1 2 3 4 5 6 
И Торрес  вдруг грациозно опустился перед ней на одно колено; взяв ее левую руку, он,  видимо, собирался продолжать свою цветистую речь, но в эту минуту взгляд его  упал на кольцо с брильянтом, украшавшее безымянный палец Леонсии. Он нахмурился  и опустил голову; затем, поспешно придав своему лицу обычное выражение,  заговорил:    

– Я  знал вас, когда вы были еще совсем дитя, Леонсия, прелестная очаровательная  крошка, и я уже тогда любил вас. Нет, выслушайте меня! Прошу вас. Я должен  излить свое сердце. Выслушайте меня до конца. Я всегда любил вас. Но когда вы  вернулись из-за границы, из этого монастыря, где вы учились, – вернулись  уже взрослой, благородной и важной дамой, какой и подобает быть хозяйке дома  Солано, – о, тогда я был просто сражен вашей красотой. Я был терпелив. Я  не говорил вам о своих чувствах. Но вы могли догадаться о них. И вы, конечно,  догадывались. С тех самых пор я воспылал к вам страстью. Меня пожирало пламя,  зажженное вашей красотой, вашей душой, которая еще прекрасней вашей красоты.    

Леонсия  знала, что остановить поток его излияний невозможно, и потому терпеливо  слушала, глядя на склоненную голову Торреса и от нечего делать думая о том,  почему у него волосы так некрасиво подстрижены и где он в последний раз стригся  – в Нью-Йорке или в Сан-Антонио.    

– Знаете  ли вы, чем вы были для меня с тех пор, как вернулись?    

Она не  отвечала и не пыталась отнять у него руку, хотя он так сильно сжимал ее, что  кольцо Генри Моргана впилось ей в пальцы, причиняя острую боль. Она не слышала  речей Торреса, все дальше и дальше уносясь в мыслях. И первая ее мысль была о  том, что вовсе не такими выспренними тирадами сказал ей Генри Морган о своей  любви и завоевал ее взаимность. И почему это испанцы всегда так высокопарно и  многословно выражают свои чувства? Генри вел себя совсем иначе. Он вообще почти  ни слова не сказал ей. Он действовал. Поддавшись ее обаянию, чувствуя, что и  она неравнодушна к нему, он без всякого предупреждения – так он был уверен, что  не удивит и не испугает свою любимую, – обнял ее и прижался губами к ее  губам. И она не испугалась и не осталась равнодушной. Только после этого  первого поцелуя, продолжая держать ее в объятиях. Генри заговорил о своей  любви.    

А о чем  совещаются сейчас там, на другом конце террасы, ее родные и Френсис Морган, что  они придумали? Мысли ее текли дальше – она была глуха к мольбам своего  поклонника. Френсис! Ах!.. Она даже вздохнула: почему, несмотря на любовь к Генри,  этот чужой гринго так волнует ее сердце? Неужели она такая уж безнравственная?  Кто же из них ей более мил? Этот? Или тот? Или вообще любой мужчина может ее  увлечь? Нет! Нет! Она не легкомысленна и не вероломна. И все же?.. Может быть,  это потому, что Френсис и Генри так похожи друг на друга и ее бедное глупое  любящее сердечко не в состоянии их различить? Прежде ей казалось, что она  готова последовать за Генри на край света, делить с ним радости и горе; однако  сейчас ей казалось, что она готова последовать за Френсисом еще дальше. Она  безусловно любит Генри – сердце говорит ей это. Но она любит и Френсиса и почти  уверена, что Френсис любит ее: ей не забыть, с каким пылом они целовались там,  в тюремной камере. И хотя любила она этих двух людей по-разному, чувство это не  укладывалось в ее сознании, а порой даже вынуждало прийти к позорному выводу:  что она – последняя и единственная представительница женской линии в роду  Солано – безнравственная женщина.    

Кольцо  Генри сильно врезалось в палец Леонсии – Торрес в приливе страсти опять крепко  сжал ей руку, – и это вернуло ее к действительности, волей-неволей  заставив слушать его излияния.    

– Вы  шип дивной розы, вонзившийся мне в сердце, острая шпора, терзающая мне грудь,  но это раны любви, мучительно-сладостные. Я мечтал о вас… и о том, что совершу  ради вас. И у меня было для вас особое имя, всегда только одно: владычица моих  грез! И вы выйдете за меня замуж, моя Леонсия! Мы забудем этого сумасшедшего  гринго, который сейчас уже все равно что мертв. Я буду с вами нежен и добр. Я  буду вечно любить вас. И никогда образ того, другого, не встанет между нами.  Что до меня, то я не позволю себе вспоминать о нем. Что же до вас… я буду  любить вас так сильно: вы забудете об этом человеке, и воспоминание о нем ни на  миг не даст вашему сердечку заныть.    

Леонсия  молчала, обдумывая про себя, как ей поступить, и молчание это только разжигало  надежды Торреса. Леонсия чувствовала, что надо выиграть время и не отвечать  сразу. Если браться за спасение Генри… ведь Торрес предлагает ей свои услуги!  Зачем же его отталкивать, когда от него, возможно, зависит жизнь человека.    

– Говорите!  Я сгораю!.. – молил прерывающимся голосом Торрес.    

– Не  надо! Не надо! – мягко сказала она. – Ну как же я могу слушать про  чью-то любовь, когда тот, кого я любила, еще жив?    

Любила!..  Она даже вздрогнула, произнеся это слово в прошедшем времени. Вздрогнул и Торрес  – и надежда разгорелась в нем еще более ярким пламенем. Он считал Леонсию уже  почти своей. Ведь она сказала: «любила», значит, она уже больше не любит Генри.  Она любила его, но теперь это все в прошлом. И, конечно, женщина с такой нежной  и чуткой душой, как она, не может говорить с ним о любви, пока тот, другой, еще  жив. Какая тонкость чувств! Торрес с гордостью подумал и о тонкости собственных  чувств и даже поздравил себя в душе с тем, что сумел так правильно разгадать  сокровенные мысли Леонсии. И уде он теперь позаботится, решил Торрес, чтобы  этот человек, которому предстоит умереть на следующий день в десять утра, не  был помилован и не сбежал из тюрьмы. Для него было ясно одно: чем скорее Генри  Морган умрет, тем скорее он получит Леонсию.    

– Не  будем больше об этом говорить… пока, – сказал он с рыцарской галантностью,  не менее галантно пожав руку Леонсии; потом встал с колен и долгим взглядом  посмотрел на нее.    

Она  ответила ему благодарным рукопожатием и, высвободив свою руку из его руки, тоже  поднялась.    

– Пойдемте, –  сказала она, – посмотрим, что делают остальные. Ведь они сейчас  разрабатывают – или, вернее, пытаются разработать – план спасения Генри Моргана.    

Когда  они подошли к сидевшим на террасе, разговор тотчас прекратился, словно  присутствие Торреса вызвало недоверие собеседников.    

– Ну  как, придумали что-нибудь? – спросила Леонсия.    

Старик  Энрико, который, несмотря на свой возраст, был такой же прямой, стройный и  ловкий, как любой из его сыновей, только покачал головой.    

– Я  могу, если вы позволите, предложить вам один план, – начал было Торрес, но  тут же умолк, поймав предостерегающий взгляд Алесандро.    

На  аллее, у самой веранды, появилось двое мальчишек-оборванцев. По росту им нельзя  было дать более десяти лет, но по хитрому выражению глаз и лиц они казались  куда старше. Одеты они были весьма необычно: поделили между собой рубашку и  штаны, так что каждому досталось по одежке. Но какая рубашка! И какие штаны!  Были они старые, парусиновые и в свое время принадлежали рослому мужчине;  мальчишка натянул их на себя до подбородка и обвязал бечевкой вокруг шеи, чтобы  они не могли с него соскользнуть, а руки продел в дыры, зиявшие на месте  боковых карманов; внизу штаны были обрезаны ножом – по его росту. На другом  мальчишке была мужская рубаха, подол которой волочился по земле.    

– Пошли  вон! – рявкнул на них Алесандро.    

Но  мальчишка в штанах с самым невозмутимым видом снял камень, который он нес на  голове, и извлек из-под него письмо. Алесандро перегнулся через балюстраду,  взял письмо и, взглянув на конверт, передал Леонсии, а мальчишки принялись  клянчить деньги. Френсис, глядя на это забавное зрелище, невольно рассмеялся,  бросил несколько серебряных монеток, и рубашка со штанами тотчас помчались  прочь по аллее.    

Письмо  было от Генри, и Леонсия быстро пробежала его глазами. Письмо это нельзя было  назвать прощальным, ибо писал он его как человек, который и не думает умирать,  если, конечно, не произойдет чего-то непредвиденного. Однако, поскольку такая  непредвиденность могла случиться. Генри считал своим долгом попрощаться с  Леонсией; при этом он в шутку просил ее не забывать Френсиса, который  заслуживает внимания хотя бы уже потому, что так похож на него. Генри.    

Сначала  Леонсия хотела было показать письмо всем остальным, но строки о Френсисе заставили  ее отказаться от своего намерения.    

– Это  от Генри, – сказала она, пряча записку за корсаж. – Ничего  существенного он не пишет. Но, видимо, ни на минуту не сомневается, что так или  иначе ему удастся спастись.    

– Мы  уж постараемся, чтоб ему это удалось, – решительно заявил Френсис.    

Благодарно  улыбнувшись ему и с улыбкой же вопросительно взглянув на Торреса, Леонсия  сказала:    

– Вы  говорили, что у вас есть какой-то план, сеньор Торрес?    

Торрес  осклабился, подкрутил усы и принял важный вид.    

– Существует  только один способ – способ гринго, к которому обычно прибегают англосаксы,  прямой и действенный. Именно прямой и действенный. Мы поедем и выкрадем Генри  из тюрьмы – нагло, грубо и открыто, как это делают гринго. Уж этого-то они там  никак не ожидают, а потому операция наверняка удастся. На побережье можно найти  достаточно бандитов, по которым плачет веревка, и с их помощью атаковать  тюрьму. Пообещайте им хорошо заплатить, только не все деньги давайте сразу, и  дело будет сделано.    

Леонсия  восторженно закивала головой. У старика Энрико заблестели глаза, а ноздри раздулись,  точно он уже почуял запах пороха. Глядя на него, молодежь тоже загорелась. Все  взоры обратились к Френсису: что думает он об этом, согласен ли? Он медленно  покачал головой, и возмущенная Леонсия даже выкрикнула что-то резкое по его  адресу.    

– Этот  план безнадежен, – сказал Френсис. – Ну зачем всем нам рисковать  головой, пускаясь на эту безумную авантюру, которая заранее обречена в  провал? – Говоря это, он поднялся со своего места подле Леонсии и, подойдя  к балюстраде, стал так, чтобы очутиться между Торресом и остальными; улучив  минуту, он бросил предостерегающий взгляд Энрико и его сыновьям. – Что же  до Генри, то похоже, что его песенка спета…    

– Иными  словами, вы не доверяете мне? – рассердился Торрес.    

– Помилуйте,  что вы! – запротестовал Френсис.    

Но  Торрес, не обращая на него внимания, продолжал:    

– Значит,  по-вашему, я не должен участвовать в семейном совете Солано, моих старейших и  наиболее уважаемых друзей? И этот запрет накладываете вы – человек, с которым я  едва знаком?    

Старый  Энрико, заметив, как вспыхнуло гневом лицо Леонсии, поспешил предостеречь ее  взглядом и, любезным жестом прервав тираду Торреса, сказал:    

– У  Солано не может быть такого семейного совета, на который вы не были бы  допущены, сеньор Торрес. Ведь вы действительно давний друг нашей семьи. Ваш  покойный отец и я были товарищами и дружили, как братья. Но все это – уж вы  простите старику, если он откровенно выскажет вам свое мнение, – не мешает  сеньору Моргану быть правым, когда он говорит о безнадежности вашего плана.  Штурмовать тюрьму – чистейшее безумие. Поглядите на толщину ее стен. Они могут  выдержать многонедельную осаду. Впрочем, должен признаться, ваша мысль вначале  очень подкупила меня. Когда я был еще совсем молодым человеком и сражался с  индейцами в Кордильерах, у нас был такой случай. Сядемте поудобнее, и я  расскажу вам эту историю…    

Но  Торрес, которому предстояло немало дел, отклонил приглашение, дружески пожал  всем руки, в нескольких словах извинился перед Френсисом и, сев на свою лошадь,  седло и уздечка которой были отделаны серебром, поскакал в Сан-Антонио. Одним  из таких важных дел была телеграфная переписка, которую он поддерживал с  конторой Томаса Ригана на Уолл-стрите. Он имел тайный доступ на радиостанцию  панамского правительства в Сан-Антонио и мог передавать депеши на телеграф в  Вера-Крус. Союз с Риганом был не только выгоден ему, но и совпадал с его  собственными планами в отношении Леонсии и Морганов.    

– Что  вы имеете против сеньора Торреса и почему вы отклонили его план и так  рассердили его? – спросила Леонсия Френсиса.    

– Ничего, –  отвечал тот, – просто мы не нуждаемся в нем, и он не внушает мне особой  приязни. Он дурак и потому способен погубить любой план. Вспомните, как он сел  в калошу, давая показания по моему делу на суде. А может быть, ему и вообще  доверять нельзя? Не знаю. Как бы то ни было, зачем доверять ему, раз он нам не  нужен? Ну, а план его правильный. Мы так и поступим: отправимся прямо в тюрьму  и выкрадем оттуда Генри, если все вы согласны. И нам вовсе не надо поручать это  висельникам, по которым плачет веревка, и всяким оборванцам с побережья. Нас  шестеро мужчин. Если мы своими силами не сумеем справиться с этим делом,  значит, надо на нем ставить крест.    

– Но  у тюрьмы всегда околачивается с десяток часовых, – возразил брат Леонсии,  восемнадцатилетний Рикардо.    

Леонсия,  снова было оживившаяся, с укоризной посмотрела на него; но Френсис поддержал  юношу.    

– Правильно  сказано! – согласился он. – Мы устраним часовых.    

– А  стены толщиной в пять футов? – напомнил Мартинес Солано, один из  близнецов.    

– Мы  пройдем сквозь них, – ответил Френсис.    

– Но  как? – воскликнула Леонсия.    

– Вот  к этому-то я сейчас и подходку. Скажите, сеньор Солано, у вас много верховых  лошадей? Отлично! А вы, Алесандро, случайно не могли бы достать несколько шашек  динамита где-нибудь на плантации? Отлично! Великолепно! Ну, а вы, Леонсия, как  хозяйка асьенды, должны, конечно, знать, есть ли у вас в кладовой достаточный  запас виски «Три звездочки»?    

– Ага,  заговор начинает созревать, – рассмеялся он, получив от Леонсии  утвердительный ответ. – Теперь у нас есть все атрибуты для  приключенческого романа в духе Райдера Хаггарда или Рекса Бича. Так слушайте… А  впрочем, подождите. Я сначала хочу поговорить с вами, Леонсия, о некоторых  частностях этого представления…    

 ГЛАВА ПЯТАЯ    

     

Было  далеко за полдень; Генри стоял у зарешеченного окна своей камеры, смотрел на  улицу и ждал, когда же, наконец, с лагуны Чирикви подует ветерок и хоть немного  охладит раскаленный воздух. Улица была пыльная и грязная, – грязная  потому, что со времени основания города, немало столетий назад, никто, кроме  бродячих псов и отвратительных сарычей, которые даже и сейчас парили в небе и  прыгали по отбросам, не очищал ее. Низкие, выбеленные известкой дома из камня  или обожженной глины превращали эту улицу в настоящее пекло.    

От  белизны и пыли у Генри даже заломило глаза, и он уже собирался отойти от  окошка, как вдруг заметил, что несколько оборванцев, дремавших в дверной  амбразуре дома напротив, встрепенулись и с интересом стали смотреть куда-то  вдоль улицы. Генри ничего не было видно, но до него доносился грохот несшейся  вскачь повозки. Затем в поле его зрения показался небольшой ветхий фургон,  который мчала закусившая удила лошадь. Седобородый и седовласый старец,  сидевший на козлах, тщетно пытался сдержать ее.    

