1 2 3 
– Один   мой товарищ поехал туда в прошлом году, – вмешался кто-то из стоявших   рядом, – поехал первый раз в жизни, а привез назад целых два фунта десять   шиллингов, только за месяц.      

– Вот,   вот! – подтвердил старик с форменным восхищением. – Значит, у него   проворные руки. Значит, у него к этому делу природная сноровка, да!      

Два   фунта десять шиллингов – двенадцать с половиной долларов – за месяц работы, да   еще если у тебя к ней «природная сноровка»! И притом спать под открытым небом,   без одеял, и жить бог знает как! Порой я благодарен судьбе, что не имею   природной сноровки ни к чему, даже к сбору хмеля.      

По части   экипировки для работы на хмельнике этот человек дал мне много ценных советов, которые   прошу всех изнеженных, благородных господ учесть, на случай если им придется   сесть на мель в городе Лондоне.      

– Надо   иметь кастрюльки или жестянки, не то поневоле будешь жрать один хлеб с   сыром, – говорил старик. – А это – самое паршивое дело. Нужно и чайку   горячего попить и поесть чего-нибудь овощного, да хоть изредка перехватить   кусочек мяса, если хочешь работать по-настоящему. Всухомятку много не   наработаешь. Я тебя, парень, научу, что делать. Походи утром и поройся на помойках.   Найдешь сколько угодно жестянок. Иной раз замечательные попадаются. Мы с женой   свои там же подобрали, – он ткнул пальцем на узелок у нее в руках, и она   подтвердила его слова горделивым кивком; лицо ее сияло добротой и уверенностью   в успехе и богатстве. – И вот это пальто – теплое, как одеяло, – он   поднял полу, чтобы я мог пощупать толщину материи. – А может, скоро я и   одеяло найду.      

Жена   снова закивала и заулыбалась, – она была совершенно убеждена, что,   конечно, он скоро найдет и одеяло.      

– Для   меня собирать хмель все равно что праздник, – восторженно продолжал ее   муж. – Хороший способ выколотить два-три фунта и обеспечить себя на зиму.   Вот только плохо, что ходить далеко, – устаешь копыта бить.      

«Ничего   себе – только!» – подумал я. Ясно было, что возраст давал себя знать и «бить   копыта», то есть передвигаться по способу пешего хождения, этим энергичным   людям, любящим работу и гордящимся проворством своих пальцев, становилось все   труднее. Я глядел на их седые головы и думал: что же будет с ними лет через   десять?      

Мое   внимание привлекла еще одна чета. Обоим было за пятьдесят. Жену, снисходя к ее   полу, пустили на ночлег, а мужа – нет, он опоздал; и вот, разлученный со своей   подругой, он ушел, чтобы бродить всю ночь по городу.      

Ширина   улицы, на которой мы стояли, едва ли достигала двадцати футов, ширина тротуаров   не превышала трех. Улица была застроена жилыми домами. Во всяком случае, на   противоположной стороне ютился – худо ли, хорошо ли – рабочий люд. И каждый   день от часу до шести напротив их окон выстраивались оборванцы, чающие попасть   в ночлежку. Как раз напротив нас сидел на крылечке дома какой-то рабочий –   вышел, видно, подышать воздухом после трудового дня. Его жене захотелось   поболтать с ним, но так как крылечко было слишком узкое, ей приходилось стоять.   Тут же возились их ребятишки. А меньше чем в двадцати шагах от них теснилась   очередь в ночлежку; и жизнь рабочих и жизнь бродяг была на виду. Под ногами у   нас вертелись дети из соседних домов. Их не удивляло наше присутствие, –   они к этому привыкли, как привыкли к кирпичным стенам домов и каменной   мостовой. День за днем с самого рождения они наблюдали это зрелище.      

В шесть   часов очередь стала продвигаться; людей впускали по трое. Фамилия, возраст, род   занятий, место рождения, степень нуждаемости, где провел предыдущую ночь – все   это смотритель записывал с быстротою молнии. Когда я повернулся, чтобы идти, меня   напугал какой-то человек, сунув мне в руку предмет, напоминавший на ощупь кусок   кирпича, и выкрикнув над самым моим ухом:      

– Нож,   спички, табак есть?      

– Нет,   сэр, – солгал я по примеру остальных.      

Спускаясь   в подвал, я разглядел предмет, который держал в руке. Только совершая насилие   над языком, этот кусок можно было назвать хлебом. Твердый и тяжелый, он,   несомненно, был выпечен без дрожжей.      

Подвал   был тускло освещен. Не успел я освоиться с этим полумраком, как кто-то сунул   мне в другую руку жестяную миску. Спотыкаясь, я перешел в следующее помещение,   еще более темное, где за столами сидели на скамейках люди. Пахло здесь   отвратительно. Зловещий мрак, смрад и приглушенные голоса, долетавшие откуда-то   из темноты, делали это место похожим на преддверие ада.      

У многих   были натерты ноги, и, прежде чем приняться за еду, они стаскивали с себя   башмаки и разматывали грязные портянки. Это усиливало зловоние и окончательно   убило мой аппетит.      

Тут я   понял, что совершил ошибку. Я плотно пообедал пять часов назад, а чтобы оценить   здешнее меню, следовало поголодать денечка два. В моей миске плескалась   похлебка: горячая вода с кукурузными зернами. Люди макали куски хлеба в соль,   насыпанную кучками на грязных столах. Я последовал их примеру, но хлеб застрял   у меня в горле, и я вспомнил слова плотника: «Нужно не меньше двух кружек воды,   чтобы его разжевать».      

Я   направился в темный угол, куда, как я заметил, подходили другие, и нашел там   воду. Затем вернулся к столу, чтобы разделаться с похлебкой. Кукуруза была   полусырая, плохо посоленная и горькая; она оставляла противный вкус во рту. Я   мужественно съел пять-шесть ложек, но приступ тошноты заставил меня сдаться.   Сосед, успевший проглотить свою порцию, докончил и мою. Он выскреб обе миски и   стал метать голодные взгляды по сторонам – не осталось ли где-нибудь еще.      

– Я   встретил сегодня земляка, и он угостил меня сытным обедом, – объяснил я   ему.      

– А   я, – отозвался он, – со вчерашнего утра в рот не брал ни крошки.      

– Табачку? –   предложил я. – Только как бы этот дубина не придрался.      

– Нет, –   отвечал он, – ни черта не бойся. Эта ночлежка самая хорошая. Вот побывал   бы ты в других! Уж там когда обыскивают, так всего обшарят!      

Когда   все миски были выскоблены дочиста, беседа оживилась.      

– Здешний   смотритель вечно пишет про нас, подлецов, в газетах, – сказал один из моих   соседей по столу.      

– Что   же он пишет? – полюбопытствовал я.      

– Да   вот, что все мы никудышные люди, мерзавцы и негодяи и не хотим работать.   Расписывает разные допотопные истории, про которые я уже лет двадцать слышу, да   что-то сам никогда такого не видывал. Последний раз он написал в газете про   одного парня, который прихватил в кармане из ночлежки корку хлеба, увидал   какого-то важного пожилого господина и кинул свою корку в решетку канализации,   потом подошел к этому старику и попросил одолжить ему палку, чтобы выудить   хлеб. Ну, старик и подал ему медяк.      

Этот   избитый анекдот был встречен шумным одобрением слушателей. Затем из мрака   донесся чей-то сердитый голос:      

– Болтают,   будто в других городах со жратвой лучше. Хотел бы я это повидать. Был я вот недавно   в Дувре, – ни черта там нет, никакой жратвы. Глотка воды тебе не дадут, не   то что пожрать!      

– А   вот в Кенте есть такие, что живут все время на месте и никуда не едут, –   послышался другой голос. – Ну и морды же себе раскормили – страх!      

– Я   проходил через Кент, – еще злее отозвался первый, – и никакой там я   жратвы не видел, чтоб мне пропасть! Я уж давно приметил: все эти типы только   вечно хвалятся, будто им везде дают, а как дорвутся до ночлежки, так живо   слопают всю похлебку, да и твою норовят прихватить.      

– Есть   и в Лондоне такие, – сказал человек, сидевший напротив меня, – для   которых во всякое время сколько угодно жратвы; этим тоже никуда не нужно ехать.   Живут себе и живут в Лондоне круглый год, даже о ночлежке не беспокоятся –   заявляются сюда в девять, а то и в десять часов вечера.      

Все   хором подтвердили правоту его слов.      

– Хитрые,   черти! – раздался чей-то восхищенный голос.      

– Еще   бы! – отозвался кто-то. – Мы с тобой так не умеем. Такими родиться   надо. Небось, с пеленок открывали господам дверцы экипажей да торговали   газетами. И мать с отцом тем же занимались и их приучили, а мы с тобой подохли   бы с голода на такой работе.      

Это было   тоже подтверждено дружным хором, равно как и заявление, что есть такие типы, которые   круглый год преспокойно живут в ночлежке, всегда обеспечены куском хлеба и   похлебкой, и никакой голод им не страшен.      

– А   я раз получил полкроны в страдфордской ночлежке, – сказал какой-то бедняк,   до сих пор молчавший; мгновенно воцарилась тишина, и все, как зачарованные,   внимали чудесному рассказу. – Нас послали втроем дробить камень. Дело было   зимой, холод зверский. Те двое, что со мной пришли, говорят: «Ну ее к черту,   эту работу!» – и не стали работать. А я все грохаю да грохаю, чтобы согреться.   Вдруг откуда ни возьмись комиссия! Этих двух упекли на четырнадцать суток, а   мне за мой труд каждый из комиссии дал по шесть пенсов, – а их там было   пятеро. И тут же меня отпустили.      

Большинство   этих людей, вернее сказать – все, не любят ночлежек, но их гонит туда необходимость.   После ночи отдыха «на колу» они в состоянии провести двое-трое суток на улице,   пока нужда снова не загонит их в ночлежку. Разумеется, такая жизнь быстро   подтачивает их организм, и они это понимают, хотя и смутно; но уже настолько   свыклись, что перестали тревожиться.      

Среди   бродяг существует мнение, что самая сложная проблема – найти угол для спанья,   что это даже труднее, чем прокормиться. Объясняется такое положение главным   образом плохим климатом и суровыми полицейскими правилами, но послушать этих   людей, так во всем виноваты иммигранты, особенно польские и русские евреи,   которые захватывают их места, работая за более низкую плату и тем поддерживая   систему потогонного труда.      

Около   семи часов нас погнали мыться и спать. Каждый разделся догола, завернул одежду   в пиджак и перевязал сверток поясом. Все свертки мы свалили на переполненную   вещами полку и просто на пол, – отличный метод распространения   насекомых, – затем парами прошли в обмывочную. Там стояли две большие   лохани, и я сам видел, как двое до нас мылись в воде, в которую сели мы, а   затем двое, пришедших вслед за нами, окунулись в ту же самую воду. Это я видел   собственными глазами, но, помимо того, готов поручиться, что в одной и той же   воде мылись все двадцать два человека.      

Я только   сделал вид, будто ополаскиваюсь этой грязной водицей, и поспешно вытерся совершенно   мокрым полотенцем, которым до меня пользовались другие. На душе у меня не стало   легче, когда я увидел спину одного бедняка, всю в укусах насекомых и   расцарапанную в кровь.      

Мне   выдали рубаху – трудно было определить, сколько человек облачалось в нее до   меня, – и два одеяльца. Сунув их под мышку, я поплелся в «спальное   отделение». Это была длинная, узкая комната, вдоль которой тянулись в два ряда   невысокие железные перила. На них висели гамаки, даже не гамаки, а просто узкие   куски парусины. Пространство между «постелями» было едва ли шире ладони, и   примерно такое же расстояние отделяло их от пола. Неприятнее всего было то, что   голова оказывалась выше ног и тело все время соскальзывало вниз. Все «постели»   крепятся к общим перилам, – стоит одному хоть чуть пошевелиться, и   остальных уже раскачивает. Только я успевал задремать, как кто-нибудь начинал   ворочаться, чтобы удержаться на своем ложе, и будил меня.      

Прошел   не один час, прежде чем я смог заснуть. Нас уложили в семь часов, а крики   детей, игравших на улице, не затихали почти до полуночи. В комнате стояла   ужасающая тошнотворная вонь, воображение мое разыгралось не на шутку, и вся   кожа так зудела, что я едва не лишился рассудка. Стоны, бормотание и храп,   сливаясь воедино, создавали впечатление, будто в комнате находится какое-то   огромное допотопное чудовище. Несколько раз за ночь я, да и не я один,   просыпался от истошных криков других ночлежников, которых, вероятно, душили   кошмары. Под утро меня разбудила крыса, прыгнувшая мне на грудь. Поднятый ото   сна столь неожиданным способом и еще не очнувшись как следует, я испустил такой   отчаянный вопль, который мог бы пробудить и мертвого. Во всяком случае,   живых-то я поднял, и все они хором принялись бранить меня за невоспитанность.      

Но вот   настало утро. В шесть часов нам дали завтрак – хлеб и жидкую похлебку, которые   я уступил соседу, – и распределили нас всех на работу. Одних назначили   чистить помещение, других – трепать пеньку, а восьмерых – в том числе и меня –   повели под конвоем через улицу в уайтчепелский лазарет убирать мусор. Так людей   заставляют возмещать стоимость похлебки и пользования парусиновой койкой. По   моему убеждению, я оплатил с лихвой все затраты.      

Хотя нам   поручили невообразимо мерзкую работу, она, оказывается, считалась наилучшей, и   все семеро пришедших со мной решили, что им здорово повезло.      

– Не   трогай этого, браток. Сиделка сказала, что тут смертельная зараза, –   предупредил меня мой напарник, когда я открыл мешок, в который он приготовился   высыпать содержимое мусорного ведра.      

Мусор   был из больничных палат, и я заверил моего товарища, что не собираюсь трогать   заразу и не позволю, чтобы зараза коснулась меня. Тем не менее мне пришлось   тащить на спине с пятого этажа вниз не только этот мешок с мусором, но и много   других. Мы опорожняли мешки в помойный ящик и поспешно обливали мусор крепким   дезинфицирующим раствором.      

Возможно,   во всем этом есть какое-то мудрое милосердие. Бедняк в ночлежке, или в   «обжорке» Армии спасения, или на улице под открытым небом – одна обуза для   общества. От него никому нет пользы, и сам он себе тоже в тягость, –   только небо коптит. Так не лучше ли ему исчезнуть? Подкошенный жизненными   неудачами, изнуренный, голодный, он первая жертва любых эпидемий и быстрее всех   сходит в могилу. Он и сам чувствует, что силы общества направлены на его   уничтожение.      

Мы   поливали дезинфицирующей жидкостью участок вокруг мертвецкой, когда подъехали похоронные   дроги и на них свалили пять трупов. Разговор тут же перешел на «белый яд» и   «черную отраву». Мои товарищи по работе твердо верили, что если бедняк, будь то   мужчина или женщина, совсем плох или доставляет чересчур много хлопот, его в   больнице «прикручивают в два счета». Они считали, что беспокойным и неизлечимым   больным вливают дозу «белого яда» или «черной отравы» и отправляют их на тот   свет. Безразлично, так ли это на самом деле или не так. Важно то, что люди в   этом уверены и даже придумали термины: «прикручивают в два счета», «белый яд»,   «черная отрава».      

В восемь   часов мы сошли в подвал под лазаретом, и нам принесли чаю и гору больничных объедков,   наваленных на громадном подносе. Здесь были хлебные корки, куски сала и жира,   опаленная свиная кожа, обглоданные кости – и все это побывало в руках и во рту   у больных, страдающих самыми различными недугами. Ночлежники рылись в этой   куче, переворачивали куски, разглядывали их, отбрасывали совсем уж непригодные,   хватали что получше. Да, не очень-то привлекательно выглядели эти люди! Вели   они себя, надо прямо сказать, по-свински. Но несчастные были голодны и жадно поедали   отбросы. Насытившись, каждый заворачивал остатки в носовой платок и прятал за   пазуху.      

