. Его ведь узнать нельзя. Если он и дальше   будет все вечера просиживать в кинематографе, так, пожалуй, еще чахотку   схватит. Ради его здоровья, и моего, и твоего, и всех нас надо нам поскорее   сняться с якоря и удирать туда, где дуют пассаты, где летят брызги морской воды   и все тело твое насквозь пропитывают солью.      

       

И   правда, Квэк, не жаловавшийся ни на какое недомогание, быстро таял. Опухоль под   правой рукой, вначале разраставшаяся медленно и нечувствительно, теперь   причиняла ему непрестанную ноющую боль. По ночам Квэк часто просыпался от боли,   хотя спал всегда на левом боку. А Мой, если бы его не схватили и не отправили в   Китай чиновники Иммиграционного управления, мог бы разъяснить ему, что означает   эта опухоль, так же как мог бы разъяснить Дэгу Доутри, что означает все   увеличивающееся онемелое пространство между его бровями, где уже явственно   обозначались вертикальные «львиные» черточки. А Мой также растолковал бы,   отчего у него согнут мизинец на левой руке. Сам Доутри поначалу определил это   как растяжение сухожилия. Позднее он решил, что подхватил ревматизм в сыром и   туманном Сан-Франциско. И это заставляло его еще больше рваться в море, где   тропическое солнце выжигает любые ревматизмы.      

Работая   стюардом, Доутри привык соприкасаться с представителями высших кругов общества.   Но здесь, на «дне» Сан-Франциско, он впервые встретился с ними как равный с   равными. Более того, они сами стремились к общению с ним. Искали его.   Домогались чести сидеть за столиком Доутри и оплачивать его пиво в любом   второразрядном кабачке, где Майкл давал свои представления. Они охотно   потчевали бы стюарда и самым дорогим вином, не будь он так привержен к пиву.   Некоторые из них даже приглашали его к себе на дом: «С вашей замечательной   собачкой, которая, надо думать, споет нам несколько песенок». Но Доутри,   гордясь Майклом, ради которого и делались эти приглашения, неизменно отклонял их,   ссылаясь на то, что профессиональная жизнь слишком утомляет их обоих и они не   могут позволить себе подобных развлечений. Майклу же он объяснил, что вот если   бы им предложили пятьдесят долларов за вечер, то они бы, конечно,   «кочевряжиться не стали».      

Среди   многочисленных новых знакомых Доутри и Майкла двоим было суждено сыграть значительную   роль в их жизни. Первый – врач и местный политик, некий Уолтер Меррит Эморн –   не раз подсаживался к столику Доутри, за которым неизменно восседал на стуле и   Майкл. В благодарность за оказанную ему честь доктор Эмори вручил Доутри свою   визитную карточку и заявил, что будет счастлив оказать медицинскую помощь,   разумеется, бесплатно, и хозяину и собаке, в случае если таковая им   понадобится.      

Доутри   считал доктора Уолтера Меррита Эмори дельным человеком, бесспорно, хорошим врачом,   но в достижении своей цели беспощадным, как голодный тигр. Однажды он с   грубоватой прямотой, допустимой при ныне сложившихся обстоятельствах, объявил   ему:      

– Вы,   док, какое-то чудо! Это видишь с первого взгляда. Вам ничего не станет поперек   дороги, разве что…      

– Разве   что, что?      

– Разве   что то, чего вы добиваетесь, вколочено кольями в землю, заперто на замок или   находится под охраной полиции. Не хотел бы я иметь то, что хочется иметь вам.      

– А   вы, кстати сказать, имеете, – заверил его доктор, указав глазами на   Майкла.      

– Бр-р! –   У Доутри мороз пробежал по коже. – Вы меня в дрожь вгоняете. Не знай я,   что вы шутите, я бы дня не остался в Сан-Франциско. – Минуту-другую он   сидел в задумчивости, уставившись в свое пиво, затем вдруг успокоенно   засмеялся. – Никто на свете у меня этого пса не отнимет. Я убью всякого,   кто на него позарится. И я заранее скажу ему это, так же как вот вам говорю   сейчас; и он мне поверит, так же как верите вы. Вы знаете, что я не хвастаюсь.   Ведь это собака…      

Дэг   Доутри запнулся, не умея выразить всей глубины своих чувств, и до дна осушил   кружку.      