Генри с  улыбкой подивился тому, как еще не развалился ветхий фургон – так его  подбрасывало на глубоких выбоинах, покосившиеся колеса еле держались на оси и  вращались вразнобой. Но если фургон еще с грехом пополам держался, то как не  разлетелась на куски ветхая упряжь, – это уж, по мнению Генри, было просто  чудом. Поравнявшись с окном, у которого стоял Генри, старик сделал еще одну  отчаянную попытку остановить лошадь; он приподнялся с козел и натянул вожжи.  Одна вожжа оказалась гнилой и тут же лопнула. Возница повалился на сиденье,  оставшаяся в его руках вожжа натянулась, и лошадь, повинуясь ей, круто  повернула вправо. Что произошло затем – сломалось ли колесо, или сначала  отскочило, а уж потом сломалось, – Генри не мог разобрать. Одно было  несомненно: фургон разлетелся на части. Старик упал и, протащившись по пыльной  мостовой, но упрямо не выпуская из рук оставшуюся вожжу, заставил лошадь  описать круг, и она, фыркая, стала мордой к нему.    

Когда он  поднялся на ноги, вокруг уже собралась толпа. Но любопытных быстро раскидали  вправо и влево выскочившие из тюрьмы жандармы. Генри продолжал стоять у окна и  с интересом, поистине удивительным для человека, которому осталось жить всего  несколько часов, смотрел на разыгравшуюся перед ним сценку и прислушивался к  долетавшим до него репликам.    

Старик  дал жандармам подержать лошадь и, даже не стряхнув грязь и пыль с одежды, поспешно  заковылял к фургону и принялся осматривать груз, состоявший из нескольких  ящиков – большого и маленьких. Особенно заботился он о большом, даже попробовал  приподнять его и, приподнимая, словно прислушивался.    

Тут один  из жандармов окликнул его; старик выпрямился и стал отвечать охотно и многословно:    

– Вы  спрашиваете, кто я? Я старый человек, сеньоры, и живу далеко отсюда. Меня зовут  Леопольде Нарваэс. Мать моя была немкой – да хранят все святые ее покой! –  зато отца звали Балтазар де Хесус-и-Сервальос-и-Нарваэс, а его отец был  доблестный генерал Нарваэс, сражавшийся под началом самого великого Боливара [8]. А я – я  теперь совсем пропал и даже домой не сумею добраться.    

Подстрекаемый  вопросами, перемежавшимися с вежливыми выражениями сочувствия, в которых не  бывает недостатка даже у самых жалких оборванцев, он несколько приободрился и с  благодарностью продолжал свой рассказ:    

– Я  приехал из Бокас-дель-Торо. Дорога заняла у меня пять дней, и пока я ничего не  продал. Живу я в Колоне, и лучше было мне не выезжать оттуда. Но ведь даже и  благородный Нарваэс может стать странствующим торговцем, а торговец тоже должен  жить. Разве не так, сеньоры? Теперь скажите, не знаете ли вы такого Томаса  Ромеро, который живет в вашем прекрасном Сан-Антонио?    

– В  любом городе Панамы сколько угодно Томасов Ромеро, – расхохотался Педро Зурита,  помощник начальника тюрьмы. – Придется вам описать его поподробнее.    

– Он  двоюродный брат моей второй жены, – с надеждой в голосе произнес старец и,  казалось, очень удивился, услышав взрыв хохота.    

– Да  ведь не меньше десятка всяких Томасов Ромеро живет в Сан-Антонио и его окрестностях, –  возразил ему помощник начальника тюрьмы, – и любой из них может быть  двоюродным братом вашей второй жены, сеньор. У нас тут есть Томас Ромеро  пьяница. Есть Томас Ромеро вор. Есть Томас Ромеро… впрочем, нет, этот был повешен  с месяц назад за убийство с ограблением. Есть Томас Ромеро богач, у которого  большие стада в горах. Есть…    

При  каждом новом имени Леопольде Нарваэс лишь сокрушенно мотал головой, но при упоминании  скотовода лицо его засветилось надеждой, и он прервал говорившего:    

– Извините  меня, сеньор, это, по-видимому, он и есть! Во всяком случае, он должен быть  кем-то в этом роде. Я разыщу его. Если бы можно было где-нибудь оставить на  хранение мой драгоценный товар, я бы тут же отправился его искать. Хорошо еще,  что эта беда приключилась со мной именно здесь. Я могу доверить свой груз вам –  достаточно одного взгляда, чтобы понять, что вы честный и почтенный  человек. – Говоря это, старик порылся в кармане, извлек оттуда два серебряных  песо и протянул тюремщику. – Вот вам. Надеюсь, вы и ваши люди не  пожалеете, что оказали мне помощь.    

Генри  усмехнулся, заметив, с каким повышенным интересом и уважением стали относиться  к старику Педро Зурита и жандармы после появления монет. Оттеснив от сломанного  фургона любопытных, они тотчас принялись перетаскивать ящики в помещение  тюрьмы.    

– Осторожнее,  сеньоры, осторожнее, – умолял их старик, пришедший в неописуемое волнение,  когда они взялись за большой ящик. – Несите его тихонько. Это очень ценный  товар и уж больно хрупкий.    

Пока  содержимое фургона переносили в тюрьму, старик снял с лошади всю сбрую, кроме уздечки,  и положил ее в фургон.    

Но Педро  Зурита, бросив красноречивый взгляд на столпившихся вокруг оборванцев, приказал  внести и сбрую в тюрьму.    

– Стоит  нам отвернуться, как мигом все исчезнет – вплоть до последнего ремешка и  пряжки, – пояснил он.    

Взобравшись  на обломки фургона, старик с помощью Педро Зуриты и стражи кое-как взгромоздился  затем на лошадь.    

– Вот  и отлично, – сказал он и с благодарностью добавил: – Тысячу раз спасибо,  сеньоры. Как мне повезло, что я встретил таких честных людей, у которых мой  товар будет в целости и сохранности. Правда, товар-то никудышный, – сами  знаете, какой у странствующего торговца может быть товар, но для меня каждая  малость имеет значение. Очень было приятно с вами познакомиться. Завтра я  вернусь со своим родственником, которого я, конечно, найду, и избавлю вас от  труда хранить мое жалкое достояние – Тут он снял шляпу. – Adios, сеньоры,  adios!    

И он не  спеша двинулся в путь, с некоторой недоверчивостью косясь на свою лошадь – виновницу  всей катастрофы. Но Педро Зурита окликнул его. Старик натянул поводья и  повернул голову.    

– Поищите  на кладбище, сеньор Нарваэс, – посоветовал помощник начальника  тюрьмы. – Там найдете целую сотню Томасов Ромеро.    

– А  вы, сеньор, очень вас прошу, особенно берегите большой ящик, – крикнул в  ответ торговец.    

На  глазах у Генри улица опустела; жандармы поспешили разойтись и собравшаяся толпа  тоже – уж очень сильно пекло солнце. Ничего нет удивительного, подумал Генри,  что в интонациях старого торговца ему послышалось что-то знакомое. Ведь он  только наполовину испанец, следовательно, и язык у него наполовину испанский, а  наполовину немецкий, поскольку мать его была немка. Говорит он все-таки как  местный житель. «Ну и обворуют его как местного жителя, если в этом тяжелом  ящике, который он оставил на хранение в тюрьме, есть что-то ценное!» – заключил  про себя Генри и перестал думать о происшедшем.    

А в  караульне, в каких-нибудь пятидесяти футах от камеры Генри, тем временем грабили  Леопольде Нарваэса. Начало положил Педро Зурита, внимательно и всесторонне  осмотревший большой ящик. Он приподнял ящик за один конец, чтобы составить себе  представление о его весе, и, найдя щель, стал принюхиваться, точно собака, в  надежде по запаху определить, что находится внутри.    

– Оставь  ты в покое ящик, Педро, – со смехом сказал ему один из жандармов. –  Тебе же заплатили два песо за то, чтобы ты был честен.    

Помощник  начальника тюрьмы вздохнул, отошел на несколько шагов, присел, снова посмотрел  на ящик и опять вздохнул. Разговор не клеился. Жандармы то и дело поглядывали  на ящик. Даже засаленная колода карт не могла отвлечь их внимание. Игра не  клеилась. Жандарм, который подшучивал над Педро, сам теперь подошел к ящику и  понюхал:    

– Ничего  не чувствую, – объявил он. – От этого ящика ничем не пахнет. Что бы  это такое могло быть? Кабальеро сказал, что в нем ценный товар!    

– Кабальеро! –  фыркнул другой жандарм. – Папаша этого старика скорее всего торговал жареной  рыбой на улицах Колона, и дед его небось тоже. Все эти вруны-нищие утверждают,  будто они прямые потомки конкистадоров.    

– А  почему бы и нет, Рафаэль? – парировал Педро Зурита. – Разве все мы не  их потомки?    

– Само  собой, – поспешил согласиться Рафаэль. – Конкистадоры перебили немало  народу.    

– И  стали предками тех, кто выжил, – докончил за него Педро. Все  расхохотались. – А знаете, я, пожалуй, готов отдать одно из этих двух  песо, только бы узнать, что в ящике.    

– А  вот и Игнасио! – воскликнул Рафаэль, приветствуя вошедшего тюремщика,  опухшие глаза которого были явным доказательством того, что он только-только  встал после сиесты [9]. –  Ему ведь не платили за то, чтобы он был честным. Иди сюда, Игнасио, удовлетвори  наше любопытство и скажи нам, что в этом ящике.    

– А  я почем знаю? – ответил Игнасио, хлопая глазами и глядя на предмет  всеобщего внимания. – Я только сейчас проснулся.    

– Значит,  тебе не платили за то, чтобы ты был честным? – спросил Рафаэль.    

– Всемилостивая  матерь божья, да кто же мне станет платить за честность! – воскликнул тюремщик.    

– В  таком случае возьми вон там топор и вскрой ящик, – довел свою мысль до  конца Рафаэль. – Мы этого сделать не можем: ведь Педро должен поделиться с  нами своими двумя песо, значит, нам тоже заплатили за честность. Вскрывай ящик,  Игнасио, а не то все мы помрем от любопытства.    

– Мы  только посмотрим, только посмотрим, – в волнении пробормотал Педро, когда  Игнасио поддел одну из досок острием топора. – Потом мы снова закроем ящик  и… Да просунь лее туда руку, Игнасио! Ну, что там такое, а?.. На что похоже?    

Игнасио  долго дергал и вытягивал что-то; наконец, показалась его рука, в которой был  зажат картонный футляр.    

– Ага!  Доставай аккуратно: ведь придется обратно класть, – предупредил его Педро.    

Когда  футляр и бесчисленные обертки были сняты, жандармы увидели большую бутылку с рисовой  водкой.    

– Вот  так упаковка! – в изумлении пробормотал Педро. – Должно быть, очень  хорошее виски, раз его хранят с такими предосторожностями.    

– Американское! –  вздохнул другой жандарм. – Только один раз в Сантосе мне довелось попробовать  американского виски. Замечательная штука! Такая у меня сразу появилась от него  храбрость, что я выскочил прямо на арену во время боя быков и с голыми руками  бросился на разъяренного быка. Правда, бык меня сшиб, но на арену-то я все-таки  прыгнул!    

Педро  взял бутылку и хотел было отбить горлышко.    

– Стой! –  воскликнул Рафаэль. – Тебе же заплатили за то, чтоб ты был честным.    

– Заплатить-то  заплатили, да разве тот, кто дал мне деньги, сам честный? – возразил  Педро. – Это же контрабанда. Старик наверняка не платил таможенной  пошлины. У него контрабандный товар. Поэтому давайте возблагодарим судьбу и с  чистой совестью вступим во владение им. Мы его конфискуем и уничтожим.    

Не  дожидаясь, пока бутылка обойдет круг, Игнасио и Рафаэль достали еще несколько  бутылок и отбили горлышки.    

– «Три  звездочки», самое лучшее виски! – в наступившем молчании провозгласил  Педро Зурита, показывая на торговую марку. – Понимаете, у гринго не бывает  плохого виски… Одна звездочка означает, что это виски очень хорошее; две  звездочки – отличное; а три звездочки – великолепное, замечательное, лучше быть  не может. Уж я-то знаю. Гринго – мастаки по части крепких напитков. Наша пулька  их не устроит.    

– А  четыре звездочки? – спросил Игнасио; голос его звучал хрипло от водки,  глаза маслянисто блестели.    

– Четыре  звездочки? Друг Игнасио, четыре звездочки – это либо мгновенная смерть, либо вечное  блаженство.    

Не  прошло и нескольких минут, как Рафаэль, обняв другого жандарма, уже называл его  «братец» и утверждал, что человеку очень мало нужно здесь, на этой земле, для  полного счастья.    

– Старик  – дурак, трижды дурак и еще трижды три раза дурак, – отважился вставить  Аугустино, жандарм с мрачной физиономией, который впервые за все это время  раскрыл рот.    

– Да  здравствует Аугустино! – воскликнул Рафаэль. – Смотрите, какое чудо  сделали три звездочки! Сняли замок со рта Аугустино!    

– И  еще раз трижды три раза дурак ваш старик! – орал пьяным голосом  Аугустино. – Этот божественный напиток был при нем, в полном его  распоряжении, он целых пять дней ехал из Бокас-дель-Торо и ни разу не  приложился! Да таких дураков надо голышом сажать на муравейник, вот что я вам  скажу!    

– Старик  – жулик, – прокудахтал Педро. – Когда он завтра утром явится сюда за  своими «тремя звездочками», я арестую его как контрабандиста. Это всем нам  будет зачтено в заслугу.    

– Если  мы уничтожим доказательства – вот так? – спросил Аугустино, отбивая  горлышко еще у одной бутылки.    

– Мы  оставим доказательства – вот так! – возразил ему Педро, хватив пустой  бутылкой о каменный пол. – Слушайте, друзья, давайте договоримся. Ящик был  очень тяжелый. Его уронили. Бутылки разбились. Виски вытекло – и таким образом  мы узнали о контрабанде. Ящик и разбитые бутылки будут достаточным  доказательством.    

По мере  того как запас спиртного уменьшался, шум все возрастал. Один жандарм затеял  ссору с Игнасио по поводу забытого долга в десять сентаво. Двое других,  усевшись в обнимку на полу, горючими слезами оплакивали свою несчастную  семейную жизнь. Аугустино витиевато и многословно излагал собственные  философские воззрения, в основе которых лежала мысль, что молчание – золото. А  Педро Зурита, расчувствовавшись, доказывал, что все люди – братья.    

– Даже  арестантов я люблю, как братьев, – еле ворочая языком, говорил он. –  Жизнь – грустная штука. – Слезы брызнули у него из глаз; он умолк и глотнул  еще виски. – Арестанты для меня – все равно что родные дети. У меня сердце  кровью исходит за них. Смотрите! Я плачу. Давайте поделимся с ними. Пусть и они  познают хоть минуту счастья. Игнасио, возлюбленный брат мой, сделай мне  одолжение – видишь, я рыдаю на твоем плече. Отнеси бутылочку этого эликсира  гринго Моргану. Скажи ему, что я очень горюю: мне так грустно, что он завтра  будет повешен. Передай ему мой привет и попроси выпить: пусть он будет счастлив  сегодня.    

Игнасио  отправился выполнять поручение, а жандарм, который однажды спрыгнул на арену во  время боя быков в Сантосе, заревел:    

– Быка  мне сюда! Быка!    

– Ему  хочется, этому славному малому, обнять быка и сказать, как он его любит, –  пояснил Педро Зурита, проливая потоки слез. – Я тоже люблю быков. Я люблю  всех божьих тварей. Я люблю даже москитов. Мир прекрасен. В нем царит любовь.  Мне б хотелось иметь льва, чтоб я мог играть с ним…    

Мотив  старой пиратской песни, которую кто-то громко насвистывал на улице, привлек  внимание Генри, он бросился было к окну, но, услышав скрежет ключа в дверном  замке, поспешно лег на пол и притворился спящим. В камеру, пошатываясь,  ввалился пьяный Игнасио и торжественно протянул Генри бутылку.    

– С  наилучшими пожеланиями от нашего добрейшего начальника Педро Зуриты, –  пробормотал жандарм. – Он сказал, чтоб ты напился и забыл, что завтра ему  придется вздернуть тебя.    

– Мои  наилучшие пожелания сеньору Педро Зурите, и скажи ему от моего имени, чтоб он  убирался к черту вместе со своим виски, – ответил Генри.    

Тюремщик  выпрямился и даже перестал пошатываться, точно сразу протрезвел.    

– Очень  хорошо, сеньор, – сказал он, вышел из камеры и запер за собой дверь.    

