1 2 3 4 5 6 
В эти   первые месяцы своего совершеннолетия Дик Форрест натворил еще ряд таких же   безрассудств. Но самым непостижимым оказалось последнее, когда он, вложив   столько миллионов в свои сельскохозяйственные предприятия, вдруг передал все   дело специалистам, поручив им вести и развивать его дальше по намеченному   плану, установил между ними взаимный надзор, чтобы они не слишком зарывались, а   затем купил себе билет на остров Таити и уехал, чтобы пожить как ему вздумается.      

Изредка   до опекунов доходили вести о нем. Он вдруг оказался владельцем и капитаном четырехмачтового   угольщика, который шел под английским флагом и вез уголь из Ньюкасла. Они   узнали об этом потому, что им пришлось заплатить за покупку судна, а также   потому, что имя Форреста, хозяина судна, было упомянуто в газетах в связи с   тем, что он спас жизнь пассажирам с потерпевшего кораблекрушение «Ориона»;   кроме того, они же получили страховку, когда судно Форреста погибло почти со   всей командой во время свирепого урагана у берегов островов Фиджи. В 1896 году   он оказался в Клондайке. В 1897 году – на Камчатке, где заболел цингой. Затем   неожиданно появился под американским флагом на Филиппинах. Однажды – они так и   – не узнали, как и почему, – он стал владельцем обветшавшего   пассажирского парохода, давно вычеркнутого из списков Ллойда и теперь   плававшего под флагом Сиама.      

Время от   времени между ними и Форрестом завязывалась деловая переписка, – он писал   им из многих сказочных гаваней сказочных морей. Был и такой случай, когда им   пришлось ходатайствовать перед правительством штата, чтобы оно оказало давление   на Вашингтон и вызволило Дика из какой-то запутанной истории в России; впрочем,   о ней в печать не проникло ни одной строчки, но она вызвала злорадное ликование   во всех европейских министерствах.      

Потом они   случайно узнали, что он лежит раненый в Мэйфкинге; потом, что он перенес в   Гваякиле желтую лихорадку и что его судили в Нью-Йорке за безжалостное   обращение с матросами в открытом море. Газеты трижды печатали извещение о его   смерти: один раз он будто бы умер, сражаясь в Мексике, и два раза – казнен в   Венесуэле. После всех этих ложных слухов и тревог опекуны решили больше не   волноваться; они уже спокойно принимали вести о том, что он будто бы переплыл   Желтое море на сампане, и что он умер от бери-бери, и что в числе русских   военнопленных взят японцами под Мукденом и теперь" находится в японской   военной тюрьме…      

Только   раз еще вызвал он их волнение, когда, верный своему обещанию, нагулявшись по   свету, вернулся домой и привез с собой жену. Ему было тогда тридцать лет, он   женился на ней, по его словам, несколько лет назад, и, как потом оказалось, все   три опекуна знали ее раньше. Ее отец потерял все свое состояние после   нашумевшей катастрофы в рудниках Лос-Кокос в Чихуахуа, когда правительство   изъяло серебро из обращения. Мистер Слокум тоже потерял тогда восемьсот тысяч.   Мистер Дэвидсон выкачал миллион из «Последней заявки» – высохшего русла реки в   Амадорском округе, а отец ее – восемь миллионов. Мистер Крокетт еще юношей   «выскребал» с ее отцом дно реки Мерсед, был его шафером, когда он женился на ее   матери, и в Грантс-Пассе играл в покер с ним и с лейтенантом Грантом[4]: запад знал   тогда об этом человеке лишь то, что он успешно сражается с индейцами и очень   плохо играет в покер.      

А теперь   Дик Форрест женился на дочери Филиппа Дестена! Тут нечего было желать ему счастья.   Тут можно было, наоборот, только доказывать, что он еще не понимает, какое   счастье ему послала судьба. Опекуны простили Дику все его грехи и   безрассудства. Женился он удачно и наконец-то поступил вполне благоразумно.   Мало того, он поступил гениально. Паола Дестен! Дочь Филиппа Дестена! Кровь   Дестенов! Союз Дестенов и Форрестов! Это искупало все! И престарелые товарищи   Форреста и Дестена, некогда пережившие с ними, теперь уже ушедшими, золотые дни   прошлого, заговорили с Диком даже сурово. Они напомнили ему о высокой ценности   доставшегося ему сокровища, об обязательствах, которые на него накладывает   такой брак, и обо всех прекрасных традициях и добродетелях Дестенов и   Форрестов; они наговорили ему столько, что в конце концов Дик рассмеялся и   прервал их, заявив, что они рассуждают, как коннозаводчики или чудаки, помешанные   на евгенике. И это была чистейшая правда, хотя им такое заявление и не   доставило удовольствия.      

Достаточно   было того, что он женился на девушке из рода Дестенов, и они одобрили и план   Большого дома и все связанные с этим сметы. Благодаря Паоле Дестен они на этот   раз признали, что его траты благоразумны и целесообразны. Что же до его   сельскохозяйственных затей, то, поскольку рудники «Группы Харвест.»   процветают, – пусть забавляется! Он имел полное право разрешить себе   кое-какие причуды.      

Все же   мистер Слокум заявил:      

– Платить   двадцать пять тысяч за рабочего жеребца – это безумие. Потому что рабочая   лошадь – это рабочая лошадь. Я еще понимаю, если бы вы купили скакового   жеребца…      

 ГЛАВА СЕДЬМАЯ      

       

В это   время как Дик Форрест просматривал выпущенную штатом Айова брошюру о свиной холере,   с дальнего конца двора в открытое окно стали доноситься звуки, говорившие о   пробуждении той, которая смеялась в рамке над его постелью и всего лишь   несколько часов тому назад оставила на полу его спальни свой розовый кружевной   чепчик, подобранный заботливым слугой.      

Дик   слышал ее голос, ибо просыпалась она с песней, точно птичка. Она пела, и ее   звонкие трели вырывались то из одного, то из другого окна и звучали по всему ее   длинному флигелю. Он услышал затем ее голос в садике посреди двора, но она   вдруг прекратила пение, чтобы побранить своего щенка колли",   соблазнившегося мелькавшими в бассейне фонтана японскими оранжевокрасными веерохвостками   с пестрыми плавниками.      

Форрест   обрадовался пробуждению жены; это удовольствие было для него всегда новым, и хотя   он сам вставал много раньше. Большой дом казался ему не совсем проснувшимся,   пока через двор не доносилась утренняя песнь Паолы.      

Но,   испытав радость от ее пробуждения. Дик, как обычно, тут же забыл о жене, –   его поглотили дела. Он снова погрузился в цифровые данные о вспышке свиной   холеры в Айове, и Паола исчезла из его сознания.      

– С   добрым утром, веселый Дик! – приветствовал его через некоторое время   всегда сладостный для его слуха голос, и Паола впорхнула к нему в легком   утреннем кимоно, стройная и живая, обвила его шею рукой и уселась на услужливо   подставленное им колено. Форрест прижал ее к себе, показывая, что весьма дорожит   ее присутствием и близостью, хотя его взгляд еще с полминуты не отрывался от   выводов, сделанных профессором Кенили относительно свиной холеры и опытов,   произведенных на ферме Саймона Джонса в Вашингтоне, штат Айова.      

– Вот   вы как! – возмутилась она. – Вам слишком везет, сударь! Вы   пресытились счастьем! К вам пришла ваша жена, ваш мальчик, ваша «маленькая   гордая луна», а вы ей даже не сказали: «С добрым утром, милый мальчик, был ли   ваш сон тих и сладок?»      

Дик   оторвался от цифр, приведенных профессором Кенили, крепко прижал к себе жену,   поцеловал ее, но указательным пальцем правой руки упорно придерживал нужное   место в брошюре.      

Однако   после ее слов он уже не спросил, как хотел раньше, хорошо ли она спала после   того, как оставила свой чепчик возле его постели. Он захлопнул брошюру,   продолжая придерживать пальцем страницу, и обеими руками обнял Паолу.      

– О!   О! Послушай! – закричала она вдруг. – Слышишь?      

В   открытые окна доносились певучие зовы перепелов.      

Затрепетав,   она прижалась к нему, – ее радовали эти мелодичные звуки.      

– Начинается   токование, – сказал он.      

– Значит,   весна! – воскликнула Паола.      

– И   знак, что будет хорошая погода.      

– И   любовь!      

– Да,   и птицы будут вить гнезда, нести яйца, – засмеялся Дик.      

– Никогда   я так не чувствовал плодородие мира, как сегодня, – продолжал он. –   Леди Айлтон принесла одиннадцать поросят. Ангорских коз тоже сегодня пригнали с   гор, им пора котиться. Ты бы видела их! И дикие канарейки бог знает сколько   времени обсуждают во дворе свои брачные дела: можно подумать, что какой-нибудь поклонник   свободной любви пытается разрушить их мирное единобрачие, проповедуя всякие   модные теории. Удивительно, как это их диспуты не мешали тебе спать. Вот они   начали снова… Что они – выражают сочувствие или бунтуют?      

Опять   послышалось трепетное, тонкое щебетание канареек, но взволнованное и   переходящее в пронзительный писк. Паола и Дик слушали их с восхищением, как   вдруг в этот хор крошечных золотистых любовников, с внезапностью судьбы,   мгновенно заглушив его и поглотив, ворвался другой звук, не менее дикий,   певучий и страстный, но потрясающий своей мощью и широтой.      

Мужчина   и женщина тотчас устремили жадные взоры через застекленные двери на дорожку,   обсаженную сиренью, и, затаив дыхание, ждали, когда на ней появится огромный   жеребец, – ибо это он трубил свой любовный призыв. Все еще невидимый, он   затрубил вторично, и Дик сказал:      

– Я   спою тебе песню, моя гордая луна. Не я сложил ее. Это песнь нашего Горца. Это   он ее трубит. Слышишь, опять! И вот что он поет: «Внемлите мне! Я – Эрос. Я   попираю холмы, моим голосом полны широкие долины. Кобылицы на мирных пастбищах   слышат меня и вздрагивают, ибо они знают мой голос. Травы становятся все пышнее   и выше, земля жирна, и деревья полны соков. Это весна. Весна – моя. Я царь в   моем царстве весны. Кобылицы помнят мой голос, ведь он жил до них в крови их   матерей. Внемлите мне! Я – Эрос. Я попираю холмы; и, словно герольды, долины   разносят мое ржание, возвещая мой приход».      

Паола   теснее прижалась к мужу, и он крепче обнял ее; она коснулась губами его лба.   Оба смотрели на дорогу, на которой вдруг, как величественное и прекрасное   видение, появился Горец. Сидевший на его спине человек казался до смешного   маленьким; глаза Горца, подернутые, как обычно у породистых жеребцов, синеватым   блеском, горели страстью; он то опускал голову и, роняя пену, терся   вздрагивавшими от волнения губами о шелковистые колени, то закидывал ее и,   сотрясая воздух, бросал в небо свой властный призыв.      

И, почти   как эхо, издалека донеслось в ответ певучее, нежное ржание.      

– Это   Принцесса, – прошептала Паола.      

Снова   Горец протрубил свой призыв, и Дик, вторя ему, запел:      

– «Внемлите   мне! Я – Эрос! Я попираю холмы…»      

И вдруг   Паола, сжатая кольцом его ласковых рук, ощутила вспышку ревности к   великолепному животному, которым он так любовался. Но вспышка тут же погасла,   и, чувствуя себя виноватой, она весело воскликнула:      

– А   теперь. Багряное Облако, спой про желудь!      

Дик, уже   снова увлеченный брошюрой, рассеянно посмотрел на Паолу, затем опомнился и с   тем же веселым азартом запел:      

Желуди   падают с неба!      

Я сажаю   маленький желудь в долине!      

Я сажаю   большой желудь в долине!      

Я расту,   я – желудь темного дуба, я расту, расту!      

Пока он   пел, Паола сидела, крепко прижавшись к нему, но, когда он кончил, почувствовала   нетерпеливое движение его руки, все еще державшей брошюру о свиньях, и заметила   быстрый взгляд, невольно скользнувший по циферблату часов на письменном столе:   они показывали 11.25. И снова она попыталась удержать его, и опять в ее словах   невольно прозвучал мягкий упрек.      

– Ты   странное, удивительное создание. Багряное Облако, – медленно проговорила   она. – Иногда мне кажется, что ты в самом деле Багряное Облако – сажаешь   свои желуди, а потом славишь первобытную радость труда. А иногда ты   представляешься мне ультрасовременным человеком, последним словом в царстве   двуногих, мужчиной, для которого статистические таблицы – это целая Троянская   война, вооруженным пробирками и шприцами, при помощи которых он, как гладиатор,   борется с разными таинственными микроорганизмами. Минутами я готова даже   признать, что тебе следовало бы носить очки, обзавестись лысиной и что…      

– И   что я при своей дряхлости уже не имею права держать в объятиях женщину, –   докончил он, обнимая ее еще крепче. – И что я всего-навсего дурацкая   ученая обезьяна и не заслужил это «легкое облачко нежнорозовой пыльцы». Слушай,   у меня есть план. Через несколько дней…      

Но он   так и не досказал, в чем состоит его план: за их спиной раздалось сдержанное   покашливание, и, повернув одновременно головы, они увидели Бонбрайта, помощника   секретаря, с пачкой желтых листков в руке.      

– Четыре   телеграммы, – сказал он смущенно. – И мистер Блэйк находит, что две   из них очень важные. Одна по поводу отправки быков в Чили…      

Паола   медленно соскользнула с колен мужа и стала на ноги: она почувствовала, что он   опять уходит от нее, возвращается к этим статистическим таблицам, накладным,   секретарям и управляющим.      

– Эй,   Паола, – крикнул Дик, когда она была уже в дверях. – Я дал имя новому   бою, он будет называться О-Хо. Тебе нравится?      

В ее   ответе прозвучали нотки уныния, но она тут же улыбнулась:      

– Вечно   ты играешь именами наших боев… Если продолжать в этом духе, тебе скоро придется   называть их: «О-Кот», «О-Конь», «О-Бык».      

– Зато   я никогда не позволю себе этого по отношению к моему племенному скоту, –   ответил он торжественно, хотя лукавый блеск его глаз говорил, что он шутит.      

– Я   не то хотела сказать, – возразила она. – Но ведь у языка ограниченные   возможности. Зря у тебя все начинается с "О".      

Они оба   весело рассмеялись. Паола исчезла, а через секунду Форрест, вскрыв телеграмму,   погрузился в подробности отправки на скотоводческое ранчо в Чили трехсот   годовалых племенных быков, по двести пятьдесят долларов каждый, франко-пароход.   Все же пение Паолы, уходившей через двор в свой флигель, доставило ему, как   всегда, удовольствие, – он и не заметил, что ее голос чуть-чуть менее   весел, чем обычно.      

 ГЛАВА ВОСЬМАЯ      

       

Ровно   через пять минут после того, как ушла Паола, Дик покончил с телеграммами, вышел   и сел в машину.      

С ним   вместе сели Тэйер, покупатель из Айдахо, и Нэйсмит, корреспондент «Газеты   скотовода». Уордмен, заведующий овцеводством, присоединился к ним возле   большого загона, где было собрано несколько тысяч молодых шропширских баранов,   подлежащих осмотру.      

Форрест   молчал, считая, что разговаривать особенно не о чем, и Тэйер был этим явно   огорчен, так как ему казалось, что о покупке десяти вагонов дорогого скота не   мешало бы и потолковать.      

– Да   ведь они сами за себя говорят, – успокоил его Дик и повернулся к Нэйсмиту,   чтобы сообщить ему некоторые данные для его статьи о разведении шропширской   породы в Калифорнии и на северо-западе.      

– Я   бы вам не советовал возиться с отбором, – обратился Дик через несколько   минут к Тэйеру. – Они все одинаково хороши, даже «самые лучшие». Вы можете   целую неделю отбирать свои десять вагонов, и они будут такие же, как если бы   выбрали подряд.      

Спокойная   уверенность Форреста в том, что сделка уже состоялась, и совершенно очевидный   для Тэйера факт, что таких баранов он еще не видел, заставили его решиться, и   он вместо десяти вагонов заказал двадцать.      

Когда   они вернулись в дом, Тэйер, доигрывая с Нэйсмитом партию на бильярде,   прерванную осмотром баранов, сказал своему партнеру:      

– Я   первый раз у Форреста. Он волшебник. Я много раз покупал и ввозил скот из   Восточных Штатов, но эти бараны пленили меня. Вы заметили, что я удвоил заказ?   Мои клиенты в Айдахо прямо с ума сойдут от них. Мне было поручено закупить,   говоря по совести, только шесть вагонов и прибавить еще два – по моему   усмотрению. Но если каждый покупатель не удвоит своего заказа, увидев этих   баранов, и если за оставшихся не поднимется форменная драка, то я в скоте   ничего не понимаю. Они превосходны. И если эти бараны не вызовут переворота в   Айдахо, значит, я не купец, а Форрест не скотовод.      

