1 2 
Так мы и   лежали на палубе, покуривая сигареты и радуясь тому, что живы. Я перегнулся за   борт, чтобы определить скорость течения.      

— При   таком ветре с этим приливом можно дойти до Рио-Виста, — сказал я.      

— На   реке самый разгар фруктового сезона, — сказал Никки.      

— И   низкая вода, — сказал я. — Это — лучшее время года для поездки в Сакраменто.      

Мы сели   и посмотрели друг на друга. Чудесный западный ветер опьянял нас, как вино. Мы   одновременно перегнулись через корму, чтобы посмотреть, каково течение. Теперь   я убежден, что всему виной были прилив и попутный ветер. Они пробудили в нас   морские инстинкты. Если бы не они, не было бы всей цепи событий, которые   привели меня на Дорогу.      

Мы   поняли друг друга без слов. Снялись с якоря и подняли паруса. Наши приключения   на реке Сакраменто заслуживают особого повествования, здесь я не буду о них   распространяться. Мы прибыли в город Сакраменто и пришвартовались у пристани.   Вода была отличная, и большую часть времени мы купались. На песчаной косе чуть   повыше железнодорожного моста мы очутились среди целой компании купающихся   мальчишек. В перерывах между купаниями мы лежали на песке и разговаривали. Они   говорили совсем не так, как мальчики, с которыми я раньше общался. Это был   новый жаргон. Это были бездомные мальчишки, дети Дороги, и каждое произнесенное   ими слово усиливало мое влечение к Дороге. Это влечение все более и более   овладевало мной.      

То вдруг   один из них начинал: «Когда я был в Алабаме», или другой: «Когда я ехал из   Канзас-Сити по Чикаго-Альтонской», на что третий паренек отвечал: «О, на   Чикаго-Альтонской нет лесенок к слепым площадкам!» А я все лежал на песке и   слушал. «Это было в небольшом городке в Огайо на озере Шор, на Южно-Мичиганской   ветке», — начинал мальчишка, а другой продолжал: «А ты когда-нибудь ездил на   „пушечном ядре“ по Уобашу?», и кто-нибудь продолжал: «Нет, но я выезжал на   белом почтовом из Чикаго», «Пока не побываешь в Пенсильвании, не заикайся о   железных дорогах: четыре колеи, никаких водокачек, воду набирают на ходу, вот   это штука!», «А Северная тихоокеанская теперь стала дрянной дорогой», «Салинас   начеку, „быки“ такие, что лучше не подступайся», «Меня сцапали в Эль Пазо   вместе с Моук-Кидом», «Прежде чем рассказывать нам, что такое „стрельнуть“, ты   сначала поброди вокруг Монреаля, где живут французы, — по-английски никто ни   слова, ты говоришь: „Манже, мадам, манже, ноу спик де френч“, и трешь свое   пузо, и показываешь ей, что подыхаешь с голоду, а она тебе сует кусок свиной   требухи и ломоть сухого хлеба».      

А я все лежал   на песке и слушал. В присутствии этих бродяг мое устричное пиратство   превращалось в пустяковое занятие. Каждое их слово звучало в моих ушах как   призыв нового мира — мира вагонных тележек и буферов, «слепых» тамбуров и   «пульмановских вагонов с боковым затвором», «быков» и кондукторов, мира, где   «влипают» и «смываются», где есть мертвая хватка и бродяги, желторотые и   забубенные. И от всего этого веяло приключениями. Прекрасно, я вступлю в этот   новый мир. Я поставил себя в один ряд с этими бездомными мальчишками. Я ведь   был таким же крепышом, как любой из них, таким же быстрым, таким же   самоуверенным, и сообразительности у меня было не меньше, чем у них.      

После   купания, когда наступил вечер, они оделись и пошли к городу. Я пошел с ними.   Мальчишки начали закидывать удочку за монетками на прямой, иными словами,   попрошайничали на главной улице. Я ни разу в жизни не просил подаяния, и это   оказалось для меня самым трудным делом, когда я впервые вступил на Дорогу. У   меня были совершенно нелепые представления о попрошайничестве. Моя философия в   ту пору сводилась к тому, что лучше украсть, чем просить милостыню, и что   грабеж еще лучше, потому что риск и возмездие соответственно больше. Если бы я   отбыл положенный мне за устричное пиратство срок заключения, мне бы пришлось   сидеть не меньше тысячи лет. Грабить — это по-мужски, побираться — презренно и   убого. Но со временем я стал умнее, все утряслось, когда я начал смотреть на   попрошайничество как на веселую проделку, игру ума, упражнение для нервной   системы.      

Как бы   то ни было, в ту первую ночь я еще до этого не поднялся, в результате чего,   когда парни собрались идти в ресторан, я не пошел. Я был без гроша. Минни-Кид,   кажется, это был он, дал мне денег, и мы поужинали все вместе. Но во время еды   я продолжал размышлять. Говорят, тот, кто принимает краденое, сам не лучше   вора. Минни-Кид клянчил милостыню, а я пользуюсь ею. Я пришел к выводу, что   принимающий краденое хуже вора и что больше это никогда не повторится. И это не   повторилось. На следующий день я вышел вместе с ними и не отставал от других в   попрошайничестве.      

У   Никки-Грека не хватило честолюбия пойти на Дорогу. Он не умел попрошайничать, и   однажды ночью он удрал на барже вниз по реке к Сан-Франциско. Я встретил его   как раз неделю назад на боксе. Он преуспевает. Он сидел у ринга на почетном   месте. Он стал антрепренером крупных боксеров и очень этим гордится. В общем,   среди местных спортсменов в этом маленьком мирке он стал вполне заметным   светилом.      

Парень   не бродяга, пока он не побывает за холмом, — таков был закон Дороги, который   мне растолковали в Сакраменто. Ладно, я переберусь через холм и буду принят в   это общество. Кстати, «холм» — это Сиерра-Невада. Вся банда собиралась   отправиться в турне через холм, и я, разумеется, к ним присоединился. Для   Кида-Француза это тоже было первое крещение. Он только что удрал от родителей   из Сан-Франциско. Мне и ему нужно было показать себя. Замечу мимоходом, что мой   старый титул «Принца» исчез. Я получил другую кличку. Теперь я стал   «Кидом-Моряком», позднее, когда между мной и моим родным штатом пролегли   Скалистые горы, я превратился во Фриско-Кида.      

В десять   часов двадцать минут вечера от станции Сакраменто Трансконтинентальной   Тихоокеанской железной дороги отошел поезд на восток      

— этот   пункт расписания неизгладимо врезался в мою память. В нашей компании было   человек десять, и мы выстроились вдоль линии впереди поезда, готовые к штурму.   Все местные босяки, каких мы знали, явились поглазеть на наш отъезд и «сбросить   нас в канаву», если это им удастся. В их представлении это была милая шутка, и   чтобы претворить ее в жизнь, их собралось человек сорок. Возглавлял эту   компанию опытный дорожный бродяга Боб. Он был родом из Сакраменто, но исколесил   всю страну вдоль и поперек. Отведя в сторону меня и Кида-Француза, он дал нам   приблизительно такой совет: «Мы собираемся спустить в канаву всю вашу банду. Вы   оба еще не сильны, а остальные могут сами о себе позаботиться. Так что, как   только прицепитесь к слепому вагону, полезайте на крышу. И лежите там, пока не проедете   Роузвиль, потому что там такие свирепые констебли, что хватают всех, кто   попадается им на глаза».      

Паровоз   свистнул, и поезд тронулся. В нем было три слепых багажных вагона, то есть   достаточно места для нас всех. Наша десятка предпочла бы сесть на поезд без   лишнего шума, но сорок провожающих вскакивали в вагоны с наглой   демонстративностью, устраивали невообразимый шум. Следуя совету Боба, я сразу   же залез на крышу одного из почтово-багажных вагонов и оттуда с замиранием   сердца следил за происходившей внизу баталией и прислушивался ко всей этой   катавасии. Вся поездная бригада была на ногах, яростно и поспешно сбрасывая с   вагонов нашего брата. Пройдя полмили, поезд остановился. Снова явилась бригада   и сбросила в канаву уцелевших. Я, один я остался на поезде.      

Позади у   депо лежал без обеих ног Кид-Француз, возле него стояли два или три приятеля из   шайки, которые видели, как все это произошло. Кид-Француз не то споткнулся, не   то поскользнулся, и все остальное сделали колеса. Это было мое посвящение.   Теперь я принадлежал Дороге. Года два спустя я встретился с Кидом-Французом и   осмотрел его культяпки. Это был акт вежливости. Калеки страшно любят показывать   свои обрубки. Встреча двух калек на Дороге — одно из самых любопытных зрелищ.   Их общее несчастье является для них неисчерпаемой темой разговоров, и они   подробно рассказывают, как это случилось, описывают все, что им известно об   ампутации, отпускают критические замечания о своем собственном и о других   хирургах и обязательно отходят в сторону, снимают бинты и повязки и сравнивают   свои обрубки.      

Но я   узнал о несчастье Кида-Француза только через несколько дней, когда шайка   догнала меня в Неваде. Шайка тоже пострадала. Во время снежного бурана она   попала в крушение. Счастливчик Джо ходил на костылях — ему раздробило обе ноги,   — а все остальные получили раны и ушибы.      

А я во   время всех этих несчастий лежал на крыше багажного вагона, стараясь вспомнить,   первой или второй остановкой будет станция Роузвиль. Это была станция, о   которой меня предупреждал Боб, и, чтобы не ошибиться, я решил не спускаться на   платформу, пока не проеду вторую остановку. Однако я не спустился и после нее.   Я был новичком в этой игре, и я чувствовал себя в большей безопасности на   крыше. Однако своим товарищам я не сказал, что пробыл на крыше всю ночь, когда   поезд шел через туннели и снежные перевалы Сиерры, и что я спустился на   платформу только в семь часов утра уже по ту сторону гор. Подобное поведение   позорно, я бы стал всеобщим посмешищем. Я только теперь впервые рассказываю о   своем первом путешествии через горы. Моя компания решила, что я парень   подходящий, и, когда я снова пересек горы и вернулся в Сакраменто, я был уже   вполне оперившимся дорожным птенцом, бездомным мальчишкой.      

Однако   мне еще многому нужно было научиться. Моим ментором был Боб, и он отлично   справлялся с этой ролью. Мне запомнился один вечер (в Сакраменто как раз была   ярмарка, и мы слонялись по городу, весело проводя время), когда я в драке   потерял шапку. Мне пришлось бы ходить по городу с непокрытой головой, но Боб   пришел на помощь. Он отвел меня в сторону и объяснил, что нужно делать. Его   совет немного испугал меня. Я только что вышел из тюрьмы, где провел три дня, и   отлично понимал, что, если меня снова сцапает полиция, мне здорово достанется.   Но, с другой стороны, нельзя было показать, что я струсил. Я уже побывал за   холмом, меня считали своим в этой компании, и я должен был доказать, что я это   заслужил. Словом, я принял совет Боба, и он отправился вместе со мной, чтобы   проследить, как я справлюсь с этим делом.      