Генри  стремглав кинулся к окну и очутился лицом к лицу с Френсисом, который тотчас  просунул ему сквозь решетку револьвер.    

– Привет,  дружище, – сказал Френсис. – Мы тебя мигом отсюда вызволим. – В  руках он держал две шашки динамита с взрывателями и капсюлями. – Смотри,  что я принес, – это лучше всякого лома. Беги в самый дальний угол –  pronto! – в этой стенке скоро будет такая дыра, что через нее даже наша  «Анджелика» сможет пройти. Кстати, «Анджелика» стоит тут рядом, у берега, и  ждет тебя. А ну отойди. Я сейчас заложу шашку. Шнур совсем короткий.    

Не успел  Генри отбежать в дальний угол камеры, как заскрежетал ключ, которым чья-то неверная  рука тыкала в скважину, дверь распахнулась, и в камеру ворвался гул голосов.  Генри услышал беспорядочные выкрики и отчетливо различил неизменный боевой клич  латиноамериканцов: «Бей гринго!»    

Генри  слышал также, как Рафаэль и Педро, входя в камеру, что-то бормотали. «Он не  признает всеобщего братства», – возмущался один, а другой: «Он сказал,  чтоб я убирался к черту? Правда, он так сказал, Игнасио?»    

В руках  у жандармов были ружья; позади них толпились пьяные солдаты, вооруженные чем  попало – кто тесаком, кто старинным пистолетом, кто топориком, а кто – просто  бутылкой. При виде револьвера в руках Генри они остановились, и Педро,  нетвердой рукой ощупывая свое ружье, провозгласил:    

– Сеньор  Морган, вы сейчас по всем правилам будете отправлены в ад.    

Но Игнасио  не стал додать. Прижав винтовку к бедру для устойчивости, он выстрелил наугад и  промахнулся: пуля ударила в стенку как раз посреди камеры, тогда как сам он в  ту же секунду упал от пули Генри. Остальные поспешно отступили в коридор и,  укрывшись там, принялись обстреливать камеру.    

«Слава  богу, что стены такие толстые, только бы пуля не ударила рикошетом», –  думал Генри, продолжая стоять в углу за выступом стены в ожидании взрыва.    

И  дождался: в той стене, где было окно, теперь зияла огромная дыра. Но в эту  минуту отлетевший обломок ударил Генри по голове, все поплыло у него перед  глазами, и он тяжело рухнул на пол. Когда же пыль, поднятая взрывом, и  пороховой дым рассеялись. Генри смутно различил Френсиса, который, казалось,  прямо вплыл к нему в камеру. Френсис схватил его на руки и сквозь пробоину в  стене вынес на улицу. Тут Генри сразу почувствовал себя лучше. Он увидел Энрико  Солано и его младшего сына Рикардо, которые ружьями сдерживали толпу,  запрудившую верхнюю часть улицы, тогда как два брата-близнеца, Альварадо и  Мартинес, сдерживали толпу в нижней части улицы.    

Но  жители сбежались сюда просто из любопытства, никто из них и не собирался  рисковать жизнью и преграждать путь таким могущественным людям, которые  взрывают стены и штурмуют тюрьмы среди бела дня. А потому толпа почтительно  расступилась перед небольшой группой, когда та направилась вниз по улице.    

– Лошади  ждут нас в соседнем переулке, – сказал Френсис, на ходу отвечая на  рукопожатие Генри. – И Леонсия там же. За четверть часа мы доскачем до берега,  где нас ожидает шхуна.    

– Послушай-ка,  а ведь недурной я выучил тебя песенке, – с улыбкой заметил Генри. –  Когда ты начал ее насвистывать, мне показалось, что ничего прекраснее быть не  может. Эти собаки так торопились, что не могли дождаться завтрашнего утра. Они  нализались виски и решили тут же меня прикончить. Занятная история получилась с  этим виски. Какой-то бывший кабальеро, ставший торговцем, ехал мимо тюрьмы с  фургоном, груженным этим зельем, и у самых ворот фургон рассыпался…    

– Ведь  даже благородный Нарваэс, сын Балтазара де Хесус-и-Сервальос-и-Нарваэса, сына  генерала Нарваэса, оставившего по себе память своею бранной славой, может стать  торговцем, а торговец тоже должен жить, не так ли, сеньоры? – проговорил  Френсис, точь-в-точь как давешний старик.    

Генри  весело посмотрел на него и с признательностью сказал:    

– Знаешь,  Френсис, я очень рад одному обстоятельству, чертовски рад…    

– Чему  же это? – спросил Френсис, когда они заворачивали за угол, где их ждали  лошади.    

– Тому,  что не отрезал тебе уши в тот день на Тельце, когда я положил тебя на обе  лопатки и ты настаивал, чтобы я это сделал.    

 ГЛАВА ШЕСТАЯ    

     

Мариано  Веркара-и-Ихос, начальник полиции Сан-Антонио, откинулся на спинку кресла в  зале суда и, довольный собой, со спокойной улыбкой принялся скручивать  сигарету. Все прошло так, как было задумано. Он весь день следил за тем, чтобы  старикашка судья не выпил глотка мескаля, и теперь был вознагражден за это:  судья провел процесс и вынес приговор, какого добивался шеф. Он не допустил ни  одного промаха. Шесть беглых пеонов были оштрафованы на крупную сумму и отправлены  назад на плантацию в Сантосе. Кабальный их контракт суд продлил на столько  времени, сколько потребуется, чтобы отработать штраф. А начальник полиции  благодаря этому стал богаче на двести золотых американских долларов. «Эти  гринго из Сантоса, – улыбнулся он про себя, – люди, с которыми стоит  иметь дело. Во-первых, они создают плантации и тем самым способствуют развитию  страны. А во-вторых, – и это главное, – денег у них куры не клюют, и  они хорошо платят за те мелкие услуги, которые я в состоянии им оказать».    

Тут он  увидел Альвареса Торреса и широко улыбнулся.    

– Послушайте, –  сказал испанец, пригибаясь к самому уху начальника полиции. – Мы можем  прикончить обоих этих чертей Морганов. Свинью Генри завтра повесят. Почему бы в  таком случае нам не отправить сегодня к праотцам и свинью Френсиса?    

Начальник  полиции вопросительно поднял брови.    

– Я  посоветовал этому гринго штурмовать тюрьму. Солано поверили его вракам и теперь  заодно с ним. Они наверняка попытаются сегодня вечером совершить налет. Раньше  им не успеть. Ваше дело приготовиться и проследить, чтобы Френсис Морган был  непременно убит в стычке.    

– Ради  чего и почему? – неторопливо спросил начальник полиции. – Мне нужно  Генри убрать с дороги. Что же до Френсиса, то пусть возвращается к себе в свой  любимый Нью-Йорк.    

– Он  должен быть сегодня же отправлен к праотцам, а почему – вы сейчас поймете. Как  вам известно из телеграмм, которые я посылаю через правительственную  радиостанцию и которые вы читаете…    

– Позвольте,  такова была наша договоренность, и на этих условиях я выхлопотал вам разрешение  пользоваться правительственной радиостанцией, – напомнил начальник  полиции.    

– Я  на это и не жалуюсь, – заверил его Торрес. – Итак, вам известно, что  у меня есть строго конфиденциальные и чрезвычайно важные дела с нью-йоркским  Риганом. – Он приложил руку к нагрудному карману. – Я только что  получил от него новую телеграмму. Он требует задержать свинью Френсиса здесь  еще на месяц, а если этот молодой человек и вовсе не вернется в Нью-Йорк, то,  насколько я понял сеньора Ригана, плакать никто не станет. Так вот, если мне  это удастся, то и вам неплохо будет.    

– Но  вы еще не сказали мне, сколько вы за это получили и сколько получите, –  решил прощупать почву начальник полиции.    

– На  этот счет у нас была договоренность частного характера, и сумма не так велика,  как вам может показаться. Он скупердяй, этот сеньор Риган, страшный скупердяй.  Тем не менее я по-честному поделюсь с вами, если наша затея увенчается успехом.    

Начальник  полиции удовлетворенно кивнул и спросил:    

– Ну,  уж тысчонку-то золотом вы получите?    

– Думаю,  что да. Не может же этот ирландский боров заплатить мне меньше; а тогда пятьсот  долларов – ваши, если, конечно, свинья Френсис сложит голову в Сан-Антонио.    

– А  может, и сто тысяч золотом получите? – продолжал допрашивать начальник  полиции.    

Торрес  рассмеялся, словно услышал занятную шутку.    

– Ну,  уж, во всяком случае, не тысячу, – не унимался его собеседник.    

– Может,  расщедрится и даст больше, – подтвердил Торрес. – Вполне возможно,  что прибавит еще сотен пять; в таком случае, разумеется, половина этих денег  тоже будет ваша.    

– Я  немедленно направляюсь в тюрьму, – заявил начальник полиции. – Можете  положиться на меня, сеньор Торрес, как я полагаюсь на вас. Пойдемте сейчас же,  не откладывая, и пойдемте вместе, чтобы вы сами могли убедиться, как я  подготовлюсь к приему Френсиса Моргана. Я еще не разучился владеть ружьем. А  кроме того, я скажу трем жандармам, чтоб они стреляли только в него. Так,  значит, этот собака-гринго собирается штурмовать нашу тюрьму? Пошли. Пошли  скорей.    

Он встал  и решительным жестом отбросил в сторону сигарету. Но не успел он дойти и до середины  комнаты, как к нему подлетел какой-то оборванный мальчишка, с которого градом  струился пот, дернул его за рукав и, еле переводя дух, плаксивым голосом  пропищал:    

– У  меня для вас важная новость. Вы мне заплатите за нее, высокочтимый сеньор? Я  бежал всю дорогу.    

– Я  отправлю тебя в Сан-Хуан, чтобы тебя склевали сарычи, падаль ты этакая! –  был ответ.    

Мальчишка  даже съежился от такой угрозы, но, подстегиваемый пустотою в желудке, страшной  бедностью и желанием иметь несколько монет, чтобы заплатить за вход на  предстоящий бой быков, призвал на помощь всю свою храбрость и повторил:    

– Не  забудьте, сеньор, что я первый принес вам эту новость. Я бежал всю дорогу, чуть  не задохся, – вы же сами видите, сеньор. Я все скалку вам, только вы,  пожалуйста, не забудьте, что я бежал всю дорогу и что я первый сказал вам.    

– Ах  ты скотина! Ладно, не забуду. Но тебе же будет хуже, если я запомню, что ты  первый мне сказал. Так что же у тебя за новость? Должно быть, она и сентаво не  стоит! А если она действительно этого не стоит, вот тогда ты пожалеешь, что  родился на свет божий. Сан-Хуан покажется тебе раем по сравнению с тем, что я с  тобой сделаю.    

– Тюрьма…  – в страхе пролепетал мальчишка. – Гринго – тот самый, которого должны  были вчера повесить, – взорвал стену тюрьмы. Святые угодники! Дыра такая  большая, как колокольня на нашем соборе! И другой гринго – тот, который так  похож на него и которого должны были повесить завтра, – бежал вместе с ним  через эту дыру. Тот гринго вытащил его. Это я сам видел, собственными глазами,  и сейчас же побежал к вам сюда, всю дорогу бежал, и вы не забудете, сеньор…    

Но  начальник полиции уже повернулся к Торресу и уничтожающим взглядом посмотрел на  него.    

– Так,  по-вашему, этот сеньор Риган проявит королевскую щедрость, если заплатит нам с  вами ту великую сумму, которую обещал? Да он должен дать нам в пять раз больше,  в десять раз больше – ведь этот тигр-гринго крушит наши законы и порядки, и  даже крепкие стены нашей тюрьмы…    

– Ну,  это, разумеется, только ложная тревога, перышко, которое показывает, в какую  сторону дует ветер и каковы намерения Френсиса Моргана, – пробормотал  Торрес с кислой улыбкой. – Не забудьте, что совет штурмовать тюрьму  исходил от меня.    

– В  таком случае, значит, это вы и сеньор Риган оплатите нам расходы по  восстановлению тюрьмы? – спросил начальник полиции и, помолчав немного,  добавил: – Но я все-таки не верю, что он это сделал. Это невозможно. Даже  полоумный гринго не решился бы на такое.    

Тут в  дверях появился жандарм Рафаэль, из раны на лбу у него текла кровь; расталкивая  ружьем любопытных, которые уже начали собираться вокруг Торреса и начальника  полиции, он предстал перед своим шефом.    

– Мы  перебиты, – начал он. – Тюрьма почти вся разрушена. Динамит! Сто  фунтов динамита! Тысяча! Мы храбро кинулись спасать тюрьму. Но она взлетела на  воздух. Ведь не шутка – тысяча фунтов динамита! Я упал без сознания, но не  выпустил винтовки из рук. После я пришел в себя и осмотрелся. Вокруг меня были  одни мертвецы! Храбрый Педро, храбрый Игнасио, храбрый Аугустино – все, все  лежали мертвые! – Рафаэлю следовало бы сказать: «мертвецки пьяные», но  натура у него, как у всякого латиноамериканца, была сложная, и потому он в  трагических чертах обрисовал эту катастрофу, так что он и все другие жандармы  выглядели героями, как это искренне представилось его воображению. – Они  лежали мертвые. Но, может, и не мертвые, а только оглушенные. Я пополз.  Пробрался в камеру этого гринго Моргана. Пусто. В стене зияет огромная,  страшная дыра. Я выполз через нее на улицу. Видку: стоит большая толпа. Но  гринго Моргана уже и след простыл. Я поговорил с одним оборванцем, который  видел, как это произошло. Их ждали лошади. Они поскакали к берегу. Там уже  стояла под парусами шхуна. У Френсиса Моргана к седлу был привязан мешок с  золотом: оборванец видел его своими глазами. Большой такой мешок…    

– А  дыра большая? – спросил начальник полиции. – Дыра в стене?    

– Да  побольше мешка будет, куда больше, – отвечал Рафаэль. – Хотя мешок у  гринго большой – так мне этот оборванец сказал. И мешок был привязан у Моргана  к седлу.    

– Моя  тюрьма! – воскликнул начальник полиции; он выхватил кинжал и поднял вверх,  держа за лезвие так, что рукоятка его, на которой с большим искусством был  вырезан распятый Христос, казалась настоящим крестом. – Клянусь всеми  святыми, я буду мстить! О, наша тюрьма! Наше правосудие! Наш закон!.. Лошадей!  Скорее лошадей! Жандарм, лошадей, живо! – Он быстро обернулся к Торресу и  накинулся на него, хотя тот не произнес ни слова: – К черту сеньора Ригана! Мне  хоть бы уж свое-то вернуть! Меня оскорбили! Разрушили мою тюрьму! Надругались  над моим законом – нашим законом, дорогие друзья! Лошадей! Лошадей! Отобрать их  у проезжих! Да скорее же! Скорей!    

Капитан  Трефэзен, владелец «Анджелики», сын индианки из племени майя и негра с Ямайки,  шагал взад и вперед по узкой палубе своей шхуны, посматривая в сторону  Сан-Антонио, откуда уже отчалила переполненная людьми шлюпка, и раздумывал: не  удрать ли ему от этого сумасшедшего американца, зафрахтовавшего его судно? Или,  может быть, разорвать контракт и составить новый – на сумму в три раза большую?  Трефэзена терзали противоречивые веления его смешанной крови: как негр, он был  склонен к осторожности и соблюдению панамских законов, а как индеец – стремился  к беззаконию и конфликтам.    

Верх  одержала индейская кровь: капитан приказал поднять кливер и направил шхуну к  берегу, чтобы поскорее подобрать приближавшуюся шлюпку. Разглядев, что все  Солано и Морганы вооружены ружьями, он чуть было не пустился наутек и не бросил  их на произвол судьбы. Но когда он увидел на корме женщину, склонность к  романтике и алчность побудили его дождаться и взять шлюпку на борт, ибо он  знал, что если женщина замешана в делах мужчин, то вместе с ней появляются  опасность и деньги.    

Итак, на  борту появилась женщина, а следовательно – опасность и деньги: Леонсия, ружья и  мешок с золотом. Все, что было в шлюпке, не без труда попало на шхуну:  поскольку ветер был слабым, капитан не потрудился даже приостановить судно.    

– Рад  приветствовать вас на борту «Анджелики», сэр, – широко улыбнулся капитан  Трефэзен, здороваясь с Френсисом. – А это кто? – спросил он, кивая на  Генри.    