Когда,   призывая к завтраку, зазвонил большой бронзовый гонг, купленный Форрестом в   Корее (в него били, только если было известно, что Паола не спит). Дик вышел в   большой внутренний двор и присоединился к молодежи, собравшейся около фонтана с   золотыми рыбками. Берт Уэйнрайт, покорно следуя указаниям своей сестры Риты, а   также Паолы и ее сестер. Льют и Эрнестины, пытался выловить сачком из бассейна   необыкновенно красивую рыбку, похожую на золотистый цветок; ее размеры и цвет,   а также плавники и хвост пленили Паолу, и она решила отсадить ее в особый бассейн   в своем собственном внутреннем дворике.      

Под   оживленный смех, визг и споры редкостная рыба была наконец изловлена, посажена   в банку и отдана итальянцу садовнику, который ее и унес.      

– Ну,   что ты можешь сказать в свое оправдание? – задорно спросила Эрнестина,   когда Дик подошел к ним.      

– Ничего, –   ответил он уныло. – Имение пустеет.      

Завтра   триста восхитительных молодых бычков отбывают в Южную Америку, а Тэйер – вы видели   его вчера вечером – увозит с собой двадцать вагонов баранов. Одно могу сказать:   я поздравляю Айдахо и Чили с таким приобретением.      

– Сажай   побольше желудей, – рассмеялась Паола; она стояла, обняв своих двух   сестер, и все три казались улыбающимися грациями.      

– О   Дик, спой твою песню про желудь, – попросила Льют.      

Он   покачал головой:      

– Я   знаю теперь песню, которая еще лучше. Но только она в божественном плане. Что в   сравнении с ней и Багряное Облако и его песня! Слушайте! Маленькая девочка из   беднейших кварталов Нью-Йорка первый раз попадает за город, вместе со своей   воскресной школой. Она совсем маленькая. Обратите особое внимание на то, как   она картавит:      

       

В   плуду-иглают жолотые лыбки,      

И   волобей чиликает на ветке.      

Кто   научил их плавать и чиликать?      

Кто   птичкам лазукласил глудь?      

Господь,   господь – он это сделал!      

       

– Украдено, –   заявила Эрнестина, когда смех наконец умолк.      

– Конечно, –   согласился Дик. – Я нашел ее в «Фермере и скотоводе», а эта газета   перепечатала песенку из «Журнала свиновода», который взял ее у «Западного   юриста», а «Западный юрист» взял ее из «Голоса общества», «Голос общества»,   бесспорно, получил ее от самой девочки или, вернее, от учителя воскресной   школы. А поэтому, мне кажется, она должна была быть впервые напечатана в   журнале «Наши бессловесные животные».      

Звуки   гонга раздались вторично, и Паола, обняв одной рукой Риту, другой Форреста,   направилась в дом, а Берт, шедший позади с Льют и Эрнестиной, показывал им на   ходу новые на танго.      

– Еще   одно, Тэйер, – сказал Дик вполголоса, освободившись от дам, которые,   встретив на лестнице в столовую уже поджидавших их Тэйера и Нэйсмита, поспешили   вниз. – Прежде чем уехать, взгляните на мериносов. Я действительно могу   похвастаться ими, и нашим американским овцеводам придется с ними ознакомиться.   Начал я, конечно, с привозным скотом, но теперь добился особого калифорнийского   вида. Французы прямо с ума сойдут. Возьмите-ка пяток в свой товарный поезд, и   пусть ваши скотоводы полюбуются.      

Они сели   за стол, который, видимо, можно было раздвигать до бесконечности. Длинная и низкая   столовая была точной копией со столовых мексиканских земельных королей старой   Калифорнии. Пол состоял из больших коричневых плит, балки потолка и стены были   выбелены, а огромный камин без всяких украшений мог служить образцом   массивности и простоты. В окна с глубокими амбразурами видны были деревья и   цветы, и вся комната производила впечатление строгости, чистоты и свежести.      

Стены украшало   несколько картин, писанных масляными красками; на почетном месте висела работа   Ксавье Мартинеса, в печальных сумеречных тонах: на ней был изображен пеон,   проводивший борозду по бесконечной и унылой мексиканской равнине с помощью   первобытной деревянной сохи и запряженных в нее двух волов. Здесь же висели и   более красочные полотна из прежней мексикано-калифорнийской жизни: пастель   Реймерса, с тонущими в сумерках эвкалиптами и далекой, тронутой закатом   вершиной, пейзаж «При лунном свете» Петерса и «Летний день» Гриффина, где на   первом плане желтело жнивье, а вдали тянулись мягкие, туманные очертания   Калифорнийских гор с коричневатыми лесистыми ущельями, подернутыми лиловой   дымкой.      

– Знаете,   что, – вполголоса обратился Тэйер к сидевшему рядом с: ним Нэйсмиту, в то   время как Дик острил и шутил с девицами, – вот вам богатый материал, если   вы будете писать о Большом доме. Я видел столовую для прислуги. Там за стол   садятся, считая садовников, шоферов и поденщиков, не меньше сорока человек.   Настоящая гостиница. Чтобы все это наладить, нужна система, нужна голова.   Поверьте мне, этот их китаец О-Пой – прямо маг и волшебник; он не то дворецкий,   не то домоправитель. И вся жизнь в этом заведении – уж не знаю, как и назвать   его, – идет без сучка, без задоринки.      

– Маг   и волшебник сам Форрест, – сказал Нэйсмит. – Он умеет выбирать людей,   у него светлая голова. Он мог бы командовать целой армией, править государством   и даже… заведовать цирком с тремя аренами.      

– Вот   это действительно комплимент! – рассмеялся Тэйер.      

– Знаешь,   Паола, – обратился Дик через стол к жене, – я сейчас получил   известие, что завтра утром здесь будет Грэхем. Скажи О-Пою, пусть поместит его   в сторожевой башне. Там просторно, и, может быть, Грэхем выполнит свою угрозу и   начнет работать над книгой.      

– Грэхем…   Грэхем… – стала припоминать Паола. – Я его знаю или нет?      

– Ты   встретилась с ним раз, два года назад, в Сантьяго, в кафе «Венера». Он тогда   обедал с нами.      

– А-а,   один из этих морских офицеров! Дик покачал головой.      

– Штатский.   Неужели ты не помнишь? Такой высокий блондин… Вы еще с ним полчаса говорили о   музыке, а нам капитан Джойс изо всех сил доказывал, что Соединенные Штаты   должны бронированным кулаком расправиться с Мексикой.      

– Теперь,   кажется, вспоминаю, – проговорила неуверенно Паола. – Ты с ним познакомился   где-то в Южной Африке? Или на Филиппинских островах?..      

– Вот,   вот! В Южной Африке. Ивэн Грэхем. Вторая наша встреча произошла в Желтом море,   на специальном судне «Таймса». А потом раз десять наши пути Пересекались, йо   нам все как-то не удавалось встретиться, – до того вечера в кафе «Венера».      

Помню,   он отплыл из Бор-Бора на восток за два дня до того, как я там бросил якорь по   пути на Самоа. Потом я покинул Апию с письмами для него от американского   консула, а он явился туда через день. Затем мы разминулись на три дня в   Левуке, – я плавал тогда на «Дикой утке», а он выехал из Сувы в качестве   гостя на британском крейсере. Верховный британский комиссар Океании, сэр   Эверард Им Турн, дал мне еще несколько писем для Грэхема. Я прозевал его в Порт   Резолюшен и в Виле, на Новых Гебридах; они совершали на крейсере увеселительную   поездку. Мы с ним все время играли в прятки в архипелаге Санта-Крус. То же   самое повторилось на Соломоновых островах. Однажды вечером крейсер обстрелял   несколько туземных деревень возле Ланга-Ланга, а утром отплыл. Я же прибыл туда   после обеда. Так я тех писем ему из рук – в руки и не передал и увиделся с ним   вторично только два года тому назад, в кафе.      

– Но   кто он такой и что это за книга, которую он пишет? – спросила Паола.      

– Ну,   если начать с конца, то прежде всего он разорен, – то есть относительно:   он получает несколько тысяч годового дохода, но все, что оставил ему отец,   пошло прахом. Нет, не думай, не спустил: к сожалению, он влип во время этой   «тихой паники», которая стольких погубила несколько лет тому назад. И потерял   все. Но ничего, не жалуется.      

Грэхем   хорошего старинного рода, чистокровный американец, окончил Йейлский   университет. А книга?.. Он думает, что она будет иметь успех. Он описывает в   ней свое прошлогоднее путешествие через Южную Америку, от западного побережья к   восточному. Это в значительной мере неизведанный край. Бразильское   правительство по собственной инициативе предложило ему гонорар в десять тысяч   долларов за доставленные им сведения о неисследованных областях страны. О,   Грэхем – это человек. Настоящий мужчина. На него можно положиться. Знаешь этот   тип: великодушный, сильный, простой, чистый сердцем; везде побывал, все видел,   изведал многое – и вместе с тем такой искренний, смотрит прямо в глаза. Ну –   мужчина в лучшем смысле слова!      

Эрнестина   захлопала в ладоши и, бросив дразнящий, вызывающий и победоносный взгляд на   Берта Уэйнрайта, воскликнула:      

– И   он завтра приезжает?      

Дик с   упреком покачал головой.      

– О   нет, Эрнестина, тут ничего не выйдет. Многие милые девушки вроде тебя пытались   поймать Ивэна Грэхема в свои сети. И – между нами – я их вполне понимаю. Но у   него отличные легкие и длинные ноги, и никому еще не удавалось загнать его в   угол, где бы он, ошалев и обессилев, наконец машинально пробормотал роковое   «да» и опомнился бы только уже в плену, связанный по рукам и ногам,   заклейменный и женатый. Забудь о своих намерениях, Эрнестина! Останься верна   золотой молодости, срывай ее золотые яблоки, делая при этом вид, что они тебя   нисколько не интересуют. А Грэхема оставь. Он почти одних лет со мной, он, как   и я, бродил нехожеными дорогами и видал виды. И он умеет вовремя удрать. Он   прошел огонь, и воду, и медные трубы. Он кроток, но неуловим. К тому же молодые   девушки его не интересуют. Конечно, вы можете заподозрить его в моральной   трусости, но я заверяю вас, что он просто закален жизнью, стар и очень мудр.      

 ГЛАВА ДЕВЯТАЯ      

       

– Где   же мой мальчик? – кричал Дик, топая и звеня шпорами по всему Большому дому   в поисках его маленькой хозяйки.      

Наконец   он дошел до двери, которая вела во флигель Паолы.      

Это была   тяжелая, крытая панелью дверь в такой же крытой панелью стене. У нее не было ручки,   но Дик, знавший секрет, нажал пружинку, и дверь распахнулась.      

– Где   мой мальчик? – крикнул он опять и затопал по длинному коридору.      

Он заглянул   в ванную с вделанным в пол римским бассейном и мраморными ступеньками, затем в   гардеробную и в будуар – но все напрасно. По широким ступеням он поднялся к   любимому дивану Паолы в оконной амбразуре ее спальни, прозванной ею «Башней   Джульетты», и улыбнулся при виде изящных и воздушных кружевных принадлежностей   дамского туалета, которые она, по обыкновению, тут разбросала, ибо их   созерцание доставляло ей особое, чувственное удовольствие. На миг он   остановился перед мольбертом и посмотрел на этюд. Готовый сорваться с его губ   возглас недоумения сменился довольной усмешкой, когда он узнал в беглом   наброске очертания неуклюжего голенастого жеребенка, с отчаянием призывающего   мать.      

– Да   где же мой мальчик? – крикнул он уже у двери спальной веранды; там оказалась   только китаянка, скромная женщина лет тридцати, которая, приподняв брови,   смущенно и растерянно ему улыбнулась.      

Это была   горничная Паолы, Ой-Ли, названная так Диком много лет назад, потому что она постоянно   поднимала тонкие брови и лицо ее всегда казалось удивленным, точно она   восклицала: «Ой ли?» Дик взял ее к Паоле почти девочкой из рыбачьей деревушки   на берегу Желтого моря, где ее мать, потеряв мужа, едва перебивалась тем, что   плела сети для рыбаков и зарабатывала, когда год был удачный, до четырех долларов.   Ой-Ли поступила к Паоле, когда та плавала на трехмачтовой шхуне «Все забудь», а   О-Пой, еще служивший юнгой, стал выказывать ту сообразительность, благодаря   которой сделался через несколько лет дворецким Большого дома.      

– Где   ваша госпожа, Ой-Ли?      

Ой-Ли   испуганно отпрянула, охваченная неодолимой застенчивостью.      

Дик   подождал.      

– Может   быть, она с молодыми барышнями? Я не знаю, – пролепетала служанка.      

Дик из   жалости отвернулся и пошел к двери.      

– Где   мой мальчик? – кричал он, проходя под воротами как раз в ту минуту, когда,   огибая кусты сирени, подъехал лимузин.      

– Черт   меня побери, если я знаю, – ответил сидевший в машине высокий белокурый   человек в светлом летнем костюме; и через мгновение Дик Форрест и Ивэн Грэхем   пожимали Друг другу руки.      

О-Дай и   О-Хо внесли ручной багаж, и Дик проводил своего гостя в приготовленное для него   помещение в так называемой «Башне».      

– Вам   придется еще попривыкнуть к нашим порядкам, дружище, – говорил Дик. –   Жизнь у нас здесь идет по часам, и прислуга образцовая; но себе мы разрешаем   всякие вольности. Если бы вы приехали на две минуты позже, вас встретили бы   только наши китайские слуги: я намеревался выехать верхом, а Паола – миссис   Форрест – уже куда-то исчезла.      

Грэхем   был почти одного роста с Фор ростом, может быть, выше на какой-нибудь дюйм, но   зато уже в плечах и груди и волосы светлее; глаза у обоих были почти одинаковые   – серые, с голубоватым белком, и лица их покрывал одинаковый здоровый бронзовый   загар. Черты лица у Грэхема казались несколько крупнее, чем у Форреста, разрез   глаз чуть удлиненнее, что, однако, скрадывалось более тяжелыми веками. И нос   его был как будто прямее и крупнее, чем у Дика, и губы алее и точно слегка   припухли.      

Волосы   Форреста были ровного светло-каштанового оттенка, а волосы Грэхема, без   сомнения, отливали бы золотом, если бы они так не выгорели на солнце, что   казались песочного цвета. Скулы у обоих слегка выступали, но впадины на щеках у   Форреста обозначались резче; носы были с широкими нервными ноздрями, рты   крупные, по-женски красивые и чисто очерченные; вместе с тем в них   чувствовались затаенная сила воли и суровость, так же как и в крепких, крутых   подбородках.      

Но чуть   более высокий рост и менее широкая грудь и плечи придавали фигуре и движениям   Грэхема ту стройность и гибкость, которых не хватало Дику Форресту. Благодаря   особенностям своей внешности каждый только выигрывал от присутствия другого.   Грэхем был светел и легок, в нем таилось неуловимое обаяние, что-то от   сказочного принца. Форрест производил впечатление более сильного и сурового   человека, чем Грэхем, более опасного для других, более крепкой хватки.      

Взгляд   Форреста бегло скользнул по циферблату часов на руке. Этот взгляд как бы на   лету отметил время.      

– Одиннадцать   тридцать, – сказал Дик. – Поедемте сейчас со мной, Грэхем, мы ведь   завтракаем не раньше половины первого! Я отправляю партию быков, целых триста   голов, и, должен сознаться, очень горжусь ими. Вы непременно должны взглянуть   на них. Это ничего, что вы не одеты для верховой езды. О-Хо, принеси-ка пару   моих краг; а ты. О-Пой, прикажи оседлать Альтадену. Какое седло вы   предпочитаете, Грэхем?      

– Все   равно, дружище!      

– Английское?   Австралийское? Мексиканское? Шотландское? – настаивал Дик.      

– Тогда   шотландское, если это не сложно, – сказал Грэхем.      

Они   стали со своими лошадьми на краю дороги, пропуская мимо себя все стадо,   начинавшее далекое путешествие в Чили, и следили за быками, пока те не скрылись   за поворотом дороги.      

– Я   теперь вижу, насколько замечательно то, что вы делаете! – воскликнул   Грахем, и глаза его блеснули. – В молодости я и сам, когда был в   Аргентине, увлекался скотоводством. Если бы я начал дело с быками таких кровей,   я, может быть, и не прогорел бы.      

– Но   тогда ведь еще не мыло ни люцерны, ни артезианских колодцев, – сказал Дик,   стараясь его утешить. – Шортхорны там не выжили бы. Засуху выдерживает   только мелкий скот. Он обладает достаточной силой, но легок на вес. Пароходов с   холодильниками тоже еще не существовало. А это изобретение, конечно, вызвало в   скотоводстве целую революцию.      

– Кроме   того, я был еще очень молод, – добавил Грэхем. – Хотя это, конечно,   не всегда имеет значение.      

Одновременно   со мной начал дело некий молодой немец, и притом имея приблизительно одну   десятую моего капитала. Он выдержал и годы засухи и все неудачи. Теперь он   миллионер, его состояние выражается в семизначных числах.      

Они   повернули к Большому дому, и Дик снова взглянул на часы.      