Мы   заняли позицию на углу Пятой улицы, если мне не изменяет память. Дело было к   вечеру, и улица была полна народу. Боб стал внимательно разглядывать головные   уборы каждого проходившего мимо нас китайца. Я все удивлялся, откуда у   бездомных мальчишек новые пятидолларовые стэтсонские шляпы, а теперь я понял, в   чем дело. Они доставали их у китайцев тем же способом, каким я сам собирался   это сделать. Я нервничал: на улице было слишком много народу, но Боб был   спокоен, как айсберг. Несколько раз, когда я, взвинченный и решительный,   направлялся к какому-либо китайцу. Боб возвращал меня на место. Он хотел, чтобы   я достал хорошую шляпу и чтобы она подошла мне по размеру. То появлялась шляпа   нужного размера, но не новая, а после того, как проходил мимо десяток   совершенно непригодных шляп, нам попадалась на глаза новая, но не того размера.   И когда проходила шляпа и новая и подходящего размера, то поля ее были или   слишком широкими, или слишком узкими. Мой бог, Боб привередничал! Все это меня   так измотало, что я готов был схватить любую шляпу.      

Наконец   появилась подходящая шляпа — для меня это была единственная шляпа во всем   Сакраменто. Как только я взглянул на нее, я понял: это то, что нужно. Я   посмотрел на Боба. Он оглянулся, нет ли поблизости полиции, затем кивнул мне. Я   снял шляпу с китайца и надел на собственную голову. Она идеально подошла мне по   размеру. Тогда я побежал. Я слышал, как Боб что-то закричал, и, оглянувшись,   увидел, что Боб сначала удерживал рассвирепевшего монгола, а потом подставил   ему ногу. Я бежал. Я повернул за угол, потом снова повернул за угол. Эта улица   была не так многолюдна, как другие, и я спокойно пошел шагом, стараясь   отдышаться, и поздравил себя со шляпой и с удачным побегом.      

И вдруг   сзади из-за угла неожиданно выскочил китаец без шляпы. За ним по пятам бежала   еще целая куча китайцев и с полдесятка мужчин и мальчишек. Я снова шмыгнул за   угол, пересек улицу и еще раз свернул за угол. Я был уверен, что на этот раз   перехитрил его, и опять пошел спокойно. Но настырный монгол снова выскочил   из-за угла. Повторялась сказка о зайце и черепахе. Он не мог бежать так же   быстро, как я, но зато он бежал, не сбавляя скорости, и его неуклюжая рысца   придавала его бегу кажущуюся медлительность. От непрерывных ругательств он еще   больше задыхался. Он призывал весь Сакраменто в свидетели своего несчастья, и   добрая часть Сакраменто услышала его и бросилась за ним следом. Я бежал, как   заяц, и все-таки этот настырный монгол со своей все увеличивающейся толпой   настигал меня. Но в конце концов, когда к числу его последователей присоединился   полицейский, я пустился бежать во весь дух. Я мчался зигзагами, сворачивал в   переулки и, клянусь, на этот раз пробежал по крайней мере десятка два   кварталов. Китайца я больше никогда не видел, моя щегольская шляпа, совершенно   новый стэтсон, только что из магазина, была предметом зависти всей нашей   компании.      

«Бездомные   мальчишки» — славные парни, но только, когда они одни и когда они рассказывают   вам, «как это случилось». Но, поверьте моему слову, их надо остерегаться, когда   они ходят стаей. Тогда они превращаются в волков и могут, подобно волкам,   повалить и растерзать самого сильного человека. В такие минуты они не знают   страха. Они бросаются на человека, наваливаются на него всей силой своих   жилистых тел, пока он не падает. Я не раз наблюдал это и знаю, что говорю. У   них обычно одна цель — грабеж. И особенно опасайтесь «мертвой хватки». Все   мальчишки, с которыми мне приходилось путешествовать, владели этим приемом в   совершенстве. Даже Кид-Француз успел этому научиться до того, как ему отрезало   ноги.      

Особенно   ярко запечатлелась в моей памяти одна сцена в «Ивах». Ивы — это купа деревьев   на пустыре близ железнодорожного депо и всего в нескольких минутах ходьбы от   центра Сакраменто. Ночь, сцена освещена тусклым мерцанием звезд. Я вижу, как   огромный детина-рабочий отбивается от целой стаи «бездомных мальчишек»,   окруживших его. Он злится, ругается, но не испытывает никакого страха, так он   уверен в своих силах. Он весит около ста восьмидесяти фунтов, у него литые   мускулы, но он не знает, с кем имеет дело. Мальчишки наскакивают на него. Это   весьма неприятно. Они нападают со всех сторон, и он вертится на месте и   размахивает руками. Рядом со мной стоит Кид-Парикмахер. Когда мужчина   отворачивается, Кид-Парикмахер бросается вперед и пускает в ход испытанный   прием. Он упирается коленом в спину человека, сзади обхватывает правой рукой   его шею, крепко надавливая кистью руки на сонную артерию. Кид-Парикмахер всем   телом откидывается назад. Этот прием действует безотказно. Особенно потому, что   у человека остановлено дыхание. Это и есть «мертвая хватка».      

Мужчина   не сдается, но практически он уже беспомощен. Бездомные мальчишки хватают его   со всех сторон, виснут на его руках, ногах, а Кид-Парикмахер не отпускает и   тянет назад, как волк, схвативший за горло лося. Под грудой тел человек падает   навзничь. Кид-Парикмахер выскальзывает из-под него, но по-прежнему держит его   за горло. Пока одни ребята обыскивают жертву, другие наваливаются ему на ноги,   так что он не может сбросить их или ударить. Пользуясь случаем, они стаскивают   с человека башмаки. Он сдается. Он побежден. К тому же рука прижимает его   сонную артерию, и он задыхается. Страшный хрип вырывается из его горла, и   ребята спешат. Они и в самом деле не хотят, чтобы он умер. Дело сделано. По   команде все мигом оставляют жертву и бросаются врассыпную. Один тащит башмаки,   он знает, где ему дадут за них полдоллара. Человек садится и беспомощно,   изумленно озирается. Даже если бы у него было желание бежать за ними в темноте,   он не мог бы их догнать босиком. На мгновение я останавливаюсь и наблюдаю за   ним. Он прикасается рукой к горлу, откашливается и как-то странно вытягивает   шею, будто хочет убедиться, цела ли она. Потом я догоняю свою компанию. Этого   человека я никогда больше не видел, хотя он навсегда остался у меня перед   глазами — освещенный слабым мерцанием звезд, сидящий в каком-то изумлении,   испуге, страшно взъерошенный, и голова его как-то странно, конвульсивно   вытягивалась.      

Пьяные —   особая статья доходов «бездомных мальчишек». Грабить пьяницу называется у них   «качать обрубок», и где бы ребята ни находились, они постоянно выискивают   пьяных. Как муха — добыча паука, так и пьяные — добыча специально для них.   Ограбление пьяного — подчас довольно забавное зрелище, особенно если пьяный   невменяем и нет опасности, что кто-нибудь может помешать. При первом натиске   исчезают деньги и ценности пьяницы. После этого ребята усаживаются вокруг   пьяного, словно на конференции. Одному из них понравился галстук пьянчуги —   галстук моментально снимают. Другому нужно белье. Белье снимают и ножом отрезают   слишком длинные рукава и штанины. Если куртка и штаны слишком велики для   мальчишек, их отдают знакомым бродягам. В конце концов все исчезают, оставив   возле пьянчуги кучу сброшенных с себя лохмотьев.      

Еще одна   картина возникает перед моими глазами. Темная ночь. Моя шайка идет вдоль   тротуара на окраине города. Впереди нас под фонарем человек переходит на другую   сторону улицы. В его походке нет уверенности и четкости. Ребята издали почуяли   добычу. Человек пьян. Он бредет по противоположному тротуару и исчезает в   темноте, свернув на пустырь. Ни одного воинственного клича, но вся компания   бросается по его следам. В середине пустыря она настигает пьяного. Маленькие,   угрожающе рычащие фигурки возникают между шайкой и ее добычей. Это другая стая   «бездомных мальчишек». Наступает напряженная пауза, мы узнаем, что это их   добыча, они преследуют ее больше десяти кварталов, и нам здесь делать нечего.   Но мы живем в первобытном мире. Перед нами не волки, а волчата. (На самом деле   ни одному из них не было больше двенадцати-тринадцати лет. Потом я встречал   кое-кого из них и узнал, что в тот день они только что вернулись из-за холма и   что родом они были из Дэнвера и из Солт-Лейк-Сити.) Наша стая бросается вперед.   Волчата визжат, царапаются и дерутся, как чертенята. Вокруг пьяного идет борьба   за обладание им. В разгаре битвы он падает на землю, и борьба продолжается,   подобно тому, как греки и троянцы дрались над поверженным воином, отвоевывая   тело и доспехи сраженного героя. С криками, с визгом и со слезами волчата   отогнаны, и пьяного обирает наша стая. Но я никогда не забуду несчастного   забулдыгу и его недоумение: почему вдруг разразилась баталия на заброшенном   пустыре. Я вижу его, едва различимого во мраке, заикающегося от изумления. Он   добродушно старался взять на себя роль миротворца в этой всеобщей свалке,   абсолютно не понимал, в чем смысл драки, и искренне обиделся, когда он, ни в   чем не повинный человек, был схвачен множеством рук и под давлением кучи тел   опрокинут на землю.      

Самая   любимая добыча «бездомных мальчишек» — «грузные узлы». Грузным узлом называется   работающий бродяга. Название свое он получил от узла, что носит с собой. В узле   — скатанное одеяло. Так как он работает, то всегда можно рассчитывать, что у   него есть в кармане кое-какая мелочь, за этой-то мелочью и охотятся бездомные   мальчишки. За грузным узлом лучше всего охотиться в сараях, в конюшнях, на   дровяных складах, в железнодорожных депо и тому подобных местах на окраинах   города, а лучшее время для охоты — ночь, потому что грузный узел приходит в эти   места на ночь, чтобы развязать здесь свое одеяло и уснуть.      

«Веселые   коты» тоже нередко страдают от бездомных мальчишек. Попросту говоря, веселые   коты — это новички, чечако, вновь прибывшие, новое пополнение. Веселый кот —   это новенький на Дороге, но по летам совершенно взрослый мужчина или юноша. С   другой стороны, мальчик на Дороге, даже если он зеленый новичок, никогда не   будет веселым котом, он бездомный мальчишка или «босяк», а если он путешествует   с каким-нибудь «профессионалом», он получает звание ученика.      

Я никогда   не был учеником бродяги, мне это было неприятно. Сначала я был бездомным   мальчишкой, а потом сразу стал профессионалом. Так как я начал молодым, то   фактически перескочил через годы ученичества. Когда я менял свою юношескую   кличку «Фриско-Кид» на кличку полноправного взрослого бродяги — «Джек-Матрос»,   меня заподозрили в том, что я веселый кот. Однако когда те, которые заподозрили   меня в этом, поближе со мной познакомились, они поняли, что ошиблись, и я в   кратчайший срок приобрел манеры и повадки настоящего профессионала. И да будет   известно отныне и навеки, что профессионалы — это аристократия Дороги. Они   господа и владыки, предприимчивые люди, истинные аристократы, белокурые бестии,   которых так любил Ницше.      