– Мой  друг, капитан, мой гость и даже родственник.    

– Осмелюсь  вас спросить, сэр, а что это за джентльмены с такой поспешностью скачут там по  берегу?    

Френсис  взглянул на группу всадников, галопом несшихся по песчаному пляжу, бесцеремонно  выхватил из рук капитана бинокль и направил его на берег.    

– Во  главе едет сам шеф, – сообщил он, обращаясь к Леонсии и ее родичам, –  а следом за ним жандармы. – Внезапно он издал какое-то восклицание, потом  долго смотрел в бинокль и, наконец, покачал головой: – Мне показалось, что я  увидел с ними нашего друга Торреса.    

– С  кем, с нашими врагами?! – не веря собственным ушам, вскричала Леонсия. Она  вспомнила, как Торрес, только сегодня утром, на веранде асьенды, предлагал ей  руку и сердце и говорил, что она может распоряжаться его жизнью и честью.    

– Я,  должно быть, ошибся, – признался Френсис. – Они как-то все сбились в  кучу. Но шефа я хорошо различил: он скачет головы на две впереди.    

– А  что за субъект этот Торрес? – резко спросил Генри. – Он с самого  начала мне не понравился, а у вас в доме, Леонсия, его всегда радушно  принимают.    

– Прошу  прощения, сэр, извините меня, пожалуйста, – вкрадчиво прервал их капитан  Трефэзен, – и разрешите со всем смиреннейшим почтением повторить мой  вопрос, сэр: кто эти всадники, которые так стремительно скачут там вдоль  берега? Кто они такие, сэр?    

– Они  чуть не повесили меня вчера, – расхохотался Френсис. – А завтра  собирались повесить вот этого моего родственника. Только мы их надули. И, как  видите, вот мы здесь. А теперь, мистер шкипер, прошу обратить внимание на то,  что паруса наши только хлопают по ветру. Мы не двигаемся. Сколько еще вы  намерены торчать тут?    

– Мистер  Морган, сэр, – последовал ответ, – я с глубочайшей почтительностью  служу вам как клиенту, зафрахтовавшему мое судно. Но должен поставить вас в  известность, что я британский подданный. Король Георг – мой король, сэр, и ему  я прежде всего обязан повиноваться, а также установленным им законам о плавании  в иностранных водах, сэр. Мне ясно, сэр, что вы нарушили законы этой страны, к  берегам которой я доставил вас, – иначе вон те блюстители порядка не преследовали  бы вашу милость с такой настойчивостью. А кроме того, мне ясно, что вы хотите,  чтобы я нарушил законы мореплавания и помог вам бежать. Однако честь обязывает  меня, сэр, оставаться здесь до тех пор, пока это маленькое недоразумение,  которое, по всей вероятности, произошло на берегу, не будет улажено к  удовлетворению всех заинтересованных сторон, сэр, а также к удовлетворению  моего законного монарха.    

– Поднимай  паруса и выходи в море, шкипер! – гневно прервал его Генри.    

– Надеюсь,  вы всемилостивейше извините меня, сэр, но, к сожалению, я должен вам сказать  две вещи. Во-первых, не вы являетесь лицом, зафрахтовавшим у меня судно; а  во-вторых, не вы мой доблестный король Георг, которому я присягал служить верой  и правдой.    

– Но  я-то зафрахтовал твое судно, шкипер, – добродушно вмешался Френсис,  научившийся уже ладить с метисом. – Так будь любезен взяться за штурвал и  вывести нас из лагуны Чирикви – да ради бога поскорее, а то ветер стихает.    

– Но  в контракте не указано, сэр, что «Анджелика» должна нарушать законы Панамы и  короля Георга.    

– Я  хорошо заплачу тебе, – пообещал Френсис, начиная терять терпение. –  Берись за дело.    

– В  таком случае, сэр, вы согласны заключить со мной новый контракт на сумму в три  раза большую?    

Френсис  утвердительно кивнул.    

– Тогда  одну минуточку, сэр, я сейчас. Я только сбегаю в каюту за пером и бумагой, чтоб  мы могли составить документ.    

– О  господи! – простонал Френсис. – Да развернись же и сдвинься хоть  немного с места. Ведь мы можем составить эту бумагу и на ходу, не обязательно во  время стоянки. Смотри! Они стреляют!    

Капитан-метис,  услышав залп, окинул взглядом развернутые паруса и обнаружил дырку от пули у  самого верха грот-мачты.    

– Хорошо,  сэр, – согласился он. – Вы джентльмен и человек чести. Я верю вам на  слово и надеюсь, что вы подпишете документ при первой же возможности… Эй ты,  черномазый! Берись за штурвал! Держи руль! Живо, черные дьяволы, ослабить  главный парус! А ты, Персиваль, помоги вон там!    

Команда  мигом повиновалась. Персиваль, вечно ухмыляющийся негр из Кингстона, а также  другой, которого звали Хуаном, – светло-желтый цвет кожи и нежные и  тонкие, как у девушки, пальцы, свидетельствовали о том, что он метис –  полуиспанец, полуиндеец, – кинулись ослаблять паруса.    

– Дай  этому черномазому по башке, если он и дальше будет дерзить, – буркнул  Генри, обращаясь к Френсису. – Или поручи это мне, я в два счета с ним  расправлюсь.    

Но  Френсис покачал головой:    

– Он  славный малый, только он из ямайских негров, а ты знаешь, какие они. К тому же  в нем есть и индейская кровь. Лучше давай уде ладить с ним, раз такой это гусь.  Ничего плохого у него в мыслях нет – просто хочет содрать подороже: ведь он  рискует своей шхуной, ее могут конфисковать. А кроме того, он страдает манией  vocabularitis: он просто лопнет, если не будет изрекать всякую мудреную чепуху.    

В эту  минуту к ним подошел Энрико Солано – ноздри его раздувались, а пальцы  нетерпеливо барабанили по ружью, в то время как глаза то и дело обращались к  берегу, откуда велась беспорядочная стрельба.    

– Я  серьезно виноват перед вами, сеньор Морган, – сказал он, протягивая руку  Генри. – Я был так удручен смертью моего любимого брата Альфаро, что,  признаюсь, в первую минуту счел вас повинным в его убийстве. – Тут глаза  старого Энрико сверкнули гневом – неистребимым, но истребляющим. – Это  было самое настоящее убийство, коварно совершенное каким-то трусом, удар в  спину под покровом темноты. И как это я сразу не сообразил! Но я был так сражен  горем, а все улики были против вас. Я даже забыл, что моя горячо любимая и  единственная дочь помолвлена с вами; не подумал, что человек таких нравственных  качеств – прямой, мужественный, храбрый – не способен нанести удар в спину под  покровом темноты. Я сожалею о своей ошибке. Прошу извинить меня. И я снова с  гордостью рад принять вас в нашу семью как будущего мужа моей Леонсии.    

Пока  Генри Моргана столь чистосердечно принимали обратно в лоно семьи Солано,  Леонсия с раздражением думала: зачем ее отцу нужно следовать этому глупому  латиноамериканскому обычаю и говорить так много пышных слов, когда достаточно  было бы одной-единственной фразы, крепкого рукопожатия и откровенного взгляда  друг другу в глаза? Окажись на месте ее отца Генри или Френсис, они,  несомненно, так и вели бы себя. Ну почему, почему все ее испанские родичи любят  выражаться так цветисто и многословно, совсем как этот ямайский негр!    

Френсис  же тем временем изо всех сил старался делать вид, что происходящее нимало не  интересует его; тем не менее он все-таки заметил, что желтолицый матрос по  имени Хуан шепчется о чем-то с остальной командой, многозначительно пожимает  плечами и ожесточенно жестикулирует.    

 ГЛАВА СЕДЬМАЯ    

     

– Ну  вот, теперь мы упустили обоих этих свиней-гринго! – горестно воскликнул  Альварес Торрес, увидев с берега, как «Анджелика», распустив паруса, надувшиеся  от посвежевшего ветра, стала быстро удаляться и пули с суши не могли уже теперь  ее достать.    

– Я  бы, кажется, пожертвовал собору на три колокола, – провозгласил Мариано  Веркара-и-Ихос, – только чтобы увидеть их в ста ярдах от моего ружья. Эх,  будь на то моя власть, я бы так быстро отправил всех гринго на тот свет, что  дьяволу в аду пришлось бы изучать английский язык!    

Альварес  Торрес, задыхаясь от досады и бессильного гнева, несколько раз ударил кулаком  по луке седла.    

– Владычица  моих грез! – чуть не рыдая, воскликнул он. – Она уехала, исчезла  вместе с обоими Морганами. Я сам видел, как она взбиралась на шхуну. Что же я  теперь скажу Ригану в Нью-Йорке? Ведь если шхуна выберется из лагуны Чирикви,  она может прямым ходом пойти в Нью-Йорк. И тогда окажется, что эта свинья  Френсис не пробыл в отсутствии и месяца, и сеньор Риган не захочет ничего нам  платить.    

– Они  не выйдут из лагуны Чирикви, – мрачно заявил начальник полиции. – Что  я – безмозглое животное, что ли? Нет, я человек! И я знаю, что они не выйдут  отсюда. Разве я не поклялся мстить им до гроба? Закат такой, что к ночи ветер  явно спадет. По небу это сразу понять можно. Видите эти перистые облачка? Если  ветер и подымется, то небольшой, и наверняка с северо-востока. Значит, он их  погонит прямо в пролив Чоррера. А они никогда не осмелятся войти в него. Этот  черномазый капитан знает лагуну как свои пять пальцев. Он попытается сделать  крюк и пройти мимо Бокас-дель-Торо или через пролив Картахо. Но и в таком  случае мы перехитрим его. Я тоже кое-что соображаю. Да еще как соображаю-то!  Слушайте. Нам предстоит долгий путь верхом. Мы проедем по берегу до самого  Лас-Пальмас. А там сейчас капитан Розаро со своей «Долорес».    

– Это  такой паршивенький старый буксир, который даже развернуться как следует не  может? – спросил Торрес.    

– Но  ведь ночью ветра не будет, да и утром тоже. И мы на этом буксире захватим  «Анджелику», – успокоил его начальник полиции. – Вперед, друзья!  Поскакали! Капитан Розаро – мой приятель. Он окажет нам любую услугу.    

На  рассвете вконец измученные люди на загнанных лошадях протащились через  заброшенную деревушку Лас-Пальмас к заброшенному причалу, у которого стоял  совсем заброшенный на вид, облезлый буксир, показавшийся им, однако, лучшим в  мире. Из трубы валил дым – признак того, что буксир стоит под парами; увидев  это, начальник полиции, несмотря на усталость, возликовал.    

– Доброе  утро, сеньор капитан Розаро! Рад вас видеть! – приветствовал он  испанца-шкипера, старого морского волка, который, полулежа на круге каната,  потягивал черный кофе из кружки, и зубы его, всякий раз как он подносил ее ко  рту, выбивали на ней дробь.    

– Нечего  сказать, доброе утро, когда эта проклятая лихорадка всю душу из меня  вытрясла, – угрюмо проворчал капитан Розаро; руки его и все тело так  дрожали, что горячая жидкость выплескивалась и текла по подбородку и за ворот  расстегнутой рубашки, на волосатую седую грудь. – Да возьми ты это,  чертова скотина! – крикнул он, запуская кружкой вместе с ее содержимым в  мальчика-метиса, по-видимому, его слугу, который, как ни силился, не мог  сдержать смеха.    

– Солнце  взойдет, лихорадка уймется и оставит вас в покое, – учтиво сказал  начальник полиции, делая вид, что не замечает дурного настроения  капитана. – Ваши дела здесь закончены, вы направляетесь в Бокас-дель-Торо,  и мы поедем с вами, всей компанией, – нам предстоит интереснейшее  приключение. Мы захватим шхуну «Анджелика», которая из-за штиля не могла ночью  выбраться из лагуны, я арестую уйму людей, и вся Панама заговорит, капитан, о  вашей храбрости и находчивости, так что вы и думать забудете о том, что вас  когда-либо донимала лихорадка.    

– Сколько? –  напрямик спросил капитан Розаро.    

– Сколько? –  с удивленным видом повторил начальник полиции. – Это же государственное дело,  дорогой друг! И вы все равно идете в Бокас-дель-Торо. Ведь вам это не будет  стоить ни одной лишней лопаты угля!    

– Muchacho!  [10] Еще  кофе! – рявкнул шкипер, обращаясь к мальчику.    

Наступила  пауза, во время которой Торрес, начальник полиции и все их утомленные спутники  с жадностью смотрели на горячий напиток, принесенный мальчиком. Зубы капитана  Розаро стучали о кружку точно кастаньеты, но он все-таки сумел глотнуть кофе,  не расплескав его, хотя и обжегся при этом.    

Какой-то  швед с отсутствующим взглядом, в грязном комбинезоне и засаленной фуражке, на  которой значилось: «механик», вылез из люка, закурил трубку и, присев на борт,  казалось, весь ушел в свои мысли.    

– Так  сколько же? – снова спросил капитан Розаро.    

– Давайте  отчаливать, дорогой друг, – сказал начальник полиции. – А потом,  когда лихорадка оставит вас в покое, мы с вами разумно обсудим все – ведь мы же  разумные существа, а не какие-нибудь скоты.    

– Сколько? –  повторил капитан Розаро. – Извините, я не скот. Я всегда в полном разуме –  и когда есть солнце, и когда его нет, и даже когда меня треплет эта  растреклятая лихорадка. Так сколько?    

– Ну  ладно, отчаливайте. А сколько вы хотите? – сдаваясь, устало произнес  начальник полиции.    

– Пятьдесят  долларов золотом, – тотчас последовал ответ.    

– Но  ведь вы все равно туда идете, не так ли, капитан? – мягко спросил Торрес.    

– Я  же сказал: пятьдесят долларов золотом.    

Начальник  полиции безнадежно всплеснул руками и повернулся на каблуках, делая вид, что  собирается уйти.    

– Однако  вы же поклялись мстить до гроба за разрушение вашей тюрьмы, – напомнил ему  Торрес.    

– Но  не в том случае, если мне придется платить за это пятьдесят долларов, –  огрызнулся начальник полиции, краешком глаза наблюдая за дрожавшим от лихорадки  капитаном: не начинает ли тот сдаваться.    

– Пятьдесят  долларов золотом, – сказал капитан, допив кофе и трясущимися пальцами  пытаясь скрутить себе сигарету. Потом он кивнул в сторону шведа и добавил: – И  еще пятерку золотом моему механику. Таков уж: у нас обычай.    

Торрес  подошел поближе к начальнику полиции и шепнул:    

– Я  заплачу за буксир, а с гринго Ригана взыщу лишнюю сотню, разницу же мы с вами  поделим пополам. Так что мы ничего не потеряем. Напротив – еще останемся в  барыше. Риган наказывал мне, чтоб я не скупился на расходы.    

Когда  солнце поднялось над линией горизонта и ослепительно засверкало в небе, один из  жандармов направился обратно в Лас-Пальмас с измученными лошадьми, а остальные  поднялись на палубу буксира; механик швед спустился в недра машинного  отделения, и капитан Розаро, избавленный от лихорадки благостными лучами  солнца, приказал матросам сняться с причала, а одному из них стать в рубке у  компаса.    

На  рассвете «Анджелика» все еще дрейфовала недалеко от берега: ветра не было всю  ночь, и ей не удалось выйти в море, хотя она и продвинулась к северу и  находилась сейчас на полпути между Сан-Антонио и проливами Бокас-дель-Торо и  Картахо. Эти два пролива, которые ведут в открытое море, все еще были милях в  двадцати пяти от «Анджелики», а шхуна точно спала на зеркальной глади лагуны.  Душная тропическая ночь заставила всех перебраться на палубу, и она была  положительно устлана спящими. На крыше каюты капитана лежала Леонсия. В узких  проходах, по обеим сторонам каюты, расположились ее братья и отец. А на носу,  между каютой капитана и рубкой рулевого, лежали рядом оба Моргана; рука  Френсиса покоилась на плече Генри, словно оберегая его. У штурвала, по одну его  сторону, обхватив колени руками и положив голову на руки, сидя спал  метис-капитан, а по другую сторону, точно в такой же позе, спал рулевой – не  кто иной, как Персиваль, чернокожий негр из Кингстона. На шкафуте вповалку  лежали матросы, тогда как на носу, на крошечном полубаке, уткнувшись лицом в  скрещенные на груди руки, спал вахтенный.    