Совсем к   иному типу принадлежал другой человек, призванный сыграть роковую роль в жизни   Доутри и Майкла. Гарри Дель Мар – называл он себя; Гарри Дель Мар – значилось   на афишах «Орфсума», когда он там гастролировал. Этот человек для заработка   занимался дрессировкой животных, но Доутри этого не знал, так как в данное   время Дель Мар отдыхал от своих трудов и ровно ничего не делал. Он тоже   оплачивал пиво Доутри, сидя за его столиком. Еще молодой, лет тридцати, не   более, с очень длинными ресницами, окаймлявшими большие карие глаза, которые он   сам считал магнетическими, красивый, с пухлыми женственными губами, он, вразрез   со своим внешним видом, отличался необыкновенной деловитостью в разговоре.      

– У   вас не хватит денег купить его, – отвечал Доутри, когда Дель Мар увеличил   предлагаемую за Майкла сумму с пятисот долларов до тысячи.      

– Тысяча   долларов у меня найдется, – возражал Дель Мар.      

– Нет! –   Доутри покачал головой. – Я не продам его ни за какие деньги. Да и на что   он вам сдался?      

– Он   мне нравится, – был ответ. – Зачем, по-вашему, я сюда пришел? Почему   здесь толчется столько народу? И почему вообще люди тратятся на вино, держат   лошадей, похваляются своей связью с актрисами, становятся попами или   буквоедами? Потому что им это нравится. Вот и все. Все мы по мере сил делаем   то, что нам нравится, и гоняемся за тем, чего нам хочется, независимо от того,   есть у нас шансы на успех или нет. Мне, например, нравится ваша собака. Я хочу   ее иметь. Пусть за тысячу долларов. Посмотрите, какой бриллиант на пальце вон у   той женщины. Несомненно, он понравился ей, она его пожелала и получила, не   думая о цене. Цена значила для нее меньше, чем бриллиант. А ваша собака…      

– Но   вы-то ей не нравитесь, – перебил его Доутри, – и это даже странно.   Обычно она со всеми приветлива. На вас же ощерилась с первого взгляда. А на   что, спрашивается, человеку собака, которая его не любит?      

– Это   не существенно, – спокойно отвечал Дель Мар. – Мне собака нравится. А   нравлюсь я ей или не нравлюсь – это уж мое дело; думаю, что я бы сумел ее   перевоспитать.      

И Доутри   вдруг показалось, что под безмятежной и корректной внешностью этого человека   кроется бесконечная жестокость, еще усугубленная холодной расчетливостью.   Конечно, Доутри подумал об этом не в таких словах. Вернее, даже не подумал, а   почувствовал, чувствам же не нужны слова.      

– Здесь   поблизости есть банк, открытый всю ночь, – продолжал Дель Мар. – Мы   можем зайти туда, и через полчаса деньги будут у вас в руках.      

Доутри   покачал головой.      

– Никуда   не годится, даже с коммерческой точки зрения, – заявил он. – Посудите   сами, этот пес зарабатывает двадцать долларов в вечер. Допустим, что он   работает двадцать пять дней в месяц. Это составляет пятьсот долларов ежемесячно,   или шесть тысяч в год. Допустим, что это пять процентов с капитала, так легче   считать, – значит, капитал равняется ста двадцати тысячам долларов.   Предположим, что мое жалованье и мои личные расходы равняются двадцати   тысячам, – выйдет, что собака стоит сто тысяч. Ладно, возьмем даже   половину этой суммы – пятьдесят тысяч. А вы предлагаете мне за нее тысячу!      

– Вы,   кажется, полагаете, что он будет приносить доход вечно, как земельная   собственность, – со спокойной улыбкой отвечал Дель Мар.      

Доутри   мгновенно почуял, куда он клонит.      

– Пусть   он проработает пять лет – вот уже тридцать тысяч. Пусть, наконец, всего один   год – это шесть тысяч. Значит, вы мне за шесть тысяч предлагаете одну. Такая   сделка меня не устраивает… и его тоже. И, наконец, когда он не сможет больше   работать и никто за него цента не даст, для меня он все равно будет стоить   миллион; и если кто-нибудь мне этот миллион предложит, я обязательно потребую   надбавки.      

 ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ      

       

– Мы   еще встретимся, – так закончил Гарри Дель Мар свой четвертый разговор   относительно продажи Майкла.      

Но Гарри   Дель Мар ошибся. Он никогда больше не встретился с Доутри, потому что Доутри   встретился с доктором Эмори.      

Квэк,   спавший все более и более беспокойно из-за своей опухоли под мышкой, мешал   спать Доутри. После целого ряда тревожных ночей стюард подумал-подумал и решил,   что Квэк теперь уже достаточно болен, чтобы можно было обратиться к врачу.   Потому-то однажды, часов в одиннадцать утра, он явился вместе с Квэком к   Уолтеру Мерриту Эмори и дождался своей очереди, сидя в переполненной пациентами   приемной.      

– Боюсь,   что у него рак, доктор, – заметил Доутри, покуда Квэк снимал рубашку и   фуфайку. – Он ведь ничего не подозревал, покуда он не начал вертеться и   стонать во сне. Вот смотрите! Что это, по-вашему? Рак или просто опухоль? Во   всяком случае – одно из двух.      

Но   острый глаз Уолтера Меррита Эмори, скользнув по Квэку, тотчас же приметил   скрюченные пальцы на левой руке. Впрочем, взгляд у доктора Эмори был не только   острый, но и особо наметанный на проказу. В свое время он одним из первых   добровольно отправился на Филиппины, где специально занимался изучением   проказы, и насмотрелся такого множества прокаженных, что с первого взгляда мог   определить эту болезнь, если только она не была в самой начальной стадии. От скрюченных   пальцев, симптома безболезненной формы проказы, объясняющейся распадом нервов,   и «львиных» складок на лбу его взгляд скользнул к опухоли под мышкой, и диагноз   был поставлен молниеносно: бугорковая форма проказы.      

И так же   молниеносно мелькнули в его мозгу две мысли: первой была аксиома: когда и где   бы ты ни встретил прокаженного – ищи второго; и вторая: вожделенный ирландский   терьер, собственность Доутри, долгое время находившийся на попечении Квэка. В   ту же секунду доктор Уолтер Меррит Эмори отвернулся от своего пациента.   Неизвестно, что знает стюард о проказе и знает ли вообще что-нибудь, а   пробуждать в нем подозрения весьма нежелательно. Взгляд его как бы случайно   упал на часы, и он обратился к Доутри:      

– Я   бы сказал, что у него кровь не в порядке. Он очень истощен. Не привык к   беспокойной городской жизни и к нашей пище. Я, конечно, произведу исследование   опухоли на рак, хотя почти уверен, что результат будет отрицательный.      

Говоря   это, он впился глазами в лицо Доутри, вернее, в маленький клочок кожи между его   бровями повыше переносицы. Этого было достаточно. Опытный глаз мгновенно   различил «львиную» печать проказы.      

– Да   вы и сами порядком утомлены, – спокойно продолжал он. – Держу пари,   что и вы чувствуете себя не в своей тарелке.      

– Пожалуй,   так оно и есть, – согласился Доутри. – Надо мне поскорее отправиться   в море, в тропики, и там хорошенько прогреть свой ревматизм.      

– Где   у вас ревматизм? – как бы рассеянно спросил доктор Эмори, притворяясь, что   хочет вновь заняться исследованием опухоли Квэка.      

Доутри   протянул ему левую руку со слегка скрючившимся мизинцем, беспокоившим его.      

Уолтер   Меррит Эмори из-под опущенных ресниц с притворной небрежностью взглянул на мизинец   Доутри, чуть припухший, слегка искривленный, с блестящим, атласистым кожным   покровом, и опять почти мгновенно повернулся к Квэку, но взгляд его еще раз   испытующе остановился на «львиных» складках между бровей Доутри.      

– Ревматизм   – все еще загадка для нас, врачей, – произнес Эмори и, как бы увлеченный   этой мыслью, обернулся к Доутри. – Очень индивидуальное заболевание,   проявляющееся в самых различных формах. У каждого по-своему. Вы, наверно,   чувствуете онемение?      

Доутри   усиленно сгибал и разгибал свой мизинец.      

– Да,   сэр, – отвечал он. – Палец потерял гибкость.      