Когда я   возвратился из Невады в Сакраменто, я обнаружил, что какой-то речной пират   украл оставленную мной шхуну Динни Мак-Кри. (Как это ни странно, я не могу   вспомнить, куда девалась лодчонка, на которой мы с Никки-Греком отправились в   Порт-Коста. Мне известно, что констеблю она не досталась, что мы не взяли ее с   собой в Сакраменто — это мне тоже известно, а больше я ничего о ней не знаю.) С   утратой лодки Динни Мак-Кри мне оставалось только одно — идти на Дорогу. А   когда мне надоело Сакраменто, я распрощался с нашей компанией (из дружеских   чувств они сделали все, что было в их силах, чтобы меня сбросили в канаву с   товарного поезда, на котором я уезжал из города) и пустился в путь в долину   Сан-Хоакин. Дорога захватила меня и больше не отпускала, и впоследствии, когда   я избороздил все моря, принимался то за одно, то за другое дело, я возвращался   на Дорогу на более длительное время, чтобы прослыть «кометой» и профессионалом,   чтобы окунуться в социологические проблемы и пропитаться ими до мозга костей.      

       

 Две тысячи бродяг      

       

       

Хобо —   это бродяга.      

Однажды   по прихоти судьбы я несколько недель скитался с бандой в две тысячи хобо. Она   была известна как «Армия Келли». По всему дикому Западу, от самой Калифорнии,   генерал Келли и его герои захватывали поезда, но их разбили, когда они   переправились через Миссури и двинулись на цивилизованный Восток. Восток не   имел ни малейшего желания предоставлять свободу передвижения двум тысячам   босяков. «Армия Келли» некоторое время беспомощно сидела в Каунсил Блафс. В   день, когда я к ней присоединился, доведенная до от чаяния вынужденной   задержкой, она двинулась маршем захватывать поезд.      

Это было   внушительное зрелище. Генерал Келли восседал на великолепном черном боевом   коне, и с развевающимися знаменами, под звуки военного марша, исполняемого   соединением флейтистов и барабанщиков, отряд за отрядом, двумя дивизиями, две   тысячи хобо маршировали перед ним и двинулись по проселочной дороге к   небольшому городку Уэстону, в семи милях от Каунсил Блафс. Будучи последним   рекрутом, я попал в последнее отделение последнего полка Второй дивизии и, мало   того, в последний ряд арьергарда. Армия разбила лагерь в Уэстоне у   железнодорожной линии, вернее, у железнодорожных линий, потому что там   пересекались две дороги: Чикаго — Милоуоки — Сент-Пол и дорога на Рок-Айленд.      

Мы   намеревались взять первый же поезд, но железнодорожные власти разгадали наш   план и вышли победителями из игры. Первого поезда не было. Они перекрыли обе   дороги и остановили движение. Тем временем, пока мы лежали у замерших путей,   добрые люди в Омахе и Каунсил Блафс энергично взялись за дело. Были приняты   меры, чтобы организовать толпу, захватить в Каунсил Блафс поезд, подвести этот   поезд и подарить его нам. Железнодорожные власти сорвали и этот план. Они не   стали ждать, пока соберется толпа. На рассвете следующего дня паровоз с одним вагоном   первого класса прибыл на станцию и остановился на запасном пути. При этом   признаке возрождения жизни на мертвых путях вся армия вытянулась вдоль линии.      

Но   никогда еще жизнь на мертвом пути не возрождалась так чудовищно, как на этих   двух дорогах. С запада донесся свист локомотива. Он шел к нам, на восток. Нам   тоже надо было на восток. Наши ряды заволновались, готовясь к посадке.   Прозвучал неистовый гудок, и поезд прогрохотал мимо на полной скорости. Еще не   родился тот бродяга, который бы мог на него вскочить. Засвистел другой   локомотив, и другой поезд промчался на полной скорости, и еще, и еще, поезд за   поездом, поезд за поездом, пока под конец не пошли поезда, составленные из   пассажирских, крытых товарных, из платформ, вышедших из строя, из мертвых паровозов,   тормозных вагонов, почтовых, поломанных вагонов-лабораторий и всего прочего   хлама — изношенного лома на колесах, который скопляется в депо больших станций.   Когда депо Каунсил Блафс совершенно опустело, паровоз с вагоном первого класса   ушел на восток, и пути опять замерли.      

Прошел   день и еще один день, но ничего не изменилось, а между тем, исхлестанные   мелкими льдинками, мокрым снегом и дождем две тысячи бродяг лежали у дороги. Но   в ту ночь добрые люди из Каунсил Блафс перехитрили железнодорожных чиновников.   Толпа, организованная в Каунсил Блафс, пересекла реку и отправилась в Омаху,   там соединилась с другой толпой, направлявшейся к депо Тихоокеанской железной   дороги. Вначале они захватили паровоз, затем сколотили поезд, погрузились на   него, пересекли Миссури и двинулись по Рок-Айлендской ветке, чтобы предоставить   поезд в наше распоряжение. Железнодорожные чиновники пытались сорвать этот   план, но это им не удалось, к великому ужасу начальника участка пути и одного   члена бригады в Уэстоне. Эта парочка по секретному телеграфному приказу   пыталась пустить под откос поезд с нашими доброжелателями. Случилось так, что   мы заподозрили что-то неладное и выставили патрули. Пойманные на месте   преступления, когда они разводили рельсы, и окруженные двумя тысячами   рассвирепевших бродяг, начальник участка пути и его помощник приготовились   встретить смерть. Не помню, что их спасло, кажется, прибытие поезда.      

Теперь   настала наша очередь потерпеть неудачу, и неудачу жестокую. В спешке наши   избавители не позаботились прицепить достаточное количество вагонов. Там не   было места для двух тысяч бродяг. Так что горожане и бродяги поговорили,   побратались, спели песни и расстались, горожане на своем захваченном поезде   отправились обратно в Омаху, бродяги же на следующее утро выступили в   стосорокамильный марш на Де-Мэйн. До того, как армия Келли пересекла Миссури,   она не передвигалась пешком, а теперь ей уже не пришлось ездить на поездах. Это   стоило железным дорогам уйму денег, но они не отступали от своих принципов и   победили.      

Андервуд,   Лола, Менден, Авока, Уолнат, Марно, Атлантик, Вайото, Анита, Адэр, Адам, Кейзи,   Стюарт, Декстер, Карлхем, Де-Сото, Ван-Метер, Буневиль, Коммерс, Валли-Джанкшен   — названия городов так и нахлынули на меня, когда я взглянул на карту и   проследил наш путь по плодородным землям Айовы!      

А   гостеприимные айовские фермеры! Они приезжали со своими фургонами и везли наши   вещи, в полдень устраивали нам на дороге горячие завтраки, мэры уютных   маленьких городков встречали нас приветственными речами и помогали нам   двигаться дальше, нам навстречу выходили делегации маленьких девочек и девушек,   и сотни честных граждан, взявшись за руки, маршировали с нами вдоль главных   улиц своих городов. Когда мы входили в город, создавалось впечатление, что   приехал бродячий цирк, и каждый день был для нас таким цирковым праздником,   потому что на нашем пути было множество городов.      

По   вечерам местное население заполоняло наш лагерь. Каждая рота разводила свой   костер, и у каждого костра что-нибудь происходило. Повара моей роты «Л» были   мастерами пения и танцев и организовывали для нас большинство зрелищ. В другом   конце лагеря веселый клуб обычно затягивал песню — один из лучших запевал был   «Дантист» из роты «Л», и мы им очень гордились. Кроме того, он рвал зубы у всей   армии, и поскольку операции обычно происходили в часы еды, наше пищеварение   стимулировалось разнообразными происшествиями. У «Дантиста» не было анестезина,   но двое-трое из нас с великой охотой были готовы держать пациента. В добавление   к развлечениям для полков и веселых клубов постоянно производились   богослужения; их совершали местные священники, и всегда в большом количестве   произносились политические речи. Это шло непрерывной чередой, в непрерывных   увеселениях мы уже прошли полпути. Среди двух тысяч бродяг можно было откопать   массу талантов. Помню, у нас была отборная девятка для бейсбола, и мы ввели в   правило выставлять ее по воскресеньям против всех местных команд. Иногда мы   играли в одно воскресенье по две игры.      

В   прошлом году во время лекционной поездки я прибыл в Де-Мойн в пульмановском   вагоне — я имею в виду не «пульмановский вагон с боковым затвором», а настоящий   пульмановский вагон. В предместьях города я увидел сушилки старого кирпичного   завода, и у меня сжалось сердце. Это здесь, у старого кирпичного завода,   двенадцать лет назад расположилась наша армия и торжественно поклялась больше   не идти пешком, потому что наши ноги были стерты до крови и мы не могли больше   идти. Мы заняли сушилки и заявили Де-Мойну, что мы пришли сюда, чтобы здесь   остаться, что мы пришли, но будь мы прокляты, если мы уйдем.      

Де-Мойн   был гостеприимен, но для него это было слишком. Давайте займемся устным счетом,   дорогой читатель. Две тысячи бродяг, которые должны три раза в день плотно   поесть, это шесть тысяч порций еды в день, сорок две тысячи порций в неделю или   сто шестьдесят восемь тысяч порций в кратчайшем месяце календаря. Это кое-чего   стоит. Денег у нас не было. Это целиком ложилось на Де-Мойн.      

Де-Мойн   был в отчаянии. Мы разбили лагерь, произносили политические речи, устраивали   концерты духовой музыки, вырывали зубы, играли в бейсбол и в семерку, съедали   наши шесть тысяч порций еды в день, и Де-Мойн за них платил. Де-Мойн с мольбой   обратился к железной дороге, но те были упрямы, они заявили, что мы не поедем   по железной дороге, что это вопрос решенный. Разрешить нам ехать — значило бы   допустить прецедент, а они не собирались допускать какие бы то ни было   прецеденты. А мы тем временем продолжали поглощать пищу. Это было устрашающим   обстоятельством в данной ситуации. Мы направлялись в Вашингтон, и Де-Мойн   должен был бы выпустить местный заем, чтобы оплатить все наши железнодорожные   расходы, даже по специальному тарифу, а если бы мы оставались здесь еще, город   все равно должен был выпускать заем, чтобы прокормить нас.      

Тогда   какой-то местный гений разрешил эту проблему. Мы не пойдем пешком. Очень   хорошо. Мы должны ехать. Де-Мойн стоит на реке Де-Мойн, которая впадает в   Миссисипи у города Кеокук. Расстояние между этими двумя городами равнялось   тремстам милям. Мы можем проплыть это расстояние, заявил местный гений, и, имея   в своем распоряжении суда, мы можем спуститься по Миссисипи до того места, где   в нее впадает река Огайо, и затем вверх по Огайо. Там, где Огайо ближе всего   подходит к Вашингтону, мы высадимся на берег и, перейдя через горы, доберемся   до столицы.      

Де-Мойн   провел подписку. Высокосознательные граждане пожертвовали несколько тысяч долларов.   Строевой лес, веревки, гвозди и пакля, чтобы конопатить щели, были куплены в   огромных количествах, и на берегах Де-Мойна началась невиданная эра   кораблестроения. Сейчас Де-Мойн — пустяковый приток, неизвестно почему   удостоенный названия «река». На наших обширных западных землях его бы называли   «ручей». Старейшие жители города качали головами и говорили, что у нас ничего   не выйдет, что в реке слишком мало воды. Де-Мойну было безразлично, лишь бы   только избавиться от нас, а мы были такими заядлыми оптимистами, что нам тоже   было безразлично.      