Первой  проснулась Леонсия. Приподнявшись на локте и подоткнув под него край плаща, на  котором она спала, девушка посмотрела вниз на палубу и увидела Генри и  Френсиса, мирно спавших рядом. Ее влекло к ним обоим – ведь они были так  походки друг на друга; она любила Генри, вспомнила, как он целовал ее, и,  вспомнив об этом, вся затрепетала; она любила и Френсиса, вспомнила и его  поцелуй – и вся залилась краской. Она сама дивилась тому, что в сердце ее  уживается любовь к двум людям сразу. Она уже достаточно разобралась в своих  чувствах и знала, что готова последовать за Генри на край света, а за Френсисом  еще дальше. И ее терзала собственная безнравственность.    

Стремясь  бежать от пугавших ее мыслей, Леонсия протянула руку и кончиком шелкового шарфа  начала щекотать нос Френсиса; молодой человек зашевелился, взмахнул рукой, как  бы отгоняя москита или муху, и спросонья ударил Генри по груди. Таким образом.  Генри проснулся первым. Резким движением он поднялся и сел, разбудив при этом  Френсиса.    

– Доброе  утро, веселый родственничек, – приветствовал его Френсис. – Что это  ты так резвишься?    

– Доброе  утро, дружище, – проворчал Генри, – да только кто же из нас резвится?  Ведь это ты стукнул меня и разбудил. Мне со сна даже показалось, будто это  палач пришел за мной: ведь как раз сегодня утром меня собирались  вздернуть. – Он зевнул, потянулся, посмотрел через поручни на спящее море  и, толкнув Френсиса, указал ему на спящих капитана и рулевого.    

«Какие  красавцы эти Морганы», – подумала Леонсия и тут же удивилась, поймав себя  на том, что мысленно произнесла эту фразу не по-испански, а по-английски.  Неужели потому, что они оба завладели ее сердцем, она и думать стала на их  языке, а не на своем родном?    

Все было  так запутано, что она решила бежать столь запутанных мыслей, она снова  принялась щекотать кончиком шарфа нос Френсиса и была застигнута врасплох:  пришлось ей со смехом признаться, что это она была причиной их внезапного  пробуждения.    

Через  три часа подкрепившись фруктами и кофе, Леонсия стала у руля, и Френсис  принялся обучать ее, как вести судно и определять путь по компасу. «Анджелика»,  повинуясь свежему ветерку, гнавшему ее на север, шла со скоростью шести узлов.  Генри, стоя на наветренной стороне палубы, изучал с помощью бинокля горизонт,  изо всех сил стараясь не замечать, с каким увлечением занимаются учитель и  ученица, хотя втайне ругательски ругал себя за то, что не ему первому пришла в  голову мысль научить Леонсию обращаться с компасом и рулем. Все же он взял себя  в руки и не только не смотрел на них, но даже и краешком глаза не поглядывал в  их сторону.    

Зато  капитан Трефэзен со свойственным индейцам жестоким любопытством и с  беззастенчивостью негра – подданного короля Георга – был менее деликатен. Он во  все глаза смотрел на молодых людей, и от него не укрылось неодолимое влечение,  которое испытывали друг к другу американец, зафрахтовавший его судно, и  хорошенькая испанка. Они стояли совсем рядом, и когда оба наклонились над  штурвалом, заглядывая в нактоуз, прядь волос Леонсии коснулась щеки Френсиса; и  тотчас они почувствовали, как их словно пронизало током. И метис-капитан  заметил это. Но они почувствовали еще и то, чего не мог заметить метис-капитан:  сильнейшее смущение. Они изумленно взглянули друг на друга и виновато опустили  глаза. Френсис очень быстро и так громко, что было слышно на другом конце  палубы, стал объяснять, как действует картушка компаса. Но капитан Трефэзен  только усмехался, слушая его.    

Налетевший  порыв ветра заставил Френсиса схватиться за штурвал. На нем уже лежала рука  Леонсии, и Френсису ничего не оставалось, как положить свою руку поверх. И  снова оба вздрогнули, и снова капитан усмехнулся.    

Леонсия  подняла глаза на Френсиса и тут же в смущении опустила их. Она высвободила руку  и, давая понять, что урок окончен, медленно отошла от штурвала, всем своим  видом показывая, что руль и компас перестали интересовать ее. Френсис остался в  полном смятении: он понимал, что это бесчестно, что это предательство, и,  невольно взглянув на Генри, стоявшего к нему в профиль, мысленно пожелал, чтобы  тот не видел, что произошло. Леонсия между тем смотрела невидящими глазами на  поросший густым лесом берег, задумчиво вертя кольцо Генри вокруг пальца.    

Однако  Генри случайно видел все: он как раз в ту минуту повернулся к ним, чтобы  сообщить, что на горизонте появился какой-то дымок. И метис-капитан заметил  это. Он подошел к Генри и с жестокостью индейца и беззастенчивостью негра  сказал вполголоса:    

– Не  падайте духом, сэр. У сеньориты доброе сердце, в нем найдется место для вас  обоих – ведь вы такие благородные джентльмены.    

В тот же  миг ему была преподана одна извечная истина: белые не любят, когда вмешиваются  в их дела; придя в себя, капитан увидел, что лежит на спине, от сильного удара  о палубу у него ныл затылок, а лоб – от не менее сильного удара, который нанес  ему Генри.    

И тут в  капитане заговорила индейская кровь: вне себя от ярости он вскочил на ноги, в  руке его блеснул нож. Хуан, желтолицый метис, мигом оказался рядом, в руке его  тоже был нож. Подбежало еще несколько бывших поблизости матросов – образовав  полукруг, они стали наступать на Генри; но тот, с молниеносной быстротой  отскочив к борту, ударом руки снизу выбил из гнезда железный поручень и, поймав  его на лету, приготовился к самообороне. Френсис тотчас бросил штурвал и, выхватив  пистолет-автомат, прорвался к Генри и стал с ним рядом.    

– Что  он такое сказал? – спросил Френсис своего родственника.    

– Я  повторю, что я сказал, – угрожающе произнес капитан: сейчас в нем взяла  верх негритянская кровь, и он уже искал путь к компромиссу при помощи  шантажа. – Я сказал…    

– Остановись,  капитан! – закричал Генри. – Мне очень жаль, что я ударил тебя.  Замнем это дело. Попридержи язык. Забудь. Мне очень жаль, что я тебя ударил. Я…  – Генри невольно сделал паузу и судорожно глотнул: слова не шли у него с языка.  И только потому, что Леонсия стояла тут рядом, смотрела на него и слушала, он  сказал: – Я… я приношу свои извинения, капитан.    

– Вы  оскорбили меня, – возмущенным тоном заявил капитан Трефэзен. – Вы  нанесли мне увечья! А никто не имеет права наносить увечья подданному короля  Георга – да благословит его господь! – без денежного возмещения.    

Услышав  это откровенное требование шантажиста, Генри чуть было не набросился на него.  Но Френсис примирительно положил руку ему на плечо и удержал. Совладав с собой.  Генри издал нечто вроде добродушного смешка, достал из кармана два золотых по  десять долларов и, словно эти деньги жгли его, сунул их в руку капитану  Трефэзену.    

– Дешево  отделался, – не сдержавшись, вполголоса пробормотал он.    

– Ничего,  цена вполне приличная, – заверил его капитан. – Двадцать долларов за  расшибленную голову вполне приличная цена. Распоряжайтесь мною, сэр, я к вашим  услугам. Вы, безусловно, джентльмен. За такую сумму можете в любое время дать  мне по уху.    

– И  мне, сэр, мне тоже! – широко и подобострастно осклабившись, вставил  Персиваль, негр из Кингстона. – За такие деньги, сэр, можете отлупить меня  в любое время. И вообще можете лупить всякий раз, когда у вас будут лишние  деньги…    

На этом  происшествию и суждено было закончиться, ибо тут послышался крик впередсмотрящего:    

– Дым!  Пароход прямо за кормой! Через час все уже знали, что это за дым и что он  означает, так как буксиру «Долорес» не составило особого труда нагнать  «Анджелику», снова попавшую в полосу штиля, и теперь со шхуны, которую отделяло  от буксира всего каких-нибудь полмили, уже можно было рассмотреть в бинокль его  крошечную переднюю палубу, положительно забитую вооруженными людьми. И Генри и  Френсис сразу узнали среди них начальника полиции и нескольких жандармов.    

Ноздри  старого Энрико Солано раздувались, – он выстроил своих четырех сыновей на  корме, встал с ними рядом и приготовился к бою. Леонсия, терзаемая любовью к  Генри и любовью к Френсису, была больше увлечена собственными переживаниями,  хоть и не показывала виду: она смеялась вместе со всеми над жалким суденышком и  вместе со всеми радовалась порыву ветра, накренившему «Анджелику» на левый борт  так, что поручни ее чуть не коснулись воды, и погнавшему вперед со скоростью  девяти узлов.    

Но погода  и ветер были в это утро неустойчивы. Лик лагуны то морщился от налетавшего ветра,  то снова становился гладким, как стекло.    

– К  сожалению, должен сообщить вам, сэр, что нам не уйти от них, – заявил  капитан Трефэзен Френсису. – Если бы ветер продержался, сэр, мы бы ушли.  Но он все время меняется и то и дело спадает. Нас несет прямо на берег. Мы  загнаны в тупик, сэр, теперь нам не уйти.    

Генри  опустил бинокль, через который он изучал берег, и посмотрел на Френсиса.    

– А  ну, выкладывай! – воскликнул Френсис. – Сразу видно: ты что-то  придумал. Какой же у тебя план? Рассказывай.    

– Вон  там лежат два островка, именуемые Тигровыми, – принялся излагать свой план  Генри. – Они охраняют узкий вход в бухту Хучитан, который называют Эль  Тигре. И поверьте, зубы у этого тигра не худее, чем у настоящего. Проходы по  обе стороны островков, между ними и сушей, так мелки, что даже шлюпка садится  там на мель. Пройти может лишь тот, кто знает все изгибы фарватера, а я их  знаю. Правда, пролив Эль Тигре между островами достаточно глубок, но он такой  узкий, что в нем и не развернешься. Шхуна может войти в него только в том  случае, если ветер будет с кормы или с траверза. Сейчас ветер благоприятствует  нам, и мы пройдем через пролив. Но это только половина моего плана…    

– А  если ветер переменится или спадет, сэр, – ведь прилив и отлив в бухте  бывает такой, что волны горами ходят, это уж мне хорошо известно, – моя  красавица шхуна разобьется о скалы! – запротестовал капитан Трефэзен.    

– Если  это случится, я уплачу тебе полную ее стоимость, – кратко заверил его  Френсис и, не обращая больше на него внимания, повернулся к Генри, – Так в  чем же заключается вторая половина твоего плана?    

– Даже  стыдно сказать тебе, – рассмеялся Генри. – Но это вызовет столько  проклятий на испанском языке, сколько не слыхала лагуна Чирикви с тех пор, как  старик сэр Генри разграбил Сан-Антонио и Бокасдель-Торо. Вот сейчас увидишь.    

Леонсия,  сверкая глазами, захлопала в ладоши и воскликнула:    

– Это  должно быть что-то замечательное. Генри! По вашему лицу это видно. Ну, скажите  же хотя бы мне!    

Отведя  Леонсию в сторону и поддерживая ее за талию, так как палуба ходила ходуном.  Генри стал шептать ей что-то на ухо. Френсис лее, чтобы скрыть овладевшее им  при этом чувство, навел бинокль на своих преследователей. Капитан Трефэзен  лукаво усмехнулся и обменялся многозначительным взглядом с желтолицым матросом.    

– Вот  что, шкипер, – сказал Генри, подходя к нему. – Мы сейчас как раз у  входа в Эль Тигре. Возьмись за штурвал и направь судно прямо в пролив. Кроме  того – и pronto! – чтоб мне принесли сюда бухту полудюймового старого  мягкого троса, побольше бечевки и парусных ниток, ящик с пивом, что стоит в  кладовой, кофейник и пятигаллоновый бидон, из которого мы вылили вчера вечером  последние остатки керосина.    

– Но  я с прискорбием должен обратить ваше внимание, сэр, на то, что этот канат стоит  немалых денег, – заметил капитан Трефэзен, когда Генри принялся мастерить  что-то из доставленных ему разнородных предметов.    

– Тебе  за это заплатят, – успокоил его Френсис.    

– И  кофейник тоже почти новый.    

– И  за него тебе заплатят.    

Капитан  вздохнул и сдался, но при виде последующих действий Генри, который принялся откупоривать  бутылки с пивом и выливать их содержимое в шпигаты [11], опять завздыхал.    

– Пожалуйста,  сэр, – взмолился Персиваль, – если уж вам так нужно вылить это пиво,  вылейте его лучше мне в глотку.    

Матросы  мигом набросились на драгоценный напиток и вскоре сложили к ногам Генри пустые  бутылки. Он снова заткнул их пробками и стал привязывать к канату на расстоянии  шести футов одну от другой. Потом он отрезал от каната несколько кусков –  каждый в две сажени длиной – и привязал их между бутылками, чтобы они служили  своеобразными буйками. Сюда лее он прикрепил кофейник и две жестянки из-под  кофе. К одному концу каната Генри привязал бидон из-под керосина, а к другому –  ящик из-под пива и, покончив со всем этим, взглянул на Френсиса.    

– О,  я понял, что ты затеял, еще пять минут назад, – рассмеялся Френсис. –  Эль Тигре, по-видимому, и в самом деле очень узок – иначе ведь буксир мог бы  обойти твою ловушку.    

– Эль  Тигре как раз такой ширины, – был ответ. – Есть место, где проход  между мелями не достигает и сорока футов. Если капитан направит свой буксир  мимо нашего капкана, он наткнется на мель. Но его люди в таком случае вброд  доберутся до берега. А теперь надо отнести это сооружение на корму и  приготовиться к спуску его в воду. Ты встань на правом борту, а я встану на  левом, и когда я тебе крикну – бросай ящик за борт как можно дальше.    

Хотя  ветер немного утих, «Анджелика», шедшая прямо по ветру, все же делала пять  узлов, но «Долорес», которая делала шесть узлов, стала постепенно нагонять ее.  Когда с «Долорес» заговорили ружья, капитан под руководством Генри и Френсиса  соорудил на корме невысокую баррикаду из мешков с картофелем и луком, старых  парусов и бухт каната. Низко нагнувшись под этим укрытием, рулевой продолжал  вести шхуну. Леонсия отказалась спуститься вниз, но когда стрельба участилась,  она, уступая настояниям родных, прикорнула за каютой. Матросы попрятались в  уголках и закоулках, тогда как старик Солано и его сыновья, залегшие на корме,  вели обстрел буксира.    

Генри и  Френсис заняли намеченные позиции и в ожидании, пока «Анджелика» подойдет к самому  узкому месту Эль Тигре, тоже приняли участие в перестрелке.    

– Примите  мои поздравления, сэр, – сказал капитан Трефэзен Френсису. Индейская кровь  побуждала его время от времени приподнимать голову и выглядывать из-за  поручней, тогда как негритянская кровь принуждала лежать ничком, точно он  прилип к палубе. – Ведь это сам капитан Розаро ведет судно. А сейчас он  так подпрыгнул и схватился за руку, что можно не сомневаться: вы аккуратно  прошили ее пулей. Этот капитан Розаро чрезвычайно горячий hombre [12], сэр. Мне  кажется, я отсюда слышу, как он сыплет проклятьями.    

– Приготовься,  Френсис, сейчас подам сигнал, – сказал Генри, кладя ружье и пристально вглядываясь  в низкие берега, обрамлявшие Эль Тигре по обе стороны судна. – Мы почти  добрались до нужного места. Не торопись, жди сигнала, и когда я скажу: «три» –  бросай.    

Буксир  был всего ярдах в двухстах от них и быстро нагонял шхуну, когда Генри подал  сигнал. Он и Френсис выпрямились и по команде «три!» бросили свои концы. Ящик  из-под пива и бидон из-под керосина упали в море, потащив за собой канат с  привязанными к нему банками, жестянками и бутылками.    

Генри и  Френсис были так увлечены своей затеей, что продолжали стоять, наблюдая, как  растягивается по вспененной воде их капкан. Залп с буксира «Долорес» заставил  их ничком броситься на палубу, а когда они выглянули из-за поручней, нос  буксира уже подмял под себя канат с буйками. Через минуту они увидели, как  судно замедлило ход и остановилось.    