– Однажды   мне тут повезло, – сказал Живчик. – Я нашел целую кучу свиных костей   вон там. – Он указал на помойку, в которую сваливали мусор из палат и   обливали карболкой. – Такие это были кости – первый сорт, мяса полно! Я   собрал их в охапку – и шасть за ворота, чтобы отдать кому-нибудь. Но, как   назло, на улице ни души, и я ношусь, как полоумный, а сторож за мной, –   думал, верно, что я хочу удрать. Но прежде чем он меня схватил, я-таки успел   высыпать кости в передник какой-то старухе.      

О   Благотворительность! О Филантропия! Спустились бы вы хоть разок в ночлежку и   поучились у этого Живчика! На самом дне Бездны он доказал свою любовь к   ближнему альтруистическим поступком, который сделал бы честь многим, никогда не   заглядывавшим сюда. Живчик поступил благородно. И даже если старуха подхватила   какую-нибудь заразу от этих свиных костей, – все равно это было прекрасно,   хоть, может быть, и не совсем прекрасно. Но особенно примечательно, на мой   взгляд, то, что бедный парень едва не помешался от волнения: ведь могло   пропасть зря столько превосходной провизии!      

Согласно   правилам ночлежек, каждый попавший туда должен провести там полтора суток; однако   я уже успел повидать все, что меня интересовало. Я оплатил полностью и похлебку   и ночлег и теперь собирался уйти.      

– Давай   смоемся отсюда, – предложил я одному из товарищей по работе, указывая на   ворота, которые открыли, чтобы пропустить дроги с мертвецами.      

– И   заработаем четырнадцать суток?!      

– Зачем?   Мы удерем!      

– Нет.   Я пришел сюда отдохнуть, – вяло отозвался он, – и лишняя ночевка под   крышей мне не повредит.      

Все   прочие были того же мнения. Оставалось удрать одному.      

– Помни   только: сюда больше нипочем не пустят, – предупредили они меня.      

– Ну   и не надо! – крикнул я с непонятным для них задором и, выскочив за ворота,   со всех ног помчался по улице.      

У себя в   комнате я переоделся, и не прошло и часа, как уже парился в турецкой бане,   выгоняя из своих пор грязь и микробы и сожалея, что не в силах стерпеть   температуру в сто шестьдесят градусов вместо ста.      

 ГЛАВА X. «ХОЖДЕНИЕ С   ФЛАГОМ»      

       

Я не   хочу, чтобы рабочий был      

принесен   в жертву плодам своего труда.      

Я не   хочу, чтобы рабочий был принесен в      

жертву   моим удобствам и моему тщеславию      

или же   удобствам и тщеславию всего      

класса,   состоящего из таких, как я.      

Пусть   ситец будет хуже, а люди будут      

лучше. У   ткача нельзя отнимать      

сознания,   что главное – это он, а не      

его   работа.      

Эмерсон[18]      

       

«Ходить   с флагом» – означает слоняться всю ночь по улицам. И вот, подняв воображаемый   флаг, я вышел из дому, чтобы повидать все, что удастся. Ночью можно встретить   бездомных обоего пола повсюду в этом громадном городе, но сегодня я решил   отправиться на Западную сторону, в район Лестерской площади, побродить между   набережной Темзы и Гайд-парком.      

Когда в   театрах окончились спектакли, дождь лил как из ведра. Из театральных подъездов   высыпала нарядная публика и кинулась искать извозчиков. Улицы были запружены   экипажами, но почти все они были уже заняты. И тут я увидел, как бедняки – не   только мальчуганы, но и взрослые мужчины – прилагают отчаянные и даже   рискованные усилия, стараясь раздобыть экипаж для богатых господ, чтобы   заработать малую толику себе на ночлег. Именно «рискованные» – я обдуманно   употребляю это выражение, – ибо эти люди рисковали промокнуть до нитки,   лишь бы заработать себе на койку, и большинство из них, как я успел заметить,   вымокнуть вымокли, а ничего не заработали. Бродить ночь напролет в мокрой   одежде, под холодным дождем, когда вы до крайности истощены и во рту у вас не   было ни кусочка мяса вот уже неделю, а то и месяц, – пожалуй, одно из   тягчайших испытаний, какие могут выпасть на долю человека. Однажды – дело было   в Клондайке – я, сытый и хорошо одетый, проехал целый день на нартах в   шестидесятиградусный мороз. Это было тоже невесело, но сущий пустяк по   сравнению с тем, что испытывают голодные, плохо одетые и вдобавок промокшие до   костей люди, которые вынуждены «ходить с флагом» всю долгую ночь напролет.      

После   того как театральная публика разошлась, улицы затихли, опустели. Только   вездесущий полисмен, возникая то тут, то там, шарил своим фонарем в подъездах и   темных закоулках, да жались к стенам зданий, ища укрытия от дождя и ветра,   бездомные мужчины, женщины и дети. На Пикадилли, впрочем, было не так пустынно.   Панель оживляли нарядно одетые женщины, прогуливавшиеся в единственном числе, и   здесь, не в пример другим улицам, обнаруживалась кипучая деятельность,   связанная с поисками кавалера. К трем часам ночи, однако, исчезли и эти   женщины, и тогда стало совсем тихо.      

В   половине второго ливень начал утихать и перешел в мелкий обложной дождь.   Бездомные оторвались от стен и разбрелись кто куда, чтобы размять ноги и хоть   немного согреться.      

Еще с   вечера я заметил на Пикадилли, неподалеку от Лестерской площади, старуху лет   под шестьдесят. Казалось, у нее не хватало уже ни физических сил, ни   сообразительности, чтобы спрятаться от дождя или просто сдвинуться с места; она   словно впала в транс, грезя, возможно, о тех далеких днях, когда была молода и   в жилах ее текла горячая кровь. Но старуху не оставляли в покое, – каждый   полисмен считал своим долгом гнать ее прочь. Протащившись несколько шагов, она   оказывалась лицом к лицу с новым полисменом, который, в свою очередь, гнал ее   дальше. К трем часам ночи она успела доплестись до Сент-Джеймс-стрит, а когда   башенные часы пробили четыре, я увидел, что старуха крепко спит, привалившись к   чугунной ограде Грин-парка. В это время снова хлынул ливень, и она, конечно,   промокла до костей.      

«Вообрази, –   сказал я самому себе в час ночи, – что ты бедный молодой человек,   очутившийся в Лондоне без гроша в кармане, и с утра тебе нужно идти искать   работу. А для того чтобы хватило сил на поиски и, может, даже на труд, если   тебе повезет, необходимо хоть немного поспать».      

И вот я   присаживаюсь на каменных ступенях какого-то здания. Через пять минут замечаю,   что на меня уставился полисмен, но так как глаза мои широко раскрыты, полисмен   с ворчанием удаляется. Минут через десять я склоняю голову на колени, пытаясь   вздремнуть. И сразу же слышу грубый окрик полисмена:      

– Эй   ты, проваливай отсюда!      

Я встаю,   плетусь куда-то. Но стоит мне где-нибудь присесть, как предо мной немедленно вырастает   полисмен и гонит меня дальше.      

Окончательно   отказавшись от надежды поспать, я пустился бродить по улицам в сопровождении молодого   лондонца, который приехал из британских колоний и мечтал вернуться туда. Я   заметил теряющуюся во мраке сводчатую нишу какого-то здания. Ее прикрывала   невысокая железная решетка.      

– Давай   перелезем через решетку, – предложил я, – и выспимся как следует.      

– Что? –   Мой спутник испуганно отшатнулся от меня. – Хочешь угодить в тюрьму на три   месяца?! Черта с два!      

Под утро   я проходил мимо Гайд-парка. Вместе со мной шагал на этот раз изможденный подросток   лет пятнадцати; у него были глубоко запавшие глаза и совершенно больной вид.      

– Хочешь,   перемахнем за ограду, спрячемся в кустах и там поспим? – сказал я. –   Полисмены нас не найдут.      

– Как   же! – возразил он. – А сторожа? Схватят и упекут на шесть месяцев.      

Увы,   времена меняются. В детстве я не раз читал про бездомных мальчишек, ночующих   под лестницами. Это стало литературной традицией. Как стандартная ситуация   ночевки под лестницами, несомненно, сохранятся в книгах еще лет сто, но в жизни   это уже вывелось. Существуют бездомные мальчишки, существуют и подъезды, но былого   счастливого сочетания уже не встречается. В подъездах пусто, – мальчишки   не спят, а слоняются всю ночь по улицам.      

– Я   спрятался под арками во время дождя, – угрюмо сказал мне другой паренек   («под арками» – значит под береговыми устоями темзенских мостов), – но   полисмен прогнал меня. Я побродил вокруг и вернулся, а он тут как тут.   «Эй, – кричит, – опять здесь околачиваешься?» Пришлось убраться. Но   все-таки я сказал ему: «Испугался, что я украду ваш сволочной мост?»      

Среди   лондонских бездомных Грин-парк славится тем, что его ворота открываются раньше,   чем ворота других парков, и в четверть пятого утра я вошел в Грин-парк в   компании бродяг. Снова припустил дождь, но люди так устали и намучились за   ночь, что бросились на скамьи и тут же заснули. Другие в полном изнеможении   растянулись прямо на мокрой траве и заснули под проливным дождем.      

А теперь   я хочу подвергнуть критике властей предержащих. Конечно, сила у них – они могут   приказывать что им заблагорассудится, я же лишь беру на себя смелость   критиковать абсурдность их приказаний. Они заставляют бездомных ночи напролет   бродить по городу. Они гонят их из подъездов и подворотен и не пускают в парки.   Цель, которую они преследуют, очевидна: не дать людям спать! Ладно. Власти   могут лишить бездомных сна и даже еще чего-нибудь, – на то они и власти.   Но почему же тогда, почему в пять часов утра открывают они ворота парков и   пускают туда бедняков? Если уж решили лишить людей сна, зачем давать им спать   после пяти утра? А если не собирались лишать их сна, так что стоило пустить их   сюда пораньше, с вечера?      

По этому   поводу могу добавить, что я проходил через Грин-парк в тот же день после   полудня и насчитал множество оборванцев, храпевших на траве. Было воскресенье,   солнце то выглядывало из-за облаков, то снова пряталось, и тысячи нарядных   обитателей Западной стороны с женами и детьми прогуливались по парку. Вероятно,   смотреть на грязных, оборванных бродяг, валявшихся на траве, было им не   особенно приятно, а сами бродяги, я уверен, предпочли бы иметь возможность   выспаться еще ночью.      

Итак,   благородные, изнеженные господа, если вам случится посетить город Лондон и   увидеть в парке людей, дремлющих на скамьях и на траве, не спешите делать   заключение, что это лодыри, предпочитающие спать, а не работать. Знайте, что по   вине властей предержащих они вынуждены были слоняться всю ночь по улицам и что   другого места для отдыха днем у них нет.      

 ГЛАВА XI. «ОБЖОРКА»      

       

…И я   считаю, требование, чтобы у      

всех   людей было здоровое тело, влечет      

за собой   все остальные справедливые      

требования,   ибо кто знает, где были      

посеяны   первые семена тех болезней, от      

которых   страдают даже богачи? В      

излишествах   предков? Возможно. Но      

скорее,   сдается мне, – в их бедности.      

Вильям Моррис[19]      

       

Пробродив   всю ночь «с флагом», я не заснул в Грин-парке и с наступлением утра. Хоть я промок   насквозь и не спал сутки, но, войдя в роль безработного бедняка, должен был   прежде всего промыслить себе завтрак, а затем поискать работу.      

Прошлой   ночью я слышал, что есть такое местечко на саррейской стороне Темзы, где Армия   спасения раздает по воскресеньям бесплатные завтраки «немытым» (а после   «хождения с флагом» совсем нетрудно оказаться немытым, если только не помог вам   дождь). «Именно то, что мне нужно, – подумал я. – Позавтракать   пораньше и потом иметь в своем распоряжении целый день для поисков работы».      

Я   проделал длинный, утомительный путь, миновал Сент-Джеймс-стрит, Пэлл-Мэлл,   Трафальгарскую площадь и Стрэнд, потом, усталый до изнеможения, перешел по   мосту Ватерлоо на саррейскую сторону, на Блэкфрайерз-роуд неподалеку от театра,   и около семи часов приплелся к казармам Армии спасения. Это и была «обжорка»,   что в переводе с жаргона на обычный язык означает место, где можно получить   даровую еду.      

Здесь   собралась пестрая толпа обездоленных людей, пробродивших ночь под дождем. Такая   страшная нищета и в таком многообразии! Люди самого разного возраста – от   стариков до мальчишек, и мальчишки тоже всех возрастов. Многие дремали стоя,   человек десять спали крепким сном, приткнувшись на каменных ступенях в крайне   неудобных позах. Сквозь дыры в лохмотьях проглядывало покрасневшее от холода   тело. И по всей улице, на крыльце каждого дома тоже сидели люди – по двое, по   трое. Все они спали, уронив голову на колени. Хочу напомнить, что Англия сейчас   не переживает каких-либо исключительных трудностей. Жизнь в стране протекает   так же, как всегда, – не лучше, но и не хуже, чем в другие годы.      

И вдруг   на улице появился полисмен.      

– Вон   отсюда, свиньи проклятые! – заорал он. – Эй вы! Вон отсюда! – и   принялся гнать людей, как собак, на все четыре стороны. Особенное неистовство   вызвали в нем те, кто уснул на крыльце казармы.      

– Позор!   Стыд и позор! – кричал он. – Ведь воскресенье сегодня! Ну и зрелище!   Эй вы, черти, нарушители порядка, вон отсюда!      

Да,   конечно, это было скандальное зрелище. Мне и самому было противно смотреть. И я   не хотел бы, чтобы моя дочь увидела эту страшную картину. Я не подпустил бы ее   сюда и за милю. Но… вот в том-то и дело, что «но», – и ничего другого не   остается сказать.      

Полисмен   скрылся из виду, и мы снова облепили крыльцо, как мухи банку с медом. Ведь нас   ждало нечто замечательное – завтрак! Если бы нам сказали, что тут будут   пригоршнями раздавать золото, мы и тогда, наверное, не теснились бы у этой   двери более жадно и настойчиво. Некоторые успели и тут заснуть, не   присаживаясь. Но вот вернулся полисмен, и мы опять разбежались кто куда и опять   устремились к крыльцу, как только опасность миновала.      

В   половине восьмого приоткрылась узкая дверца, и в ней показалась голова солдата   Армии спасения.      

– Освободить   проход! – скомандовал он. – У кого есть талоны – пусть проходят. У   кого нет – будут ждать до девяти.      

До   девяти часов! О завтрак, завтрак! Придется ждать еще целых полтора часа! Все с   завистью смотрели на счастливых обладателей талонов, которым дозволено было   пройти в помещение, умыться, присесть и отдохнуть в ожидании завтрака. Нам же   придется ждать его здесь. Талоны были розданы накануне на набережной и на   улицах, и достались они этим счастливцам не за какие-либо особые их   достоинства, а по воле случая.      

В   половине девятого впустили еще одну партию с талонами, а около девяти узенькая   дверца открылась и для нас. Каким-то чудом мы протиснулись внутрь и очутились,   как сельди в бочке, в битком набитом дворике. Много раз за годы бродяжничества   у себя на родине мне приходилось с немалым трудом добывать себе завтрак, но ни   один завтрак никогда не доставался мне ценой таких усилий, как этот. Более двух   часов прождал я на улице и час с лишним во дворе. Я ничего не ел всю ночь и   чувствовал слабость во всем теле, а тут еще запах грязного белья и потных, немытых   тел, прижатых ко мне со всех сторон, – от всего этого меня едва не   стошнило. Мы были так плотно спрессованы, что многие воспользовались этим и   заснули стоя.      