В среду   9 мая 1894 года мы отправились в путь. Это было начало нашего грандиозного   пикника, Де-Мойн легко отделался. Город, конечно, должен был поставить   бронзовую статую местному гению, избавившему Де-Мойн от затруднений. Правда,   Де-Мойн должен был заплатить за наши суда; пока мы жили в сушилках, мы   уничтожили шестьдесят шесть тысяч порций еды и взяли в дорогу дополнительно   двенадцать тысяч порций еды — чтобы предотвратить голод в пустыне, но вы только   подумайте, что бы произошло, если бы мы оставались в Де-Мойне одиннадцать   месяцев вместо одиннадцати дней. Уезжая, мы пообещали Де-Мойну, что вернемся,   если река нас не вынесет.      

Иметь   двенадцать тысяч порций еды в провиантской лодке очень хорошо, и, несомненно,   провиантские растратчики отведали этой еды, потому что провиантская лодка сразу   исчезла, и, например, моя лодка так ее и не видела. Во время плавания военный   строй был безнадежно нарушен. В любой компании людей всегда есть определенный   процент симулянтов, недотеп, прожженных дельцов и обыкновенных смертных. В моей   лодке было десять человек, и это были сливки отделения «Л». Каждый был дельцом.   Я был включен в эту десятку по двум причинам. Во-первых, я был мастер в любое   время достать провизию, и, во-вторых, я был «Джек-Матрос» Я понимал толк в   лодках и в морском деле. Наша десятка забыла о существовании остальных сорока   человек отделения «Л», и когда мы не получили первого обеда, то забыли и о   провиантской лодке. Мы ни от кого не зависели. Мы двигались вниз по реке сами   по себе, прокладывая путь на нашей «скорлупке», обгоняя все лодки нашей   флотилии, и, увы, я должен признаться, иногда присваивая себе продукты,   заготовленные фермерами для всей армии.      

На   протяжении большей части трехсотмильного пути мы перегнали армию на сутки или   полсуток. Нам удалось раздобыть несколько национальных американских флагов.   Когда мы подплывали к небольшому городку или группе фермеров, собравшихся на   берегу, мы поднимали наши флаги и, назвавшись флагманом флотилии, настойчиво   допытывались, какая провизия заготовлена для армии. Мы, разумеется,   представляли армию, и провизию приносили нам. Но в этом с нашей стороны не было   никакой низости. Мы никогда не брали больше, чем могли взять с собой. Но мы   брали все самое лучшее. Например, если какой-нибудь филантропически настроенный   фермер жертвовал на несколько долларов табаку, мы его брали себе. Мы также   забирали сахар и масло, кофе и консервы, но когда запасы состояли из мешков   муки, или бобов, или из двух-трех окровавленных воловьих туш, мы от них   решительно отказывались и продолжали свой путь, распорядившись погрузить всю   эту провизию на интендантские лодки, которые обязаны были следовать за нами.      

Боже,   наша десятка как сыр в масле каталась! Генерал Келли долго и безрезультатно   пытался перегнать нас. Он послал двух гребцов в легкой лодчонке с выгнутым   дном, чтобы они настигли нас и положили конец нашей пиратской деятельности. Они   действительно нас догнали, но их было двое, а нас — десять. Генерал Келли   уполномочил их арестовать нас, и они нам об этом сказали. Когда мы выразили   нежелание стать узниками, они спешно направились вперед, к близлежащему городу,   чтобы просить власти о помощи. Мы немедленно сошли на берег, приготовили ранний   ужин, а потом под прикрытием темноты проскочили мимо города и его властей.      

Во время   путешествия я иногда вел записи в дневнике, и когда я перечитываю их теперь,   мне попадается одна настойчиво повторяющаяся фраза, а именно: «Живем чудесно».   Мы действительно жили чудесно. Мы дошли до того, что не стали варить кофе на воде.   Мы считали это ниже своего достоинства и варили свой кофе на молоке, называя   чудесный напиток, если мне не изменяет память, кофе «по-венски».      

Пока мы   плыли впереди, снимая сливки, провиантская лодка затерялась где-то далеко   позади, а основная армия, двигаясь между нами, голодала.      

Признаю,   для армии это было тяжело, но в конце концов мы, десять человек, были   индивидуалистами. Мы были изобретательны и предприимчивы. Мы были твердо   убеждены, что еда принадлежит тому, кто первый ее берет, кофе «по-венски» достается   сильнейшим. В одном месте армия проплыла без пищи сорок восемь часов и затем   подошла к деревне, в которой было сотни три жителей, названия ее я не помню, но   мне кажется, что это был Ред Рок. Этот городок, следуя примеру всех городов,   мимо которых проплывала наша армия, назначил комитет безопасности. Если   считать, что в семье в среднем пять человек, Ред Рок состоял из шестидесяти   хозяйств. Городской комитет был в страшной панике из-за вторжения двух тысяч   голодных бродяг, которые поставили свои лодки вдоль берега в два-три ряда.   Генерал Келли был справедливым человеком. Он не хотел ввергать деревню в беду.   Он не ожидал, что шестьдесят хозяйств приготовят шесть тысяч порций еды. Кроме   того, у армии имелась своя казна.      

Но   комитет безопасности потерял голову. У них была программа: «Никакой поддержки   захватчикам», — и когда генерал Келли захотел купить провизию, комитет ему   отказал. Им нечего было продавать, деньги генерала Келли тут не помогут. Тогда   генерал Келли начал действовать. Затрубили тревогу. Армия оставила лодки и   построилась на берегу в боевом порядке. Комитет был тут же и все видел. Речь   генерала Келли была краткой.      

—   Ребята, — сказал он, — когда вы последний раз ели?      

—   Позавчера, — закричали они.      

— Вы   голодны?      

Громовое   «да», вырвавшееся из двух тысяч глоток, грянуло, как выстрел! Тогда генерал   Келли повернулся к комитету безопасности.      

—   Джентльмены, вы видите, какое положение. Мои люди сорок восемь часов ничего не   ели. Если я выпущу их на ваш город, я не отвечаю за последствия. Это отчаянные головы.   Я хотел купить у вас для них провизию, но вы отказались продавать. Сейчас я   беру свое предложение обратно. Теперь я буду требовать. Даю вам пять минут на   размышление. Или зарежьте для меня шесть быков и дайте четыре тысячи рационов,   или я предоставлю своим людям свободу действий. Пять минут, джентльмены.      

Напуганный   до полусмерти комитет безопасности взглянул на две тысячи голодных бродяг и   сдался. Ему не потребовалось пяти минут. Положение было безвыходное. Быки были   убиты, полным ходом шла реквизиция съестных припасов, и армия пообедала.      

А десять   обнаглевших индивидуалистов неслись впереди и забирали все, что попадалось им   на глаза. Но генерал Келли поставил нас в трудное положение. Вдоль каждого   берега он послал всадников, которые предостерегали против нас фермеров и   горожан. Они делали свое дело как следует, хорошо делали. Некогда гостеприимные   фермеры оказывали нам ледяной прием. Кроме того, когда мы причаливали к берегу,   они вызывали констеблей и спускали собак. Я-то знаю. Две собаки настигли меня   однажды, когда между мной и рекой был забор с колючей проволокой. Я нес два   ведра молока для кофе по-венски. Я не причинил никаких повреждений забору, но   мы пили плебейский кофе, заваренный на вульгарной воде, а мне пришлось   отправиться на поиски новой пары брюк.      

Интересно,   дорогой читатель, пытались ли вы когда-нибудь быстро влезть на забор,   обнесенный колючей проволокой, держа в каждой руке по ведру молока? С тех пор у   меня предубеждение против колючей проволоки, и я собираю статистический   материал по этому предмету.      

Не имея   возможности вести честный образ жизни, пока генерал Келли гнал впереди нас двух   своих всадников, мы возвратились в армию и подняли восстание. Дело было   пустяковое, но оно взорвало отделение «Л». Капитан отделения «Л» отказался нас   признать, заявил, что мы дезертиры, предатели и жулики, и, когда привозили от   интендантов провизию для отделения «Л», он нам ничего не давал. Этот капитан   нас недооценивал, иначе бы он не оставлял нас без пищи. Мы незамедлительно   завели интригу с первым лейтенантом. Он присоединился к нам вместе с десятком   рядовых его лодки, а мы, в свою очередь, избрали его капитаном отделения «М».   Капитан отделения «Л» поднял шум. Против нас выступили генерал Келли, полковник   Спид и полковник Бейнер. Наша двадцатка держалась крепко, и наше отделение «М»   получило признание.      

Но мы   никогда не связывались с провиантскими комиссарами. Наши молодцы добывали у   фермеров продукты намного лучше. Однако наш новый капитан нам не доверял. Когда   мы утром пускались в путь, он всегда сомневался, увидит ли он нас еще; словом,   чтобы окончательно закрепить за собой свое капитанское звание, он пригласил   кузнеца. На корме нашей лодки, по одной с каждой стороны, были приделаны две   внушительные железные скобы для болтов. Соответственно на носу его лодки были   укреплены два солидных железных крюка. Лодки притянули одну к другой — носом к   корме — крючья опустили в скобы, так мы и оставались прикованные наглухо и   накрепко. Мы никуда не могли деться от этого капитана. Но мы были неукротимы.   Даже наш капкан мы превратили в непобедимое приспособление и получили   возможность подчинить себе любую другую лодку нашей флотилии.      

Как все   великие открытия, наше изобретение было случайным. Впервые мы это обнаружили,   когда налетели на подводную корягу на стремнине. Первая лодка прочно села   днищем, а вторую течение заносило вперед, и она заставляла первую лодку   вращаться на камне. Я управлял задней лодкой и находился на корме. Напрасно мы   старались сдвинуть ее с места. Тогда я приказал всем с первой лодки перейти во   вторую. Первая лодка моментально всплыла, и ее команда вернулась на место.   После этого происшествия мы уже не боялись подводных рифов, коряг, перекатов и   мелей. В тот миг, когда первая лодка обо что-нибудь ударялась, ее команда   моментально перебиралась во вторую лодку. Первая, конечно, сразу же всплывала   над препятствием, и тогда садилась на мель вторая лодка. Двадцать человек, как   автоматы, перескакивали из второй лодки в первую, и вторая лодка свободно   проплывала над препятствием.      

Лодки   нашей флотилии были все одинаковы, сделаны они были грубо. Они были   плоскодонны, прямоугольной формы. Каждая лодка имела шесть футов в ширину, и   десять футов в длину, и полтора фута в высоту. Следовательно, когда обе лодки   были сцеплены, я сидел на корме, направляя приспособление двадцати футов   длиной, вмещающее двадцать предприимчивых бродяг, сменяющих друг друга на   веслах, и еще одеяла, кухонные принадлежности и наши собственные вещи.      