– Недурно  мы опутали его винт! – захлопал в ладоши Френсис. – Браво, Генри!    

– Теперь  только бы ветер продержался… – скромно заметил Генри.    

«Анджелика»  поплыла дальше, оставив позади застывший на месте буксир; он становился все  меньше и меньше, и все же с борта шхуны увидели, что буксир сел на мель, а  люди, попрыгав за борт, стали пробираться вброд к берегу.    

– Давайте-ка  споем нашу песенку! – весело воскликнул Генри и затянул:    

Мы –  спина к спине – у мачты…    

– Все  это очень хорошо, сэр, – прервал их капитан Трефэзен, когда Морганы  закончили первый куплет; он поводил плечами в такт напеву, глаза у него  блестели. – Но ветер упал, сэр. Мы опять заштилили. Как же мы теперь  выберемся из бухты Хучитан? «Долорес» – то ведь не получила никаких  повреждений. Мы только задержали ее, и все. Какой-нибудь негр нырнет под судно,  очистит винт, и тогда они мигом нагонят нас.    

– Но  здесь недалеко до берега, – заметил Генри, смерив взглядом расстояние, и,  обернувшись к Энрико, спросил: – Что тут на берегу, сеньор Солано? Кто здесь  живет: индейцы племени майя или плантаторы?    

– Есть  и плантаторы, есть и индейцы, – ответил Энрико. – Но я хорошо знаю  эти места. Если на шхуне оставаться опасно, то на берегу, мне думается, мы  будем в безопасности. Там мы достанем и лошадей, и седла, и мясо, и хлеб.  Кордильеры недалеко. Чего нам еще надо?    

– А  как же Леонсия? – заботливо осведомился Френсис.    

– Она  прирожденная амазонка, и мало найдется американцев, которых она не перещеголяла  бы в верховой езде, – отвечал Энрико. – Поэтому я посоветовал бы вам  – если вы, конечно, согласны – спустить на воду большую шлюпку, как только  «Долорес» станет нас нагонять.    

 ГЛАВА ВОСЬМАЯ    

     

– Все  в порядке, шкипер, все в порядке, – заверил Генри капитана-метиса, который  стоял рядом с ними на берегу и, казалось, не решался проститься и вернуться на  «Анджелику», дрейфовавшую неподалеку на застывшей в мертвом штиле поверхности  бухты Хучитан.    

– Это,  так сказать, отклонение от курса, – пояснил Френсис. – Приятное  словцо – «отклонение». А еще приятнее, если удается отклониться по задуманному  плану.    

– А  если не удается, – возразил капитан Трефэзен, – тогда это называется  совсем другим словом и весьма неприятным: «катастрофа».    

– Вот  это как раз и случилось с «Долорес», когда мы опутали ее винт, –  рассмеялся Генри. – Но мы не знаем, что такое катастрофа. Мы называем это  иначе: отклонение от курса. И в доказательство нашей веры в успех оставляем с  вами двух сыновей сеньора Солано. Альварадо и Мартинес знают фарватер как свои  пять пальцев. Они выведут вас отсюда, когда подует благоприятный ветер.  Начальник полиции ведь не за вами гонится. Он нас преследует. И как только мы  двинемся в горы, он бросится за нами со всем своим отрядом.    

– Да  неужели ты не понимаешь? – вмешался Френсис. – «Анджелика»в западне.  Если мы останемся на борту, шеф захватит и нас и «Анджелику». Вот мы и решили  отклониться от курса и уйти в горы. Он бросится за нами. И это даст «Анджелике»  возможность скрыться. Ну, а уж нас-то он, конечно, не поймает.    

– А  вдруг я потеряю свою шхуну? – не отставал темнокожий шкипер. – Если  она наскочит на скалы, я наверняка потеряю ее: ведь проходы здесь такие  опасные!    

– Тогда  тебе заплатят за нее, я тебе все время об этом твержу! – сказал Френсис с  возрастающим раздражением.    

– А  сколько у меня еще было всяких других расходов…    

Френсис  вытащил блокнот и карандаш, наскоро написал несколько слов и передал записку капитану.    

– Вручишь  это сеньору Мельхиору Гонзалесу в Бокас-дель-Торо, – сказал он. – И  получишь у него тысячу золотых. Это банкир, мой агент, – он и расплатится  с тобой.    

Капитан  Трефэзен недоверчиво посмотрел на записку.    

– Не  бойся, он вполне платежеспособен, – заверил его Генри.    

– Да,  сэр, я знаю, сэр, что мистер Френсис Морган известный и богатый джентльмен. Но  вот насколько богатый? Может, все его богатство меньше моего скромного  достояния. У меня вот есть «Анджелика», я за нее никому ни одного песо не  должен. У меня есть два незастроенных городских участка в Колоне и еще четыре в  порту Белене, – я могу на них здорово разбогатеть, когда «Юнайтед фрут  компани» начнет строить там свои склады…    

– А  ну-ка, Френсис, сколько твой папаша тебе оставил? – спросил Генри, чтобы  поддразнить метиса. – Исчисляя в кругленьких?    

Френсис  пожал плечами и неопределенно ответил:    

– Больше,  чем у меня пальцев на руках и на ногах.    

– Это  долларов, сэр? – спросил капитан.    

Генри  резко мотнул головой.    

– Тысяч,  сэр? Генри снова мотнул головой.    

– Миллионов,  сэр?    

– Вот  теперь ты попал в точку, – ответил Генри. – Мистер Френсис Морган  достаточно богат, чтобы купить почти всю республику Панаму – без канала,  конечно.    

Метис-капитан  недоверчиво посмотрел на Энрико Солано.    

– Мистер  Морган вполне уважаемый джентльмен, – подтвердил тот. – Мне это  хорошо известно. Я получил деньги – тысячу песо – по его записке, адресованной  сеньору Мельхиору Гонзалесу в Бокас-дель-Торо. Эти деньги вон там, в мешке.    

И он  кивком указал в ту сторону, где Леонсия, сидя на тюках с багажом, развлечения  ради заряжала винчестер. Мешок, который капитан уже давно приметил, лежал у ее  ног.    

– Терпеть  не могу путешествовать без денег, – смущенно пояснил Френсис своим  спутникам. – Никогда не знаешь, в какую минуту тебе может понадобиться  доллар. Однажды вечером у меня сломалась машина в Смит-Ривер-Корнерс,  неподалеку от Нью-Йорка; при мне была только чековая книжка, и, представьте, я  остался в этом городишке без сигарет.    

– Как-то  раз в Барбадосе я поверил было одному белому джентльмену, который зафрахтовал  мое судно, чтобы ловить летающих рыб… – начал капитан.    

– Ну  ладно, капитан, до свидания, – оборвал его Генри. – Отправляйся-ка  лучше к себе на борт, а мы сейчас тронемся в путь.    

И  небольшой отряд во главе с Энрико зашагал в горы, так что капитану Трефэзену не  оставалось ничего иного, как подчиниться. Он помог матросам столкнуть шлюпку в  воду, влез в нее, сел за руль и приказал грести к «Анджелике». Поглядывая время  от времени назад, он видел, как его пассажиры взвалили на себя поклажу и скоро  исчезли в густой зеленой растительности.    

Вскоре  путники вышли на просеку, где несколько партий пеонов вырубали девственный тропический  лес и выкорчевывали пни, чтобы на этом месте насадить каучуковые деревья: для  автомобильных шин сейчас требовалось много каучука. Леонсия шагала рядом с  отцом во главе отряда. Ее братья, Рикардо и Алесандро, шли следом, нагруженные  тюками, а Френсис и Генри, тоже с ношей, замыкали шествие.    

Высокий  худощавый старик с внешностью идальго, сидевший, несмотря на преклонный возраст,  очень прямо в седле, при виде этой странной процессии пустил свою лошадь вскачь,  прямо через поваленные деревья и ямы от выкорчеванных пней, навстречу путникам.    

Узнав  Энрико, он спрыгнул с лошади, снял перед Леонсией сомбреро, а с Энрико  обменялся крепким рукопожатием, как старый закадычный друг. В его приветствиях  и взглядах сквозило явное восхищение Леонсией.    

Разговор  велся по-испански, с быстротой пулемета: тотчас была изложена просьба помочь лошадьми  и получено в ответ любезное согласие; затем состоялось представление обоих  Морганов. По латиноамериканскому обычаю, плантатор моментально уступил свою  лошадь Леонсии; он сам укоротил стремена и подсадил девушку в седло. Чума,  пояснил он, истребила на его плантации почти всех верховых лошадей, но у его  главного надсмотрщика еще осталась вполне приличная лошадь, которая будет  предоставлена в распоряжение Энрико, как только ее приведут.    

Он  сердечно и в то же время с большим достоинством пожал руку Генри и Френсису, а  потом добрых две минуты витиевато заверял их в том, что всякий друг его  дорогого друга Энрико – друг и ему. Энрико принялся расспрашивать плантатора о  дороге в Кордильеры и упомянул о нефти. Френсис сразу навострил уши.    

– Вы  хотите сказать, сеньор, – вмешался он в разговор, – что в Панаме  найдена нефть?    

– Конечно, –  важно кивнув головой, подтвердил плантатор. – Еще наши предки знали, что у  нас есть нефтяные фонтаны. Но по-настоящему взялась за дело только компания  «Эрмосильо», которая втихомолку прислала сюда своих инженеров-гринго и,  произведя разведку, стала скупать земли. Говорят, это целое нефтяное поле. Я  лично ничего в нефти не понимаю. Знаю только, что уже пробурили немало скважин  и продолжают бурить дальше, а нефти так много, что она заливает все вокруг.  Говорят, что никак не могут удержать ее под землей – столько ее и под таким  давлением она выходит. Им сейчас нужен нефтепровод, чтобы подавать нефть к  океану, и они начали его строить. А пока нефть течет прямо по каньонам, и  убытки от этого колоссальные.    

– А  нефтехранилища у них уже выстроены? – спросил Френсис, с волнением  вспомнив о «Тэмпико петролеум» – предприятии, поглотившем львиную долю его  состояния, о котором со времени своего отъезда из Нью-Йорка, когда акции  «Тэмпико» на бирже резко подскочили вверх, он ничего не слыхал.    

Плантатор  покачал головой.    

– Все  дело в транспорте, – пояснил он. – Перевозить материалы на мулах с  морского побережья до месторождения просто невозможно. Но многое в этом  отношении у них уже сделано. Они устроили в горных низинах своеобразные  нефтяные резервуары – большие нефтяные озера, запрудив их земляными дамбами; и  все-таки им не удается остановить поток, и драгоценная жидкость стекает вниз по  каньонам.    

– А  эти резервуары крытые? – поинтересовался Френсис, вспомнив, какое бедствие  причинил пожар в первые дни существования «Тэмпико петролеум».    

– Нет,  сеньор.    

Френсис  неодобрительно покачал головой.    

– Их  необходимо делать крытыми. Достаточно какому-нибудь пьяному или мстительному пеону  бросить спичку – и все может сгореть. Плохо поставлено дело, очень плохо!    

– Но  я же не владелец «Эрмосильо»! – возразил плантатор.    

– Я,  конечно, имел в виду не вас, а компанию «Эрмосильо», – пояснил  Френсис. – У меня самого вложен капитал в нефть. И я уже поплатился  сотнями тысяч за подобные случайности или преступления. Никогда ведь толком не  знаешь, как это случается. Но факт тот, что всетаки случается…    

Что еще  собирался сказать Френсис о целесообразности защиты нефтехранилищ от глупых и  злонамеренных пеонов, так и осталось неизвестным, ибо в эту минуту к ним  подъехал главный надсмотрщик плантации с хлыстом в руке, – он с интересом  разглядывал вновь прибывших и столь же зорко наблюдал за работавшим поблизости  отрядом пеонов.    

– Сеньор  Рамирес, сделайте одолжение, сойдите с лошади, – вежливо обратился к нему  его хозяин-плантатор и, как только тот спешился, познакомил его с гостями.    

– Лошадь  ваша, друг Энрико, – сказал плантатор. – Если она падет, пришлите  мне, пожалуйста, при случае седло и уздечку. А если вам это будет трудно, то,  пожалуйста, забудьте о том, что вам нужно что-либо мне присылать, кроме,  конечно, привета. Мне жаль, что вы и ваши спутники не можете принять моего  приглашения и посетить мои дом. Но шеф – кровожадный зверь, я это знаю. И уж мы  постараемся направить его по ложному следу.    

Когда  Леонсия и Энрико уселись на лошадей и багаж был привязан к седлам кожаными ремнями,  кавалькада тронулась в путь; Алесандро и Рикардо побежали рядом, держась за  стремена отцовского седла, – так было легче бежать. Френсис с Генри  последовали их примеру, ухватившись за стремена притороченные к седлу Леонсии,  и предварительно привязав к луке мешок с серебряными долларами.    

– Тут  какая-то ошибка, – сказал плантатор своему надсмотрщику. – Энрико  Солано – благородный человек. И все, что он делает, благородно. И если он за  кого-нибудь ручается – значит, это люди благородные. Однако Мариано  Веркара-и-Ихос преследует их. Если он явится сюда, мы направим его по ложному  пути.    

– Да  вот и он! – воскликнул надсмотрщик, – Только пока ему, видно, не  удалось достать лошадей.    

И он,  как ни в чем не бывало, со страшными ругательствами набросился на пеонов: ну  хоть бы они за день сделали половину того, что следует.    

Плантатор  краешком глаза следил за быстро приближавшейся группой во главе с Альваресом  Торресом, делая вид, будто вовсе и не замечает их, и продолжал обсуждать с  надсмотрщиком, как лучше выкорчевать пень, над которым трудились пеоны.    

Плантатор  любезно ответил на приветствие Торреса и вежливо, но не без иронии спросил,  куда это он ведет свой отряд – не на поиски ли нефти?    

– Нет,  сеньор, – ответил Торрес. – Мы ищем сеньора Энрико Солано, его дочь,  его сыновей и двух высоких гринго, что путешествуют вместе с ними. Нужны-то  нам, собственно говоря, эти гринго. Они проходили тут, сеньор?    

– Да,  проходили. Я подумал, что их тоже захватила нефтяная лихорадка: они так  спешили, что даже из вежливости не задержались у нас и не сказали, куда путь  держат. Неужели они провинились в чем-нибудь? Да что я спрашиваю! Сеньор Энрико  Солано слишком достойный человек…    

– В  каком направлении они пошли? – спросил запыхавшийся начальник полиции,  протискиваясь сквозь группу жандармов, которых он только что нагнал.    

Плантатор  и его надсмотрщик, стараясь выиграть время, отвечали неопределенно, а потом указали  прямо противоположное направление. Однако Торрес заметил, что какой-то пеон,  опершись на лопату, внимательно прислушивается к разговору. И пока одураченный  начальник полиции отдавал приказание направиться по ложному следу, Торрес  украдкой показал пеону серебряный доллар. Тот кивком дал понять, в каком  направлении на самом деле уехали всадники, незаметно поймал монету и снова  принялся подкапывать огромную корягу.    

Торрес  тотчас отменил приказ шефа.    

– Мы  пойдем не туда, – сказал он, подмигивая начальнику полиции. – Одна  маленькая птичка сообщила мне, что наш уважаемый друг ошибается: они пошли  совсем в другом направлении.    

И отряд  жандармов устремился по горячему следу, а плантатор и его надсмотрщик,  совершенно подавленные, в изумлении уставились друг на друга. Надсмотрщик одним  движением губ показал своему хозяину, чтобы тот молчал, и быстро оглядел  лесорубов. Предатель-пеон трудился рьяно, не разгибая спины, но сосед его едва  заметным кивком указал на него надсмотрщику.    

– Вот  она, эта маленькая птичка, – воскликнул надсмотрщик и, подскочив к  предателю, принялся трясти его за плечи.    

Из  лохмотьев пеона выкатился серебряный доллар.    

– Ага, –  произнес плантатор, поняв все. – Он, оказывается, разбогател. Какой ужас,  мой пеон стал богачом. Значит, он кого-нибудь убил и ограбил. Сечь его, пока не  сознается.    

Несчастный  пеон, стоя на коленях под градом ударов, которыми осыпал его надсмотрщик, признался,  наконец, каким образом он заработал этот доллар.    