– Времени   еще пропасть, – сказал он. – Я рад, что вы видели моих годовалых   бычков. А знаете, почему этот немчик выдержал: у него не было другого выхода. А   вас ожидали отцовские деньги, и хотелось пошляться по свету, причем ваш главный   минус заключается в том, что у вас были средства, чтобы этот зуд унять…      

– Вон   там, – Дик кивнул вправо, указывая рукой на что-то, еще скрытое зарослями   сирени, – там рыбные пруды, и вы можете наловить сколько угодно форели,   морских окуней и даже морских котов. У каждой породы свои садки. Видите, какой   я скопидом: люблю, чтобы все работало. Пусть вводят восьмичасовой рабочий день,   может быть, это и правильно, но вода у меня работает двадцать четыре часа. Вода   начинает свою работу уже в горах. Сначала она орошает горные луга, потом сбегает   в долину и, пройдя несколько миль, очищается до кристальной чистоты; водопад   же, образующийся при ее падении с гор, дает половину всей анергии, нужной для   имения, и полностью обеспечивает нас светом. Затем вода разделяется, течет по   каналам в пруды и, вытекая оттуда, орошает площадь в несколько миль, засеянную   люцерной. И поверьте, если бы она потом не разливалась по долине реки   Сакраменто, я бы опять воспользовался ею для орошения.      

– Ах,   голубчик, голубчик, – смеясь, сказал Грэхем, – да вы могли бы   написать целую поэму о чудесах, которые совершает вода. Я встречал   огнепоклонников, но теперь я впервые вижу водопоклонника. И живете вы не на   песках, а на водах, – простите мне неудачный каламбур…      

Грэхему   не пришлось досказать свою мысль до конца. Справа, неподалеку от них, раздался   звонкий стук копыт, затем оглушительный всплеск воды, возгласы и взрыв женского   смеха. Однако смех быстро оборвался, раздались тревожные крики, сопровождаемые   таким фырканьем и барахтаньем, точно тонуло какое-то чудовище. Дик наклонил   голову и заставил лошадь проскочить сквозь заросли сирени, Грэхем на своей   Альтадене последовал за ним. Они выехали на залитую ярким солнцем лужайку, и   Грэхему открылось необыкновенное зрелище.      

Середину   обсаженной деревьями лужайки занимал большой квадратный бетонированный бассейн.   Один его конец, служивший водосливом, был широк и отлог, и на нем, мягко   поблескивая, плескалась струя. Боковые стены были отвесны. Другой конец был   тоже пологий и слегка рифленый для упора. И тут, охваченный ужасом, то   приседая, то выпрямляясь, стоял ковбой в кожаных штанах и растерянно восклицал   с мольбой и отчаянием: «Господи! Господи!»      

Против   него, на дальнем конце бассейна, сидели, свесив ноги, три испуганные нимфы в купальных   костюмах.      

В самом   бассейне, как раз посередине, огромный гнедой жеребец, мокрый и блестящий, взвившись   на дыбы, бил над водой копытами, и мокрая сталь подков блестела в солнечных   лучах. А на его хребте, соскальзывая и едва держась, белела фигура, которую   Грэхем в первую минуту принял за прекрасного юношу. И только когда жеребец,   вдруг опустившийся в воду, снова вынырнул благодаря мощным ударам своих копыт,   Грэхем понял, что на нем сидит женщина в белом шелковом купальном костюме,   облегавшем ее так плотно, что она казалась изваянной из мрамора. Мраморной казалась   ее спина, и только тонкие крепкие мышцы, натягивая шелк, извивались и двигались   при ее усилиях держать голову над водой. Ее стройные руки зарылись в длинные   пряди намокшей лошадиной гривы, белые округлые колени скользили по атласному   мокрому крупу, а пальцами белых ног она сжимала мягкие бока животного, тщетно   стараясь опереться на его ребра.      

В одно   мгновение – нет, в полмгновения – Грэхем охватил взглядом представившееся, его   глазам зрелище, понял, что сказочное существо – женщина, и удивился   миниатюрности и нежности всей ее фигурки, делавшей столь героические усилия.   Она напомнила ему статуэтку дрезденского фарфора, легкую и хрупкую, попавшую в   силу какой-то нелепой случайности на спину тонущего чудовища; в сравнении с   огромным жеребцом она казалась крошечным созданием, маленькой феей из волшебной   сказки.      

Когда   она, чтобы не сползти со спины жеребца, прижалась щекой к его выгнутой шее, ее   распустившиеся мокрые золотисто-каштановые волосы переплелись и смешались с его   черной гривой. Но больше всего поразило Грэхема ее лицо: это было лицо   мальчикаподростка – и лицо женщины, серьезное и вместе с тем возбужденное и   довольное игрой с опасностью; это было лицо белой женщины, притом очень   современной, и все же оно показалось Грэхему языческим. Такие женщины, да и   такие положения едва ли встречаются в двадцатом веке. Сцена была словно   выхвачена из жизни Древней Греции – и вместе с тем напоминала иллюстрации к   сказкам «Тысячи и одной ночи». Казалось, вот-вот из взбаламученных глубин и   вынырнут джинны или с голубых небес спустятся на крылатых драконах сказочные   принцы, чтобы спасти смелую всадницу.      

Жеребец   снова поднялся над поверхностью и опять погрузился в воду, едва не   перевернувшись на спину. Чудесное животное и чудесная всадница исчезли под   водой и через секунду вынырнули опять, жеребец вновь забил в воздухе копытами   величиной с тарелку, а всадница все еще сидела на нем, прильнув к гладкой   мускулистой спине животного. У Грэхема замерло сердце, когда он на миг   представил себе, что случилось бы, если бы жеребец перевернулся. Случайным   ударом одного из своих могучих копыт он мог навеки погасить огонь жизни,   сверкавший в этой великолепной и легкой, ослепительно белой женщине.      

– Пересядь   к нему на шею! – крикнул Дик. – Схвати его за холку и ляжь на шею,   пока он не выплывет!      

Она   послушалась: упершись пальцами ног в ускользающие мышцы его шеи, она мгновенным   усилием подбросила свое тело, вцепилась одной рукой в гриву, протянула другую   между ушами лошади, схватилась за холку и опустилась на его шею; а когда   жеребец при перемещении тяжести выпрямился в воде и опустил копыта, она заняла   прежнее положение. Все еще держась одной рукой за гриву, она подняла другую и,   помахав ею, послала Форресту приветственную улыбку. Эта женщина, как отметил   про себя Грэхем, несмотря на грозившую ей опасность, настолько сохраняла хладнокровие,   что успела заметить и гостя, чья лошадь стояла рядом с лошадью Форреста. Кроме   того, Грэхем почувствовал, что в повороте ее головы и простертой вперед руке,   которой она помахивала, было не только бравирование опасностью; чутье художницы   подсказало ей, что эта поза и жест – необходимая часть всей картины, а главное,   что они – выражение той жизнерадостности и отваги, которые пронизывали все ее   существо.      

– Немногие   женщины способны на такую проделку, – спокойно заметил Дик, следя взглядом   за Горцем, который, сохраняя горизонтальное положение, теперь легко подплыл к   более низкому краю бассейна и вскарабкался по его рифленой поверхности   навстречу растерявшемуся ковбою.      

Тот   быстро надел на Горца мундштук, но Паола, все еще сидевшая на лошади, властно   взяла из рук ковбоя уздечку, круто повернула Горца к Форресту и приветствовала   его.      

– А   теперь вам придется уехать, – крикнула она. – Посторонней публике   здесь не место! Остаются одни женщины!      

Дик   засмеялся, поклонился и опять через заросли сирени выбрался вместе с Грэхемом   на дорогу.      

– Кто…   кто это? – спросил Грэхем.      

– Паола,   миссис Форрест, женщина-мальчик, вечное дитя и вместе с тем очаровательная женщина,   своевольное облачко розовой пыльцы…      

– У   меня даже дух захватило, – сказал Грэхем. – Здесь часто дают такие   представления?      

– Эту   штуку она затеяла впервые, – отозвался Форрест. – Она сидела на Горце   и съехала на нем, как на санках, по спуску в бассейн, но санки-то весят две   тысячи двести сорок фунтов.      

– Рисковала   и себе и ему сломать шею, – заметил Грэхем.      

– Да,   его шея оценена в тридцать тысяч долларов, – улыбнулся Дик. – Эту   сумму мне предлагал в прошлом году некий союз коннозаводчиков, после того как   Горец взял на побережье Тихого океана все призы за резвость и красоту. А Паола   каждый день рискует сломать себе шею; и если бы это стоило каждый раз тридцать   тысяч, она разорила бы меня, – но с ней никогда ничего не случается.      

– Однако   сейчас опасность была очень велика: ведь      

Жеребец   мог опрокинуться на спину.      

– А   вот все-таки не опрокинулся, – возразил Дик спокойно. – Паоле всегда   везет. Она точно заговоренная. Однажды она угодила со мной под артиллерийский   обстрел – и была потом разочарована, что ни один наряд в нее не попал, не убил   и даже не ранил. Четыре батареи на расстоянии мили открыли огонь, нам   Предстояло пройти полмили по гребню холма до ближайшего укрытия. Я даже   рассердился, что она, будто нарочно задерживает шаг. И она созналась, что,   пожалуй, да – чуточку. Мы женаты уже десять – двенадцать лет, но, как ни   странно, мне и теперь кажется, что я совсем ее не знаю, и никто ее не знает, да   и она сама себя не знает, – так иногда смотришь на себя в зеркало и думаешь:   что за черт, кто это смотрит на тебя? У нас с Паолой есть такая магическая   формула: «Не стой за ценой, коли вещь тебе нравится». И все равно, чем платить   – долларами или собственной шкурой. Так мы и живем, это наше правило. И знаете:   судьба еще ни разу нас не надула.      

 ГЛАВА ДЕСЯТАЯ      

       

В   столовой собрались одни мужчины. Дамы, по словам Форреста, решили завтракать у   себя.      

– Думаю,   что вы не увидите никого из них до четырех часов, – сказал Дик, – а в   четыре Эрнестина, одна из сестер моей жены, постарается обыграть меня в теннис;   так она по крайней мере мне заявила.      

Во время   завтрака, на котором присутствовали одни мужчины, Грэхем, участвуя в разговоре   о скоте и скотоводстве, узнал много нового, да и сам поделился частицей своего   опыта, но никак не мог отогнать неотразимое видение прелестной белой фигурки,   прильнувшей к темной мокрой спине плывущего жеребца. И все последующие часы,   когда он осматривал премированных мериносов и беркширских поросят, этот образ   неотступно продолжал жечь ему веки. Даже когда в четыре часа начался теннис и   Грэхем играл против Эрнестины, он мазал не раз, так как летящий мяч вдруг заслоняла   все та же картина: белая женская фигура на спине великолепной лошади.      

Хотя   Грэхем родился не в Калифорнии, он отлично знал ее обычаи, ибо сроднился с ней, –   и потому нисколько не удивился, когда за обедом женщины, которых он видел в   купальных костюмах, оказались в вечерних туалетах, а мужчины – в своем более   или менее обычном виде; он и сам предусмотрительно последовал их примеру и,   невзирая на роскошь и элегантность жизни в Большом доме, оделся скромно и   просто.      

Между   первым и вторым зовом гонга все гости перешли в длинную столовую. Сейчас же   после второго явился Форрест и потребовал коктейли. Грэхем с нетерпением ожидал   появления той, чей образ стоял перед ним с утра. Вместе с тем он приготовился и   к возможным разочарованиям: слишком часто видел он, как много теряют атлеты и   борцы, скованные обычным платьем; и теперь, когда сказочное существо, пленившее   его в белом шелковом трико, должно было появиться в модном туалете современной   женщины, он не ждал от этого зрелища ничего особенного.      

Но она   вошла, и у Грэхема захватило дух. На миг она остановилась под аркой двери,   выделяясь на черном фоне, озаренная падавшим на нее спереди мягким светом. От   удивления Грэхем невольно раскрыл рот, ошеломленный ее красотой, пораженный   превращением этого эльфа, этой маленькой феи в прелестную женщину. Перед ним   была теперь не фея, не ребенок и не мальчик верхом на лошади, а светская   женщина с той благородной осанкой, какую нередко умеют придать себе именно   маленькие женщины.      

Она была   несколько выше ростом, чем показалась ему в воде, но и в вечернем туалете   поражала той же стройностью и пропорциональностью сложения. Он отметил   золотисто-каштановый цвет ее высоко зачесанных волос, здоровую белизну упругой   чистой кожи, как бы созданную для пения лебединую шею, переходившую в красивую   грудь, и наконец ее платье жемчужноголубого цвета и какого-то средневекового   покроя, – оно обтягивало ее стан, широкие рукава спадали свободными складками,   отделкой служила кайма из золотой вышивки с драгоценными камнями.      

Паола   улыбнулась гостям в ответ на их приветствия, и Грэхему эта улыбка напомнила ту,   которую он видел на ее лице утром, когда она сидела верхом на жеребце. Она   подошла к столу, и он не мог не восхититься той неподражаемой грацией, с какой   ее стройные колени приподнимали тяжелые складки платья, – те самые   округлые колени, которыми она отчаянно сжимала мускулистые бока Горца. Грэхем   заметил, что на ней нет корсета, – да она и не нуждалась в нем. И в то   время как она шла через всю комнату к столу, он видел перед собой двух женщин:   одну – светскую даму и хозяйку Большого дома, другую – восхитительную статуэтку   всадницы, хоть и скрытую под этим голубоватым с золотом платьем, но забыть   которую не могли его заставить никакие одежды и покровы.      

И вот   она была здесь, среди своих домашних и гостей; ее рука на мгновение коснулась   его руки, когда Форрест представил его, и она сказала ему свое «добро   пожаловать» таким певучим голосом, который мог родиться только в недрах этого   горла и этой высокой, несмотря на общую миниатюрность, груди.      

Сидя за   столом наискось от нее, Грэхем невольно втайне наблюдал за ней. Хотя он   участвовал в общем шутливом и веселом разговоре, но его взоры и его мысли были   заняты только хозяйкой.      

Не часто   приходилось Грэхему сидеть за столом в такой странной и пестрой компании. Покупатель   овец и корреспондент «Газеты скотовода» все еще находились здесь. Перед самым   обедом на трех машинах приехала компания мужчин, дам и девиц – всего   четырнадцать человек: они предполагали пробыть до вечера, чтобы возвращаться   верхом при луне.      

Их имен   Грэхем не запомнил, но понял из разговора, что они прикатили за тридцать миль,   из городка Уикенберга, расположенного в долине, – по-видимому, какие-то местные   банковские служащие, врачи и богатые фермеры. Гости были чрезвычайно веселы,   жизнерадостны и сыпали шутками и новейшими анекдотами на самом модном жаргоне.      

– В   одном я убедился, – сказал Грэхем, обращаясь к Паоле, – если ваш дом   всегда служит караван-сараем, то мне и пытаться нечего запомнить имена и лица   всех, с кем я знакомлюсь.      

– Я   вас понимаю, – засмеялась она в ответ. – Но ведь это соседи. Они   могут заехать в любое время. Вон та дама, рядом с Диком, миссис Уатсон,   принадлежит к старой местной аристократии. Ее дед Уикен перешел через Сьерру в   тысяча восемьсот сорок шестом году, и Уикенберг назван по его имени. А   хорошенькая черноглазая девушка – ее дочь…      

Паола   давала ему краткие характеристики гостей, но Грэхем, неотступно занятый тем,   чтобы разгадать это обаятельное существо, не слышал и половины того, что она   говорила. Сначала он подумал, что основная ее черта – естественность; через   минуту решил, что жизнерадостность. Но ни то, ни, другое определение не   удовлетворило его, – нет, не в этом дело! И вдруг его осенило: гордость!   Основное в ней – гордость. Гордость была в ее глазах, в посадке головы, в   нежных завитках волос, в трепете тонко очерченных ноздрей, в подвижных губах, в   форме круглого подбородка, в маленьких сильных руках с голубыми жилками, в   которых можно было сразу узнать руки пианистки, проводящей много часов за   роялем. Да, гордость! В каждой мышце, в каждой линии, в каждом жесте – непоколебимая,   настороженная, жгучая гордость.      

Паола   могла быть радостной и непринужденной, женственно-нежной и   мальчишески-задорной, готовой на всякую шалость; но гордость жила в ней всегда   – трепетная, неистребимая, неискоренимая гордость, она как бы лежала в основе   всего ее существа. Паола была демократкой, открытой, искренней и честной   женщиной, прямой, без предрассудков, и ни в каком случае не безвольной игрушкой.   Минутами в ней точно вспыхивало что-то подобное блеску стали – драгоценной,   чудесной стали. Она производила впечатление силы, но в ее самых изощренных и   сдержанных формах! И он связывал образ Паолы с представлением о серебряной   струне, о тонкой дорогой коже, о шелковистой сетке из девичьих волос, какие   плетут на Маркизских островах, о перламутровой раковине или наконечнике из   слоновой кости на дротиках эскимосов.      

– Хорошо,   Аарон, – донесся сквозь общий говор голос Дика с другого конца   стола. – Вот кое-что специально для вас, поразмыслите-ка. Филипп Брукс   говорит: «Истинно великий человек всегда в какой-то мере чувствует, что его   жизнь принадлежит его народу и что все данное ему богом дано не только ему, но   через него всему человечеству».      