Мы   по-прежнему причиняли генералу Келли неприятности. Он отозвал своих всадников и   заменил их тремя полицейскими лодками, которые шли в авангарде и не разрешали   ни одной лодке обгонять их. Судно отделения «М» жестоко расправилось с   полицейскими лодками. Мы могли легко обойти их, но это было бы нарушением   правил. Так что мы шли на почтительном расстоянии за ними и ждали. Мы знали,   что впереди лежит девственная фермерская страна      

—   великодушная страна, где еще никто не попрошайничал, но мы ждали. Пороги      

— это   единственное, в чем мы нуждались, и когда на излучине реки показались пороги,   мы поняли, что наступил долгожданный момент. Удар! Полицейская лодка номер один   врезается в гальку и садится на мель. Банг! Полицейская лодка номер два следует   за первой. Хлоп! Полицейская лодка номер три разделяет судьбу первых двух.   Конечно, наша лодка делает то же самое, но раз-два — все перешли в хвостовую   лодку, раз-два — все перепрыгнули из хвостовой в головную, и раз-два — те, кто   сидел в хвостовой лодке, заняли свои места, и, подхваченные течением, мы   помчались дальше. «Стой! Стой, проклятые!» — вопили с полицейских лодок. «Как?   Остановите проклятое течение!» — с грустью отвечали мы, когда проносились мимо,   подхваченные безжалостным течением, которое увлекло нас вниз, скрыло из виду и   примчало к гостеприимному фермерскому краю, пополнившему наши личные запасы   лучшей частью своих пожертвований. Мы снова пили кофе по-венски и рассуждали,   что еда дается тому, кто ее хватает.      

Бедный   генерал Келли! Он разработал новый план. Весь флот шел впереди нас. Отделение   «М» Второй дивизии плыло на отведенном ему месте, то есть сзади всех. Нам   понадобился только один день, чтобы этот план рухнул. Нам предстояло пройти   двадцать пять миль трудного пути — сплошные пороги, мели, перекаты и валуны.   Это был тот самый участок реки, где сворачивали себе шеи коренные жители   Де-Мойна. Около двухсот судов вошли в эти воды, и через некоторое время течение   перемешало их. Это было причудливое нагромождение лодок. Мы шли сквозь   недвижную флотилию, как нож сквозь масло. Мы не обходили отмели, перекаты и   коряги, мы иногда шли прямо через них, раз-два, раз-два, головная лодка,   хвостовая лодка, головная лодка, хвостовая лодка, все гребцы сзади, потом   впереди, потом снова сзади. В ту ночь мы стали на привал в одиночестве и   бездельничали весь следующий день, пока армия латала и чинила свои искалеченные   лодки и с трудом пробивалась к нам.      

Упрямство   наше было безгранично. Мы соорудили мачту, натянули паруса из одеял и плыли по   нескольку часов, как на прогулке, пока армия напрягала все силы, чтобы не   отстать от нас. Тогда генерал Келли решил прибегнуть к дипломатии. В тот момент   ни одна лодка не могла нас тронуть. Бесспорно, мы были самым бесшабашным   экипажем, когда-либо спускавшимся по Де-Мойну. Полицейские лодки были   упразднены. Полковник Спид был водворен к нам на борт, и с этим выдающимся   офицером нам выпала честь первыми прибыть в Кеокук на Миссисипи. И здесь я   сразу хочу сказать генералу Келли и полковнику Спиду — вот вам моя рука. Вы   были героями, вы оба, и вы были мужчинами. И я раскаиваюсь по крайней мере в   десяти процентах тех огорчений, которые доставила вам головная лодка отделения   «М».      

В   Кеокуке все лодки флотилии соединили в огромный плот, и после однодневной   задержки из-за дувшего нам навстречу ветра пароход потянул нас на буксире вниз   по Миссисипи, к городу Куинси, штат Иллинойс, где мы разбили лагерь посреди   реки на Гусином острове. Здесь от идеи большого плота отказались, лодки были   соединены по четыре штуки и покрыты общей палубой. Кто-то сказал мне, что   Куинси — самый богатый среди маленьких городов Соединенных Штатов. Когда я это   услышал, меня моментально охватило непреодолимое стремление направить туда свои   стопы. Вероятно, ни один заправский профессионал не пропустит такого   многообещающего города. Я пересек реку к Куинси в маленьком челноке, а вернулся   на большой речной лодке, доверху нагруженной подарками, полученными во время   моего путешествия. Я, конечно, оставил себе все деньги, которые собрал, хотя   пришлось брать лодку внаем, я также выбрал себе белье, носки, поношенную   одежду, рубашки, и после того, как отделение «М» взяло все, что им хотелось,   там все еще оставалась солидная куча, которую передали отделению «Л». Увы, в те   дни я был молод и щедр! Я рассказал тысячу историй добрым жителям Куинси, и все   рассказы были «хорошими», но с тех пор как я начал писать для журналов, я часто   сожалею о бесценных сюжетах, о богатом воображении и великолепных историях,   которые я расточал в тот день в Куинси, штат Иллинойс.      

Мы были   в Ганнибале, штат Миссури, когда рассыпалась десятка непобедимых. Это случилось   неожиданно. Мы совершенно естественно поплыли в разные стороны. Жестянщик и я   сбежали тайно. В тот же день Скотти и Дэви быстро скрылись на иллинойском   берегу, не стало также Мак-Авоя и Фиша. Такова судьба шестерых из десяти, что   же произошло с остальными четырьмя, я не знаю. Чтобы показать, что такое жизнь   на Дороге, я привожу выписки из своего дневника, относящиеся к дням, следующим   за моим бегством.      

«Пятница,   25 мая. Мы с Жестянщиком оставили лагерь на острове. Мы направились к   иллинойскому берегу на лодке и прошли шесть миль на север к   Чикагско-Берлингтонской железной дороге к Фел-Крику. Мы сделали пешком шесть   миль, а потом сели на дрезину и проехали шесть миль к Халлу, Уобаш. Там мы   встретили Мак-Авоя, Фиша, Скотти и Дэви, которые тоже убежали из армии.      

«Суббота,   26 мая. В 2 ч. 11 м. ночи мы сели на „пушечное ядро“, когда оно замедляло ход   на скрещении линий. Скотти и Дэви сняли. Нас четверых сняли в Блафсе, в сорока   милях от места посадки. В полдень Фиш и Мак-Авой сели на товарный поезд, в то   время как мы с Жестянщиком ходили за провизией.      

«Воскресенье,   27 мая. В 3 ч. 21 м. ночи мы сели на „пушечное ядро“ и в тамбуре багажного   вагона наткнулись на Скотти и Дэви. Днем в Джексонвилле нас всех высадили.   Здесь проходят поезда Чикаго-Альтонской дороги, мы с ними и отправимся.   Жестянщик ушел и не возвратился. Наверно, попал на товарный.      

«Понедельник,   28 мая. Жестянщик не показывается. Скотти и Дэви пошли отсыпаться и не   вернулись вовремя, чтобы успеть в 3 ч. 30 м. ночи на пассажирский из города   Канзас-Сити. Я сел на него и ехал до рассвета, пока не оказался в городе   Мейсон-Сити с населением в 25 000 человек. Сел в поезд для перевозки скота и   ехал в нем всю ночь.      

«Вторник,   29 мая. В 7 часов утра приехал в Чикаго…»      

Много   лет спустя, будучи в Китае, я с огорчением узнал, что приспособление, которое   мы применяли для плавания среди порогов Де-Мойна — наше раз-два, раз-два,   выполняемое по схеме: головная лодка — хвостовая лодка, — было изобретено не   нами. Я узнал, что китайские лодочники уже тысячи лет употребляют такое же   приспособление, чтобы плавать на трудных участках реки. Все равно это неплохая   штука, даже если нам никто не скажет за нее спасибо. Она отвечает мерилу истины   доктора Джордана: «Принесет это пользу? Посвятите ли вы этому свою жизнь?»      

       

 «Быки»      

       

       

Если бы   в Соединенных Штатах вдруг начисто перевелись бродяги, это принесло бы   неисчислимые бедствия многим американским семьям. Тысячи добропорядочных   граждан благодаря бродяге имеют возможность честно кормиться и растить детей в   страхе божием, в усердии к труду. Мне ли не знать этого! Мой отец был одно   время констеблем и средства к существованию добывал ловлей бродяг. Община   платила ему за пойманных с головы, да сверх того как будто бы и прогонные. А   так как финансы всегда были нашим узким местом, то от охотничьей фортуны моего   родителя зависело решительно все: от новой пары сапог и куска говядины в супе   до воскресных развлечений и школьных учебников. Помню, с каким нетерпением я   ждал по утрам рассказов отца о его ночных трудах — о том, сколько бродяг   удалось ему изловить и можно ли надеяться упечь их за решетку. Вот отчего   впоследствии, когда я и сам сделался бродягой и не раз, случалось, ускользал от   силков прохвоста-констебля, я испытывал невольное сочувствие к его бедным   ребятишкам: мне казалось, что я виноват перед этими славными мальчиками и   девочками, ведь это из-за меня они лишились какой-то своей доли жизненных благ.      

Но так   уж устроена жизнь: бродяга противопоставляет себя обществу, а сторожевые псы   общества кормятся им. Однако бывает, что бродяга сам дается в лапы такому   сторожевому псу, особенно в зимнюю пору. Конечно, он старается избирать такие   общины, где тюрьмы пользуются репутацией «приличных», где не заставляют   работать и более или менее сносно кормят. К тому же не раз бывало, а может,   бывает и сейчас, что констебли делятся полученной мздой со своей дичью. Такому   констеблю и охотиться не нужно: стоит лишь свистнуть — и дичь тут как тут.      

Вы не   поверите, какой прибыльной статьей дохода являются бродяги-каменоломы. По всему   югу, по крайней мере когда я там бродяжил, существовали лагеря заключения и   плантации, где бродяга был просто рабочей скотинкой и труд его продавался   окрестным фермерам. Да и на севере немало таких мест, как, скажем, Ретлендские   каменоломни в штате Вермонт, где эксплуатируется труд бродяги и где «жирок»,   который он нагулял, меся грязь, граня мостовую и толкаясь в чужие двери,   приносится на алтарь зацапавшей его общины.      

Ничего   не сумею вам рассказать о пресловутых Ретлендских каменоломнях. Говорю это с   тем большим удовлетворением, что сам был на волосок от того, чтобы угодить   туда. У босяков свой беспроволочный телеграф; впервые я услышал про Ретлендские   каменоломни в далекой Индиане. Когда же мне довелось побывать в Новой Англии, я   только про них и слышал, и всякий раз в виде предостережения. «В каменоломнях   не хватает рабочих рук! — били тревогу встречные бродяги. — Нашим там дают не   меньше трех месяцев». К тому времени, как я добрался до штата Нью-Хемпшир, мне   столько наговорили про каменоломню, что я буквально шарахался от кондукторов,   быков и констеблей.      

Как-то   вечером, заглянув на станцию Конкорд, я увидел готовый к отправлению товарный.   Недолго думая, я разыскал пустой вагон, открыл раздвижную дверь и забрался   внутрь. Я мечтал к утру попасть в Уайт-Ривер; это привело бы меня в штат   Вермонт — на расстояние не более тысячи миль от страшного Ретленда. Однако   дальнейший мой путь лежал на север, и расстояние это должно было с каждым днем   увеличиваться. В вагоне я до смерти напугал спрятавшегося там «новичка». Он   принял меня за кондуктора, но, признав во мне своего брата бродягу, стал   расписывать всякие ужасы насчет Ретлендских каменоломен: мол, не удивительно,   что он так перетрусил. Это был простой деревенский парень, он шатался по своей   округе и никуда дальше носа не казал.      