– Ага, –   сочувственно пробормотал доктор Эмори. – Сядьте, пожалуйста, вон в то   кресло. Если мне даже не удастся вас вылечить, то я во всяком случае направлю   вас в наилучшее место для такого рода больных… Мисс Джадсон!      

Покуда   молодая особа в костюме сестры милосердия соответствующим образом устанавливала   выкрашенное эмалевой краской врачебное кресло и усаживала в него Доутри, а   доктор Эмори погружал кончики пальцев в сильнейший из имевшихся у него   антисептических растворов, в мозгу его вновь всплыл вожделенный образ мохнатого   ирландского терьера, показывавшего разные штуки в матросских кабачках и   откликавшегося на кличку Киллени-бой.      

– У   вас ревматизм не только в левом мизинце, – заметил доктор Эмори.      

– Лоб   у вас тоже поражен. Одну минуточку, прошу прощения. Скажите, если будет больно.   Я только хочу проверить свой диагноз… Ну да, конечно! Повторяю: скажите, когда   что-нибудь почувствуете. Ревматизм – капризная болезнь… Обратите внимание, мисс   Джадсон, держу пари, что вы еще не видели этакой формы ревматизма. Видите,   больной не реагирует, полагает, что я еще не приступил…      

Не   переставая болтать и что-то рассказывать, он проделал нечто такое, что не могло   бы и во сне присниться Дэгу Доутри, а Квэку, наблюдавшему за его манипуляциями,   показалось дьявольским наваждением.      

Доктор   Эмори с помощью большой иглы исследовал темное пятнышко между «львиными»   складками. Он не зондировал больное место, а попросту всадил в него иглу с   одной стороны и, ведя ее параллельно кожному покрову, вытащил с другой. Квэк   смотрел на все это, вытаращив глаза, но хозяин его не вздрогнул, не дернулся,   не шелохнулся во время этой операции.      

– Что   же вы не начинаете? – нетерпеливо спросил Дэг Доутри. – А кроме того,   дело вовсе не в моем ревматизме, а в опухоли негра.      

– Вам   надо пройти курс лечения, – внушительно заявил доктор Эмори. –   Ревматизм – упорная штука. Нельзя допускать, чтобы он сделался хроническим. Я   назначу вам лечение. Теперь вставайте, сейчас я посмотрю вашего негра.      

Но,   прежде чем уложить Квэка, доктор Эмори набросил на кресло простыню, насквозь   пропитанную каким-то едко пахнущим раствором. Еще не приступив к исследованию   Квэка, он, словно вдруг вспомнив что-то, взглянул на часы и тотчас же с   укоризненной миной повернулся к ассистировавшей ему сестре.      

– Мисс   Джадсон, – холодно и резко проговорил он. – Вы меня подвели. Сейчас   без двадцати двенадцать, а вы отлично знали, что ровно в половине двенадцатого   у меня консилиум с доктором Хэдли. Могу себе представить, как он меня клянет.   Вы же знаете его сварливый характер.      

Мисс   Джадсон кивнула головой с видом смиренным и раскаянным; казалось, она сознает   свою вину и понимает, как важен был этот консилиум, на самом же деле она только   отлично знала своего патрона, о встрече же, назначенной на половину   двенадцатого, сейчас услыхала впервые.      

– Доктор   Хэдли принимает в этом же самом здании, – объяснил Доутри доктор   Эмори. – На разговор нам потребуется минут пять, не более. Мы с ним   разошлись во мнениях. Он поставил диагноз – хронический аппендицит и настаивает   на операции, я же считаю, что это пиорея[11],   из полости рта перекинувшаяся на желудок, и что смазывание рта эметином окажет   целительное действие и на желудок. Вы, конечно, во всех этих вещах не   разбираетесь, но дело в том, что я уговорил доктора Хэдли вызвать еще и доктора   Гренвилля, зубного врача, специалиста по пиорее. Теперь они оба вот уже десять   минут дожидаются меня! Мне надо бежать!      

– Я   вернусь через пять минут! – крикнул он уже в дверях. – Мисс Джадсон,   скажите, пожалуйста, пациентам, ожидающим в приемной, чтобы они не   беспокоились.      