– Бейте  его, бейте нещадно! Хоть до смерти забейте этого мерзавца, который предал моих  лучших друзей, – равнодушно приговаривал плантатор. – Впрочем, нет,  погодите! Бейте, но не до смерти! У нас сейчас мало рабочих рук, и мы не можем  дать волю нашему справедливому гневу. Бейте его так, чтоб он на всю жизнь  запомнил, но чтоб через два дня уже мог снова вернуться на работу.    

О том,  через какие муки и злоключения пришлось вслед за этим пройти пеону, можно было  бы написать целый том – эпопею его жизни. Но не так уж приятно смотреть, как  избивают человека до полусмерти, и описывать это. Скажем только, что пеон,  получив лишь какую-то часть предназначенных ему ударов, вдруг вскочил,  рванулся, оставив в руках надсмотрщика добрую половину своих лохмотьев, и, как  безумный, кинулся в джунгли, – где уж было догнать его надсмотрщику, привыкшему  передвигаться быстро только верхом!    

И так  стремительно мчался этот несчастный, подгоняемый болью от побоев и страхом  перед надсмотрщиком, что мигом пролетел через полосу зарослей и нагнал Солано и  его спутников в ту самую минуту, когда они переходили вброд небольшой ручеек.  При виде их пеон упал на колени, моля о пощаде, – молил он о пощаде  потому, что предал их. Но они этого не знали. Френсис, заметив жалкое состояние  пеона, остановился, отвинтил металлический колпачок с карманной фляжки и, чтобы  подкрепить беднягу, влил ему в горло половину ее содержимого; затем поспешил за  своими спутниками. А несчастный пеон, что-то благодарно бормоча, нырнул в  спасительные джунгли, но только в другую сторону. Однако он так ослабел от  недоедания и непомерного труда, что ноги у него подкосились, и он тут же упал  без чувств под зеленым лиственным шатром.    

Вскоре у  ручья появилась и погоня: впереди, точно ищейка, шел Альварес Торрес, за ним жандармы,  а позади всех, задыхаясь, ковылял начальник полиции. Влажные следы босых ног  пеона на сухих камнях возле ручья привлекли внимание Торреса. Не прошло и  секунды, как пеона обнаружили, вцепились в последние лохмотья, какие еще  оставались на нем, и выволокли его из укрытия. Упав на колени, которым пришлось  немало потрудиться за этот день, он стал просить пощады и был подвергнут  суровому допросу. Он сказал, что и знать не знает об отряде Солано. Пеон предал  этих людей и за это получил побои; те же, кого он предал, оказали ему  помощь, – и теперь в нем шевельнулось что-то похожее на благодарность и  желание сделать добро: он сказал, что не видел Солано с тех пор, как они ушли с  той просеки, где он продал их за серебряный доллар. Палка Торреса обрушилась на  голову пеона – пять ударов, десять, – казалось, им не будет конца, если он  не скажет правду. А ведь пеон был всего-навсего несчастным, жалким существом,  чья воля была сломлена побоями, которые он получал чуть ли не с  колыбели, – и такова оказалась сила ударов Торреса, грозившего забить его  до смерти (чего не мог позволить себе его хозяин-плантатор), что пеон сдался и  указал преследователям, куда идти.    

Но это  было только началом тех бед, которые суждено было вынести пеону в тот день. Не  успел он, все еще стоя на коленях, вторично предать Солано, как из-за деревьев  на взмыленных конях выскочили его хозяин и с ним несколько соседей и  надсмотрщиков.    

– Это  мой пеон, сеньоры, – провозгласил плантатор, которому не терпелось  поскорее изловить беглеца. – А вы истязаете его.    

– А  почему бы и нет? – спросил начальник полиции.    

– Потому  что он мой, и я один имею право его бить.    

Пеон  подполз, извиваясь, к ногам начальника полиции и принялся молить, чтобы тот не  выдавал его. Но он просил жалости у того, кому неведомо было это чувство.    

– Конечно,  сеньор, – сказал плантатору начальник полиции. – Берите его,  пожалуйста, обратно. Мы должны поддерживать закон, а этот человек – ваша  собственность. К тому же он больше нам не нужен. Но он замечательный пеон,  сеньор. Он сделал то, чего не сделал ни один пеон за все время существования  Панамы: он дважды в течение одного дня сказал правду.    

Пеону  связали руки впереди и, прикрутив их веревкой к седлу надсмотрщика, поволокли обратно, –  теперь уж он был совершенно уверен, что самые жестокие побои, предуготованные  ему на этот день судьбой, еще ждут его. И он не ошибся. По возвращении на  плантацию, его, как скотину, привязали к столбу в изгороди из колючей  проволоки, а хозяин со своими друзьями, помогавшими ему в поимке беглеца, отправился  в асьенду завтракать. Пеон хорошо знал, что его ждет. Но при виде колючей  проволоки, ограждавшей выгон, и хромой кобылы, бродившей поблизости, отчаянная  мысль зародилась в мозгу пеона. Не обращая внимания на страшную боль от  колючек, вонзавшихся в кисти его рук, он быстро перетер свои путы об острую  проволоку и, подумав, что теперь ему никто не страшен, кроме властей, прополз  под изгородью, вывел хромую кобылу из ворот, вскочил на нее и, колотя голыми  пятками по ее бокам, понесся галопом к спасительным Кордильерам.    

 ГЛАВА ДЕВЯТАЯ    

     

Тем  временем преследователи нагоняли Солано, и Генри начал поддразнивать Френсиса:    

– Вот  уж где доллары ничего не стоят, так это здесь, в джунглях. Лошадей на них не  купишь, даже этих нельзя подлечить, а они, наверно, тоже заражены чумой – ведь  все остальные лошади у плантатора издохли.    

– Мне  еще ни разу не приходилось бывать в таком месте, где деньги были бы  бессильны, – возразил Френсис.    

– По-твоему,  за деньги и в аду можно напиться, – заметил Генри.    

Леонсия  захлопала в ладоши.    

– Право,  не знаю, – в тон ему ответил Френсис. – Я там не бывал.    

Леонсия  снова захлопала в ладоши.    

– И  все-таки я думаю, что доллары сослужат мне службу и здесь, в джунглях. Я даже  намерен сейчас же попытать счастья, – продолжал Френсис, отвязывая мешок с  деньгами от седла Леонсии. – А вы поезжайте дальше.    

– Но  мне-то вы должны сказать, что вы затеяли! – потребовала Леонсия. Она  перегнулась к Френсису с седла, и он стал шептать ей что-то на ухо; девушка  засмеялась, а Генри, беседовавший с Энрико и его сыновьями, услышав ее смех,  втайне обозвал себя ревнивым дураком.    

Прежде  чем деревья скрыли от них Френсиса, они увидели, что он достал блокнот и  карандаш и стал что-то писать. То, что он написал, было кратко, но выразительно  – просто цифра «50». Вырвав листок, Френсис положил его посредине тропинки на  самом виду и придавил серебряным долларом. Отсчитав еще сорок девять долларов  из мешка, он разбросал их неподалеку от записки и бегом кинулся догонять своих  спутников.    

Аугустино,  жандарм, который больше помалкивал, когда был трезв, а выпив, начинал многословно  доказывать, что молчание – золото, шел впереди всех, нагнув голову, словно  вынюхивая следы зверя и зорко поглядывая по сторонам. Вдруг он заметил листок  бумаги и на нем – серебряный доллар. Доллар он взял себе, а записку вручил  начальнику полиции. Торрес заглянул через плечо шефа, и они оба увидели  таинственную цифру «50». Начальник полиции бросил бумажку на землю, не  обнаружив в ней ничего интересного, и хотел продолжать погоню, но Аугустино  поднял листок и стал раздумывать, что бы могла означать цифра «50». Он все еще  пребывал в раздумье, когда послышался громкий возглас Рафаэля. Тут уж Аугустино  смекнул, в чем дело: значит, Рафаэль нашел еще доллар; и если поискать как  следует, то где-то здесь можно найти пятьдесят таких монет. И, швырнув бумажку,  он мигом опустился на четвереньки и стал искать. Остальные жандармы тотчас  последовали его примеру. В общей свалке никто и внимания не обращал на Торреса  и начальника полиции, которые тщетно сыпали проклятиями, требуя, чтобы отряд  двинулся дальше.    

Когда  выяснилось, что уже никто ничего больше не находит, жандармы решили подсчитать,  сколько они подобрали монет. Оказалось – сорок семь.    

– Тут  где-то должно быть еще три доллара! – воскликнул Рафаэль; и все жандармы снова  распластались на земле и принялись за поиски. Прошло еще пять минут, пока были  найдены недостающие три монеты. Каждый сунул в карман то, что ему удалось  подобрать, и все послушно двинулись вслед за Торресом и начальником полиции.    

Они  прошли примерно с милю, когда Торрес увидел на земле блестящий доллар и  попытался втоптать его в грязь, но острые, как у хорька, глаза Аугустино успели  заметить это, и его проворные пальцы быстро извлекли монету из мягкой сырой  земли. Теперь его товарищи уже по опыту знали, что где один доллар, там есть и  еще. Отряд остановился, и, как ни грозили и ни упрашивали начальники, жандармы  тотчас рассыпались по лесу и принялись обшаривать землю вправо и влево от тропинки.    

Висенте,  с круглым, как луна, лицом, похожий больше на мексиканского индейца, чем на  майя или панамского метиса, первый напал на след. Все жандармы мигом окружили  его, точно свора собак – дерево, на которое они загнали опоссума. Сходство  усиливалось тем, что и Висенте стоял около дерева. Оно было без макушки, гнилое  и дуплистое, футов двенадцати в высоту и примерно четырех в обхвате. На  середине его было дупло – над ним висел приколотый колючкой такой же листок бумаги,  как и тот, что они нашли раньше. На листке было написано «100».    

Началась  драка, продолжавшаяся несколько минут, с полдюжины рук отталкивали одна другую:  каждому хотелось первым залезть в дупло и добраться до сокровища. Но дупло было  глубокое, и руки не доставали до его дна.    

– Давайте  срубим дерево, – закричал Рафаэль, постукивая тыльной стороной своего  мачете по коре, чтобы определить, где кончается дупло. – Свалим его все  вместе, потом сосчитаем деньги, которые там найдем, и поделим поровну.    

Услышав  это, начальство совсем рассвирепело, а шеф пригрозил, что, как только они  вернутся в Сан-Антонио, он сошлет их всех в Сан-Хуан на съедение сарычам.    

– Но  мы пока еще, благодарение богу, не вернулись в Сан-Антонио, – промолвил  Аугустино, срывая печать молчания, сковывавшую его уста в минуты трезвости, и  изрекая очередную мудрость.    

– Мы  люди бедные и поделимся по-честному, – заявил Рафаэль. – Аугустино  прав: благодарение богу, мы еще не в Сан-Антонио. Этот богач-гринго за один  день рассыпал на своем пути куда больше монет, чем мы заработали бы на службе  за целый год. Я, например, стою за революцию, чтобы у всех было много денег.    

– И  чтоб вожаком был богатый гринго, – добавил Аугустино. – Если он и  дальше будет вести нас по дороге, усыпанной серебром, я готов идти за ним хоть  всю жизнь.    

– И  я тоже, – подтвердил Рафаэль. – А если эти, – и он мотнул  головой в сторону Торреса и начальника полиции, – не дадут нам собрать то,  что боги нам послали, то пусть отправляются в преисподнюю, ко всем чертям. Мы  люди, а не рабы. Мир велик. Кордильеры перед нами. Мы поселимся в Кордильерах,  и все будем богаты и свободны. А какие там красивые и аппетитные индианки!..    

– И  кстати избавимся от своих ясен, пусть остаются в Сан-Антонио! – сказал  Висенте. – Давайте рубить драгоценное дерево.    

Под  тяжелыми, ухающими ударами мачете дерево – гнилое и пористое – так и крошилось.  Когда оно упало, жандармы сосчитали и разделили поровну не сто, а сто сорок  семь серебряных долларов.    

– Щедрый  парень этот гринго, – прокудахтал Висенте. – Оставляет даже больше,  чем обещал. Может, там и еще есть?    

Из-под  груды щепок и древесной трухи они извлекли еще пять монет, потеряв на этом  ровно десять минут, так что Торрес и начальник полиции дошли уже до полного  исступления.    

– Ишь  какой богач, даже сосчитать не потрудился, – сказал Рафаэль. – Должно  быть, просто развязывает мешок и высыпает оттуда деньги. Это, наверно, тот  самый мешок, с которым он удирал из Сан-Антонио, после того как взорвал стену в  нашей тюрьме.    

Погоня  возобновилась, и с полчаса они шагали, не задерживаясь, пока не подошли к  заброшенной плантации, на поля которой уже наступали джунгли. Полуразрушенный,  крытый соломой домишко, обвалившиеся бараки для рабочих, рассыпавшийся хлев,  самые столбы которого, казалось, пустили ростки и теперь превратились в  настоящие деревья, и, наконец, колодец, из которого, по-видимому, еще недавно  брали воду, так как бадья была привязана к валу совсем новым куском риаты [13], – все  говорило о том, что здесь человек отступил, так и не сумев покорить дикую  природу. А к валу колодца на самом видном месте был прикреплен уже знакомый по  виду листок бумаги, на котором было написано «300».    

– Пресвятая  матерь божья! Ведь это же целое состояние! – воскликнул Рафаэль.    

– А,  чтоб ему веки вечные жариться в аду на медленном огне! – добавил Торрес.    

– Он  получше платит, чем ваш сеньор Риган, – ехидно заметил начальник полиции,  доведенный уже до полного отчаяния.    

– Его  мешок с серебром не такой и большой, – заметил Торрес. – Как видно,  мы должны подобрать все содержимое этой сокровищницы, прежде чем поймаем ее  владельца. Вот когда мы все подберем и мешок опустеет, тут мы его и накроем.    

– Пойдемте-ка  дальше, друзья, – вкрадчивым тоном обратился к своему отряду начальник полиции. –  Потом мы сюда вернемся и на досуге соберем все серебро.    

Тут  Аугустино снова сорвал со своих уст печать молчания.    

– Никто  не знает, каким путем будет возвращаться и вернется ли вообще, –  пессимистически провозгласил он; и, вдохновленный перлом мудрости, который он  из себя выдавил, решил одарить мир еще одним изречением: – Три сотни в руке  лучше, чем три миллиона на дне колодца, который мы, может, никогда больше и не  увидим.    

– Кто-то  должен спуститься в колодец, – сказал Рафаэль, ухватился за плетеную  веревку и повис на ней. – Видите, риата крепкая. Мы спустим на ней  кого-нибудь. Так кто же тот храбрец, который полезет вниз?    

– Я, –  вызвался Висенте. – Я этот храбрец, я полезу.    

– Да,  и украдешь половину того, что там лежит, – высказал вслух Рафаэль  мгновенно возникшее у него подозрение. – Если ты полезешь вниз, то сначала  сдай-ка нам все свои деньги. А когда ты вылезешь, мы обыщем тебя и тогда  узнаем, сколько ты нашел. Потом мы все поделим поровну и вернем тебе то, что у  тебя раньше было.    

– В  таком случае я не полезу вниз ради людей, которые мне не доверяют, –  упрямо заявил Висенте. – Здесь, у колодца, я такой же богатый, как любой  из вас. Тогда почему же именно я должен лезть вниз? Я не раз слышал, что люди  погибали на дне колодцев.    

– Да  лезь ты, ради бога! – рявкнул начальник полиции. – Живей! Живей!    

– Я  слишком толстый, эта веревка меня не выдержит, я не полезу в колодец! –  заявил Висенте.    

Все  взгляды обратились к Аугустино, молчаливому жандарму, который за один этот день  наговорил больше, чем за целую неделю.    

– Гиллермо  – самый худой и самый тонкий, – сказал Аугустино.    

– Вот  Гиллермо туда и полезет! – хором заявили остальные.    

Но  Гиллермо боязливо заглянул в глубь колодца и попятился, мотая головой и  крестясь.    

– Не  полезу я туда, даже если бы там было священное сокровище таинственного города  племени майя, – пробормотал он.    

Начальник  полиции выхватил револьвер и вопросительно посмотрел на своих жандармов, как бы  испрашивая у них одобрения. Они ответили ему взглядами и кивками головы.    

– Во  имя всего святого, лезь в колодец! – угрожающе сказал он маленькому  жандарму. – И поторапливайся, не то я тебя так награжу, что ты у меня  больше никогда уже не спустишься и не поднимешься, а на веки вечные останешься  здесь и сгниешь возле этого проклятого колодца… Правильно я поступлю, ребята,  если убью его, раз он отказывается лезть?    