– С   каких это пор вы верите в бога? – отозвался с добродушной насмешкой тот,   кого Форрест назвал Дароном. Это был стройный, узколицый, смуглый человек с   блестящими глазами и черной, как уголь, длинной бородой.      

– Не   знаю, хоть убейте, – отозвался Дик. – Все равно, берите мои слова   иносказательно, называйте это, как хотите, – Моралью, Добром, Эволюцией.      

– Чтобы   быть великим, вовсе не нужно мыслить по законам логики, – вмешался в   разговор тихий длиннолицый ирландец с потертыми рукавами, – наоборот,   очень многие люди, мыслившие весьма логично о жизни и о вселенной, так и не   стали великими.      

– Браво,   Терренс! – похлопал ему Дик.      

– Все   дело в том, какой смысл мы вкладываем в это понятие, – медленно проговорил   еще один из гостей, несомненно индус, крошивший хлеб маленькими, необычайно   изящными руками, – что мы разумеем под словом «великий».      

– Не   сказать ли вместо «бога» «красота»? – нервно и застенчиво спросил юноша с   трагическим выражением лица и растрепанной шевелюрой.      

Вдруг Эрнестина   поднялась со своего места, оперлась руками о стол и, приняв позу оратора,   наклонилась вперед и с притворной горячностью воскликнула:      

– Ну   вот, опять! Опять в тысячный раз вывернут вселенную наизнанку! Теодор, –   обратилась она к юному поэту, – что же вы, язык проглотили? Примите   участие в споре. Оседлайте своего конька Эона, может быть, он довезет вас   скорее других.      

Раздался   взрыв смеха, и бедный, смущенный поэт стушевался и спрятался в свою раковину.      

Эрнестина   повернулась к чернобородому.      

– Нет,   "Аарон, сегодня он не в форме. Начните вы. Вы уж знаете, что надо. «Как   остроумно выразился Бергсон, с присущей ему точностью и меткостью философских   определений, соединенных с обширным интеллектуальным кругозором…»      

Раздался   новый взрыв смеха, заглушивший и конец речи Эрнестины и шутливый ответ чернобородого.      

– Нашим   философам сегодня не удастся сразиться, – сказала вполголоса Паола   Грэхему.      

– Философам? –   удивился он. – Разве они не из уикенбергской компании? Кто же и что они? Я   ничего не понимаю.      

– Они…   – начала Паола нерешительно. – Они здесь живут и называют себя «лесными   птицами». В нескольких милях отсюда у них в лесу свой лагерь, там они только и   делают, что читают и спорят. Держу пари, что вы найдете у них штук пятьдесят   книг из библиотеки Дика, которые еще не успели попасть в каталог. Они ведают   нашей библиотекой и снуют туда и сюда днем и ночью с охапками книг, а также с   последними номерами журналов. Дик уверяет, что благодаря им у него теперь самое   полное собрание современной философской литературы на Тихоокеанском побережье.   Они как бы переваривают для него весь этот материал… Это очень его занимает, да   и время ему экономит. Он ведь, знаете, ужасно много работает…      

– Насколько   я понимаю, они… то есть Дик содержит их? – спросил Грэхем, с тайным удовольствием   глядя прямо в эти голубые глаза, с такой прямотой смотревшие ему в глаза.      

Слушая   ее ответы, он заметил легчайший бронзовый отблеск (может быть, игра света) на   ее длинных темных ресницах. Затем невольно перевел взгляд на брови, тоже   темные, точно нарисованные; оказалось, что и в них есть бронзовые отливы. А в   ее высоко зачесанных золотисто-каштановых волосах бронза поблескивала уже   совершенно явственно. Каждый раз, когда милая улыбка оживляла ее лицо, и   вспыхивали глаза и зубы, они ослепляли его, рождая особое волнение. Это не была   та сдержанная и загадочная усмешка, которую он видел у стольких женщин. Когда   улыбалась Паола, то улыбалась совершенно свободно, щедро, радостно, вкладывая в   эту улыбку все богатство своей натуры и все те мысли, которые жили в ее   хорошенькой головке.      

– Да, –   продолжала она. – Пока они здесь, им нечего заботиться о куске хлеба. Дик   очень великодушен; это почти безнравственно – поощрять праздность такого рода   людей. Если вы не разберетесь во всем и до конца не поймете нас, вам многое   будет казаться здесь очень чудным. А они… они вроде придатка какого-то и уж,   конечно, останутся с нами, пока мы их не похороним или они нас. Время от   времени один из них исчезает. Как кошки, знаете. И Дику стоит иногда больших   денег и трудов разыскать беглеца и вернуть его. Вот, например, Терренс   Мак-Фейн, он анархист-эпикуреец, если вы знаете, что это такое. Он мухи не   убьет. У него есть кошка – я ему подарила – чистейшей персидской породы, совсем   голубая, и он старательно вылавливает у нее блох, но так, чтобы, боже сохрани,   не причинить им вреда, потом сажает их в склянку и выпускает в лесу во время   своих долгих прогулок, когда он устает от людей и уходит общаться с природой.      

В   прошлом году у него вдруг появился пунктик: происхождение азбуки. И он отправился   в Египет, конечно, без гроша в кармане, чтобы докопаться до истоков алфавита на   самой его родине и таким образом найти формулу, объясняющую космос. Добрался   пешком до Денвера, вмешался в уличную демонстрацию ИРМ[5], требовавшую свободы   слова или чего-то в этом роде, и попал в тюрьму. Дику пришлось нанимать   адвоката, платить всякие штрафы – словом, приложить очень много усилий, чтобы   вызволить его и вернуть домой.      

А   бородатый – это Аарон Хэнкок. Как и Терренс, он ни за что не станет работать.   Он южанин и говорит, что у них в роду никто не работал, а на свете всегда   найдется достаточно крестьян и дураков, которых от работы не оторвешь. Поэтому   он и бороду носит. Бриться, по его мнению, совершенно лишнее занятие, а значит   – и безнравственное. Помню, как он свалился на нас с Диком в Мельбурне…   какой-то неистовый бронзовый человек прямо из австралийских зарослей. Он будто   бы производил там какие-то самостоятельные исследования не то по антропологии,   не то по фольклору. Дик знавал Аарона в Париже и заверил его, что, если он   вернется в Америку, пища и кров будут ему обеспечены. И вот он здесь.      

– А   поэт? – спросил Грэхем, радуясь возможности продолжить с ней разговор и   следить за играющей на ее лице улыбкой.      

– А-а…   Тео, или Теодор Мэлкен, хотя мы все зовем его Лео. Он тоже отрицает труд. Он из   старинной калифорнийской семьи, его родные страшно богаты; но они отреклись от   него, а он от них, когда ему было лет пятнадцать. Они считают его сумасшедшим,   он же уверяет, что они могут свести с ума кого угодно. Он и в самом деле пишет   замечательные стихи – когда пишет; но он предпочитает мечтать и жить в лесу с   Терренсом и Аароном. Он давал уроки приезжим евреям в СанФранциско, откуда   Терренс и Аарон и вызволили его, или забрали в плен, – уж не знаю, что   вернее. Он у нас два года и, как ни странно, очень поправился за это время. Дик   щедр до нелепости и посылает им много припасов; однако они предпочитают   разговаривать, читать или грезить, чем стряпать. Они только и обедают   по-настоящему, когда сваливаются на нас, как сегодня.      

– А   тот индус кто?      

– Это   Дар-Хиал, их гость. Они пригласили его, так же как вначале Аарон пригласил   Терренса, а потом оба пригласили Лео. Дик рассчитывает на то, что со временем   должны появиться еще трое, и тогда у него будут свои «семь мудрецов» из «Мадроньевой   рощи». Дело в том, что их лагерь расположен в роще земляничных деревьев. Это   очень красивое место – каньон, где множество родников… Да, я ведь вам начала   рассказывать про индуса. Он своего рода революционер. Учился и в наших   университетах, и в Швейцарии, Италии, Франции; был в Индии политическим   деятелем и бежал оттуда, а теперь у него два пунктика: первый – новая   синтетическая философия, второй – освобождение Индии от тирании англичан. Он   проповедует индивидуальный террор и восстание масс. Вот почему здесь, в   Калифорнии, запретили его газету «Кадар», или «Бадар», не знаю, и чуть не   выслали его из штата; и вот почему он сейчас посвятил себя целиком философии и   ищет формулировок для своей системы.      

Они с   Аароном отчаянно спорят, – впрочем, только на философские темы. Ну   вот, – Паола вздохнула и тотчас улыбнулась своей прелестной   улыбкой, – теперь я вам, кажется, все рассказала, и вы со всеми знакомы.   Да, на случай, если вы сойдетесь поближе с нашими «мудрецами», особенно если   встретитесь с ними в их холостой компании, имейте в виду, что ДарХиал –   абсолютный трезвенник; Теодор Мэлкен иногда в поэтическом экстазе напивается,   причем пьянеет от одного коктейля; Аарон Хэнкок – большой знаток по части   спиртного, а Терренс Мак-Фейн, наоборот, в винах ничего не смыслит, но в тех   случаях, когда девяносто девять мужчин из ста свалятся под стол, он будет все   так же ясно и последовательно излагать свой эпикурейский анархизм.      

В   течение обеда Грэхем заметил, что «мудрецы» называют хозяина по имени, Паолу же   неизменно «миссис Форрест», хотя она и звала их по именам. И это казалось   вполне естественным. Эти люди, почитавшие в мире весьма немногое – они не   уважали даже труд, – бессознательно чувствовали в жене Форреста какое-то   превосходство, и называть ее просто по имени было для них невозможно. Грэхем   вскоре убедился, что у Паолы действительно особая манера держаться и что самый   непринужденный демократизм сочетается в ней с не менее естественной   недосягаемостью принцессы.      

То же он   заметил и после обеда, когда общество сошлось в большой комнате, заменявшей гостиную.   Паола позволяла себе смелые выходки, и никто не удивлялся, словно так и быть   должно. Пока общество размещалось и усаживалось, ей сразу удалось всех оживить   и превзойти своей веселостью. То здесь, то там звенел ее смех. И этот смех   очаровывал Грэхема. В нем была особая трепетная певучесть, которая отличала его   от смеха всех других женщин, он никогда такого не слышал. Из-за этого смеха он   вдруг потерял нить разговора с молодым мистером Уомболдом, утверждавшим, что   Калифорния нуждается не в законе об изгнании японцев, а в законе о ввозе по   крайней мере двухсот тысяч японских кули и в отмене восьмичасового рабочего дня   для сельскохозяйственных рабочих. Молодой Уомболд был, насколько понял Грэхем,   потомственным крупным землевладельцем в Уикенбергском округе и хвастался тем,   что он не поддается духу времени и не превращается в помещика только по   названию. Возле рояля, вокруг Эдди Мэзон, столпилась молодежь, оттуда   доносилась синкопированная музыка и обрывки модных песенок. Терренс Мак-Фейн и   Аарон Хэнкок завели яростный спор о футуристической музыке. Грэхема избавил от   японского вопроса Дар-Хиал, провозгласивший, что «Азия для азиатов, а   Калифорния для калифорнийцев».      

Вдруг   Паола, шаловливо подобрав юбки, пробежала по комнате, спасаясь от Дика, и была   настигнута им в ту минуту, когда пыталась спрятаться за группу гостей,   собравшихся вокруг Уомболда.      

– Вот   злюка! – упрекнул ее Дик с притворным гневом; а через минуту уже вместе с   ней упрашивал индуса, чтобы тот протанцевал танго.      

И   Дар-Хиал наконец уступил, забыв Азию и азиатов, и исполнил, вывертывая руки и   ноги, пародию на танго, назвав эту импровизацию «циническим апофеозом   современных танцев».      

– А   теперь. Багряное Облако, спой мистеру Грэхему свою песенку про желудь, –   приказала Паола.      

Форрест,   все еще обнимавший Паолу за талию, чтобы предупредить наказание, которое ему   угрожало, мрачно покачал головой.      

– Песнь   о желуде! – крикнула Эрнестина из-за рояля; и ее требование подхватили   Эдди Мэзон и остальные девушки.      

– Ну,   пожалуйста. Дик, спой, – настаивала Паола, – мистер Грэхем ведь еще   не слышал ее.      

Дик   опять покачал головой.      

– Тогда   спой ему песню о золотой рыбке.      

– Я   спою ему песнь нашего Горца, – упрямо заявил Дик, и в глазах его блеснуло   лукавство; он затопал ногами, сделал вид, что встает на дыбы, заржал, довольно   удачно подражая жеребцу, потряс воображаемой гривой и начал: – «Внемлите! Я –   Эрос! Я попираю холмы!..»      

– Нет.   Песнь о желуде! – тут же спокойно прервала его Паола, причем в звуке ее   голоса чуть зазвенела сталь.      

Дик   послушно прекратил песнь Горца, но все же замотал головой, как упрямый ребенок.      

– Ну   хорошо, я знаю новую песню, – заявил он торжественно. – Она о нас с   тобой, Паола. Меня научили ей нишинамы.      

– Нишинамы   – это вымершие первобытные племена Калифорнии, – быстро проговорила, обернувшись   к Грэхему, Паола.      

Дик   сделал несколько па, не сгибая колен, как танцуют индейцы, хлопнул себя   ладонями по бедрам и, не отпуская жену, начал новую песню.      

– «Я   – Ай-Кут, первый человек из племени нишинамов. Ай-Кут – сокращенное Адам. Отцом   мне был койот, матерью – луна. А это Йо-то-то-ви, моя жена, первая женщина из   племени нишинамов. Отцом ей был кузнечик, а матерью – мексиканская дикая кошка.   После моих они были самыми лучшими родителями. Койот очень мудр, а луна очень стара:   но никто не слышал ничего хорошего про кузнечика и дикую кошку. Нишинамы правы   всегда. Должно быть, матерью всех женщин была дикая кошка – маленькая, мудрая,   грустная и хитрая кошка с полосатым хвостом».      

На этом   песня о первых мужчине и женщине прервалась, так как женщины возмутились, а   мужчины шумно выразили свое одобрение.      

– «Йо-то-то-ви   – сокращенное Ева, – запел Дик опять, грубо прижав к себе Паолу и   изображая дикаря. – Ио-то-то-ви у меня невелика. Но не браните ее за это.   Виноваты кузнечик и дикая кошка. Я – Ай-Кут, первый человек, не браните меня за   мой дурной вкус. Я был первым мужчиной и увидел ее – первую женщину. Когда   выбора нет, берешь то, что есть. Так было с Адамом, – он выбрал Еву!   Ио-то-то-ви была для меня единственной женщиной на свете, – и я выбрал   Ио-тото-ви».      

Ивэн   Грэхем, прислушиваясь к этой песне и не сводя глаз с руки Форреста, властно   обнимавшей Паолу, почувствовал какую-то боль и обиду; у него даже мелькнула   мысль, которую он тотчас с негодованием подавил: «Дику Форресту везет, слишком   везет».      

– "Я   – Ай-Кут, – распевал Дик. – Это моя жена, моя росинка, моя медвяная   роса. Я вам солгал. Ее отец и мать не кузнечик и не кошка. Это были заря Сьерры   и летний восточный ветер с гор. Они любили друг друга и пили всю сладость земля   и воздуха, пока из мглы, в которой они любили, на листья вечнозеленого   кустарника и мансаниты не упали капли медвяной росы.      

Ио-то-то-ви   – моя медвяная роса. Внемлите мне! Я – Ай-Кут. Ио-то-то-ви – моя жена, моя перепелка,   моя лань, пьяная теплым дождем и соками плодоносной земли. Она родилась из   нежного света звезд и первых лучей зари".      

И   вот, – добавил Форрест, заканчивая свою импровизацию и возвращаясь к   обычному тону, – если вы еще воображаете, что старый, милый, синеокий   Соломон лучше меня сочинил «Песнь Песней», подпишитесь немедленно на издание   моей.      

 ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ      

       

Миссис   Мэзон одна из первых попросила Паолу сыграть. Тогда Терренс Мак-Фейн и Аарон   Хэнкок разогнали веселую группу у рояля, а смущенный Теодор Мэлкен был послан   пригласить Паолу.      

– Прошу   вас сыграть для просвещения этого язычника «Размышления на воде», –   услышал Грэхем голос Терренса.      

– А   потом, пожалуйста, «Девушку с льняными косами», – попросил Хэнкок,   которого назвали язычником. – Сейчас моя точка зрения блестяще   подтвердится. Этот дикий кельт проповедует идиотскую теорию музыки пещерного   человека и настолько туп, что еще считает себя сверхсовременным.      

– А-а,   Дебюсси! – засмеялась Паола. – Все еще спорите о нем? Да? Хорошо, я   доберусь и до него, только не знаю, с чего начать.      