Товарный   тронулся, мы примостились в углу вагона и уснули. Часа два-три спустя я   проснулся на остановке: кто-то, стараясь не производить шума, отодвигал дверь   справа от меня. Мой товарищ спал как убитый. Я притворился спящим, зажмурил   глаза, но оставил щелочку. Сперва в открытую дверь просунулся фонарь, а за ним   голова кондуктора. Он увидел нас и с минуту внимательно разглядывал. Я ждал уже   взрыва площадной брани или обычного: «Вытряхивайтесь отсюда, сукины дети!», —   но он вместо этого осторожно убрал фонарь и тихонько притворил дверь. Поведение   его показалось мне крайне странным и подозрительным. Я насторожился и услышал,   как тихонько стукнул засов. Итак, дверь заперта, и нам изнутри не отворить ее.   Один выход у нас отрезан. Никуда это не годится! Подождав минуту, я подполз к   противоположной двери и подергал ее. Дверь подалась. Тогда я открыл ее,   соскочил вниз и опять закрыл; потом пролез под буферами на другую платформу,   отворил дверь, запертую кондуктором, влез в вагон и прикрыл за собой дверь. Оба   выхода теперь действовали. Новичок продолжал храпеть.      

Поезд   снова тронулся. Вот и следующая станция. По гравию заскрипели шаги. С шумом   отворилась дверь слева. Мой спутник проснулся; я сделал вид, что протираю   глаза. Мы присели на полу и уставились на кондуктора и на его фонарь.   Кондуктор, не теряя драгоценного времени, приступил к делу.      

—   Уплатите мне три доллара! — потребовал он.      

Мы   вскочили и подошли ближе для переговоров. Выразив полную и безоговорочную   готовность дать ему просимое, мы сослались на житейские неудачи, мешающие нам   привести в исполнение это горячее желание. Кондуктор нам не верил. Он стал   торговаться и сбавил до двух долларов. Мы с прискорбием намекнули на крайние   денежные затруднения. Тут он наговорил нам всяких нелестных вещей, сказал, что   он таких прохвостов еще не видывал, и прошелся по адресу всей нашей родни.   Потом пустил в ход угрозы: если мы не отсчитаем ему денежки сполна, он запрет   нас в вагоне и отвезет в Уайт-Ривер, а там сдаст властям. И, конечно, он не   поленился растолковать нам все насчет Ретлендских каменоломен.      

Кондуктор   считал, что мы у него в руках. Разве не караулил он единственный выход и не   запер вторую дверь всего десять минут назад? Как только он помянул каменоломни,   новичок перетрусил и стал бочком подвигаться к другому выходу. Кондуктор   захохотал и долго не мог успокоиться.      

— Не   смеши меня, — сказал он, — я запер ее еще на той остановке.      

Он так   слепо верил в эту запертую дверь, что мог убедить кого угодно. Новичок поверил   и был близок к отчаянию. Кондуктор предъявил нам ультиматум: либо подавай ему   два доллара, либо он запрет нас и выдаст в Уайт-Ривер констеблю, а это верных   три месяца тюрьмы и работа на каменоломне. Итак, дорогой читатель, вообразите   наше положение, если бы вторая дверь действительно была заперта. Вот она,   превратность в жизни человеческой! Только потому, что у меня не нашлось   доллара, мне предстояло отправиться на каменоломню и протрубить три месяца на   каторжных работах. То же самое и новичку. Ну, скажем, я отпетая голова, туда   мне и дорога! Ну, а новичок? Ведь отбыв свои три месяца, он вышел бы из тюрьмы   законченным прощелыгой, пожизненным преступником. Когда-нибудь он, глядишь,   разнес бы дубиной и ваш драгоценный череп, покушаясь на ваш кошелек, а если не   ваш лично, то череп другого, такого же безобидного существа, как вы.      

Но выход   был свободен, и я один это знал. Мы с новичком запросили пардону. Трудно   сказать, что заставило меня присоединиться к его униженным мольбам. Должно   быть, чистейшее озорство. Но я старался, как мог. Я рассказал «историю»,   которая из камня исторгла бы слезы, но она не тронула каменного сердца   живодера-кондуктора. Убедившись, что у нас нет денег, он закрыл дверь на засов,   но уходить медлил: вдруг мы его надули, а теперь одумаемся и предложим ему два   доллара.      

Тогда я   малость дал себе волю. Я крикнул ему, что он распоследняя сволочь, и вернул ему   все его бранные слова да еще от себя кое-что прибавил. Я родился и вырос на   Западе, где искусство сквернословия стоит чрезвычайно высоко, так неужто я   позволю какому-то вшивому кондуктору с какой-то поганой новоанглийской чугунки   перещеголять меня по части сочности и выразительности языка! Кондуктор пытался   отделаться смехом, но затем не пожелал остаться в долгу и допустил этим   величайшую тактическую ошибку. Тут я маленько наддал: загнул ему такое, от чего   он взревел, как ошпаренный, да еще подсыпал ему на больное место парочку   отборных, свеженьких, с пылу с жару, эпитетов. Ярость моя была непритворной:   меня приводил в бешенство подлец, который ради какого-то паршивого доллара   готов обречь нас на три месяца каторжных работ. Мало того, у меня шевелилось   подозрение, что он с констеблем на паях и получает с него процент.      

Ну и   всыпал же я ему! Я оскорбил его и насмеялся над ним по меньшей мере на   несколько десятков долларов. Он пытался угрожать, кричал, что вытряхнет из меня   душу. На это я пообещал расквасить ему физиономию, пусть только сунется.   Перевес был на моей стороне, и он понимал это. Поэтому он не открыл дверь, а   стал звать других кондукторов на подмогу. Я слышал, как они откликались на его   зов, слышал, как гравий хрустит под их сапогами. И все время выход слева был   свободен, а они ни о чем не догадывались, и новичок дрожал как осиновый лист.      

О да, я   вел себя героем, заранее обеспечив себе путь к отступлению, и не переставал   поносить кондуктора и всю их поездную братию, пока они не открыли дверь и в   свете фонарей не возникли перед нами их разъяренные лица. Они думали, что мы у   них в руках; сейчас они ворвутся и расправятся с нами. И они и в самом деле   полезли в вагон. Но я не стал лупить их по мордасам. Я дернул противоположную   дверь, и мы с новичком пустились наутек. Бригада — за нами.      

Помнится,   нам пришлось перемахнуть через каменную ограду, но куда мы тут попали, ввек не   забуду. В темноте я споткнулся о могильную плиту. Новичок растянулся во весь   рост на другой. И пошла у нас тут катавасия! Мы припустили через кладбище,   словно табун чертей. Покойники, должно быть, думали, что мы рехнулись. То же   самое, видно, решили и наши преследователи: когда мы выбежали с кладбища и   бросились через дорогу в темный лес, бригада прекратила погоню и вернулась на   поезд.      

Несколькими   часами позже мы с новичком набрели на колодец возле какой-то фермы. Нам   захотелось пить, и наше внимание привлекла тонкая веревка, спущенная вниз по   стенке колодца. Мы вытащили веревку; к концу ее был привязан литровый бидон со   сметаной. Вот, пожалуй, случай, когда я был особенно близок к тому, чтобы   угодить в Ретлендскую каменоломню в штате Вермонт.      

Если   среди бродяг проносится слух, что в таком-то городе «вредный климат», что «с   быками там каши не сваришь», лучше туда не соваться, и уж, во всяком случае,   извольте вести себя смирно. Есть города, которые этим славятся. Таким городом в   мое время считался Шейенн на железной дороге Юнион-Пасифик. О том, что в   Шейенне «вредный климат» и что «с быками там каши не сваришь», известно было по   всей Америке, город прославился этим, так сказать, в общенациональном масштабе,   а создал ему такую репутацию (если я верно запомнил его имя) некий Джефф Карр.   Джефф Карр не вступал в пререкания. Он узнавал бродягу с первого взгляда: для этого   ему достаточно было мгновения, в следующее он уже пускал в ход кулаки, дубинку   или что попало. Проучив бродягу, чтобы долго помнил, он приказывал ему   убираться из города, обещая еще не так его отделать, попадись он ему в другой   раз. Джефф Карр знал свое дело. На север, на юг, на запад и восток — во все   концы Соединенных Штатов (а также Канады и Мексики) разносили бродяги весть,   что «климат» в Шейенне никудышный. По счастью, я никогда не встречал Джеффа   Карра. Мне пришлось побывать в Шейенне проездом, в сильную метель. Мы   путешествовали большой компанией в восемьдесят четыре человека и, полагаясь на   свои силы, плевали на всех, исключая Джеффа Карра. Одно уж имя его повергало   нас в трепет, оглушало, как удар дубинки, и вся наша команда смертельно трусила   перед встречей с ним.      

С таким   полисменом нет смысла пускаться в объяснения. Лучше заблаговременно дать тягу.   Я узнал это на горьком опыте, но окончательно наставил меня на разум один   нью-йоркский полисмен. С тех пор у меня рефлекс: стоит быку грозно посмотреть   на меня, и я даю тягу. Бессознательная реакция, определяющая мое поведение в   таких случаях, напоминает действие спусковой пружины, послушной малейшему   нажатию. Я с этим бессилен бороться. И пусть мне минет восемьдесят лет и я   стану немощным старцем, ковыляющим на костылях, — достаточно будет быку грозно   на меня глянуть, как я побросаю костыли и пущусь наутек, подобно робкому оленю.      

Завершающий   урок в науке о быках был преподан мне в Нью-Йорке однажды знойным полднем. Всю   эту неделю стояла умопомрачительная жара. В ту пору я имел обыкновение   промышлять утром, а вторую часть дня проводил в небольшом скверике по соседству   с Ньюспейпер-Роу и городской ратушей. Здесь можно было за несколько центов   купить с ларьков книгу современного автора, пущенную в брак из-за какого-нибудь   изъяна в брошюровке или переплете. А в сквере продавалась в киосках простокваша   или стерилизованное молоко, прямо со льда, пенни стакан. Всю вторую половину   дня я просиживал на скамье, читая книжку и потягивая молоко. Я выдувал его от пяти   до десяти стаканов в день. Как я уже говорил, жара стояла несусветная.      

Таким-то   образом я, скромный бродяга и усердный книгочий, жил на молочной диете, и   послушайте, чем это кончилось. Как-то после полудня направился я в сквер, как   обычно, со свежей книгой в руке и неутолимой жаждой простокваши под манишкой.   Пробираясь к киоску, я увидел перед Ратушей на мостовой большое скопление   народу. Я как раз переходил улицу и остановился посмотреть, на что толпа   зевает. Сначала я ничего не понимал, но, уловив кое-что краешком глаза и   разобрав отдельные выкрики, догадался, что компания ребятишек затеяла игру в   «камушки». Надо сказать, что в Нью-Йорке играть в камушки на улице воспрещено.   Тогда я еще не знал этого; но вскоре весьма близко столкнулся с этим. И минуты   не прошло, как я остановился; я только успел узнать, чем вызвано стечение   народа, как кто-то из мальчишек крикнул: «Бык!» Ребята, народ ученый, пустились   наутек. Я нет.      