Я не   берусь судить об Армии спасения в целом – для этого я недостаточно осведомлен –   и позволю себе подвергнуть критике только тот ее филиал, деятельность которого   протекает на Блэкфрайерз-роуд, вблизи театра Саррей. Прежде всего я считаю, что   жестоко и бессмысленно принуждать людей, не спавших всю ночь, еще несколько   часов выстаивать на ногах, как принуждали нас, слабых, голодных, измученных   бессонной ночью, стоять без всякой разумной причины.      

В толпе   оказалось много матросов, и среди них не меньше дюжины американцев. Я выяснил,   что чуть ли не каждый четвертый из пришедших сюда стремится поступить на   пароход. Свое пребывание на суше все они объясняли на один лад, и, знакомый с   морскими порядками, я верил им. Британские суда нанимают матросов на круговое   плавание, с обязательным возвращением в порт отправления; такое плавание иной   раз длится до трех лет, причем матрос не имеет права уйти и получить расчет,   пока не отработал срока полностью. Плата на судах мизерная, кормежка скверная,   обращение еще того хуже. Нередко по вине капитана матросы бегут с кораблей и   застревают где-нибудь в Америке или в колониях, а их заработок – изрядная сумма   – идет в пользу капитана или пароходной компании. Впрочем, какова бы ни была   причина, таких дезертиров бывает много, и капитану приходится брать в обратное   плавание кого попало. Новому матросу платят чуть побольше – по ставкам той   страны, где его нанимают, но берут его только в один конец – до прибытия в   Англию. И это понятно. Было бы весьма нерасчетливо вербовать его на более   долгий срок, если в Англии матросов всегда хоть пруд пруди и платить им можно   мало. Поэтому появление американских матросов в казарме Армии спасения было   нисколько не удивительно. Они искали диковинных мест, поехали в Англию – и вот   очутились в самом диковинном из всех.      

В толпе   находилось еще человек двадцать американцев – не матросов, а «отпетых босяков»,   чей друг – «шальной бродяга-ветер». Это были веселые парни, главной чертой   которых являлся неистребимый оптимизм, и они осыпали Англию изощренной бранью,   которая показалась мне приятным разнообразием после того, как пришлось целый   месяц слушать одну и ту же фразу, употребляемую лишенным воображения лондонским   «кокни». У «кокни» есть лишь одно ругательство, одно-единственное, причем   совершенно непристойное, и он его пускает в ход во всех случаях жизни. Совсем   другое дело – наш Запад с его красочными и разнообразными словечками, отдающими   не столько непристойностью, сколько богохульством. В конце концов, если без   ругани человеку не обойтись, то я предпочту богохульство непристойности: в нем   смелость, вызов, удальство, что куда лучше, чем просто грязь!      

Один   босяк из Америки особенно мне понравился. Я приметил его еще на улице – он спал   на крыльце, уткнув голову в колени. Я обратил внимание на его шляпу: такую не   встретишь по эту сторону океана. Когда полисмен заорал на него, он встал   неторопливо и спокойно, смерил полисмена взглядом, зевнул, потянулся, опять   посмотрел на полисмена, всем своим видом как бы говоря, что еще подумает,   уходить ему или нет, и лишь потом двинулся вразвалку по тротуару. Если я раньше   догадывался об американском происхождении только шляпы, то теперь у меня уже не   было никаких сомнений, что и ее владелец – мой соотечественник.      

Во   дворе, в тесноте и давке, нас притиснули друг к другу, и мы разговорились. Он   побывал и в Испании, и в Италии, и в Швейцарии, и во Франции и одержал почти   невероятную победу, проехав триста миль «зайцем» по французским железным   дорогам и не попав в лапы жандармам. Он спросил меня, где я живу. А где ночую?   Познакомился ли уже немного с городом? Сам-то он ничего – устраивается кое-как,   хотя страна злющая, а города – просто дрянь. Скверно, а? И попрошайничать   нельзя нигде: сразу сцапают. Но он не отступит. Вот скоро сюда приедет цирк   «Буффало-Билл», и такой человек, как он, который может править восьмеркой   лошадей, конечно, получит там работу. Разве здешние обезьяны это умеют? Ни   черта они не умеют, им только на волах ездить! Почему бы и мне не дождаться и   не попытать счастья в цирке? Он уверен, что я куда-нибудь там пристроюсь.      

В конце   концов кровь не вода. Мы были соотечественниками и оба на чужбине. Его старая   шляпа с первого взгляда вызвала во мне теплые чувства, и он как-то сразу принял   братское участие в моей судьбе. Мы обменялись разными полезными сведениями   насчет страны и ее обычаев и различных способов добывать здесь пищу, кров и   прочее и простились, искренне сожалея, что надо расставаться.      

Я   обратил внимание на то, что в этой толпе все какие-то маленькие. Я, человек   среднего роста, смотрел поверх голов. И англичане и иностранные матросы – все   были коротышки. В этой массе людей только пятеро или шестеро были довольно   рослые, и они оказались скандинавами или американцами. Однако самым высоким   ростом отличался все-таки англичанин, но и он не был лондонцем.      

– Вполне   годился бы для лейб-гвардии, – сказал я ему.      

– Попал   в точку, друг, – откликнулся он. – Я уже служил там, и похоже, что   скоро придется туда вернуться.      

С час мы   стояли в этой тесноте тихо и смирно. Потом люди начали нервничать. Кое-кто пытался   пробраться вперед, возникла толкотня, раздались недовольные голоса. Впрочем,   ничего грубого или резкого – просто усталые, голодные люди проявляли некоторое   беспокойство. Как раз в этот момент к нам вышел адъютант Армии спасения. Мне не   понравились его злые глаза и то, что в нем не было ничего от милосердного   самаритянина, зато весьма много от центуриона, который говорил: «У меня в руках   власть, и мне подчиняются солдаты; я говорю этому человеку: „Иди“, – и он   идет, а другому: „Приди“, – и он приходит; и слуге моему: „Делай   это“, – и он делает».      

Именно с   таким видом адъютант и смотрел на нас, и те, кто находился поближе к нему, оробели.   Тогда он заговорил:      

– Стоять   смирно! Не то живо скомандую: «Налево кру-гом!» – и выгоню всех отсюда, и ни   один не получит завтрака.      

Перо   бессильно описать нестерпимо наглый тон, которым были сказаны эти слова. Я   видел, что он наслаждается своей властью, тем, что может сказать сотням   несчастных оборванцев: «От меня зависит накормить вас или прогнать голодными!»      

Отказать   нам в завтраке, после того как мы прождали столько часов! Это была страшная   угроза. Мгновенно воцарилась тишина, – жалкая, унизительная тишина,   доказывавшая общий страх. И это был подлый, трусливый ход, как удар ниже пояса.   Мы не могли ответить ударом на удар, потому что были голодны, и так уж устроен   мир, что когда один человек кормит другого, он становится его господином.   Однако центуриону – я хочу сказать, адъютанту – этого показалось мало. В   мертвенной тишине снова прозвучал его голос: он повторил свою угрозу и даже   усилил ее.      

Наконец   нас впустили в зал для пиршества, где уже сидели люди с талонами, успевшие умыться,   но еще не получившие еды. Здесь было не менее семисот человек, и нас всех   рассадили по местам, но вовсе не для того, чтобы дать сразу вкусить хлеба и   мяса, а затем, чтобы мы внимали речам, песнопениям и молитвам. Из этого я   заключил, что Тантал в многообразных воплощениях продолжает претерпевать муки   по эту сторону ада. Адъютант стал громко читать проповедь, но я не особенно   прислушивался к его словам, всецело поглощенный зрелищем горя и нищеты вокруг   себя.      

Проповедь   его сводилась примерно к следующему:      

«На том   свете вас ожидает вечный пир. Вы голодали и мучились на земле, но в раю вам воздастся   сторицей, – разумеется, при условии, что вы будете слушаться наставлений…»   И так далее и тому подобное.      

Хитро   поет, подумал я, но только эта пропаганда ничего не даст по двум причинам:   во-первых, люди, для которых она предназначается, – лишенные воображения   материалисты, не ведающие о существовании потустороннего мира и слишком   привыкшие к аду на земле, чтоб их можно было запугать адом загробным;   во-вторых, усталые и измученные бессонной ночью и долгим ожиданием, ослабевшие   от голода, они жаждут не спасения души, а наполнения желудка. «Ловцы душ» – так   эти бедняки называют религиозных проповедников – должны были бы хоть немного   изучить влияние физиологии на психику, если они хотят достигнуть каких-то   результатов.      

И вот   настал долгожданный момент: около одиннадцати часов началась раздача завтрака.   Каждая порция была уложена не на тарелку, а в бумажный пакетик. Не скажу, чтобы   я получил достаточно, чтобы насытиться, или хотя бы половину того, и уверен,   что всем остальным тоже было мало. Я отдал часть хлеба бродяге-американцу,   который ждал приезда цирка «Буффало-Билл», но он все равно остался голодным.   Вот что входило в завтрак: два ломтика простого хлеба, еще один крохотный   ломтик хлеба с несколькими изюминками, именуемый «кексом», да тоненький, как   папиросная бумага, кусочек сыра. Каждому налили также по кружке мутной   жидкости, сходившей за чай. Многие ждали этого завтрака с пяти утра, остальные   простояли здесь по крайней мере часа четыре; нас согнали сюда, как стадо   свиней, втиснули, как сельдей в бочку, обращались с нами, как с собаками,   пичкали проповедями и гимнами и молились за наши грешные души, – но и это   еще было не все.      

Не   успели мы проглотить завтрак (это заняло один миг), как многие начали клевать   носом, и через пять минут половина людей уже крепко спала. Не похоже было, что   нас собираются отпустить. Напротив, все свидетельствовало о приготовлении к   молитвенному собранию. Я глянул на маленькие стенные часы. Они показывали без   двадцати пяти минут двенадцать. «Ого, – подумал я, – время летит, а   мне еще надо искать работу!»      

– Я   хочу уйти отсюда, – сказал я двум своим соседям, которые не спали.      

– Надо   дождаться богослужения, – ответили мне.      

– Вы   хотите остаться?      

Оба   отрицательно покачали головой.      

– Тогда   пойдемте и скажем им, что мы хотим уйти, – предложил я.      

Но они   ужаснулись моим словам. Тогда я решил предоставить им самим заботиться о себе и   подошел к солдату Армии спасения.      

– Я   хочу уйти, – сказал я. – Я пришел сюда получить завтрак, а теперь я   должен идти искать работу. Мне нужно было подкрепиться, но я никак не думал,   что на это уйдет столько времени. У меня есть надежда получить работу в Степни;   и чем скорее я туда попаду, тем больше будет шансов.      

Солдат   казался добродушным малым, но мое требование повергло его в замешательство.      

– То   есть как? – сказал он. – Сейчас начнется богослужение. Нужно   остаться.      

– Но   тогда я наверняка не получу работы, – возразил я. – А для меня работа   – самое главное.      

Так как   он был всего лишь солдат, то направил меня к адъютанту. Я снова рассказал,   почему хочу уйти, и вежливо попросил отпустить меня.      

– Но   это невозможно! – с ханжеским возмущением произнес адъютант, потрясенный   моей неблагодарностью. – Нет, подумать только! – Он даже зафыркал. –   Подумать только!      

– Значит,   вы не позволяете мне уйти отсюда? – решительно спросил я. – Будете   держать меня здесь против моей воли?      

– Будем, –   фыркнул он.      

Не знаю,   что могло бы в этот момент случиться, ибо я тоже кипел от возмущения. Но так   как «паства» начала, видимо, уже интересоваться нашим спором, адъютант потащил   меня куда-то в угол, а затем в другую комнату. Там он снова потребовал, чтобы я   изложил ему свои доводы.      

– Я   хочу уйти, – повторил я, – я собираюсь искать работу в Степни, и   каждый потерянный час уменьшает мои шансы. Уже почти двенадцать. Когда я шел   сюда, я не думал, что столько времени уйдет на завтрак.      

– Так   значит, у тебя дела? – презрительно хмыкнул он. – Значит, ты деловой   человек, а? Тогда зачем же ты сюда явился?      

– Я   провел ночь на улице, и мне нужно было подкрепиться, прежде чем идти искать   работу. Потому я здесь.      

– Очень   мило! – протянул он тем же презрительным тоном. – Человеку, которого   ждут дела, здесь не место. Ты отнял завтрак у неимущего, вот что!      

Это была   ложь, потому что все, кто хотел попасть сюда в это утро, попали.      

Теперь   скажите, по-христиански ли он себя вел? Попросту говоря, честно ли? Ведь он   ясно слышал, что я бездомный и пришел потому, что был голоден, а теперь должен   идти искать работу. А он понес околесицу про какие-то «дела», что я бизнесмен,   богач, и вот позарился на бесплатный завтрак, отняв его у голодного бедняка, и,   конечно, не бизнесмена, как я.      

Я с   трудом сдержал гнев и еще раз повторил свои доводы, четко и ясно показав ему,   что он несправедлив ко мне и извратил факты. Видя, что я не сдаюсь (а лицо у   меня, верно, было довольно злое), он направился со мной через черный ход во   двор, где стояла палатка. Все так же пренебрежительно он сказал двум солдатам,   сторожившим палатку:      

– Вот   я привел парня. Говорит, что у него неотложные дела и что не может ждать   богослужения.      

Разумеется,   они были в должной мере потрясены и взглянули на меня с невыразимым ужасом, а   мой провожатый, оставив меня у входа, скрылся в палатке и вышел оттуда с   майором Армии спасения. С тем же презрением в голосе, особенно подчеркивая   слово «дела», он доложил майору о происшествии. Майор был человек иного склада.   Мне он сразу понравился, и я опять, слово в слово, повторил свою просьбу.      

– А   ты разве не знал, что должен будешь остаться на богослужение? – спросил   майор.      

– Конечно,   нет, – ответил я. – Я бы тогда предпочел обойтись без завтрака. У вас   нигде не написано, что таков порядок. Надо было хотя бы предупреждать у входа.      

Он   подумал немного, потом промолвил:      

– Ладно,   ступай.      

Было   двенадцать часов, когда я выбрался на улицу; я так и не мог решить, где ж это я   находился: в казарме Армии спасения или в тюрьме? Полдня уже прошло, а до   Степни отсюда оказалось очень далеко. Было воскресенье, и ведь даже бедняку   неохота искать работу в праздник. Кроме того, я чувствовал, что немало   потрудился в эту ночь, бродя по городу, и утром – добывая себе завтрак. И вот,   решив забыть на время, что я «голодный человек в поисках работы», я вскочил в   проходивший омнибус.      

Дома я   скинул с себя все, что на мне было, принял ванну, побрился, улегся в чистую   постель и заснул. Заснул я в шесть часов вечера, а проснулся в девять утра,   проспав целых пятнадцать часов. И еще в полудреме, лежа в постели, я вспомнил   тех семьсот несчастных, которые остались там вчера дожидаться богослужения. И   им, бедным, не помыться, не побриться, не скинуть с себя лохмотья, не поспать   пятнадцать часов кряду на чистых простынях. Когда молебствие в Армии спасения   окончилось, их снова выгнали на улицу, и снова перед ними встали вечные   вопросы: как раздобыть кусок хлеба на обед, где укрыться ночью от непогоды и   откуда взять кусок хлеба, когда наступит новый день?      

 ГЛАВА XII. ДЕНЬ   КОРОНАЦИИ      

       

Волной от   супостата      

Надежно   огражден,      

Республикой   когда-то      

Ты был, о   Альбион!      

Край   Мильтона великий,      

Ты под   ярмом склонен…      

Приемлешь   глав      

венчанных      

Затасканную   ложь      

И, раб   речей обманных,      

Покорно   спину гнешь,      

Простор   небес не видишь      

И воздух   сфер не пьешь!      

Суинберн[20]      

       

Vivat   Rex Eduardus![21]   Сегодня короновали короля, и было устроено пышное празднество с целым шутовским   представлением, а мне все это непонятно и навевает грусть. Я никогда не видывал   ничего столь нелепо мишурного, если не считать американского цирка и балета   «Алгамбра» [22],   и столь трагически безнадежного – тоже.      