– Правильно! –  поддержали жандармы.    

Итак,  Гиллермо дрожащими пальцами пересчитал найденные раньше монеты, потом с перекошенным  от страха лицом, не переставая креститься, подошел, подталкиваемый товарищами,  к бадье, сел на нее, обхватил ногами, и жандармы начали поспешно спускать его  вниз, в кромешную тьму колодца.    

– Стойте  – раздался из глубины колодца его крик. – Стойте! Стойте! Вода! Я уже в  воде!    

Жандармы  навалились на вал и придержали его.    

– Я  требую десять песо сверх того, что мне причитается, – снова донесся голос  Гиллермо.    

– Обожди,  мы тебе устроим крещение! – крикнул ему кто-то.    

И все  загалдели:    

– Уж  ты у нас сегодня вдосталь водички нахлебаешься!    

– Мы  вот сейчас отпустим веревку!    

– Перережем  ее – и все тут!    

– Одним  будет меньше при дележе!    

– Вода  уж больно противная, – снова донесся из темной глубины колодца голос  Гиллермо, точно голос призрака. – Тут какие-то сонные ящерицы и дохлая  птица, от которой здорово воняет. Может, здесь даже и змеи есть. Право же,  десять лишних песо не слишком большая цена за такую работу.    

– Вот  мы утопим тебя сейчас! – крикнул Рафаэль.    

– Я  пристрелю тебя! – рявкнул начальник полиции.    

– Пристрелите  или утопите, – долетел до них голос Гиллермо, – толку вам от этого  никакого не будет: деньги-то все равно останутся в колодце!    

Наступило  молчание: те, кто находился наверху, взглядами спрашивали друг друга, что же теперь  делать.    

– А  гринго скачут все дальше и дальше, – взорвался Торрес. – Хорошенькая  дисциплина у вас, сеньор Мариано Веркара-и-Ихос! Нечего сказать, умеете держать  в руках своих жандармов!    

– Это  вам не Сан-Антонио, – огрызнулся начальник полиции. – Здесь дебри  Хучитана. Мои псы верно служат мне, пока они в Сан-Антонио, а в этих дебрях с  ними надо быть поосторожнее, не то взбесятся – и тогда что будет с нами?    

– А  все это проклятое золото, – сдаваясь, грустно произнес Торрес. – Тут,  право, можно стать социалистом: подумать только, какой-то гринго связывает руки  правосудия золотыми путами.    

– Серебряными, –  поправил его начальник полиции.    

– Пошли  вы к черту! – сказал Торрес. – Вы совершенно правильно изволили  заметить, что это не Сан-Антонио, а дебри Хучитана, и здесь я смело могу  послать вас к черту. Ну кто виноват, что у вас вспыльчивый характер? Зачем нам  из-за этого ссориться, когда все наше благополучие зависит от того, чтобы  держаться вместе?    

– Эй  вы, слышите? – долетел до них голос Гиллермо. – Вода-то здесь всего  два фута глубиной. Так что вам не удастся утопить меня. Я только что добрался  до дна и уже держу в руке четыре кругленьких серебряных песо. Они покрывают все  дно, точно ковер. Так как же, отпустите веревку? Или я получу десять лишних  песо за эту грязную работу? Вода здесь смердит, как разрытая могила.    

– Да!  Да! – закричали жандармы, перегибаясь через край колодца.    

– Что  да? Отпустите веревку? Или дадите еще десять монет?    

– Дадим! –  хором ответили ему.    

– Ох,  ради всего святого, да поторапливайся ты! Поторапливайся! – завопил  начальник полиции.    

Из  глубины колодца послышались всплеск и проклятья, и по тому, как ослабла риата,  жандармы поняли, что Гиллермо вылез из бадьи и собирает монеты.    

– Клади  их в бадью, милый Гиллермо, – крикнул ему Рафаэль.    

– Я  кладу их к себе в карманы, – был ответ. – Если я положу их в бадью,  вы еще вытянете ее, а про меня и забудете.    

– Но  риата может лопнуть от такой тяжести, – предупредил его Рафаэль.    

– Риата-то,  может, и не выдержит, зато воля моя выдержит, потому что тут уж я не  сдамся, – заявил Гиллермо.    

– А  если риата лопнет?.. – снова начал было Рафаэль.    

– Ну  что же, есть выход, – сказал Гиллермо. – Спускайся ты вниз. Тогда  первым поднимут меня. Потом в бадье поднимут деньги, а уж: в третью и последнюю  очередь – тебя. Вот это будет справедливо!    

Рафаэль  оторопел, у него даже челюсть отвисла, и он не мог произнести ни звука.    

– Ну,  так как же, Рафаэль, ты спустишься?    

– Нет, –  ответил он. – Клади все серебро в карманы и вылезай вместе с ним.    

– А,  чтоб черт побрал это отродье и меня заодно! – теряя терпение, воскликнул  начальник полиции.    

– Я  уже давно это говорю, – сказал Торрес.    

– Эй,  подымайте! – закричал Гиллермо. – Я забрал все, что тут было, кроме  вони. И я задыхаюсь. Поднимайте, и побыстрее, не то я тут пропаду, а вместе со  мной и все триста песо. Да что я: тут гораздо больше трехсот. Должно быть, этот  гринго вывалил весь свой мешок сюда.    

А в это  время беглецы – они ушли уже довольно далеко вперед, – чтобы дать роздых  некормленым, тяжело дышавшим лошадям, остановились там, где тропинка начинала  подниматься в гору; тут-то их и нагнал Френсис.    

– Теперь  уж никогда не стану путешествовать без звонкой монеты, – заявил он и  принялся описывать, что он видел, спрятавшись на заброшенной плантации. –  Знаешь, Генри, когда я умру и отправлюсь на небо, я и туда прихвачу с собой  мешок монет, да поувесистей. Даже и там он пригодится: ведь одному богу  известно, какие могут ждать там неприятности. Слушайте! Жандармы устроили такую  драку у колодца, точно кошки с собаками. Друг другу не доверяли, своего же  парня не пускали в колодец, пока он не оставил им все, что подобрал раньше.  Жандармы совсем вышли из повиновения. Шефу пришлось пригрозить пистолетом,  чтобы заставить самого маленького и щуплого спуститься в колодец. А тот, как  только добрался до дна, начал их шантажировать. Все, конечно, надавали ему  обещаний, но когда он вылез из колодца, стали его бить. Они все еще лупили его,  когда я уходил.    

– Но  теперь мешок твой пуст, – заметил Генри.    

– Да,  и это сейчас самая большая для нас беда, – согласился Френсис. – Будь  у меня достаточно денег, они бы никогда не добрались до нас. Кажется, я  чересчур расщедрился. Я не знал, что этот сброд можно так дешево купить. Но  сейчас я сообщу вам такое, что вы ахнете: Торрес, сеньор Торрес, сеньор  Альварес Торрес, элегантный джентльмен и старинный друг семейства Солано,  возглавляет погоню вместе с шефом! Он вне себя, потому что они задерживаются.  Он чуть всерьез не поссорился с шефом из-за того, что тот не может сладить со  своими жандармами. Да, милые мои, он послал шефа ко всем чертям. Я отчетливо  слышал, как он послал его ко всем чертям!    

Проскакав  еще миль пять, утомленные лошади пали. Тропинка в этом месте спускалась в глубокое,  мрачное ущелье и снова вилась вверх по противоположному склону; Френсис настоял  на том, чтобы все продолжали путь, а сам остался. Он выждал несколько минут и,  дав своим спутникам уйти вперед, последовал за ними, так сказать, в арьергарде.  Немного спустя он вышел на открытое место, где землю покрывала лишь густая  поросль травы и, к своему ужасу, увидел следы лошадиных копыт – они точно  глубокие тарелки лежали перед ним на дерне. В образовавшихся углублениях  скопилась темная маслянистая жидкость, в которой Френсис сразу распознал сырую  нефть. Это были только первые следы нефти – она просачивалась сюда из ручейка,  который протекал чуть выше и, видно, был ответвлением главного потока. А шагов  через сто Френсис наткнулся и на самый поток – целую реку нефти, стекавшую с  такого крутого склона, что, будь это вода, она образовала бы здесь водопад. Но  поскольку это была сырая нефть, густая, как патока, она и текла с горы медленно  – как текла бы патока. Здесь Френсис решил устроить засаду, чтобы не  перебираться через нефтяную реку; он присел на камень, положил подле себя с  одной стороны ружье, а с другой пистолет-автомат, скрутил цыгарку, закурил и  стал прислушиваться, с минуты на минуту ожидая услышать звук приближающейся  погони.    

В это  время избитый до полусмерти пеон, которому угрожало еще более жестокое  избиение, нахлестывая свою и без того уже загнанную клячу, проезжал по верху  ущелья, как раз над Френсисом. У самой нефтескважины измученное животное упало;  пинками он заставил кобылу подняться на ноги и стал так лупить палкой, что она,  прихрамывая, бросилась прочь от него в джунгли. Однако первый день его  приключений еще не кончился, хоть он и не знал этого. Он тоже присел на камень,  поджав под себя ноги, чтобы не касаться нефти, скрутил цыгарку, закурил и  принялся смотреть на вытекавшую из скважины нефть. Вдруг он услышал чьи-то  голоса и стремглав бросился в заросли, подступавшие к самому этому месту;  выглянув оттуда украдкой, он увидел двух незнакомых мужчин. Они подошли прямо к  скважине и, повернув при помощи железного колеса распределительный клапан,  уменьшили ток нефти.    

– Хватит! –  скомандовал тот, кто, по-видимому, был старшим. – Если туже завернуть,  трубы могут лопнуть от напора – об этом меня особо предупреждал этот  инженер-гринго.    

Теперь  только маленький ручеек нефти, представлявший, однако, известную опасность,  стекал вниз по склону горы. Не успели эти двое закончить работу, как из лесу  выехал отряд всадников, в которых притаившийся пеон узнал своего хозяина и его  соседей-плантаторов, а также их надсмотрщиков. Для этой компании охота на  беглого рабочего была таким же удовольствием, как для англичан – охота на лисиц.    

Нет,  нефтяники никого не видели. Но плантатор, ехавший во главе отряда, заметил  отпечатки копыт и, пришпорив коня, помчался по следу, – остальные за ним.    

Пеон  выжидал, пока они уедут, курил цыгарку и размышлял. Когда все скрылись из виду,  он осторожно вышел из своего укрытия и раскрутил до отказа колесо, регулирующее  подачу нефти. Под напором подземных газов нефть забила фонтаном и потекла вниз  по горе уже настоящей рекой. Пеон прислушался: до него доносилось шипение,  клокотание, бурление вырывавшегося из скважины газа. Что тут происходит, он не  понимал и сохранил свою жизнь для дальнейших приключений только потому, что  извел последнюю спичку, когда закуривал цыгарку, – это и спасло его.  Тщетно обыскал он свои лохмотья, уши, за ушами и волосы – спичек не было.    

Тогда он  посмотрел на нефтяную реку, торжествуя, что пропадает столько добра, и,  вспомнив про тропу на дне каньона, ринулся вниз, где его и встретил Френсис с  пистолетом-автоматом в руке. Пеон в ужасе рухнул на свои израненные, ободранные  колени и стал молить о пощаде человека, которого он дважды предал в этот день.  Френсис смотрел на него и не узнавал: лицо пеона было все исцарапано, кровь от  ссадин запеклась и превратила его в подобие маски.    

– Amigo,  amigo [14], –  лепетал он.    

Внизу,  где пролегала тропа, послышался грохот камня, по-видимому потревоженного  чьей-то ногой. И в ту же минуту Френсис узнал в этом жалком человеке пеона,  которому он отдал добрую половину виски из своей фляги.    

– Ну,  amigo, – сказал ему Френсис на местном наречии, – похоже, что они  гонятся за тобой?    

– Они  убьют меня, они засекут меня до смерти, они очень разгневаны, – лепетал  несчастный. – Вы мой единственный друг, мой отец и моя мать! Спасите меня!    

– Ты  умеешь стрелять? – спросил его Френсис.    

– Я  был охотником в Кордильерах, сеньор, пока не продался в рабство.    

Френсис  дал ему пистолет-автомат, жестом показал, где укрыться, и велел стрелять,  только когда он будет уверен, что не промахнется. А про себя Френсис подумал:  «В Территауне сейчас на кортах уже играют в гольф. А миссис Беллингхем сидит,  наверно, на веранде клуба и ломает голову над тем, чем расплачиваться за три  тысячи фишек, которые она проиграла, и молит бога, чтобы счастье улыбнулось ей.  А я – я стою вот тут – господи боже мой! – и путь мне преграждает нефть…»    

Размышления  его были внезапно прерваны появлением начальника полиции, Торреса и жандармов.  Френсис мгновенно выстрелил, и столь же мгновенно они исчезли из виду. Он даже  не мог сказать, задела ли кого-нибудь его пуля, или преследователи просто  отступили. Они, как видно, не собирались атаковать в лоб, а решили продвигаться  вперед, прячась за деревьями. Френсис и пеон последовали их примеру и  спрятались за скалами в кустарнике, часто перебегая с места на место.    

По  истечении часа в ружье у Френсиса остался всего один патрон. В пистолете у  пеона благодаря наставлениям и угрозам Френсиса было еще два патрона. Но час  они все-таки выиграли для Леонсии и для тех, кто был с ней; к тому же Френсиса  поддерживало сознание, что он в любую минуту может перейти вброд через нефтяную  реку и скрыться. Дело обстояло не так уж скверно, и все бы обошлось  благополучно, если бы наверху не показался еще один отряд всадников, которые  немедля стали спускаться по склону, стреляя на ходу из-за деревьев. Это были  плантатор и его друзья, искавшие беглого пеона, но Френсис подумал, что еще  какой-то полицейский отряд послан в погоню за ним; к тому же огонь, который  открыли всадники, казалось, подтверждал его предположение.    

Пеон  подполз к Френсису и отдал ему пистолет, показав, что в нем осталось всего два  патрона, а взамен попросил коробку спичек. Затем он жестом велел Френсису  перейти через ущелье и взобраться на противоположный склон. Смутно догадываясь  о намерении пеона, Френсис повиновался и со своей новой, более выгодной позиции  выпустил последнюю пулю из ружья в приближавшийся отряд и заставил его  отступить назад в ущелье.    

В  следующую минуту нефтяная река, в которую пеон бросил заложенную спичку,  превратилась в огненную реку. Еще через минуту из нефтяной скважины на горе в  воздух взвился столб вспыхнувшего газа высотою в сто футов. А еще через минуту  огненный поток понесся вниз по ущелью, прямо на Торреса и жандармов.    

Изнемогая  от жара пылающей нефти, Френсис и пеон взобрались на самый верх склона, сделали  круг, обошли горящую нефть и, снова выйдя на тропу, побежали вперед.    

 ГЛАВА ДЕСЯТАЯ    

     

Пока  Френсис и пеон благополучно бежали дальше, ущелье, по дну которого текла нефть,  уже превратилось в ложе огненной реки, так что начальнику полиции, Торресу и  жандармам не оставалось ничего другого, как карабкаться вверх по отвесному  склону. Плантатор и его друзья тоже вынуждены были повернуть назад и подняться  вверх, чтобы избежать бушевавшего в ущелье пламени.    

Пеон то  и дело оглядывался через плечо и, наконец, с радостным криком указал на второй  столб черного дыма, взвившийся в воздух позади того места, где горела первая  скважина.    

– Еще! –  радовался он. – Там есть еще скважины! И все они будут гореть. Так и надо  всей их породе! Они у меня заплатят за побои, которые я от них терпел. Знаете,  там подальше есть целое озеро нефти, даже море, величиной с Хучитан.    

Френсис  вспомнил, что плантатор говорил ему о нефтяном озере, содержавшем по меньшей  мере пять миллионов баррелей нефти, которую до сих пор не было возможности  перегнать к морю для погрузки на суда; нефть эта хранилась прямо под открытым  небом в естественной котловине, огражденной земляной дамбой.    

– Сколько  ты стоишь? – задал он пеону вопрос, казалось бы, не имевший никакого  отношения к делу.    

Тот не  понял.    

– Сколько  стоит твоя одежда – все, что на тебе есть?    

– Половина  песо… нет, даже половина половины песо, – уныло признался пеон, оглядывая  то, что осталось от его лохмотьев.