Толпа   мгновенно рассеялась, отхлынул к тротуарам. Я тоже направился к тротуару, в   сторону сквера. Человек пятьдесят публики, рассыпавшись по мостовой,   устремились туда же. И тут я увидел быка. Это был рослый детина в серой форме   полисмена. Он шел посреди мостовой неспешной, гуляющей походкой. Я заметил, что   он вдруг изменил направление и идет наискось к тому тротуару, к которому я   подвигался напрямик. Он шел не спеша, пробираясь через толпу, и я видел, что   пути наши вот-вот пересекутся. Но хоть я и знал быков и их повадки, я был   слишком уверен в своем благомыслии и на душе у меня было спокойно. Мне в голову   не приходило, что бык нацелился на меня. Я уже хотел остановиться и из уважения   к закону пропустить его вперед; и я действительно остановился, но только помимо   своей воли, и так же невольно отлетел назад. Полисмен без предупреждения обоими   кулачищами двинул меня в грудь и одновременно в словесном выпаде коснулся чести   моей матушки, набросив тень на чистоту моей родословной.      

Кровь   свободного американца вскипела во мне. Возопили все мои вольнолюбивые предки.   «Что это значит?» — спросил я. Как видите, я требовал объяснений. И получил их.   Бац! — огрел он меня по голове дубинкой, и я, шатаясь, отступил назад, словно   пьяница, который не держится на ногах, и физиономии любопытствующих качались   передо мной, словно в волнах прибоя, и драгоценная книжка, выскользнув,   шлепнулась в грязь, и бык, замахнувшись, приготовился снова огреть меня   дубинкой. В этот миг, когда все плыло передо мной, как в тумане, меня посетило   видение. Я увидел, как дубинка гуляет по моей голове, увидел себя, измятого,   залитого кровью, глядящего волком, перед трибуной полицейского суда; услышал,   как клерк читает обвинительный акт, где упомянуто злостное хулиганство,   словесное оскорбление, сопротивление властям и прочее и прочее, а потом увидел   себя уже в Блэкуэллайлендской тюрьме. О, я недаром побывал у них в науке. Я   мигом потерял интерес к объяснениям. Я даже не дал себе труда поднять свою   драгоценную, еще не читанную книгу и пустился наутек. Меня черт знает как   мутило, но это не мешало мне удирать во все лопатки. И так уж, видно, суждено   мне удирать до самой смерти, как только полисмен захочет объясниться со мной   при помощи дубинки.      

Да что   там! Много лет спустя, когда годы странствий для меня миновали и я учился в   Калифорнийском университете, я как-то вечером собрался в цирк. И представление   и концерт давно кончились, а я все еще слонялся по площади в надежде увидеть,   как перевозится оборудование огромного цирка: в эту ночь вся труппа покидала   город. У костра на площади собралась ватага ребятишек человек в двадцать. Из их   разговоров я понял, что они собираются бежать, присоединившись к труппе. Сами   цирковые, разумеется, ничего, кроме неприятностей, от этого не ждали, и звонок   в полицейское управление спутал мальчуганам их игру. Был выслан отряд   полисменов арестовать сорванцов, которые-де нарушают постановление о   полицейском часе. Быки залегли в темноте, вокруг костра. По сигналу они   набросились на ребят и стали их хватать, как хватают юрких угрей в полной   корзине.      

Мне   ничего не было известно о готовящейся облаве. И когда в воздухе замелькали   медные пуговицы, шлемы и кулаки полисменов, я утратил всякое самообладание, все   сдерживающие центры во мне рухнули, остался один только импульс — бежать! И я   обратился в бегство. Я понятия не имел, что бегу. Я ни о чем понятия не имел;   как я уже говорил, в эту минуту я не владел собой. У меня не было никаких   оснований удирать. Я не был бродягой. Я был полноправным гражданином и   находился в родном городе. Я не знал за собой никакой вины. Я был студентом   университета. Обо мне даже упоминали местные газеты. И на мне был приличный   костюм, в котором никто не спал ночью. И все же я бежал, повинуясь слепому   инстинкту, ничего не сознавая, бежал, как испуганный олень, целых полтора   квартала. Придя в себя, я заметил, что все еще бегу. Потребовалось усилие, чтобы   остановить мои бегущие ноги.      

Нет,   никогда мне с этим не справиться! Это сильнее меня. Как только полисмен бросит   в мою сторону грозный взгляд, я — бежать! Кроме того, у меня злосчастная   способность вечно попадать в участок. И это даже чаще случается со мной с тех   пор, как я перестал быть бродягой, чем в разгар моих скитаний. Так, например,   отправляюсь я в воскресенье утром в обществе некой молодой особы покататься на   велосипеде. И не успеваем мы выбраться из города, как нас волокут в отделение   за то, что мы позволили себе обогнать какого-то пешехода на тротуаре. Я даю   себе слово быть осторожней. Следующий раз выезжаю я на велосипеде вечером, и   мой ацетиленовый фонарь вдруг портится. Помня об обязательном постановлении, я   глаз не свожу с мерцающего огонька, боясь, что он вот-вот угаснет. Времени у   меня в обрез, но приходится ехать черепашьим шагом, чтобы сберечь этот слабый   язычок пламени. Наконец я за чертой города. Здесь постановление   недействительно, и я наддаю изо всех сил, чтобы наверстать упущенное время. И   что же? Не проехал я и мили, как угодил в лапы полисмена, а наутро в участке с   меня благополучно содрали штраф. Оказывается, город предательски раздвинул свои   границы, отторгнув с милю пространства от пригорода, а мне это было неизвестно,   вот и вся недолга. Памятуя о дарованной американскому гражданину свободе слова   и собраний, я поднимаюсь на уличную трибуну, чтобы преподать слушателям некую   экономическую теорию — предмет моего последнего увлечения, — как вдруг бык   стаскивает вашего покорного слугу с этой вышки и отводит в городскую тюрьму,   откуда его выпускают только на поруки, и увы, ненадолго! В Корее я попадался   чуть ли не ежедневно. То же самое в Маньчжурии. Когда я последний раз ездил в   Японию, меня упекли там в тюрьму под предлогом, будто я русский шпион. Не я   выдумал эту чепуху, а в тюрьму посадили меня. Словом, нет спасения! Боюсь, что   мир еще увидит меня в роли Шильонского узника. Предрекаю это.      

Как-то   раз мне удалось загипнотизировать полисмена в Бостоне. Было уже далеко за   полночь, и он хотел меня забрать. Но не успел я поговорить с ним толком, как он   полез в карман за четвертаком да еще объяснил мне, где ближайший ночной   ресторан. Другой полисмен в городе Бристоле, штат Нью-Джерси, тоже отпустил   меня подобру-поздорову, хотя у него было более чем достаточно оснований меня   арестовать. Я задал ему такую встряску, что он ввек не забудет. Вот как это   произошло. Однажды в Филадельфии часов в двенадцать ночи я только что устроился   на товарном, как кондуктор ссадил меня. Но пока поезд осторожно прокладывал   себе дорогу среди бесчисленных путей и стрелок сортировочной станции, я снова   забрался в него — и снова был ссажен. Дело в том, что устраиваться приходилось   снаружи, так как весь состав состоял из запертых и запломбированных вагонов.      

Ссаживая   меня вторично, кондуктор прочитал мне наставление. Он сказал, что я рискую   жизнью, это, мол, не обыкновенный товарный, — это такой лихой поезд, что только   держись! Я сказал ему, что я и сам лихой, но это его не убедило. Он заявил, что   не позволит мне совершить самоубийство, и пришлось слезть. В третий раз я сел,   устроившись на буферах, но таких неудобных буферов, как на этом товарном, мне   еще не случалось видеть, — я, конечно, имею в виду не те буфера, которые при   движении поезда стукаются и трутся друг о друга, а так называемые буферные   брусья — железные планки, отходящие от вагонной рамы над буферами. Путешествуя   «на буферах», вы, в сущности, забираетесь на буферные брусья смежных вагонов,   собственно же буфера остаются внизу под вашими ногами.      

Но те   брусья, или планки, на которых я сейчас стоял, были отнюдь не похожи на   удобные, основательные брусья, обычно встречавшиеся в то время на товарных   вагонах. Эти были невозможно узкие, не более полутора дюйма в ширину, — даже   половина моей подошвы на них не умещалась; к тому же и ухватиться было не за   что. Правда, по обе стороны от меня находились стены вагонов, но это были   абсолютно ровные отвесные стены — попробуйте за них держаться! Единственное,   что я мог сделать, — это упереться ладонями. И это бы еще куда ни шло, будь у   меня под ногами надежная опора.      

Как   только товарный вышел из Филадельфии, он начал набирать скорость. И тут я   понял, что разумел кондуктор, говоря о самоубийстве. Мы мчались все быстрее и   быстрее. Это был сквозной поезд, он не делал остановок. На этом участке   Пенсильванской линии бегут рядом четыре колеи, и нашему поезду, шедшему на   восток, нечего было бояться встречных составов, следующих на запад, или   экспрессов, торопящихся на восток. Путь был всецело в нашем распоряжении, и   поезд, очевидно, этим пользовался. Я был в отчаянном положении. Только краешком   ног держался я на узких брусьях, упираясь ладонями в совершенно гладкие,   отвесные стены вагонов. При этом каждый вагон дергался на свой лад —   вверх-вниз, вперед-назад. Видели вы циркового наездника, который носится по   арене, стоя на двух лошадях? Примерно то же было и со мной, с той существенной   разницей, что наездник держит в руках поводья, мне же не за что было держаться;   он упирается всей подошвой, а я упирался краешком; он сгибает колени и корпус,   и все тело его приобретает устойчивость арки, причем центр тяжести перемещается   вниз, а мне приходилось стоять стоймя, не сгибая колен; он мчится лицом к   движению, а я мчался боком; и, наконец, случись ему упасть, он разве что   вываляется в опилках, тогда как я был бы раздавлен колесами.      

Да,   доложу я вам, это и вправду был лихой товарный; он летел во весь опор, наполняя   воздух гулом и скрежетом, молодецки огибая закругления, с громом проносясь по   эстакадам, при этом один конец вагона подскакивал вверх, а другой проваливался   вниз, один конец бросало вправо, а другой заносило влево, — и я только молил в   душе, чтобы поезд остановился. Но он не останавливался. Ему и не полагалось   останавливаться. И вот в первый раз за мои скитания по путям-дорогам — в первый   и последний — я почувствовал, что с меня хватит. Кое-как перелез я с буферов на   боковую лесенку. Это была адова работа, и, глядя на гладкие стены, я только   диву давался, что за скряга их строил, — ни выступа, ни выемки, не за что   ухватиться!      

Но тут   паровоз свистнул, и я почувствовал, что поезд замедляет ход. Я знал, что   остановки не предвидится, но готов был попытать счастья, если он хотя бы умерит   свой аллюр. Железнодорожное полотно в этом месте делало дугу, взлетало на мост,   перекинутый через канал, и врывалось в город Бристоль. Эти обстоятельства и   вызвали замедление. Я прилип к лесенке и ждал. Я понятия не имел, что мы   подъезжаем к Бристолю. Я понятия не имел, чем вызвано замедление. Я знал одно:   хватит с меня этой езды! В темноте я тщетно напрягал глаза, ища какого-нибудь   перекрестка. Мой вагон был в хвосте, — не успел он въехать в город, как паровоз   миновал станцию и я почувствовал, что поезд прибавляет ходу.      