Чтобы   получить удовольствие от коронации, мне следовало бы явиться прямо из Америки в   отель Сесиль и оттуда – на трибуны для «умытых», где за место взимают пять   гиней. Ошибка моя заключалась в том, что я прибыл с Восточной стороны, со   стороны «немытых», – их, кстати сказать, собралось здесь немного. Жители   Восточной стороны в подавляющем большинстве остались дома и напились допьяна.   Социалисты, демократы и республиканцы отправились за город подышать свежим   воздухом, мало интересуясь тем, что сорок миллионов англичан венчают на царство   нового помазанника божьего. Шесть с половиной тысяч прелатов, священников,   государственных деятелей, принцев и военных присутствовали при коронации и   миропомазании царственного владыки, мы же – все прочие – должны были   довольствоваться лицезрением торжественного шествия.      

Я   наблюдал церемонию с Трафальгарской площади. Это «первая по красоте площадь в   Европе», как ее называют; самое что ни на есть сердце Британской империи! Нас   собралось там много тысяч человек, сдерживаемых в железной узде превосходно   организованным воинским ограждением. Двойная стена солдат отрезала процессию от   зрителей. Подножие колонны Нельсона окаймляли три ряда синих мундиров.   Восточнее, у входа на площадь, выстроилась королевская морская артиллерия. На   скрещении Пэлл-Мэлл и Кокспер-стрит уланы и гусары подпирали со всех сторон   памятник Георгу III. В западной части площади алели мундиры моряков   королевского флота, а от Юнион-клуба до самой Уайтхолл-стрит выстроился плотным   сверкающим полукольцом 1 – й лейб-гвардейский полк – великаны верхом на   гигантских конях, стальные панцири, стальные каски, стальные чепраки – мощный   стальной кулак, готовый ударить по первому приказу властей предержащих. Далее,   как бы расслаивая толпы зрителей, тянулись длинные шпалеры городской полиции, а   позади всех стояли резервы – рослые, откормленные вооруженные люди, умеющие   ловко орудовать саблей в случае надобности.      

Так было   на Трафальгарской площади, и так было по всему пути следования процессии – демонстрация   мощи, колоссальной мощи, и людей, красивых, статных, как на подбор, у которых   одно только назначение в жизни: слепо повиноваться и слепо убивать, уничтожать,   вытаптывать все живое. И для того, чтобы они были всегда сыты, хорошо одеты и   хорошо вооружены, а государство имело бы корабли, чтобы перебрасывать их во все   концы земного шара. Восточная сторона Лондона и «восточная сторона» всей Англии   трудится до седьмого пота, заживо гниет и вымирает.      

Существует   китайская поговорка: «Если один живет в лени, другой умирает от голода». А   Монтескье[23]   сказал: «Из-за того, что много людей занято изготовлением одежды для одного   человека, много людей вовсе не имеют одежды». Таким образом, одно объясняет   другое. Мы не поймем, откуда берется этот голодный малорослый труженик   Восточного Лондона, ютящийся со всей семьей в жалкой конуре, сдавая при этом   внаем углы таким же, как он, голодным заморышам, пока не увидим верзилу   лейб-гвардейца Западного Лондона и не узнаем, что первый должен кормить и   одевать второго.      

И вот, в   то время как в Вестминстерском аббатстве сажают нового короля на трон, я, зажатый   между лейб-гвардией и полицией на Трафальгарской площади, предаюсь размышлениям   о том, как народ израильский впервые взял себе царя. Вы все помните текст из   священного писания. «Все старейшины пришли к Самуилу и сказали ему: «…поставь   над нами царя, чтобы он судил нас, как у прочих народов…      

И сказал   господь Самуилу: итак, послушай голоса их; только представь им и объяви им   права царя, который будет царствовать над ними.      

И   пересказал Самуил все слова господа народу, просящему у него царя, и сказал: вот   какие будут права царя, который будет царствовать над вами: сыновей ваших он   возьмет и приставит их к колесницам своим и сделает всадниками своими, и будут   они бегать пред колесницами его;      

и   поставит их у себя тысяченачальниками и пятидесятниками, и чтобы они   возделывали поля его, и жали хлеб его, и делали ему воинское оружие и   колесничный прибор его;      

и   дочерей ваших возьмет, чтоб они составляли масти, варили кушанье и пекли хлебы;      

и поля   ваши и виноградные и масличные сады ваши лучшие возьмет и отдаст слугам своим;      

и от   посевов ваших и из виноградных садов ваших возьмет десятую часть и отдаст   евнухам своим и слугам своим;      

и рабов   ваших и рабынь ваших, и юношей ваших лучших и ослов ваших возьмет и употребит   на свои дела;      

от   мелкого скота вашего возьмет десятую часть, и сами вы будете ему рабами;      

и   восстенаете тогда от царя вашего, которого вы избрали себе, и не будет господь   отвечать вам тогда».      

Так вот   оно все и произошло в те далекие времена, и воистину народ воззвал к Самуилу,   говоря:      

«Помолись   о рабах твоих перед господом богом твоим, чтобы не умереть нам; ибо ко всем грехам   нашим мы прибавили еще грех, когда просили себе царя».      

И после   Саула и Давида царствовал Ровоам, который ответил народу сурово и сказал им:      

«…отец   мой обременил вас тяжким игом, а я увеличу иго ваше; отец мой наказывал вас бичами,   а я буду наказывать вас скорпионами».      

И в наши   дни пятьсот лордов владеют по наследству одной пятой частью Англии; вкупе с придворными   и королевскими слугами и всеми теми, кто представляет власть, они растрачивают   ежегодно на ненужную роскошь миллиард восемьсот пятьдесят миллионов долларов,   или триста семьдесят миллионов фунтов стерлингов, что равно тридцати двум   процентам общего богатства, созданного руками трудового народа.      

В   Вестминстерском аббатстве под звуки фанфар и гром военных оркестров, окруженный   блестящей толпой лордов и иностранных владык, король, в великолепной золотой   мантии, торжественно принимал атрибуты верховной власти. Лорд-камергер положил   к его ногам шпоры, а архиепископ кентерберийский вручил ему меч в красных   ножнах, сопровождая его речью:      

– Прими   сей королевский меч с престола господня. Вручают его тебе священники,   недостойные слуги господа.      

И,   опоясываемый мечом, король внимал заклинаниям архиепископа:      

– Твори   мечом этим справедливость, искореняй зло, охраняй святую церковь господню, защищай   вдов и сирот и помогай им; восстанавливай то, что пришло в упадок, береги то,   что восстановлено, карай и исправляй дурное и поддерживай хорошее.      

Стоп,   внимание! Со стороны Уайтхолла прокатилось «ура!», толпа заколыхалась, солдаты   стали навытяжку – и вот показались королевские гребцы в маскарадных   средневековых одеяниях красного цвета. Ну, точь-в-точь как выход на цирковом   параде! Затем выкатила дворцовая карета, битком набитая придворными дамами и джентльменами,   с ливрейными лакеями в пудреных париках на запятках и пышно одетыми кучерами.   За ней другие кареты, и в каждой лорды и камергеры, виконты и фрейлины –   словом, вся лакейская. Дальше воины, королевский эскорт: генералы со следами   ратных трудов на бронзовых лицах, прибывшие в Лондон со всех концов света;   офицеры волонтерских войск, офицеры милиционной армии и кадровые офицеры; Спенс   и Пламер, Бродвуд и Купер, который сменил Укипа; Малтияс, отличившийся в   Даргае, Диксон, командовавший при Флакфонтейне; генерал Гейзли и адмирал   Сеймур, только что из Китая; Китченер – герой Хартума, и лорд Робертс,   воевавший в Индии и повсюду на земном шаре, – военачальники   Великобритании, специалисты по разрушениям, инженеры смерти! Порода людей,   резко отличная от тех, кто работает на фабриках и обитает в трущобах, –   да, совершенно иная раса!      

Проходят   эти, а за ними еще и еще, без конца. Какая помпа, какая спесь и мощь – стальные   люди, военные диктаторы, поработители мира! Идут вперемежку пэры и члены палаты   общин, принцы и магараджи, шталмейстеры короля и дворцовые стражи. А вот пошли   колониальные солдаты, стройные, худощавые, закаленные; а дальше войска всех   племен и народов: из Канады, Австралии и Новой Зеландии; с Бермудских островов   и с Борнео; с островов Фиджи и Золотого Берега; из Родезии, Капской колонии,   Наталя, Сиерра-Леоне и Гамбии; из Нигерии и Уганды; с Цейлона, Ямайки, Кипра;   из Гонг-Конга и Вей-Хай-Вея; из Лагоса, с Мальты и с Санта-Лючии; из Сингапура   и с Тринидада. Скачут верхом покоренные племена с Инда – смуглые наездники с   саблями, во всей своей дикой первобытности, – сикхи, раджпуты, бирманцы,   провинция за провинцией, каста за кастой; глаза слепит от малинового и алого.      

Мелькнули   золотые доспехи – промчались конногвардейцы на чудесных пони светлой масти. И   сразу же ураган приветствий и неистовый треск оркестров: «Король! Король! Боже,   храни короля!» Начинается массовый психоз. Я, кажется, тоже охвачен им, я тоже   готов орать: «Король! Боже, храни короля!» Я вижу вокруг себя оборванных людей,   которые со слезами на глазах подбрасывают шапки вверх и самозабвенно вопят:   «Благослови их! Благослови!» Вот он, смотрите, – в волшебной золотой   карете, на голове сверкающая корона; рядом с ним женщина в белом и тоже в   короне.      

И я   стараюсь убедить себя, что все это наяву, а не в сказочном сне. Но нет, я не   могу поверить, – и, пожалуй, так даже лучше. Куда отраднее думать, что   этот балаган, и мишура, и помпа, и почти суеверное поклонение – лишь выдумка,   сказка, а не реальные действия нормальных, здравомыслящих людей, овладевших   тайнами природы и секретом звезд.      

Мелькают   в роскошных нарядах князья и князьки, герцоги и герцогини, всевозможные титулованные   особы из свиты монарха; потом еще воины, еще лакеи, еще какие-то покоренные   народы – и сказочная процессия кончается. Толпа увлекает меня с площади в   лабиринт узеньких уличек, где в кабаках стон стоит от пьяного веселья, где все   перемешалось – мужчины, женщины и даже дети. Со всех сторон несется популярная   песенка, подобающая моменту:      

Коронация   сегодня – веселиться нам пора,      

Так   начнем гулять, плясать и кричать: «Ура!»      

То-то   вволю мы попьем виски, херес, джин и ром…      

Коронация   сегодня – развеселая пора!      

С неба   льет ливень. На улице появляются вспомогательные территориальные войска –   черные африканцы и желтые азиаты в тюрбанах и фесках, за ними кули с ношей на   голове: пулеметами и горными пушками. Босые ноги ритмично шлепают по грязи –   хлюп, хлюп, хлюп. Кабаки разом пустеют, братья-англичане выбегают и громкими   возгласами приветствуют смуглых вассалов, но тут же спешат вернуться к   прерванному возлиянию.      

– Понравилась   коронация, папаша? – спросил я одного старика на скамейке Грин-парка.      

– Мне-то?   Ах, черт, подумал я, самое время выспаться – полицейских нет! Вот и махнул   сюда, а со мной еще человек пятьдесят. Да никак не мог заснуть от   голода, – лежал и все думал, думал. Всю свою жизнь я проработал, а теперь   вот негде даже голову приклонить, а тут еще эта музыка, крик, салюты… И мне,   словно я анархист какой, захотелось броситься туда и проломить башку лорду-камергеру.      

Почему   именно лорду-камергеру – этого я не мог понять, и он не сумел мне объяснить.      

– Такое   у меня было чувство, – сказал старик исчерпывающим тоном, и на этом наш   разговор окончился.      

С   наступлением ночи зажглась иллюминация. Всюду засверкали гирлянды огней –   зеленых, янтарных, красных, и вензеля из двух горящих букв: «E. R.». Тысячные   толпы высыпали на улицы, и хотя полиция старалась не допускать буйства, пьяных   и хулиганов было хоть отбавляй. Усталый трудовой люд, казалось, потерял голову   от непривычного возбуждения, радуясь возможности в кои веки отдохнуть и   поразвлечься. Стар и млад, мужчины и женщины водили хороводы, распевали песни:   «Может, я сошел с ума, но я люблю тебя», «Долли Грей» и «Куст душистый и пчела»   с таким припевом:      

Ты   цветок, а я пчела, я к тебе лечу,      

Мед   твоих пунцовых губок выпить я хочу!      

Я сидел   на набережной Темзы и глядел, как играют огни иллюминации, отражаясь в воде. Близилась   полночь, и мимо меня лился людской поток – возвращались с гулянья «солидные»   лондонцы, чуравшиеся шумных улиц. На скамейке рядом со мной клевали носом два   оборванных существа – мужчина и женщина. Женщина, крепко прижав скрещенные руки   к груди, ни минуты не сидела прямо: то никла всем телом вперед так, что   казалось, вот-вот она потеряет равновесие и упадет, то приподнималась и сразу   валилась влево, роняя голову на плечо мужчины, то откидывалась вправо, но от   неудобства и напряжения вздрагивала, открывала глаза и рывком выпрямлялась;   затем опять клонилась вперед и проходила весь цикл, пока боль от неудобного   положения вновь не заставляла ее встряхнуться.      

Возле   них то и дело останавливались мальчишки и парни постарше; забегая сзади, они   вдруг издавали какой-нибудь дикий звук. Спящая пара, как от толчка, мгновенно   просыпалась, и их лица были так искажены испугом, что прохожие начинали весело   гоготать.      

Больше   всего меня удивляла эта черствость окружающих, которую никто и не пытался   скрыть. Бездомный на городской скамье – здесь совершенно привычное зрелище, это   несчастное, безобидное существо, и над ним можно безнаказанно издеваться. Тысяч   пятьдесят людей прошло мимо нас, пока я сидел на скамейке, и ни у одного из   них, даже в этот день, когда они все так развеселились по случаю коронации, не   дрогнуло сердце, не подсказало подойти к спящей и предложить: «Вот вам шесть   пенсов на ночлег». Наоборот, женщины, особенно молодые, потешались над тем, как   эта несчастная клевала носом, и отпускали шутки, которые неизменно смешили их   кавалеров.      

Пользуясь   их собственным жаргоном, это было «кошмарно», я бы сказал даже – чудовищно. Не   скрою, меня уже сильно бесила эта веселящаяся толпа, и я невольно с каким-то   мрачным удовлетворением припомнил статистику, которая показывает, что в Лондоне   каждому четвертому из взрослых обитателей его суждено умереть в   благотворительном учреждении – в работном доме, больнице или богадельне.      

Я завел   разговор с моим соседом по скамейке. Ему пятьдесят четыре года, он бывший   портовый грузчик. Изредка его берут на работу, но лишь в случае особой горячки,   когда до зарезу нужны люди. В другое время предпочитают более молодых и   здоровых. Уже семь суток, как он живет на набережной, но на следующей неделе   надеется поправить дела: может, посчастливится поработать несколько   дней, – тогда он снимет себе койку в ночлежке. Он всю жизнь прожил в   Лондоне, если не считать пяти лет с 1878 года, когда был призван в армию и   служил солдатом в Индии.      

Голоден   ли он? Еще бы! И девушка тоже. Сейчас у них особенно тяжкие дни, хоть полиции   не до них и можно, казалось, хотя бы отоспаться. Я разбудил эту девушку, вернее   сказать, молодую женщину («Мне уже двадцать восемь лет, сэр», – сказала   она), и повел обоих в кофейню.      

– Сколько   тут работы было! – сказал мне мой новый знакомый, глядя на какое-то   ослепительно иллюминованное здание.      

Работа   была для этого человека смыслом существования. Всю жизнь он трудился, и работа   была единственным критерием, с которым он подходил к оценке всех жизненных   явлений и самого себя в том числе.      

– Очень   хорошо, что коронация, – продолжал он свою мысль. – Дали людям   работу.      

– А   вы-то ведь по-прежнему голодны? – заметил я.      