Дар-Хиал   присоединился к трем мудрецам, усаживавшим Паолу за большой концертный рояль,   не казавшийся, впрочем, слишком большим в этой огромной комнате. Но едва она   уселась, как три мудреца скользнули прочь и заняли, видимо, свои любимые места.   Молодой поэт растянулся на пушистой медвежьей шкуре, шагах в сорока от рояля, и   запустил обе руки в волосы. Терренс и Аарон уютно, устроились на подушках   широкого дивана под окном, впрочем, так, чтобы иметь возможность подталкивать   друг друга локтем, когда тот или другой находил в исполнении Паолы оттенки,   подтверждавшие именно его понимание.      

Девушки   расположились живописными группами, по две и по три, на широких диванах и в   глубоких креслах из дерева коа, кое-кто даже на ручках.      

Ивэн   Грэхем хотел было подойти к роялю, чтобы иметь честь перевертывать Паоле ноты,   но вовремя заметил, что Дар-Хиал предупредил его. Неторопливо и с любопытством   окинул он взглядом комнату. Концертный рояль стоял на возвышении в самом   дальнем ее конце; низкая арка придавала ему вид сцены. Шутки и смех сразу   прекратились: видимо, маленькая хозяйка Большого дома требовала, чтобы к ней   относились, как к настоящей, серьезной пианистке. Грэхем решил заранее, что   ничего исключительного не услышит.      

Эрнестина,   сидевшая рядом, наклонилась к нему и прошептала:      

– Когда   она хочет, она может всего добиться. А ведь она почти не работает… Вы знаете,   она училась у Лешетицкого и у мадам Карреньо, и у нее до сих пор остался их   стиль игры. И она играет совсем не поженски. Вот послушайте!      

Грэхем   продолжал относиться скептически к ее игре, даже когда уверенные руки Паолы забегали   по клавишам и зазвучали пассажи и аккорды, против чистоты которых он ничего не   мог возразить; как часто слышал он их у пианистов, обладавших блестящей   техникой и совершенно лишенных музыкальной выразительности! Он ждал услышать от   нее все что угодно, но не мужественную прелюдию Рахманинова, которую, по мнению   Грэхема, мог хорошо исполнять только мужчина.      

С первых   же двух тактов Паола уверенно, по-мужски, овладела роялем; она словно поднимала   его клавиатуру и поющие струны обеими руками, вкладывая в свою игру зрелую силу   и твердость. А затем, как это делали только мужчины, соскользнула, или   перекинулась – он не мог найти более точного определения для этого перехода – в   уверенно-чистое, несказанно нежное анданте.      

Она   продолжала играть со спокойствием и силой, которых меньше всего можно было   ожидать от такой маленькой, хрупкой женщины; и он с удивлением смотрел сквозь   полузакрытые веки на нее и на огромный рояль, которым она владела так же, как   владела собой и замыслом композитора. Прислушиваясь к замирающим аккордам   прелюдии, в которых еще жила, как далекое эхо, только что прозвучавшая мощь,   Грэхем вынужден был признать, что удар у Паолы точен, чист и тверд.      

В то   время как Терренс и Аарон взволнованно спорили шепотом на своем подоконнике, а   Дар-Хиал искал для Паолы ноты, она взглянула на Дика, и он начал один за другим   гасить свет в матовых шарах под потолком, так что в конце концов одна Паола   осталась как бы среди оазиса мягкого света, в котором особенно заметно   поблескивало золото ее волос и золотое шитье на платье.      

Грэхем   наблюдал, как высокая комната становится от набегающих теней как будто еще   выше. Она была длиной в восемьдесят футов и высотой в два с половиной этажа.   Точно хоры под потолком была перекинута галерея, с которой свешивались шкуры   диких зверей, домотканые покрывала, привезенные из Окасаки и Эквадора, циновки   с острова Океании, сплетенные женщинами и выкрашенные растительными красками. И   Грэхем понял, что напоминает ему эта комната: праздничный зал в средневековом   замке; и он вдруг пожалел, что в ней нет длинного стола с оловянной посудой,   солью в серебряной солонке и огромных собак, дерущихся тут же из-за брошенных   им костей.      

Позднее,   когда Паола сыграла Дебюсси, чтобы дать Терренсу и Аарону материал для новых   споров, Грэхему удалось в течение нескольких волнующих минут поговорить с ней о   музыке. И она обнаружила такое понимание философии музыки, что Грэхем, сам того   не замечая, принялся излагать, ей свою любимую теорию.      

– Итак, –   закончил он, – понадобилось почти три тысячи лет, чтобы музыка оказала   свое истинное воздействие на душу западного человека. Дебюсси больше чем   кто-либо из его предшественников достиг той высокой созерцательной ясности,   порождающей великие идеи, которая предощущалась, скажем, во времена Пифагора…      

Тут   Паола прервала его, подозвав сражавшихся у окна Терренса и Аарона.      

– Ну   и что же? – продолжал Терренс, когда оба подошли. – Попробуйте,   Аарон, попробуйте найти у Бергсона суждение о музыке более ясное, чем в его   «Философии смеха»[6],   которая тоже, как известно, ясностью не отличается.      

– О,   послушайте! – воскликнула Паола, и глаза ее заблестели. – У нас   появился новый пророк – мистер Грэхем. Он стоит вашей шпаги, обеих ваших шпаг.   Он согласен с вами, что музыка – это отдых от железа, крови и будничной прозы.   Что слабые, чувствительные и возвышенные души бегут от тяжелой и грубой земной   жизни в сверхчувственный мир ритмов и звучаний…      

– Атавизм! –   фыркнул Аарон Хэнкок. – Пещерные люди, полуобезьяны и все гнусные предки   Терренса делали то же самое.      

– Позвольте, –   остановила его Паола. – Но ведь к этим выводам мистер Грэхем пришел на основании   собственных переживаний и умозаключений. А кроме того, он коренным образом расходится   с вашей точкой зрения, Аарон. Он опирается на положение Патера: «Все искусства   тяготеют к музыке…»      

– Все   это относится к предыстории, к химии микроорганизма, – опять вмешался   Аарон. – Все эти народные песни и синкопированные ритмы – простое   реагирование клетки на световые волны солнечного луча. Терренс попадает в   заколдованный круг и сам сводит на нет свои заумные рассуждения. А теперь   послушайте, что я вам скажу…      

– Да   подождите же! – остановила его Паола. – Мистер Грэхем говорит, что   английский пуританизм сковал музыку – настоящую музыку – на многие века…      

– Верно…   – согласился Терренс.      

– И   что Англия вернулась к эстетическому наслаждению музыкой только через ритмы Мильтона   и Шелли…      

– Который   был метафизиком, – прервал ее Аарон.      

– Лирическим   метафизиком, – тотчас же ввернул Терренс. – Это-то уж вы должны   признать, Аарон.      

– А   Суинберн? – спросил Аарон, очевидно, возвращаясь еще к одной теме из   давнишних споров.      

– Аарон   уверяет, что Оффенбах – предшественник Артура Сюлливена, – вызывающе   воскликнула Паола, – и что Обер – предшественник Оффенбаха. А относительно   Вагнера… Нет, спросите-ка его, спросите, что он думает о Вагнере…      

Она   ускользнула, предоставив Грэхема его судьбе. А он не спускал с нее глаз,   любуясь пластичными движениями ее стройных колен, приподнимавших тяжелые   складки платья, когда она шла через всю комнату к миссис Мэзон, чтобы устроить   для нее партию в бридж; он едва мог заставить себя вслушаться в то, что опять   бубнил Терренс.      

– Установлено,   что все искусства Греции родились из духа музыки…      

Много   позднее, когда оба мудреца самозабвенно углубились в жаркий спор о том, кто   выказал в своих произведениях более возвышенный интеллект – Берлиоз или   Бетховен, Грэхему удалось улизнуть. Ему опять хотелось побеседовать с хозяйкой.   Но она подсела к двум девушкам, забравшимся в большое кресло, и шаловливо   шепталась с ними; большая часть гостей была погружена в бридж, и Грэхем попал в   группу, состоявшую из Дика Форреста, мистера Уомболда, Дар-Хиала и   корреспондента «Газеты скотовода».      

– Жаль,   что вы не можете съездить туда со мной, – говорил Дик   корреспонденту. – Это задержало бы вас только на один день. Я завтра же и   повез бы вас.      

– Очень   сожалею, – ответил тот. – Но я должен быть в Санта-Роса. Бербанк   обещал посвятить мне целое утро, а вы понимаете, что это значит. С другой   стороны, для нашей газеты было бы очень важно получить материал о вашем опыте.   Вы не могли бы изложить его… кратко… ну совсем кратко? Вот и мистера Грэхема, я   думаю, это заинтересует.      

– Опять   что-то по части орошения? – осведомился Грэхем.      

– Нет,   нелепая попытка превратить безнадежно бедных фермеров в богатых, – отвечал   Уомболд за Форреста. – А я утверждаю, что если фермеру не хватает земли,   то это доказывает, что он плохой фермер.      

– Наоборот, –   возразил Дар-Хиал, взмахнув для большей убедительности своими прекрасными   азиатскими руками. – Как раз наоборот. Времена изменились. Успех больше не   зависит от капитала. Попытка Дика – замечательная, героическая попытка. И вы   увидите, что она удастся.      

– А   в чем дело. Дик? – спросил Грэхем. – Расскажите нам.      

– Да   ничего особенного. Так, одна затейка, – ответил Дик небрежно. – Может   быть, из этого ничего и не выйдет, хотя я все же надеюсь…      

– Затейка! –   воскликнул Уомболд. – Пять тысяч акров лучшей земли в плодороднейшей долине!   И он хочет посадить на нее кучу неудачников – пожалуйста, хозяйничайте! –   платить им да еще питать.      

– Только   тем хлебом, который вырастет на этой же земле, – поправил его   Форрест. – Придется объяснить вам всем, в чем дело. Я выделил пять тысяч   акров между усадьбой и долиной реки Сакраменто…      

– Подумайте,   сколько там может вырасти люцерны, которая вам так нужна… – прервал его опять   Уомболд.      

– Мои   машины осушили в прошлом году вдвое большую площадь, – продолжал   Дик. – Я, видите ли, убежден, что наш Запад, да и весь мир, должен стать   на путь интенсивного хозяйства, и я хочу быть одним из первых, прокладывающих   дорогу. Я разделил эти пять тысяч акров на участки по двадцати акров и считаю,   что каждый такой участок может не только свободно прокормить одно семейство, но   и приносить по меньшей мере шесть процентов чистого дохода.      

– Это   значит, – высчитывал корреспондент, – что, когда участки будут   розданы, землю получат двести пятьдесят семейств, или, считая в среднем по пять   человек на семью, тысяча двести пятьдесят душ.      

– Не   совсем так, – возразил Дик. – Все участки уже заняты, а у нас только   около тысячи ста человек. Но надежды на будущее… надежды на будущее   большие, – добродушно улыбнулся он. – Несколько урожайных лет – и в   каждой семье окажется в среднем по шесть человек.      

– А   кто это «мы»? Почему «у нас»? – спросил Грэхем.      

– У   меня есть комитет, состоящий из сельскохозяйственных экспертов, – все свои   же служащие, кроме профессора Либа, которого мне уступило на время федеральное   правительство. Дело в том, что фермеры будут хозяйничать на свой страх и риск,   пользуясь передовыми методами, рекомендованными в наших инструкциях. Земля на   всех участках совершенно одинаковая. Эти участки, как горошины в стручке, один   к одному. И плоды работы на каждом участке через некоторое время должны   сказаться. А когда мы сравним между собой результаты, полученные на двухстах   пятидесяти участках, то фермер, отстающий от среднего уровня из-за тупости или   лени, должен будет уйти.      

Условия   созданы вполне благоприятные. Фермер, взяв такой участок, ничем не рискует.   Кроме того, что он соберет со своей земли и что пойдет на пищу ему и его семье,   он получит еще тысячу долларов в год деньгами; поэтому все равно – умен он или   глуп, урожайный год или неурожайный – около ста долларов в месяц ему   обеспечено. Лентяи и глупцы будут естественным образом вытеснены теми, кто умен   и трудолюбив. Вот и все. И это послужит особенно очевидным доказательством всех   преимуществ интенсивного хозяйства. Впрочем, этим людям обеспечено не только   жалованье. После его выплаты мне как владельцу должно очиститься еще шесть   процентов. А если доход окажется больше, то фермеру поступает и весь излишек.      

– И   поэтому, – сказал корреспондент, – каждый сколько-нибудь дельный   фермер будет работать день и ночь – это понятно. Сто долларов на улице не   валяются. В Соединенных Штатах средний фермер на собственной земле не вырабатывает   и пятидесяти, в особенности если вычесть плату за надзор и за его личный труд.   Конечно, способные люди уцепятся руками и ногами за такое предложение и   постараются, чтобы так же поступили и члены их семьи.      

– У   меня есть возражение, – заявил Терренс МакФейн, подходя к ним. –   Везде и всюду только и слышишь: работа, труд… А меня просто зло берет, когда я   представлю себе, что каждый такой фермер на своих двадцати акрах весь день с   утра до вечера будет гнуть спину, и ради чего? Неужели кусок хлеба да мяса и,   может быть, немного джема – это и есть смысл жизни, цель нашего существования?   Ведь человек этот все равно умрет, как рабочая кляча, которая только и знала,   что трудиться! Что же сделано таким человеком? Он обеспечил себя хлебом и   мясом? Чтобы брюхо было сыто и крыша была над головой? А потом его тело будет   гнить в темной, сырой могиле!      

– Но   ведь и вы, Терренс, умрете, – заметил Дик.      

– Зато   я живу волшебной жизнью бродяги, – последовал быстрый ответ. – Эти   часы наедине со звездами и цветами, под сенью деревьев, с легким ветром и   шорохом трав! А мои книги! Мои любимые философы и их думы! А красота, музыка,   радости всех искусств! Когда я сойду в могилу, я буду знать по крайней мере,   что пожил и взял от жизни все, что она могла мне дать. А эти ваши двуногие   вьючные животные на своих двадцати акрах так и будут ковырять весь день землю,   пока рубашка на спине не взмокнет от пота, а потом присохнет коркой, –   ради одного сознания, что живот набит хлебом и мясом и крыша не протекает;   народят выводок сыновей, которые тоже будут жить, как рабочий скот, набивать   желудок хлебом и мясом, гнуть спины в заскорузлых от пота рубашках – и наконец   уйдут в небытие, только и получив от жизни, что хлеб да мясо и, может быть,   немного джема?..      

– Но   ведь кто-то должен же работать, чтобы вы могли лодырничать? – с   негодованием возразил Уомболд.      

– Да,   это верно. Печально, но верно, – мрачно согласился Терренс; затем его лицо   вдруг просияло. – И я благодарю господа за то, что есть на свете рабочий   скот, – одни таскают плуг по полям, другие – незримые кроты – проводят   жизнь в шахтах, добывая уголь и золото; благодарю за то, что есть дураки   крестьяне, – иначе разве у меня были бы такие мягкие руки; и за то, что   такой славный парень, как Дик, улыбается мне и делится со мной своим добром,   покупает мне новые книги и дает местечко у своего стола, заставленного пищей,   добытой двуногим рабочим скотом, и у своего очага, построенного тем же рабочим   скотом, и хижину в лесу под земляничными деревьями, куда труд не смеет сунуть   свое чудовищное рыло…      

Иван   Грэхем долго не ложился в тот вечер. Большой дом и его маленькая хозяйка   невольно взволновали его. Сидя на краю кровати, полураздетый, и куря трубку, он   видел в своем воображении Паолу в разных обличьях и настроениях – такой, какой   она прошла перед ним в течение этого первого дня. То она говорила с ним о   музыке и восхищала его своим исполнением, чтобы затем, втянув в спор   «мудрецов», ускользнуть и заняться устройством бриджа; то сидела, свернувшись   калачиком, в кресле, такая же юная и шаловливая, как примостившиеся рядом с нею   девушки; то со стальными нотками в голосе укрощала мужа, когда он непременно   хотел спеть песнь Горца, или бесстрашно правила тонущим жеребцом, – а   несколько часов спустя выходила в столовую, к гостям своего мужа, напоминая платьем   и осанкой принцессу из сказки.      

Паола   Форрест занимала его воображение не меньше, чем Большой дом со всеми его   чудесами и диковинками. Все вновь и вновь мелькали перед Грэхемом выразительные   руки Дар-Хиала, черные бакенбарды Аарона Хэнкока, вещавшего об откровениях   Бергсона, потертая куртка Терренса Мак-Фейна, благодарившего бога за то, что   двуногий рабочий скот дает ему возможность бездельничать, сидеть за столом у   Дика Форреста и мечтать под его земляничными деревьями.      

Грэхем   наконец вытряхнул трубку, еще раз окинул взглядом эту странную комнату, обставленную   со всем возможным комфортом, погасил свет и вытянулся между прохладными   простынями. Однако сон не приходил к нему. Опять он слышал смех Паолы; опять у   него возникало впечатление серебра, стали и силы; опять он видел в темноте, как   ее стройное колено неподражаемо пластичным движением приподнимает тяжелые   складки платья. От этого образа Грэхем никак не мог отделаться: он преследовал   его неотступно, точно наваждение. Образ этот, сотканный из света и красок, как   бы горел перед ним, неизменно возвращаясь, и хотя Грэхем сознавал его   иллюзорность, видение все вновь и вновь вставало перед ним в своей обманчивой   реальности.      