Он вошел   в кабинет доктора Хэдли, где и в помине не было больного, страдающего то ли аппендицитом,   то ли пиореей, снял телефонную трубку и позвонил сначала председателю   городского санитарного управления, потом начальнику полиции. Ему повезло: он   застал обоих на месте и, называя их запросто, по имени, сделал тому и другому   какое-то секретное сообщение.      

Вернулся   он к себе в превосходном расположении духа.      

– Я   ему так прямо и сказал, – доверительно обратился он к мисс Джадсон, а   заодно и к Доутри. – Доктор Гренвилль поддержал меня. Разумеется, типичная   пиорея. Операция отменяется. Сейчас они уже смазывают ему эметином гнойники на   деснах. А приятно, когда подтверждается твоя правота. Теперь я заслужил сигару.   Верно ведь, мистер Доутри?      

Доутри   утвердительно кивнул, и доктор Эмори закурил толстую гавану, продолжая похваляться   своим вымышленным торжеством над собратом по профессии. За этой болтовней он,   видимо, позабыл про сигару и, небрежно облокотившись о кресло, не заметил, что   горящий кончик ее уперся в один из скрюченных пальцев Квэка. Быстрый кивок в   сторону мисс Джадсон, единственной, от кого это не укрылось, послужил ей   предупреждением – не удивляться, что бы ни произошло.      

– Вы   понимаете, мистер Доутри, – оживленно повествовал Уолтер Меррит Эмори,   гипнотизируя стюарда взглядом и не отнимая кончика сигары от пальца   Квэка, – чем старше я становлюсь, тем больше убеждаюсь, что к операциям у   нас часто прибегают непродуманно и чересчур поспешно.      

Огонь   продолжал жечь живое человеческое тело, и тоненькая струйка дыма, поднимавшаяся   от пальца Квэка, по цвету резко отличалась от дыма сигары.      

– Возьмем   хотя бы этого пациента доктора Хэдли. Я спас его не только от риска, связанного   с операцией аппендицита, но также от расходов на врачей и лечебницу. Я,   конечно, ничего с него за это не возьму. Доктор Хэдли ограничится весьма   скромным гонораром. Доктор Гренвилль будет лечить его пиорею эметином за   какие-нибудь несчастные пятьдесят долларов. Итак, я не только спас его от   опасности и волнений, связанных с операцией, но сохранил этому человеку по   меньшей мере тысячу долларов, которые пошли бы на оплату хирурга, лечебницы и   сиделок.      

Покуда   он говорил, по-прежнему не сводя с Доутри гипнотизирующего взгляда, в воздухе запахло   горелым мясом. Доктор Эмори с удовлетворением вдыхал этот запах. Мисс Джадсон   тоже почуяла его, но, памятуя о полученном предупреждении, не подала виду. Она   не оглядывалась на Квэка, хотя этот запах явственно говорил о том, что сигара   по-прежнему жжет его палец.      

– Пахнет   чем-то паленым! – вдруг спохватился Доутри, втягивая ноздрями воздух и   озираясь вокруг.      

– Дрянь   сигара, – отвечал доктор Эмори. Он отнял ее от пальца Квэка и принялся   неодобрительно разглядывать, потом поднес к носу, и физиономия его приняла   брезгливое выражение. – Только что не капустные листья, но вообще какая-то   пакость, которой я не знаю да и знать не хочу. Черт знает что! Выпускают новый   сорт сигар из действительно прекрасного табака, а как только он получает   распространение, начинают подмешивать низкопробный табак. Благодарю покорно! С   сегодняшнего дня я меняю марку!      

С этими   словами он швырнул сигару в плевательницу. А Квэк, полулежавший в самом удивительном   кресле, которое ему когда-либо пришлось видеть, понятия не имел, что палец его   прожжен на полдюйма в глубину, и только ждал, когда же этот доктор кончит   наконец болтать и приступит к осмотру опухоли, от которой у него ломит всю   руку.      

И тут   впервые в жизни, но уже навек, Дэг Доутри потерпел поражение, поражение   окончательное и непоправимое. Вольная жизнь с плаванием по бурным морям, где   дуют пассаты, колеблющаяся палуба под ногами, недолгие стоянки в портах – все   это кончилось здесь, во врачебном кабинете Уолтера Меррита Эмори, покуда   невозмутимая мисс Джадсон удивлялась, как это может человек даже не   поморщиться, когда его руку жарят на медленном огне.      