– Что   ж, – вздохнул он. – Ходил я тоже, да меня не взяли. Возраст не тот! А   вы чем занимаетесь? Моряк? Я так сразу и подумал.      

– А   я знаю, кто вы, – сказала женщина. – Итальянец!      

– Да   что ты! – с жаром возразил старик. – Он янки, вот кто. Уж я-то знаю.      

– Боже   ты мой, что тут делается! – воскликнула наша спутница, когда мы,   пробившись на Стрэнд, очутились в гуще шумной, развеселой толпы. Мужчины   горланили песню, им резкими, хриплыми голосами подпевали девушки:      

Коронация   сегодня – веселиться нам пора,      

Так начнем   гулять, плясать и кричать: «Ура!»      

То-то   вволю мы попьем виски, херес, джин и ром…      

Коронация   сегодня – развеселая пора!      

– До   чего же я грязная! Где-где только не побывала сегодня! – сказала женщина,   вытирая заспанные глаза, в уголках которых чернела сажа. Мы уже сидели за   столиком в кофейне. – Но очень было интересно! – продолжала   она. – Мне так понравилось, только скучновато одной. Дамы такие важные,   все в роскошных белых платьях! Красивые, как картинки!      

– Я   ирландка, – сказала она в ответ на мой вопрос. – Меня зовут Айторн.      

– Как? –   не понял я.      

– Айторн,   сэр, Айторн.      

– Что   за имя такое? Как оно пишется?      

– Ну,   Хэйторн. А говорится: Айторн.      

– О! –   сказал я. – Значит, вы ирландская «кокни»?      

– Да,   сэр, я родилась здесь, в Лондоне.      

Хэйторн   мирно жила в родительском доме, пока не погиб от несчастного случая отец, и она   осталась одна-одинешенька. Старший брат ее служил в солдатах, у другого – жена   и восемь человек детей, а зарабатывает он двадцать шиллингов в неделю, да и то   не всегда. Чем он ей может помочь? Однажды она ездила на три недели куда-то в   Эссекс, за двенадцать миль, собирать фрукты.      

– Я   вернулась оттуда черная-пречерная, ей-богу! Вы бы прямо не поверили!      

Последнее   время она работала в кофейне с семи утра до одиннадцати ночи за стол и пять шиллингов   в неделю; потом заболела, попала в больницу и с тех пор, как вышла оттуда, не   может найти работы. Чувствует она себя все еще плоховато, а вот уже вторую ночь   приходится проводить на улице.      

И она и   старик уплетали за обе щеки, но не могли насытиться, пока не съели по второй и   третьей порции.      

Во время   ужина женщина протянула руку через стол и пощупала материю на моем пиджаке и   рубашке.      

– Хорошие   вещи носят янки! – заметила она.      

Это   мои-то тряпки хорошие! Я даже покраснел от неловкости, но, приглядевшись повнимательнее   к себе и к моим собеседникам, пришел к заключению, что я и в самом деле не так   уж плохо одет и сравнительно прилично выгляжу.      

– А   что же вы думаете делать дальше? – спросил я у них. – Ведь   старость-то не за горами.      

– Ну,   пойду в работный дом, – сказал мужчина.      

– Нет   уж, провалиться мне на этом месте, если я туда пойду! – заявила   женщина. – Дело мое дрянь, но лучше сдохнуть на улице, чем идти туда. Нет   уж, спасибо! – На несколько минут воцарилось молчание. –   Спасибо! – повторила она.      

– Вот   вы ходите так всю ночь по улице, – сказал я, – а как вы добываете   себе еду утром?      

– Стараюсь   достать где-нибудь пенни, если не сберег от вчерашнего дня, – ответил   старый грузчик. – Иду в кофейню, беру кружку чая.      

– Ну,   этим сыт не будешь, – возразил я.      

Оба   многозначительно улыбнулись.      

– Сидишь   и пьешь маленькими глоточками, – пояснил он, – чтобы подольше   растянуть, да все поглядываешь, не оставил ли кто чего-нибудь на столе.      

– Вы   не поверите, сколько некоторые оставляют, – добавила женщина.      

– Самое   главное, – рассудительно закончил ее приятель, – это достать пенни.      

Наконец-то   я понял, на что он намекает.      

Когда мы   уходили, мисс Хэйторн собрала с соседних столов какие-то корочки и спрятала под   свою рваную шаль.      

– Нечего   таким добром бросаться, – сказала она, и старик одобрительно закивал   головой, тоже засовывая в карман чьи-то объедки.      

В три   часа утра я шел по набережной. Эта ночь была сущим праздником для бездомных,   потому что полицию услали в другие места. Все скамейки были заняты спящими.   Женщин оказалось здесь не меньше, чем мужчин, и большинство этих бездомных были   старики и старухи. Видел я, правда, и нескольких мальчиков. На одной скамейке   устроилась целая семья: муж сидел, держа на руках спящего младенца, жена его   спала, положив голову ему на плечо, а ей в колени уткнулся головкой спящий   мальчуган. Глаза мужчины были широко раскрыты; он глядел на воду и думал какую-то   свою думу – занятие не очень полезное для бездомного человека, обремененного   семьей. Неохота разгадывать его мысли, но я знаю, да и всему Лондону это хорошо   известно, что случаи, когда безработный убивает жену и детей, не так уж редки.      

Невозможно   пройти в ночной час по набережной Темзы от парламента мимо обелиска Клеопатры   до моста Ватерлоо и не вспомнить страданий, описанных две тысячи семьсот лет тому   назад в книге Иова:      

«Межи   передвигают, угоняют стада и пасут у себя; у сирот уводят осла, у вдовы берут в   залог вола; бедных сталкивают с дороги, все уничиженные земли принуждены   скрываться.      

Вот они,   как дикие ослы в пустыне, выходят на дело свое, вставая рано на добычу; степь   дает хлеб для них и для детей их;      

жнут они   на поле не своем и собирают виноград у нечестивца;      

нагие   ночуют без покрова и без одеяния в стуже; мокнут от горных дождей и, не имея   убежища, жмутся к скале;      

отторгают   от сосцов сироту и с нищего берут залог; заставляют ходить нагими, без одеяния,   и голодных кормят колосьями…»      

(Иов –   24,2 – 10).      

С тех   пор миновало двадцать семь столетий! Но столь же правдиво звучат эти слова и   сегодня в самом центре христианской цивилизации, где царствует король Эдуард   VII.      

 ГЛАВА XIII. ДЭН КАЛЛЕН,   ПОРТОВЫЙ ГРУЗЧИК      

       

Величье   жизни ты найдешь едва ли      

В   подворье смрадном и в сыром подвале.      

Томас Эш      

       

Вчера я   посетил одну из комнат муниципальных жилых домов близ Леман-стрит. Если бы внезапно   передо мной раскрылось безрадостное будущее и я узнал бы, что мне предстоит   жить в этой комнате до самой смерти, я пошел бы и утопился в Темзе, чтобы раз и   навсегда покончить с этим.      

Да это   была и не комната. Назвать ее комнатой так же невозможно, как невозможно   назвать дворцом какую-нибудь хижину, не совершая грубого насилия над языком.   Скорее нора, берлога – шесть шагов в длину и пять в ширину, с таким низким   потолком, что воздуху тут было меньше, чем полагается на британского солдата в   казармах. Половину «комнаты» занимала какая-то немыслимая кушетка, покрытая   тряпьем; остальное место почти заполняли – колченогий стол, стул и несколько   ящиков. Все это имущество, вместе взятое, стоило от силы пять долларов. Ни   коврика, ни дорожки на полу, зато стены и потолок обильно изукрашены кровяными   пятнами. Каждое такое пятно свидетельствовало о насильственной смерти   насекомого, которыми забиты все щели в доме; бороться с ними в одиночку –   непосильная задача.      

Обитатель   этой конуры, портовый грузчик Дэн Каллен, лежал при смерти в больнице. Однако   жалкая обстановка его жилища сохранила какой-то отпечаток его личности, так что   можно было получить некоторое представление о том, что за человек этот Дэн   Каллен. Стены были увешаны дешевыми портретами Гарибальди, Энгельса, Джона   Бернса[24]   и других вождей рабочего класса, а на столе я заметил роман Уолтера Безанта[25]. Мне   рассказали, что Дэн Каллен читал Шекспира и книги по истории, социологии и   политической экономии, – все это будучи самоучкой.      

Среди   разного хлама на столе лежал листок бумаги, на котором было нацарапано: «М-р   Каллен, прошу вернуть большой белый кувшин и пробочник, которые вы у меня   одолжили». Видимо, когда Дэн Каллен заболел, соседка дала ему на время эти   предметы, а теперь, испугавшись, что он умрет, требовала их обратно. Большой белый   кувшин и пробочник – слишком ценные вещи для обитателя Бездны, чтобы он мог   позволить своему ближнему спокойно умереть без напоминания ему о них. До   последнего вздоха душу Дэна Каллена должна терзать людская черствость, от   которой он тщетно стремился найти избавление.      

История   Дэна Каллена коротка, но многое в ней можно прочесть между строк. Он родился плебеем   в таком городе и в такой стране, где установлены строжайшие кастовые   разграничения. Всю жизнь он ворочал тяжести, но потому, что он пристрастился к   чтению, увлекся пищей духовной и умел составить письмо, «как адвокат», его   товарищи избрали его туда, где нужно было ворочать мозгами. Он стал   руководителем организации грузчиков фруктовых товаров, он представлял ее в лондонском   совете профсоюзов и писал острые корреспонденции в рабочие газеты.      

Он не   раболепствовал перед людьми, даже если эти люди являлись его хозяевами и от них   зависело, получит ли он кусок хлеба. Он смело высказывал свои мысли и не боялся   вступать в борьбу. Во время всеобщей стачки портовых грузчиков он был одним из   ее руководителей, и это оказалось роковым для Дэна Каллена: с того дня он стал   «меченым», и более десяти лет ему мстили за его деятельность.      

Грузчик   – это поденщик. В работе бывают приливы и отливы – в зависимости от того, сколько   надо погрузить или выгрузить товаров. Дэна Каллена подвергали дискриминации.   Окончательно его не выгнали – боялись скандала (хотя это было бы куда   милосерднее), но работу давали не чаще двух-трех раз в неделю. Это то, что   называется «проучить», «дисциплинировать» рабочего, иначе говоря: заморить его   голодом. Десять лет такой жизни надломили его душу, а после этого человек долго   не протянет.      

Он слег.   Оттого, что он становился беспомощнее, его ужасная конура принимала все более   ужасный вид. Одинокий старик без всякой родни, обозленный и мрачный, он боролся   с мучившими его насекомыми, а с грязных стен на него взирали портреты вождей.   Никто из жителей этой густонаселенной муниципальной казармы не навещал его (он   тут ни с кем не подружился), и Дэну Каллену была предоставлена полная свобода   гнить заживо.      

Но с   далекой восточной окраины к нему пришли его единственные друзья – сапожник с   сыном. Они прибрали в комнате, вытащили из-под больного почерневшие от грязи   простыни, постелили чистое белье, которое принесли с собой; они же привели к   нему сиделку из Олдгейтского королевского благотворительного общества.      

Сиделка   обмыла больному лицо, выбила пыль из постели и завела беседу с ним. Он слушал   ее с интересом, пока она случайно не назвала свою фамилию.      

– Да,   моя фамилия – Блэнк, – ничего не подозревая, сказала она, – и сэр   Джордж Блэнк – мой брат.      

– Как,   сэр Джордж Блэнк – ваш брат?! – загремел старый грузчик, привскочив на   постели.      

Сэр   Джордж Блэнк, поверенный администрации кардиффского порта, тот самый, который   больше всех постарался, чтобы разгромить кардиффский союз портовых грузчиков, и   удостоился рыцарского звания? А она, стало быть, его сестра? Тут Дэн Каллен сел   на своей страшной постели и изверг проклятия на нее и всю ее родню. И она   бежала оттуда со всех ног, чтобы никогда больше не возвратиться, унося в сердце   обиду на черную неблагодарность бедняков.      

Ноги   Дэна Каллена отекли от водянки. Целыми днями он сидел на постели, спустив их на   пол (этим он сгонял отеки с тела); тоненькое одеяльце на коленях, на плечах   старый пиджак. Миссионер принес ему бумажные комнатные туфли за четыре пенса (я   их видел) и вознамерился прочитать с полсотни молитв за спасение его души, но   Дэн Каллен был не из тех, кто позволяет первому встречному залезать себе в   душу, копаться в ней за какие-то четырехпенсовые шлепанцы. Он попросил   миссионера оказать ему любезность – открыть окошко, чтобы он мог выбросить эти   шлепанцы. И миссионер поспешил удалиться навсегда, как и сестра Блэнк,   оскорбленный черной неблагодарностью бедняков.      

Сапожник   – тоже героический старик, хоть его подвиги никем не воспеты и нигде не записаны, –   отправился на свой риск и страх в главную контору крупного фруктового   агентства, где Дэн Каллен работал поденщиком в течение тридцати лет. Эта фирма   пользуется почти исключительно трудом поденных рабочих. Сапожник рассказал о   безвыходном положении Дэна Каллена – старого, больного, умирающего, совершенно   одинокого и без гроша, напомнил, что этот человек проработал у фирмы три   десятка лет, и попросил оказать ему какую-нибудь помощь.      

– Нет, –   сказал управляющий, который отлично помнил, кто такой Дэн Каллен, не заглядывая   ни в какие списки, – нет, мы ничего не можем сделать. У нас, видите ли,   существует твердое правило не помогать поденным рабочим.      

Они и   пальцем не пошевелили, даже не подписали ходатайства о помещении Дэна Каллена в   больницу. А это не простое дело – устроиться в больницу в прекрасном городе   Лондоне. Чтобы попасть в больницу в Хэмстеде, например, даже пройдя врачебную   комиссию, Дэну Каллену пришлось бы ждать очереди на койку месяца четыре, не   меньше. В конце концов сапожник поместил его в Уайтчепелский лазарет. Там он   частенько навещал своего друга и обнаружил, что Дэн Каллен заразился общим   настроением больных: он уверял, что его, как и всех неизлечимых, спешат   отправить на тот свет. Нельзя не согласиться, что в умозаключении, сделанном   больным стариком, была своя логика, – ведь его с такой настойчивостью   «учили» и «дисциплинировали» последние десять лет! У него нашли нефрит и   заставляли потеть, чтобы согнать жир с почек, но Дэн Каллен был совершенно   убежден, что его просто-напросто хотят уморить: ведь нефрит – это распад почек,   и какой там может быть вредный жир, – доктор просто-напросто врет. Врач   был настолько разгневан поведением больного, что девять дней не подходил к   нему.      

Потом   койку Дэна Каллена установили в наклонном положении, чтобы ноги были выше головы.   Отеки немедленно перешли на тело, и больной решил, что это делается с   единственной целью – доконать его. Он потребовал выписки из лазарета. Его   предупредили, что он свалится на лестнице, но он кое-как дотащился до   мастерской сапожника. Сейчас он умирает в другой больнице, куда верный   друг-сапожник поместил его, употребив на это нечеловеческие усилия.      

Бедный   Дэн Каллен! Джуд Незаметный[26],   стремившийся к знаниям! Занятый весь день физическим трудом, он ночи напролет   просиживал за книгами; он мечтал о светлом будущем и доблестно боролся за Идею;   патриот, борец за свободу человека, он бесстрашно вступал в сражения; и вот под   конец у него не хватило духа, чтобы подняться над окружавшей его обстановкой. В   предсмертные часы, лежа на койке для нищих в бесплатной палате, он стал циником   и пессимистом. «Когда умирает человек, который мог стать мудрецом, но не стал   им, – это я называю трагедией».      

 ГЛАВА XIV. ХМЕЛЬ И   СБОРЩИКИ ХМЕЛЯ      

       

Стране   богатой, где в нужде народ,      

Не   избежать мучительных невзгод.      

Пусть   процветает или гибнет знать —      

Всегда   нетрудно новую создать.      