И опять   видел он коня и всадницу, которые то погружались в воду, то снова выплывали на   поверхность; видел мелькающие среди пены копыта лошади; видел лицо женщины: она   смеялась, а пряди ее золотистых волос переплетались с темной гривой животного.      

Снова   слышал он первые аккорды прелюдии, и те же руки, которые правили жеребцом,   теперь извлекали из инструмента всю полноту хрустальных и блистательных   рахманиновских гармоний.      

Когда он   наконец стал засыпать, его последняя мысль была о том, каковы те чудесные и загадочные   законы развития, которые могли из первоначального ила и праха создать на вершине   эволюции сияющее и торжествующее женское тело и женскую душу.      

 ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ      

       

На   следующее утро Грэхем продолжал знакомиться с порядками Большого дома. О-Дай   многое сообщил ему еще накануне и узнал от гостя, что тот, выпив при   пробуждении чашку кофе, предпочитает завтракать не в постели, а за общим   столом. О-Дай предупредил Грэхема, что для этой трапезы нет установленного   времени и что завтракают от семи до десяти, кто когда желает; а если ему понадобится   лошадь, или автомобиль, или он захочет купаться, то достаточно сказать об этом.      

Войдя в   столовую в половине восьмого, Грэхем застал там корреспондента и покупателя из   Айдахо, которые только что позавтракали и спешили поймать здешнюю машину, чтобы   попасть в Эльдорадо к утреннему поезду в Сан-Франциско. Грэхем простился с ними   и сел за стол один. Безукоризненно вежливый слугакитаец предложил ему заказать   завтрак по своему вкусу и тотчас исполнил его желание, подав ледяной грейпфрут   в хересе, причем с гордостью пояснил, что это «свой», из «имения». Отклонив   предложенные ему различные блюда – каши и овощи, Грэхем попросил дать ему яйца   всмятку и ветчину; и только что принялся за еду, как вошел Берт Уэйнрайт с   рассеянным видом, который, однако, не обманул Грэхема. И действительно, не   прошло и пяти минут, как появилась Эрнестина Дестен в очаровательном халатике и   утреннем чепчике и очень удивилась, найдя в столовой столько любителей раннего   вставания.      

Позднее,   когда все трое уже поднимались из-за стола, пришли Льют Дестен и Рита Уэйнрайт.   За бильярдом Грэхем узнал от Берта, что Дик Форрест никогда не завтракает со   всеми, а просыпается чуть свет, работает в постели, пьет в шесть часов кофе и   только в исключительных случаях появляется среди гостей раньше второго   завтрака, который бывает в половине первого.      

Что касается   Паолы, продолжал Берт, то спит она плохо, встает поздно, а живет в той части дома,   куда ведет дверь без ручки; это огромный флигель с собственным внутренним   двориком, в котором даже он был всего только раз; она тоже приходит лишь ко   второму завтраку, да и то не всегда.      

– Паола   на редкость здоровая и сильная женщина, – сказал он, – но бессонница   у нее врожденная. Ей всегда не спалось, даже когда она была совсем маленькая. И   это ей не во вред, так как у нее большая сила воли и она изумительно владеет   собой. У нее нервы всегда напряжены, но, вместо того чтобы приходить в отчаяние   и метаться, когда сон не идет к ней, она приказывает себе отдыхать – и   отдыхает. Она называет это своими «белыми ночами». Иногда она засыпает только   на заре или даже в девять-десять часов утра, и тогда спит чуть не двенадцать   часов подряд, и выходит к обеду свежая и бодрая.      

– Должно   быть, это действительно врожденное, – заметил Грэхем.      

Берт   кивнул.      

– Из   ста девяносто девять женщин совсем бы раскисли, а она держит себя в руках. Если   ей не спится ночью, она спит днем и наверстывает потерянное.      

Еще   многое рассказывал Берт о хозяйке дома, и Грэхем скоро догадывался, что молодой   человек, несмотря на долгое знакомство, все же ее побаивается.      

– Она   с кем угодно справится, стоит ей только захотеть, – заметил Берт. –   Мужчина, женщина, слуга – все равно, какого бы возраста, пола и положения они   ни были, – стоит ей только заговорить своим повелительным тоном, и   результат всегда один. Я не понимаю, чем она этого достигает. Может быть, в   глазах ее вспыхивает что-то, может быть, губы складываются как-то   по-особенному, не знаю, но только все ее слушаются и ей подчиняются.      

– Да, –   согласился Грэхем, – в ней есть что-то особенное.      

– Вот   именно! – обрадовался Берт. – Что-то особенное! Достаточно ей   захотеть! Даже почему-то жутко становится. Может быть, она так научилась   владеть собой во время бессонных ночей, когда она постоянно напрягает волю,   чтобы оставаться спокойной и бодрой. Вот и сегодня – она, верно, глаз не   сомкнула после всех вчерашних событий: понимаете – волнение, люди, тонущая лошадь   и все прочее. Хотя Дик говорит, что то, от чего другие женщины потеряли бы сон,   действует на нее совсем наоборот: она может спать, как младенец, в городе,   который бомбардируют, или на тонущем корабле. Несомненно, она – чудо.   Поиграйте-ка с ней на бильярде, тогда увидите.      

Немного   позднее Грэхем и Берт встретились с девушками в той комнате, где те обычно проводили   утро, но, несмотря на пение модных песенок, танцы и болтовню, Грэхема все время   не покидало чувство одиночества, какая-то тоска и томительное желание, чтобы к   ним вошла Паола в каком-нибудь новом, неожиданном обличье и настроении.      

Затем   Грэхем на Альтадене и Берт на великолепной чистокровной кобыле Молли два часа   разъезжали по имению, осматривали молочное хозяйство и едва поспели вовремя на   теннисную площадку, где их поджидала Эрнестина.      

Грэхему   не терпелось пойти завтракать – конечно, не только из-за вызванного прогулкой   аппетита, – но его постигло большое разочарование: Паола не явилась.      

– Опять   «белая ночь», – сказал Дик, обращаясь к другу, и прибавил несколько слов к   тому, что рассказывал Берт относительно неспособности Паолы спать   нормально. – Представьте, мы были женаты уже несколько лет, когда я   впервые увидел ее спящей. Я знал, что в какие-то часы она спит, но никогда не   видел. Однажды она, к моему ужасу, трое суток провела без сна, притом все время   оставалась ласковой и веселой, и уснула наконец от изнеможения. Это случилось,   когда наша яхта стала на мель возле Каролинских островов и все население   помогало нам спихнуть ее. Дело было не в опасности – никакая опасность нам не   угрожала, – а в непрерывном шуме, возбуждении. Паола переживала это   приключение слишком непосредственно. А когда все кончилось, она впервые у меня   на глазах заснула.      

Утром   приехал новый гость, некто Доналд Уэйр. Грэхем встретился с ним за завтраком.   Уэйр был, видимо, хорошо знаком со всеми и часто посещал Большой дом; Грэхем   понял также из разговоров, что, несмотря на крайнюю молодость, это скрипач,   известный по всему побережью.      

– Он   до безумия влюблен в Паолу, – сообщила Эрнестина Грэхему, когда они   выходили из столовой.      

Грэхем   удивленно поднял брови.      

– Да,   но она не обращает на него внимания, – рассмеялась Эрнестина. – Это   случается с каждым мужчиной, который приезжает сюда. Она привыкла. У нее ужасно   милая манера не замечать их страсти; она с удовольствием проводит время в   обществе этих людей, а потом смеется над ними. Дика это забавляет. Не пройдет и   недели, как с вами случится то же самое. А нет, так все будут очень удивлены.   Да и Дик еще, пожалуй, обидится. Он считает, что это неизбежно. Если любящий   муж гордится своей женой и привык к тому, что в нее влюбляются, он может прямо   оскорбиться и решить, что его жену не оценили.      

– Ну   что ж, – вздохнул Грэхем, – если у вас так принято, придется, видно,   и мне влюбиться. Правда, ужасно не хочется вести себя, как все, – именно   потому, что это все; но раз таков обычай, ничего не поделаешь. Хотя это   чертовски трудно, когда кругом так много милых девушек.      

В его   удлиненных серых глазах блеснуло лукавство, и этот взгляд так подействовал на   Эрнестину, что она удивленно уставилась на него и, только поймав себя на этом,   опустила взор и вспыхнула.      

– Знаете,   маленький Лео – молодой поэт, которого вы видели вчера вечером, –   затараторила она, пытаясь скрыть свое смущение, – он тоже до безумия   влюблен в Паолу. Я слышала, как Аарон Хэнкок дразнил его по поводу какого-то   цикла сонетов, и, конечно, нетрудно догадаться, кто его вдохновил. Терренс,   ирландец, тоже влюблен в нее, хоть и не так отчаянно. Они ничего не могут поделать   с собой, вот и все. Разве их можно винить за это?      

– Конечно,   она вполне заслуживает поклонения, – пробормотал Грэхем, втайне задетый   тем, что ирландец, этот пустоголовый, одержимый алфавитом маньяк, этот   анархист-эпикуреец, хвастающий тем, что он лодырь и приживальщик, осмелился   влюбиться – хоть и не так отчаянно – в маленькую хозяйку.      

– Она   ведь моя сводная сестра, – сообщила Эрнестина, – но никто бы не   сказал, что в нас есть хоть одна капля той же крови. Паола совсем другая. Она не   похожа ни на кого из Дестенов, да и вообще ни на кого из моих подруг, ни на   одну девушку, которую я знала. Хотя она гораздо старше моих подруг, ведь ей уже   тридцать восемь…      

– Ах,   кис-кис! – прошептал Грэхем.      

Хорошенькая   блондинка оторопело взглянула на него, удивленная его, казалось бы, необъяснимым   восклицанием.      

– Кошечка, –   повторил он с насмешливым упреком.      

– О! –   воскликнула она. – Я сказала совсем не в том смысле… Мы здесь привыкли   ничего не скрывать. Все отлично знают, сколько Паоле лет. Она и сама говорит. А   мне восемнадцать. Вот. Теперь скажите-ка, в наказание за вашу подозрительность,   сколько вам лет?      

– Столько   же, сколько и Дику, – ответил Грэхем без запинки.      

– А   ему сорок, – торжествующе рассмеялась она. – Вы будете купаться?   Вода, наверное, ужасно холодная.      

Грэхем   покачал головой:      

– Я   поеду с Диком верхом.      

Эрнестина   огорчилась со всей непосредственностью своих восемнадцати лет.      

– Ну,   конечно! Опять он будет показывать свои вечнозеленые пастбища, или пашни на   горных склонах, или какие-нибудь оросительные фокусы…      

– Он   говорил что-то относительно купания в пять.      

Ее лицо   просияло.      

– Ну   хорошо, тогда встретимся у бассейна. Наверно, они условились. Паола тоже хотела   идти купаться в пять.      

Они   расстались под аркадой. Грэхем отправился было к себе в башню, чтобы   переодеться для верховой езды, но Эрнестина вдруг окликнула его:      

– Мистер   Грэхем! Он послушно обернулся.      

– Знаете,   вы вовсе не обязаны влюбляться в Паолу, это я только так сказала.      

– Я   буду очень, очень остерегаться этого, – вполне серьезно ответил он, хотя   глаза его насмешливо блеснули.      

Однако,   идя в свою комнату, он не мог не признаться, что очарование Паолы Форрест,   словно волшебные щупальца, уже коснулось его и обвивалось вокруг сердца. И он   знал, что с гораздо большим удовольствием поехал бы кататься с ней, чем со   своим давним другом Форрестом.      

Направляясь   к длинной коновязи под старыми дубами, он жадным взором искал Паолу, но здесь   были только Дик и конюх; однако несколько стоявших в тени оседланных лошадей   вернули ему надежду. Все же они уехали с Диком одни. Дик только показал ему   лошадь жены, – это был резвый породистый гнедой жеребец под небольшим   австралийским седлом со стальными стременами, с двойной уздечкой и мундштуком.      

– Я   не знаю ее планов, – сказал Дик. – Она еще не выходила, но купаться,   во всяком случае, будет. Тогда и встретимся.      

Грэхему   поездка доставила большое удовольствие, хотя он не раз ловил себя на том, что поглядывает   на часы-браслет – долго ли еще до пяти.      

Приближалось   время окота. Дик и Грэхем проезжали луг за лугом, где паслись овцы; то один, то   другой слезал с лошади, чтобы поставить на ноги великолепную овцу из породы   шропширов или мериносов-рамбулье: повалившись на широкие спины и подняв к небу   все четыре ноги, эти бедные жертвы отбора были уже не в силах подняться без   посторонней помощи.      

– Да,   я действительно потрудился над тем, чтобы создать американских   мериносов, – говорил Дик. – У этой породы теперь сильные ноги,   широкая спина, крепкие ребра и большая выносливость. Вывезенным из Европы   породам не хватает выносливости: они слишком холеные и изнеженные.      

– О,   вы делаете большое дело, большое дело, – заявил Грэхем. – Подумайте,   вы же отправляете баранов в Айдахо! Это говорит само за себя.      

Глаза   Дика заблестели, когда он ответил:      

– Не   только в Айдахо! Хотя это и кажется невероятным, теперешние огромные стада   Мичигана и Огайо являются – простите за хвастовство – потомками моих   калифорнийских рамбулье. А возьмите Австралию! Двенадцать лет назад я продал   одному тамошнему поселенцу трех баранов по триста долларов за голову. Когда он   их туда привез и показал, то сейчас же перепродал, взяв по три тысячи за   каждого, и заказал мне целый транспорт. И я, кажется, принес Австралии не вред,   а пользу. Там говорят, что благодаря люцерне, артезианским колодцам,   судам-холодильникам и баранам Форреста овцеводство и добывание шерсти   увеличились втрое.      

Возвращаясь,   они встретили Менденхолла, заведующего конным заводом, и тот потащил их куда-то   в сторону, на обширный выгон с лесистыми оврагами и группами дубов, чтобы   показать табун жеребят-однолеток широкой породы, которых отправляли на   следующий день на горные пастбища Миримар-Хиллс. Их было около двухсот –   ширококостные, мохнатые и очень крупные для своего возраста; они начинали   линять.      

– Мы   не то что откармливаем их, – пояснил Форрест, – но мистер Менденхолл   следит за тем, чтобы они получали питательный корм. Там, в горах, куда они   пойдут, им будут давать, кроме трав, еще зерно; это заставит их каждый вечер   собираться для кормежки, и, таким образом, можно будет делать поверку без   особого труда. За последние пять лет я ежегодно отправляю в один только Орегон   до пятидесяти жеребцов-двухлеток. Они все более или менее стандартны. Их   покупают не глядя, потому что знают мой товар.      

– У   вас, должно быть, строгий отбор? – спросил Грэхем.      

– Да.   Бракованных вы можете увидеть на улицах Сан-Франциско, – ответил   Дик, – это ломовые лошади.      

– И   на улицах Денвера тоже, – добавил Менденхолл, – и на улицах   Лос-Анджелеса; а два года тому назад, во время падежа лошадей, мы отправили   двадцать вагонов четырехлетних меринов даже в Чикаго и получили в среднем по   тысяче семьсот долларов за каждого. За тех, что помельче, мы брали по тысяче   шестьсот, но были и по тысяче девятьсот. Боже мой, какие цены на лошадей стояли   в тот год!      

Едва   Менденхолл отъехал, как показался всадник верхом на стройной, взмахивавшей   гривой Паломине. Дик представил его Грэхему как мистера Хеннесси, ветеринара.      

– Я   услышал, что миссис Форрест осматривает жеребят, – пояснил он Дику, –   и приехал, чтобы показать ей Лань: не пройдет и недели, как она будет ходить   под седлом. А какую лошадь миссис Форрест взяла сегодня?      

– Да   Франта, – ответил Дик; и было ясно, что он предвидел, как Хеннесси   отнесется к этому известию: ветеринар неодобрительно покачал головой.      

– Никто   не убедит меня, что женщинам следует ездить на жеребцах, – пробормотал   он. – И потом, Франт опасен. Больше того – при всем уважении к его   резвости, должен сказать, что он хитер и коварен. Миссис Форрест следовало бы   ездить на нем не иначе, как надев на него намордник; но он любит и брыкаться, а   к его копытам ведь не привяжешь подушек…      

– Пустяки, –   ответил Дик, – он на мундштуке, да еще на каком мундштуке; и она умеет обращаться   с ним.      

– Да,   если он в один прекрасный день не подомнет ее под себя, – проворчал   Хеннесси. – Во всяком случае, я бы вздохнул спокойнее, если бы ей   понравилась Лань. Вот это настоящая дамская лошадь! Сколько огня, и никакого   коварства. Чудесная кобылка, чудесная! А что шалунья – это не беда, угомонится!   Но она всегда останется веселой и капризной, не превратится в манежную клячу.      

– Поедем   смотреть жеребят, – предложил Дик. – Паоле придется помучиться с   Франтом, если она въедет на нем в кучу молодежи. Ведь это ее царство, –   повернулся он к Грэхему. – Все выездные и верховые лошади в ее ведении. И   она достигает замечательных результатов. Как она добивается их, я и сам не   понимаю. Будто маленькая девочка забралась в лабораторию взрывчатых веществ,   начала наугад смешивать их – и получила гораздо более мощные соединения, чем   те, которые составлялись седобородыми химиками.      