Но вот и   улица. В темноте не скажешь, широкая ли и что там, на другой стороне. А между   тем я знал: для того, чтобы спрыгнуть и не упасть, чем шире она, тем лучше. Я   спрыгнул, пока вагон был еще на этой стороне. Легко сказать — «спрыгнул»! На   деле это означало следующее. Прежде всего, стоя на лесенке, я выбросился всем   телом насколько возможно вперед по ходу поезда, чтоб было куда, соскакивая,   отклониться назад, потом изо всех сил высунулся наружу и стал откидываться все   больше и больше назад, — и из этого положения прыгнул, словно собираясь   треснуться затылком. Все это должно было ослабить инерцию, которую движение   поезда сообщило моему телу. Когда ноги мои коснулись земли, тело полулежало в   воздухе под углом в сорок пять градусов. Это означало, что я в известной   степени преодолел инерцию, толкавшую меня вперед, — иначе, едва мои ноги стали   бы на землю, я тут же клюнул бы носом. Вместо этого тело мое только приняло   вертикальное положение и начало клониться вперед. Дело в том, что корпус мой   еще сохранял инерцию движения, в то время как ноги, коснувшись земли, полностью   ее утратили. И вот эту-то утраченную инерцию мне и надо было наверстать,   заставляя ноги со всей возможной быстротой бежать, чтобы они поспевали за   устремленным вперед туловищем. В результате они стали отбивать резкую и быструю   дробь через всю улицу. Я не мог позволить им остановиться. Если бы они   остановились, я ткнулся бы носом в мостовую. Главное было не дать им   остановиться.      

Я был   своего рода метательным снарядом, который летит помимо своей воли и тревожится,   что ждет его на той стороне улицы? Лишь бы не каменная стена и не телеграфный   столб! И тут я напоролся на что-то. О ужас! Что это такое, я разобрал лишь за   миг до катастрофы. И надо же, чтобы это оказался бык, стоящий в полном   одиночестве в темноте! Мы вместе полетели на землю и кубарем покатились по   мостовой. Полицейский автоматизм в этом несчастном был так силен, что в момент   столкновения он вцепился в меня, как клещами, и уже больше не отпускал. Оба мы   были ни живы ни мертвы от сотрясения; придя в себя, он мог убедиться, что   вцепился мертвой хваткой в кроткого, как агнец, бродягу.      

Если бык   не лишен был фантазии, он, верно, принял меня за гостя из других миров, за   только что прибывшего на землю марсианина, — в темноте он не видел, что я   прыгнул с поезда. Ибо первым делом он спросил: «Откуда тебя принесло?» — и тут   же, не дав мне ответить: «А в участок не хочешь?» Мне думается, последний   вопрос был тоже задан автоматически. В сущности, это был на редкость   добродушный бык. После того как я преподнес ему очередную «историю» и помог   почиститься, он дал мне время до следующего товарного, чтобы убраться из   города. Я выговорил два условия: во-первых, это должен быть состав,   направляющийся на восток; во-вторых, это не будет поезд прямого назначения с   наглухо запертыми и запломбированными вагонами. Он милостиво согласился, и   этому «Бристольскому» договору я обязан тем, что не был посажен.      

Вспоминается   мне еще один вечер в тех же краях, когда я едва избежал столкновения с другим   полисменом. Если б я свалился ему на голову, я смял бы его в лепешку, — я летел   стремглав, а следом за мной, на расстоянии шага, поспешало несколько   полисменов. Вот как это получилось. Я жил в Вашингтоне и квартировал на   извозчичьем дворе. В моем единоличном распоряжении было стойло с ворохом   лошадиных попон. В возмещение за такие удобства мне полагалось каждое утро   ухаживать за лошадьми. Если бы не быки, я, возможно, оставался бы там и поныне.      

Однажды,   часов в девять вечера, я вернулся к себе в конюшню, собираясь лечь спать, и   застал там необычайное оживление. Шла игра в кости. День был базарный, и у   негров имелись деньги. Но не мешает обрисовать вам обстановку. Конюшня выходила   на две улицы. Войдя с главного хода, я миновал конторское помещение и попал в   коридор, по обе стороны которого во всю длину здания были расположены стойла;   другим концом он выходил на соседнюю улицу. Посреди коридора, под газовым   рожком, сгрудилось около сорока негров. У меня не было ни гроша, и я   присоединился к играющим лишь в качестве зрителя. Игра шла азартная, ставки все   время удваивались. На полу валялись деньги, монеты разного достоинства. Все,   затаив дыхание, следили за игроками. И тут раздался громовый стук: кто-то   ломился в ворота, выходящие на соседнюю улицу.      

Несколько   игроков кинулись к противоположному выходу. Я задержался на секунду, чтобы   сгрести в охапку валявшиеся на полу деньги. Это не считалось воровством — таков   был обычай: кто не бежал очертя голову, прикарманивал деньги.      

Ворота   затрещали, обе створки распахнулись настежь, и в них ворвался отряд быков. Мы   ринулись в противоположную сторону. В конторе было темно. Узкий проход не   вмещал хлынувшую в него толпу. Давка была отчаянная. Какой-то негр выпрыгнул в   окно вместе с рамой, кое-кто — за ним. Позади полиция хватала отставших. Я   очутился в дверях одновременно с рослым негром. Негр был сильнее. Толкнув меня   так, что я невольно сделал пируэт, он выскочил первым. В ту же секунду его   оглушил удар дубинкой, и он рухнул, как вол под обухом мясника. Оказывается,   полисмены караулили и за этой дверью. Они понимали, что голыми руками такую   лавину не остановишь, и усердно действовали дубинками. Я переступил через тело   негра, увернулся от дубинки, нырнул под ноги какому-то полисмену и очутился на   свободе. Ну и удирал же я! Впереди улепетывал поджарый мулат, и я пристроился к   нему в затылок. Мулат, как видно, неплохо знал город, и я рассчитывал, что он   выведет меня куда-нибудь на безопасное место. Он же принял меня за   преследующего его быка и удирал во все лопатки. Я бежал без напряжения у него   на хвосте и чуть не загнал его насмерть. Наконец он оступился и, грохнувшись на   колени, сдался мне. Когда он увидел, что я не бык, меня спасло только то, что   он совсем выдохся.      

Так мне   и пришлось проститься с Вашингтоном — не из-за мулата, конечно, а из-за быков.   Я отправился на вокзал и на этот раз забрался на первую глухую площадку   пенсильванского экспресса. Когда поезд развил полную скорость, меня взяло   сомнение. Полотно было в четыре колеи, и паровозы брали воду во время хода.   Приятели давно предупреждали меня, чтобы я не садился на первую площадку   тендера в поездах, берущих воду во время хода. Но не мешает объяснить, что это   значит. Между рельсами проложены неглубокие металлические желоба. Когда паровоз   на полной скорости проходит над желобом, вниз опускают шланг, и вода из желоба   бурно устремляется по шлангу в тендер.      

И   действительно, где-то на перегоне Вашингтон — Балтимора я, сидя на площадке   тендера, вдруг ощутил в воздухе тончайшую изморозь. «Какие пустяки, — подумал   я. — Значит, рассказы о неприятностях, подстерегающих нашего брата на тендере,   чистейший вздор. Эка важность, если тебя чуть-чуть обрызжет водичкой». И я стал   размышлять: до чего это хорошо придумано! Вот уж поезда так поезда! Не то что   наши допотопные колымаги на Западе. Но тут бак наполнился, а мы еще не миновали   желоб, — вода пенистым потоком хлынула через край и обдала меня с головы до   ног. Я промок до костей, с меня лило, как с утопленника.      

Мы   приближались к Балтиморе. Поезда проходят здесь ниже уровня мостовой, по дну   глубокой выемки, как почти во всех крупных городах Восточных штатов. Когда   паровоз подошел к освещенной платформе, я весь съежился, — всего охотнее я   забился бы в щель. Но станционный бык сразу меня заметил и пустился за мной в   погоню. По дороге к нему пристало еще двое. Из-под станционного навеса я   выбежал прямо на полотно. В сущности, я угодил в ловушку: по обе его стороны   возвышались гладкие стены выемки, и я знал, что если полезу наверх и сорвусь,   то полечу прямехонько в объятия полисменов. Я бежал все дальше и дальше,   оглядываясь по сторонам: авось, попадется место, где можно выбраться. И,   наконец, нашел — сейчас же за мостом, по которому проходила улица над выемкой.   Я полез вверх по скату, цепляясь руками и ногами; и за мной таким же манером   полезли все три моих преследователя.      

Вскарабкавшись   наверх, я очутился на пустыре. Невысокая стена отделяла его от улицы. У меня не   было времени раздумывать — за мной гнались по пятам. Я бросился к стене и   перемахнул через нее. Но тут ждало меня нечто и вовсе непредвиденное.   Естественно предположить, что стена одинаковой высоты как с одной, так и с   другой стороны. Но эта стена была особенная. Пустырь, куда я попал, лежал много   выше, нежели улица. И хотя с этой стороны стена была невысока, зато с другой…   По правде говоря, когда я взмыл вверх, мне показалось, что подо мной   разверзлась пропасть. И в этот миг внизу на тротуаре, в свете фонаря, я увидел   быка. Теперь-то я понимаю, что до тротуара было всего девять-десять футов. Но   от полнейшей неожиданности, да притом сверху, мне показалось, что вдвое больше.      

Я   выпрямился в воздухе и благополучно стал на землю. Я думал, что лечу прямо на   полисмена, и я действительно задел его полой пиджака, когда мои подошвы гулко   ударились о тротуар. До сих пор не понимаю, как только бык остался жив, — ведь   я летел бесшумно, точно призрак. Это был все тот же трюковый номер — полет   марсианина на землю. Ну и подскочил же он! Он так и прянул от меня, как лошадь   от автомобиля! И тут же назад ко мне. Однако я не стал вступать с ним в   объяснения. Я предоставил это моим преследователям, которые с величайшей   опаской спускались со стены. Они еще задали мне гонку. Я удирал от них во всю   прыть — сначала по одной улице, потом по другой, петляя и сворачивая за углы,   пока не ушел от погони.      

Потратив   немного денег из тех, что остались у меня как воспоминание об игре в кости, и   скоротав с приятностью часок, я снова вернулся к железнодорожному полотну и   остановился на почтительном расстоянии от станционных огней. Я уже успел остыть   и дрожал всем телом в моей мокрой одежде. Но вот и поезд. Я притаился в темноте   и, когда он поравнялся со мной, благополучно влез, отдав на сей раз   предпочтение второй площадке тендера, — хватит с меня одного душа во время   хода! Пройдя сорок миль, поезд подкатил к станции. Я соскочил на освещенный   перрон, показавшийся мне до странности знакомым. Увы, я вернулся в Вашингтон! В   Балтиморе от волнений, вызванных погоней, от беспорядочной беготни по улицам,   оттого что я прятался за углами, кружил и сбивал с толку своих преследователей,   я сам заплутался и потерял направление. И в результате сел на обратный поезд. Я   не спал ночь, вымок до нитки, удирал, как проклятый, спасаясь от погони, и   после всех этих мытарств вернулся на старое место. О, скитаться по   путям-дорогам отнюдь не значит срывать цветы наслаждений! Однако я не вернулся   к себе в конюшню. Я довольно удачно подработал на игре в кости и не хотел   держать ответ перед неграми. Поэтому я сел на ближайший поезд и позавтракал уже   в Балтиморе.