Крестьян   же, Англии живую кровь,      

Сгубив,   никак не возродите вновь.      

Голдсмит[27]      

       

Отделение   трудящихся от земли зашло так далеко, что теперь во всех цивилизованных странах   мира деревня не в состоянии убрать урожай без помощи города. Когда щедрые дары   земли начинают уже гнить на корню, призывают обратно в деревню изгнанных оттуда   бедняков, ставших жителями городских трущоб. Но в Англии – это не блудные сыны,   возвращающиеся под отчий кров, это отщепенцы, бродяги, парии. Встречаемые с   недоверием и презрением своими сельскими братьями, они вынуждены ночевать в   тюрьмах и ночлежках, а нередко прямо под забором и жить так, как не приведи бог   никому.      

Подсчитано,   что одному только Кенту для сбора хмеля требуется восемьдесят тысяч городских   бедняков. И они устремляются туда из гетто, трущоб и притонов, этих страшных и   никогда не иссякающих людских муравейников, послушные зову не только желудка,   но и души, сохранившей еще тягу к приключениям. Они заполняют деревни, словно   полчища мертвецов, восставших из могил, и все от них шарахаются: пришельцы там   не к месту. Малорослые, безобразные, рассыпались они по дорогам и проселкам,   словно ядовитая плесень. Присутствие их на земле, самый факт их существования –   оскорбление яркому солнцу, зеленой траве, всему, что растет и цветет. Красивые,   стройные деревья укоризненно глядят на чахлых уродцев, чья хилость оскверняет   нетронутую прелесть природы.      

Сгущаю   ли я краски? С какой точки зрения смотреть. Те, для кого самое главное в жизни   – приобретать акции и стричь купоны, расценят это именно так; но те, для кого   дороже человек и его здоровье, конечно, не сделают подобного вывода. Какая   масса горя и нищеты – и все для того, чтобы миллионер – владелец пивоваренных   заводов мог жить в своем дворце на Западной стороне, смотреть в раззолоченных   лондонских театрах спектакли, дразнящие его чувственность, якшаться с титулованными   ничтожествами и удостоиться от короля посвящения в рыцари. Будто он и впрямь заслужил   эти рыцарские шпоры! В старину рослые белокурые бестии носились на своих   скакунах в авангарде войск и зарабатывали себе рыцарское звание, рассекая врага   от головы до пояса. И если на то пошло, так уж лучше сразу убить сильного   человека одним ударом звонкой стали, чем на протяжении веков коварными паучьими   приемами угнетать политически и экономически и тем низводить его, и его внуков,   и правнуков до нечеловеческого состояния.      

Но   поговорим о хмеле. В этой отрасли, как и в остальных, резко сказывается   отделение трудящихся от земли. В то время как производство пива непрерывно   увеличивается, разведение хмеля идет на убыль. В 1835 году посевы его занимали   71 327 акров, а в нынешнем – 48 024 акра, причем только по сравнению с прошлым   годом площадь уменьшилась на 3 103 акра.      

Но даже   и с этой сокращенной площади собрали меньше, чем предполагали, из-за скверного,   дождливого лета. Недород бьет не только по владельцу плантации, но также и по   сборщику. Волей-неволей владелец лишится какой-то части благ; но сборщику   придется урезать себя в харчах, которых он и при хорошем урожае никогда не имел   вдосталь. За последние недели в лондонских газетах бросались в глаза такого   сорта заголовки: «Б р о д я г и з б ы т о к,   а х м е л я м а л о,   и о н е щ е н е   с о з р е л». Или заметки в таком духе: «С хмельников   поступают печальные вести: внезапное прояснение погоды привлекло в Кент сотни   сборщиков, но им приходится ждать, пока хмель созреет. В работном доме Дувра сегодня   в три раза больше бродяг, чем было в это время в прошлом году, и в других   городах по той же причине скопилось большое число безработных поденщиков».      

В   довершение бед, когда уже, наконец, приступили к сбору, разразилась страшная   буря с грозой и градом, уничтожившая почти весь хмель и едва не погубившая   людей. Хмель сорвало с жердей и повалило на землю, а сборщиков, спасавшихся от   крупного града в землянках и палатках на низине, едва не затопило. После бури   на них жалко было смотреть; их положение было еще тяжелее, чем прежде, –   ибо, как ни плох урожай, все же каждый рассчитывал заработать хоть несколько пенсов,   а тут пришлось не солоно хлебавши тащиться назад в Лондон.      

– Подметать   нам его, что ли? – говорили люди, не желая глядеть на землю, по щиколотку   устеленную хмелем.      

Те, кто   остался обирать полуголые стебли, негодовали, что за шиллинг должны сдать семь   бушелей[28]   хмеля, как и в урожайный год, когда хмель первоклассный.      

Я   побывал в Тестоне, а также в Восточном и Западном Фарлее вскоре после бури, слышал,   как роптали сборщики, и видел гниющий на земле хмель. В парниках Бархам-Корта   градом выбило тридцать тысяч стекол и уничтожило все: персики, сливы, груши,   яблоки, ревень, капусту, свеклу.      

Это   было, разумеется, довольно печально для предпринимателей, но, даже в худшем   случае, ни один из них не остался без обеда. Однако именно этим людям печать   пространно выражала сочувствие, с нудными подробностями сообщая об их убытках.   Например: «М-р Херберт Лени исчисляет свои потери в 8 000 фунтов стерлингов;   м-р Фремлин, владелец прославленного пивоваренного завода, арендующий всю землю   в этом округе, потерпел убыток на сумму в 10 000 фунтов; столь же сильно   пострадал брат Херберта Лени, владелец пивоваренного завода в Уотерингбюри».   Что касается сборщиков хмеля, то о них никто даже и не вспомнил. Тем не менее я   беру на себя смелость утверждать, что для вечно голодного м-ра Вильяма Баглса и   его вечно голодной жены и вечно голодных детишек лишиться нескольких даже самых   скудных обедов гораздо большее несчастье, чем для пивовара Фремлина потерять 10   000 фунтов стерлингов; тем более что трагедия Баглса может быть умножена на   тысячи таких же, а трагедию Фремлина едва ли можно помножить на пять.      

Желая   собственными глазами увидеть, как идут дела у такого Баглса и его собратьев, я   надел свой костюм кочегара и отправился на поиски работы. Компанию мне составил   Берт – молодой сапожник из Восточного Лондона, большой охотник до всяких   приключений. По моему совету, он обрядился в самое что ни на есть старье и всю   дорогу от Мейдстона беспокоился, дадут ли нам, таким оборванцам, работу.      

И не так   уж он был неправ. Когда мы зашли перекусить в придорожный трактир, хозяин не   спускал с нас подозрительного взгляда и, лишь убедившись, что у нас есть   деньги, стал чуть любезнее. Местные жители, встречавшиеся на пути, поглядывали   на нас недоверчиво. А гуляки из Лондона, проносясь мимо в экипажах, с гиканьем   и улюлюканьем выкрикивали оскорбления по нашему адресу. Однако к концу   пребывания в этом районе мой друг понял, что мы одеты ничуть не хуже, а   пожалуй, даже лучше любого сборщика хмеля. Нам довелось увидеть в тот день   просто фантастические лохмотья.      

– Отлив! –   крикнула своим товаркам какая-то женщина, похожая на цыганку, когда мы подошли   к ларям, куда сборщики сваливали хмель.      

– Понял? –   шепнул мне Берт. – Это она на твой счет проехалась.      

Да, я   понял. Сказано было метко. Во время отлива судно не выходит в море, и матросы   вынуждены оставаться на берегу. Моя матросская фуфайка на хмелевой плантации в   Кенте красноречиво доказывала, что я сел на мель, как садится лодка при морском   отливе.      

– Не   найдется ли для нас работенки, хозяин? – спросил Берт у пожилого   управляющего с добродушным лицом, который был чем-то очень занят.      

Тот   решительно ответил: «Нет». Но Берт не отставал от него, я тоже, и, куда бы он   ни двинулся, мы следовали за ним. Так мы обошли чуть не все поле. То ли ему   понравилась наша настойчивость, которую он принял за особое рвение к труду, то   ли его тронул наш несчастный вид и рассказ о злоключениях, но в конце концов он   смилостивился и указал на ларь для хмеля – единственный свободный, как   оказалось, потому что двое рабочих ушли отсюда, не сумев заработать на   пропитание.      

– Но   чтоб без хулиганства, слышите?! – предупредил управляющий, оставляя нас   работать в обществе женщин.      

Была   суббота. Мы знали, что рабочий день скоро кончится, и усердно принялись за   дело, желая проверить, удастся ли нам заработать хотя бы на соль. Работа   оказалась легкая, прямо-таки женская. Мы сидели на краю ларя, между шпалерами,   по которым вился хмель, и человек, обрывавший его, бросал нам сверху крупные   душистые ветки. За час мы научились на ощупь находить шишки и срывать их разом   по полдесятка. В этом и заключалась вся премудрость.      

Мы   действовали проворно, не отставая от женщин, и все же их лари наполнялись   быстрее: им помогали стаи ребятишек, которые обрывали хмель обеими руками почти   так же быстро, как и мы.      

– Стебли   обрывать не разрешается, – сказала нам какая-то женщина.      

Мы   поблагодарили ее и стали оставлять стебельки.      

Скоро мы   убедились, что мужчине, работая в одиночку, здесь не прокормиться. Женщины, даже   дети, успевают сделать больше мужчины: ему не под силу соревноваться с матерью,   окруженной выводком ребятишек; они работают артелью, и их совместные старания   определяют заработок.      

– Я   голоден, как зверь, Берт, – сказал я. Мы в тот день еще не обедали.      

– Я   сам готов лопать хмель, черт побери, – отозвался он.      

И мы   принялись сетовать на то, что не позаботились обзавестись потомством, –   вот и нет у нас в столь трудную минуту помощников! Так мы коротали время, развлекая   своей болтовней соседей. Мы даже завоевали расположение деревенского паренька,   обязанностью которого было выдергивать жерди и подбирать с земли упавшие   цветы, – он то и дело подбрасывал в наш ларь горсть шишек.      

От этого   парня мы узнали, на какой «аванс» можно тут рассчитывать. Рабочему платят шиллинг   за семь бушелей хмеля, но чтобы получить этот шиллинг, нужно сдать двенадцать   бушелей, то есть за пять бушелей деньги задерживаются. Так хозяева принуждают   сборщика оставаться до конца работ, независимо от того, хороший урожай хмеля   или плохой, – особенно когда плохой.      

Впрочем,   сидеть на солнышке было приятно: золотистая цветочная пыльца сыпалась с рук, острый   аромат хмеля щекотал ноздри; память о шумных городах, откуда пришли сюда все   эти люди, затуманилась, отодвинулась куда-то далеко. Бедные, горемычные   бродяги! Бедные обитатели трущоб! И они стремятся на простор полей, и их   одолевает смутная тоска по земле, с которой их согнали, тоска по ветру, дождю,   солнцу и вольному воздуху, не оскверненному городским смрадом. Как море манит   моряка, так манит их плодородная земля, и в каждом хилом, нерасцветшем теле   живет душа далеких предков, которые не знали городов. Людей безотчетно волнуют   и радуют звуки, краски и запахи земли, потому что в крови у них еще живут воспоминания,   хоть памятью они давно утрачены.      

– Хмель   весь, приятель, – вздохнул Берт.      

Было уже   пять часов, и нам прекратили подачу ветвей, чтобы сборщики успели привести все   в порядок, потому что по воскресеньям не работали. Целый час томились мы без   дела в ожидании учетчиков. Как только село солнце, сразу похолодало, и ноги у   нас изрядно застыли. Рядом с нами две женщины и шестеро ребятишек собрали   девять бушелей хмеля. У нас же с Бертом по обмеру оказалось пять бушелей. Тоже   не плохо, если принять во внимание, что дети наших конкуренток были в возрасте   от девяти до четырнадцати лет.      

Пять   бушелей! Значит, за три с половиной часа мы вдвоем заработали восемь с   половиной пенсов. По четыре с четвертью пенса на брата – чуть больше одного   пенса в час! В виде аванса мы могли получить только пять пенсов; впрочем, за   неимением мелочи учетчик вручил нам шестипенсовик. Он остался глух к нашим   мольбам, повесть о наших бедах не тронула его сердца. Он громко заявил, что мы   и так получили на пенс больше, чем следовало, и с тем удалился.      

Допустим   на минуту, что мы и в самом деле те, за кого себя выдавали, – бедняки без   гроша за душой, – и посмотрим, как развертывались бы события дальше.   Надвигалась ночь, а мы еще не ужинали, даже не обедали, и на двоих имели шесть   пенсов. Я один легко проел бы не шесть пенсов, а в три раза больше, и Берт   тоже. Ясно было, во всяком случае, что, удовлетворив шестью пенсами желудок на   одну шестую, мы оставили бы его на пять шестых возмущенным такой   несправедливостью. Далее. Очутившись снова без денег, мы должны были бы   ночевать под забором, что, возможно, не так уж страшно, только, правда,   пришлось бы пожертвовать частью тепла, полученного нами от еды. Завтра –   воскресенье и вынужденный отдых. А глупый желудок не желает отдыхать! Стало   быть, вот проблема: где взять деньги, чтобы набить его три раза в воскресенье и   дважды в понедельник? (Ведь следующего «аванса» можно было ждать только в   понедельник вечером!) Мы знали, что ночлежки переполнены, а если обратиться за   подаянием к фермерам, то рискуем угодить в тюрьму на четырнадцать суток. Что   оставалось делать? Мы посмотрели друг на друга с отчаянием. Да нет же, вовсе не   с отчаянием! Мы от души возблагодарили бога за то, что он сотворил нас   непохожими на других людей, особенно на сборщиков хмеля, и зашагали по дороге в   Мейдстон, побрякивая серебряными монетами, которыми запаслись, выходя из   Лондона.      

 ГЛАВА XV. МАТЬ МОРЯКОВ      

       

Эти   глупые крестьяне, которые      

держат на   своих плечах царские троны,      

приносят   славу государственным      

деятелям,   обеспечивают генералам      

прочные   победы, оставаясь в то же время      

невежественными,   апатичными или      

исполненными   тупой ненависти; эти      

крестьяне,   которые своим трудом движут      

мир, хотя   их заставляют уничтожать друг      

друга во   имя бога, короля и биржи, —      

эти   мечтатели, жалкие глупцы,      

заслужившие   бессмертие, позволяют      

командовать   собою какой-нибудь пышной      

марионетке   и отдают свою жизнь в      

распоряжение   денежного мешка.      

Стивен Крейн[29]      

       

Меньше   всего можно было рассчитывать на встречу с «Матерью моряков» в сердце Кента, но   именно там я ее нашел – на убогой улице, в бедном районе Мейдстона. На окне ее   дома не виднелось объявления о сдаче внаем комнат, и мне пришлось долго ее   уговаривать, прежде чем она согласилась пустить меня переночевать в своем   зальце. Вечером того же дня я зашел в подвал, где у них была кухня,   побеседовать с нею и с ее мужем – Томасом Магриджем.      

Во время   этой беседы тонкости и условности сложной цивилизации нашего машинного века   перестали для меня существовать. Мне казалось, что я проникаю под кожу,   добираюсь до тайников души удивительного островного племени, найдя какой-то   сплав всех его черт в супружеской паре Магриджей. Я обнаружил и дух странствий,   увлекавший сынов Альбиона за моря и океаны, и колоссальное безрассудство,   заставлявшее англичан ввязываться в нелепые инциденты и бессмысленные войны, и   слепую настойчивость, и упорство, приведшие их к имперскому величию; и наравне   с этим я обнаружил огромное, непостижимое долготерпение этого народа,   безропотно несущего тяжкое бремя труда от рождения до смерти и покорно посылающего   лучших своих сынов на край света воевать и колонизировать чужие земли.      