Они свернули   с главной дороги на боковую, проехали полмили, обогнули лесок в ущелье, по   которому бежал, подскакивая, ручей, и выехали на покатый склон, где зеленело   широкое пастбище. Первое, что увидел Грэхем вдали, – это множество   однолеток и двухлеток, с любопытством столпившихся вокруг золотистокоричневого   чистокровного жеребца Франта, который, поднявшись на дыбы, бил в воздухе   копытами и пронзительно ржал.      

Всадники   остановили своих лошадей и ждали, что будет дальше.      

– Он   еще сбросит ее, – сердито пробормотал ветеринар. – Разве на него   можно положиться!      

Но в эту   минуту Паола, не замечая подъехавших зрителей, резко и повелительно выкрикнула   какой-то приказ, с уверенностью настоящего кавалериста всадила шпоры в   шелковистые бока Франта, и тот опустил передние ноги и беспокойно заплясал на   месте.      

– Стоит   ли так рисковать? – мягко упрекнул Форрест жену, подъезжая к ней со своими   спутниками.      

– О,   я умею справляться с ним… – пробормотала она сквозь стиснутые зубы, в то время   как Франт, прижав уши и злобно сверкая глазами, оскалился и, наверное, укусил   бы Грэхема за ногу, если бы Паола вовремя не дернула за повод, опять вонзив ему   шпоры в бока.      

Франт   вздрогнул, визгливо заржал и на минуту смирился.      

– Старая   игра – игра белого человека! – засмеялся Дик. – Она не боится жеребца,   и он это знает; он хитрит, неистовствует, она – вдвое; он беснуется, а она ему   показывает, что такое настоящая свирепость.      

Три   раза, пока они были здесь, готовые в любую минуту повернуть своих лошадей и   броситься на помощь, если Паола потеряет власть над жеребцом, Франт пытался   встать на дыбы, и каждый раз Паола решительно, осторожно и твердо удерживала   его с помощью мундштука и шпор, – и он наконец замер на месте, укрощенный   и трепещущий, весь в поту и мыле.      

– Так   белые поступали всегда, – продолжал Дик, в то время как Грэхем весь   отдался волнующему до жути восхищению перед маленькой укротительницей. –   Белый, борясь с дикарем, превосходил его своей свирепостью. Он превзошел его в   упорстве, в разбоях, в скальпировании, в пытках, в людоедстве. В сущности,   белые съели гораздо больше людей, чем людоеды.      

– Добрый   день, – приветствовала Паола гостя, мужа и ветеринара. – Франт,   кажется, наконец усмирен. Давайте взглянем на жеребят. Остерегайтесь, мистер   Грэхем, его зубов: он ужасный кусака. Держитесь от него подальше: ваши ноги вам   еще пригодятся.      

       

Когда   представление с Франтом кончилось, жеребята мгновенно разбежались, словно   чем-то напуганные, и, резвясь, понеслись галопом по зеленому лугу; но скоро,   привлеченные неудержимым любопытством, вернулись и, столпившись возле   всадников, внимательно разглядывали их; под предводительством одной, особенно   шаловливой гнедой кобылки они образовали полукруг и насторожили ушки.      

Вначале   Грэхем едва ли видел жеребят: он смотрел только на хозяйку в ее новой роли.   «Неужели ее изменчивости нет пределов?» – спрашивал он себя, глядя на   великолепное, потное, покоренное ею животное. Даже Горец, несмотря на свою   массивность, казался кротким и ручным рядом с Франтом, который то и дело   становился на дыбы и кусался, силясь сбросить всадницу с присущим ему   утонченным коварством норовистого жеребца чистых кровей.      

– Взгляни   на нее, – прошептала Паола Дику, чтобы не спугнуть кобылки. – Какая   прелесть! Вот чего я добивалась. – Затем она обернулась к Ивэну. –   Всегда в них найдется какой-нибудь недостаток, порок, совершенство почти   невозможно. Но она – совершенство. Посмотрите на нее. Лучшего мне едва ли   удастся добиться. Ее отец – Великий Вождь, если вы знаете наших призовых   рысаков. Его продали за шестьдесят тысяч, когда он был уже стариком. Мы   получили его на время. Она – единственный его приплод за сезон. Но посмотрите!   У нее его грудь и легкие! У меня был богатый выбор кобыл, подходивших по все   статьям, а матка как будто не подходила, но я взяла ее. Упрямая старая дева. Но   она была прямо создана для него. Это ее первый жеребенок; ей было восемнадцать   лет, когда он родился. Я знала, что будет хорошо. Достаточно было взглянуть на   обоих – прямо как по заказу!      

– Матка   была только полукровкой, – пояснил Дик.      

– Зато   у нее было много предков морганов, – тотчас же пояснила Паола, – и у   нее полоса вдоль спины, как у мустангов. Эту мы назовем «Нимфой», хоть она и не   войдет в племенные книги. Это будет моя первая безупречная верховая лошадь, я   уверена; и моя мечта наконец осуществится.      

– У   этой мечты четыре ноги, – глубокомысленно заметил Хеннесси.      

– И   от пяти до семи разных аллюров, – весело подхватил Грэхем.      

– А   все же не нравятся мне эти кентуккийские лошади с их разнообразными   аллюрами, – быстро возразила Паола, – они годятся только для ровной   местности. Для Калифорнии, с ее ужасными дорогами, горными тропками и всем   прочим, мне нужна только быстрая рысь, короткая или длинная, смотря по   характеру почвы, и сокращенный галоп. Я даже не скажу, что это особый аллюр, а   просто легкий, спокойный скок, но только в условиях трудной дороги.      

– Красавица! –   восхищался Дик, следя блестящими глазами за гнедой кобылкой, которая, осмелев,   подошла совсем близко к укрощенному Франту и обнюхивала его морду с трепещущими   и раздувающимися ноздрями.      

– Я   предпочитаю, чтобы мои лошади были почти чистокровками, а не вполне, –   горячо заявила Паола. – Беговая лошадь хороша на ипподроме, но для наших   ежедневных нужд она слишком специализирована.      

– Вот   результат удачной комбинации, – заметил Хеннесси, указывая на   Нимфу. – Корпус достаточно короток для рыси и достаточно длинен для   крупного шага. Должен сознаться, я не верил в это сочетание, но вам все-таки   удалось получить замечательный экземпляр.      

– Когда   я была молодой девушкой, у меня не было лошадей, – обратилась Паола к   Грэхему, – а теперь я могу не только иметь их сколько угодно, но и   скрещивать их и создавать по своему желанию новые типы. Это так хорошо, что   иногда мне не верится; и я скачу сюда, чтобы посмотреть на них и убедиться, что   это не сон.      

Она   повернулась к Форресту и бросила ему благодарный взгляд. Грэхем видел, как они   долго, не отрываясь, смотрели друг другу в глаза. Ему стало ясно, какую радость   доставляет Дику радость жены, ее юношеский энтузиазм и горячность. «Вот   счастливец!..» – подумал Грэхем, но не потому, что у Дика было богатое имение и   что дела его шли успешно, а потому, что Форресту принадлежала эта чудесная   женщина, которая, не таясь, смотрит на него сейчас таким открытым и благодарным   взглядом. И он с недоверием вспомнил заявление Эрнестины, будто Паоле тридцать   восемь лет.      

– Посмотри   на его круп. Дик, – сказала она, концом хлыста показывая на какого-то   черного жеребенка, жевавшего весеннюю траву. – Посмотри на его ноги и   бабки. – И, обращаясь к Грэхему, добавила: – У Нимфы стати совсем другие и   бабки гораздо длиннее, но я такого жеребенка и добивалась. – Она с легкой   досадой усмехнулась. – Мать его необычной светло-гнедой масти, прямо новенькая   двадцатидолларовая монета, и мне очень хотелось иметь лошадь ей в пару для   моего выезда. Не скажу, чтобы результат оказался такой, какого я хотела, хоть и   получился превосходный рысак. Зато вон моя награда, видите – вороной; когда мы   подъедем к маткам, я покажу вам его родного брата, но он не вороной, а   караковый. Я ужасно огорчена.      

Затем   она указала на двух караковых жеребят, пасшихся рядом.      

– Эти   двое от Гыо-Диллона, знаете, – брата ЛоуДиллона. Они от разных маток и   чуть-чуть разные по цвету, но, правда, великолепная пара? У них та же рубашка,   что и у отца.      

Она   повернула свою укрощенную лошадь и стала тихонько объезжать табун, чтобы не   распугать жеребят; часть все же бросилась врассыпную.      

– Посмотрите   на них! – воскликнула она. – Пятеро совсем непородистые. Видите, как   они поднимают передние ноги на бегу.      

– Я   совершенно убежден, что ты сделаешь из них призовых рысаков, – сказал Дик   и снова заслужил благодарный взгляд, опять задевший Грэхема.      

– Двое   от более крупных маток, – вот тот в середине и затем крайний слева; а те   трое – от средних, да одного можно подобрать из остальных. Один отец, пять   разных матерей – и оттенки гнедой масти немного разные. Но в общем из пяти   получится недурная четверка, и притом все того же года. Правда, удачно?      

– Я   уже сейчас вижу среди двухлеток отличных лошадок, которых мы сможем продать для   игры в поло. Намечайте, – обратилась она к Хеннесси.      

– Если   мистер Менденхолл не получит за чалого полторы тысячи, то лишь потому, что поло   выходит из моды! – с увлечением воскликнул Хеннесси. – Я следил за   этими жеребятами… А вот взгляните на того светлогнедого. Ведь какой был   плохонький! Дайте ему еще годик – и посмотрите, что из него выйдет! Похож на   корову? Ничуть! А что за родители! Еще годик, и можно прямо на выставку –   настоящий серебряный доллар. Помните, с первой же минуты я поверил в него. Он,   несомненно, затмит всякую эту бэрлингеймскую дрянь. Когда он подрастет,   отправляйте его сразу же на Восток.      

Паола   кивала, внимательно слушая Хеннесси, в ее устремленном на него взгляде   светилась нежность, вызванная созерцанием этих молодых животных и всей полноты   играющей в них жизни, за которую она была ответственна.      

– Ужасно   грустно, – призналась она Грэхему, – когда продаешь таких красавцев и   знаешь, что их сейчас же заставят работать.      

Ее   внимание было целиком поглощено животными, она говорила совершенно просто, без   всякой рисовки и аффектации. Дик не удержался, чтобы не похвалить ее Ивэну.      

– Я   могу перерыть целую библиотеку по коннозаводству и до одурения изучать   менделистские законы – и все-таки я остаюсь идиотом, а она понимает все сразу.   Ей незачем вникать во всякие руководства. Она обходится и без них и действует   по какой-то интуиции, точно она колдунья. Ей достаточно взглянуть на табун   маток, немного освоиться с ними – и она уже знает, что им нужно. Паоле почти   всегда удается получить тот результат, к которому она стремится… Кроме   цвета, – правда, Поли? – поддразнил он ее.      

       

Она тоже   засмеялась, и зубы ее блеснули. Хеннесси присоединился к их смеху, и Дик продолжал:      

– Посмотрите   на того жеребенка! Мы все знаем, что Паола ошиблась; но посмотрите на него! Она   скрестила старую чистокровную кобылу, которую мы считали уже ни на что не   годной, с призовым жеребцом – получила жеребенка. Опять скрестила с   чистокровкой; его дочь скрестила с тем же призовым жеребцом, опрокинула все   наши теории и получила, – нет, вы взгляните на него, – замечательное   пони для поло. В одном приходится перед ней преклониться; она не вносит в это   никаких бабьих сантиментов. О, она весьма решительна! С твердостью мужчины, без   всяких угрызений, она отбрасывает все неполноценное и отбирает то, что ей   нужно. Но вот тайной масти она еще не овладела. Здесь гений ей изменяет. Верно,   Поли? Ты еще немало повозишься, пока получишь Свою выездную пару, а тем   временем придется тебе удовольствоваться Дадди и Фадди. Кстати, как теперь   Дадди?      

– Поправляется,   благодаря заботам мистера Хеннесси, – отвечала Паола.      

– Ничего   серьезного, – заметил ветеринар. – Одно время дело с питанием   разладилось. А новый конюх перепугался и поднял шум.      

 ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ      

       

В   течение всего пути от пастбища и до бассейна Грэхем беседовал с маленькой   хозяйкой и держался настолько близко к ней, насколько позволяло коварство   Франта. Дик и Хеннесси, ехавшие впереди, были погружены в деловые разговоры.      

– Бессонница   мучила меня всю жизнь, – говорила Паола, слегка щекоча шпорой Франта,   чтобы предупредить новое поползновение к бунту. – Но я рано научилась не   давать ей влиять на мои нервы и на мое настроение. Я еще в ранней молодости   научилась извлекать из нее пользу и даже развлечение. Это было единственным   средством преодолеть врага, который, я знала, будет преследовать меня всю   жизнь. Вам, наверное, приходилось одолевать высокую волну, ныряя под нее?      

– Да,   не борясь и отдаваясь в ее власть, – ответил Грэхем, глядя на ее   порозовевшее лицо и выступившие на нем от неустанной борьбы с беспокойной   лошадью мелкие, как бисер, капельки пота. Тридцать восемь? Неужели Эрнестина   соврала? Паоле Форрест нельзя было дать и двадцати восьми. Кожа у нее была как   у совсем юной девушки, – такая же гладкая, упругая и прозрачная.      

– Вот   именно, – продолжала она, – не борясь. Опускаешься и поднимаешься,   точно поплавок, следуя ритму волны, чтобы опять набрать воздуху. Дик показал   мне, как это делается. Так же и с бессонницей. Если я не могу заснуть оттого,   что возбуждена какими-то недавно пережитыми событиями, я отдаюсь этим   впечатлениям и тогда скорее выплываю из их бурного потока, и мною овладевает   забытье. Я заставляю себя переживать все вновь и вновь, с разных сторон,   волнующие меня картины, которые не дают мне забыться.      

       

Например,   вчерашняя история с Горцем. Я ночью пережила ее сызнова – как действующее лицо;   затем – как посторонний зритель: как девушки, вы, ковбой, а главное – мой муж.   Потом я как бы написала с нее картину, много картин, со всяких точек зрения, и   развесила их, а потом принялась рассматривать, точно увидела впервые. И я   ставила себя на место разных зрителей: то старой девы, то педанта, то маленькой   школьницы, то греческого юноши, жившего несколько тысяч лет назад. Затем я   положила ее на музыку, сыграла на рояле и представила себе, как она должна   звучать в большом оркестре или на духовых инструментах. Я спела ее,   продекламировала как балладу, элегию, сатиру и среди всего этого наконец   заснула. Я поняла, что спала, только проснувшись сегодня в полдень. В последний   раз я слышала, как часы били шесть. Шесть часов непрерывного сна – это для меня   большая удача.      

Когда   она кончила свой рассказ, Хеннесси свернул на боковую дорогу, а Форрест   подождал жену и поехал рядом с ней с другой стороны.      

– Хотите   держать пари, Ивэн? – спросил он.      

– На   что, хотел бы я знать прежде всего, – отозвался тот.      

– На   сигары… а пари, что вам не догнать Паолы в бассейне в течение десяти   минут, – впрочем, нет – пяти; вы, насколько я помню, прекрасный пловец.      

– О,   дай ему. Дик, больше шансов для победы! – великодушно отозвалась   Паола. – Десять минут – это много, он устанет.      

– Но   ведь ты не знаешь его как пловца, – возразил Дик. – И ни во что не   ставишь мои сигары. Он замечательно плавает. Он побеждал канаков, а ты   понимаешь, что это значит!      

– Ну   что ж, может быть, я еще и передумаю с ним состязаться. А вдруг он сразит меня,   прежде чем я успею опомниться? Расскажи мне о нем и о его победах.      

– Я   тебе расскажу только одну историю. О ней до сих пор вспоминают на Маркизских   островах. Это было в памятный ураган тысяча восемьсот девяносто второго года.   Ивэн проплыл сорок миль за сорок пять часов; и только он да еще один человек   добрались до берега. Остальные были канаки, он один белый среди них, –   однако он продержался дольше них, они все утонули…      

– Но   ведь ты как будто сказал, что спасся еще кто-то? – прервала его Паола.      

– Это   была женщина, – отвечал Дик. – Канаки утонули.      

– Значит,   женщина была белая? – настаивала Паола.      

Грэхем   бросил на нее быстрый взгляд. Хотя Паола обратила свой вопрос к мужу, она   повернула голову в его сторону, и ее вопрошающие глаза, смотревшие прямо, в   упор, встретились с его глазами.      

Грэхем   выдержал ее взгляд и так же прямо и твердо ответил:      

– Она   была канака.      

– Да   еще королева, не угодно ли! – добавил Дик. – Королева из древнейшего   рода туземных вождей. Королева острова Хуахоа.      

– Что   же, королевская кровь помогла ей не утонуть, когда все канаки утонули, или   вы? – спросила Паола.      