Доктор   Эмори, продолжая свои разглагольствования, закурил новую сигару и, несмотря на   то, что приемная его была переполнена ожидающими своей очереди пациентами, даже   произнес пространный и в высшей степени поучительный монолог о табачных   плантациях и о способах обработки табака в странах, где он лучше всего   произрастает.      

– Что   касается опухоли, – начал он, наконец-то приступая к осмотру Квэка, –   то на первый взгляд это, по-моему, не доброкачественная опухоль, не рак и даже   не фурункул. Я считаю…      

Стук в   запертую боковую дверь заставил его выпрямиться с откровенной поспешностью.   Мисс Джадсон, которую он кивком головы послал открыть дверь, впустила в кабинет   двух полисменов, сержанта полиции и какого-то усатого субъекта в сюртуке и с   гвоздикой в петлице.      

– Добрый   день, доктор Мастерс, – приветствовал доктор Эмори усатого   субъекта. – Мое почтение, сержант! Здравствуй, Тим! Здравствуй, Джонсон,   давно ли тебя перевели к нам из Китайского квартала?      

Затем   Уолтер Меррит Эмори, погруженный в рассматривание опухоли Квэка, продолжил прерванную   сентенцию:      

– Как   уже было сказано, я считаю, что это самая типичная, созревшая язва, вызванная   bacillus leprae, которую какой-либо врач имел честь продемонстрировать органам   санитарного надзора в Сан-Франциско.      

– Проказа! –   крикнул доктор Мастерс.      

При этом   слове все вздрогнули.      

Сержант   и оба полисмена отпрянули от Квэка, мисс Джадсон, подавляя крик, обеими руками   схватилась за сердце; ошеломленный, но все еще не веря своим ушам, Дэг Доутри   спросил:      

– Что   это вы там плетете, док?      

– Стоп!   Ни с места! – повелительно крикнул ему Уолтер Меррит Эмори. –   Заметьте себе, прошу вас, – обратился он к остальным, прикасаясь кончиком   зажженной сигары к темному пятнышку между бровями стюарда.      

– Сидеть   смирно! – скомандовал он ему. – Подождите! Я еще не кончил.      

И покуда   Доутри, потрясенный, растерянный, дожидался, когда же доктор приступит к   каким-нибудь манипуляциям, огонь жег его лоб так, что запах горелого мяса уже   начал щекотать ноздри присутствующих. Доктор Эмори торжествующе рассмеялся и   отступил на несколько шагов.      

– Ну,   делайте же скорей, что вам надо, – буркнул Доутри; события развертывались   с такой быстротой и так странно, что он не успел собраться с мыслями. – А   когда кончите, объясните мне, ради бога, что вы там говорили насчет проказы и   моего негра. Это мой негр, и я не позволю клепать на него и на меня…      

– Джентльмены,   вы сами видели, – сказал доктор Эмори. – Два несомненных случая –   хозяин и слуга: у слуги более поздняя стадия, при соединении двух форм, у   хозяина – безболезненная форма, – у него тоже поражен мизинец. Уберите их.   Доктор Мастерс, я настаиваю на тщательной дезинфекции кареты, после того как   они будут доставлены на место.      

– Да   послушайте… – заносчиво начал Дэг Доутри.      

Доктор   Эмори предостерегающе взглянул на доктора Мастерса, доктор Мастерс, в свою очередь,   с начальнической строгостью поглядел на сержанта, сержант бросил повелительный   взгляд на обоих полисменов. Однако те не только не ринулись на Доутри, но,   напротив, попятились от него, подняв свои дубинки, и метнули на него грозный   взгляд. Поведение полисменов было для Доутри убедительнее всяких слов. Они явно   боялись прикоснуться к нему. Когда он шагнул к ним, они вытянули свои дубинки и   ткнули Доутри под ребра, чтобы удержать его на должном расстоянии.      

– Не   приближаться! – скомандовал один из них, замахиваясь дубинкой. –   Стоять на месте и ждать приказаний!      

– Надень   рубаху и встань рядом со своим хозяином, – приказал Квэку доктор Эмори; он   внезапно поднял кресло, и Квэк поневоле соскользнул с него.      

– Ради   всего святого, скажите… – начал было Доутри.