Томасу   Магриджу семьдесят один год. Он мал ростом – из-за этого его и не взяли в   солдаты. Он жил безвыездно на одном месте и работал. Все воспоминания его   детства связаны с работой. Труд – единственное, что он знал всю свою жизнь,   трудится он и сейчас. Каждое утро старик встает с петухами и спешит на поденную   работу, – он чуть ли не с пеленок поденщик. Жене его семьдесят три года.   Семи лет она начала работать в поле – сначала наравне с мальчишками, потом – с   мужчинами. И по сей день она не перестает трудиться – убирает в доме, стирает,   варит, печет, а теперь еще готовит и для меня и заставляет меня краснеть,   застилая по утрам мою постель. Старики проработали более шестидесяти лет, но ничего   не накопили, и впереди их не ждет ничего, кроме работы. Тем не менее они   довольны. Ни на что другое они и не рассчитывают, ни о чем другом и не мечтают.      

Живут   они скромно. Потребности их весьма ограниченны: кружка пива после рабочего дня   за кухонным столом в подвале, еженедельная газета, которая читается семь   вечеров подряд, и беседа – вялая и однообразная, как жвачка. Со стены смотрит   на них с гравюры худенькая, ангелоподобная девушка, под гравюрой надпись: «Наша   будущая королева». А с пестрой литографии рядом глядит пожилая полная дама.   «Наша королева в день шестидесятилетия пребывания на троне», – прочел я   внизу.      

– Слаще   нет ничего, чем хлеб, добытый в поте лица, – изрекла миссис Магридж, когда   я намекнул, что им пора, пожалуй, отдохнуть.      

А муж ее   в ответ на мой вопрос, есть ли им подмога от детей, сказал так:      

– Нет,   да мы и не нуждаемся в помощи. Будем работать – я и мать, – пока нас бог   не приберет.      

И миссис   Магридж энергично закивала головой в знак полного согласия.      

Старуха   произвела на свет пятнадцать человек детей, но одни уехали, другие умерли.   Только самая младшая живет в Мейдстоне, ей двадцать семь лет. Дети обзавелись   семьями, своих забот по горло, как и положено семейным людям.      

Где же   дети? Спросите лучше, где их только нет! Лиззи в Австралии, Мери в   Буэнос-Айресе, Полин в Нью-Йорке, Джо умер в Индии… В угоду гостю упомянули   всех – и живых и покойных, и солдата, и матроса, и жену колониста.      

Мне   показали фотографию, изображающую молодцеватого парня в солдатской форме.      

– А   это который из ваших сыновей? – спросил я.      

Они   дружно рассмеялись. Да разве это сын? Это внук! Только что из Индии, солдат,   королевский горнист. В одном полку с ним служит и его брат. И так оно шло и шло   – сыновья и дочери, внуки и внучки – мировые путешественники, строители империи…   Впрочем, и старики, не покидавшие родины, тоже помогали строить империю.      

Стоит   Богатой Морячки дом      

У   Северных Ворот;      

Она   рождает на свет бродяг      

И в   земли заморские шлет.      

Одни   утонут у берегов,      

Другие –   от суши вдали;      

Мать   услышит и снова шлет сыновей      

Во все   концы земли.      

Но «Мать   моряков» уже почти перестала давать потомство. Род ее пошел на убыль, меж тем   как население земного шара увеличивается. Может быть, жены ее сыновей продолжат   род, сама же она на это уже не способна. Выходцы из Англии ныне стали жителями   Австралии, Африки, Америки. Англия так упорно усылала за океаны «лучших сынов»,   а тех, кто не уехал, подвергает столь безжалостному истреблению, что теперь   ничего другого ей не остается, как только сидеть бессонными ночами да глядеть   на своих королев.      

Исчезла   порода истых моряков британского торгового флота. Туда не вербуются больше   такие «морские волки», как те, кто сражался под водительством Нельсона при   Трафальгаре и на Ниле. Теперь матросами на торговых судах служат все больше   иностранцы, хотя командуют ими по-прежнему англичане, которые любят в случае   чего гнать вперед представителей других наций. В Южной Африке буры показывают   британцам, как надо воевать, а британские офицеры совершают глупости и попадают   впросак, хотя у них на родине, в Англии, устраиваются грандиозные гулянья для   городской бедноты в честь снятия осады с Мафекинга, а военное министерство под   шумок снижает норму роста для новобранцев.      

Да иначе   и невозможно. Даже самый благодушный британец не может рассчитывать на долголетие,   обескровливая себя полуголодной жизнью. Рядовые Магриджи вынуждены переселяться   в города, и там они плодят малокровное, хилое потомство, для которого не   хватает еды. Силы расы, говорящей на английском языке, сосредоточены сегодня не   на тесном маленьком британском острове, а в Новом Свете, за океаном, куда   перекочевали сыновья и дочери миссис Магридж. «Морячка у Северных Ворот» уже   доигрывает свою роль на мировой арене, хоть она и не понимает этого. Пора ей на   покой, пора дать отдых усталому телу, и если старческая немощь не приведет ее в   ночлежку или в работный дом, то это потому, что она вырастила себе детей на   черный день.      

 ГЛАВА XVI.   СОБСТВЕННОСТЬ ПРОТИВ ЛИЧНОСТИ      

       

Права   частной собственности      

настолько   расширились, что права      

общества   почти полностью исчезли, и      

едва ли   будет преувеличением сказать,      

что   благосостояние, жизненные      

удобства   и гражданские свободы      

большинства   населения брошены к ногам      

кучки   собственников, которые не      

занимаются   никаким трудом.      

Джозеф Чемберлен[30]      

       

При   цивилизации, имеющей откровенно утилитарный характер и кладущей в основу   собственность, а не душу, – собственность неизбежно начинает попирать   личность, и всякое нарушение прав собственности карается строже, нежели   нарушение прав личности. Человек, вынужденный спать под открытым небом из-за   того, что ему нечем уплатить за койку в ночлежке, представляется куда более   опасным преступником, чем тот, который в кровь избил жену и переломал ей ребра.   Подростка, выкравшего полтора десятка груш из товарного вагона богатой   железнодорожной компании, сочтут более серьезной угрозой для общества, чем   молодого хулигана, напавшего без всякого повода на семидесятилетнего старика.   Девушку, которая обманом сняла угол, сказав, что имеет работу, обязательно   подвергнут суровому наказанию, – иначе она и ей подобные взорвут, чего   доброго, всю систему частной собственности. Вот если бы она бесстыдно   фланировала ночами по Пикадилли и Стрэнду, полиция не преследовала бы ее и уж   она заработала бы себе на комнату.      

Привожу   в качестве образца выдержки, сделанные мною из судебных отчетов за одну неделю:      

Полицейский   суд, Уиднис. Судьи: Госсадж и Нийл. Обвинялся Томас Линч в том, что он в пьяном   виде нарушил общественный порядок и напал на полисмена. Обвиняемый похитил   из-под стражи женщину, нанес побои полисмену и бросал в него камнями.   Приговорен к штрафу: за нарушение общественного порядка – 3 шиллинга 6 пенсов и   за оскорбление действием – 10 шиллингов плюс судебные издержки.      

Полицейский   суд в Куинс-парке, Глазго. Городской судья Норман Томсон. Джон Кейн признал   себя виновным в избиении жены. Имел до этого пять судимостей. Приговорен к   штрафу в 2 фунта 2 шиллинга.      

Судебная   коллегия Тонтонского графства. Джон Пейнтер, высокий, здоровый мужчина, называющий   себя рабочим, привлечен к ответственности за избиение жены. У нее обнаружены   два больших кровоподтека под глазами, сильная опухоль лица. С Пейнтера взыскан   штраф 1 фунт 8 шиллингов, включая судебные издержки, и взята подписка о том,   что он будет соблюдать общественное спокойствие.      

Полицейский   суд, Уиднис. Рассматривалось дело Ричарда Бествика и Джорджа Хэнта, нарушивших   границы чужого владения с целью охоты на дичь. Оба приговорены к штрафу: Хэнт –   на 1 фунт плюс судебные издержки, Бествик – на 2 фунта плюс судебные издержки.   Штраф заменен одним месяцем тюремного заключения ввиду неплатежеспособности   обвиняемых.      

Полицейский   суд, Шафтсбери. Судья – мэр города мистер Карпентер. Обвиняемый Томас Бейкер   приговорен к тюремному заключению на четырнадцать суток за то, что спал на   улице.      

Центральный   полицейский суд, Глазго. Судья Дэнлоп. Подросток Эдуард Моррисон обвинялся в   краже пятнадцати груш из железнодорожного вагона. Приговорен к тюремному   заключению на семь суток.      

Полицейский   суд, Донкастер. Судьи: Кларк и другие. На основе закона о борьбе с браконьерством   рассматривалось дело Джеймса Мак-Гоуана. У обвиняемого найдены капканы и много   кроликов. Приговор: штраф в 2 фунта стерлингов плюс судебные издержки или один   месяц тюрьмы.      

Графство   Данфермлайн. Шериф Джиллеспи. Шахтер Джон Йонг признал себя виновным в избиении   Александра Сторрара. Ответчик избивал истца кулаками по голове и телу, потом   повалил на землю и ударил крепежным бревном. Приговорен к штрафу в 1 фунт   стерлингов.      

Полицейский   суд, Керкалди. Судья Дишарт. Саймон Уокер признал себя виновным в том, что   ударил человека и сбил с ног без всякого повода. Судья охарактеризовал   обвиняемого как личность, представляющую серьезную угрозу для всего района, и   оштрафовал его на 30 шиллингов.      

Полицейский   суд, Мэнсфилд. Суд в составе мэра города и судебных заседателей Ф. Тернера, Дж.   Уитекера, Ф. Тидсбери, Э. Холмса и д-ра Р. Несбитта слушал дело по обвинению   Джозефа Джексона в нападении на Чарлза Нэнна. Джексон без каких-либо оснований   напал на истца, повалил его на землю и нанес ногой удар в голову. Нэнн потерял   сознание и находился после этого две недели на излечении. Джексон оштрафован на   21 шиллинг.      

Графство   Перт. Шериф Сим. Судился за браконьерство Дэвид Митчел, имевший две судимости,   последнюю – три года назад. Перед шерифом возбуждено ходатайство о снисхождении   ввиду преклонного возраста обвиняемого – шестьдесят два года, а также ввиду   того, что он не сопротивлялся при аресте. Приговорен к тюремному заключению   сроком на четыре месяца.      

Графство   Донди. Заместитель шерифа, достопочтенный Р. Уокер судил за браконьерство Джона   Мэрей, Доналда Крэга и Джеймса Паркса. Крэг и Паркс приговорены каждый к штрафу   в 1 фунт стерлингов, который может быть заменен четырнадцатью сутками тюрьмы,   Мэрей, – к штрафу в 5 фунтов стерлингов или к одному месяцу тюрьмы.      

Полицейский   суд, Ридинг. Суд в составе У. Монка, Ф. Парфитта, Х. Уолиса, Г. Гилэгэна рассмотрел   дело Альфреда Мастерса, шестнадцати лет, обвиняемого в том, что он спал на   пустыре и не имеет видимых средств к существованию. Приговор: семь суток   тюрьмы.      

Город   Салсбери. Судебная коллегия в составе мэра, С. Хоскинса, Г. Фулфорда, Э.   Александра и У. Марлоу рассмотрела дело Джеймса Мора по обвинению в краже пары   сапог со двора магазина. Приговор: тюремное заключение сроком на двадцать один   день.      

Полицейский   суд, Хорнкасл. Судьи: его преосвященство У. Массингберд, его преосвященство Дж.   Грэхем и м-р Лукас Колкрафт. Молодой рабочий Джордж Брекенбери обвинялся в том,   что без малейших оснований совершил, как это квалифицировал суд, зверское   нападение на Джеймса Фостера, старика семидесяти лег. Преступник оштрафован на   1 фунт 5 шиллингов 6 пенсов.      

Уорксоп.   Судебная коллегия в составе Ф. Фолжамбе, Р. Эдисона и С. Смита рассмотрела иск   священника Лесли Грэхема к Джону Пристли, который нанес ему оскорбление   действием. Обвиняемый в пьяном виде катил коляску с ребенком наперерез   проезжавшей подводе; при столкновении коляска опрокинулась и ребенок выпал на   мостовую. Подвода переехала коляску, но ребенок остался невредим. Пристли   бросился избивать возчика, а когда священник Грэхем, наблюдавший эту сцену,   выразил ему порицание, то Пристли избил и священника. Пострадавшему оказана   медицинская помощь. Обвиняемый приговорен к штрафу в 40 шиллингов с оплатой   судебных издержек.      

Полицейский   суд, Ротергам, Уэст Райдинг. Судьи С. Райт, Г. Пью и полковник Стодарт слушали   дело Бенджамена Стори, Томаса Браммера, Сэмюэла Уилкока, обвиненных в   браконьерстве. Приговор: тюремное заключение сроком на один месяц каждому.      

Полицейский   суд, графство Саутгемптон, в составе адмирала Дж. Раули, Х. Кэлм-Симора и др.,   рассмотрел дело Генри Торрингтона, привлеченного к ответственности за то, что   спал на улице. По решению суда подсудимый заключен в тюрьму на семь суток.      

Полицейский   суд, Экингтон. Суд в составе майора Л. Баудена, Р. Эйр, Х. Фаулера и д-ра Корта   приговорил Джозефа Уотса, укравшего из сада девять кустов папоротника, к   тюремному заключению на один месяц.      

Рипли.   Судебная коллегия в составе Дж. Уилера, У. Бембриджа и М. Хупера рассмотрела в   соответствии с законом о борьбе с браконьерством дело Винсента Аллена и Джорджа   Холла, похитивших большое количество кроликов, и Джона Спархема,   содействовавшего им. Холл и Спархем оштрафованы на 1 фунт 17 шиллингов 4 пенса,   Ален – на 2 фунта 17 шиллингов 4 пенса с оплатой судебных издержек. Подсудимые   заключены в тюрьму ввиду их неплатежеспособности – первый и второй на   четырнадцать суток, третий на один месяц.      

Полицейский   суд Юго-западного района, Лондон. Судья м-р Роуз. Арестованный Джон Пробин   обвинялся в нанесении тяжелого увечья полисмену. Пробин избил свою жену, а   также постороннюю женщину, старавшуюся его остановить. Полисмен уговаривал его   пойти домой, но Пробин внезапно сбил его с ног ударом в лицо и продолжал   избивать и душить лежачего. Затем он преднамеренно ударил полисмена ногой по   самому опасному месту, нанеся ему серьезное увечье, которое на долгий срок   лишит его трудоспособности. Приговор суда: шесть недель тюремного заключения.      

Полицейский   суд, Ламбет, Лондон. Судья м-р Хопкинс. «Бэби» Стюарт, девятнадцати лет,   назвавшая себя хористкой, заключена под стражу за то, что преднамеренно нанесла   содержательнице пансиона Эмме Брейзер убыток в пять шиллингов. Подсудимая сняла   меблированную комнату в доме Эммы Брейзер на Атуэлл-роуд, заявив, что служит в   театре Краун. После того как Стюарт бесплатно пользовалась пансионом м-сс   Брейзер в течение трех дней, последняя навела справки и, узнав, что   квартирантка солгала, потребовала ее ареста. Стюарт заявила суду, что хотела бы   работать, но не может из-за тяжелой болезни. Приговор суда: шесть недель   тяжелых принудительных работ.      

 ГЛАВА XVII.   «НЕПРИГОДНОСТЬ»      

       

Я скорей   уж согласился бы умереть      

на   большой дороге под открытым небом. Я      

скорей бы   согласился умереть с голоду      

на   вольном воздухе, или утонуть в      

гордой   морской пучине, или погибнуть от      

пули в   упоении жестокой битвы, нежели      

влачить   скотское существование в      

зловонном   аду и после всего испустить      

дух на   нищенской постели.      