– Я   думаю, что мы оба помогали друг другу, особенно в конце, – отозвался   Грэхем. – Мы временами уже теряли сознание – то она, то я. Только на   закате мы добрались до земли, вернее, до неприступной стены, о которую   разбивались гигантские волны прибоя. Она схватила меня в воде и стала трясти,   чтобы как-нибудь образумить. Дело в том, что я намеревался здесь вылезть, а это   означало конец.      

Она дала   мне понять, что знает, где мы находимся, что течение идет вдоль берега в   западном направлении, и часа через два оно прибьет нас к тому месту, где можно   будет выбраться на берег. Клянусь, я в течение этих двух часов или спал, или   был без памяти. А когда я временами приходил в себя и не слышал больше ревущего   прибоя, я видел, что она в таком же состоянии, в каком был сам перед тем. И   тогда я, в свою очередь, начинал трясти ее и тормошить, чтобы привести в   чувство. Прошло еще три часа, пока мы наконец очутились на песке. Мы заснули   там же, где вышли из воды. На другое утро нас разбудили жгучие лучи солнца; мы   уползли под дикие бананы, росшие невдалеке, нашли там пресную воду, напились и   опять заснули. Когда я проснулся во второй раз, была ночь. Я снова напился   воды, уснул и проспал до утра. Она все еще спала, когда нас нашла партия   канаков, охотившихся в соседней долине на диких коз.      

– Держу   пари, что если уж утонула целая куча канаков, то скорее вы ей помогали, а не   она вам, – заметил Дик.      

– Она   должна быть вам навеки благодарна, – сказала Паола, с вызовом глядя на   Грэхема, – и не уверяйте меня, что она не была молода и красива, вероятно,   настоящая золотисто-смуглая богиня, у      

– Ее   мать была королевой Хуахоа, – отвечал Грэхем. – А отец – англичанин,   из хорошей семьи, ученый эллинист. К тому времени они уже умерли, и Номаре   стала королевой. Она действительно была молода и красива, красивее всех женщин   на свете. Благодаря отцу цвет ее тела был не золотисто-коричневый, а   бледнозолотой. Но вы, наверное, слышали уже эту историю…      

Он   вопросительно посмотрел на Дика, но тот покачал головой.      

Из-за   группы деревьев донеслись крики, смех и плеск, – они приближались к   бассейну.      

– Вы   должны как-нибудь досказать ее, – заявила Паола.      

– Дик   ее отлично знает. Не понимаю, почему он скрыл ее от вас.      

Она   пожала плечами:      

– Может   быть, ему было некогда или не представлялось случая.      

– Увы,   эта история получила широкую огласку, – засмеялся Грэхем. –   Ибо, – да будет вам известно, – я был одно время морганатическим –   или как это называется – королем каннибальских островов, во всяком случае, одного   райски прекрасного полинезийского острова, «где под шепот тропических рощ   лиловый прибой набегал на опаловый берег», – замурлыкал он небрежно и соскочил   с лошади.      

– «И   ночной мотылек трепетал на лозе, и пчела опускалась на клевер…» – подхватила   Паола и внезапно всадила шпоры в бока Франта, который чуть не вонзил зубы ей в   ногу. Затем она повернулась к Форресту, прося, чтобы он помог ей слезть и   привязать лошадь.      

– Сигары?!   Я тоже участвую!.. Вам ее не поймать! – крикнул Берт Уэйнрайт с вышки в   сорок футов. – Подождите минутку! Я иду к вам!      

И он   действительно присоединился к ним, прыгнув в воду ласточкой с почти   профессиональной ловкостью и вызвав громкие рукоплескания девиц.      

– Отличный   прыжок! Мастерский! – похвалил его Грэхем, когда Берт вылез из бассейна.      

Берт,   сделав вид, что равнодушен к этой похвале, сразу же заговорил о пари.      

– Я   не знаю, какой вы пловец, Грэхем, – сказал он, – но я вместе с Диком   держу пари на сигары.      

– И   я, и я тоже, – закричали хором Эрнестина, Льют и Рита.      

– На   конфеты, перчатки – словом, на все, чем вы готовы рискнуть, – добавила   Эрнестина.      

– Но   ведь я тоже не знаю рекордов, миссис Форрест, – возразил Грэхем, записывая   пари. – Однако если в течение пяти минут…      

– Десяти, –   поправила его Паола, – и стартовать от противоположных концов бассейна.   Идет? Если вы только коснетесь меня, значит, поймали.      

Грэхем с   тайным восхищением оглядел Паолу. Она была не в белом шелковом трико, которое,   видимо, надевала только в женском обществе, а в кокетливом, модном купальном   костюме из переливчатого синеватозеленого шелка – под цвет воды в бассейне;   короткая юбка не доходила до колен, нежную округлость которых он тотчас же   узнал. На ногах ее были длинные чулки того же цвета и маленькие туфельки;   привязанные перекрещивающимися ленточками. На голове – задорная купальная   шапочка: такая же задорная, как и сама Паола, когда она назначала десять минут   вместо пяти.      

Рита   Уэйнрайт взяла в руки часы, а Грэхем направился к дальнему концу обширного   бассейна в сто пятьдесят футов длиной.      

– Смотри,   Паола, – предупредил ее Дик, – действуй только наверняка, не то он   тебя поймает. Ивэн Грэхем не человек, а рыба.      

– А   я уверен, что Паола возьмет верх, – заявил преданный Берт. – Я   убежден, что и ныряет она лучше.      

– Напрасно   ты так думаешь, – ответил Дик. —      

Я видел   скалу, с которой Ивэн прыгал в Хуахоа. Это было уже после того, как он там жил,   и после смерти королевы Номаре. Ему было всего двадцать два года, совсем   мальчик, – и он не мог уклониться от этого прыжка с вершины Пау-Ви Рок   высотой в сто двадцать восемь футов. К тому же нельзя было прыгать по всем   правилам, так как под ним находилось еще два выступа. Верхний выступ и был   пределом для самых ловких канаков, а с более высокого места никто из них не   прыгал с тех пор, как они себя помнили. Ну что ж, он пригнул. И поставил новый   рекорд. Память об этом рекорде будет жить, пока на Хуахоа останется хоть один   канак… Приготовься, Рита! Как только кончится эта минута…      

– А   по-моему, стыдно пускаться на хитрость с таким пловцом, – заявила Паола,   глядя на гостя, стоявшего на том конце бассейна в ожидании сигнала.      

– Как   бы он не поймал тебя раньше, чем ты залезешь в трубу, – сказал Дик и затем   с легкой тревогой в голосе обратился к Берту: – Что, там все в порядке? Если   нет, Паоле придется пережить несколько неприятных секунд, пока она оттуда   выберется.      

– Все   в порядке, – заверил его Берт. – Я сам все проверил. Труба прекрасно   работает и полна воздуха.      

– Готово! –   закричала Рита. – Начали!      

Грэхем   стремглав бросился к вышке, на которую вбегала Паола. Она была уже наверху, а   он еще на нижних ступеньках. Когда он достиг половины лестницы, она пригрозила,   что сейчас же прыгнет, и предложила ему не лезть дальше, а выйти на площадку на   высоте двадцати футов и бросаться в воду оттуда. Потом рассмеялась, глядя на   него сверху, но все еще не прыгая.      

– «Время   бежит, драгоценные миги уходят», – продекламировала Эрнестина.      

Когда он   полез дальше, Паола опять предложила ему ограничиться нижней площадкой и сделала   вид, что намерена прыгнуть. Но Грэхем не терял времени. Он уже поднимался на   следующую площадку, а Паола, заняв позицию, не могла больше оглядываться. Он   быстро поднялся, надеясь достигнуть следующей площадки раньше, чем она нырнет,   а она знала, что ей уже медлить нельзя, и прыгнула, откинув голову, согнув   локти, прижав руки к груди, вытянув и сжав ноги, причем тело ее, падая вперед и   вниз, приняло горизонтальное положение.      

– Ну   прямо Аннета Келлерман! – раздался восторженный возглас Берта Уэйнрайта.      

Грэхем   на мгновение остановился, чтобы полюбоваться прыжком Паолы, и увидел, как в нескольких   футах от воды она наклонила голову, вытянула руки, затем сомкнула их над   головой и, изменив положение тела, погрузилась под обычным углом.      

В ту   минуту, когда она скрылась под водой, он взбежал на площадку в тридцать футов и   стал ждать. Отсюда он ясно видел ее тело, быстро плывущее под водой прямо к   противоположному концу бассейна. Тогда прыгнул и он. Грэхем был уверен, что   нагонит Паолу, и его энергичный прыжок вдаль позволил ему погрузиться в воду   футов на двадцать впереди того места, куда прыгнула она.      

Но в то   мгновение, когда он коснулся воды. Дик опустил в воду два плоских камня и   стукнул их друг о друга. По этому сигналу Паола должна была повернуть. Грэхем   услышал стук и удивился. Он вынырнул на поверхность и поплыл кролем к   отдаленному концу бассейна, развивая бешеную скорость. Доплыв, он высунулся из   воды и огляделся. Взрыв рукоплесканий с той стороны, где сидели девицы,   заставил его взглянуть на другой конец бассейна, где Паола благополучно   выходила из воды.      

Он снова   обогнул бегом бассейн, и снова она поднялась на вышку. Но теперь он благодаря выносливости   и тренированному дыханию опередил ее и заставил нырять с двадцатифутовой площадки.   Не задерживаясь ни на секунду, чтобы принять исходное положение и нырнуть   ласточкой, она прыгнула и поплыла к западной стороне бассейна. Оба повисли в   воздухе почти одновременно. И на поверхности и под водой он чувствовал, что   Паола плывет где-то рядом, но она погрузилась в глубокую тень, ибо солнце уже   стояло низко и вода была так темна, что в ней трудно было что-нибудь разглядеть.      

Коснувшись   стены бассейна, он поднялся. Паолы нигде не было видно. Он вылез, задыхаясь,   готовый нырнуть опять, как только она покажется. Но ее и след простыл.      

– Семь   минут! – крикнула Рита. – С половиной!.. Восемь!.. С половиной!      

Паола не   появлялась на поверхности. Грэхем подавил тревогу, ибо не замечал на лицах зрителей   никакого волнения.      

– Я   проигрываю, – заявил он Рите в ответ на ее возглас: «Девять минут!» –   Паола под водой уже больше двух минут, но вы слишком спокойны, чтоб я стал тревожиться.   Впрочем, у меня есть еще минута, может быть, я и не проиграю… – быстро добавил   он и на этот раз просто вошел в бассейн.      

Опустившись   довольно глубоко, он перевернулся на спину и стал ощупывать руками стены   бассейна. И вот на самой середине, футах в десяти от поверхности воды, его руки   натолкнулись на отверстие в стене. Он ощупал его края и, убедившись, что оно не   закрыто сеткой, смело поплыл в него и тотчас же почувствовал, что можно   подняться; но он поднимался медленно и, вынырнув в непроглядном мраке, стал   шарить вокруг себя руками, избегая малейшего плеска.      

Вдруг   его рука коснулась чьей-то прохладной нежной руки, рука вздрогнула, и ее   обладательница испуганно вскрикнула. Он крепко сжал эту руку и рассмеялся;   Паола тоже засмеялась. А в его сознании вспыхнули слова: «Услыхав ее смех во   мраке, я горячо полюбил ее».      

– Как   вы меня испугали, – сказала она. – Вы подплыли так бесшумно, а я была   за тысячу миль отсюда и грезила…      

– О   чем? – спросил Грэхем.      

– Говоря   по правде, мне пришел в голову фасон одного платья – такой мягкий шелковистый   бархат винного цвета, строгие прямые линии, золотая кайма, шнур и все такое. И   к нему одна-единственная драгоценность – кольцо с огромным кровавым рубином;   Дик мне подарил его много лет назад, когда мы плыли на его яхте, «Все забудь».      

– Есть   что-нибудь на свете, чего бы вы не умели? – спросил он смеясь.      

Она тоже   засмеялась, и этот смех родил странные отзвуки в окружающем их гулком и пустом   мраке.      

– Кто   вам сказал про трубу? – спросила она немного спустя.      

– Никто.   Но когда прошло две минуты и вы не показывались, я догадался, что тут какой-то   фокус, и стал искать.      

– Это   Дик придумал, он уже потом вмонтировал трубу в бассейн. Он так любит всякие   проделки. Ему страшно нравилось доводить старых дам до истерики: отправится с   их сыновьями или внуками купаться – и спрячется с ними здесь. Но после того как   одна или две чуть не умерли от испуга, он решил, поручая это дело мне, выбирать   для надувательства более крепких людей, и ну вот как, например, сегодня вас… С   ним случилась еще вот какая история: к нам приехала подруга Эрнестины, мисс   Коглан, студентка. Он ухитрился поставить ее у выхода из трубы, а сам прыгнул с   вышки и приплыл сюда от того конца трубы. Через несколько минут, когда она была   чуть не в обмороке, уверенная, что он утонул, он заговорил с ней в трубу   ужасным, замогильным голосом. Тут она в самом деле потеряла сознание.      

– Должно   быть, слабонервная девица, – заметил Грэхем, борясь с неудержимым желанием   посостязаться с Паолой, чтобы видеть, как она выбивается из сил, стараясь не   отстать.      

– Ну,   ее особенно винить нельзя, – возразила Паола. – Совсем девочка –   восемнадцать лет, не больше, – и, как водится, влюбилась в Дика. Все они   так. Ведь знаете, когда Дик разойдется, он становится прямо мальчишкой, и им не   верится, что перед ними многоопытный, зрелый, много поработавший пожилой   джентльмен. Самое неловкое было то, что, когда бедную девочку привели в чувство,   она, не успев еще опомниться, сразу выдала тайну своего сердца. У Дика   сделалось такое лицо, когда она пролепетала…      

– Вы   что там, ночевать собираетесь? – раздался в трубу голос Берта, причем   казалось, что он кричит в мегафон.      

– Господи! –   воскликнул Грэхем, успокаиваясь и выпуская руку Паолы, которую он в первую   минуту невольно схватил. – Теперь и я испугался. Ваша девочка отомщена:   досталось и мне от вашей трубы.      

– А   нам пора вернуться в мир, – заметила Паола. – Нельзя сказать, что это   самое уютное местечко для болтовни. Кому отправляться первым? Мне?      

– Разумеется,   а я поплыву за вами: очень жаль, что вода не фосфоресцирует. Тогда я мог бы   следовать за вашей ступней, как тот малый, – помните, у Байрона?      

Он   услышал в темноте ее одобрительный смешок и затем слова:      

– Ну,   я поплыла.      

Хотя   вокруг не было ни малейшего проблеска света,      

Грэхем   догадался по легкому плеску, что Паола нырнула головой вниз, он почти видел внутренним   взором, как красиво она это сделала, хотя обычно плавающие женщины очень   неграциозны.      

– Кто-нибудь   вам проболтался, – заявил Берт, как только Грэхем появился на поверхности   и вылез из бассейна.      

– А   вы тот разбойник, который стучал камнями под водой? – упрекнул его, в свою   очередь, Грэхем. – Если бы я проиграл, я опротестовал бы пари. Это была   нечистая игра, заговор, и эксперты, наверное, признали бы ее шулерством. Я мог   бы предъявить иск…      

– Но   ведь вы же выиграли! – воскликнула Эрнестина.      

– Бесспорно,   и потому я не подам в суд ни на вас, ни на вашу банду жуликов, если вы расплатитесь   немедленно. Постойте, вы должны мне ящик сигар…      

– Одну   сигару, сэр!      

– Нет,   ящик! Ящик!      

– В   пятнашки! Давайте играть в пятнашки! – крикнула Паола. – В пятнашки!   Я вас запятнала!      

Немедленно   перейдя от слов к делу, она хлопнула Грэхема по плечу и нырнула в воду. Не   успел он кинуться за ней, как Берт обхватил его и стал вертеть, был запятнан   сам и запятнал Дика, не дав ему удрать. Дик погнался через весь бассейн за   женой, Берт и Грэхем пытались плыть ему наперерез, а девушки взбежали на вышку   и выстроились там пленительным отрядом.      

 ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ      

       

Доналд   Уэйр, весьма посредственный пловец, не принимал участия в этом состязании, но зато   после обеда он, к досаде Грэхема, завладел хозяйкой и не отпускал ее от рояля.   Как это бывало обычно в Большом доме, нежданно нагрянули новые гости: адвокат   Адольф Вейл, которому надо было переговорить с Диком об одном крупном иске   относительно прав на воду; Джереми Брэкстон, только что приехавший из Мексики   старший директор принадлежащих Дику золотых рудников «Группа Харвест», которые,   как уверял Брэкстон, были по-прежнему неистощимы; Эдвин О'Хэй – рыжеволосый   ирландец, музыкальный и театральный критик, и Чонси Бишоп – издатель и владелец   газеты «Новости Сан-Франциско», университетский товарищ Дика, как узнал потом   Грэхем.      

Дик   засадил часть гостей за игру в карты, которую он называл «роковой пятеркой»;   игроками овладел страшный азарт, хотя их высший проигрыш был не выше десяти   центов, а банкомет мог в крайнем случае за десять минут проиграть или выиграть   девяносто центов.