Роберт Блэтчфорд[31]      

       

Я   приостановился на майлэндском пустыре, привлеченный спором в группе мужчин. Был   вечер; спорщики, представлявшие, по-видимому, верхушку рабочего класса,   окружили одного из своих – человека лет тридцати с приятным и открытым лицом –   и довольно возбужденно отчитывали его:      

– Ну,   а как насчет этой шантрапы иммигрантской? – наскакивал один. – Как   насчет евреев из Уайтчепела, которые душат нас, вырывают работу из-под носа?      

– Да   они разве виноваты? – следовал ответ. – Они такие же люди, как мы, и   тоже жить хотят. Нельзя винить человека за то, что он продает свой труд   дешевле, чем ты, и его берут на твое место.      

– Понятно.   А что же будут делать мои жена и дети? – не унимался собеседник.      

– Ишь   ты какой! А у него, что ли, нет жены и детей? Собственная семья для него   дороже, чем твоя. Он не может допустить, чтобы она голодала, вот он и продает   свой труд по дешевке; а ты катись, куда хочешь. Но чем же он, бедняга, виноват?   Какой у него выход? Плата всегда снижается, когда на одно место хотят попасть   двое. Тут все дело в конкуренции, а не в человеке, который согласен работать   дешевле.      

– Но   у тех, кто в профсоюзе, плата не снижается! – возразили ему.      

– То-то   и оно. Профсоюз не допускает конкуренции, зато там, где нет союза, становится   еще труднее. Вот туда и проникают эти дешевые рабочие руки из Уайтчепела. Это   все неквалифицированный народ, непрофсоюзный, они рвут друг у друга работу, и   нашу прихватят заодно, если у нас не будет защиты – сильного профсоюза.      

Не   углубляя спора, этот человек показал своим собеседникам, что, когда двое   борются за одно место, заработок обязательно снижается. Если бы он   проанализировал глубже, то пришел бы к выводу, что даже профсоюз с двадцатью   тысячами членов не в состоянии удержать заработную плату на определенном   уровне, когда двадцать тысяч безработных рвутся занять их место. Это   превосходно подтверждается теперь, при возвращении демобилизованных солдат из   Южной Африки. Положение их поистине отчаянное – десятками тысяч они вливаются в   армию безработных. По всей Англии снижается заработная плата, и это вызывает   трудовые конфликты и забастовки, а безработные ждут не дождутся подхватить   инструменты, брошенные забастовщиками.      

Потогонная   система труда и нищенские заработки, сонмы безработных и бездомных людей,   лишенных даже разового пристанища, – все это неизбежно, когда предложение   труда превышает спрос. Женщины и мужчины, которых я встречал на улицах, в   городских ночлежках и «обжорках» Армии спасения, приходят туда вовсе не потому,   что такую жизнь они считают «малиной». Я достаточно подробно описал, какие   мучения выпадают на их долю, и, думаю, для каждого ясно, что их житье – далеко   не «малина».      

Трезвый   расчет показывает, что в Англии выгоднее работать за двадцать шиллингов в   неделю и питаться регулярно и спать в постели, чем слоняться по улицам. Ведь   бродяге куда труднее: и работа у него более тяжелая и платят ему меньше. Я   рассказал, как проводит он свои ночи и как, вконец измученный, плетется в   «палату разового ночлега» отдохнуть. Ясно, что такая жизнь – не сласть. Намять   четыре фунта пеньки, раздробить двенадцать центнеров камня или проделать   совершенно омерзительную работу за корку черствого хлеба и койку… да это же   безрассудное расходование сил со стороны ночлежников! А со стороны властей –   это чистый грабеж. Они платят людям значительно меньше, чем платил бы за такой   труд капиталист-предприниматель. Делая то же самое для частного хозяина,   рабочий имел бы лучшую постель и лучшую пищу, был бы в лучшем настроении и уж подавно   свободнее. Итак, повторяю, посетители «палаты разового ночлега» безрассудно   расходуют силы. И они это понимают, недаром они так чураются подобных заведений   и идут туда лишь чувствуя полное изнеможение. Но все-таки идут. Почему? Вовсе   не потому, что у них отбита охота к труду. Совсем наоборот – у них нет никакой   охоты бродяжить. В Соединенных Штатах бродяга – это почти всегда рабочий,   которому неохота трудиться. Он считает, что бродяжничать легче, чем работать. В   Англии же дело обстоит иначе. Здесь власти предержащие делают все возможное,   чтобы отбить охоту бродяжить, – и, надо признать, весьма успешно   добиваются своей цели. Бродяге ясно, что за два шиллинга, что равняется нашим   пятидесяти центам, он ел бы три раза в день, имел бы постель да выкроил бы еще   два-три пенни на мелкие расходы. И, конечно, он предпочел бы заработать эти два   шиллинга, а не пользоваться милостью ночлежки, – ведь и работа была бы   полегче и не пришлось бы терпеть такого унижения. Почему же он не работает?   Потому, что людей, желающих работать, больше, чем есть на них спрос.      

Когда   предложение труда превышает спрос, начинается процесс отсева. Изо всех отраслей   промышленности вытесняются менее работоспособные рабочие. Вытесненные по этой   причине, они уже не в состоянии подняться, а обречены падать все ниже и ниже,   пока не найдут такое место в промышленной структуре, где они еще могут быть   использованы. Самые же непригодные безжалостно и неумолимо вытесняются и отсюда   летят на «дно», в Бойню, где в муках погибают.      

Достаточно   одного взгляда на этих записанных в непригодные и попавших на «дно» людей,   чтобы убедиться, какими они здесь становятся развалинами – в умственном,   физическом и моральном отношениях. Исключение составляют новички – эти просто   не выдержали наверху конкуренции, и разрушительный процесс пока только начинает   делать свое страшное дело. Запомним, что все силы здесь губительные, иных нет.   Человек со здоровым телом, попавший сюда из-за недостаточных умственных   способностей, быстро теряет осанку и силы, другой, со здоровым духом, которого   привела сюда физическая неполноценность, утрачивает ясность мысли и   развращается. Смертность на «дне» особенно высока, и все же люди слишком долго   страдают, прежде чем их постигнет конец.      

Так   создаются резервы Бездны и Бойни. Процесс непрерывного вытеснения происходит повсюду,   во всех отраслях промышленности, – менее пригодных вырывают, как сорную   траву, и швыряют вниз. А непригодными люди становятся в силу разных причин.   Механик, лишенный чувства ответственности и почитающий постоянную работу   тягостью, будет опускаться до тех пор, пока не очутится в рядах поденщиков – то   есть там, где вообще не существует постоянной работы и где человек мало за что   отвечает. Опускаются на «дно» – кто быстро, а кто постепенно – медлительные и   неповоротливые, люди с неразвитым телом или умом, а также те, кто не обладает   крепкими нервами и физической выносливостью. Непригодными становятся и хорошие   рабочие, получившие увечья в результате какого-нибудь несчастного случая, и   состарившиеся рабочие, утратившие былую энергию и смекалку; и для них   начинается страшный, безостановочный спуск на «дно», где их уже не ждет ничего,   кроме смерти.      

Статистика   Лондона рисует ужасающую картину. Население столицы – это одна седьмая часть   всего населения Великобритании; по ежегодному подсчету, каждый четвертый из   всех умерших здесь за год взрослых окончил свои дни в благотворительном   учреждении: либо в работном доме, либо в больнице, либо в богадельне. Но ведь   людей состоятельных не постигает подобный конец, значит ясно, что смерть в   благотворительном учреждении – это удел примерно каждого третьего взрослого   рабочего.      

В   качестве примера того, как хороший рабочий может вдруг оказаться непригодным и   что с ним тогда случается, я должен рассказать о судьбе тридцатидвухлетнего   Мак-Гарри, обитателя работного дома. Цитирую выдержки из его сообщения о себе,   приведенного в годовом отчете профессионального союза:      

«Я   служил на заводе Сэлливена в Уиднисе, который больше известен под названием   „Британский содовый завод“. В тот вечер я работал в сарае, и мне надо было   пройти через заводской двор. Было десять часов, но там не горело ни одного   фонаря. Иду я через двор и вдруг чувствую: чем-то зацепило мою ногу, прямо-таки   отрывает ее. Не помню, что со мной было дальше, два дня я пролежал без сознания.   Только в воскресенье вечером я пришел в себя и узнал, что нахожусь в больнице.   „Что с моими ногами?“ – спросил я у сиделки, и она сказала, что обе ноги у меня   отрезаны.      

Во дворе   в заторной яме работала мешалка со скоростью три оборота в минуту, но яму ничем   не покрыли и не огородили. После несчастного случая со мной мешалкой перестали   пользоваться и прикрыли яму листом железа. Они дали мне двадцать пять фунтов   стерлингов, но не как компенсацию за увечье, а в виде пожертвования. Так мне   было сказано. Из этих денег я купил себе за девять фунтов кресло на колесах.      

Я   потерял свои ноги на производстве. Я получал двадцать четыре шиллинга в неделю   – побольше других, потому что соглашался работать в любую смену. На тяжелую   работу всегда посылали меня. Управляющий мистер Мэнтон несколько раз навещал   меня в больнице. Я попросил его подыскать мне работу, когда начал поправляться.   Он сказал, чтоб я не беспокоился: директора, мол, не такие уж жестокосердные,   так или иначе обеспечат меня. Потом мистер Мэнтон перестал приходить, а в   последний раз, когда был, пообещал мне выхлопотать у дирекции пятьдесят фунтов,   чтобы я мог уехать к моим друзьям в Ирландию».      

Бедный   Мак-Гарри! Ему платили побольше, чем другим рабочим, за его особое радение и постоянную   готовность работать в любую смену. На всякую тяжелую работу посылали именно   его. Но стряслась беда – и вот он в работном доме. Есть у него, впрочем, еще   одна возможность: вернуться на родину в Ирландию и на всю жизнь стать обузой   для друзей. Комментарии излишни.      

Не надо   забывать, что пригодность определяется не личными качествами рабочего, а   спросом на труд. Если на одно место имеются три претендента, то работу получает   один, а двое других, как бы способны они ни были, зачисляются в «непригодные».   Представим себе, что Германия, Япония и Соединенные Штаты захватят мировые   рынки железа, угля и текстиля, – немедленно сотни тысяч английских рабочих   окажутся выброшенными за борт. Кое-кто из них эмигрирует за границу, но   большинство бросится в другие отрасли промышленности и вызовет общее потрясение   сверху донизу. Для установления равновесия на дно Бездны будут сброшены сотни   тысяч новых «непригодных». Или, допустим, случилось другое – все рабочие   увеличили производительность труда вдвое. Сразу половина их оказалась бы лишней   и отнесенной к числу «непригодных», хотя каждый человек работал бы в два раза   лучше прежнего и лучше многих умелых своих предшественников.      

Когда   работы не хватает на всех, то сколько есть лишних, незанятых рабочих, столько и   будет «непригодных», обрекаемых на медленную, мучительную гибель. Я ставлю себе   целью показать в следующих главах своей книги не только то, как условия работы   и образ жизни губят «непригодных» рабочих, но и то, как силами современной   промышленной цивилизации непрерывно и бессмысленно создаются новые сонмы   «непригодных».      

 ГЛАВА XVIII. ЗАРАБОТНАЯ   ПЛАТА      

       

Иной за   хлеб свою жизнь продает,      

За золото   душу – иной.      

Кто в   доме работном приют найдет,      

А кто в   воде речной.      

У нас   богачи вершат дела,      

И жребий   наш хорош:      

В Англии   подешевели тела,      

А души   купишь за грош.      

       

Когда я   узнал, что в Лондоне сотни тысяч семейств живут на недельный заработок в   двадцать один шиллинг или еще того меньше и эта часть населения составляет 1   292 737 человек, меня заинтересовал вопрос: как же надо составить бюджет на   неделю, чтобы семья могла существовать и имела силы работать? Я не стал брать   семью из шести, семи или десяти человек, а взял среднюю, состоящую из отца,   матери и троих детей, и записал, как там тратится 21 шиллинг, или   приблизительно 5 долларов 25 центов на американские деньги.      

Стоимость   Стоимость      

в   долларах в шиллингах      

Квартирная   плата 1,50 6/0      

Хлеб   1,00 4/0      

Мясо   0,87 1/2 3/6      

Овощи   0,62 1/2 2/6      

Чай 0,18   0/9      

Сахар   0,18 0/9      

Масло   0,20 0/10      

Молоко   0,12 0/6      

Мыло   0,08 0/4      

Уголь   0,25 1/0      

Дрова   0,08 0/4      

Керосин   0,16 0/8      

– –   – – – – – – – –       

И т о г о:   5,25 21/2      

Достаточно   вглядеться лишь во вторую графу, чтобы понять, как мало тут места для   излишеств. Один доллар (на наши деньги) в неделю на хлеб для пятерых – то есть   два и шесть седьмых цента в день на человека, – значит, меньше одного   цента на раз, если человек ест три раза в день! А между тем хлеб – у них самая   большая статья расхода. Мяса они получают меньше, а овощей еще меньше. Что   касается остальных продуктов, то их дозы настолько микроскопичны, что не   заслуживают внимания. При этом надо еще сказать, что провизия покупается   понемногу, а это самый дорогой и расточительный метод ведения хозяйства.      

Хотя   такой бюджет исключает какие бы то ни было излишества и охраняет семью от   ожирения, лишних денег тоже, как видите, не остается: двадцать один шиллинг   полностью уходит на еду и квартирную плату. Ни о каких карманных деньгах не   может быть и речи. Если глава семьи выпьет кружку пива – это значит, что все   члены семьи получат меньше еды; а чем меньше они будут есть, тем скорее станут   «непригодными». Эти люди не могут пользоваться ни омнибусом, ни трамваем; они   не имеют денег даже на конверт с маркой, не говоря уж о воскресной поездке за   город, посещении грошового кабаре, членстве в каком-нибудь клубе или покупке   сладостей, табака, книг и газет.      

Но   предположим, что одному из трех ребятишек понадобились башмаки. Тогда семья на   целую неделю вынуждена отказаться от мяса. А ведь у них пять пар ног, которые   нужно обуть, и всем пятерым членам семейства нужно что-то надеть на голову и как-то   прикрыть тело, поскольку закон преследует хождение в непристойном виде. Словом,   чтобы не замерзнуть на улице и не попасть в тюрьму, приходится снова и снова   жертвовать своим здоровьем. А что так оно и бывает, это факт; отбросьте   квартирную плату, уголь, керосин, дрова и мыло, и на пропитание останется по   четыре с половиной пенса в день на человека. Если из этих четырех с половиной   пенсов еще выгадывать на одежду, то где же взять силы работать?!      

Все это   достаточно тяжко. Но случилось несчастье: отец сломал себе ногу или умер. И вот   уже нет четырех с половиной пенсов на еду, а через неделю нечем уплатить за   квартиру. Тогда путь на улицу, в работный дом или в какую-нибудь страшную   лачугу, где мать будет биться из последних сил, стараясь прокормить семью на   десять шиллингов, которые, может быть, ей удастся добывать.      

Хотя в   Лондоне 1 292 737 человек живут на заработок в двадцать один шиллинг и ниже   того, мы анализировали только бюджет семьи из пяти человек. Но ведь есть семьи   побольше, и есть такие, которые не располагают двадцатью одним шиллингом, а   многие и вовсе не имеют постоянной работы. Естественно задать вопрос: как же   живут те? На это можно ответить лишь одно: они не живут. Им неведомо, что такое   жизнь. Они влачат полуживотное существование, пока над ними не смилуется   смерть.      

Прежде   чем заглянуть в самые глубины нищеты, рассмотрим положение телефонисток. Для   этих чистых, свежих английских девушек требуется более высокий уровень жизни,   не такой скотский, иначе не сохранить им своей свежести и чистоты, этим молодым   английским девушкам. Поступая работать на телефонную станцию, они получают для   начала одиннадцать шиллингов в неделю. При уме и расторопности такая девушка   может лет через пять дослужиться до фунта стерлингов в неделю. Недавно лорду   Лоидондерри был представлен следующий расчет еженедельных затрат рядовой   телефонистки:      

Квартирная   плата, топливо и освещение шиллингов 7/6      

Питание   дома » 3/6